14 марта 2012 года в Словацком культурном центре в Москве http://www.cultureclub.ru/profile/23254.h... состоялся поэтический вечер, на котором были представлены две книги, вышедшие в рамках мероприятий, посвящённых году Испании в России — "Испанские мотивы в русской поэзии" http://www.ozon.ru/context/detail/id/6118...

и "Огни в океане" http://www.ozon.ru/context/detail/id/7279...

Вечер вела Ирина Владимировна Ковалева , член Союза писателей Москвы и Союза переводчиков России, сопредседатель Независимой ассоциации литераторов «Лютня Ориолы» при Клубе писателей ЦДЛ, автор нескольких поэтических сборников.

В поэтической части вечера рассказывали об Испании и читали стихи Н.Р. Малиновская, филолог-испанист, эссеист, переводчик, доцент кафедры зарубежной литературы филологического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова, и Н.Ю. Ванханен, русский поэт и переводчик, филолог-испанист, автор нескольких поэтических сборников.

Вечер прошёл в замечательной тёплой атмосфере, было много стихов, была музыка, было чудесное ощущение праздника.

Моя часть выступления — в приложенном файле.

Дом не умер. Он просто уснул.
И во сне этом, странном и зыбком,
Видел снова родную улыбку…
..................................................
Он не знал, что уже тишину

Что, нырнувшие в толщу зеркал,
Рифмы скроются и растворятся;
Что замрёт перепуганный зал,
Словно в голос боясь разрыдаться;

Дом не верил, что всё позади.
Ему мнилось, что высшею властью
В гулких комнат огромной груди
Вновь поселится давнее счастье…

Стены дышат. Сквозь их глубину
Память прошлого – магия слова –
Настигает нас снова и снова…
..................................................
Дом не умер. Он просто уснул.

11 февраля в 17.00 в Театральной музее им. А.А. Бахрушина в Москве, состоялся Вечер памяти выдающегося русского поэта-переводчика,эссеиста, испаниста Анатолия Михайловича Гелескула

http://www.gctm.ru/branches/gctm/events/v...

Вечер вела Н.Р. Малиновская.

Были воспоминания друзей, было множество замечательных переводов Анатолия Михайловича, была необыкновенно тёплая и сердечная атмосфера встречи старых друзей, объединённых единым целым.

Был настоящий Праздник.

Праздник Поэзии, остающаяся в сердцах тихая радость и светлая память.

Хотелось бы, чтобы такие вечера стали хорошей традицией.

И я думаю — это выполнимо.

______________________________________________________ _

в приложенном ниже файле — мой скромный вклад в программу вечера.

Вышла книга избранных переводов с испанского и португальского Анатолия Гелескула.

Уже стало общим местом, что переводчик — это голос за кадром. Он невидим, незаметен, мало известен. Он вроде как даже обязан к этой своей “шапке невидимке” тянуться: говорить-то следует поэтам, которых он переводит, не ему самому.

Или вообразите только: прославленный артист кукольного театра! То есть бывает, конечно, взять хоть Образцова, однако, как правило, человек, говорящий то голосом Пьеро, то Коломбины, зрителю лично не знаком.

Нет, не в обиду будь сказано поэтам, классикам и современникам — я вовсе не сравниваю их с ведóмыми марионетками. И все же они зависимы, и весьма зависимы от человека, берущегося передать самую суть их высказывания на чужом языке, который зачастую иначе организован, имеет иную мелодику и наполнен другими ассоциациями.

Как, например, русскому, никогда не видавшему Испании, понять испанскую пословицу, в буквальном переводе звучащую так: “Если река шумит, значит, вода в ней есть”? (Означает она то же, что наше “Нет дыма без огня”.) А что, спросит он, в реке может не быть воды? И разве река непременно должна шуметь? Вон Нева или там Волга — воды залейся, а тихо.

А невдомек ему, что реки в Испании ничуть не похожи на наши. Обычно они капризны и переменчивы: подтаял снег в горах — наполнились, пришла засуха — обмелели, а то и вовсе высохли, хоть бери метлу и подметай русло, если охота.

Это я к тому, что при слове “река” у испанца и у русского возникают совершенно разные ассоциации. А что в поэзии важнее ассоциаций? Мысль? Музыка?

Музыкантам и живописцам повезло больше — их искусство, как известно, перевода не требует. Композитору, тем не менее, важен исполнитель. Многим, наверное, приходилось слышать на концерте возмущенный шепот: “Господи, что он играет! Он же ничего не понял!” Или, напротив, ловить завистливое восхищение: “Ведь совсем ребенок исполнитель-то. Что он может в этих чувствах понимать? А ведь как точно сыграно! Поразительно!”

Заблуждается тот, кто думает: выучу немецкий, прочту Рильке в подлиннике, без всяких посредников. Да, прочтет, если вообще привык и умеет читать поэзию — свою, родную. Прочтет, если сумеет вникнуть в мир иноязычной поэзии, в мир самого Рильке. А нет — иноязычный поэт так и останется за семью печатями. Даром что язык выучил.

Переводчик — толкователь, интерпретатор, исполнитель стихотворения на другом языковом инструменте. Чем этот исполнитель тоньше и виртуознее, тем больше у нас возможностей получить на родном языке настоящего Рильке или Шекспира.

Анатолия Гелескула не надо представлять читателю.
Он стал первым лауреатом премии “Мастер” в области перевода, да, впрочем, не в премиях тут дело.
Его Лоркой зачитывались уже в шестидесятых: “Цыганский романсеро” стал для целого поколения открытием — в самой русской поэзии появился новый звук, новая образность, иной мир для нас распахнулся, трагический и прекрасный. Настоящий.

По-испански “настоящий” — “real”. И “королевский” так же точно. Реалом называлась старинная испанская монета. Почему, понятно. Человек пробовал золотой на зуб: “real o no”, то есть королевским монетным двором отчеканено или фальшивка? Таким образом, “по-настоящему” означает “по-королевски”.
Анатолий Гелескул и одаривает нас иностранной поэзией в своих переводах — по-королевски, без фальши.

“Огни в океане” — четвертая книга его избранных переводов.
В 1993 увидел свет сборник “Темные птицы”, включавший его переводы из испанской, французской, немецкой, португальской, польской поэзии. Пять тысяч экземпляров разлетелись мгновенно, эту книжку давно уже невозможно достать.
В 2006 вышло расширенное “Избранное” — переводы Гелескула в серии “Мастера перевода”.
Год назад отдельной книгой появились его переводы польской поэзии — работа поразительная не только по качеству, но и по объему: мы-то, испанисты, грешным делом числили его в основном по своему ведомству, а тут оказалось, что Польша значит в его жизни не меньше, чем Испания!

И вот наконец — и впервые! — книга переводов только испано-язычной и португало-язычной поэзии. Впрочем, нет, не совсем. Есть ведь еще и галисийская поэтесса Росалия де Кастро. Точнее, наверное, было бы выразиться так: поэзия Пиренейского полуострова и стран, вовлеченных в его орбиту.

Сам переводчик в предисловии, как всегда с гелескуловской образностью, говорит об особенностях этой оконечности Европы, о древности и культурной бездонности полуострова, о его камнях и корнях. Корни у испанской поэзии такие же глубоко уходящие в почву, как и у растений этой выжженной каменистой земли. В книге есть заметки переводчика о каждом из переводимых поэтов — он называет их заметками на полях. В одной пересказан разговор поэта Мигеля Эрнандеса со скульптором Альберто Санчесом. Оба они, тогда совсем молодые люди, бродили по полям в окрестностях Мадрида, в окраинном районе Вальекас (теперь там никаких полей — город), срывали пахучие стебельки тимьяна, удивляясь, какой длинный и причудливо изогнутый у него корень — как жизненный путь человека. Вот только редко какая жизнь издает такой аромат, заметил Мигель Эрнандес.

Переводы Анатолия Гелескула доносят до читателя аромат Кастилии и Андалусии, дух времени, запах и звук минувших веков. Он так говорит с нами словами Кеведо и Гарсиласо, языком монаха-кармелита, мистика и мученика, а главное, поэта — Сан Хуана де ла Крус, что, кажется, он знал всех этих людей и они рассказали ему обо всем самом главном. А главным всегда остается одно и то же — любовь, смерть, вера, — как бы мы ни порывались легкомысленно об этом забыть.

Кстати, если бы “заметки на полях” были изданы отдельным изданием, вышла бы самостоятельная, бесконечно интересная книга — столько в них неожиданных наблюдений, глубокого понимания слова, а порой и невероятной эрудиции. Я уж не говорю о живом языке и вспыхивающих тут и там блёстках юмора. Чего стоит, например, остроумная находка в авторском предисловии — перевод стихотворения немецкого поэта Моргенштерна:

Беседа рыб
— - — - — -

— - — - -

— - — - — -

— - — - -



Перевел А. Гелескул



И в стихах, и в прозе Гелескул верен поэзии.
Знаток и переводчик Хименеса, он приводит его слова: “Мы слабы, когда слабеет в нас поэзия жизни. Давайте же доверять нашей подлинной силе”.
Вольное дыхание поэзии живет в этой книге, созданной на протяжении почти что полувека.
В нее включены не только знакомые нам стихи и переработанные варианты уже известных стихотворений — Гелескул из тех немногих, у кого творческий процесс никогда не затухает, а всякий вариант не окончателен, — но и совершенно новые работы последних лет.

И всегда забываешь, что перед тобой перевод.
Просто читаешь прекрасные стихи:



Эта жизнь моя,

камешек легкий,

словно ты. Словно ты,

перелетный,

словно ты,

скиталец убогий,

сирота проезжей дороги;

словно ты,

певучий клубочек,

бубенец дорог и обочин...



Это Леон Фелипе Камино, ХХ век. До чего же по ритму, по звуку это близко к подлиннику! Я слышала, как песню на эти стихи, по-испански разумеется, пел Пако Ибаньес, легендарный бард, вроде нашего Окуджавы или Галича. Одно существенное отличие: он, как правило, пел не свои слова, а сочинял мелодии на стихи известных поэтов. Так вот, по-моему, перевод этого стихотворения точно ложится на музыку Пако. Случай редчайший, ведь для музыкальных произведений обычно приходится “подгонять строку”, делая так называемый эквиритмический перевод.
Леон Фелипе — одна из ранних работ Анатолия Гелескула, и чуть ли ни первая его публикация. Она попалась на глаза Анне Ахматовой, и та пришла в восторг. Правда, переводчик уверяет, что ее восхитил не “камешек”, а другое стихотворение, которое ему самому, кажется, нравилось меньше.
Называется оно “Дознание”:



...И кто-то приказал мне: — Говори!

Припомни всё. Припомни, что ты видел...



“Должно быть, что-то ей там лично оказалось близким”, — говорил Анатолий Михайлович. Как бы там ни было, вскоре состоялось их знакомство.



Много лет переводчик посвятил собиранию и переводу народной испанской песни, которую всегда считал родником, питающим поэзию Испании. В этой книге испанские песни стали важным, заключительным разделом. Переводить их трудно, почти невозможно. Потому что, как бы поточнее выразиться, нет никаких формальных зацепок: стон и вздох — какими словами их передать?



Пройдет и моя любовь,

пройдет и моя беда,

и слезы мои пройдут,

и все пройдет навсегда.



Книга названа “Огни в океане”. Почему? Ответ в словах того же Леона Фелипе: “Поэзия для меня — лишь система световых сигналов. Костры, которые мы зажигаем во тьме, чтобы кто-то нас видел, чтобы нас не забыли... Такова моя эстетика — эстетика корабля, блуждающего в тумане. Сегодня, как никогда, поэзия для меня — организованное и организующее пламя, знак, зов и зарево бедствия”.

Прочитав это, я сказала Наталье Малиновской, составителю и комментатору книги:

— Ну да, понятно: кругом туман, а тут вдруг свет, ясность какая-то.

— Да нет же, — отозвалась она. — Просто в океане думаешь, что ты — один. А оказывается — нет.

------------------------------------------------------ --------------------------

# © Наталья Ванханен, 2011

Анатолий Гелескул. Огни в океане. Переводы с испанского и португальского / Сост. Н. Р. Малиновская. — М.: Центр книги ВГБИЛ имени М. И. Рудомино, 201


( источник — http://magazines.russ.ru/inostran/2011/12... )

CТИХИ ПО ВЕРТИКАЛИ

И быть на земле закатам,

И быть на земле рассветам,

Удобрить ее солдатам,

Одобрить ее поэтам.

Иосиф Бродский

В годы юности Ольги Рожанской было популярно стихотворение Слуцкого «Что-то физики в почете, что-то лирики в загоне». Впрочем, академик Боголюбов уже тогда ворчал: «Что-то скупятся, не дофинансируют… Пора нам еще какую-нибудь бомбу придумать!» Сказано – сделано. Помню, как далеко-далече от Дубны, в вологодском сельпо (ассортимент – кисель в брикетах, маргарин и мыло от чесотки) подгулявший плотогон пояснял населению: «Нейтронная бомба – это когда все есть, а очереди нет». Сочное северное оканье придавало нейтронной бомбе какую-то особую значительность.

Вообще-то и лирики были в почете – правда, весьма немногие и не в таком, как хотелось бы.

И Слуцкий справедливо констатировал: «Постепенно, словно пена, опадают наши рифмы, и величие степенно отступает в логарифмы». В памятные со школы таблицы логарифмов , таблицы Гаусса. Того самого Гаусса, который сказал об одном своем ученике: «Для математики у него не хватало воображения, и пришлось стать поэтом».

Жар холодных числ был Ольге Рожанской внятен и даже навязан, сперва спецшколой, потом мехматом. Не мне судить, как у нее обстояло с математическим воображением, но думаю, что обстояло благополучно, поскольку математике она не только училась, но и сама учила. А поэтом была по призванию и темпераменту.

Тем более, что поэзия сродни музыке, а Лейбниц, тоже математик – и великий, говорил, что в музыке душа вычисляет, сама того не сознавая. Но речь о другом. Житейские пристрастия и занятия поэтов не проходят даром. И то, что Пастернак был музыкантом, а Маяковский – художником, сказалось на их почерке.

У математики свой язык и своя письменность. То и другое на фоне нашей линейной (или, если угодно, ветвистой) речи впечатляет своей спрессованной энергией, малыми средствами и огромными результатами. Как тут не вспомнить, что микромир атома – прообраз вселенной? Математический иероглиф – формула – это сжатая пружина, крохотный сгусток понятий и явлений. И усилие наименьшим выразить наибольшее – быть может, всеобщее. Спору нет, рифмы – не логарифмы и вместе не уживаются – как говорили встарь, «совокупляясь, вопиют». И все же кажется, что язык формул, их иероглифы и криптограммы определенно повлияли на стихи Рожанской, на ее пристрастие к малым формам и вселенским темам.

Из самых ранних, почти полувековой давности, ее стихов ­ тоненькой машинописной подборки на папиросной бумаге – до сих пор помню строки:

…мы вдвоем

Роняем тени в водоем.

Помню потому, что какие-то полдюжины слов вместили в себя асфальтовое лето, столичный зной, чахлый фонтан на Арбатской площади, парочки у бортиков, молодую легковесную любовь. Почему именно Арбат? Потому что в лесу водоемов нет, а все больше озерца и болотца, в городах областного значения, Калуге или Владимире, фонтанов тогда, как впрочем и сейчас, не наблюдалось, а вот на Арбатской площади был, в центре Москвы единственный, да и тот сплыл.

Надо сказать, у Рожанской в ее лирике отнюдь не «женской», собственно стихов о любви крайне мало, они немногословны, тоже не по-женски, и отстраненно формульны:

Не обжившись в теле юном,

Угловатая душа,

Задевает неба струны,

К горю радостно спеша.

Этот полет мотылька на огонь свечи неотвратим

…и вовеки не кончается,

Точно миг перед падучей.

Выстрел в упор. Этот мощный образ, вероятно, внушен Достоевским, но в русской поэзии возникает впервые.

Необычно и неизбежное горе:

В прощанье даже с самым дорогим

Освобожденья бродит свежий солод –

И глупый дух, как Фауст, дважды молод,

О прошлом плачет, будущим томим.

Любовь – материя деликатная, все прочее весомо, грубо, зримо. Бесформенное, оно не вмещается, коробит стройные грани, и тем не менее Рожанская ищет и часто находит формулу для масштабов необозримых, но весомых и вполне грубых.

Например, новой России с Ельциным на танке и торжеством православия и плутократии:

Снизу улица течет,

Сверху – мгла.

Ну, Россия, — нечет-чет –

Как легла?

Али стала на торец?

Ажно в дрожь!

Видно, брат, чуме конец,

Пиру – тож.

А вот Европа, убаюканная горбачевским новым мышлением – «мысию по древу» из «Слова о полку» (не путать с мышлением общечеловеческим, там другое ударение). Сонно внемлет мышлению

…и о Россию спину нежно трет,

Как жирный кот об адскую машину.

Или для многих все еще обетованная земля антиподов, где ходят вверх ногами, но эту походку приписывают нам:

От этого места книзу по вертикали

Находится край, где бород во щи не макали,

Где на ходу запивают веселые янки

Печень своих конкурентов пивом из банки…

Туда далеко идти – через толщу магмы,

Гнейсы, базальтовый слой и могилу мамы.

И наконец, «всего живитель и виновник», вожделенный космос:

На что похож, вселенная, твой лик?

На судна крен и на родильный крик,

На – со двора по первому снежку

(Ой, ночь светла!) – к неверному дружку.

Справедливости ради замечу, что математический императив «наименьшим выразить наибольшее» – это краеугольный камень поэзии и возник он задолго, за много тысячелетий до того, как троглодит научился считать до двух.

Он возник вместе с речью и магией, когда мир человека был необъятным, а представлений о нем – понятий – раз-два и обчелся. Например, понятие движения. Наш косматый пращур воочию убеждался, что все живое движется – удирает или настигает – и сам он орудовал ногами как можно проворней. А над ним двигалось нечто или некто, источало тепло и свет и было безостановочным, а значит, живым. Человек уже усвоил: чтобы двигаться, нужны ноги. И солнце стало ходить. Много позже эллины водрузили его на спортивную колесницу, но ненадолго, и по сей день солнце восходит, заходит – словом, перемещается на своих двоих. Впрочем, это мелочи быта. Скудный набор понятий распахнул бездны воображения, дерзких догадок и смелых построений. Всемогущее верховное существо дарило жизнью и поэтому мыслилось женщиной. Позже, много позже и лишь в сознании эллинов и латинян солнце стало богом, а луна – богиней. Но теплый отзвук матриархата не заглох, и во многих европейских языках солнце осталось женщиной или в крайнем случае утратило пол (славянское Ярило – явно поздний скопец: доныне белорусскими весенними обрядами верховодит девушка по имени Ярила). А латинскую Луну в ряде языков вытеснил – по праву первородства – мужчина Месяц. Должно быть, и в незапамятной древности мужской век был особенно коротким, и потому у месяца цвет и облик покойника. А случилось вот что. В него влюбились две заядлые соперницы – Солнце (жизнь) и Ночь (смерть). Не уступая любимого, каждая тянула к себе, и в яростной борьбе они разорвали его пополам. Сердце месяца перестало биться. Ночь отступилась, но другая соперница, Солнце, реанимировала мертвого, вкладывая в его грудь сердца белых птиц. Он воскресал, но не надолго, и печать обреченности и смерти осталась на его бескровном лице навсегда. Подобные мифы бытуют у народов разобщенных и крайне удаленных, у племен восточно-сибирских и южно-американских. Вмдимо, всеобщи не только законы природы.

Этот экскурс в мифологию, возможно, затянут, но не случаен. Стихи Рожанской пестрят сюжетами и сценками самых разных мифов, от современных до шумерских. На первый взгляд эти реминисценции, при всем глубоком знании и скрупулезности, подаются не то чтобы гротескно и тем более пародийно, но с некоторой иронией. Этому способствует язык, всегда стилизованный, сдобренный дурачествами, архаизмами, псевдонародностью, псевдожаргоном, — язык, который строит гримасы, чтобы не выглядеть занудой. Но подоплека поверхностной ироничности, думаю, серьезна. Рожанскую интересуют и забавляют не маски и переодевания, а человеческая мысль – ее движение во времени, или напротив, какая-то изначальная заданность. И если в древнеегипетский сюжет некстати встревает «давеча» или что-нибудь подобное, египтянам не свойственное, это не значит, что все иносказательно, и «долина Нила» — никакая не долина, а подмосковная пойма Клязьмы, сплошь в капустных грядках и дымных свалках. Да, это намек, но совсем иного смысла и суть его в том, что с эпохи Псамметиха вода не изменила свой состав, по-прежнему поит землю и растит пусть не лотосы, а всего-навсего травку, но по-прежнему зеленую и свежую.

Средоточие мифологических стихов Рожанской – сюжеты библейские и евангельские. Именно там, в одном из них, застает врасплох самая странная и емкая из ее поэтических формул:

вера, свежая, как сыр.

Авраам ведет сына в землю Мориа, чтобы принести его в жертву Богу. Исааку не нравится земля Мориа. Ему не по себе. Зачем они идут? Где жертвенный агнец? Почему все здесь даже пахнет так незнакомо и тревожно? Авраам отвечает скупо и загадочно:

…Гляди под ноги, сын.

Пахнет вера, свежая, как сыр.

Терпкий, густой, как овечья шерсть, запах пастушьего сыра, тугого, влажного, только что вынутого из чана. Это запах Междуречья, запах нашествий и кочевий, молодой человеческой истории, не бездумно радостной, как улыбки архаических аполлонов, а сумрачной, как рассветная пустыня, еще не отогретая первыми лучами. И это судьба малочисленного, захудалого народа, нищего и надменного, бездумно вышедшего из пустыни на перекресток истории и обреченного на истребление, но неистребимого. Нет, не избранного и еще не Народа Книги, а кочевого племени, полупастушьего, полуразбойничьего, которое очень не нравилось ханаанским мелиораторам, сытым и спесивым, но напрасно уповавшим на защиту своих городских стен и раскрашенных идолов. Сырным духом, бродильной духотой пастбищ пропитано все – набеги и караванные тропы, сторожевые ночи у костра и сопение сонной отары, первое прикосновение Единого и Невидимого и первая молитва – «одноголосый дар пастушеского быта» богу Авраама и Исаака.

К библейскому рассказу о жертвоприношении первенца Рожанская возвращается не раз. Не удивительно. Кьеркегор построил на нем целую религиозно-философскую доктрину. Сюжет осмысливался многократно и даже в такой далекой от духовных исканий области, как армейский устав, отозвался неразрешимой проблемой – преступно ли неисполнение приказа, если приказ преступен. В пору религиозного разброда на пороге века Просвещения математик и проповедник Паскаль советовал вольнодумцам и скептикам ставить на Бога – если бога нет, останетесь при своем, а если таковой обнаружится, окажетесь в барыше. Он также советовал – в качестве первого шага на пути к Богу – поглупеть, а дальше само пойдете, даже ухнуть не успеете. Галльская любовь к логике и шутке уберегла Паскаля от пафоса. Серен Кьеркегор жил в иное время и в бюргерской среде, позитивистская вера в прогресс не прижилась в его нелюдимой душе – и с одержимостью протестанта призывал совсем к иному. Вера безрассудна. И по-другому верить нельзя, не помогут никакие доводы и усилия. Есть только один путь – тот, что ведет на край пропасти и там обрывается. «Бросайся в бездну – и руки господни тебя подхватят», — обещает Кьеркегор. В обыденной религиозной практике подобные полеты предоставлялись подвижникам и мученикам, а в житейском сознании детская вера в отца оборачивалась несколько бесшабашной надеждой: «Бог не выдаст». Хотя на каждом шагу выдавал и еще как, этот простонародный символ веры держится стойко. И, надо признать, это не худший способ верить, по крайней мере, безвредный.

Я не вправе гадать, какой символ веры был Рожанской ближе, но, думаю, ни один из них не был чужд. Как и многие, добавлю – лучшие, она ошиблась.

Руки господни не удержали, выронили. Весной 2009 года Ольга Рожанская погибла. По народным приметам, все хорошие пловцы тонут, а она была хорошим пловцом. И во время обычного купанья в море, ее выбросило на берег волной, уже мертвую.

Едва ли не у каждого поэта есть стихи о собственной смерти, но даются они лишь очень немногим. Это проба на подлинность, и по ним можно судить о поэте безошибочно.

Почему они трудны? По меньшей мере две причины очевидны. Стихи – не только позиция, но и поза. А смерть – не игра. И второе – в конце концов, хотя бы перед уходом, хотелось бы примириться с собой и миром. Художник якобы вносит в мир гармонию. Но какую гармонию можно внести в наш земной общепит, в эту общественную столовую, где все методично жуют друг друга? Разве что навести порядок в очереди самообслуживания. Понятна тоска по гармонии, но как-то несостоятельны ее рецепты, ни мистически потусторонние, ни рассудочно умозрительные. Изящная словесность накопила целый набор инструментов, затупленных частым употреблением.

Рожанская знает их наперечет и тоже ими пользуется, в стихах сквозят и вечная жизнь и мировая душа, и высший разум, и даже эзотерическая заумь на основе квантовой терминологии. И вдруг – пара строк:

Видишь? – За мной пришли

Белые облака.

Словно сад расцвел. Нет, поэзия – не ремесло и даже не искусство. Это третий глаз, ясновидящий и потому печальный.

Можно лишь гадать, что для Рожанской означала смерть – конец всего или начало чего-то иного и небывалого.

Женщины по самой своей природе религиозны и неважно, осознают они это или нет. Рожая в муках, можно ли признать, что все это зря и жизнь напрасна? Биологически, генетически и как угодно женщина призвана верить. А верить – трудно. Легко соблюдать обряды, креститься и кланяться. А вера – тернистый путь, вот уж где кто не падает – тот не поднимается.

Вероятно, и для Рожанской он был не простым. Во всяком случае, вечная жизнь ее не манила, а скорее отпугивала. Любопытно такое стихотворение:

…А за корочкою мира,

Где иное естество,

Оглядевшись, скажем: — Сыро!

Что-то, братцы, не тово…

Лишь платоновы идеи

Без забот жируют там,

Как в Америке индейки

До прихода пуритан.

Индюшатиной, как известно, потомки пуритан заедают свой главный государственный праздник. Аборигены предпочитали бизонов, но пернатая снедь оказалась практичней – бизонов съели, а индюшки плодятся на птицефермах. Подкрепив свой духовный аскетизм мясом, пуритане засучили рукава и построили демократическую империю, умеренно благочестивую. Уместен вопрос: а платоновы идеи и вообще идеализм обрели плоть и жизнь? И если воплотились, то в чем? Помимо просвирки, сдобренной кагором.

В стихах Рожанской много недомолвок, намеков и даже несуразностей. Для глубокомыслия она слишком умна. А кроме того, импульсивна и нерасчетлива. Рожанская – импровизатор и не отделывает свои экспромты, а бросает их такими как есть, с помарками и нелепицами. И вообще она рано поняла, что в шутовстве обереутов больше смысла, чем в самой возвышенной тягомотине.

Впрочем, главное не это.

Мне кажется, я подберу слова,

Похожие на вашу первозданность,

А ошибусь – мне это трын-трава,

Я все равно с ошибкой не расстанусь, -

Эти строки Пастернака, у которых есть адресат, кажутся обращенными ко всему и чему угодно. И могли бы служить эпиграфом к стихам Рожанской. Ее эстетика – это не полированный лак палехской шкатулки, а шершавая охра корявой сельской макитры, хранящей вмятины пальцев – оттиск гончара, теплой человеческой руки.

Такое же ощущение чего-то подручного, насущного, для собственных нужд, исходит и от всего стихотворчества Рожанской в целом. Это не сборники стихов, даже не столь любимые поэтами циклы, а груда бумаг, исписанных на ходу сиюминутными мыслями. Наброски, раздумья, злободневные реплики, гротескные сценки – детские рисунки на полях учебника истории – и постоянный контекст, литературные цитации, вариации, отголоски. Словом, калейдоскоп. Речная рябь, движимая единым потоком. Когда заходит речь о произведениях, часто замечательных, где единственный сюжет и главный герой – это вольное течение мысли, возникает ряд имен, звучных, но с поэзией никак не связанных.

Монтень, Стерн, ближе во времени – «Дневник писателя», еще ближе – Василий Розанов и Юрий Олеша.

Ни дня без строчки. Другого определения этому роду литературы не придумано.

Свои упражнения в самоанализе Монтень обозначил как essais – термин непереводимый ввиду его неопределенности. «Опыты»? Пусть так. А применимо ли это к наследию Ольги Рожанской? В каком-то смысле – да. Описание эксперимента под названием Жизнь.

Одна из записей:

…Томима

Печальным знанием душа.

Как несказанно хороша

Ты, жизнь!

Как зла, как нелюбима…

Анатолий Гелескул