Этот печально известный роман американской «Новой волны» был опубликован в 1968 году в журнале «Новые миры» (в номерах с декабря 1967 по октябрь 1968). Он вызвал настоящий переполох. Ведущий британский дистрибьютор отказался продавать журнал из-за этой публикации, а член парламента подал в правительство запрос, почему Совет по искусству финансирует журнал, который публикует такую «грязь». На самом деле «Жук Джек Бэррон» мог появиться только в «Новых мирах» Муркока: ни один американский научно-фантастический журнал не осмелился бы напечатать эту книгу. В отличие от предшествующего романа из «Новых миров», «Концлагеря» Диша, который представлял американскую фантастику Новой волны в ее наиболее утонченном, остроумном и «цивилизованном» виде, роман Спинрада был настоящим «сырым мясом». Это история о политике, большом бизнесе и телевидении в США ближайшего будущего, и в ней есть несколько жестких высказываний о власти и коррупции, но книга оказалась настолько новаторской из-за того, что читатели увидели первый научно-фантастический роман, в котором обильно использовались ругательства из четырех букв и подробно описывались сексуальные действия. Норман Спинрад (род. в 1940 г.) описал книгу как попытку создать «Нова-экспресс» с сюжетом. Несомненно, Спинрад польстил самому себе, поскольку его образы лишены пугающей отчетливости Уильяма Берроуза. И тем не менее…

Джек Бэррон, бывший студент-радикал, является ведущим выходящего в прямом эфире телешоу под названием «Жук Джек Бэррон». Используя систему видеотелефона, зрители звонят со своими жалобами и протестами, и Джек пытается решать их проблемы в прямом эфире перед аудиторией в сто миллионов человек. Он звонит политикам, высокопоставленным чиновникам, президентам корпораций и подобным людям, призывая их ответить на поднятые вопросы. Он находится в центре электронной сети, охватывающей целый континент, и обладает огромной властью благодаря средствам массовой информации — и это сделало его циничным манипулятором. Левые идеалы Джека почти исчезли, разрушенные роскошным образом жизни, и все же ему приходиться вступить в борьбу против злого мультимиллионера по имени Бенедикт Говардс. Джек снова становится доблестным рыцарем, атакующим плохих парней. Говардс владеет Фондом человеческого бессмертия, организацией, которая может заморозить мертвое тело любого американца, способного заплатить 50000 долларов за эту привилегию. Фонд проводит исследования в области долголетия — бессмертие является навязчивой идеей Говардса. Действуя в тайне от общественности, создатели организации уже достигли определенного успеха, но ценой ужасных человеческих жертв: они практикуют облучение определенных желез у маленьких чернокожих детей и перенос этих желез в тела пожилых людей.

Вполне обычный научно-фантастический сюжет скрылся под поверхностным фасадом книги, но именно фасад — то, что важнее всего. Спинрад использует прерывистый жаргонный стиль, который является экстраполяцией «хипповой» речи Америки 1960-х годов, стремительной и полной прилагательных:

цитата

«Наблюдая, как реклама заслоняет его лицо на мониторе, Бэррон почувствовал, как странная психоделическая вспышка пронзила сознание; реальность прошлой недели сжалась в мгновенный образ, вспыхнувший на панели подсказок разума: он сидит в студийном кресле, электронная схема обратной связи соединяет его с подсистемами силы — сил Основания, сил демократов и республиканцев, сил сотен миллионов Брэкеттов — он был как главный транзистор в огромной цепи энергии спутниковой сети, гигантское вводное устройство для чужой энергии, поступающей в голову через видеофонные схемы; ничто не принадлежало ему, но все питалось через него, подчинялось его контролю посредством микрокосмической настройки; в течение одного часа, с 8 до 9 часов вечера по восточному стандартному времени, эта власть де-факто принадлежала ему.

Бэррон почувствовал, как его субъективное время ускоряется, когда чужеродный наркотик в его крови фокусирует силы, далеко превосходящие его собственные, но все же подчиняющиеся его приказу, когда буквы поползли по доске объявлений — и появилось сообщение, электрические токи которого, казалось, тянулись на десять миллионов лет: «В эфире».

— И что тебя беспокоит сегодня вечером? — спросил Джек Бэррон, играя на кинестопе — темные фигуры дважды отражались (фон с рабочего стола) в его глазных впадинах, полные зловещим предвидением будущего шоу. — Что тебя беспокоит, беспокоит и Джека Бэррона, — сказал он, погружаясь в собственное изображение на мониторе; глаза улавливали вспышки, как никогда раньше…»

Это роман о жизни в медийном ландшафте, и проза должна передать всеобъемлющие, постоянно меняющиеся свойства электронных медиа. Зачастую избыточный, подчас сентиментальный, роман по большей части сделан на удивление хорошо.

=======================================

Массовое издание в мягкой обложке, 1969:

Английское издание 1970 года:

Французское издание 1971 года

Английское массовое издание 1972 года

Обложка американского издания 1973 года:

Испанское издание 1975 года

Французское издание 1975 года

Голландское издание 1975 года

Французское издание 1978 года

Обложка английского издания 1979 года:

Американское издание 1980 года

Немецкое издание 1982 года

Американское издание 1983 года, Berkley Books

Американское издание 1983 года, Nelson Doubleday / SFBC

Английское издание 1988 года

Французское издание 1988 года примечательно тем что обложку рисовал Маншу

Американское издание 1992 года

Американское издание 1993 года от Истон Пресс, в коже и с трёхсторонним золотым обрезом. Примечательно тем что есть фронтиспис Келли Фриза

Немецкое издание 1998 года

Английское издание 1999 года

Французское издание 2010 года

Американское издание 2023 года

===================================================

Первоисточник статьи:

https://fantlab.ru/work375141

Перевод любезно предоставлен Александром Сорочаном

• мемориальный блок, памяти В.И. Бугрова

С.Бережной. Памяти В.И.Бугрова

Андрей Балабуха. Хоть что-то из того, что не успел сказать… (статья) (памяти В.И.Бугрова)

Андрей Чертков. Памяти редактора (статья) (памяти В.И.Бугрова)

Борис Миловидов. «Всю эту проклятую и счастливую жизнь…» (статья) (памяти В.И.Бугрова)

• Сергей Бережной. Миры великой тоски (статья) (про книги А.Лазарчука)

• блок про Перумова:

Андрей Легостаев. Кто скрывается под псевдонимом «Ник. Перумов»? (статья)

Сергей Переслегин. «Левиафан», бывший «Фатерланд», или Повторение пройденного (рецензия на "Нисхождение тьмы" Перумова)

Наталья Резанова. Мифы Четвертой Эпохи (рецензия на ту же книгу)

Ник Перумов. «Автор устами героя…», или Семь упреков Н. Резановой (ответы на рецензию Резановой)

• Майкл Бишоп "Кому она нужна, эта Небьюла?" (про скандалы вокруг премии, 1989 год)

• Отзывы про "Сидоркон-94" и скандал на нём с премией Странник, статьи Арбитмана, Николая Горнова, Павла Вязникова, А.Лазарчука, Э.Геворкяна и вот эти тоже об этом же:

Валерий Окулов. «Интерпресскон»: частица «иной жизни»… (статья)

Михаил Успенский. Обиженных ведь укладывают спать под нарами, не правда ли? (статья)

Александр Больных. Запоздалые сожаления (статья)

Святослав Логинов. Сор из избы, или История бронзового пузыря (статья)

Василий Владимирский. Зверь пробуждается?.. Зверь умирает?.. (статья)

Ник Перумов. Исповедь аутсайдера (эссе)

Вадим Казаков. Раз, два, три — солнышко, гори? (статья)

Борис Штерн. Открытое письмо (эссе)

• Литературная страничка

Борис Штерн. Правдивые истории от Змея Горыныча (несколько микрорассказов)

Борис Штерн. 1. Наедине с мужчиной (микрорассказ)

Борис Штерн. 2. Киевский торт (микрорассказ)

Борис Штерн. 3. Возвращение милиционеров (микрорассказ)

Борис Штерн. 4. Пан Станислав (микрорассказ)

• Борис Стругацкий, Андрей Столяров. Пейзаж после битвы (интервью). стр. 64-69

Сырая карточка издания https://fantlab.ru/edition123163

Список других номеров фэнзина "Двести" https://fantlab.ru/work193786

(Одно прикосновение к запретному плоду его короткой прозы — и я подавлен, поглощен, переполнен. Я чувствую себя пьяным от неподражаемого языка; я наслаждаюсь построением фраз, которые полны бесстыдных барочных выходок и невероятных синтаксических оборотов; они настолько богаты и насыщены визуальными образами, что это граничит с логореей. Стиль кажется пурпурным — настолько, что переходит в ультрафиолетовый спектр. От такого стиля Хемингуэй весь покрылся бы мурашками.)

Смит был поэтом, художником, резчиком по камню и отшельником. И хотя он написал более сотни рассказов, разбросанных по десятку сборников — почти все они были созданы менее чем за десятилетие яростной работы, с начала Великой Депрессии в 1929 году до 1938 года. Его произведения тесно связаны с традициями По, Бирса, Флобера и Бодлера, и хотя Смит был одним из членов выдающегося триумвирата, который доминировал в «Вирд тейлз» (двое других — Роберт И. Говард и Г.Ф. Лавкрафт), но сегодня он практически неизвестен за пределами круга читателей, любящих мрачные рассказы ужасов.

Даже его имя, как и имена его персонажей, кажется, содержит намек на Омара Хайяма и изысканное изобилие эпох, лежащих по ту сторону Времени, мест, лежащих по ту сторону Пространства — Кларк Эштон Смит. Волшебные земли, созданные им, несут в своих именах отзвуки снов о далеком, которые мы сохранили со времен Всемирного Потопа: Зотика, Гиперборея, Посейдонис, Ксиккарф и, конечно же, Атлантида. Теперь его рассказы, как безмолвные песни, недоступны современным читателям, обреченным читать прикрытую бумажными обложками болтовню множества авторов «ужасов», которые воровали из тайника трудов Смита, но запутались в словесной жвачке и Оксфордском словаре; они тщетно и нелепо пытались использовать наименее претенциозные и коммерческие слова, чтобы заменить «урны для кремации», «неназываемое» и «погребальные одеяния асфальтового цвета». Поставщики утомительных клише, неизящных слов и выражений, настолько далеких от изысканности, что они поставили бы в тупик даже самого примитивного вестгота.

Таким образом, наши критические способности систематически искажали кинофильмы, смонтированные как рок-видео, и мы не можем прожить и пятнадцати минут без автокатастрофы. Мы также были сломлены десятилетиями коммерческой писанины ниже уровня Доктора Сьюса, основанной на тезисе: чем проще — тем лучше. (Эйнштейн однажды заметил: «Вещи должны быть как можно более простыми, но не проще»). Ошеломленные, околпаченные, испорченные не смогут насладиться прозой Смита — и об этом можно только пожалеть. Его изысканный стиль и сибаритские, извращенные фантазии для них — то же самое, что Вивальди для подростка, который балдеет от Run D.M.C.: просто белый шум, в лучшем случае непроницаемый.

А жаль, потому что голос Смита был необычным и неотразимым. Я уже писал в другом месте о моей первой встречи с его замечательным «Городом Поющего Пламени». Это встреча, которая глубоко повлияла на мое собственное творчество и ощутимо повлияла на мою жизнь. Был 1950 год, мне исполнилось 16, и я нашел рассказ в антологии Августа Дерлета в школьной библиотеке в Кливленде, штат Огайо… впечатление было настолько сильным, что я украл книгу и не вернул её по сей день. «Семеро сбежавших» Фредерика Прокоша и «Процесс» Кафки убили мою невинность в отношении того, что нужно, чтобы стать писателем, достойным чтения, а рассказы Кларка Эштона Смита выбили из меня всякую невежественную чушь о границах языка.

Я, скорее всего, не стал бы сейчас работать в кино, если бы не получал от Смита урок за уроком о том, как писать визуально. У него есть жуткий способ добиваться миметического эффекта даже в самых загадочных сценах (Странно, что в его работах очень мало слуховых и тактильных ощущений. Я вижу все это, но в тишине.)

Возьмем, к примеру, этот фрагмент из «Последнего иероглифа». Старый и не очень талантливый астролог получил приказ пророков — следовать за ужасным проводником, мумией по «миру душных подвалов и грязных, мрачных, закисших коридоров». Охваченный страхом, астролог отрывается от мумии и пытается вернуться по своим следам через катакомбы.

«Он наткнулся на огромный череп без надбровных дуг, лежащий на земле с глазницами, обращенными вверх; а позади черепа находился покрытый плесенью скелет этого чудовища, преграждавший путь. Ребра зажали сужающиеся стены, как будто чудовище доползло сюда и застряло. Белые пауки с головами демонов и размерами с обезьяну, сплели свои паутины в пустых арках костей. Скелет, казалось, дрожал и шевелился, отвратительные пауки роились над ними, собирались в бесчисленные множества и покрывали каждую косточку. Нюшен со своими спутниками устремился назад; вернувшись к развилке пещеры, он последовал по другому ответвлению».

Даже тот, кто увлекается рэпом и автокатастрофами, может увидеть этот ужас в темном коридоре.

Приведенный выше отрывок взят из одного из двадцати рассказов «Вне Пространства и Времени», первого крупного сборника Смита, опубликованного издательством «Аркхэм-хауз» в 1942 году. Мне было разрешено выбрать только одну книгу Кларка Эштона Смита. Это тяжело. Я выбрал этот сборник, потому что он содержит «Город Поющего Пламени». Одна из моих самых любимых историй, как я говорил ранее. Но там нет «Затерянных миров», и «Мерзостей Йондо», и еще множества того, что восхищает и мистифицирует. Я выбрал «Вне Пространства и Времени», потому что эта книга выбрала меня — прошло более тридцати лет с тех пор, как я впервые прочитал ее — и я её выбрал как символ того, что мы имеем в виду, говоря: «Она создала миры и чувства, которых я никогда не мог найти нигде больше».

Чистой воды чудо, особенно во времена, наполненные белым шумом.

ХАРЛАН ЭЛЛИСОН

Перевод печатается с любезного разрешения А. Сорочана

Источник: Ким Ньюман, Стивен Джонс "Хоррор: 100 лучших книг" (Horror: 100 Best Books, 1998)

https://fantlab.ru/work93213

Интервью с Эдвардом Льюисом Ферманом

Небольшое двухполосное шоссе змеится, уходя вверх по утопающей в зелени долине. Округлые склоны холмов, густо поросшие деревьями, подернуты маревом летнего зноя. Время от времени мелькает река Хаусатоник, бегущая по мшистым камням, или вам навстречу возникает деревянная вывеска «АНТИКВАРИАТ», а за ней стоит маленький деревянный домик с выставленной на лужайку старой мебелью. Затем растительность снова обступает вас с обеих сторон, такая густая и пышная, что вы даже можете почувствовать запах древесного сока.

Еще один дорожный знак сообщает: «Корнуолл, основан в 1740 году». Дорога разделяется, на треугольнике травы стоит маленькая старая ржавая пушка, магазин керамики, мотель «Хитч Пост» (с американским флагом снаружи), добровольная пожарная служба Корнуолла, Национальный железный банк, Корнуоллский банк, магазин. И это все, что есть в центре Корнуолла, штат Коннектикут.

Сворачиваю направо и продолжаю движение по берегу небольшой речушки под названием Фернес-Брук, в сторону холмов; вновь поворачиваю направо, и вот он, спрятан среди деревьев, прекрасный викторианский дом. Журнал Fantasy and Science Fiction редактируется и издается вот в этом загородном убежище.

F&SF, как его обычно называют для краткости, — это такой базовый ресурс в области научной фантастики, что читатели и писатели воспринимают его почти как нечто само собой разумеющееся. За десятилетия, прошедшие с 1950 года, он ни разу не нарушал ежемесячный график, несмотря на зловещие изменения в судьбе других журналов. Раньше этот журнал был средоточием жанра, где все известные писатели дебютировали и зарабатывали себе репутацию. Сейчас, несмотря на такие успешные издания, как Omni и журнал Isaac Asimov's Science Fiction Magazine, рынок журналов сжался, а многие из них прекратили существование. Поскольку Ферман был редактором и издателем F&SF более шестнадцати лет, — дольше, чем любой другой нынешний редактор в этом бизнесе, — я прошу его сделать обзор.

«Что касается качества рукописей, которые я получаю, думаю, их стандарты столь же высоки, что и всегда, или даже выше. Что меня беспокоит, так это снижение грамотности, наблюдаемое среди людей, читающих научную фантастику.

«Не знаю, видели ли вы наш июньский номер, но мы опубликовали результаты опроса нашей читательской аудитории, основанный на ответах на 10 тысяч анкет, которые мы разослали.

«Меня сильно беспокоит резкое изменение возрастного распределения. Десять лет назад двадцать три процента наших читателей были моложе восемнадцати, а пятьдесят три процента — моложе тридцати. Сейчас моложе восемнадцати только пять процентов. Меня мучает вопрос, означает ли это, что подростки больше не читают. И я получил несколько писем от людей, которые считают, что так и есть. Шерри Готлиб, например, владелица магазина научно-фантастических книг «Смена Хоббита» в Лос-Анджелесе, написала, что заметила, что сейчас среди ее покупателей почти нет подростков, тогда как раньше это были в основном школьники и студенты колледжей. Предположу, что все дети играют в видеоигры, сидят в кино, или чем там они сейчас занимаются. Они не читают научную фантастику».

Ферман разговаривает со мной в своем кабинете на верхнем, мансардном этаже большого старого дома, где он живет и работает. Он сидит за старинным столом, возле окна, выходящего на широкую лужайку и высокие ивы. Из комнаты внизу доносится слабый стук пишущей машинки Selectric, пока его жена и еще одна женщина занимаются корреспонденцией и подпиской. Затем набор текста прекращается, и вновь наступает безмятежная тишина.

Я спрашиваю, как изменился сам журнальный бизнес за последнюю пару десятилетий.

«Раньше нас всегда распространяла компания American News Company. Но они ушли из бизнеса, в результате чего не осталось никого, кроме ряда независимых оптовиков, которые, по сути, оказались монополистами в каждом районе страны. Если вы хотели распространять свой журнал, скажем, в Чикаго, там был всего один оптовик. И это по-прежнему примерно так. Да, без конкуренции», — он пожимает плечами и морщится.

«Тем временем, небольшие газетные киоски и магазины канцелярских товаров по всей стране прекратили свое существование, и их место заняли крупные аптеки и сети супермаркетов. Именно там сейчас продается большинство журналов, и у этих больших сетей есть так называемые «ограниченные списки»: им нужны только те журналы, которые продаются в большом количестве экземпляров. Им нужны подростковые журналы про любовь, мужские или женские журналы. Им не нужны маленькие журналы, и поэтому в эти сети трудно попасть.

«Когда-то мы продавали семьдесят пять процентов наших экземпляров в газетных киосках, остальное по подписке, а теперь дела обстоят с точностью до наоборот. Нас это не убило, потому что мы больше сосредоточились на продвижении подписки, и теперь у нас почти 50 000 подписчиков. Но наличие большого числа подписчиков требует от нас гораздо больших усилий, чем продажа оставшегося тиража в газетных киосках, где национальный дистрибьютор берет на себя сбор выручки и каждый месяц присылает нам один большой чек. Правда, большой чек теперь превратился в очень маленький чек».

Эдвард Ферман не выглядит мрачным, когда описывает эти проблемы, хотя они довольно серьезны и способны поставить под угрозу существование его издательской деятельности. Более того, упоминая о неприятностях и ошибках, он смеется, как будто отказывается позволить деловым заботам стать центром его жизни. У меня складывается впечатление, что он считает, например, что в космических масштабах хорошая партия в теннис куда более важна, нежели беспокойство о цифрах продаж.

Этот аккуратно одетый, дружелюбный мужчина, который, должно быть, самый воспитанный — давайте не будем смягчать слова! — и самый нормально выглядящий редактор научной фантастики мужского пола, которого я когда-либо встречал. Но с другой стороны, в отличие от остальных он никогда не был фанатом научной фантастики. Он пришел в нее не потому, что был одержим ею; он попал в нее волею обстоятельств.

«Мой отец в 1950-х годах купил издательство Mercury Press. В 1949 году они уже начали издавать фэнтези и научную фантастику. Так возникла моя связь с журналом. Чисто через кумовство! Я вырос с издательством, располагавшимся по всему дому, но не Fantasy and Science Fiction — это лишь часть того, что там издавалось. Они также издавали журнал Ellery Queen’s Mystery Magazine и The American Mercury, давший название Mercury Press, и в то время это был очень престижный журнал, такой как сегодня The Atlantic или Harper’s.

Обложки журналов Ellery Queen’s Mystery Magazine:

«Я поступил в колледж, где специализировался по английскому языку и экономике, что оказалось верным выбором, поскольку это позволило мне стать одновременно редактором и издателем. Наверно, в глубине души я всегда мечтал заниматься издательским делом.

«Я не был ярым фанатом фэнтези или научной фантастики (за исключением книг, которые читают все, например, «Чужак в чужой стране»), поэтому сначала я пошел работать в издательство учебников Prentice-Hall, где редактировал скучные школьные учебники. Издание учебников было медленным, нудным и кропотливым делом, поэтому я перешел оттуда в Dunn and Bradstreet, где писал отчеты о компаниях, занимающихся напольными покрытиями, и прочие нелепые вещи. Когда примерно в 1961 году редактором F&SF стал Аврам Дэвидсон, мой отец сказал, что я должен приехать и изучить бизнес в качестве помощника издателя и помощника редактора. Затем Аврам захотел переехать в Мексику и продолжить редактировать журнал оттуда. Но он нам нравился, и мы решили попробовать. Каждую неделю мы отсылали рукописи в Мексику, и он отправлял их обратно. Они приходили все мятые и вонючие — это почти не работало. В конце концов Дэвидсон уволился, и я взял журнал на себя, а в 1969 году мы решили переехать из Нью-Йорка в сельскую месность. И с тех пор все работало очень хорошо».

Я спрашиваю, владеет ли Mercury Press еще какими-нибудь журналами.

«Нет. Мы запустили несколько проектов, но они потерпели ужасный крах! — Он откидывается на спинку кресла и весело смеется. — Возможно, вы помните научную фантастику издательства Venture, которую мы пробовали дважды: один раз в 1950-х годах и один раз в 1960-х. И почти добились успеха, но, хм, не совсем. Затем в 1960-х мы выпустили три номера ностальгическего журнала. Назывался он «P.S.», это было глупое название. — Он снова смеется. — Его следовало назвать «Ностальгия», но оно показалось нам слишком простым. Мы провели долгий пьяный вечер, пытаясь придумать название. Это была жуткая бомба, но это был хороший журнал, и чрезвычайно преданная читательская аудитория — около 2500 человек.

«Затем мы взялись издавать журнал про разные оккультные и сверхъестественные вещи, вроде журнала Fate, под названием Inner Space. Мы выпустили один номер, который тоже оказался провальным.

«Есть еще одна вещь, которую мы попробовали, — это наша программа книгоиздательского дела. Идея сводилась к следующему. — Он умолкает и усмехается. — Давайте относиться к этому позитивно. Идея до сих пор состоит в том, чтобы публиковать совместно с издательством Чарльза Скрибнера небольшую линейку научно-фантастических книг в твердом переплете, которые будут образцом того типа произведений, которые издает F&SF. Я хочу публиковать авторов, чьи имена оказались на слуху совсем недавно, авторов-дебютантов. Поскольку сейчас не так много издателей книг в твердом переплете занимаются подобными вещами, я надеюсь выпустить несколько очень хороших книг. Я все еще думаю, что в долгосрочной перспективе это сработает. Для книжного бизнеса сейчас не лучшие времена. Я чувствую, как все немного отстраняются и ведут себя крайне осторожно, и в каком-то смысле и мы тоже. Но если никто не опубликует ни одного первого романа, то фантастику как жанр ждут проблемы. Мне бы очень хотелось, чтобы некоторые из этих авторов были изданы в книгах в твердом переплете и доступны в библиотеках.

«Я думаю, что на данный момент у меня немного больше энтузиазма, чем у Скрибнера, поскольку я хочу начать, даже если у нас, возможно, нет идеальной книги. Однако они должны ее одобрить, потому что мы делим расходы пятьдесят на пятьдесят. Между прочим, это произошло благодаря редактору Scribner's, который живет здесь, в Корнуолле. Я знал его много лет. Мы просто решили собраться вместе и попробовать».

Учитывая его издательский опыт, считает ли он возможным на данный момент открыть новый научно-фантастический журнал?

«На мой взгляд, издание журнала — очень рискованное и довольно сложное дело, поэтому всякий раз, когда я вижу какое-либо объявление о новом журнале, я склонен думать, что он провалится. — Он пожимает плечами. — Большинство журналов действительно терпят неудачу. С другой стороны, большинство новых научно-фантастических журналов, которые потерпели неудачу за последние десять или пятнадцать лет, издавались людьми, которым не хватало опыта. Журнал Айзека Азимова успешен, или, по крайней мере, до сих пор был таковым, потому что его издавал Davis Publications. Он ничуть не лучше, чем, скажем, журнал Дэвида Хартвелла Cosmos, но он выжил, потому что его издает настоящий профессионал, который точно знает, что делает».

Был ли Ферман удивлен успехом Omni?

«Я был совершенно ошеломлен. Более того, я до сих пор не уверен, что это успех. Мне говорили, что это так, но с другой стороны, они, вероятно, продолжали бы его публиковать, даже будь это не так. Так что кто знает?»

Omni пытается перетянуть к себе лучшие научно-фантастические рассказы, платя писателям по доллару за слово — в десять раз больше, чем Ферман может себе позволить. И все же рассказы, которые публикует Ферман, получают награды. Я спрашиваю, как такое может быть.

«Сравнивать нас с Omni не совсем справедливо, потому что они публикуют не так много художественной литературы, как мы. Но это правда: за эти годы наши рассказы получили больше наград, чем те, что были опубликованы в других журналах. Думаю, все редакторы ищут одно и то же: действительно хорошо продуманную, увлекательную историю, которая к тому же красиво написана. Таких не так уж и много, поэтому приходится идти на компромиссы. Большинство редакторов идут на компромисс в отношении качества текста, но я предпочитаю говорить, — и это всегда было традицией этого журнала, — что я опубликую рассказ, который пусть не слишком оригинален, а его сюжет хромает, при условии, что он хорошо написан.

«Изначально этот журнал задумывался как более литературный, нежели другие ему подобные. Это не значит, что он жутко литературен, вовсе нет! Но он более литературен, чем другие. И нет смысла менять то, что работает на нас».

Сам Ферман получил награду как лучший редактор 1981 года. Но, конечно, он отказывается воспринимать это всерьез.

«Лучший редактор. Боже, что за смехотворная награда! Прежде всего, как читатель может узнать, кто лучший редактор? Почему они должны это понимать? Это просто глупая награда, я всегда против нее возражал, а теперь, когда наконец-то ее получил, думаю, могу так сказать! Единственные люди, которые имеют представление о том, кто лучший редактор, — это некоторые писатели и некоторые другие редакторы».

Когда он выбирает рассказы, покупает ли он то, что нравится лично ему, или то, что, по его мнению, понравится его читателям?

«Конечно, я не читаю все, что приходит. Энн Джордан читает материалы от людей, которых мы не знаем, а это от семидесяти пяти до ста рукописей в неделю, несмотря ни на что. Я не перестаю удивляться тому, что рукописи продолжают поступать. Они никогда не прекращаются, и за все годы, что я руковожу журналом, их всегда было одинаковое количество.

«Она передает мне все, что считает хорошим, плюс я получаю десять или пятнадцать рассказов в неделю от профессионалов или литературных агентов. А вообще я просто покупаю то, что мне нравится. Я люблю читать хорошо написанные вещи, но не люблю читать настоящую чушь вроде книг Артура Хейли, понимаете? С другой стороны, мне обычно не нравятся слишком требовательные или заумные жанры художественной литературы. Думаю, у меня вкусы типичного представителя среднего класса. — Он смеется. — Возможно, высшего слоя среднего класса».

Хотя в названии его журнала фигурирует слово «фэнтези», похоже, он никогда не публикует его разновидность «меч и магия», которая так популярна сейчас.

«Я пытался прочитать пару таких книг. И не смог их осилить. «Меч Шанарры». Я правильно запомнил название? Ужасная книга. Если вы прочитали одну такую, какой смысл читать остальные? По сути они все одинаковы».

Есть ли у него какие-либо идеи относительно того, почему подобного рода фэнтези так хорошо продается?

«Думаю, что люди в целом стали гораздо более доверчивыми, чем раньше. Они готовы верить почти во всё, поэтому писатели, как мне кажется, дают им то, что они хотят. Редакторы же настроены менее требовательно и перестали строго выпалывать всякие литературные сорняки. Это не имеет никакого смысла. Мне кажется, люди действительно хотят верить в летающие тарелки и полтергейст».

F&SF всегда публиковал большое количество женских произведений. Чувствует ли Ферман какую-то разницу между женскими текстами и текстами, написанными мужчинами?

«Только в той мере, в какой некоторые из них зациклены на феминизме, и эта зацикленность, естественно, находит отражение в их творчестве. Я готов время от времени публиковать подобные вещи, потому что, в конце концов, каждый автор при случае стремится высказать свое мнение, и меня это не слишком беспокоит.

«Должен сказать, что в современной литературе феминизм стал настолько сильным, что захватил огромное поле. Лично я нахожу большую часть литературы, написанной женщинами, поистине нечитаемой. Если вы думаете, что в научной фантастике все плохо, значит вы не читали таких авторов, как Мардж Пирси! Она меня просто бесит. Эти книги просто не предназначены для читателей-мужчин. Жаль, потому что многие женщины пишут намного лучше, чем мужчины».

Что он читает для отдыха?

«Я почти никогда не читаю научную фантастику, кроме той, которую мне приходится читать по работе, а также время от времени книги писателей, чьи произведения мне всегда нравились. Для удовольствия я читаю таких авторов, как Джон Апдайк, Маламуд, Чивер, Джон Фаулз. Я читаю детективы таких авторов, как Дональд Уэстлейк, Дик Фрэнсис, Джон Д. Макдональд. И крутые саспенс-триллеры. Качество текста там очень разное. Я, например, не могу читать Роберта Ладлэма. Но Джон Фаррис вполне хорош.

«Я тоже обычно читаю много книг, близких к научной фантастике, чтобы посмотреть, что они пишут. Именно с таких вещей начинал Стивен Кинг. А еще я читаю немного научно-популярной литературы. Некоторые политические книги, такие как мемуары Киссинджера. Я интересуюсь политикой, возможно, чуть выше среднего. Я активный член демократической партии в нашем городе и работал в комиссии по планированию и зонированию, пока не проиграл выборы. Я демократ, а это республиканский город».

Похоже, жизнь Фермана больше вращается вокруг маленького городка Корнуолл, чем маленького мирка научной фантастики.

«Мне нравится большинство авторов научной фантастики, с ними интересно общаться, хотя мои первые контакты с ними были отчасти пугающими. Мой первый опыт произошел на каком-то конвенте, когда я еще учился в колледже, и на мой взгляд это было какое-то дикое, необузданное сборище. Мой отец представил меня и мою девушку Азимову, который вместо того, чтобы пожать ей руку, схватил ее за левую грудь.

«Я до сих пор посещаю пару научно-фантастичес-ких тусовок в год. Но будь целая группа писателей-фантастов моими лучшими друзьями, я бы чувствовал себя обязанным покупать любую чушь, которую они мне присылают, поэтому я предпочитаю не смешивать бизнес и общение. Хотя я работаю дома, здесь я начинаю работу утром около девяти тридцати и обычно заканчиваю около пяти. И обычно я не работаю по вечерам или в выходные».

Из его слов, я подозреваю, что Ферман не чувствует необходимости, чтобы его помнили как редактора, посвятившего жизнь научной фантастике и сформировавшего ее по своему вкусу?

«Нет, я не из тех, кому никогда не сидится на месте Таких было очень мало: Кэмпбелл или, может быть, Деймон Найт. Я лишь хочу и дальше издавать этот журнал и, надеюсь, немного нарастить тираж, чтобы платить авторам чуть больше. Возможно, когда-нибудь я заработаю достаточно денег, чтобы меня заменил другой редактор, а я бы мог просто быть издателем. Видите ли, я по натуре довольно ленив, и поэтому мне достаточно работать всего шесть-восемь часов в день».

Подозреваю, что он несколько преувеличивает, но даже если принять во внимание эти слова и его упорную скромность, становится ясно: научная фантастика для него — работа, а не увлечение. Возможно, ему легче сохранять эту трезвую отстраненность, когда он живет в таком отдаленном, спокойном месте Новой Англии. Мы выходим к его машине — пыльному черному «Вольво», выглядящему так же скромно и ненавязчиво, как и хозяин машины. Он устраивает мне короткую экскурсию по местным туристическим достопримечательностям.

«Не пропустите это дерево впереди, — говорит он, когда мы въезжаем в ближайший сосновый лес. — Это местная достопримечательность. Можно сказать, это Статуя Свободы Корнуолла, штат Коннектикут. Посмотрите, как оно вырастает из вершины вон той большой скалы».

Я восхищаюсь этим чудом природы и спрашиваю, как к ней относятся местные жители.

«О, — говорит он, — мы называем его Дерево на Скале».

Чуть дальше он указывает на дом, где когда-то жил Джеймс Тербер. В Корнуолле когда-то обитали авторы журнала New Yorker, некоторые художники и журналисты до сих пор живут здесь. Но теперь город стал точкой притяжения для нью-йоркских юристов и бизнесменов, имеющих здесь загородные дома, которыми они пользуются только по выходным и во время отпуска. Наша экскурсия заканчивается у местного почтового отделения, белого сарая с серой крышей в двух минутах ходьбы от дома Фермана.

«Одна из лучших особенностей нашего местоположения, — заявляет он.

«Надеюсь, это интервью было полезным, — добавляет он, прежде чем мне уехать. — Я с самого начала предупреждал вас, что не считаю себя идеальной темой».

Это добавляет еще больше скромности. И все же, вряд ли можно ожидать, что человек с таким беспристрастным и трезвым взглядом на важность научной фантастики в реальной жизни будет смотреть на вещи иначе.

Перевод любезно предоставил Александр Викторович Бушуев

При этом Бенфорд углубляется в исторический смысл этого процесса и осознает, что это влияние началось вовсе не в двадцатом веке. В своих художественных и документальных произведениях он демонстрирует глубокое понимание философского течения, появившегося не позднее семнадцатого века на основе того, как научные открытия действовали на взгляды общественности на мир. Они вызвали серьезные изменения мировоззрения, — если придерживаться новых правил науки. Описывающая их литература по необходимости должна быть экспериментальной, возможно, единственной в своем роде из всего, чем обладает современный человек. Наука радикально повлияла на обычные способы познания пространства, времени и отношения человека к физическому миру, поэтому оказала не менее значительное воздействие и на культуру. Бенфорд считает, что человеческая деятельность создает радикальные проблемы в физической среде, пусть не немыслимые, которые невозможно описать древними литературными формами, основанными на ньютоновской стабильности. Его произведения сталкиваются с техническими трудностями, обычно избегаемыми писателями-фантастами, поскольку он настаивает на том, что надо основываться на реальности и строго следовать законам физики, не создавая нечто необъяснимое, как делают другие авторы. Возможно, Бенфорд лучше всех за всю историю научной фантастики сочетает часто противоречивые требования науки и художественной литературы. Сейчас люди любят противопоставлять науку и литературу, приписывая им разные, часто взаимоисключающие цели, что делает Бенфорда еще более интересным писателем. В роли творца он, основываясь на своих научных идеалах и взгляде на мир, борется с проблемами, которые больше похожи на философские, чем на социальные, поэтому его произведения являются философскими размышлениями высшего порядка.

Наука и художественная литература

Бенфорд прекрасно знаком с историей науки и часто раскрывает свои источники, однако во многих других случаях ясно, что он занимается понятиями, не имеющими известной основы, но при этом по сей день представляющими собой научные загадки. Кроме того, Бенфорд является одним из немногих писателей, старающихся найти предтечу научной фантастики в основах научной мысли. Научная фантастика определила себя и стала отдельным жанром далеко не сразу. Бенфорд считает, что эта проблема исторически связана со сложными отношениями между двумя определяющими ее словами: наукой и фантастикой, то есть художественной литературой. Оба понятия, какими мы их знаем сегодня, зародились в семнадцатом веке. Новые методы и взгляды научной революции закрепились в работах мыслителей и писателей вроде Декарта и Паскаля. В их трудах образ новой науки сталкивается с устоявшимся мировоззрением — религиозным и нравственным, — которое было и остается ядром художественных произведений. Работы Паскаля нельзя назвать известной нам научной фантастикой, однако их можно назвать минирассказами, указывающими на возможность появления литературной формы и тем самым раскрывающим влияние научно-технического прогресса, о котором говорил Азимов, на Человечество в целом. Существование этой взаимосвязи кажется очевидным, тем не менее потребовалось много времени на то, чтобы в истории западной литературе закрепился отдельный жанр научной фантастики с четко определенными границами. Частью проблемы являлась природа научного метода, который по определению связан с экспериментами, пробами и ошибками, а также неограниченностью по времени. Научные изыскания все чаще противоречили классическим антропоцентрическим взглядам на мир. Для Бенфорда наука является научным подходом, применяя который к обычным бытовым ситуациям мы получаем определяющий элемент научной фантастики. При этом Бенфорд всю свою трудовую жизнь старался ввести науку и художественную литературу в постоянно преобразующийся творческий диалог. Оставаясь верным объективным методам науки, он во всех своих произведениях пытался объяснить (а не только оправдать), почему природа все сильнее отдаляется от человека или человек от природы.

Задача Бенфорда состоит не только в объединении этих двух миров. В английской культуре вражда между наукой и классическим художественным мировоззрением уходит корнями в «Историю каноника Йомена» Чосера и эпоху алхимии. Мы можем наблюдать это в виде наказаний, выпадающих на долю излишне ретивых ученых вроде доктора Фауста и Виктора Франкенштейна. В восемнадцатом и девятнадцатом веках наука и художественная литература (по крайней мере в Англии), кажется, следовала разными путями, пока развитие технологий и шок, вызванный теориями Дарвина, не породили научное мировоззрение — с помощью марсиан Уэллса, нападающих на Землю, — проникнувшее в художественную культуру, но в последнее время эти дороги практически слились. Мэтью Арнолд в своей речи «Наука и литература» (1883) заявил американской аудитории, что научный материализм победил, однако эти пораженческие настроения немедленно оспорили критики из стана Ф.Р. Ливиса, великие традиции которого восходят к доктору Джонсону и его защите литературы на основе культурного консерватизма, а также стилистического и внешнего изящества. В двадцатом веке в Америке тот же взгляд возник у культурного и академического истэблишмента, ассоциирующегося с Лигой плюща на восточном побережье. С учетом всего этого, нет ничего случайного в том, что американская научная фантастика появилась в совершенно других регионах с географической и культурной точек зрения — в пристанище иммигрантов под названием Нью-Йорк, где Азимов основал свой клуб любителей научной фантастики, на Среднем Западе, где жили такие писатели, как Филип Хосе Фармер, Уилсон Такер, Клиффорд Саймак, уже не говоря о Брэдбери и Хайнлайне, а на западном побережье: в частности в Калифорнии, где проживал Филип К. Дик и Стэн Робинсон. Наконец нельзя не упомянуть родной для Бенфорда юг. Научная фантастика в Соединенных Штатах выросла в этих своеобразных гетто, несмотря на то, что критики и академики долго смотрели на нее свысока. Однако, подобно тому, как легенды об Артуре завораживали средневековые умы, достижения науки и техники сегодня являются основой известных легенд, на основе которых пишут сотни тысяч произведений о космосе, неизведанных планетах и параллельных мирах. Покоряющая умы миллионов научная фантастика во второй половине двадцатого века стала главенствующей силой всей культуры, если не художественной литературы в частности, однако возникла серьезная проблема, связанная с наукой. Арнолд предлагал выбрать что-то одно: научное будущее или гуманизм прошлого. Научная фантастика Бенфорда, с другой стороны, следует принципам Паскаля, заключающимся в примирении гуманизма Человечества и религиозного прошлого с вопросами науки будущего. При этом он заходит даже дальше, рассуждая о возможности людей выжить и измениться. Находясь в окружении теорий о Вселенной, в которых нам, казалось, нет места, Бенфорд спрашивает: «А не может ли какая-нибудь наша часть, нечто человеческое, остаться и эволюционировать даже в самом странном будущем, которое не мог вообразить даже Паскаль?» Если тот же вопрос, судя по всему, таится за каждым эпизодом «Звездного пути», право отвечать на него лучше предоставить ученому-писателю вроде Бенфорда, обладающему достаточными научными знаниями о том, как может выглядеть это чуждое нам будущее, чтобы получить наиболее точное представление о предполагаемом месте Человека в этом мире.

Бенфорд часто говорит, что его творческая деятельность состоит из составления научной статьи одной рукой и написания фантастического рассказа (или романа) другой. Такое положение позволяет ему постоянно переходить от одного к другому, от ограничений научного метода к свободе мысли в художественной литературе, что дает возможность согласовывать «что если» с «должно быть». Задача ученого состоит в том, чтобы хладнокровно описывать природу уравнениями. Задача мыслящего ученого-писателя заключается в попытке найти и по возможности объяснить роль органической жизни (заодно и человека) в науке будущего. В эпиграфе к роману «По морю солнц» Бенфорд предоставляет поэту Уоллесу Стивенсу выразить силу научной фантастики: «После финального нет всегда наступает да/Так оно было в прошлом, так оно будет всегда». Использование этих строчек (из «Денди с бородой») характеризует желание Бенфорда примирить старый мир с новым. Они служат началом стихотворения, постепенно переходящего к загадке разума. Однако Бенфорд видит в них призыв к действию, нужду Человечества распространить свое «да» на все загадки космоса.

Произведения Бенфорда обычно считают серьезной фантастикой, но это определение, категоризирующее его труды, ставит их в несправедливое противоборство с антивоенной, антитехнологической идеологией послевьетнамских произведений других писателей «новой волны». Например, для Урсулы Ле Гуин серьезная фантастика означает главенство мужчин через технику и науку: эти силы находятся в ответе за военные технологии, агрессию, уничтожение природы, и им противостоит возвращение к примитивным сообществам, под которыми она понимает индейцев и другие племенные культуры. Для нее результатом серьезной науки Бенфорда является эгоизм, войны, завоевания — типичные характеристики мужской культуры техники и агрессии, порожденной Декартом. Однако столь упрощенный взгляд не дает понять, что наука в первую и главную очередь является методом познания, отдельным типом мыслительной деятельности. Когда Бенфорд говорит «да» распространению в будущем Человечества и органической жизни в целом, он требует понять физические силы, способные управлять этим будущим, что для него является фундаментальной задачей научной фантастики. Она должна подчиняться материальному императиву, заключающемуся в том, что мы воспринимаем в виде физических фактов все события, происходящие в вымышленном мире, описывающем будущее или иное время. Если Человечество хочет в каком-то виде выжить в этом будущем, оно должно сделать это на условиях природы, без всяких богов из машины, логических и математических фокусов, провернутых под дудочку Паскаля, чтобы не ставить человеческий ум в центр физических принципов, само существование которых исключает такое положение дел. Для Бенфорда серьезность означает отказ выдавать желаемое за действительное, каким бы научным оно ни казалось.

Серьезная научная фантастика часто ассоциируется с межпланетными полетами или другими достижениями инженерной мысли, относящимися к космосу. Типичными примерами является терраформирование в «Песках Марса» Артура Кларка и создание искусственной планеты в известном произведении Ларри Нивена. В обоих случаях смысл заключается в том, чтобы построить искусственную среду в соответствии с физическими законами, не создавая никаких противоречий. Нивен сначала представлял рабочую модель на суд инженеров и ученых, а потом доделывал ее по мере поступления критики. Любители фантастики часто отправляют работы Бенфорда в дальний конец этого инженерного спектра. Например, 31 июля 2009 года в начале блога «У Фреда» (freds-ramblings. blogspot.com) автор поражается преобразованию космических струн в колоссальную машину, перерабатывающую целые планеты, в романе «Приливы света». Впрочем, ясно, что Бенфорд, в прошлом мастер подобных инженерных достижений космического масштаба, старается создать на огромных просторах пространства-времени экологию в изначальном смысле этого слова — найти дом или подходящее убежище для какой-нибудь возможной или невозможной версии Человечества.

Экзоинженерия Бенфорда берет начало в традициях Ларри Нивена и Хола Клемента, выдумавшего планету Месклин и месклинитов в «Экспедиции «Тяготение», но заходит гораздо дальше, правда с другими целями. Здесь Бенфорд ближе к Кларку в желании поставить человека в центр далекого будущего, где ему доступны невероятные технологии, и он всегда пытается исследовать связь человека и машин, какой бы слабой она ни была. В этом смысле стоит сравнить труды Бенфорда с романом, сочетающим невероятную искусственную среду с умением создать средство общения людей и существ, приспособившихся к физически чуждой среде, как у Роберта Форварда в «Яйце дракона». Форвард создает возможную форму жизни, способную выжить в экстремальных условиях на поверхности нейтронной звезды, и придумывает, как чила может взаимодействовать с людьми, несмотря на невероятную скорость протекания химических процессов и бесконечно малую продолжительность отдельных жизней. Критик Джон Клют назвал это произведение научной романтикой, что, возможно, является двусмысленным комплиментом роману, персонажи которого едва ли представляют собой нечто большее, чем фишки в руках автора, задумавшего сыграть в покер. Вообще Форвард изначально должен был лишь сыграть роль научного консультанта в этом проекте, а Нивен или Пурнель — написать само произведение, однако у них нашлись другие дела, и Форварду (со значительной помощью редактора) пришлось заканчивать самому.

Как и Бенфорд, он является настоящим ученым, но в отличие от Бенфорда считает основной целью научной фантастики правильное изложение науки и называет «Яйцо дракона» учебником по физике нейтронных звезд под маской романа. В статье «Когда ученый пишет прозу», он объясняет, в чем заключался его научный метод: «Я вовсе не пишу художественное произведение. Я просто готовил научную статью, касающуюся какого-то непонятного объекта... и к тому времени, когда я расправился с научной частью... художественная появилась сама собой» (Robert L. Forward, “When Science Writes the Fiction,” in Hard Science Fiction, eds. George E. Slusser and Eric S. Rabkin (Carbondale: Southern Illinois University Press, 1986), 2). Форвард в открытую насмехается над сюжетами, в которых главной движущей силой являются люди. Он делает заявления вроде «люди не считаются, только интеллект», обещающие смелые, далеко идущие выводы, обходящие антропоцентрическое мировоззрение обычной прозы, но оставляет читателя разочарованным. Как выясняется, превосходящие людей в развитии инопланетяне из «Яйца дракона» поклоняются находящемуся на орбите кораблю, как примитивные малазийцы — товарам белого человека. Люди уступают чиле с научной точки зрения, однако физически крупнее, поэтому инопланетяне, несмотря на превосходство технологий, немедленно соглашаются поделиться ими с людьми. Суть не изменилась со времени знакового рассказа Мюррея Лейнстера «Первый контакт». Вымышленные миры Бенфорда ничуть не уступают произведению Форварда в деле изображения инопланетян, существование которых допустимо с научной точки зрения, однако Бенфорд описывает науку не ради самой науки и не скрывает под ее вуалью грубый антропоцентризм. Его фантастика антропоцентрична только в том смысле, что главной темой является природа и человеческие ограничения, а повествование всегда ведется от лиц людей. В отличие от Форварда, Бенфорд является не только ученым, но и писателем, поэтому его произведения раздвигают рамки реальности, как любая хорошая проза, и погружают читателя в мир научных чудес. Он рисует инопланетных существ и другие планеты на основе новейших открытий в астрономии, физике и биологии, однако делает это не для демонстрации своей теоретической находчивости, а ради проверки человеческой способности сочувствовать совершенно чуждым существами и по возможности находить с ними общий язык. Если ученый у него и пишет прозу, то только в том смысле, что научные исследования создают бесконечно расширяющийся мир человеческого познания, полный странный существ и физических сил, в которых люди пока не разбираются и, вероятно, не разберутся никогда. Человеческим персонажам Форварда не хватает глубины и правдивости, но протагонисты Бенфорда (обязательно люди, поскольку он всегда пишет о борьбе Человечества с бесконечностью) сильные и сложные личности. Соответственно, использование таких фигур позволяет художественной литературе влиять на науку в тех пределах, в каких их действия определяют возможные человеческие роли и задачи на просторах физических и эволюционных чудес.

Постоянно развивающееся у Бенфорда чувство места Человека в материальной вселенной обязано склонным к философствованию авторам от Паскаля до Роберта Хайнлайна. У Паскаля он взял ужас перед бесконечностью. Западная культура так и не пришла в себя после ощущения ничтожества Человечества по сравнению с непрерывно расширяющимися просторами современной физики. То, что мы когда-то считали постоянным, вроде материи, теперь тоже способно завести нас в области бесконечного ужаса и таинственности. Бенфорд часто ссылается на Паскаля и также упоминает ранних мыслителей-эволюционистов и писателей вроде Олафа Стэплдона и Д.Д. Бернала. Он разделяет их представление о том, что в целом ни человеческий рассудок, ни интеллект Форварда не имеет особого значения, а только разум и жизнь в общем. Таким образом он считает и объясняет, что борьба на просторах вселенных и галактик идет не между разумными и неразумными существами, а между различными формами разума, стремящимися к процветанию: органическими, механическими, кремниевыми и так далее. Однако как сильно эти создания ни развивали бы интеллект, им всем, по мнению Бенфорда, не хватает человеческого элемента, под которым он понимает динамичность и неуверенность, порожденную огромными амбициями и небольшой продолжительностью жизни. Он разделяет это представление со знаковым писателем-фантастом золотой эпохи Робертом Хайнлайном. Как в случае людей Хайнлана, исследователи Бенфорда распространены по огромным территориям пространства-времени, но при этом неизменно осознают необходимость создать дом — место, где можно сохранить первоначальную биологию и сущность, где получится сопротивляться возможности (и искушению) потерять человечность.

Чем бы представление Бенфорда о человечности ни было обязано Паскалю — и эволюционистам с хладнокровным и часто окончательным взглядом на мир, — в итоге он обращается к Хайнлайну за динамическим элементом в произведениях этого автора, оживляющего оптимизм Гекка Финна и традициям американского фронтира. Он заявляет, что эволюционное преимущество человека проистекает из короткой жизни и иррационального желания пожертвовать ей во имя какого-нибудь глобального смысла человеческой судьбы. Пытающиеся развиваться аналоги простейших единиц Стивенса Хайнлайна говорят «да» перед лицом окончательного «нет» природы. То же представление можно найти в его весьма влиятельных подростковых романах. В этой серии лучше всего философию Хайнлайна выражает «Имею скафандр — готов путешествовать» (1958), где главным героем является архетипичный Кип, обычный подросток со Среднего Запада, мечтающий о космосе и держащий скафандре наготове. Его похищают инопланетяне, и после приключений он оказывается перед космической комиссией, состоящей из «судей», — на самом деле это групповой разум, наблюдавший за людьми и пришедший к выводу, что их эгоистичное и часто агрессивное поведение представляет опасность для вселенской гармонии. Судьи предлагают «повернуть» Землю и Человечество, уничтожив его. Перед этим они решили «пригласить» на суд несколько человек, чтобы те могли защитить свою сторону. Человеческая делегация состоит из неандертальца, римского центуриона, Кип и его спутницы Крошки. Кип отказывается принимать решение комиссии и дерзко заявляет перед лицом космической угрозы, что у людей нет границ. Когда его выходка заставляет судей обречь землян на гибель, он подтверждает странность людей, требуя убить его вместе с остальным Человечеством. Поскольку судьи не способны понять такую абсурдность перед лицом космического закона, они просят время на размышления, после чего дают Кипу (и всему Человечеству) отсрочку и отправляют его домой на Средний Запад, где он спокойно готовит нападение на судей. Хайнлайн считает зеленые холмы Земли динамическим трамплином для всех человеческих экспедиций в неизвестное. Похожим образом исследователи Бенфорда, странствующие «по морю солнц», стараются сохранить человеческий характер, строя гигантские убежища, — подобные тем, что описывал Хайнлайн, только в межзвездной среде, которую Хайнлайн не мог представить, а Нивен — создать.

В отличие от других писателей серьезной фантастики, Бенфорд пользуется широким разнообразием источников в литературе и философии науки. Он не забывает Декарта, Канта и других крупных фигур в истории западной науки. Если многие ученые отрицают двойственность разума-материи и придерживаются строгого материализма, Бенфорд на просторах придуманных им вселенных продолжает бороться с загадкой человеческого разума и настаивает на его уникальности. Хотя Бенфорд является физиком, он отлично знаком с эволюционной моделью, созданной Дарвином и до сих пор остающейся центральной парадигмой биологии. Бенфорд-ученый является интернационалистом, обладающим многогранным чувством истории и проблем науки, тем не менее его литературные и культурные корни уходят глубоко в Америку. Здесь он продолжает дело Великих Мастеров научной фантастики. Гротеск Брэдбери берет начало у Шервуда Андерсона и Эдгара Аллана По, которого Бенфорд называет первым великим южным писателем. За солипсизмом Хайнлайна можно обнаружить среднезападную изоляцию «Main Street» Синклера Льюиса. Подобным образом в повествованиях Бенфорда слышится эхо запутанных внутренних монологов Фолкнера. Наконец, во всех работах Бенфорда и всех остальных Великих Мастеров американской научной фантастики прослеживаются сильные ритмы уверенности и четкой формы Эмерсона, а также колеблющаяся динамика, поддерживающая Человека, надеющегося только на себя. В трудах Бенфорда динамический человеческий центр всегда создает свою окружающую среду. Такая же динамика работает в «Следопыте» Фенимора Купера, где Натти Бампо исследует лесные просторы фронтира в поисках той же власти и уверенности, которые движут капитаном Ахавом и заставили Уитмана искать путь не только в Индию. Та же динамика описывает то, что Хемингуэй назвал великим американским романом, «Приключения Гекльберри Финна», который регулярно упоминают протагонисты Бенфорда в качестве дороги к звездам. Они постоянно находят у себя черты Гекка Финна, в особенности его умение приспосабливаться к новым сложным ситуациям, импровизируя и выживая, пока его неумолимо несет вниз по реке, представленной Бенфордом в виде Великой Небесной Реки эволюционирующего релятивистского пространства-времени. При этом его герои всегда готовы забраться на лодку времени. Они сражаются со Вселенной при помощи неистощимой энергии Гекка, его способности и вечной нужды покорять новые земли, где бы и в каком времени они ни находились.

Поэтому поразительно, что центральной фигурой Бенфорда, покоряющей пространство-время, является англичанин Найджел Уолмсли. Карьера Уолмсли следует за карьерой Бенфорда-писателя и представляет собой ось серии «Галактический центр». Первый раз Уолмсли появляется в романе «В океане ночи» (1972), работая в НАСА в ближайшем будущем. В дальнейшем в тексте автор описывает года от 1999 до 2019. В следующей части серии, «По морю солнц», Найджел летит на космическом корабле в 2056 году и исследует спутники планеты, расположенной в восьми световых годах от Земли. Роман заканчивается в 2064 году, когда Уолмсли, покинув мир людей, захватывает инопланетный корабль и отправляется в неизвестные области Галактического Центра. После спячки продолжительностью тридцать тысяч лет наш британский Гекк Финн возвращается в виде вневременной сущности в шестой, последней книге серии, «Яркая вечность». В центре галактики Найджел-Гекк все еще путешествует, на этот раз внутри поразительно странной структуры, состоящей из самого пространства-времени. Постепенное продвижение Найджела в будущее в первых двух книгах вместе с удивительным возвращением в последнем труде указывает на влияние британского писателя Артура Клака и космические приключения Боумана из серии «2001: космическая одиссея». Возможно, Гекк Финн является идеальным воплощением бесконечной динамики силы и уверенности Эмерсона, однако у Кларка классическая фигура Одиссея, исследования неизвестности которого одновременно являются попыткой вернуться домой, воплощает, казалось, уникальную британскую динамику, первый раз появившуюся в «Машине времени» Уэллса, где протагонист отправляется в конец эволюционного пространства-времени на Земле, однако вместе с тем попадает в первобытные моря, откуда вышла ныне умирающая жизнь. Путь заканчивается в 802701 году, после чего наступает конец. Затем герой возвращается к себе домой в 1895 год, почти в тот же момент, в который он начал свою одиссею.

С точки зрения происхождения парадигматический протагонист Найджел является культурным гибридом, сочетающим два очень разных взгляда на природу и пределы научных исследований. С одной стороны, как и Гекк, Найджел создает новые операционные базы по мере продвижения в пространстве-времени, откуда планирует отправляться в новые экспедиции, не думая о возвращении. С другой стороны он, судя по всему, собирается повторить одиссею Кларка, представленную во всех космических приключения этого автора. В первом романе цикла «2001» первый Одиссей, доисторический Смотрящий на Луну, подобно герою Уэллса, преодолевает много тысяч лет и оказывается в будущем Человечества, где сливается с доктором Хэйвудом Флойдом, сидящим в космическом шаттле с типичными домашними удобствами и летящим на Луну, чтобы исследовать странный монолит. Дальше мы еще немного продвигается в будущем вместе с Боуменом (очевидной отсылкой к Одиссею) и Пулом, которые летят к Юпитеру, ориентируясь на сигнал, посланный монолитом. Затем, вблизи этой планеты, происходит еще один скачок: Боумен входит в звездные врата и оказывается в бесконечном пространстве-времени. Тем не менее его путешествие заканчивается в известном окружении — в белой комнате, обставленной по моде восемнадцатого века и, соответственно, воплощающей человеческий классицизм, которая является стабильным центром, где Человек всегда остается образцовым творением природы. В продолжении (вышедшем много лет спустя) Кларк дальше следует своему шаблону: Человечество, судя по всему, стремится к трансгуманизму или даже готовится сбросить человеческую оболочку, однако во всех новых одиссеях герои предсказуемо возвращаются в старое человеческое пристанище, оформленное на новый лад. Поразительно, но в «3001: последняя одиссея» развитие идет по явно овальному пути, ведущему к истоку всего цикла — на Луну из рассказа «Часовой». Первый монолит, отправивший Человека в космическое путешествие, в «3001» стал мощной машиной будущих перемен, физически способной превратить Юпитер в звезду. Когда это происходит, монолит с виду теряет сходство с человеком — свойство, державшееся на протяжении тысячи лет, однако речь не просто об экзоинженерии Нивена и Форварда, поскольку то, что осталось после трансформации, находится в виде множества маленьких параллелепипедов, изменившихся после взрыва, и обладает классическими человеческими пропорциями: 1:4:9. Будущими действиями монолита предположительно управляет новая гибридная сущность: Халмен — Боумен, слившийся с искусственным разумом ХАЛ. При этом Халмена, кибернетический организм, можно записать на петабайтовую пластину памяти, что делает его предметом, который Пул возвращает на Луну в ожидании новых контактов с монолитом. Как в случае Одиссея, получается, что Человечество не обретает бесконечную жизнь, продолжая исследовать будущее, и только сумело основать базу, оставаясь в пределах узнаваемости человеческих традиций.

Поэтому Бенфорд, одновременно следуя Хайнлайну и Кларку, оказывается меж двух миров, двух способов изображения научных приключений Человечества. Возможно, именно потому, что он находится в таком положении, у него получилось предложить подходящее объяснение двойственности разума-материи, в которой продолжают копаться ученые, и с чем пока не может справиться литература. Верно, на стороне материи находят все больше доказательств. Разум, сейчас считающийся конечной сетью проводников и электрических зарядов, больше не претендует на метафизическую уникальность. Сам человек, сосуд, содержащий разум, кажется едва ли чем-то большим, чем станция на железной дороге эволюции. В периодической таблице Менделеева, судя по всему, нет так называемого человеческого элемента, что противоречит рекламе «Dow Chemical». Несмотря на это, в науке и художественной литература таится декартов призрак, пусть и даже в качестве признака того, что человеческий разум может или должен каким-то образом занимать уникальное место во вселенском порядке. На вопрос о том, как и почему люди имеют особое положение в океане материи и времени, научная фантастика дает два ответа, и каждый из них находит отклик у Бенфорда в различных обстоятельствах. Один представляет собой американский взгляд Хайнлайна, и в нем остается не рациональный разум, а динамический — рассчитывающий только на себя индивидуум, генерирующий энергию, способную создать основу для проекции собственной среды, неважно, где и в каких условиях. Опасность тут заключается в чудовищном солипсизме, который мы видим в фигурах вроде Лазаруса Лонга из «Достаточно времени для любви» или Иоганна Себастьяна Баха Смита из «I Will Fear No Evil», где самостоятельный индивидуум, состоящий из разума и тела, разрастается в попытке охватить всю пространственно-временную вселенную. Другим ответом является одиссейское представление Кларка, местами повторяющего Олафа Стэплдона в том, что вне зависимости от развития Человечества, его цель неизбежно связана с его происхождением, и это справедливо для первых и последних людей.

Вторым наставником Кларка был Д.Д. Бернал, видевший в будущем Человечества диморфный раскол, в котором, если одна часть Человечества опережает другую и становится новой формой жизни, сосредоточенной на слепом постижении неизвестного, другая остается позади для своеобразной охраны общего дома, зоопарка, находящегося под присмотром, и ожидает неминуемого возвращения первой части. Кларк оттачивает этот взгляд в романах наподобие «Конец детства» и серии «Космическая одиссея», работах, как прямо заявил Бенфорд, оказавших на него огромное влияние с точки зрения ощущения главной цели науки.

Его научная фантастика, двигаясь по трудному пути научных исследований, естественным образом попадает в область философии. Он неоднократно цитирует в своих трудах Уоллеса Стивенса. Если перефразировать этого поэта, можно сказать, что творчество Бенфорда в глубинном смысле оглядывает метафизические улицы города серьезной фантастики. До этого момента я упоминал писателей и мыслителей, прямо повлиявших на методы и взгляды Бенфорда, о которых он сам писал или говорил. Однако, как он заявлял, его цель как писателя-фантаста зародилась еще до него, главным образом в уме ученого-философа из прошлого века и другой научной культуры — французского физиолога Клода Бернара.

Тот являлся современником Жюля Верна, но в отличие от последнего не описывал невероятные путешествие. Однако Бернар в своих текстах о науке выполнял задачу ранней фантастики Верна по заявлениям самого Верна: служил посредником между сложной новой экспериментальной наукой и общественностью. Его книга «Введение к изучению экспериментальной медицины» (1865) стала важной вехой на пути популяризации современной науки при помощи объяснения ее методов и приведения культурных и философских проблем, связанных с научными экспериментами. Похожим образом Бенфорд век спустя ставит ту же цель для науки и научной фантастики. В вышеупомянутой речи 1985 года, обращенной к аспирантам, он призывает: «Я желаю, чтобы вы все стали распространителями научных знаний... Она (общественность) не понимает разницу между поверхностной сложностью (науки) и находящейся в глубине простотой... Простота — единственный способ достучаться до людей» (Challenger 23). Именно этим занимался Клод Бернар — заявлял о том, что стандартный научный метод должен прорезать «поверхностные сложности» позитивистской науки и позволять видеть потенциал эмпирических научных экспериментов не только ученым, но и обычным людям. Возможно, Клод чаще других авторов девятнадцатого века указывал простой путь для науки и творчества, состоящий в написании научной фантастики, которую позже будет творить Бенфорд. Наука, по мнению Клода Бернара, заключается в бесконечной погоне за физическим неизвестным, находящимся за пределами нашего полного понимания, однако те, кто его преследуют, сталкиваются с ужасом и счастьем, вызванными провалившимися и удачно завершившимися экспериментами в ходе того, что Бенфорд называет неописуемым, и оно, как в случае науки, так и научной фантастики, становится обескураживающим (и высмеиваемым) трепетом перед чудесами природы.

Как Бенфорд, Клод Бернар являлся известным ученым-экспериментатором, — он обнаружил роль гликогенной функции печени у диабетиков. Противоборствуя официальному методу контеанского позитивизма, фокусирующегося на наблюдении и систематизации явлений, а не на поиске вызывающих их причин, Бернар предложил экспериментальный метод на эмпирический манер Бэкона: наблюдение, гипотеза, подтверждение. Бернар описывал погоню науки за материальным неизвестным, — почти теми же словами, что и ученые-протагонисты Бенфорда много лет спустя, — как нечто трудное, суровое, неблагодарное, похожее на муки Сизифа. Его определение этого процесса невероятным образом повторяется в многочисленных описаниях Бенфорда того, чем занимается ученый: «Экспериментальный метод бесстрастен и уничтожает все чувство индивидуальности в процессе слияния и принесения в жертву идей отдельного человека... ради выявления объективной истины в соответствии с критериями эксперимента... Он требует медлительности и кропотливости, поэтому никогда не обладает особой привлекательностью для разума» (Claude Bernard, Introduction а l’йtude de la mйdicine expйrimentale (Tours: Garnier Flammarion, 1965), 305). Бенфорд описывает методы работы ученого-практика и более простыми словами: «Наблюдение за трудящимся ученым можно сравнить с созерцанием того, как сохнет краска» (Challenger 23). Тем не менее для Клода Бернара и для Бенфорда ученый ничего не классифицирует и не занимается чем-то монотонным и скучным. Он или она не просто ищут порядок, пытаясь объединить факты общей теорией поля или чем-то подобным. Экспериментатор решает задачу и, если эта задача заключается в поиске истины, под той Клод Бернар и Бенфорд понимают экзистенциальный опыт, а не акт познания. Бенфорд полностью согласится со следующим утверждением Клода Бернара: «Ученый всегда идет вперед в поиске истины и, если не находит ее целиком, то все равно обнаруживает важные фрагменты этой истины, и именно эти фрагменты и составляют науку».

Следовательно, для них обоих наука представляет собой строго человеческое занятие. Ее суть, теряющаяся в бесконечностях материи, состоит в том, чтобы искать истину, которую получится увидеть лишь обрывками, но не целиком. Однако именно потому, что научное неизвестное всегда остается за пределами досягаемости, погоня ученого за фрагментами истины невероятно важна. Он замечает лишь ускользающие обрывки, но при этом испытывает тот самый трепет, заставляющий двигаться дальше. Как говорил Клод Бернар, этот опыт является если не религиозным, то по крайней мере эстетическим. Следовательно, его несомненно можно назвать вымышленным: «Тот, кто не знает мучений неизвестности, никогда не почувствует радость открытий... Тем не менее, из-за каких-то капризов нашей природы, радость от открытий, ради которых мы потратили столько сил и времени, исчезает в ту минуту, когда мы обнаруживаем искомое. Именно вспышка света, на долю секунду озарившая новые горизонты, к которым нас тянет неослабевающее любопытство, тащит нас дальше с еще большей силой. Поэтому в науке известное теряет всякую привлекательность, а непознанное вечно излучает очарование». Клод Бернар в точности описывает то, что Бенфорд и его предки из Золотого Века называют трепетом перед чудесами природы. Как и у Клода Бернара, у Бенфорда эта вспышка всегда случается в ходе усердной ежедневной работы.

Бенфорд увещевает слушающих его аспирантов Калифорнийского университета: «Думаю, ученым стоит чаще пытаться писать фантастику». И, если бы Клод Бернар занимался научной фантастикой, именно он, а не Жюль Верн мог бы стать отцом этого жанра, что изменило бы ее развитие радикальным образом.     Однако Бенфорд спустя век все-таки повел научную фантастику по предвиденному Клодом Бернаром пути. Будучи ученым, Бенфорд, разумеется, понимает, что наука уже давно создает фантастику, и трудности только что появившегося научного мировоззрения превратили художественную литературу в эксперимент, финальной стадией которого стала научная фантастика. Он также в курсе, как сильно наука повлияла на литературу, а современная наука, все дальше отодвигая границы неизвестного, свободно использует выдуманный Клодом Бернаром термин «очарование» для описания поведения субатомных частиц, над которыми пока невозможно провести надлежащие опыты. Бенфорд, как и Клод Бернар, отрицательно относится к философским системам (и каким-либо другим), сопутствующим научным и литературным экспериментам. Даже в таком случае, если ученый-экспериментатор или в той же мере писатель-фантаст отрицает философские системы, она или он должен в глубине души принять то, что Клод Бернар называет философским духом и определяет как вечное стремление человеческого разума к постижению неизвестного. Эти слова описывают не только передовую науку, в которой Бенфорд прекрасно разбирается, но еще и почти священное чувство проведения эксперимента, характеризующее его научную фантастику. Параллель с Клодом Бернаром дает возможность понять, чего пытается достичь Бенфорд в своих трудах в самом глубоком смысле, а также показывает, что серьезная научная фантастика, — какую пишет Хайнлайн, Кларк и Бенфорд, — требует переопределения. Это не просто научные статьи или описания инженерных достижений. Клод Бернар требует от ученых активного участия в поисках этой космической истины. Следуя данному принципу, можно сказать, что фундаментом серьезной научной фантастики должна являться хроника стараний науки следовать философскому духу в бесконечной погоне за неизвестным.

Перевод любезно предоставил Игорь Фудим