И вот я стоял, моргая от ярких огней и суеты так называемого Реального Мира, и меня слегка мутило от экстравагантности и расточительности того, что меня окружало. Думаю, солдатам, которых несколько лет спустя вывозили из Вьетнама самолётами, пришлось куда хуже, чем мне: только вчера они сражались, а сегодня уже в Америке, переход из одного мира в другой, должно быть, был как удар по башке. Лично меня немного отпустило только дня через три, и я никогда не забуду это ощущение столкновения двух разных реальностей.

Три недели спустя я съехал с главной линии Филадельфии, отмотал сорок миль к востоку от Олбани и остановился в Милфорде, штат Пенсильвания. Оттуда я позвонил Деймону Найту. Я надеялся, что он вспомнит меня, мы встречались на Всемирном Конвенте научной фантастики 1959 года в Детройте. Этот кон в Детройте был этаким маленьким междусобойчиком, так что любопытный ребенок, вроде меня, мог провести весь уик-энд бок о бок рядом с таким профессионалом, как Найт, впитывая знания об НФ. Я надеялся, что Найт вспомнит этот уик-энд – и уделит мне немного времени.

Научная фантастика была для меня областью притяжения с того самого момента, как я открыл её для себя. Подобно ребёнку, попавшему в другую страну и изучающему её язык, я хотел освоить язык НФ. Я хотел знать, что она такое: откуда она взялась, как она развивалась, как она устроена и что она означает.

Моим первым учебником был «Научно-фантастический справочник» Л. Спрэга де Кампа, который я нашёл в Государственной библиотеке в Лансинге. Этот всесторонний и очень личный обзор научной фантастики в своё время был чрезвычайно ценен для таких молодых людей, как Роджер Желязны и я. Я перечитывал его снова и снова.

А к Деймону Найту я прицепился на том Всемирном Конвенте в Детройте потому, что он был автором второй главной для меня книги, «В поисках чуда». Это был сборник рецензий, опубликованный издательством «Advent» в 1956 году[1]. Эта книга не только расширила мои фактические знания о научной фантастике, она поднимала вопросы структуры, качества и смысла, которые де Камп в своём обзоре не затрагивал. Когда летом 1963 года я начал пробовать свои силы в написании научной фантастики, моей исходной моделью были рецензии Найта.

[1] Перевод на русский А. и Т. Бушуевых выходил малотиражкой «под ШФ» в 2018 г.

Когда я позвонил, Найт не только вспомнил меня, но и пригласил к себе домой. Более того, когда я появился в большом старом викторианском доме, где он жил, он предложил съездить с ним в Нью-Йорк, переночевать у Аврама Дэвидсона и посмотреть пару фильмов.

Естественно, я не стал отказываться. Это была прекрасная возможность задать вопросы и послушать человека, который знал о научной фантастике гораздо больше, чем я.

В юности Деймон Найт отправился из Орегона в Нью-Йорк, чтобы присоединиться к обществу Футурианцев, группе молодых фэнов, все члены которой затем повзрослели и стали профессиональными писателями-фантастами, редакторами и литагентами[2]. В пятидесятых он был одним из самых оригинальных авторов рассказов, а в шестидесятых ему суждено было стать ведущим составителем антологий научной фантастики. Вместе с Джеймсом Блишем и Джудит Меррил он был одним из основателей Милфордской конференции писателей-фантастов, которая проводилась в гостиной его большого старого дома. И он будет одним из организаторов Ассоциации писателей-фантастов Америки и станет её первым президентом.

[2] Мемуары Д.Найта «Футурианцы» в переводе на русский А.Миронова выходили малотиражкой «под ШФ» в 2019 г.

Для меня Найт был бездонный кладезь информации (а ещё бездна проницательности и вкуса), и время, которое я мог с ним провести, было наподобие семинарских занятий.

Фильмы, которые он хотел посмотреть, оказались двумя черно-белыми художественными европейскими лентами. Один из них был холодным, красивым, безвоздушным и статичным, а другой был тревожным и пугающим, он рассказывал о привлекательности и поверхностности гламурной жизни. Эти фильмы тоже стали для меня уроком, поскольку сам я вряд ли бы узнал об этих фильмах и стал бы искать возможность их посмотреть.

Не менее познавательным было познакомиться с Аврамом Дэвидсоном и переночевать на диванчике в его квартире на одной из улиц чуть выше Гринвич-Виллидж. Он был автором познавательных и довольно причудливых коротких рассказов, а совсем недавно стал новым редактором журнала «The Magazine of Fantasy and Science Fiction».

Дэвидсон был ортодоксальным евреем, который участвовал во Второй мировой войне, а затем в Первой арабо-израильской. Это был вечер пятницы, поэтому меня попросили поставить чайник и приготовить для него растворимый кофе.

Дэвидсон поделился со мной и Найтом свежими редакционными новостями. Он сказал, что собирается отклонить новый роман Хайнлайна «Марсианка Подкейн». Я спросил, о чём он – или, возможно, это сделал Найт. И Дэвидсон ответил, что это история, рассказанная от первого лица девочкой-подростком.

О боже. Вы можете догадаться, как эта новость для меня прозвучала.

И хотя Дэвидсон рассказал достаточно, чтобы я убедился, что мою историю и историю Хайнлайна не перепутают друг с другом, определенная степень беспокойства оставалась. Если «F&SF» отвергнет «Подкейн», то следующим редактором, который её увидит, будет Фред Пол. А Пол, чей подход был более практичным и менее литературоцентричным, чем у Дэвидсона, несомненно, её возьмёт. А потом он пустит её перед моим рассказом. И все подумают, что я копирую Хайнлайна.

И действительно, то, чего я ожидал, произошло – отчасти. Пол и в самом деле купил «Подкейн» и поставил её на первое место в очереди на публикацию. Он напечатал её частями, в ноябрьском номере журнала «If» за 1962 год, затем в январе и марте 1963 года. Потом вышел майский номер, а после, в июльском номере «If» 1963 года, он напечатал мой рассказ.

Но всё остальное, чего я опасался, услышав новость от Дэвидсона, не произошло. После радикальной хирургической операции, которую я проделал над своим рассказом, никому и в голову не пришло, что изначально он был задуман как несогласный комментарий к нынешней позиции Роберта Хайнлайна от лица прекраснодушных болванов и добродетельных тётушек Нелли.

На самом деле, насколько я мог судить, в целом рассказ прошёл незамеченным – за исключением одобрительного кивка Джудит Меррил, которая удостоила его Почетного Упоминания в очередном ежегодном сборнике лучших научно-фантастических рассказов года.

А единственным, что осталось от истории о дисбалансе сил, которую я изначально намеревался написать, стала нотка снисхождения, скрытая в названии, которое дал рассказу Фред Пол – «Down to the Worlds of Men»[3].

[3] На русский рассказ не переводился, название можно перевести как «Вниз к мирам людей» или «Назад к человечьим мирам».

Итак, я вернулся к истокам и начал писать историю заново. На этот раз начиналась она на несколько лет раньше, мне нужно было показать, как обучалась моя героиня, и насколько самодовольным было то общество, в котором она росла.

Летом 1962 года я писал роман от руки, сидя в кемпинге на берегу озера в Швеции, ожидая, когда из Италии прибудет деталь для моего мотороллера и я продолжу свой путь. Осенью я ещё немного поработал над ним – уже за своим старым столом, сделанным из двери в Доме завтрашнего дня. В январе 1963 года пришло время возвращаться в колледж, и я продолжал над ним работать в колледже.

«Обряд посвящения» ни в коем случае не был моим единственным писательским проектом. Во время учёбы в колледже я написал несколько коротких рассказов (и даже продал полдюжины), два из них в сотрудничестве с адвокатом из Индианы Джо Л. Хенсли, с которым я познакомился на той же вечеринке в Чикаго осенью 1959 года.

Я начал писать о научной фантастике для фэнзинов – сначала рецензии на книги, а затем, очень скоро, эссе. Я даже написал совершенно другую книгу – «Heinlein in Dimension»…. Но её история для следующего раза.

Однако всё это время я продолжал медленно продвигаться к началу своего романа, работая над тем, чтобы заполнить промежуток во времени между новой частью и той историей о планетарном Испытании и последовавшей за ним неадекватной реакции, которую я написал ещё в Корее. (Не самый лучший метод построения романа, откровенно говоря.)

И ещё один резонанс с идеями Хайнлайна, который я ввёл в «Обряд посвящения» по ходу работы. В своей речи Почетного гостя на Всемирном Конвенте научной фантастики 1941 года в Денвере Хайнлайн представил концепцию синтезаторов[4] – людей, подобных Герберту Уэллсу, которые знали и понимали больше остальных и были способны представить целостную картину, понятную другим людям.

[4] В русском переводе «Обряда» профессия названа «синтезатором». В «Реквиеме» я перевёл этот термин как «синтетист». Для меня «синтезатор» однозначно ассоциируется с Риком Уэйкманом, Эдгаром Фрёзе или Тони Кэри, но никак не с Питером Акройдом.

Мне пришло в голову, что, каким бы полезным и достойным восхищения ни было такое всеобъемлющее всестороннее понимание, сама по себе способность к синтезу не означает, что вы один из тех особенных и выдающихся людей, которые действительно важны для общества. Ведь работа синтезатора полностью зависит от предшествующего труда других людей, не только в плане сбора фактических деталей, но и в плане организации информации.

Только недавно я обнаружил, что это мой дальний родственник изобрёл десятичную систему Дьюи, которая позволила мне идентифицировать, а затем отыскивать такие книги, как «Лучшее из научной фантастики» Гроффа Конклина и «Справочник по научной фантастике» Л. Спрэга де Кампа среди множества томов, хранящихся в Государственной библиотеке в Лансинге. И никто из тех, кто читает это эссе здесь[5], не смог бы сегодня находить дорогу в Сети, если бы люди подобного склада не пахали сверхурочно, создавая новые поисковые системы.

[5] Имеется в виду: на сайте Алексея Паншина.

Составители индексов и библиотекари, энциклопедисты и систематики.... В своей истории, я назвал людей, выполняющих подобную работу, «ординологами».

Вводя в сюжет эту профессию, я хотел показать, что синтезаторы не какие-то уникально привилегированные и особенные люди, что они хороши лишь настолько, насколько хороша информация, по которой они строят свои грандиозные обзоры. Ведь результат зависит от её качества и полноты. И если что-то жизненно важное было искажено или вообще пропущено в Общей Картине, то в итоге может возникнуть общество, которое сочтёт, что имеет право сбрасывать радиоактивные осадки на другие страны или даже взрывать планету, если вдруг решит это сделать.

Наконец, «Обряд Посвящения» был закончен. Разрыв во времени был преодолён, моя оригинальная история была переписана как Часть III романа, и ошеломляющий финал был восстановлен на своём законном месте.

В общей сложности у меня ушло четыре с половиной года, чтобы дописать книгу, начатую в августе 1961 года в Уиджонгбу, Корея. Она была полностью завершена в феврале 1966 года в Международном доме в Чикаго. Мой старый учитель стоял за моим плечом, придавая мне силы говорить правду власти, и я нашёл способ высказать в виде рассказа то, что я пытался объяснить в своих письмах Хайнлайну осенью 1959 года. Тех двух письмах, после которых он прекратил нашу переписку, не желая меня слушать.

«Обряд посвящения» говорит, что обладание властью делать какие-то вещи не наделяет вас безусловным правом эти вещи совершать. И заключительной нотой романа звучит решимость моих главных героев повзрослеть и не вести себя подобным образом.

«Обряд посвящения» был опубликован не сразу. Перед этим его отклонили тринадцать раз. Меня это расстраивало, особенно когда причиной отказа были пол моего персонажа или моя русская фамилия. Но, с другой стороны, если редактор решил не брать вашу книгу, он может наговорить вам что угодно.

И опять, хотя от меня мало что зависело, но всё сложилось само. Когда в 1968 году «Обряд посвящения», наконец, появился в виде книги, он стал первым выпуском престижной серии Терри Карра «Science Fiction Specials» от «Ace», где он приобрел силу и авторитет – благодаря великолепной компании, в которой он очутился. И в контексте того неспокойного года, с его Новогодним наступлением[6], убийствами Мартина Лютера Кинга и Роберта Кеннеди, полицейскими беспорядками в Чикаго, «Обряд посвящения», казалось, был адресован текущему моменту.

[6] Масштабное наступление северо-вьетнамских войск, начавшееся 31 января 1968 года, переломный момент вьетнамской войны. Осознание того, что война будет проиграна, шокировало многих американцев.

       Следующей весной он получил премию «Небьюла» от Ассоциации писателей-фантастов Америки.

       Спасибо всем, кто дочитал до конца.

Однако нынешний Роберт Хайнлайн придерживался иного мнения. В своей листовке «Наследники Патрика Генри» он пригласил других присоединиться к нему чтобы сказать президенту Эйзенхауэру, что они хотят, чтобы Америка стала «в высшей степени сильной». А в «Звёздном десанте» он сказал, что Человек таков, какой он есть, и что думать иначе – аморально.

Но если все обычаи, методы, институты, верования и социальные структуры, которые мы видим вокруг себя, неизбежно изменятся и прейдут, как вообще можно с уверенностью заявлять, что такое Человек? Даже если человеческая природа действительно неизменна, всё, что мы по этому вопросу считаем, обязательно со временем изменится.

А чего стоит в изменчивой вселенной обладание высшей силой? Ведь буквально через пять минут какой-нибудь другой петух тоже заберётся на вершину навозной кучи и начнёт кукарекать: «Смотрите! Смотрите! Я Номер Один! Зовите меня Эль Супремо!»?

Поскольку Роберт Хайнлайн был моим авторитетом, мне показалось, что у меня с Робертом Хайнлайном возникли фундаментальные разногласия.

Не то чтобы он был одинок в своей погоне за химерой превосходства. Моя проблема стала настолько острой из-за того, что Хайнлайн, учивший меня неортодоксально мыслить, внезапно зашагал в ногу с самыми отъявленными «ястребами» американского истеблишмента.

Именно Соединенные Штаты Америки испытывали ядерное оружие в Неваде, отправляли самолёты-шпионы на Свердловск, окружали Советский Союз ракетными установками и держали в воздухе оснащённые бомбардировщики. Не говоря уже о том, что именно мы привыкли посылать войска, чтобы оккупировать разные мелкие страны или держать в гарнизонах, дислоцированных в Германии и Корее, целые армии.

В 1961 году я сам служил в одной из таких гарнизонных армий. И у меня было время поразмыслить, пока я нёс ночную вахту по периметру моего армейского комплекса, следуя проторенной тропинкой вдоль высокого забора, увенчанного колючей проволокой, предназначенной для того, чтобы не пускать корейцев на этот маленький кусочек Америки, перенесенный в Корею.

Что именно означало служить в Армии сияющих ботинок, если фактически всю чистку ботинок выполнял хозработник казармы? Хозработник моей казармы учился в колледже, и у него было куда больше характера и самодисциплины, чем у любого из американских солдат, которым он чистил ботинки.

А ещё я мог бы указать на разницу между корейцем, который подбирает выброшенную пачку сигарет, чтобы сделать из её фольги что-то нужное в хозяйстве, и профессиональным военным 5 класса из моего подразделения, которого останавливают в сотне миль от базы без увольнительной и который не может объяснить происхождение имущества у него в багажнике.

Присутствие Америки в Корее вовсе не казалось мне высшей силой. Оно было похоже на относительную силу, используемую для собственной выгоды.[1]

[1] Опять мозг буксует. Вот это противопоставление supreme strength и relative power никак не хочет звучать по-русски.

И мне хотелось высказаться, сказать о том, что я вырос в привилегированном обществе, но мне не всегда нравится то, как оно себя ведёт. О том, как высокомерно ведут себя Соединенные Штаты в окружающем мире. И о Роберте Хайнлайне и ограниченности его нынешних взглядов. Я не знал точно, что именно я хочу сказать, но меня распирало от желания высказаться и всё прояснить.

Я хотел написать историю.

Я хотел написать научно-фантастический рассказ, используя в работе над ним всё, что я узнал у Роберта Хайнлайна. Я хотел изобразить такую ситуацию с применением относительной силы, в которой Хайнлайн обязательно поддержал бы злоупотребление силой, рассматривая это как вопрос права и привилегии, но мой персонаж в итоге выступил бы против.

Конечно, то, что у меня было, ещё не было историей. Ничего определённого, такого, чтобы можно было выразить словами. Скорее, интуитивная уверенность – угол зрения, баланс сил, общее ощущение. Но это было именно то, что требовалось, чтобы начать и продолжить. И постепенно, в течение нескольких месяцев, я начал осознавать и собирать конкретные компоненты истории, которую хотел рассказать.

Первый кусочек нашёлся в статье Дж. Гарри Стайна «Научная фантастика слишком консервативна» в майском номере журнала «Analog» за 1961 год. Здесь, мимоходом, Стайн прошёлся по идее гигантских звездолётов, на которых человеческие колонии отправляются к звёздам.

Я ухватился за этот намёк. Я представил гигантские корабли, обладающие как свободой передвижения, так и развитой технологией, которой не было у недавно созданных планет-колоний. Это давало им возможность при желании использовать силу в собственных интересах.

Ещё я помнил – и, конечно, Стайн тоже это помнил – что Хайнлайн использовал идею превращения астероида в звездолёт в «Детях Мафусаила». Наличие такого корабля в моей истории – хороший способ намекнуть на Хайнлайна, не заимствуя у него ничего для центральной идеи.

Затем, примерно месяц спустя, когда мы с моим сослуживцем, военспецом 4-го класса, ехали на соседнюю военную базу, в Корее произошёл переворот. Было объявлено военное положение. Мы гнали по грунтовым дорогам, как сумасшедшие (в одной деревне мы задавили курицу и даже не остановились), и нам удалось до шестичасового комендантского часа укрыться в армейском комплексе в Тэгу.

Именно там, в библиотеке, я нашёл новую книгу, которую моя мать рекомендовала мне прочитать в своём письме: «Убить пересмешника» Харпера Ли. Я прочитал её от начала до конца, и она мне так понравилась, что я прочитал её во второй раз, прежде чем мы снова тронулись в путь.

Однако, как бы я ни восхищался этим романом, написанным от лица ребёнка из Алабамы времён Депрессии, который учился не соглашаться с белым расизмом, и как бы мне ни нравилась текстура его прозы (которая была такой вкусной, что её можно было есть ложкой), я не мог поверить, что взрослая женщина смогла бы так точно запомнить мироощущение своего шестилетнего «я», или что шестилетка может быть столь проницателен.

Во всех рассказах, которые я писал, я пытался сделать то, чего раньше не делал, а я никогда не писал историю от лица молодой девушки. Подобных научно-фантастических историй было не так уж много. Ни в одном из ювенильных романов Хайнлайна не было главной героини женского пола, и я не был полностью уверен насчёт Пиви, маленькой умной девочки с куклой в руках из «Имею скафандр – готов путешествовать». Я хотел попробовать вести рассказ от первого лица, от имени девушки, которая была немного старше, на пороге юности, и выяснить, смогу ли я это сделать так, чтобы мне самому понравился результат.

В июле меня отозвали из южного портового города Пусан в штаб-квартиру моего подразделения под Сеулом. И пока я там дожидался нового назначения, последний важный фрагмент истории, которую я вынашивал, подошёл и похлопал меня по плечу.

Однажды вечером я взял в библиотеке соединения новый роман австралийского писателя Артура У. Апфилда «Walkabout» («Прогулка») и прочитал аннотацию. В ней рассказывалось о том, что для получениея статуса взрослых австралийских мальчиков-аборигенов отводили в лес, на прогулку, где они в одиночку должны были выживать в течение месяца.

Это было именно то, что мне нужно, и я положил книгу обратно на полку и больше её не открывал. Все детали истории в моей голове встали на свои места:

Молодую девушку с гигантского звездолёта высадили на планету-колонию, оставив её выживать там в течение месяца в качестве обряда перехода во взрослую жизнь. И то, с чем она там столкнулась, встревожило пославших её людей – настолько, что вызвало у них чрезмерную и неадекватную реакцию, с которой девушка не согласится.

В «Туннеле в небе» Хайнлайн отправил молодых людей со школьных и студенческих курсов выживания на дикую планету, но то, что начиналось как ограниченный по времени экзамен, превратилось в серьёзное испытание. Моя история об обряде посвящения с неожиданными последствиями была о другом – но в её завязке было достаточно параллелей с Хайнлайном, чтобы намекнуть, с кем моя история вступает в полемику.

То, чем я на этот момент располагал, всё ещё не было историей. Скорее, это были общие черты персонажа, фона, ситуации и изменение позиции героя. Но моё первоначальное ощущение, что мне есть что рассказать, теперь обрело достаточную чёткость – то, что я называю «критической массой» – так что я мог начать писать свою историю, открывая детали по ходу дела.

По счастливой случайности, когда я прибыл к месту своего нового назначения, в лагерь Красное Облако недалеко от Демилитаризованной Зоны, оказалось, что я единственный в отряде, кто умеет печатать на машинке. Наш лейтенант поручил мне печатать его рапорты. Так во время службы у меня возникла уникальная возможность, написать рассказ именно тогда, когда у меня появилась история, которую я хотел рассказать.

Итак, в тот самый момент, когда в Сиэтле Роберт Хайнлайн советовал аудитории Всемирного Конвента строить противорадиационные убежища и скупать оружие, я в Корее писал свой рассказ, используя пример Хайнлайна, чтобы найти свою дистанцию от Хайнлайна.

Я начал рассказ с того, что группу детей погрузили на борт разведывательного корабля, чтобы доставить на колониальную планету для прохождения Испытаний. Я писал, когда и как только мог, и закончил историю в октябре уничтожением планеты.

Это был второй самый длинный рассказ, из всех мной написанных, но я решил, что он лучший из всего, что я до сих пор писал. Я отправил его по почте в Соединенные Штаты (солдаты в Корее называли их «Реальным миром») Джону Кэмпбеллу, редактору журнала «Analog».

Кэмпбелл отверг этот рассказ. Но пока он добирался из Кореи в Америку, рассматривался и возвращался обратно в Корею, у меня было время подумать о том, что именно я написал.

Когда я его перечитал, мне показалось, что он слишком тяжеловесен. Ошеломляющий финал не был достаточно обоснован предшествующими событиями. Чтобы подвести к финалу и сделать его более правдоподобным, нужно было начинать с более раннего момента. Рассказ должен была превратиться в роман.[2]

[2] Имеется в виду novel, а не то, что мы привыкли понимать под романом, разница исключительно в количестве авторских.

К тому времени меня снова перевели, на этот раз обратно в штаб-квартиру подразделения, где у меня не было доступа к пишущей машинке. Поэтому я просто обдумывал предстоящие переделки и писал заметки от руки.

Вторую версию рассказа я отправил Фреду Полу, редактору «Galaxy» и «If», и в феврале 1962 года получил от него письмо. Ему вовсе не казалось, что моя история слишком коротка, по его мнению она была чересчур длинна. Но он писал, что если я урежу её вдвое, он будет заинтересован в её покупке.

И снова всё так удачно сложилось, что я смог продолжать работу. Однажды ночью меня назначили дежурным по штабу. Это означало сидеть всю ночь в офисе, каждые несколько часов проверять казармы, следить за работой обогревателей, и отвечать на телефонные звонки, если они поступят. Работа не бей лежачего.

Большинство парней, которым выпадало дежурить, спали на раскладушке в офисе. Я же всю ночь стучал на штабной пишущей машинке новую версию своего рассказа.

Моё дежурство случайно совпало с первым полётом в космической программе США – мы отправили астронавта Джона Гленна на орбиту, и он облетел Землю три раза[3]. Я слушал радио, яростно стуча по клавишам, и к утру сократил 70 страниц рукописи до 35.

[3] Это произошло 20 февраля 1962 года. Предыдущие полёты Шеппарда и Гриссома по программе «Меркурий» были суборбитальными прыжками по баллистической траектории. Сегодня NASA отказывается признавать астронавтами пассажиров корабля «Blue Origin» Джефа Безоса, хотя их полёты ничем принципиально не отличаются – разве что большим комфортом.

Я полностью опустил разрушение планеты-колонии, превратив горько-сладкую историю о несоразмерной реакции в простой сюжет об успешном завершении обряда посвящения. Моя первоначальная концепция была сильно приглушена (если не утрачена полностью). Но поскольку я уже мысленно работал над новой версией «Обряда посвящения», где концовка будет восстановлена и даже усилена, я с лёгкостью пошёл на эту жертву.

Я закончил работу за одну ночь и отправил сокращённую версию рассказа Полу по почте. Верный своему слову, он и в самом деле его купил. Он заплатил мне 95 долларов за 10 500 слов. Так я продал свой второй в жизни рассказ.

В оригинальной версии 1941 года первые люди, отправившиеся к звёздам, встречают инопланетян, которые радикально их превосходят. Пропасть, разделяющая землян и Богов Джокайры, вызывает шок и трепет трепет и благоговение. Как заявляет один из персонажей: «Те существа, которым поклонялись Джокайры, – не могу себе представить, чтобы мы могли подняться до такого уровня за какой-то обозримый срок жизни».

Подобное открытие может хорошо отрезвить мозги – особенно если вы рассматриваете вселенную как область конкуренции и не интересуетесь ничем, кроме Первого приза. Как, каким образом, из нашего нынешнего состояния достичь того уровня, на котором находятся Боги Джокайры?

И вот, для публикации книги в издательстве «Gnome Press», Хайнлайн снова пропустил историю через пишущую машинку, увеличив её на 7000 слов.

В процессе переделки он выбросил весь разговор, реплику из которого я только что процитировал. Вместо благоговения и трепета, Лазарус Лонг, чрезвычайно долгоживущий персонаж, который связывает воедино схему Истории Будущего, в конце романа обещает:

Когда-нибудь, лет этак через тысячу, я войду прямо в храм Крила, посмотрю ему в глаза и скажу: «Здорово, приятель – что ты знаешь такого, чего не знаю я?»[1]

[1] Здесь и далее цитаты из «Мафусаила» в переводе К. Плешкова.

Так вот, это было бы конфронтацией: поход в храм – это конфронтация. Нахальство – это конфронтация. И интеллектуальное поигрывание мускулами глаза в глаза – это конфронтация.

Возможно, правильнее было бы сэкономить тысячу лет, и войти в храм сейчас, а не позже, и сказать Крилу честно и откровенно: «Ты знаешь больше, чем я. Ты научишь меня?»

Однако даже решимость вернуться через тысячу лет с чем-то, что можно будет показать Крилу, означает признание того, что есть вещи, которым мы ещё должны научиться, и что мы можем им научиться, если приложим усилия.

Как заявляет Лазарус Лонг в заключительных словах книги: «каковы бы ни были ответы, перед тобой – обезьяна, которая намерена карабкаться все выше, озираясь вокруг и вглядываясь вдаль, пока дерево выдерживает ее вес».

Но дерево не устояло. А в апреле 1958 года Хайнлайн напишет и опубликует листовку «Кто наследники Патрика Генри?». В ней не было призыва продолжать карабкаться и озираться вокруг. Вместо этого это в ней содержался призыв поставить фургоны в круг и приготовиться к обороне.

Что произошло между августом 1957 и апрелем 1958?

Очевидный ответ – запуск Спутника 4 октября 1957 года. Человек вышел в космическое пространство, и первыми это сделали русские.

Они сделали это снова в ноябре. Они вывели на орбиту второй, гораздо более тяжёлый спутник, на этот раз с живой собакой на борту.[2]

[2] Полёт Спутника-2 вызвал восхищение у прогрессивной общественности и протесты у защитников животных по всему свободному миру. Говорят, коллективное письмо из штата Миссисипи, полное сострадания к животному, завершалось фразой: «Если для развития науки необходимо посылать в космос живых существ, в нашем городе для этого есть сколько угодно негритят».

В начале декабря Соединенные Штаты попытались ответить русским, запустив собственный спутник. Но ракета «Авангард» не смогла оторваться от стартовой площадки, опрокинулась и загорелась. Первые три из четырёх попыток Америки вывести на орбиту спутник провалились.

Только в последний день января 1958 года США запустили свой собственный me-too спутник. Он весил 31 фунт по сравнению с 7000 фунтами «Спутника-II». В листовке «Кто наследники Патрика Генри?» Хайнлайн необычно сдержанно признаёт: «Похоже, в искусстве ракетостроения они опережают нас на несколько лет»

Это был жестокий шок для большинства американцев. Но для Роберта Хайнлайна это должно быть, была особенно горькая пилюля, которую ему пришлось проглотить.

Хайнлайн с юных лет отождествлял себя с перспективой космических путешествий. Большая часть его репутации «молодого декана научной фантастики» – как его называли в аннотациях книг серии «Signet» в мягкой обложке – была основана на том, что он был главным специалистом по воображаемым космическим полётам. И в своих ювенильных романах он наметил путь освоения космоса.

Космические путешествия были особенной мечтой Хайнлайна – специфически американской мечтой. И вот, в одно мгновение, эта мечта была разрушена.

Второе место вообще ничего не значило для Хайнлайна. Он всегда хотел быть Номером первым.

После Спутника полёты в космос уже не могли быть для Хайнлайна прежними. У него отняли их новизну, и мечта потеряла свой вкус. Хайнлайн по-прежнему использовал космические путешествия в некоторых поздних произведениях, но они уже не занимали того центрального места, как раньше.

Полёт Спутника не только унёс нечто важное из жизни Хайнлайна, он олицетворял угрозу, которую несло преимущество Советов. Если они были способны вывести на орбиту 7000 фунтов, то в Соединенных Штатах не оставалось места, которое не находилось бы под угрозой нападения.

Хайнлайну никогда не нравилось, если кто-то ставил его в невыгодное положение. Но он абсолютно ничего не мог с этим поделать. Поэтому ситуация его разозлила и продолжала злить.

С моей точки зрения, этот гнев (и страх, лежащий в его основе) стали основной причиной, по которой я больше не мог учиться у Роберта Хайнлайна, а также главной причиной нашего разрыва.

Именно гнев и страх заставили Хайнлайна написать «Кто наследники Патрика Генри?» И те же самые гнев и страх помешали ему правильно понять мой вопрос, когда я писал ему осенью 1959 года, вопрос об опасности ядерных испытаний.

Хайнлайн никогда не преодолеет этот камень преткновения. На самом деле, он застрянет на этом месте на всю оставшуюся жизнь.

В 1961 году, будучи Почётным гостем на Девятнадцатом Всемирном Конвенте научной фантастики в Сиэтле, Хайнлайн заявил, что с вероятностью в 90% в будущем нас ждут только три альтернативы: Россия уничтожит нас в войне; мы потерпим внутренний крах и сдадимся русским; мы с Россией уничтожим друг друга, а победителем будет Китай. Как бы то ни было, треть из нас должна умереть. Хайнлайн посоветовал своей аудитории вырыть убежища от радиоактивных осадков, запастись незарегистрированным оружием и готовиться славно умереть.

Хайнлайн сам построил убежище от радиоактивных осадков[3]. Грозили бы ему неприятности из-за незарегистрированного «Узи» под подушкой, если бы кто-то на него стуканул? Боюсь предполагать.

[3] Не совсем так. Хайнлайн построил полноценное бомбоубежище, а не малобюджетный схрон от осадков.

Пятнадцать лет спустя, в 1976 году, Хайнлайн снова был Почётным гостем на Всемирном Конвенте научной фантастики, на этот раз проходившем в его родном Канзас-Сити. (Вы знаете это место – это там в 60-м году был сбит русский самолёт-шпион.) И снова в своей речи Почётного гостя Хайнлайн предупредил о том, что огонь и сера уже на подходе. Он объявил, что ещё при жизни его слушателей на Земле произойдёт ядерная война.

Однако на этот раз его предсказание вызвало негативную реакцию аудитории в виде свиста с балкона со стороны некоторых молодых фэнов фантастики, накурившихся фиолетового самоанского и оскорблённых разрывом между мировоззрением Хайнлайна и их собственным. С другой стороны, один ярый фанат Хайнлайна в толпе принял это предупреждение настолько близко к сердцу, что, проснувшись на следующее утро от грозовых раскатов над головой, он подскочил «на три фута в воздух, весь покрытый потом»[4].

[4] Цитата из эссе Спайдера Робинсона «Rah, Rah, R.A.H.!». Перевод на русский К.Плешкова «Ура, Ура, Р.Э.Х» опубликован в «расширенной» версии «Реквиема» в малотиражке «под ШФ» лет семь назад.

Позднее, в 80-х годах, на симпозиуме, посвящённом Стратегической Оборонной Инициативе президента Рейгана, когда Артур Ч. Кларк поставит под сомнение осуществимость создания над Соединенными Штатами противоракетного «зонтика» (не говоря уже о мудрости подобного решения), Хайнлайн придёт в ярость и сообщит Кларку, что, не будучи гражданином США, он не имеет права совать нос в американские дела. В тот день двое бывших друзей видели друг друга в последний раз.[5]

[5] Часть присутствовавших была шокирована поведением Хайнлайна. По воспоминаниям Г.Бенфорда, Кларк высказывался о технической проблематичности «зонтика», Боб не стал играть на техническом поле (возможно, потому что у Кларка там было бы явное преимущество) и тут же попытался перевести вопрос в другую плоскость, заявив, что это вопрос обороны США, а Кларк с ней не сотрудничает, поэтому ему нет необходимости высказывать свое мнение по этому поводу. Он попытался сгладить резкость, объяснив, что, оказавшись в Англии или на Цейлоне, он не стал бы указывать их жителям, как им управлять страной (это наглое враньё, во время зарубежных поездок Хайнлайн то и дело поучал местных жителей, как им управлять страной). Кларк ответил, что он сомневается в моральной безупречности идеи «зонтика», после чего Хайнлайн взорвался и сказал Кларку, что у него «нет морального права выдвигать моральный аргумент о чём-то, в чём он не был заинтересован». Это был вопрос национального суверенитета, а Кларк не являлся гражданином. После этого страсти поутихли, Кларк даже извинился, что его могли заподозрить в британском высокомерии. Позднее они с Хайнлайном обменялись письмами и как будто нормализовали отношения, но более не встречались, потому что вскоре Хайнлайн умер. «Я понял, что Боб болен, и его поведение не было типичным для одного из самых вежливых людей, которых я когда-либо знал» тактично прокомментировал Кларк эту историю.

Для теперешнего Хайнлайна это был универсальный ответ практически на любой вопрос, который я мог бы ему задать. Именно там была проведена его черта.

Как он выразился в листовке «Кто наследники Патрика Генри?»:

«Вот уже сотню лет, после появления «Манифеста коммунистической партии», коммунисты стремятся захватить власть на планете. Единственная преграда — ядерное оружие, которым все еще владеет чудовищно съежившийся свободный мир. Они могут уничтожить нас… но они знают, что мы можем уничтожить их. Поэтому они хотят, чтобы мы отказались от уравнителя. Если мы на это пойдем, нам останется лишь ждать того же «милосердия», какое получил Будапешт[1]. Они скажут нам: «Сдавайтесь – или умрёте!»

Дэниэл Уэбстер

[1] Во время подавления Венгерского мятежа в 1956 году погибли ок. 2500 восставших. Хайнлайн часто называл Хрущёва «венгерский мясник».

Но я, как и большинство моих сверстников, не верил в реальность Красной Угрозы. Это была навязчивая идея старшего поколения, нас она не коснулась.

Годы спустя наше отношение к этой теме было отражено фильмами «Доктор Стрейнджлав» и «Русские идут, русские идут». Мы допускали, что в ситуации, когда мир балансирует на грани войны, из-за какого-то ужасного просчёта Бомба может взорваться, но мы ни в коем случае не ожидали увидеть, как Красная Армия входит в наш город.

Мне показалось, что Хайнлайн встал на уши из-за того, что вообще не могло произойти (и чего, по факту, так и не случилось в том пространственно-временном континууме, где мы с ним жили), мне даже показалось, что, выступая против коммунизма так целеустремленно и самоуверенно, Хайнлайн отбросил все свои прежние знания, всю свою проницательность и всю широту взглядов, с которыми он меня познакомил, и откатился назад, к более простому состоянию, когда единственное, что имеет значение, это кто тут должен быть главным.

С моей же стороны черта между мной и Хайнлайном прошла вдалеке от вопроса, должны ли мы противостоять коммунизму любой ценой или нет. Для меня ключевой вопрос звучал так: насколько искажает наше поведение антикоммунистическая позиция и не делает ли она нас самолюбивыми и недалёкими.

Примером такого искажения может быть использование Хайнлайном слова «уравнитель», которым он называет наше ядерное оружие в листовке «Наследники Патрика Генри» – как будто мы всего лишь сторонние наблюдатели во враждебном мире, которые изо всех сил стараются соблюсти силовой паритет с плохими парнями, бандитами и хулиганами, которые хотят причинить нам вред. Однако, как бы ни было утешительно и удобно думать о себе подобным образом, это не превратит красивую фантазию в правду, и Хайнлайн прекрасно понимал, что эта картинка далека от истины.

Если кто-то и вёл себя как хулиган, размахивающий заряженным пистолетом, то это были мы. Мы были теми, кто изобрёл ядерное оружие. И мы были единственными, кто его когда-либо использовал.

В конце Второй мировой войны мы сбросили две атомные бомбы на Японию, отчасти, чтобы дать России понять, что они у нас есть, и что мы без колебаний применим их в случае войны. Это русские, а не мы, остались с чувством, что им нужно бороться, чтобы найти уравнитель, если они хотят выжить.

Наши термоядерные испытания не были с нашей стороны какой-то отчаянной попыткой не отстать от России. Скорее, они были направлены на то, чтобы сохранить преимущество, которое у нас уже было, и оставаться впереди россиян, пытающихся играть в догонялки.

Это была Гонка вооружений. Мы её первыми начали, и именно мы старались, чтобы она продолжилась. И она потребовала от нас ещё больше усилий после того, как русские вывели на орбиту в 1957 году Спутник, и для разнообразия именно нам пришлось играть в догонялки.

Вопреки заявлениям Хайнлайна, прекращение испытаний вовсе не означало, что мы отказываемся от оружия, после чего у нас не остаётся иного выбора, кроме как сдаться или быть уничтоженными. Скорее, это означало, что всех в комнате попросили прекратить размахивать оружием, спрятать его в кобуры и успокоиться.

Но Хайнлайн не хотел успокаиваться.

Весной 1960 года Роберт и Вирджиния Хайнлайн совершили поездку в Россию, чтобы лично взглянуть коммунистическому зверю в глаза. На Первомай, один из тех главных советских праздников, когда танки и ракеты проходят по Красной площади на смотру перед коммунистическими лидерами, стоящими на могиле Ленина, Хайнлайны были в Москве и присутствовали на параде.

В тот день американский самолёт-шпион был сбит в 1500 миль от границы внутри российской территории. Когда самолёт не вышел на связь, и ещё не было ясно, что с ним случилось, правительство США выступило с заявлением для всего мира. В нём мы прямо сказали, что метеорологический самолёт сбился с курса.

Когда 5 мая русские официально объявили об инциденте, Хайнлайны находились в Алма-Ате в Казахстане. Им было сказано явиться в «Интурист», российское агентство, отвечающее за их поездку. Там их заставили сидеть в кабинете местного директора «Интуриста» и выслушивать длинную, строгую, полную отеческих нотаций лекцию о плохом поведении Соединенных Штатов, кульминацией которой стало это последнее безобразие.

Надо заметить, что существует несколько способов справиться с подобным смущающим опытом.

Если, например, вы отождествляете себя с Соединенными Штатами Америки и чувствуете себя ответственными за то, что они делают в мире, вы можете честно склонить голову от стыда за то, что только что произошло. А если нет, то вместо этого вы можете покачать головой и поразиться глупости идиотов, которые в настоящее время находятся у власти в Вашингтоне. А ещё вы могли бы скоротать время, размышляя о том, как могла бы разыграться аналогичная сцена с участием заблудившихся русских в Далласе, если бы Четвёртого Июля над Канзас-Сити был сбит советский самолёт-шпион. Или же вы могли бы молча посидеть в кабинете, ожидая, когда лекция, наконец, закончится, и вы отправитесь по своим делам.

Ничего из этого Хайнлайн не сделал. Вместо этого он пришёл в ярость.

Пока звучал обычный набор пропагандистских штампов, Хайнлайн терпел. Но когда он услышал о сбитом U-2, Хайнлайн почувствовал, что время пришло. Он знал о самолёте-шпионе U-2 от своих армейских друзей, и ему было известно, что разведывательные полеты над Советским Союзом продолжаются уже четвёртый год. И теперь нас поймали – хотя он не верил русским, когда они хвастались, что сбили самолёт.

Но будь он проклят, если будет за это извиняться! Как он заявит несколько недель спустя: «Если кто-то и будет пресмыкаться, то это не я»[2].

[2] Здесь и далее цитаты из эссе «Интурист» изнутри».

Вместо этого он контратаковал. Он закатил истерику. Он намеренно покраснел. На его лбу вздулась вена, и он начал кричать.

Как он говорил позднее: «Гораздо лучше притвориться, что теряешь самообладание, прежде чем ситуация станет настолько невыносимой, что ты действительно взорвёшься; это избавит вас от язвы желудка и позволит более эффективно проводить свою тактику».

Хайнлайн перекричал директора «Интуриста», вывалив на него список американских претензий к Советскому Союзу. Миссис Хайнлайн поддержала его, указывая расположение советских лагерей рабского труда на карте, висевшей в офисе.

Затем Хайнлайн выступил с решающим аргументом. Он потряс перед лицом чиновника пальцем, и выкрикнул: «Nyeh khul-toorrrnee!», делая ударение на средний слог и раскатывая букву «р».

Это было самое сокрушительное оскорбление из всех, что он знал по-русски. Ведь, как писал Хайнлайн, рекомендуя подобное поведение другим американцам, путешествующим по России: «В обществе, где практикуется запугивание, зачастую ничего, кроме наездов, не работает».

После чего они с миссис Хайнлайн, возмущённо топая ногами, вышли из кабинета. Потом они вернулись в свой отель. Потом они дали волю другим чувствам и начали трястись от страха.

Когда Хайнлайн пересёк границу и оказался на Западе, у него было чувство, будто он сбежал из Советского Союза. Сначала в Финляндии, а затем, через пару недель, в Швеции, он писал статьи о своём опыте, в которых оправдывал своё поведение.

В первой статье «"Pravda" значит "Правда"», он утверждал, что у русских гибкое и своекорыстное представление о том, что значит говорить правду. И в качестве примера он привёл физическую невозможность того, что они действительно сбили U-2. Если бы они это сделали, писал он, то радиоаппаратура и пилот не выжили бы. (То, что на самом деле произошло, показало более позднее расследование: самолёт действительно летел выше непосредственной угрозы поражения российскими ракетами, но ударной волны от их взрыва оказалось достаточно, чтобы развалить U-2 на части.) Хайнлайн ни словом не обмолвился по поводу истории о «заблудившемся метеорологическом самолёте».

Во второй статье «"Интурист" изнутри» Хайнлайн обобщал свой опыт и рекомендовал другим поступать так же, как он. «Если ни вежливое упрямство, ни шумная грубость не сработают, используйте прямое оскорбление», – писал он. И ещё: «Даже самый высокомерный советский гражданин страдает от комплекса неполноценности, когда сталкивается со свободными гражданами западного мира, особенно американцами».

Однако, когда я читал эти статьи, мне подумалось, что умение признавать, что человечеству ещё есть куда взрослеть, и умение действовать мудро и адекватно – это две разные вещи. Когда-то Хайнлайн умел рассуждать о человеческой зрелости, но нужно помнить, что между рассуждением и достижением лежит изрядная дистанция.