Казалось бы, знаю всех, кого перевёл, неоднократно прочитано, а что-то — запомнилось наизусть.
Но всё равно — не перестаю удивляться, восхищаться его работой со словом, чеканными рифмами, идеальным ритмом, волшебным смыслом, глубиной погружения и растворения переводчика в авторе.

И ведь не только поэзия.
Прозаические переводы — Испанцы трёх миров, Платеро и я, многие другие, его статьи, предисловия и послесловия, его ремарки по тексту — всё дышит сказочной красотой, везде видна любовь к слову, к языку, к читателю, в конце концов.

Поэт перевода.
--------------------------------------

Ф.Г. Лорка


ЗАВОДИ

Мирты.
(Глухой водоем.)

Вяз.
(Отраженье в реке.

Ива.
(Глубокий затон.)

Сердце.
(Роса на зрачке.)



ВАРИАЦИЯ

Лунная заводь реки
под крутизною размытой.

Сонный затон тишины
под отголоском-ракитой.

И водоем твоих губ,
под поцелуями скрытый.



ПОСЛЕДНЯЯ ПЕСНЯ

Ночь на пороге.

Над наковальнями мрака
гулкое лунное пламя.

Ночь на пороге.

Сумрачный вяз обернулся
песней с немыми словами.

Ночь на пороге.

Если тропинкою песни
ты проберешься к поляне...

Ночь на пороге.

...ночью меня ты оплачешь
под четырьмя тополями.
Под тополями, подруга.
Под тополями.


НОКТЮРН ПУСТОТЫ

Чтобы знал я, что все невозвратно,
чтоб сорвал с пустоты одеянье,
дай, любовь моя, дай мне перчатку,
где лунные пятна,
ту, что ты потеряла в бурьяне!

Только ветер исторгнет улитку,
у слона погребенную в легких,
только ветер червей заморозит
в сердцевине рассветов и яблок.
Проплывают бесстрастные лица
под коротеньким ропотом дерна,
и смутней мандолины и сердца
надрывается грудь лягушонка.

Над безжизненной площадью в лавке
голова замычала коровья,
и в тоске по змеиным извивам
раскололись кристальные грани.

Чтобы знал я, что все пролетело,
сохрани мне твой мир пустотелый!
Небо слез и классической грусти.
Чтобы знал я, что все пролетело!

Там, любовь моя, в сумерках тела, –
сколько там поездов под откосом,
сколько мумий с живыми руками,
сколько неба, любовь, сколько неба!

Камнем в омут и криком заглохшим
покидает любовь свою рану.
Стоит нам этой раны коснуться,
на других она брызнет цветами!

Чтобы знал я, что все миновало,
чтобы всюду зияли провалы,
протяни твои руки из лавра!
Чтобы знал, я, что все миновало.

Сквозь тебя, сквозь меня
катит волны свои пустота,
на заре проступая прожилками крови,
мертвой гипсовой маской, в которой застыла
мгновенная мука пронзенной луны.

Посмотри, как хоронится все в пустоту.
И покинутый пес, и огрызки от яблок.
Посмотри, как тосклив ископаемый мир,
не нашедший следа своих первых рыданий.

На кровати я слушал, как шепчутся нити, –
и пришла ты, любовь, осенить мою кровлю.
Муравьенок исчезнет – ив мире пустеет,
но уходишь ты, плача моими глазами.

Не в глазах моих, нет, –
ты сейчас на помосте
и в четыре реки оплетаешь запястья
в балагане химер, где цепная луна
на глазах детворы пожирает матроса.

Чтобы знал я, что нет возврата,
недотрога моя и утрата,
не дари мне на память пустыни –
все и так пустотою разъято!
Горе мне, и тебе, и ветрам!
Ибо нет и не будет возврата.



Б. Лесмьмян

ВОЛНА

Поначалу едва различимая глазом,
Домогаясь той выси, что моря бездонней,
Вырастает она, выпрямляется разом
И растет тем отчаянней, чем обреченней.

Над умершими сестрами, смолкшей гурьбою,
Восстает обелиском недавняя кроха,
Затихает и, чувствуя смерть под собою,
Низвергается шумом последнего вздоха.

И уже на коленях себя забывая,
Рассыпает поземку девятого вала...
Зашумишь ли посмертно, душа кочевая,
И в постылые камни плеснешь как бывало?


Я ПРИДУ

Твои двери на ржавом запоре,
Не струится дымок над трубою,
Нелюдимы вечерние зори,
Пусто в доме. Я здесь –
не с тобою.
Но одна в незнакомом прохожем
Ты узнаешь меня издалека.
И с повинной, таким непохожим
Я приду, хоть не ведаю срока.

Свет зажги за дверьми
и над ними,
Приукрасься венком, как невеста,
Сбереги для детей мое имя
И оставь за столом вашим место.
Зыблет рук твоих синие тени
Грунтовая бродяжья дорога...
Посади при ней кустик сирени,
Я приду, хоть не ведаю срока.

Грозовая, ночная, лесная,
В сумрак бора душа моя канет.
Ни каким будет голос, не знаю,
Ни лицо, что лицом моим станет.
Но узнаешь меня в пилигриме
Под лохмотьями горе-пророка,
Запоет у дверей твое имя.
Я приду, хоть не ведаю срока...


Л. Стафф


ПОЧЕМУ

Когда счастье бывает полным,
Почему оно так печалит?
Почему самым ясным полднем
Холодеешь, лучами залит?

Или розами нас венчали,
Зацветавшими в непогоду?
Или радость нужна печали
Для приюта, как соты – меду?

Или, счастье оберегая,
По-девичьи она пуглива –
И стоит на песке нагая
У запретной черты прилива?

Почему же от счастья больно,
Где граница печали нашей?..
Свей из терна венок застольный –
И спроси у венка и чаши.

"Там, где скрипка – у врат молчанья
И напев уже еле слышен,
Там, где входят июньской ранью
Зерна гибели в завязь вишен,

Там, где слезы свои напрасно
Память ищет, как ветра в поле, –
И вернуть их уже не властна,
Улыбается давней боли,

Там, где в небе, зарей согретом,
Смотрит месяц в лицо рассвету, –
Там лежит между тьмой и светом
Та граница, которой нету".


С ВЕРШИНЫ

Ткет осень памяти полотна.
Седых туманов белокрылость,
Как мысль о вечности, бесплотна.
Была ты, жизнь, или приснилось?

Так одиноко и светло мне.
Смотрю на лес, на луг белесый.
И все становится огромней,
Как будто видится сквозь слезы.


--------------------------------------------


Любим и помним.

Это стихотворение Рильке занимало воображение многих и многих переводчиков, и каждый видел его по-своему, и у каждого получалось нечто особенное, неповторимое.

Лучше ли, хуже?
Это — как всегда — вопрос вкусов и предпочтений, скорее всего — подходов к восприятию оригинала.
-------------------

Einsamkeit ist wie ein Regen.
Sie steigt vom Meer den Abenden entgegen;
von Ebenen, die fern sind und entlegen,
geht sie zum Himmel, der sie immer hat.
Und erst vom Himmel fllt sie auf die Stadt.

Regnet hernieder in den Zwitterstunden,
wenn sich nach Morgen wenden alle Gassen
und wenn die Leiber, welche nichts gefunden,
enttaeuscht und traurig von einander lassen;
und wenn die Menschen, die einander hassen,
in einem Bett zusammen schlafen muessen:

dann geht die Einsamkeit mit den Fluessen...

----------------


Вопросы, вопросы...
Можно ли сохранить смысл, идя на поводу у рифм?
Можно ли соблюсти рифму, нащупав нерв, пульс стихотворения?


Из многих и многих переводов можно, наверное, было бы составить целую книгу — сборник переводов одного стихотворения.
Вот некоторые из них.

------------------------------

М. Рудницкий

Нет одиночеству предела…
Оно как дождь: на небе нет пробела,
в нем даль морей вечерних онемела,
безбрежно обступая города, -
и хлынет вниз усталая вода.

И дождь всю ночь. В рассветном запустенье,
когда продрогшим мостовым тоскливо,
неутоленных тел переплетенье
расторгнется тревожно и брезгливо,
и двое делят скорбно, сиротливо
одну постель и ненависть навеки, -

тогда оно уже не дождь, — разливы… реки…


В. Куприянов

Как одиночество дождливо!
Вечерний час его прилива
с морей восходит молчаливо
до звезд, что им полны всегда
и лишь со звезд идет на города.

Оно струится, проливное,
когда к рассвету переулки рвутся
когда, тепла ушедшего не стоя,
печально тело с телом расстаются,
когда в объятьях друг у друга бьются
те, кто друг друга обрекал на горе:

тогда за окнами оно шумит, как море.



П. Кореневский

Как одиночество на дождь похоже!
Оно выходит, берега тревожа,
С равнин далеких, от речного ложа,
И к небу поднимается потом,
Избравши небеса своим жильем.
Оно на город в час тот сумасшедший,
Когда все к утру обращают лица,
Когда тела, блаженства не нашедши,
Друг друга покидают, будет литься.
Когда в одну постель должны ложиться
Друг другу люди чуждые навеки,
Тогда оно переполняет реки.



Л. Туркова

С чем сравнить одиночество? Это — дождь,
что от моря растет вечерами — сплошь;
от равнин, до которых не добредешь,
поднимается к небу — небо всегда
рядом. С неба и падает на города.

Дождь часами идет, когда все переулки
по утрам начинают движение вспять,
когда грустно и разочарованно руки,
ничего не найдя, разжимают объять-
я; когда, ненавидя друг друга,
двое в койку одну отправляются спать:

одиночество льется рекой — не унять...



И. Грингольц

Одиночество – дождь бездомный.
Оно встаёт под вечер тучей тёмной
из толщ морских, из глубины укромной
вздымаясь в небо, где царит всегда.
И падает стеной на города.

Всё льёт оно и льёт в тот час двуполый,
когда с рассветом улицы простыли,
когда тела, не став душе опорой,
в тоске отодвигаются пустыми,
и люди, что друг другу опостыли,
обречены уснуть в одной постели, –

тогда рекой оно течёт с панели…




А. Гелескул

Оно как дождь. Из пасмурного края
навстречу ночи с моря наплывая,
с земли оно, как туча дождевая,
уходит в небо, свыкшееся с ним,
и, падая, течет по мостовым.

И в час, подобный долгому недугу,
когда к рассвету тянется округа
и с горечью отталкивают руку
тела, не разгадавшие друг друга,
и люди, ненавистные друг другу,
в одной постели молят о покое:

растет оно и ширится рекою...

Собственно говоря, тогда мы и познакомились.

Хмурый московский вечер, Овальный зал Библиотеки иностранной литературы им. Рудомино на Николоямской, 6.
Гильдия "Мастера литературного перевода" вручает ежегодную переводческую премию "Мастер".

Поднимается и выходит вперед невысокий, худой человек.
Негромким, глуховатым голосом говорит слова благодарности за оценку своей работы.
И начинает читать свои переводы.

Это был первый и последний раз, когда я слышал выступление Анатолия Михайловича со сцены вживую.
Не по бумажке, наизусть.
С испанского, польского, французского.

Он читал так, как может прочитать лишь автор.
Потом, не один раз, я бывал на многих выступлениях и вечерах, где переводы Гелескула читали разные люди: любители поэзии, переводчики, известные поэты и даже профессиональные актёры.

Но тот, первый, раз — запомнился лучше всего.
Я слушал строки, которые читал до этого много раз, которые знал наизусть — и всё воспринималось по-новому, как в первый раз, много лет назад, когда я открыл для себя поэтическую вселенную Гелескула.

Бесконечно жаль, что не было возможности сделать видеосъёмку того вечера.
Но упущенного не вернуть.

Да и не любил он официальщины, терпеть не мог шумихи и внимания к себе.

И вот, сегодня, когда прошло уже пять лет, как его нет с нами, но есть и будет его Поэзия, магия его слова, я хочу вспомнить несколько стихотворений, которые услышал в тот вечер.

----------------------- --------------------------- -------------------------

Ф.Г. Лорка


***
Август. Персики и цукаты,
и в медовой росе покос.
Входит солнце в янтарь заката,
словно косточка в абрикос.

И смеется тайком початок
смехом желтым, как летний зной.
Снова август. И детям сладок
смуглый хлеб со спелой луной.


ПРЕЛЮДИЯ

И тополя уходят –
но след их озерный светел.

И тополя уходят –
но нам оставляют ветер.

И ветер умолкнет ночью,
обряженный черным крепом.

Но ветер оставит эхо,
плывущее вниз по рекам.

А мир светляков нахлынет –
и прошлое в нем потонет.

И крохотное сердечко
раскроется на ладони.


Леопольд Стафф

ОСЕННИЙ ДОЖДЬ

Звенит дождь осенний, звенит монотонно...
Стеклянные всхлипы... стеклянные стоны...
И тянется плач – и унять его нечем,
А стекла слезятся... и плач бесконечен...
И сумрак сочится свинцово и сонно...
Звенит дождь осенний, звенит монотонно...

Вечерних видений русалочьи тени
Просвета искали в пустыне осенней,
И в серую мглу, в нелюдимые дали,
Пошли под лохмотьями черной печали –
Ненастного мира нездешние гостьи –
Искать себе места на тихм погосте.
А лица в дожде все грустней и туманней...
В печаль и кочевье, в сиротство скитаний
Понурою цепью уходят без звука –
Лишь катятся слезы... Так плачет разлука...

То льет дождь осенний, звенит монотонно...
Стеклянные всхлипы... стеклянные стоны...
И тянется плач – и унять его нечем,
А стекла слезятся... и плач бесконечен...
И сумрак сочится свинцово и сонно...
Звенит дождь осенний, звенит монотонно...

Кого-то утратил я в ночь эту злую...
Кого?.. Кто-то умер, по ком я тоскую.
Но кто?.. Вспоминаю я снова и снова...
Кого схоронил я?.. Кого-то родного...
Да... Шло ко мне счастье, но сгинуло в поле.
Любил меня кто-то – не вытерпел боли,
Понявши, что искру в меня не заронит...
Угас сирота – и чужие хоронят...
А где-то пожаром спалило лачуги...
И дети сгорели... Как плачут в округе...

То льет дождь осенний, звенит монотонно...
Стеклянные всхлипы... стеклянные стоны...
И тянется плач – и унять его нечем,
А стекла слезятся... и плач бесконечен...
И сумрак сочится свинцово и сонно...
Звенит дождь осенний, звенит монотонно...


НАДЕЖДА

Уходишь. Гуще сумрак серый.
Я не окликну. Бог с тобою.
Боишься, мрак разлучит с верой,
Как разлучил уже с любовью?

Слова прощального привета –
А лампа гаснет понемногу.
И я не выйду горечь света
Ронять на темную дорогу.

Все сочтено душой моею,
Тревожно замершей на кромке.
Она пытливей и смутнее
Окна, раскрытого в потемки.

Дневная кончилась морока
Подобно долгому недугу.
Я с ночью встречусь у порога –
И ночь мне будет за подругу.



Болеслав Лесьмян

КУКЛА

Я – кукла. Светятся серьги росой нездешнего мира,
И сном по шелковой яви на платье вытканы маки.
Люблю фаянсовый взгляд мой и клейкий запах кармина,
Который смертным румянцем горит на матовом лаке.

Люблю в полуденном солнце лежать на стройном диване,
Где скачут зайчики света и где на выгнутой спинке
Безногий ирис витает у ног задумчивой лани,
А в тихой вечности плюша гнездо свивают пылинки.

Признательна я девчурке за то, что с таким терпеньем
Безжизненностью моею играет, не уставая.
Сама за меня лепечет и светится вдохновеньем –
И кажется временами, что я для нее живая.

И мне по руке гадая, пророчит она, что к маю,
Взяв хлеб и зарю в дорогу, предамся я воле божьей
И побреду, босоногая, по Затудальнему краю,
Чтоб на губах у бродяги поцеловать бездорожье.

Однажды судьба невзлюбит – и вот я собьюсь с дороги,
Останусь одна на свете, гонимая отовсюду,
Уйду от земли и неба и там, на чужом пороге,
Забыта жизнью и смертью, сама себя позабуду.

Подобна я человеку – тому, Который Смеется.
Я книгу эту читала... Премудростям алфавита
Я, словно грехам, училась – и мне иногда сдается,
Что я, как почтовый ящик, словами битком набита.

Хочу написать я повесть, в которой две героини.
И главная – Прадорожка, ведущая в Прадубравье,
Куда схоронилась Кукла, не найденная доныне, –
Сидит и в зеркальце смотрит, а сердце у ней купавье.

Два слова всего и знает, и Смерть называет Мамой,
А Папой могильный холмик. И все для нее потеха...
Голодные сновиденья снуют над пустою ямой,
А кукла себе смеется и вслушивается в эхо...

Конец такой: Прадорожка теряет жизнь на уступе...
Намеки на это были. Смотри начальные главы...
И гибнет кукла-смеялка с четой родителей вкупе.
И под конец остаются лишь зеркальце да купавы.

Писать ли мне эту повесть? Становятся люди суше,
И сказка уже не в моде – смешней париков и мушек...
Цветного стиха не стало... Сереют сады и души.
А мне пора отправляться в лечебницу для игрушек.

Заштопают дыры в бедрах, щербины покроют лаком,
Опять наведут улыбку – такую, что станет тошно, –
И латаные красоты снесут напоказ зевакам
И выставят на витрине, чтоб выглядели роскошно.

Цена моя будет падать, а я – все стоять в окошке,
Пока не воздену горько, налитая мглой до края,
Ладони мои – кривые и вогнутые, как ложки, –
К тому, кто шел на Голгофу, не за меня умирая.

И он, распятые руки раскрыв над смертью и тленом
И зная, что роль игрушки давно мне играть немило,
Меня на пробу бессмертья возьмет по сниженным ценам –
Всего за одну слезинку, дошедшую из могилы!



К.И. Галчинский

САПОГИ ШИМОНА

Ладил Шимон сапоги и сапожки,
а между делом играл на гармошке:

Ой ради ради, ой ради рара,
полька не полька, смех да и только.

И хоть не знали люди об этом,
только гармошка была с секретом –
скряге, вояке, хлюсту и крале
резала правду, ежели врали:

Ой ради ради, ой ради рара,
полька не полька, смех да и только.

Старый Шимон поучал за делами:
– Кривда и правда – как пепел и пламя.
Правда, сынок, не коптилка в окошке.
Правду на стол – от стола головешки.

Умер сапожник. Но золотая
ниточка песни перевитая,
песни зеленой, той, что вплеталась
в ранты и прошвы, – там и осталась:

Ой ради ради, ой ради рара,
полька не полька, смех да и только.

Раз в мастерскую зашел агитатор,
важная шишка и видный оратор,
клявшийся всем увеличить зарплату,
пенсию – старцу, приварок – солдату.

Вынул бумажник кордовской кожи,
взял себе пару полусапожек
и удалился гордо и чинно.
Знал бы, какая в них чертовщина!

Ой ради ради, ой ради рара,
полька не полька, смех да и только.

Выпил оратор, вышел на площадь,
снова речами горло полощет,
пообещал увеличить зарплату,
пенсию – старцу, приварок – солдату.

Но у трибуны свист соловьиный
слушают люди с кислою миной,
кто усмехнется, кто негодует:
– Малый блефует – значит, надует.

Ой ради ради, ой ради рара,
полька не полька, смех да и только.

А как пошло про высшие цели,
полусапожки тут и запели,
ну а с треклятым “Ой ради ради”,
раз зазвучало, дьявол не сладит.

Целую площадь полусапожки
разбередили звуком гармошки,
от педагога до коновала
все под гармошку затанцевало.

Пляшут в заулке, пляшут в аллейке,
мастеровые и белошвейки,
бабы и дети, папы и мамы,
пляшут мазилы нашей рекламы,
пляшут путейцы и проводницы,
няни, цыгане, кони, возницы,
официанты и брадобреи,
ангелы, черти, турки, евреи,
даже начальство нашего града,
хоть и пузато, пляшет как надо:

Ой ради ради, ой ради рара,
полька не полька, смех да и только.

Тут и сапожки – цок каблуками,
с ног соскочили и поскакали.
Вскачь друг о друга бьют голенища.
Босой оратор скулит, как нищий.
Не помогает вой словоблуда,
дело с концами – чудо есть чудо:

Ой ради ради, ой ради рара,
полька не полька, смех да и только.

За сапогами, за каблуками
мастеровые с призывниками
двинули следом что было силы,
вывески прокляв, скачут мазилы,
бабы и дети, люд с водокачки,
няни, цыгане, пекари, прачки,
даже чиновник из магистрата
скачет не хуже нашего брата.
Все потянулось длинной колонной
в мир отдаленный, вечно зеленый,
где позабыты войны и схватки,
где у любого денег в достатке,
сайкой и сказкой тешатся дети
и не бывает пусто в кисете.
Двинулись, будто на богомолье,
и агитатор шел поневоле,
нищий с богатым, муфтий с аббатом,
ангел с отпетым, цадик с рогатым,
дурень с портфелем, умный с заначкой,
поэт с тетрадкой, слепой с собачкой
в свете небесном шли к поднебесью,
шли, провожая зеленую песню:

Ой ради ради, ой ради рара,
полька не полька, смех да и только.

Гей по дороге, вольной, не панской,
за каблуками, дробью цыганской,
в паре сапожек, шитой Шимоном,
песенка вьется цветом зеленым:

Ой ради ради, ой ради рара,
полька не полька, смех да и только.


***
Если разлюбишь однажды, не говори мне об этом.
Бог поступает иначе – из запредельности синей
мор насылая и голод, с нами прощается светом,
зная прекрасно, что станет оазис пустыней.



Пабло Неруда


Осенняя бабочка

Кружится бабочка на солнце,
вся загораясь временами.

Листа коснется, остывая,
частица пламени живая –
и лист колышет это пламя.

Мне говорили: – Ты не болен.
Все это бред, тебе приснилось.
И что-то тоже говорил я.
И лето жатвою сменилось.

Печальных рук сухие кисти
на горизонт роняет осень,
И сердце сбрасывает листья.

Мне говорили: – Ты не болен.
Все это бред, тебе приснилось.
И время хлеба миновало.
И снова небо прояснилось.

Все на земле, друзья, проходит.
Все покидает и минует.
И та рука, что нас водила,
нас покидает и минует.
И те цветы, что мы срываем.
И губы той, что нас целует.

Вода и тень, и звон стакана –
все покидает и минует.

И время хлеба миновало.
И снова небо прояснилось.
А солнце лижет мои руки
и говорит: – Тебе приснилось.
И ты не болен, это бредни.

Взлетает бабочка и чертит
круг огнецветный
и последний.



Ф. Пессоа

***
Уже за кромкой моря кливера!
Так горизонт ушедшего скрывает.
Не говори у смертного одра:
"Кончается". Скажи, что отплывает.

О море, непроглядное вдали,
Напоминай, чтоб верили и ждали!
В круговороте смерти и земли
Душа и парус выплывут из дали.



--------------------- ---------------------------- -----------------------------


Человек жив, пока жива память о нём.
Анатолий Михайлович оставил по себе добрую память.

Его переводы дарят радость постижения тайны всем, кто прикасается к великому чуду поэзии.


Любим и помним.

’ВОССТАНИЕ МАСС’

(‘La Rebelion de las masas’, 1930) — работа Ортеги-и-Гассета.

Философ констатирует, что в современной Европе происходит явление ‘полного захвата массами общественной власти’.
‘Масса’, как полагает Ортега-и-Гассет, есть ‘совокупность лиц, не выделенных ничем’.
По его мысли, плебейство и гнет массы даже в традиционно элитарных кругах — характерный признак современности: ‘заурядные души, не обманываясь насчет собственной заурядности, безбоязненно утверждают свое право на нее и навязывают ее всем и всюду’.
Новоявленные политические режимы оказываются результатом ‘политического диктата масс’.
В то же время, согласно убеждению Ортеги-и-Гассета, чем общество ‘аристократичней, тем в большей степени оно общество, как и наоборот’.
Массы, достигнув сравнительно высокого жизненного уровня, ‘вышли из повиновения, не подчиняются никакому меньшинству, не следуют за ним и не только не считаются с ним, но и вытесняют его и сами его замешают’.
Автор акцентирует призвание людей ‘вечно быть осужденными на свободу, вечно решать, чем ты станешь в этом мире. И решать без устали и без передышки’. Представителю же массы жизнь представляется ‘лишенной преград’: ‘средний человек усваивает как истину, что все люди узаконенно равны’. ‘Человек массы’ получает удовлетворение от ощущения идентичности с себе подобными. Его душевный склад суть типаж избалованного ребенка. По мысли Ортеги-и-Гассета, благородство определяется ‘требовательностью и долгом, а не правами’. Личные права суть ‘взятый с бою рубеж’. ‘Всеобщие’ же права типа ‘прав человека и гражданина’, ‘обретаются по инерции, даром и за чужой счет, раздаются всем поровну и не требуют усилий... Всеобщими правами владеют, а личными непрестанно завладевают’. Массовый человек полагает себя совершенным, ‘тирания пошлости в общественной жизни, быть может, самобытнейшая черта современности, наименее сопоставимая с прошлым. Прежде в европейской истории чернь никогда не заблуждалась насчет собственных идей касательно чего бы то ни было. Она ...не присваивала себе умозрительных суждений — например, о политике или искусстве — и не определяла, что они такое и чем должны стать... Никогда ей не взбредало в голову ни противопоставлять идеям политика свои, ни даже судить их, опираясь на некий свод идей, признанных своими... Плебей не решался даже отдаленно участвовать почти ни в какой общественной жизни, по большей части всегда концептуальной. Сегодня, напротив, у среднего человека самые неукоснительные представления обо всем, что творится и должно твориться во Вселенной’.
Как подчеркивает Ортега-и-Гассет, это ‘никоим образом’ не прогресс: идеи массового человека не есть культура, ‘культурой он не обзавелся’: в Европе возникает ‘тип человека, который не желает ни признавать, ни доказывать правоту, а намерен просто-напросто навязать свою волю’. Это ‘Великая Хартия’ одичания: это агрессивное завоевание ‘права не быть правым’.
Человек, не желающий, не умеющий ‘ладить с оппозицией’, есть ‘дикарь, внезапно всплывший со дна цивилизации’. 19 в. утратил ‘историческую культуру’: большевизм и фашизм... отчетливо представляют собой, согласно Ортеге-и-Гассету, движение вспять.
Свою долю исторической истины они используют ‘допотопно’, антиисторически. Едва возникнув, они оказываются ‘реликтовыми’: ‘произошедшее в России исторически невыразительно, и не знаменует собой начало новой жизни’.
Философ пишет: ‘Обе попытки — это ложные зори, у которых не будет завтрашнего утра’. Ибо ‘европейская история впервые оказалась отданной на откуп заурядности... Заурядность, прежде подвластная, решила властвовать’. ‘Специалисты’, узко подготовленные ‘ученые-невежды’, — наитипичнейшие представители ‘массового сознания’. ‘Суть же достижений современной Европы в либеральной демократии и технике.
Главная же опасность Европы 1930-х, по мысли Ортеги-и-Гассета, ‘полностью огосударствленная жизнь, экспансия власти, поглощение государством всякой социальной самостоятельности’. Человека массы вынудят жить для государственной машины. Высосав из него все соки, она умрет ‘самой мертвой из смертей — ржавой смертью механизма’.

http://dic.academic.ru/dic.nsf/history_of...

Холодеет земля, надвигается мгла,
Заплутавшая тень до ворот добрела...
Где-то ветер в бору отпевает зарю, -
Или в сердце поёт? — и сквозь пенье смотрю,
Как луна встаёт за горою.

На подворье среди потемневших берёз
Проступает колодец и брошенный воз,
У блеснувших колёс на обочину лёг
Неприкаянный дух, не нашедший дорог
Этой тёмной поздней порою.

Под окном, заглядевшимся в око пруда,
На промокшей траве догорает звезда.
Мёртвый вереск у ног — как сухое жнивьё.
И так дивно мне вымолвить имя своё
Этой тёмной поздней порою!..

Только тень моя, днём исходившая луг,
Пустоту моих стен заполняет вокруг
Да серебряный круг выступает из тьмы:
Это пруд увидал — по-иному, чем мы,
Как луна встаёт за горою...


Ночь

Небо смерклось. Село налилось синевою
И плывёт миражом, высветляясь волнисто.
Сиротеет простор от собачьего воя
И дрожат облака, серебрясь, как монисто.

Кой-где свечи мигнут, как туманные звёзды,
Голова замаячит в окне развалюхи -
Сновиденье окна... В опустелые гнёхза
На ночлег забираются сонные духи.

Запах мокрой земли и продрогшего сада
Весь настоян на хмеле медового лета.
На губах поцелуй оставляет прохлада, -
От кого он? Не знаю... Не с нашего света...

А в распахнутом небе, изогнут и светел,
Новый месяц звенит золотою подковой.
Реет ангел — не зная, что кто-то заметил, -
И глядит, синеглазый и золотобровый.
В узкий месяц, а в зеркале этом двурогом
Отражается взгляд, озабоченный богом.


Радуга

Слышно его было, как бежал он к пашням -
Тёплый дождик майский, по колено в жите,
Весь забрызган солнцем, косо растрепавшим
Облака льняные в капельные нити.

В пыль дороги грянул, брызнул веткой вербной,
Тенью камни тронул, замер на минутку
И, заворожённый тишиной мгновенной,
Вдруг остановился, вслушиваясь чутко.

Время ему глянуть, как над мокрым житом,
Половину мира обнимая сразу,
Радуга возникла маревом размытым -
Словно бы видна прищуренному глазу.

Вольные мерцанья обернулись целым
И вратами света над землёю встали.
Чтоб тебе напомнить, как на свете белом
Ты весь век ютился у ворот печали.

Чтоб тебе напомнить, как, сожжённый бредом,
Вслушиваясь в душу, вглядываясь в морок,
Ты к мирам поднялся за разводы створок,
Так и не успевших затвориться следом.



***

Сонным солнцем разморило стены.
Вразнобой часы стучат на полке.
На помойке блещут драгоценно
От очков толчёные осколки.

Ласточка ли взмоет из-под крыши -
Стены так и тянутся за нею.
Всем чужой, лежит комочек мыши,
На траве взъерошенно темнея.

Из окна, задёрнутого шторой,
Кто-то мечет зеркальцем девичьим
Золотую змейку, за которой
Я слежу с притворным безразличьем.


***

С утра жара и гомон, как на рынке,
Но вот и сад — и гул уже слабее.
Скамейки вснились в золото тропинки.
И спит песок, в тени их голубея.

Крыло пролётки с кучерской спиною,
Внезапно завернув на перекрёстке,
Открыло окон солнечные блёстки
И распахнуло даль передо мною.

Мой пёс, поковыляв на солнцепёке,
Наморщил нос и смотрит с интересом
На вывеску с облупленным железом,
Писклявую от воробьиной склоки.

Помешанная бродит перед садом
И сослепу роняет на дорогу
У ящика, пригробленного рядом.
Письмишко, нацарапанное богу.


Первая встреча

Первый шаг за могилой...Гнилые ворота...
Осторожней ступай...Вот и вновь мы одни!..
Ты всё та же? От прежней осталось хоть что-то?
Взгляд мой меркнет...Уверь — хоть рукою махни!

Уверений не будет — навек отзвучали.
И никто в нас не верит — от нас ни следа...
Смолкли радости в нас и устали печали
Время ткёт по углам паутину гнезда...

Уступи же дорогу — туманам и совам!..
Хоть одно наяву — при дороге копна...
Что же ты плачешь? Живые не вспомнят и словом,
Наши боли для них — лишь два лунных пятна.



Мимолётность

Дребезжанье стекла от мушиного пляса.
Взмывшей ласточки след на хрусталике глаза.
Тень руки на обочине...Всё бестелесно,
Всё — ничьё. а возникнет — и верит: воскресло.

И уж так петушится на кромке безмолвья.
Так отважно исходит лазурью и кровью!
А само так мало, что не стоит и слова.
Только фон. Белый дым в оторочке лиловой.

В воробьиных зрачках потонувшие дали.
Мы с тобою — в лесу. Были мглою? — Бывали...
Встреча тела с травой. Твои губы в тумане.
Небо настежь...Агония пчёл на поляне...

Мёртвой девочки лента в бурьяне и хмеле.
Луч зари, распылённый слезами капели.
Вера всплеска речного в его повторенье
И моление к вечности в белой сирени.

И шаги человека, который по лугу
Дебри тела проносит легко и упруго.
И теряется в них, озираясь со страхом,
И оттуда завидует миру и птахам.



( переводы А.М. Гелескула)