Мальчик сидит на берегу океана и перебирает камушки, зачерпывает горстями песок и высыпает.

Он, конечно, уже взрослый — это я, по привычке, называю его мальчиком.

Когда ему было 4 года, он поседел. Просто открыл утром глаза, встал с кровати и в зеркале в ванной увидел нового себя. Так на маленького человека обрушивается талант, дар или проклятие, проходит смерчем, ломая детскую душу, если она слаба.

Но он был сильным. Он принял удар, и удар этот был — Знание. Тайна и приговор, поиск и отчаяние. Мир — в поисках добра. Мир приговорен к печали.

Потому он сидит в одиночестве и пересыпает песок — из ладоней на волю, пытаясь увидеть в очертаниях зыбких дорожек добро, но видит всегда печаль. И сколько бы он ни провел там времени, сколько бы песка, гальки, ракушек ни набрал в ладони, сложится все равно одно — печаль. Но Знание, странно, дает ему Надежду, а не отнимает ее. И значит, вы и сейчас увидите его на берегу — мальчика с серебряными кудрями, ставшего мужчиной, который верит в добро.

У Лёли в носу поселились Смешинка и Чихалка. У Чихалки был длинный пушистый хвост, которым она задевала стенки Лёлиного носа, и тогда в переносицу поднималось звонкое, пританцовывающее чувство. Чувство небольно щипалось, съеживалось, собираясь с силами, и наконец выпрыгивало громким "Апчхи" или спрятанным в кулачок "Чхи". Вместе с ним в полет отправлялась и Смешинка, которую через некоторое время Лёля благополучно (в который раз) проглатывала и тут же принималась хохотать от души. Смешинка превращалась в Смех и летела вместе с Лёлей на прогулку, в цирк, в гости к бабушке, на качели-карусели, в школу и даже на книжную ярмарку. Так они и жили втроем, беззаботно и весело, много-много лет.

А потом Смешинка потерялась.

Однажды Лёля чихнула в автобусе — культурно, в платочек. Отняла его от лица, ожидая ощущения радости и прихода смеха, и... окунулась в голубые глаза принца. "Надо же, принцы ездят в автобусах!" — пронеслось у нее в голове. Через мгновение принц улыбнулся, потом засмеялся, и смех его зазвенел колокольчиками, роняющими утром тяжелые капли росы. Тут двери автобуса распахнулись, и, тихонько поцеловав Лёле руку, принц спрыгнул на тротуар. "У меня Ваша Смешинка, принцесса, я Вас найду!" Лёля закрыла глаза и — очнулась, обжегшись мыслью: "Он забрал мою Смешинку! Я найду его!"

Они до сих пор друг друга не нашли. Смешинка — это вам не туфелька Золушки!

В каждом доме, в каждой квартире обязательно есть домовой. Все знают: если его не задабривать, не дружить с ним или всячески делать вид, что никаких домовых на свете, а уж тем более на собственных антресолях нет и не было, домовой начнет выкидывать такие штуки, что мало не покажется. А если покажется мало, то он добавит, пока не признаете его право на существование и сосуществование рядом.

Наш домовой очень спокойный, его почти не слышно. Когда в доме был кот, вообще никто не задумывался, кто свалил горшок с фикусом или закинул шапку за диван в гостиной (предварительно допрыгнув за ней до самой верхней полки закрытого шкафа в прихожей).

А потом мы переехали. При переезде домового нужно забирать с собой. Для этого есть целый обряд: в деревенском доме рядом с печкой ставили старый валенок (где же еще было жить домовым, как не за печкой), выходили из комнаты и закрывали дверь; через некоторое время можно было войти и забрать валенок — и это было последним, что хозяева увозили из дома. В современных квартирах можно обойтись сапогом или ботинком, оставленным на время в темном углу на кухне или в прихожей. Но тогда мы ничего этого не знали. Собирали вещи шумно и быстро, переехали за три дня. И в нашу старую квартиру въехал другой человек.

Но забытый домовой нас нашел! Так моя собака, устремившись по следу, срывается с поводка, несется, раскинув на ветру уши и уткнув свой охотничий нос в землю, тычется в норы, раскапывает, бросает, снова несется, дальше-дальше-дальше, не слыша, не видя, не оборачиваясь... и когда путь окончен, за лесом, за рекой, на другом краю света, останавливается, поводит влажными карими глазами, секунда — и уже летит назад, обоняя свой запах — дорогу домой, и грязная, запыхавшаяся, усталая и виноватая вот уже сидит у родного подъезда: "Я здесь, вернулась, прости!" Прощаю, веду домой: "Нашлась!"

Вот и домовой наш пришел к нам, потому что его дом — не стены, трубы и потолки, его дом — люди, мы. Он был обижен и зол, подвывал по ночам как настоящее привидение, обрывал клеенчатую занавеску в ванной, сушил цветы в горшках и прятал книжки. Потом угомонился, расслабился, простил. И придумал себе новое хобби.

Вот уже несколько лет он забавляется тем, что прячет серебряные вилки и чайные ложечки. А потом кладет их на место, на любое из тех мест, где вся семья уже по очереди посмотрела. Сначала голова шла кругом: ну вот представьте, было только что пять вилок — трижды вынуты из ящика, пересчитаны, положены обратно; проведены поиски в посудомоечной машине, холодильнике (мало ли), в каждой из трех комнат; среди натюрморта мокрой вымытой вручную посуды на сушке; среди горки посуды, высушенной и убранной в шкаф; среди сервизов за стеклянными дверцами и среди кастрюль и сковородок за плотными деревянными — никаких следов. Уставшие, немного разочарованные, утираем пот со лба. Я в самый распоследний раз открываю ящик, где лежат столовые приборы, и достаю — шесть блестящих серебряных вилок.

Теперь мы уже привыкли, хотя все равно каждый раз ищем ложки и вилки по всей квартире в самых неожиданных местах, чтобы потешить самолюбие нашего домового. Так и живем — играя и подмигивая друг другу.

Пойду налью ему молока.

Когда-то мир был полон воды, и в воде мира жили русалки. И больше ничего не было, никакого хаоса и никакой пустоты. Мир был большим аквариумом с непрозрачными стенками и многочисленными семьями красивых мужчин и женщин и детей с рыбьими хвостами и длинными волосами. Жили они мирно и счастливо, тихо и беззаботно. А потом пришел Он, большой и страшный, и сдернул покрывало с водяного шара, и шар задрожал, и неумолимо поползли трещины по гладким стенкам, обнимая шар и убивая его в объятиях. И выплеснулась вода, и залила шар снаружи. И там, где прошли трещины, появились реки, моря и океаны, и там, где трещин не было, — легли равнины и выросли горы. И вышли на землю люди, а в воду вернулись рыбы.

И был вечер, и было утро.

Белый Клевер полюбил Бабочку. Красавица, в бархатных одеждах вишневого цвета с кружевной белой каймой, она порхала с цветка на цветок, не замечая тянущегося к ней молодого трилистника. "Приди ко мне, я так тебя люблю!" — молил Клевер. Он проклинал корни, запутавшиеся в земле, и землю, которая держит его корни, и снилось ему, что он мотылек, что он летит с ней рядом к солнцу.

И однажды она пришла. Опустилась на его лист, сложила крылья, и он увидел, что снизу они совсем-совсем черные. "Да, — она наклонила голову, — я ношу вечный траур. Меня зовут Траурница. А еще — Антиопа, царица амазонок, — она засмеялась. — Бойся меня!" "Я не боюсь тебя, амазонка. Я тебя люблю! — с вызовом качнул белыми локонами Клевер, — Будь со мной".

Бабочка раскрыла крылья, впитывая тепло. "Я ношу вечный траур и не могу никого любить. Я ношу вечный траур, но век мой недолог, хотя среди нас, крылатых, я долгожитель, — она усмехнулась. — Ты нравишься мне, и я останусь. Эту ночь, день и еще одну ночь я буду с тобой, а потом я исчезну. Навсегда. Решай, этого ли ты хочешь."

Он решил. Он решил, что лучше быть счастливым несколько дней, часов, мгновений, чем прожить жизнь, только мечтая о счастье.
Второй рассвет он встречал в одиночестве. Она ушла, как обещала. И не вернулась. А он ждал. Ждал, клонил желтеющую голову, и листья его темнели, становились бордовыми, фиолетовыми, меняли форму...

Так из любви белого Клевера к Траурнице родилась рожковая Кислица, цветок, чутко реагирующий на непогоду и приход ночи, на тепло и яркий свет. Кислица складывает листья, как бабочка складывает крылья. И ждет.

Столько времени прошло, и теперь этот цветок с вишневыми листьями-крыльями стоит у меня на окне, и тянется к солнцу, и тоскует об Антиопе, — царице амазонок, красивой бабочке, которая не может любить.