когда пройдёт пять лет

Собственно говоря, тогда мы и познакомились.

Хмурый московский вечер, Овальный зал Библиотеки иностранной литературы им. Рудомино  на Николоямской, 6.
Гильдия «Мастера литературного перевода»  вручает ежегодную переводческую премию «Мастер».

Поднимается и выходит вперед невысокий, худой человек.
Негромким, глуховатым голосом говорит слова благодарности за оценку своей работы.
И начинает читать свои переводы.

Это был первый и последний раз, когда я слышал выступление Анатолия Михайловича со сцены вживую.
Не по бумажке, наизусть.
С испанского, польского, французского.

Он читал так, как может прочитать лишь автор.
Потом, не один раз, я бывал на многих выступлениях и вечерах, где переводы Гелескула читали разные люди: любители поэзии, переводчики, известные поэты и даже профессиональные актёры.

Но тот, первый, раз — запомнился лучше всего.
Я слушал строки, которые читал до этого много раз, которые знал наизусть — и всё воспринималось по-новому, как в первый раз, много лет назад, когда я открыл для себя поэтическую вселенную Гелескула.

Бесконечно жаль, что не было возможности сделать видеосъёмку того вечера.
Но упущенного не вернуть.

Да и не любил он официальщины, терпеть не мог шумихи и внимания к себе.

И вот, сегодня, когда прошло уже пять лет, как его нет с нами, но есть и будет его Поэзия, магия его слова, я хочу вспомнить несколько стихотворений, которые  услышал в тот вечер.

-----------------------                  ---------------------------                        ---------------------- ---

Ф.Г. Лорка


            ***
Август. Персики и цукаты,
и в медовой росе покос.
Входит солнце в янтарь заката,
словно косточка в абрикос.

И смеется тайком початок
смехом желтым, как летний зной.
Снова август. И детям сладок
смуглый хлеб со спелой луной.


ПРЕЛЮДИЯ

И тополя уходят –
но след их озерный светел.

И тополя уходят –
но нам оставляют ветер.

И ветер умолкнет ночью,
обряженный черным крепом.

Но ветер оставит эхо,
плывущее вниз по рекам.

А мир светляков нахлынет –
и прошлое в нем потонет.

И крохотное сердечко
раскроется на ладони.


Леопольд Стафф

ОСЕННИЙ ДОЖДЬ

Звенит дождь осенний, звенит монотонно...
Стеклянные всхлипы... стеклянные стоны...
И тянется плач – и унять его нечем,
А стекла слезятся... и плач бесконечен...
И сумрак сочится свинцово и сонно...
Звенит дождь осенний, звенит монотонно...

Вечерних видений русалочьи тени
Просвета искали в пустыне осенней,
И в серую мглу, в нелюдимые дали,
Пошли под лохмотьями черной печали –
Ненастного мира нездешние гостьи –
Искать себе места на тихм погосте.
А лица в дожде все грустней и туманней...
В печаль и кочевье, в сиротство скитаний
Понурою цепью уходят без звука –
Лишь катятся слезы... Так плачет разлука...

То льет дождь осенний, звенит монотонно...
Стеклянные всхлипы... стеклянные стоны...
И тянется плач – и унять его нечем,
А стекла слезятся... и плач бесконечен...
И сумрак сочится свинцово и сонно...
Звенит дождь осенний, звенит монотонно...

Кого-то утратил я в ночь эту злую...
Кого?.. Кто-то умер, по ком я тоскую.
Но кто?.. Вспоминаю я снова и снова...
Кого схоронил я?.. Кого-то родного...
Да... Шло ко мне счастье, но сгинуло в поле.
Любил меня кто-то – не вытерпел боли,
Понявши, что искру в меня не заронит...
Угас сирота – и чужие хоронят...
А где-то пожаром спалило лачуги...
И дети сгорели... Как плачут в округе...

То льет дождь осенний, звенит монотонно...
Стеклянные всхлипы... стеклянные стоны...
И тянется плач – и унять его нечем,
А стекла слезятся... и плач бесконечен...
И сумрак сочится свинцово и сонно...
Звенит дождь осенний, звенит монотонно...


НАДЕЖДА

Уходишь. Гуще сумрак серый.
Я не окликну. Бог с тобою.
Боишься, мрак разлучит с верой,
Как разлучил уже с любовью?

Слова прощального привета –
А лампа гаснет понемногу.
И я не выйду горечь света
Ронять на темную дорогу.

Все сочтено душой моею,
Тревожно замершей на кромке.
Она пытливей и смутнее
Окна, раскрытого в потемки.

Дневная кончилась морока
Подобно долгому недугу.
Я с ночью встречусь у порога –
И ночь мне будет за подругу.



Болеслав Лесьмян

КУКЛА

Я – кукла. Светятся серьги росой нездешнего мира,
И сном по шелковой яви на платье вытканы маки.
Люблю фаянсовый взгляд мой и клейкий запах кармина,
Который смертным румянцем горит на матовом лаке.

Люблю в полуденном солнце лежать на стройном диване,
Где скачут зайчики света и где на выгнутой спинке
Безногий ирис витает у ног задумчивой лани,
А в тихой вечности плюша гнездо свивают пылинки.

Признательна я девчурке за то, что с таким терпеньем
Безжизненностью моею играет, не уставая.
Сама за меня лепечет и светится вдохновеньем –
И кажется временами, что я для нее живая.

И мне по руке гадая, пророчит она, что к маю,
Взяв хлеб и зарю в дорогу, предамся я воле божьей
И побреду, босоногая, по Затудальнему краю,
Чтоб на губах у бродяги поцеловать бездорожье.

Однажды судьба невзлюбит – и вот я собьюсь с дороги,
Останусь одна на свете, гонимая отовсюду,
Уйду от земли и неба и там, на чужом пороге,
Забыта жизнью и смертью, сама себя позабуду.

Подобна я человеку – тому, Который Смеется.
Я книгу эту читала... Премудростям алфавита
Я, словно грехам, училась – и мне иногда сдается,
Что я, как почтовый ящик, словами битком набита.

Хочу написать я повесть, в которой две героини.
И главная – Прадорожка, ведущая в Прадубравье,
Куда схоронилась Кукла, не найденная доныне, –
Сидит и в зеркальце смотрит, а сердце у ней купавье.

Два слова всего и знает, и Смерть называет Мамой,
А Папой могильный холмик. И все для нее потеха...
Голодные сновиденья снуют над пустою ямой,
А кукла себе смеется и вслушивается в эхо...

Конец такой: Прадорожка теряет жизнь на уступе...
Намеки на это были. Смотри начальные главы...
И гибнет кукла-смеялка с четой родителей вкупе.
И под конец остаются лишь зеркальце да купавы.

Писать ли мне эту повесть? Становятся люди суше,
И сказка уже не в моде – смешней париков и мушек...
Цветного стиха не стало... Сереют сады и души.
А мне пора отправляться в лечебницу для игрушек.

Заштопают дыры в бедрах, щербины покроют лаком,
Опять наведут улыбку – такую, что станет тошно, –
И латаные красоты снесут напоказ зевакам
И выставят на витрине, чтоб выглядели роскошно.

Цена моя будет падать, а я – все стоять в окошке,
Пока не воздену горько, налитая мглой до края,
Ладони мои – кривые и вогнутые, как ложки, –
К тому, кто шел на Голгофу, не за меня умирая.

И он, распятые руки раскрыв над смертью и тленом
И зная, что роль игрушки давно мне играть немило,
Меня на пробу бессмертья возьмет по сниженным ценам –
Всего за одну слезинку, дошедшую из могилы!



К.И. Галчинский

САПОГИ ШИМОНА

Ладил Шимон сапоги и сапожки,
а между делом играл на гармошке:

Ой ради ради, ой ради рара,
полька не полька, смех да и только.

И хоть не знали люди об этом,
только гармошка была с секретом –
скряге, вояке, хлюсту и крале
резала правду, ежели врали:

Ой ради ради, ой ради рара,
полька не полька, смех да и только.

Старый Шимон поучал за делами:
– Кривда и правда – как пепел и пламя.
Правда, сынок, не коптилка в окошке.
Правду на стол – от стола головешки.

Умер сапожник. Но золотая
ниточка песни перевитая,
песни зеленой, той, что вплеталась
в ранты и прошвы, – там и осталась:

Ой ради ради, ой ради рара,
полька не полька, смех да и только.

Раз в мастерскую зашел агитатор,
важная шишка и видный оратор,
клявшийся всем увеличить зарплату,
пенсию – старцу, приварок – солдату.

Вынул бумажник кордовской кожи,
взял себе пару полусапожек
и удалился гордо и чинно.
Знал бы, какая в них чертовщина!

Ой ради ради, ой ради рара,
полька не полька, смех да и только.

Выпил оратор, вышел на площадь,
снова речами горло полощет,
пообещал увеличить зарплату,
пенсию – старцу, приварок – солдату.

Но у трибуны свист соловьиный
слушают люди с кислою миной,
кто усмехнется, кто негодует:
– Малый блефует – значит, надует.

Ой ради ради, ой ради рара,
полька не полька, смех да и только.

А как пошло про высшие цели,
полусапожки тут и запели,
ну а с треклятым “Ой ради ради”,
раз зазвучало, дьявол не сладит.

Целую площадь полусапожки
разбередили звуком гармошки,
от педагога до коновала
все под гармошку затанцевало.

Пляшут в заулке, пляшут в аллейке,
мастеровые и белошвейки,
бабы и дети, папы и мамы,
пляшут мазилы нашей рекламы,
пляшут путейцы и проводницы,
няни, цыгане, кони, возницы,
официанты и брадобреи,
ангелы, черти, турки, евреи,
даже начальство нашего града,
хоть и пузато, пляшет как надо:

Ой ради ради, ой ради рара,
полька не полька, смех да и только.

Тут и сапожки – цок каблуками,
с ног соскочили и поскакали.
Вскачь друг о друга бьют голенища.
Босой оратор скулит, как нищий.
Не помогает вой словоблуда,
дело с концами – чудо есть чудо:

Ой ради ради, ой ради рара,
полька не полька, смех да и только.

За сапогами, за каблуками
мастеровые с призывниками
двинули следом что было силы,
вывески прокляв, скачут мазилы,
бабы и дети, люд с водокачки,
няни, цыгане, пекари, прачки,
даже чиновник из магистрата
скачет не хуже нашего брата.
Все потянулось длинной колонной
в мир отдаленный, вечно зеленый,
где позабыты войны и схватки,
где у любого денег в достатке,
сайкой и сказкой тешатся дети
и не бывает пусто в кисете.
Двинулись, будто на богомолье,
и агитатор шел поневоле,
нищий с богатым, муфтий с аббатом,
ангел с отпетым, цадик с рогатым,
дурень с портфелем, умный с заначкой,
поэт с тетрадкой, слепой с собачкой
в свете небесном шли к поднебесью,
шли, провожая зеленую песню:

Ой ради ради, ой ради рара,
полька не полька, смех да и только.

Гей по дороге, вольной, не панской,
за каблуками, дробью цыганской,
в паре сапожек, шитой Шимоном,
песенка вьется цветом зеленым:

Ой ради ради, ой ради рара,
полька не полька, смех да и только.


                 ***
Если разлюбишь однажды, не говори мне об этом.
Бог поступает иначе – из запредельности синей
мор насылая и голод, с нами прощается светом,
зная прекрасно, что станет оазис пустыней.


Пабло Неруда


Осенняя бабочка

Кружится бабочка на солнце,
вся загораясь временами.

Листа коснется, остывая,
частица пламени живая –
и лист колышет это пламя.

Мне говорили: – Ты не болен.
Все это бред, тебе приснилось.
И что-то тоже говорил я.
И лето жатвою сменилось.

Печальных рук сухие кисти
на горизонт роняет осень,
И сердце сбрасывает листья.

Мне говорили: – Ты не болен.
Все это бред, тебе приснилось.
И время хлеба миновало.
И снова небо прояснилось.

Все на земле, друзья, проходит.
Все покидает и минует.
И та рука, что нас водила,
нас покидает и минует.
И те цветы, что мы срываем.
И губы той, что нас целует.

Вода и тень, и звон стакана –
все покидает и минует.

И время хлеба миновало.
И снова небо прояснилось.
А солнце лижет мои руки
и говорит: – Тебе приснилось.
И ты не болен, это бредни.

Взлетает бабочка и чертит
круг огнецветный
и последний.


Ф. Пессоа

***
Уже за кромкой моря кливера!
Так горизонт ушедшего скрывает.
Не говори у смертного одра:
«Кончается». Скажи, что отплывает.

О море, непроглядное вдали,
Напоминай, чтоб верили и ждали!
В круговороте смерти и земли
Душа и парус выплывут из дали.


---------------------                            --------------------------- -                              -----------------------------


Человек жив, пока жива память о нём.
Анатолий Михайлович оставил по себе добрую память.

Его переводы дарят радость постижения тайны всем, кто прикасается к великому чуду поэзии.


Любим и помним.