В 2022 году на английском языке вышла монография Д.Слассера "Science Fiction: Toward a World Literature", через три года ее перевели на русский язык ("Научная фантастика: На пути к мировой литературе", Минск, 2025). Сегодня мы публикуем фрагмент из главы "Утраченная парадигма. «Коперниканская революция» Э. Т. А. Гофмана"
В последние десятилетия восемнадцатого и первые десятилетия девятнадцатого века немецкая культура и наука совершили удивительный скачок вперед, сжав «классический» и «романтический» период до нескольких коротких лет. Германия оказалась в положении посредника между двумя доминирующими культурами — Францией и Англией, а в области науки и философии науки — на перекрестке трех различных, противоречивых течений. Два из них четко определены: с одной стороны, картезианский рационализм с его приверженностью априорным идеям, а также мощная атака на рационалистические системы со стороны ньютоновской науки. Механическая модель Ньютона извлекает знания из чувственного опыта, исходя из индуктивных, а не дедуктивных рассуждений к общим «законам», согласно которым природные явления объясняются с точки зрения причины и следствия. Рационалистическому априори, такому как cogito Декарта, не может быть дано причинное объяснение (это можно увидеть в «Страстях любви», тогда как материальные доказательства свидетельствуют об обратном, он прибегает к простому подтверждению существования разумной души). Наука, похоже, опровергает метафизику. В ответ мы имеем вопрос Канта: могут ли метафизические спекуляции вообще привести к знанию?
Третье течение — течение Беркли, Юма и эмпирического скептицизма — можно рассматривать как контратаку на ньютоновскую науку. По мнению Юма, нам известны лишь наши восприятия; мы воспринимаем вещи последовательно, поэтому можем в лучшем случае предположить, что они существуют в физическом мире в хронологической последовательности. Но мы не можем доказать наличие причинности. Скорее, в нашем сознании, мы организуем наши впечатления в соответствии с ментальными категориями, такими как постоянство и связность. Эти категории мы привносим и в природу; с их помощью мы не можем доказать, что такая вещь, как причинность, существует во внешнем мире. Беркли пошел еще дальше в своем знаменитом утверждении: esse est percipi, «быть — значит быть воспринимаемым». Единственный мир, который мы знаем, — это тот, который мы воспринимаем; но если мы отвернемся, будет ли этот мир существовать? Скептицизм, по мнению Юма, подвергает сомнению не только причинность, но и в существование «я», а вместе с ними и субстанцию, которая, как говорят, поддерживает существование как «я», так и мира. Поэтому он бросает вызов как индуктивному методу науки, так и существованию априорных сущностей, таких как картезианское «я». Ограниченные миром восприятий, мы никогда не сможем узнать, что существует такая вещь, как разумная душа. Любая идея «я» — это конструкт постфактум, умственная фантазия. Отказ скептика как от научного метода, так и от рационализма приводит ко второму вопросу Канта: может ли разум знать что-либо помимо опыта непосредственного восприятия?
Таким образом, эмпиризм угрожает основам как физики, так и метафизики. Ни res cogitans, ни res extensa не предлагают фиксированных точек в потоке восприятий, потому что мы никогда не сможем познать Ding an sich (Вещь в себе). Здесь мы имеем потенциальный сдвиг парадигмы, при котором и наука, и философия должны использовать совершенно иное понимание отношений человечества со Вселенной. Наука, возникшая в результате этого сдвига, будет сформулирована только в двадцатом веке — в теории вероятностей и квантовой теории или в теореме Геделя, которая утверждает, что ни одна система, будь то рациональная или физическая, никогда не является замкнутой. Теория восприятия Юма уводит как от рационалистических систем организации, так и от законов ньютоновской физики, устремляясь к современной физике, где восприятие становится средством участия в создании события, где мы не можем наблюдать явление, не изменив его, и в свою очередь, не меняя наше восприятие себя.
Последствия теории восприятия Юма приводят в тупик, который проявляется в мысленных экспериментах, таких как парадокс Эйнштейна-Подольского-Розена. Это бросает вызов идее «локальности» — принципу, согласно которому то, что происходит в одном месте, не зависит от переменных, подлежащих контролю со стороны экспериментатора в отдаленном и отделенном месте. Парадокс Эйнштейна-Подольского-Розена, похоже, обнаруживает необъяснимую взаимосвязь между частицами в двух разных местах, как если бы частица в области А мгновенно знала направление спина частицы в области B. Барьер, который поддерживает как локальность, так и дискретную природу объекта в теории Юма — скорость света – не срабатывает. Здесь появляется порядок, который связывает локализованные явления, но выходит за рамки таких понятий, как причинность — «сверхсветовая» связь между вещами, которая лежит за пределами как квантовой вероятности, так и (на макроскопическом уровне восприятия Юма) сложных структур теории хаоса. Эйнштейн без колебаний назвал эту связь «телепатической», отбросив идею порядка за пределами локальности в область паранормального.
…
…
…
Давайте обратимся к недавнему научно-фантастическому роману Грега Игана «Город перестановок». Здесь проблемы, поднятые теорией восприятия Юма, мутировали в область компьютерного моделирования и математических теорий Абсолютного Ансамбля. Линзы Копполы, брошенные на стол перед Натанаэлем, теперь представляют собой головокружительный набор автоматически сгенерированных «миров», где восприятие реальности стало реальностью. Мир Игана — это мир ближайшего будущего, где зеркальное существование персонажей Гофмана теперь является функцией электронного клонирования, где (богатые) люди избегают смерти, создавая на синаптическом уровне компьютеризированные виртуальные симуляции. Эти ментальные сущности можно «запускать» в ВР, симулированные среды, которые все больше упрощаются ради снижения затрат на их «эксплуатацию». Эти виртуальные реальности либо работают со скоростью, меньшей, нежели биовремя человека, либо, в этом искусственно созданном пространстве детали в манере Беркли просто стираются, когда их не воспринимают; например, когда мы поворачиваемся к ним спиной. Виртуальные реальности населены Копиями — цифровыми дублями человеческого мозга, «сканированными» в эти виртуальные миры в качестве продвинутой формы крионики. Ученые будущего в романе Игана экспериментируют с «автоверсумами», самоподдерживающимися, самосогласованными «автоматами», компьютеризированными системами, способными поддерживать не только виртуальные реальности, но и целые миры в процессе эволюции, миры со своей собственной химией, физическими и биологическими законами.
Это дальнейшая научная разработка августинского мира разума Олдисса ("Сад времени", 1967). Но опять же, в этом лабиринте симуляций существует физический мир, от которого эти самодостаточные перцептивные конструкции все больше отделяются. Ощущается физическое давление. Например, для создания виртуальной реальности, которая может только стремиться стать похожей на сложную среду, с которой мы сталкиваемся в «реальной» жизни, требуется все больше компьютерного пространства и времени. Эти ВР потребляют все больше энергии, источники которой в мире романа Игана после изменения климата истощаются. Вычислительные единицы торгуются на фондовом рынке. Копии, населяющие эти миры, если их миры сложны, нуждаются в фондах, обеспечивающих денежную поддержку их устойчивости. И так же, как эти активы подвержены финансовым кризисам, так и Копии во время этих кризисов обнаруживают, что их миры сжимаются, становясь стерильными, как гомеровская страна теней, и в конечном итоге решают покончить с собой.
В романе действуют два главных героя — человек-предприниматель-провидец Дарэм и биоинженер Мария, чьи проекты переплетаются. Цель Дарэма — создать суперкомпьютерный мир-автомат, который он называет Городом Перестановок, созданный на основе конфигурации «Эдемского сада», и таким образом, получить отправную точку, которая является ex nihilo (из ничего) по отношению к другим симуляциям. Но, реализуя свою мечту уподобиться Богу-творцу, он обнаружит, что просто заново порождает известную нам вселенную, повторяя процесс, но не создавая и не понимая его. Город перестановок остается закрытой структурой. Однако Дарэм, как и Буш у Олдисса, чувствует необходимость «прорваться» к Вещи в Себе. Это смутно понимаемый физический порядок, регулируемый эволюционным временем, который поддерживает этот лабиринт симуляций. Возможно, в какой-то бессознательной надежде на это он включает в замкнутый контур Города перестановок биологический автоверсум Марии. Это якобы еще один контролируемый эксперимент с ограниченной биосферой, имеющий целью увидеть, какой уровень жизни может быть создан на основе штамма autobacterium Lamberti. Однако, имея биологическое происхождение, бактерия эта обладает способностью избежать перестановочного контроля.
Все это происходит во имя «теории пыли». «Пыль», похоже, — это информация. Иган сообщает нам, что эта теория основана на гипотезе математической Вселенной Тегмарка, которая утверждает, что в мирах, достаточно сложных, чтобы содержать само-осознающие структуры, такие миры будут воспринимать себя как существующие в физическом мире. Трансцендентальное единство апперцепции Канта доведено здесь до абсурдных пределов. «Само-осознающая структура» теперь задает кантианский вопрос — что может знать разум помимо опыта? — в галерее зеркал, где «опыт» не имеет референта вне своей замкнутой структуры. Дарэм, однако, как такая само-осознающая структура, надеется выйти за пределы своего существования ex nihilo, задав псевдокантианский вопрос: принадлежит такая структура полностью миру апперцепции или она может в то же самое время принадлежать миру «там, вовне», физическому миру? Но в его «математической» или компьютеризированной вселенной путь к более высокому порядку кажется безнадежно окольным. Он предлагает сделать себя, в виде Копии гёделевским x-фактором в любой конкретной виртуальной реальности. Это возможно, рассуждает он, потому что Копии — единственные структуры, обладающие сознанием, которые не вычисляются по самосогласованным математическим правилам.
Он вставляет, а затем удаляет свои копии из серии виртуальных реальностей. Каждый раз он может утверждать, что был копией, и что эта копия была стерта. Каждая копия представляет собой ситуацию восприятия. Похоже, что в этой последовательности восприятий Дарэм достигает памяти о непрерывности. Но подтверждает ли это, с точки зрения Юма, существование непрерывного сознания, «самости»? Доказывает ли это, что такое сознание находится в каком-то внешнем (и стабильном) пространстве-времени? Дарэм предлагает два возможных объяснения: одно субъективное, другое объективное. С одной стороны, это сознание, как «само-осознающая структура», способно в каждом случае постулировать мир, в котором он не было стерт. Однако этот «мир» остается логическим конструктом. С другой стороны, он утверждает каждый такой опыт как нечто физически реальное. Но чтобы это было правдой, ему пришлось бы каждый раз, подобно Христу, воскресать из мертвых. Мир Игана изображает сложную квантовую вариацию мира безумного пророка времени профессора Сильверстона из романа Олдисса.
Дарэм — стохастическая версия Натанаэля у Гофмана. Он снова и снова крутится волчком, бросается с башни, но в его Городе перестановок ему никогда не вступить в контакт с физической реальностью. По мере продолжения повествования мы перемещаемся не в новое место в физическом пространстве-времени, а в другое (на этот раз «далекое») субъективное будущее, будущее ламбертовой автоверсии Марии. Этот конструкт, который Дарэм внедрил в структуру своего Города Перестановок, невероятным образом эволюционировал. Но «эволюция» вновь вышла за пределы биологии. Ламбертианцы достигли состояния сознания, более высокого, чем у их макроскопического Бога и его мира. Город Перестановок построен на основе гипотезы создателя, лежащей в основе симуляции Эдемского сада. Это одно огромное творение индивидуального разума. Таким образом, просто отвергая гипотезу Дарэма, ламбертианцы могут построить свой мир вокруг лучшего решения (спонтанного образования материи) вопроса о творце. Говорят, что они «интерпретируют» существование Города Перестановок. Но приблизились ли эти ламбертианцы к Вещи в Себе как таковой — единственной, физической причины их собственного творения? В конце романа гипотетическое смоделированное «путешествие» продолжается; Дарэм и Мария «уйдут» (ироничный момент фильма «Когда миры сталкиваются») в поисках какой-то еще «высшей» интерпретации нашего физического происхождения. Однако они, похоже, навсегда останутся ограничены миром Копий и математических зеркал, в котором наше восприятие реальности не делает ничего кроме моделирования автономных миров, каждый из которых способен концептуально стереть другой, но ни один из них не может вступить в контакт с физической реальностью. Эта реальность не выражена здесь, как у Гофмана или Олдисса, как совокупность образов, слов или звуков, которые кажутся безразличными к человеческой судьбе. Люди живут здесь в гротескно перевернутой ситуации, где фатальная цепочка событий, управляющая их жизнью, — это и есть тот самый мир энергии и энтропии, от которого они надеялись уйти в лабиринте математически рассчитанных симуляций.
* * *
Перевод любезно предоставлен А. Бушуевым, Т. Бушуевой.
цитировать
