Добрый день, уважаемые друзья, коллеги, жители Фантлаба!

На днях я закончил читать первую книгу монументальной биографии Говарда Филлипса Лавкрафта (ГФЛ), которую написал Сунанд Триамбак Джоши, поэтому в первую очередь хочу поблагодарить всех сотрудников издательства Fanzon, которые причастны к публикации данной вещи, они совершили поистине титанический труд!!

Но мне хотелось бы добавить кое-что от себя. Когда читаешь книгу, это в том числе относится и к оригинальному, англоязычному изданию, не хватает иллюстраций и фотографий, которые дали бы лучшее понимание того, о чем говорит С.Т. Джоши, поэтому в данном материале я привожу некоторые изображения тех мест, людей, писем и вещей, которые помогают, на мой взгляд, лучше понять ГФЛ и текст исследователя.

Поехали...

ГФЛ считал, что он является потомком Масгрейвов из Эденхолла в Камберленде. Ходили слухи, будто кто-то из Масгрейвов стащил у эльфов волшебный бокал. Ниже представлен «эльфийский» бокал, который сегодня экспонируется в Музеи Виктории и Альберта. Он известен под названием «Удача Эденхолла» и был изготовлен в Египте или Сирии в середине XIV века, изящно украшен синей, зелёной, красной и белой эмалью с позолотой.

ГФЛ известен как автор, который написал невероятное количество писем – согласно одной оценке, их было порядка ста тысяч. Первое письмо, которое получил Говард было отправлено 19 июня 1894 года из города Омахи, штат Небраска, дедом Лавкрафта – Уипплом Филлипсом.

ГФЛ был единственным ребёнком в семье Уинфилда Скотта Лавкрафта (1853—1898) и Сары Сьюзан (урожденной Филлипс) Лавкрафт (1857—1921).

Ниже представлены иллюстрации Гюстава Доре к произведению «Сказание о старом мореходе» Кольриджа, которыми так восхищался ГФЛ.

«Я открыл ее [книгу], и моему взору предстал совершенно жуткий корабль-призрак с рваными парусами в тусклом свете луны! Перевернул страницу… Снова этот фантастический полупрозрачный корабль, а на палубе скелет с мертвецом играют в кости».

«…морские воды, кишащие разлагающимися змеями… войска ангелов и демонов… гниющие трупы безжизненно возятся со снастями судна…» и прочий треш.

ГФЛ увлёкся наукой и 4 марта 1899 года начал «выпускать» «Научный вестник» (Scientific gazette).

А вот интересный момент: Джоши пишет, что ГФЛ наблюдал комету Борелли в августе 1903 года, хотя википедия говорит, что комету Борелли открыли только 28 декабря 1904 года. Однако ниже представлен номер Rhode Island Journal of Astronomy от 20 сентября 1903 года, где ГЛФ указывает, что видел комету Борелли.

ГФЛ часто посещал обсерваторию Лэдда в Университете Брауна в Провиденсе.

Вот еще пара страниц из журнала Rhode Island Journal of Astronomy, который выпускал ГФЛ.

ГЛФ также увлекался типографской печатью, он часто рекламировал в своих изданиях услуги «Печатной компании Провиденса», которая выполняла заказы на печать визитных карточек и различной малотиражной продукции. К последней странице Rhode Island Journal of Astronomy за январь 1906 г. Прикреплена профессионально оформленная визитная карточка. Она восхитительна!

Одним из первых экспериментальных рассказов ГФЛ на поприще «странных» произведений стал «Зверь в подземелье». Его действие разворачивается в Мамонтовой пещере в Кентукки, о которой ГФЛ узнал, поглощая книги в библиотеке Провиденса.

Пример того, как выглядел собственный любительский журнал ГФЛ «Conservative».

Кинотеатр Фэя на углу улиц Юнион и Вашингтон, где в 1917 году ГФЛ посмотрел фильм «Создатель образа», написал на него рецензию, которая победила в конкурсе, а ГФЛ получил 25 долларов.

Уинифред В. Джексон сотрудничала с ГФЛ над рассказами «Зеленый луг» и «Крадущийся хаос» под именем Элизабет Беркли. Подробностей о ее жизни мало, но есть предположение, что у них с Лавкрафтом были романтические отношения.

Сохранилась фотография Джексон, снятая ГФЛ, возможно, в период с 1918 по 1921 год, см. ниже.

Другие женщины, возникавшие в биографии ГФЛ до Сони Грин – Элис Хэмлет, Мирта Элис Литл и Анна Хелен Крофтс.

Сферу любительской журналистики мы затронем совсем немного, ниже представлен репринтный первый номер любительского журнала Rainbow Сони Грин, в котором был напечатан рассказ ГФЛ «Селефаис».

После смерти матери, ГФЛ начинает вести более активный образ жизни, рождается Лавкрафт – путешественник.

ГЛФ объездил весь Нью-Йорк, побывал в музее Клойстера, в особняке Ван Кортланда (1748), домике Дикмана (1783), в букинистических магазинчиках на Четвертой авеню, в Вашингтон-Хайтс, где хранятся памятные вещи Джорджа Вашингтона, в богемном районе Гринвич-Виллидж, в зоопарке Бронкса, в музее Нью-Йоркского исторического общества, коттедже Эдгара По и многих других местах.

Кстати в это же время рассказ «Затаившийся страх» выходил в журнале Home Brew с января по апрель 1923 года, а К. Э. Смит должен был его проиллюстрировать, подготовив по два рисунка на каждую часть. К величайшему сожалению сам журнал Home Brew я не обнаружил, поэтому рисунки Смита не покажу, однако ниже приведена обложка журнала Home Brew за январь 1923 года и реклама, анонсирующая публикацию «Затаившегося страха» с фото ГФЛ.

Многие интересные иллюстрации, относящие к последней главе книги и повествующие о брачной жизни ГФЛ можно посмотреть здесь и тут, поэтому я не будут их дублировать.

Спасибо за внимание!

Добрый день, уважаемые коллеги, друзья, жители ФантЛаба!

Недавно вспомнил про интересный рассказ, опубликованный в далеком 1925 году в журнале "Сибирские огни", залез в базу ФантЛаба и обнаружил, что этого рассказа у нас нет, поэтому решил поделиться с Вами своим крохотным открытием и впечатлением.

Рассказ повествует о событиях гражданской войны на территории Сибири, произведений о противостоянии красных и белых тьма-тьмущая, однако история Скуратова подходит к известным событиям с особым чувством, особой историей, которая напоминает одновременно сказку, быль, фантазию и ужасы. Здесь и гиблое место; и сумасшедший доктор; и местный, байкальский богатырь; и "опыты" во славу науки. Короче почти классическая фантастика с сибирским колоритом, но без налета сверхъестественных сил.      

Если я вас заинтриговал, то рассказ "Котёл" можно прочесть здесь, он не большой: http://poisk.ngonb.ru/flip236/periodika/s...

А сейчас пару слов об авторе.

Скуратов Михаил Маркелович [5(18).XI. 1903, с. Уян Куйтунского района Иркутской области — 02.12.1989, Москва] — поэт, писатель, переводчик с тувинского, родился в семье потомственного сибиряка. Окончил Иркутское высшее городское начальное училище. Учился в Иркутском горном училище. Работал чернорабочим, сплавщиком леса, конторщиком, жнецом, учетчиком на скотобойне. Вечерами посещал рабфак. В 1922 поступил в Иркутский институт на восточное отделение внешних сношений. Одновременно работал репортером в губернской газете «Власть труда». Посещал литературные вечера «Барки поэтов», постигая первые секреты поэтического мастерства. Большое влияние оказал на него И. Славнин, заведующий литературным отделом газеты «Красный стрелок». Здесь в феврале 1921 и состоялся поэтический дебют Скуратова. В 1924 Скуратов переезжает в Москву и поступает в Высший литературно-художественный институт им. В.Я. Брюсова. Через год после закрытия института переводится на литературное отделение этнологического факультета МГУ, которое и оканчивает в 1928 г. К середине 1920-х стихи Скуратов публикуется в журнале «Сибирские огни» и других сибирских изданиях той поры, в журналах «Красная новь», «Новый мир», «Прожектор», «Красная нива», «Звезда», «Смена» и др. Первая книга — «Сибирская родословная» (М., 1937). Автор книг «Стихи и поэмы» (1946), «На рубеже времен» (1963), «Рунный ход» (1970) и др., изданные в Новосибирске, Иркутске, Москве.

Как известно Говард Филлипс Лавкрафт был членом Объединенной ассоциации любительской прессы. С 1915 года он издавал собственную газету "The Conservative" ("Консерватор"), где публиковал свою поэзию, статьи и эссе.

В июле 1919 года в небольшом очерке ГФЛ в своём "The Conservative" выражает беспокойство по поводу произошедшей в 1917 году Октябрьской революцией в России. Он в привычной манере называет рабочих "чернью", "недочеловеками" и считает, что революция может дотянутся и до США.

Ну, написал Лавкрафт своё кратенькое эссе, выпустил пар и вроде бы успокоился, но какого же было его удивление, когда в 1932 году пришла ответка из Советской России.

Американский писатель Роберт Спенсер Карр, который путешествовал по РСФСР в составе делегации учителей Фабианского общества в начале 1930-х годов, неплохо знал Лавкрафта, а также его соавтора по рассказу "Врата серебряного ключа" Эдгара Хоффманна Прайса. У Карра каким-то чудом оказался с собой номер "The Conservative" с осуждающим очерком Лавкрафта, и Карр показал его местным коммунистам.

Позже Карр писал, что "они [Советы] не понимают, чем вызвали к себе такое отношение со стороны господина Лавкрафта и приглашают его приехать в СССР, чтобы он смог лицезреть, как прекрасно живут рабочие", о которых он столь нелестно отзывался.

Добрый день, уважаемые коллеги, друзья, жители ФанЛаба!

Когда-то в одной из дискуссий, касающихся жизни и творчества Лавкрафта, я упомянул, что было бы классно издать все письма «отца ужаса» и перевести их на-русский язык, ибо его эпистолярное наследие поистине огромно. Тогда некоторые участники дискуссии посмеялись надо мной, ведь надо, наверное, быть ненормальным, чтобы прочесть все письма Лавкрафта, ведь их, по оценке, Л. С. де Кампа более ста тысяч.

Однако, на Западе в период с 1964-1976 годы издательством «Arkham House» был опубликован пятитомник «Избранных писем», включающий предисловия Августа Дерлета и Дональда Уондри.

Первый том содержит письма за период 1911-1924 гг., второй – за 1925-1929 гг., третий – за 1929-1931 гг.; четвёртый и пятый тома были изданы в 1976 году и содержат письма соответственно за 1932-1934 и 1934-1937 гг. В моей коллекции есть только три тома — второй, третий и четвёртый. Поэтому я буду постепенно выкладывать на ФантЛабе переводы писем с небольшими комментариями от себя, ибо письма Лавкрафта — отдельный вид искусства, в чём, я надеюсь, вы вскоре убедитесь.

Как известно для своих друзей по переписке Лавкрафт выдумывал причудливые псевдонимы. Иногда он просто латинизировал имена: «Мортоний» для Мортона и «Белнапий» для Фрэнка Белнапа Лонга, «родителя Конана» Роберта Э. Говарда он именовал «Бобом с Двумя Пистолетами». Приведённое ниже письмо как раз иллюстрирует ещё один вариант "игривости" ГФЛ.

Письмо № 179

Джеймсу Ф. Мортону

Виа Клинтония

16 февраля 1925 г.

Его Светлейшему Высочеству Фердинанду II, командующему древним, загадочным, чужестранным флотом.

Уважаемый Господин, если вы не оставили в прошлом свой прежний обычай иногда путешествовать тайно среди простолюдинов, то мы, жители жалкой обители: сэр Джордж Уиллард Кирк, баронет, и Льюис 23-й виконт Теобальд, не вкусим боле счастья, если вы не удостоите нас вашего королевского визита в следующую среду вечером, 18 февраля, когда в замке соберётся очередной конклав феодалов, включая лорда Фрэнсиса де Лонга из поместья Белкнап; сэра Артура Лидса, рыцаря-командора; кардинала Сэмюэла Лавмэна, епископа Сент-Джон Бушвикского и ваших жалких хозяев? В вашу честь будут сочинены стихи, воздающие вдоль и поперёк хвалу вашему знатному званию. Да будет так! Вот, сударь, с самым глубоким нашим уважением (конца XVIII в.) мы со смирением предлагаем, прося, недостойные, чтобы вы, хотя бы на короткое время, посетили наш симпозиум!

Шанти, Шанти, Шанти!

Совет пэров, Л. Теобальд, благородный секретарь

Следующее письмо можно отнести к циклу "Старик Лавкрафт путешествует"

Письмо № 181

Миссис Л. Д. Кларк

Клинтон-стрит, 169

Бруклин, Нью-Йорк

21 апреля 1925 года

Моя дорогая дочь

Наконец-то у меня появилась свободная минутка, и я взялся за перо, чтобы познакомить вас с подробностями моего последнего восхитительного визита в Федеральный город Вашингтон и прилегающие районы Виргинии. Хотя моё время было ограничено, я старался использовать его с наибольшей пользой; так что чувствую уверенность в том, что получил очень справедливое представление о древней местности, в которую я путешествовал. Накануне моего отъезда город был охвачен чрезвычайно большой суматохой. Кляйнер и Лавмэн поужинали с отъезжающими путешественниками: Джорджем Кирком и мной, в привычном итальянском ресторане на Даунинг-стрит, а потом проводили нас не только до дома, где мы закончили последние приготовления, но и на вокзал, распрощавшись с нами в полночь, когда мы стояли в очереди за воротами, ожидая вагон. Когда нам разрешили расположиться на наших местах, мы обнаружили, что компания здесь более беспорядочная, чем предполагает общественная природа транспортного средства; и, найдя опрятную скамейку с левой стороны, мы устроились поудобнее, мой спутник настоял, чтобы я сел у окна, так как я впервые в отличие от него следовал по маршруту.

О самом Балтиморе, основанном в 1729 году и, без сомнения, обладающем многими захватывающими древностями, рассказать нечего, так как мы видели его очень кратко, потому что маршрут большей частью пролегал по двум туннелям, в пространстве между которыми находилась станция. То, что я успел заметить, показалось весьма многообещающим: ряды домов из красного кирпича с мраморными ступенями и оконными перемычками, я надеюсь когда-нибудь заняться дальнейшим исследованием этого места. Теперь, однако, мы спешим дальше; проникаем в глубже в страну, изучая наши путеводители по Вашингтону, чтобы сохранить свежие впечатления желанных видов так быстро приближающейся цели. Само прибытие стало внезапным, но недраматичным. Совершенно неожиданно, когда мы всё ещё ехали по новому и малонаселённому району без каких-либо признаков большого города, проводник крикнул: «Вашингтон!», и все похватали одежду, чтобы приготовиться к высадке. Никаких зданий значительного размера или частых, примыкающих друг к дружке построек не было видно, и я уже начал сомневаться в словах проводника, когда Джордж поддержал его утверждение, указав на расплывчатый обелиск в небе в туманном отдалении, который я не мог не узнать по фотографиям, то был знаменитый монумент Вашингтону. Ещё секунда, и вагон замер. Я вышел из-под римской арки и увидел город. Утреннее солнце стояло высоко и светило очень ярко, а летний воздух сразу указал, что я, наконец, ступил на тот нежный Старый Юг, о котором я так часто мечтал. Зелёный и белый были вездесущими цветами весенней листвы и травы, с восхитительными просторами эфирных вишнёвых цветов; которые, имеют самое большое изобилие и начинают сменяться весёлыми и многоцветными цветами множества садов. Город, спокойно дремлющий в субботнем сиянии над стадами туристов, не замеченных им, поначалу не производит впечатления. Монумент так далёк, небо свободно от высотных зданий, а земля занята парками, торговыми центрами и широкими пространствами, что невозможно уловить ощущение компактной и активной жизни, которая обычно ассоциируется с большими городами. Кроме того, рядом со станцией есть некоторые временно неосвоенные участки и множество больших, приземистых зданий, которые, хотя и имеют старый и колониальный вид, на самом деле являются лишь временными каркасами залитыми цементом, возведёнными в военное время для размещения избытка особых правительственных служащих. Я видел купол Капитолия, важно вырисовывающийся сквозь нежную зелень молодой листвы, и со всех сторон ощущал нотку праздности и покоя, одновременно свидетельствующую о южной среде.

На конверте наклеены марки, купленные на почте рядом со станцией, где величественный монастырский воздух оживлял интерьер огромных размеров и сонно-богато украшенный полумрак утренней трапезы, съеденной в скромной трапезной, без внешнего лоска и вычурного блеска. Прихватив съестное, мы бодрым шагом направились к Капитолию, наблюдая за временными военными постройками, которые при ближайшем рассмотрении демонстрировали некоторые весьма привлекательные черты. Генеральский сад не выглядит впечатляющим, хотя своеобразная атмосфера вызывала чувство лёгкой экзальтации, возможно, из эстетических соображений, поскольку небо было голубее, листва зеленее, цветы ярче, а мраморные строения белее, чем, кажется, на Севере.

Мы не упустили из виду Библиотеку Конгресса, которая не смогла нас увлечь, или здания Палаты представителей и Сената; и время от времени открывалась перспектива и усиливала наше впечатление полусельского простора и свежести, в то время как очарование низкого горизонта росло с каждой минутой, наконец, пройдя восхитительный кусочек парка, мы достигли Капитолия, расположенного на возвышенности и начали обходить его, пока не достигли той центральной и оригинальной части, краеугольный камень которой был заложен генералом Вашингтоном, с масонскими церемониями в 1793 году, чьё северное крыло было впервые заселено в 1800 году, а южное крыло завершено в 1811 году под архитекторским надзором Латроба, проектировщика Банка Соединённых Штатов в Филадельфии и папского собора в Балтиморе.

Центральная или соединительная часть, как всем известно, была возведена после пожара в 1814 году во время войны и смоделирована по планам могучего бостонского архитектора Чарльза Булфинча, который для своего родного города был настоящим Кристофером Реном и чьей коронной работой является златоглавый Бостонский государственный дом на Бикон-Хилл, возведённый в 1795 году. Первоначальное здание Капитолия, центральная часть с куполом и двумя крыльями, было построено в 1827 году; две пристройки добавлены в течение пятидесятых. Нынешний купол, как известно большинству, не первый; но его замена, была завершена в 1865 году. Глядя на это гигантское сооружение, я не мог не сравнить его с другими подобными зданиями, которые я видел, и должен признаться, что некоторые из его соперников не пострадали от моей оценки. По совершенному мастерству формы, изяществу деталей и богатству материала он не может соперничать с нашим современным Род-Айлендским Государственным домом; и я уверен, что ни один коренной житель Провиденса не может не чувствовать гордости, когда размышляет о превосходстве, которым отличается величественный и мраморный Государственным домом его родного города, придавая лоск и достоинство Биржевой и Рыночной площадям с великолепным видом на северную часть залива Наррагансетт. Боже, храни провинцию Его Величества Род-Айленд и плантации Провиденса!...

Продолжение эссе Сони Грин, жены Говарда Лавкрафта, о нём, о ней, об их супружеской жизни.

Начало тут — https://fantlab.ru/blogarticle71159

***

Когда мы поженились, он был высокий и худой, и выглядел так, словно недоедал. Мне, по счастью, нравится явственно аскетический тип, но Говард был слишком худым даже для моего вкуса, поэтому я взяла за обыкновение готовить сбалансированный ужин, подавать питательный завтрак (ему нравилось сырное суфле! – довольно неподходящее блюдо для завтрака), а когда я уходила на работу, то оставляла ему несколько бутербродов, кусок торта и фрукты на обед (он любил сладкое), я постоянно напоминала, чтобы он обязательно пил чай или кофе. Всё это происходило, пока у меня была работа в Нью-Йорке. Он столь сильно любил сладкое, что когда пил чай с лимоном, обильно наполнял чашку сахаром. Он говорил, что единственная причина, по которой он пьёт чай, это потому что обожает сахар и лимон.

Иногда он встречал меня после работы, и мы ужинали в каком-нибудь уютном ресторане, а потом отправлялись на спектакль, в кино или смотрели оперетту. У него отсутствовало чувство времени. Сколько раз мне приходилось ждать его в вестибюле какого-нибудь здания или на углу улицы, на морозе в минус десять градусов, а то и меньше: я не преувеличиваю. Мне часто приходилось ждать его от двадцати минут до полутора часов. Он всегда опаздывал на встречи, со мной или с кем-либо ещё. Когда мы жили на Парксайд-авеню, он поправился и выглядел намного лучше. Он стал «более привлекательным человеком!». Я думаю, что до знакомства со мной он умирал от голода, и, вероятно, позволил себе снова умирать с голоду, когда мы окончательно разошлись.

До того, как мы поженились, я пригласила Говарда и его тёток на ужин. В Провиденсе, чаще всего, мы ходили в отель «Билтмор». Мне нравилась музыка, обстановка и безупречное обслуживание. Говаорд и его тётки считали меня слишком экстравагантной. Но им нравились подобные выходы в свет, и ему тоже. Я пригласила их погостить у меня в Бостоне, но его тётки так ни разу и не приехали; однако, они позволили Говарду присоединиться ко мне в Бостоне. Ему не разрешали оставаться с ночевой, пока Говарду не исполнилось тридцать.

Ему было тридцать четыре года, когда мы поженились я была немного старше (Примечание С.Т. Джоши: Соне был сорок один год, когда она вышла замуж), и регистратор не поверил, когда Говард указал наш возраст. Он думал, что я моложе, а Говард старше. Всякий раз, когда у меня была возможность поехать в Новую Англию по делам, Говард присоединялся ко мне в Бостоне, и пока я работала, он исследовал музеи, кладбища, старинные дома и так далее. А вечером мы встречались, ужинали в Копли-Плаза или в греческом ресторане, который ему особенно понравился, потому что на фресках, украшавших стены, были изображены сцены из истории Греции. Неважно, где мы ели в других местах, но каждый раз, когда я приезжала в Бостон, мы хотя бы раз ужинали в его любимом греческом ресторане, и всё это время он рассказывал мне о Древней Греции и Риме, и я почитала за огромную честь слушать его после тяжёлого рабочего дня.

Основная причина, по которой я останавливалась в Копли-Плаза, или другом первоклассном отеле, заключалась в том, что компания, которая меня наняла, настаивала, чтобы во время моих поездок я останавливалась в первоклассных отелях, так как наша компания была одной из лучших в Нью-Йорке, и не могла представить, чтобы её представители довольствовались чем-то меньшем, нежели фешенебельным первоклассным отелем. Говард обычно снимал комнату в "Браунсвике", а потом присоединялся ко мне в Копли. Он говорил, что не привык ужинать в подобных местах с тех пор, как их состояние, его и тетушек, растаяло; а хорошая музыка, исполняемая настоящим оркестром, или официанты в сюртуках казались ему предметами из ушедшего прошлого. Я отвечала, что он скоро снова привыкнет, и что этому не так уж сложно заново научиться и ценить.

Я русская, приверженка бывшего царского режима, и большая любительница музыки. Я приехала в Америку в возрасте восьми лет. Когда моя мать овдовела, она отвезла меня в Ливерпуль в Англии, где я впервые оказалась в школе, обучалась там, в течение двух лет. Моя мать приехала в США в гости; рассчитывая вскоре вернуться, оставив меня с двумя братьями и сёстрами, но как только она посетила Нью-Йорк, её уговорили остаться. Там она встретила преуспевающего мужчину и вышла замуж.

Когда я закончила второй класс школы, мама послала за мной. Благодаря своему браку в 1891 году она автоматически стала гражданкой США. После того, как я выросла и закончила школу, завершила обучение на вечерних курсах Колумбийского университета, мне следовало ехать в Европу для своего первого делового предприятия (в 1921 году), я обнаружила, что после окончания Первой мировой войны я должна была самостоятельно получить американские документы; я вышла замуж в 1899 году, но нигде не смогла найти документы о натурализации мистера Грина, и мне пришлось отложить поездку в Европу, пока я не получила американское гражданство. Позже мне удалось, всё-таки, добраться до Европы, не рискуя быть заблокированной эмигрантскими квотами по возвращении в Америку.

Моя любовь к музыке росла и культивировалась склонностями мистера Грина. Мне было 16, а ему 26, когда мы поженились. Он тоже был русским, приехал в Америку в 17 лет, поселился в Бостоне, стал другом некого мистера Джона Грина, который утверждал, что он потомок того самого Натанаэля Грина [американский генерал, видный участник войны за независимость США], и уговорил моего мужа изменить имя на своё, сделав его приёмным сыном и наследником завещания Джона Грина. У нас родилась дочь, которая стала корреспондентом американских газет во Франции. Грин умер в 1916 году, после нескольких лет вдовства я вышла замуж за Г Ф. Лавкрафта.

После ужина в Плаза или другом месте Говард проводил меня по узким улочкам старого Бостона и его историческим местам. Иногда на нашем пути оказывался рыбный ларёк. У нас обоих было одинаковое отвращение к запаху рыбы. Он ненавидел рыбу любого вида, в то время как я могу употреблять в пищу морепродукты, если мне не придётся терпеть их сырой запах или самостоятельно их готовить. Но сырую или приготовленную рыбу, Говард не выносил и не стал бы есть.

Он с гордостью показывал мне исторические места. Но особое тщеславие у него вызывала бронзовая табличка с именем Фрэнсиса Смита, автора слов песни «Америка», и с ещё большей гордостью он заявил, что это дед нашего дорогого «Мортониуса». И поскольку я знала старого доброго Джеймса-младшего за много лет до встречи с Говардом, я испытала настоящий трепет, узнав, что он внук этого знаменитого человека.

В своём эссе «В память о Говарде Филлипсе Лавкрафте» мистер Кук заставляет Говарда сказать: «Я еле сдерживаюсь от возвращения к своим, домой, дабы не показаться приползшим назад после постыдного поражения» [Примечание С.Т. Джоши: в последствии он ещё не раз повторял эту фразу]. Это лишь часть правды. Он больше всего на свете хотел вернуться в Провиденс, но он также хотел, чтобы я отправилась с ним, но я не могла осуществить его желание, потому что обстоятельства не позволяли мне это сделать. И пока он не покинул меня, Говард оставался на Клинтон-Стрит, откуда раздавался этот крик страдающего сердца.

Уверена, он любил меня настолько сильно, насколько позволял ему его нрав. Он никогда не употреблял слово «любовь». Вместо этого он говорил: «Дорогая, ты не представляешь, как я тебя ценю». Я делала всё, чтобы понять его, и была благодарна за любые крохи, слетевшие с его губ, которые соответствовали моим чувствам.

Больше, чем кто-либо в то время, я воспринимала и чувствовала, какой великий, но в то же время дремлющий гений скрывается в Говарде. Тем не менее, когда я призывала его войти в профессиональный мир литературы, он отвечал: «Я пишу только ради удовольствия; и если некоторым друзьям нравятся мои излияния, этого достаточно». А между тем он проводил большую часть времени, пересматривая и исправляя мучительную прозу людей, которые платили ему жалкие гроши и которые, в качестве писателей, стали хорошо известны и столь же преуспевали. Один из них, чьё имя было бы неэтично произносить, стал публичным лектором и выступал на множество научных тем, зачатки которых он едва понимал [Примечание С.Т. Джоши: очень точный намёк на преподобного Дэвида Ван Буша]. Когда он хотел процитировать Библию или любой другой источник, то указывал на него словом или двумя, не зная, чего он на самом деле хочет, и Говард предоставлял нужную информацию. В Лос-Анджелесе я присутствовала на лекциях этого джентльмена по психологии, перед очень большой аудиторией, в основном состоящей из женщин, ищущих утешения после любовных разочарований, потери состояния, душевных, психических и физических заболеваний или разочарований в жизни.

Этот человек написал книгу так называемых стихотворений [Примечание С.Т. Джоши: Лавкрафт пересмотрел два сборника стихов Буша, и его книги по психологии, которые также включали множество стихотворений], которую наивность содержания делала настолько нелепой, что я искренне убеждала Говарда не тратить на неё силы и ум. Но он воспринял центральную идею и переписал текст таким образом, что автор ничего не заподозрил, но был ему благодарен, заплатив столь жалкую сумму, на какую только мог осмелиться [Примечание С.Т. Джоши: Лавкрафт подчёркивает в письмах регулярность платежей Буша, указывая цену: 1 доллар за 8 строк поэзии].

У него было несколько таких клиентов, хотя по большей части он работал бесплатно. И он сам жаловался на глупость большинства рукописей, которые ему пришлось редактировать.

Если бы он не был слишком гордым, отказываясь писать за деньги, то не обрёк бы себя на голод.

Узрев гения в Говарде, я взялась за дело, чтобы выдворить его наружу.

Мы очень серьёзно обсуждали предстоящую свадьбу. Впервые я встретила его на Бостонском съезде, где в 1921 году проходило мероприятие журналистов-любителей. Я, прежде всего, восхищалась его личностью, но, честно говоря, не его персоной.

Поскольку он постоянно пытался найти новых сотрудников для любительской журналистики, он предложил прислать мне образцы любительской литературы не только собственного пера, но и от авторов, чьи произведения, по его мнению, будет соответствовать моим читательским вкусам, тексты, весьма отличающиеся от тех, которые публикуются в газетах ассоциации.

С этого момента мы начали непрерывную переписку, и я почувствовала себя особенно польщённой, когда он в некоторых письмах ко мне, сказал, что мои тексты свидетельствовали о свежести несвойственной незрелости, освежающей оригинальностью и смелостью моих убеждений, особенно когда я с ним не соглашалась.

Я часто не соглашалась, не потому что хотела обидеть, а потому что желала как можно скорее, по возможности, искоренить или, по крайней мере, ослабить некоторые из его самых закрепившихся идей.

Джеймс Ф. Мортон-младший был моим другом много лет. Именно он познакомил меня с миром любительской журналистики, когда ему нужно было собрать своих друзей по клубу «Синий карандаш» в моей квартире [Примечание С.Т. Джоши: клуб «Синий карандаш» был одним из Нью-Йоркских любительских журналистских кружков, аффилированным с Национальной ассоциацией любительской прессы]. Многие друзья Мортона посещали эти встречи. В течение всех этих месяцев интенсивной переписки Говард регулярно упоминал имена нескольких друзей-журналистов-любителей, большинство из которых он знал только по письмам. Одним из них был Сэм Лавмэн из Кливленда, штат Огайо, которого Говард назвал Самуэлем. Говард никогда не встречался с Лавмэном, но хотел, чтобы мы с Лавмэном начали переписку (он латинизировал имена своих друзей и корреспондентов: Мортоний, Кляйнерий, Мократ, Гальпиний, Бэлконаусганг и т.д.).

Тогда я не согласилась, но упомянула, что одна из моих командировок рано или поздно приведёт меня в Кливленд, и что я встречусь с Лавмэном и передам привет от Говарда.

Когда я впервые оказалась в Кливленде, то обнаружила, что Лавмэн действительно соответствовал всему, что Говард говорил о нём. На самом деле, Говард, должно быть, испытывал к нему большое уважение, так как сделал его одним из персонажей в своей истории: «Показания Рэндольфа Картера», которая изобилует тонкими похвалами и даже, я бы сказала, восхищение.

После рабочего дня Лавмэн сделал мне сюрприз, собрав почти всех «любителей» в одной из приёмных недавно открывшегося отеля «Стэйтлер». Мы провели по-настоящему приятный вечер, в конце которого все вместе подписали открытку с видом Кливленда и отправили её Говарду.

Когда я несколько позже написала ему, то сетовала, что он не мог быть с нами; что его присутствие сделало бы моё счастье абсолютным в тот вечер и т.д.

В ответ я обнаружила тёплое и ободряющее письмо, но даже в это тепло в изобилии вмешивались оговорки.

С тех пор у меня было два корреспондента: Говард и Лавмэн. Поскольку они никогда не встречались лично, я пригласила их обоих приехать в Нью-Йорк на Рождество и Новый год. Я оставила им свою квартиру, в то время как добрая соседка разрешила мне спать в углу её квартиры. Вечерами мы могли вместе ужинать и ходить смотреть спектакли.

Я была поражена подобной дерзостью с моей стороны, апломб или смелость, пригласить двух мужчин за мой счёт, чтобы они стали моими гостями, а также временными хозяевами моего дома. Раньше мне казалось это довольно захватывающим, но я предпочла не увлекаться. У меня была очень веская причина, о которой я расскажу чуть ниже [Примечание редактора: иудаизм Лавмэна]. Мы отправились в известный итальянский ресторан, а позже в оперетту на постановку «Летучая мышь», одна из арий которой, «Сказания о расхитителях гробниц», впоследствии стала очень популярной.

Говард впервые отправился в итальянский ресторан. И тогда он впервые отведал Минестроне, чудесный итальянский овощной суп, подаваемый с сыром пармезан. Он также впервые, по его словам, ел спагетти с мясным и томатным соусом, щедро сдобренных сыром пармезан. Но он отказался выпить даже каплю вина. Заявив, что никогда не употреблял никакого алкоголя, даже пива, и что не собирается начинать сейчас. Мы позволили себе несколько шуток, и он присоединился. Он всегда был готов пошутить над собой и не возражал против того, чтобы стать мишенью для чужих насмешек.

Среди всех других блюд, которые можно найти в итальянском ресторане, тирамису [Примечание редактора: Соня говорит о пудинге Нессельроде], своего рода мороженое, также пользовался благосклонностью Говарда. Он был совершенно без ума от мороженого, «главного блюда» в его глазах. Мы с Лавмэном пробовали всё, мы были похожи на Мафусаила, который «съедает всё, что находит в своей тарелке», и нам очень понравилось, в том числе и вина.

Во время пребывания гостей я несколько раз приглашала некоторых из друзей-журналистов-любителей, вечером в субботу или по воскресеньям. Эти конклавы были самыми интересными из всех, на которых я бывала. Среди «любителей» были Мортон, Белкнап, Кляйнер, Перл К. Мерритт, которая позже вышла замуж за Мортона, Денч и многие другие молодые мужчины и женщины, чьи имена я забыла. Все мы в отлично проводили время.

Вскоре Лавмэну пришлось вернуться в Кливленд, и Говард остался один. У соседки, которая так щедро одолжила мне уголок, где я спала, была великолепная персидская кошка, которая сопровождала её походы в мою квартиру. Как только Говард увидел кошку, он понял, что влюблён в неё. Казалось, он может говорить на языке, который понимали его кошачьи братья, потому что Говард опустился на колени и принялся мурлыкать от удовольствия.

Наполовину серьёзно, наполовину насмешливо, я сказала: «Какая у тебя огромная и чистая любовь к обычной кошке, любая женщина оценила бы её!». Он тотчас ответил: ««Как женщине может понравиться такое лицо, как у меня?». Я ответила: «Матери может, а те, что не являются матерями, наверное, никогда не пробовали...». Мы смеялись, пока он продолжал гладить кота, которого звали Фелис.

Не имея возможности самостоятельно писать фантастику, мне казалось, что я воспринимаю талант и мастерство Говарда. Я решила, что было бы замечательно, если бы он был больше осведомлён о моих чувствах к нему и если представится возможность, то я могла бы помочь ему избавиться от сдерживаемых внутри комплексов. То, что могло быть предпринято с моей стороны в качестве эксперимента по привлечению внимания Говарда ко мне, стало, пожалуй, лучшим опытом проявления моей внушаемости. Во всяком случае, я благодарна космическим богам за то, что они привели меня к нему.

Говард начал думать, что с уходом Лавмэна ему тоже следует уехать. Но, честно говоря, каждый раз, когда он отправлялся на разведку с «мальчиками», я не видела его несколько ночей и понимала, как мучительно для меня находиться вдали от него. Поэтому вместо того, чтобы вернуться домой в Провиденс, я предложила ему устроить «Провиденс» на Парксайд авеню. Он не считал это возможным. «Давай попробуем», – настаивала я. И каждый из нас написал срочное приглашение каждой из его тётушек, и после минимальных уговоров младшая из двух тётушек, миссис Энни Гэмвелл, отправилась в путешествие. В моей квартире было достаточно места для трёх человек, так как я переехала обратно и больше не собиралась ночевать «по соседству». Миссис Гэмвелл сопровождала нас во время всех наших прогулок, и, по-моему, она находила в них настоящие удовольствие, так как она тоже когда-то пристрастилась к миру спектаклей.

Но через несколько недель она настояла на том, чтобы они вернулись в Провиденс. Однако перед отъездом мы познакомились с матерью Фрэнка Белкнапа Лонга, она и миссис Гэмвелл были рады встрече и вскоре подружились. Миссис Гэмвелл познакомилась с большинством «любителей» клуба «Синий карандаш», которые представляли Ассоциацию любителей прессы.

Когда Говард и его тётя вернулись в Провидение, я впервые осознала, что хотя я никогда не видела его по утрам, мы встречались лишь по вечерам, как сильно я скучаю по нему.

После того, как он вернулся домой, мне не было стыдно сказать ему, как сильно я по нему скучала. Тот факт, что он получил от меня это признание, сыграл важную роль, я считаю, чтобы установить наши отношения на более серьёзном и, возможно, более опасном фундаменте.

Я прекрасно понимала, что он не помышлял о женитьбе, хотя в его письмах говорилось о желании покинуть родину и переехать в Нью-Йорк.

Мы обдумывали и рассматривали возможность жить вместе. Некоторые наши друзья начали подозревать, что у нас завязался роман, и по его дружеской просьбе я призналась, что принимая всё во внимание и что, если он захочет, я буду счастлива стать его женой. Но между нами не было принято никакого окончательного решения.

После двух лет почти ежедневной переписки – Говард описывал мне всё, что делал и куда ходил, цитировал имена своих друзей и суждения о них, иногда заполняя 30, 40 и даже 50 страниц своим мелким почерком, – он решил порвать с Провиденсом.

На протяжении четырёх лет обмена письмами и моих частых деловых поездок в Новую Англию я упоминала о неблагоприятных обстоятельствах, с которыми нам придётся столкнуться, и обо всех проблемах, которые нам придётся преодолеть, и о том, что если мы будем заботиться друг о друге больше, чем о проблемах, которые возникнут, то нет причин, по которым наш брак не смог бы стать успешным. Он согласился со всеми доводами.

Таким образом, в один памятный день 1924 года Говард прибыл в Нью-Йорк, как на свою новую родину. Он настаивал на том, чтобы нас обвенчал христианский священник, а венчание состоялось в часовне Святого Павла, «куда Джордж Вашингтон, лорд Хоу и многие другие великие люди приходили, чтобы помолиться».

Я позволила ему поступить по-своему, а я сделаю позже по-своему, во многом лишь для того, чтобы удовлетворить его. Почти во всём он был «победителем», а я – «побеждённой». Я не хотела противоречить ему ни в чём, что помогло бы уничтожить его комплексы.

Сведения о нашем браке можно обнаружить в Бруклинском апрельском информационном бюллетене клуба «Синий Карандаш» 1924 года, Бруклин, Нью-Йорк.

Перед тем как он переехал из Провиденса в Нью-Йорк, я велела ему дать понять тёткам, что он собирается жениться, но он ответил, что предпочитает сделать им сюрприз. При всех формальностях подготовки брака, во время приобретения кольца и всех других деталей свадьбы, он казался таким весёлым. Он даже зашёл настолько далеко, что заявил, будто женится в девятый раз, настолько мы методично выполняли все предписания.

Посетив Магнолию, штат Массачусетс, мы прогулялись по дороге в Глостер. По пути он прочитал мне целый фрагмент из пьесы «Император Джонс» Юджина О'Нила на отличном негритянском диалекте. А когда мы жили в Бруклине, в моей первой квартире, они с Джеймсом Ф. Мортоном разыграли целую сцену из «Ричарда III», настолько виртуазно, что, глядя на них, можно было вправду поверить, что Говард был настоящим актёром.

Его голос был ясным и резонирующим, когда он читал или декламировал, но в повседневной беседе становился тонким и высоким, переходя порой в фальцет, в то время как читая свои любимые стихи, он держал голос в крепости глубокого резонанса. Что касается его голоса, когда он пел, то голос казался особенно мягким. Он никогда не отваживался на современные песни и всегда ограничивался своими любимыми мелодиями, теми, что были в моде лет пятьдесят назад и более.

В юности он научился играть на скрипке, но, осознав, что никогда не станет виртуозом, он предпочёл полностью отказаться от неё (Примечание С.Т. Джоши : в своих письмах Лавкрафт пишет, что ему пришлось отказаться от скрипки из-за своего нервного расстройства). Он увлёкся астрономией и вёл еженедельную колонку в одной из газет Провиденса (в частности, «Провиденс Трибюн», а затем «Вечерние новости Провиденса»), для которой он также готовил карты звёздного неба. У него были две записные книжки, толстые, большие и тяжёлые, килограммов по двадцать каждая, заполненные выписками и расчётами на эти темы.

Он с удовольствием рисовал карикатуры на самого себя, представляя, каким он станет, когда состарится. Обычно это был старик с большим животом, длинными волосами и бородой, в старомодных очках на кончике носа; иногда очки были на обычном месте, иногда приподняты на лоб; и он делал вид, что не может их найти.

Однажды он прислал мне рисунок «заброшенный дом», задолго до того, как написал рассказ. В другой раз он использовал свои знания скрипичных дел в истории под названием «Музыка Эриха Занна».

Во время нашего пребывания в Магнолии, в великолепном и эксклюзивном летнем поместье на северном побережье Массачусетса, мы часто ходили в Глостер, который удалён примерно на шесть миль. Во время пути мы проходили по очень красивой эспланаде. Однажды вечером, когда мы шли по ней, полная луна отражалась в воде, а круглые вершины столбов, погрузились в волны, и тросы, связывающие их в гигантскую паутину, давали живому воображению готовую идею сказки ужасов. «О, Говард», – воскликнула я, – «у тебя тут все элементы действительно странной и загадочной истории». На что он мне ответил: «А почему бы тебе не записать её...». «Нет, я не смогу», – ответила я. «Попробуй! Расскажи, какие сцены приходят тебе в голову...». Шагая, мы добрались до края скалы. Тогда я описала ему обстановку и звуки. Он ободрил меня с таким энтузиазмом и искренностью, что я удивила и шокировала его поцелуями. Он был так взволнован, что покраснел, а потом побледнел. Я дразнила его, и он признался мне тогда, что никто никогда не целовал его с самого детства, что его мать и тёти никогда не целовали его, и ни одна женщина с тех пор, как он стал взрослым, и что, вероятно, никто никогда больше не поцелует его. (Но я доказала, что он ошибался). (У него была очень гладкая и мягкая кожа, за исключением нескольких острых волосков в бороде, которые беспокоили и раздражали его, и он прибегнул к эпиляции, чтобы избавиться от них). По крайней мере, теперь я знала, что он любит мать и тёток в хорошем смысле, но не демонстрировал своей привязанности.

После нашего отпуска в Магнолии, каждый вернулся в собственный дом. Но наша переписка, становясь более интимной, и привела к браку. Сразу после того, как мы поженились, он сказал, что независимо от того, какое общество создаётся, он хотел бы, чтобы оно было «арийским».

Он больше не мог терпеть Бруклин, и я предложила вернуться в Провиденс. Он ответил: «Если мы оба сможем вернуться, чтобы жить в Провиденсе, этом святом городе, где я родился, и в котором жили мои предки, я уверен, что буду счастлив». Я подтвердила: «Я не хотела бы ничего большего, чем жить в Провиденсе, если бы я могла там работать, но боюсь, что в Провиденсе нет той ниши, которую я могла бы занять». Я скоро присоединюсь к нему.

Говард жил в то время на Барнс-стрит, в большой студии, кухню которой он делил с двумя другими жильцами. У его тёти Лилиан, миссис Кларк, была комната в том же доме, в то время как миссис Гэмвелл, младшая тётя, жила в другом месте. Тогда мы встретились с ними обоими. Я предположила, что могу снять квартиру побольше, нанять домработницу, и взять на себя все расходы и что они, обе тётки, смогут жить у нас, ничего не тратя, или, по крайней мере, иметь минимальные расходы, и они станут жить лучше. Мы с Говардом в это время обсуждали арендную плату за такое жилье, с возможностью его покупки, если нам там понравится. Говард использовал бы часть площади для размещения своего стола и библиотеки, а другую часть я использовала бы для собственного бизнеса. В этот момент две тётки твёрдо заявили, что ни они, ни Говард не могут смириться с тем, что жене Говарда придётся работать, чтобы жить в Провиденсе. Так оно и было. Теперь я знаю, на чём мы остановились. Гордость хочет, чтобы мы страдали в тишине; и их, и моя.

Как только Говард переехал в Провиденс, я вернулась в Нью-Йорк, устроившись на более низкооплачиваемую работу, чем мне предлагали на Среднем Западе, но тем самым оставаясь поблизости от Провиденса, чтобы я могла приезжать туда на выходные. Но предложение, которое мне сделали в Чикаго, было слишком щедрым, чтобы я могла от него отказаться, поэтому я его приняла. Я решила, что Говард приедет в Нью-Йорк, чтобы провести со мной несколько дней до моего отъезда. И я знала, что могу проводить с ним несколько дней каждые две недели, когда мне придётся совершать одну из поездок с поставками товаров.

Теперь каждый из нас пошёл своей дорогой, он в Провиденсе, а я в Чикаго. Я пробыла там с июля до Рождества, не считая поездок в Нью-Йорк за покупками. Я ненавидела Чикаго. Летом там ужасно жарко, а зимой – холодно. Я решила приехать в Провиденс на короткий отпуск, надеясь, что что-нибудь из этого получится, хотя и не знала, что.

В Провиденсе в ту зиму стояла ледяная стужа, но, поскольку я любила эти холода, я уговорила Говарда сопровождать меня во время разведки, цель которой могла быть интересной. Но так как он не мог вынести сильного холода, мне пришлось помочь ему подняться на холм, двигаясь рядом и поддерживая его одной рукой за талию, а другой держа его за руку. При иных обстоятельствах я бы поймала такси, но его не было в поле зрения, и я не решилась оставить Говарда, чтобы сбегать за машиной. Оказавшись у него дома, я быстро сняла с Говарда туфли и начала растирать его замёрзшие ноги. Он лежал на кровати в полубессознательном состоянии. Растерев ему руки и ноги, я заставила его выпить немного очень горячего чая с лимоном и большим количеством сахара. Он был очень благодарен мне за заботу.

Через несколько дней, оправившись от «заморозки», мы отправились в Бостон. Там мы остановились в полувикторианской гостинице на Содружестве Авеню, построенной в начале 1890-х годов. Хотя гостиница носила французское имя "Вандом", Говард полюбил её за старомодную атмосферу. Там тоже был снег по колено, но мы, как обычно, отважились на прогулки и разведки. Тротуары и пешеходные переходы были расчищены, поэтому нам не пришлось утопать в снегу, что устроило Говарда. О! Как он ненавидел снег и холод. Мы проводили время в библиотеке и музее. В таких интересных местах Говард становился самым захватывающим из людей. Чтобы он не страдал от слишком сильного холода, мы несколько раз заходили в ближайшие кафе. Вечером мы вернулись в "Вандом", а на следующий день – в Провиденс.

Я провела там несколько недель, но когда мой банковский счёт начал сокращаться, я сказала, что возвращаюсь в Нью-Йорк. Там я сняла квартиру, забрала со склада то, что осталось от мебели, и обустроила собственное жилье, затем открыла по соседству небольшой магазин модной одежды.

Наша супружеская жизнь в последующие месяцы сократилась до гор бумаги, покрытых реками чернил. Позже весной 1928 года я снова пригласила Говарда навестить меня. Он с радостью согласился. Для меня даже крохи близости с ним были лучше, чем ничего. Но всё это время я видела его только на рассвете, когда он возвращался с прогулок с Мортоном, или с Лавмэном, или с Лонгом, или с Кляйнером, или группой их знакомых. Потом его пригласил Врест Ортон в Йонкерс, и они с Ортоном проводили время за исследованием старых домов, древних кладбищ, заброшенных дорог, после чего в начале осени Говорад вернулся в Провиденс.

В последующие месяцы мы снова только обменивались письмами. Это соответствовало его желаниям, и, казалось, что он доволен такой жизнью, но не я. Я начала мягко подталкивать его к разводу. Но в этот период он всячески пытался убедить меня, как сильно я ему нравлюсь, и как опечалит его развод; и что джентльмен не разводится с женой, если у него нет серьёзного основания, а он его не находит. Я ответила, что старалась сделать наш брак успешным, но брак не может состоять лишь из обмена письмами. В ответ он рассказал мне о паре, которую он знал, по-видимому, очень счастливой, где жена жила в Вирджинии с родителями, в то время как муж находился в другом месте из-за своей болезни, и что письма сохранили их брак в целости и сохранности. Мой ответ заключался в том, что ни он, ни я не больны, и что я не желаю быть междугородной женой или иметь только междугородного мужа, которого я знаю лишь по переписке.

Всякий раз, когда он приходил ко мне, я обеспечивала его потребности и расходы, даже когда он жил на Клинтон-стрит, после того как мы перестали жить вместе и я устроилась на работу за пределами Нью-Йорка, я всегда щедро снабжала его деньгами, чтобы он мог пригласить своих «мальчиков», когда он встречался с ними, и у него были не пусты карманы, как обычно.

За то время, что он жил со мной, его тётки присылали ему мало или вообще не отправляли денег, и каждый раз, приезжая в Провиденс, я брала все расходы на себя и оставляла ему достаточно денег, а потом посылала ещё, когда он в них нуждался. Поэтому мне больно читать, что он «жил на 20 центов в день», как утверждают его биографы.

В последнюю встречу я сказала, что считаю невозможным больше оставаться его женой, хотя я хотела бы остаться его другом, если он считает, что такая дружба возможна; и что если мы разведёмся, ему придётся познакомиться и жениться на молодой женщине из своего круга происхождения и культуры, начать жить нормально и стать счастливым в Провиденсе.

«Нет, дорогая, если ты покинешь меня, я больше никогда не женюсь», – ответил он. – «Ты не понимаешь, как высоко я тебя ценю» – уверял он снова и снова. «Но ты не выражаешь свою любовь!» – повторяла я снова и снова. После полутора лет почти ежедневных писем, как с его стороны, так и с моей, мы, в конце концов, развелись в 1929 году, но продолжали переписываться; на этот раз в совершенно обыденной, но дружеской манере, и переписка продолжалась до 1932 года, когда я уехала в Европу. У меня возникло искушение пригласить его, но, зная, что я больше не его жена, я сомневаюсь, что он бы согласился. Однако я писала ему из Англии, Германии и Франции, посылая книги и репродукции всех пейзажей, которые, как я думала, могли его заинтересовать.

Конец