«Девушка – это полуфабрикат» ирландской писательницы Эймир Макбрайд увела приз у 800-страничного романа Донны Тартт «Щегол». Приз Бейлис ("Baileys women's prize for fiction") вручается исключительно женщинам.

Ирландская писательница Эймир Макбрайд выиграла приз Бейлис за свой первый роман «Девушка – это полуфабрикат», чем удивила всех – бесспорным кандидатом на победу считался обласканный критикой «Щегол».

Ещё одна ирландская писательница Энн Энрайт поспешила провозгласить свою коллегу «старомодным гением». История Макбрайд рассказывает о жизни девушки, которая вынуждена терпеть насилие со стороны мужа и вместе с тем борется за жизнь своего любимого брата, страдающего опухолью головного мозга. Писательнице потребовалось шесть месяцев, чтобы написать роман и несколько лет, чтобы опубликовать его.

К тому моменту, когда издательство "Faber & Faber'"приобрело права на публикацию книги, «Девушка – это полуфабрикат» уже заработала свою долю восторженных отзывов и наград. В числе последних – 15 000 € за лучший ирландский роман года ("Irish novel of the year award") и премия Голдсмит ("Goldsmiths prize") за «смелое оригинальное произведение». Кроме того книга номинирована на приз Фолио (‘Folio prize’).

Несмотря на конфликт издательства "Hachette" и торговой площадки "Amazon", которые оспаривают стоимость книжной продукции, роман «Шелкопряд», который Джоан Роулинг представит под псевдонимом Роберт Гэлбрейт, всё же появится в продаже 19 июня, как и было запланировано. В новой серии романов, как и в книгах Джоан Роулинг о Гарри Поттере, действует один герой — бывший военный, а ныне частный детектив Корморан Страйк.

Аннотация. Корморан Страйк, знакомый читателям по роману «Зов кукушки», передает журналисту доказательства существования любовной связи между одним из членов Палаты Лордов британского Парламента и его секретаршей. В дальнейшем сюжет будет развиваться крайне динамично: здесь читатель сможет познакомиться с различными видами слежки за людьми, в том числе с преследованиями по Интернету и телефонной слежкой. Вот только вопрос законности добывания информации для героев книги Джоан Роулинг останется открытым, и разрешение этого этического и правового конфликта станет достойным дополнением основной сюжетной линии романа и её проблематики.

Первый роман о Страйке, "Зов кукушки", оставил у меня неоднозначное впечатление, но желание читать продолжение серии не пропало. Так что я жду перевода и выхода романа в России.

— И что вы ответите сами себе?

— Понятно. А откуда взялся крокодил Гена? У него есть родословная? Это наследство Чуковского?

— Я когда-то прочитал у одного академика, что любое живое существо в своем развитии рано или поздно дойдет до мыслящего состояния, так что возможно появление мыслящей плесени. И я подумал, что если человек развился из обезьяны, то и другие животные могут стать мыслящими. И у меня был рассказ — как раз про то, как человек встретил крокодила и стал разговаривать с ним. И вот он никак не мог поверить в то, что существуют мыслящие крокодилы, пока крокодил его не съел. Я подумал, что в городе может жить крокодил. И повесть начиналась с него, а не с Чебурашки!

— Как вы оказались предметом успешного ­литературного экспорта? «Архипелаг ГУЛАГ», «Мастер и Маргарита», «Доктор Живаго» и вы — как вам в этой компании? Почему иностранцы понимают ваш юмор?

— Во-первых, всегда есть сюжет. Во-вторых, незнакомая атмосфера — но добрая. Никому не отрубают руки и ноги, и кончается все хорошо. Но не все иностранцы… С японцами очень трудно. Я пришел на встречу с фанатами Чебурашки — там сидели молодые женщины 20–30 лет. Я го­ворю что-то, что считаю смешным, — они ­сидят и глазами хлопают, приходилось говорить им, что это шутка. Я рассказываю — переводчица переводит, и переводит, и переводит. Я думаю: постараюсь говорить короткими фразами. И чем короче фраза, тем дольше перевод. Другое мышление.

— Вы, кстати, видели этот новый японский мультфильм про Чебурашку, Макото Накамуры?

— Да, достаточно хороший.

— Чем он отличается от качановского?

— По стилистике ничем не отличается. Во-первых, они абсолютно передают пластику Чебурашки. И это милое настроение, которое царит в мире Чебурашки и крокодила Гены. Такое ощущение, будто снимал сам Качанов. Но вплетаются новые сюжеты, новые герои — и вот этим-то он и интересен. Там так же действует старуха Шапо­кляк — тоже занимается своими каверзами и проказами. Есть еще Девочка, которая когда-то потеряла своего дедушку и безумно по нему скучает. Какие-то события в цирке происходят. В общем, этот мир расширен. И говорят на русском языке — и даже в японском варианте говорят по-русски и идут титры японские!

— А вы смотрели мультфильмы Миядзаки?

— Смотрел «Унесенные призраками» и еще несколько штук. Мне становится скучно. Совсем не мое. Диалога нет. Как может быть совсем без диалога?! В диалоге есть фокусы, которые я много раз пытаюсь объяснить, но никак не могу. Практически всегда диалог строится так, что в первой фразе — вопросе — уже заложен сам ответ. Все спрессовывается — и на картинке нет пустого ­места. Кстати, когда я переводил «Дядюшку Ау» Ханну Мякеля (оригинальное название «Господин Ау». — Прим. ред.) — у него вообще нет диалога во всей книжке, — приходилось придумывать. Поэтому Дядюшка Ау там сам с собой разгова­ривает, чтоб взялись какие-то выводы и мысли. ­Когда Ханну прочитал, то сказал: «Я тебя убью». ­Потому что у него там религия, философия, а я понимал: если я переведу то, что он пишет, то издательство никогда в жизни не издаст это. Но он успокоился, когда увидел мультфильм.

— Я читал его книжку, вашу биографию. Ханну Мякеля — надежный источник информации о вас?

— Это его книга, он так видит. Он мой большой давний друг. Финны вообще серьезные ребята, они никогда ничего не врут…

— Он, однако, пишет, что из «Вниз по волшебной реке» советская цензура вымарывала слова немецкого происхождения — например «кухня». Это ж бред.

— Да! Немецкие слова вымарывали! Вообще не хотели печатать. Говорили, что царь — это намек на Хрущева. Там царь собирается в деревню, говорит: «Буду пахать, как все люди». Кощей Бессмертный там говорит, гремя цепями: «Мне не­чего терять, кроме своих собственных цепей». ­Говорили, что это я лозунг пролетариата взял.

— Еще он пишет, что прототипом старухи Шапокляк была ваша мама.

— Нет… скорее жена. Вообще считается, что человек подбирает себе жену по образцу своей матери. Мать у меня была довольно противная тетя. То есть, может, она была и хорошая тетя, но нас было трое детей, она старшего и младше­го любила, а я у нее проходил как нелюбимый. По этому типу я выбрал себе жену, которую я тоже не любил. И вот с первой жены я, может, и писал. Она такая строгая, противная, вредная.

— Вы, странным образом, оказались любимым персонажем таблоидов.

— Большие мерзавцы все эти журналисты. Им хочется, чтобы рейтинг поднимался, и чем лучше человек, тем больше рады его обгадить. Охотятся за мной — найти гадость и дать в эфир. Моя жена, с которой мы развелись, в прошлом го­ду 13 раз выступала, какой я тиран и как я издевался над ее ребенком… Когда ругают негодяя — это норма, это неинтересно. Свора тявкающих ­собачек. И рейтинг растет.

— В компании вы шутник и балагур? Шутите все время?

— «Шутник» и «шутите» — это какие-то глупые слова. Нет. Вот когда у нас была компания — Аркадий Хайт, Саша Курляндский, Феликс Камов, — мы к юмору относились профессионально. Я читал книжки о юморе, Фрейда, об отношении остроумия к подсознательному, всякие. И мы учились строить репризу-остроту, играли в такую игру — когда все время на ножах, все время острили. И надо было не самому сострить, а создать ситуацию, подвести приятеля под репризу. И когда он репризу скажет — ага, попался! Кто-то выходит из комнаты, и мы договариваемся: сейчас он вернется, и я ему что-то скажу, а он ответит так-то и так-то. Он входил, я говорил — и тот задумывался: здесь правда есть возможность сострить или это они подстроили — и ты так дешевенько остроумно ­чего-то скажешь?

— А есть какая-то особенность русского смеха, которую не понимают иностранцы и которая сближает нас всех?

— У русских более жестокий юмор, более злой, особенно крестьянский, когда надо было дурить барина. А иностранцы порой не понимают даже. Они спрашивают, например, какая разница между русскими детьми и голландскими. Я говорю, что у русских детей есть анекдоты, даже политические. А ваши дети анекдотов не знают. Приведите пример. Вот заяц и медведь собирают малину на берегу реки на разных сторонах. Заяц кричит: «Миша, плыви ко мне!» Миша: «Не могу, делом занят». Заяц: «Миша, плыви сюда, дело есть, очень важно!» Медведь приплыл: «Ну чего?» — «Миша, посмотри, как на другом берегу много малины!» Голландцы радостно стали смеяться. Другой сейчас расскажу анекдот. Заяц и медведь летят на самолете, у зайца есть билет, а у медведя нет. Входит контроль. Медведь говорит: «Послушай, заяц, дай мне свой билет». «А я?» — «А я тебя за уши возьму и в иллюминаторе буду держать». Подходит контроль: «Ваш билет». «Пожалуйста». — «А почему у вас рука в окне?» — «А это я курю». — «А курить в самолете нельзя». — «Да? Ну и не надо». Здесь голландцы так огорчились — а-а-а! Им стало жалко зайца. Я им долго рассказывал, что он упал в стог сена, а стог сена плавал в воде — и он жив и здоров. Поэтому как рассказывать им детский анекдот про то, как Чебурашка и крокодил Гена на 20-м этаже ели лепешки — и кто-то уронил лепешку? И вот Чебурашка побежал по лестнице — а Гена прыгнул. Чебурашка снизу: «Гена, тут есть две лепешки — побольше и поменьше — какую брать?» Вот как им это рассказать? Они скажут — ­варвары, идиоты!

— Вам помогает, что у вас техническое образование, вы закончили МАИ?

— Да. Проектирование прибора очень напоминает создание детской книжки. Тебе заранее дают размеры этого прибора, какие сигналы входят от него и какие должны выходить. Ты начинаешь конструировать, а он здоровый, не может поместиться в ракету. Думаешь, как уменьшить, какие взять материалы, чем что заменить. Так же детская книжка. У прибора одна задача, у книжки другая — привести читателя куда-то. Книжка — это проповедь, которая развивается на глазах.

— Проповедь? Вы чувствуете ответственность?

— Когда-то я вовсю старался грызть советскую власть в книжках. Один великий психиатр сказал мне, что это неправильно. Детям не надо говорить, что они живут в плохом государстве. Они должны знать, что у них лучшее государство, лучшие родители. Потом сами разберутся. Поэтому я перестал ругаться с государством, искать способы укусить. А потом опять вернулся к этому. Опять мне стали не нравиться порядки.

— Вы же слышите наверняка мнение, что раньше был хороший Успенский, а теперь уже не тот, вот раньше смешно — а теперь…

— Дело в том, что мои книги все сюжетные. На сегодняшний день этим никто не владеет из детских писателей. Отчего я ненавижу Михалкова? У него «Дядя Степа» — очень слабое произведение. Там нет главного сюжета, только набор эпизодов. Нет характера у дяди ­Степы. Он длинный — а это не черта характера. Ничего в нем нет, просто тиражи его сделали.

— А вы вот Михалкова, который уже столько лет в могиле, не можете простить все равно, что он вас не печатал?

— Однажды Виктория Токарева мне сказала, мол, ты зачем обижаешь Михалкова, он же старенький. Даже стареньких негодяев надо давить — чтобы молодые негодяи не думали, что им простится в пожилом возрасте. Было 16 изданий «Дяди Степы» в год, а ничего другого просто не было. Пустое стихотворение. Среднее. Нормальное. Хороший стих… Он здорово рифмовал — тут ничего не поделаешь, мастер. И я думаю, у него был изначальный талант на уровне Шекспира, — потому что он столько наделал подлостей, а ведь талант за это расплачивается. Он до последних дней писал хорошие стихи. По форме — не по содержанию. А в моих книгах есть сюжет. А сюжет — это дорогой товар. Когда тебя захватывает сюжет — волей-неволей будешь читать дальше. Вот этим я владею хорошо. Поэтому я не боюсь за свои книги — не боюсь, что их забудут.

— Ваши читатели — дети лет шести, и к этому возрасту у них уже сформирован литературный вкус Чуковским, Маршаком, Заходером. Вам это помогает, что ваши читатели уже знакомы с этим типом русского абсурда?

— Я поражаюсь смелости Маршака — какую глупость и дурь он писал! «Вместо шляпы на ходу он надел сковороду!» Это… это же… просто бред! Но однако ж это классика, и мы к этому привыкли. Насколько же он был смелый, что написал такое! Или, например, у Чуковского — «ехали медведи на велосипеде». Ну ладно медведи, но за ними кот — почему он ехал задом наперед? Почему?! На чем он ехал?! Волки там, комарики — что за странная компания? Бредятина! Это графо­мания! Это не литература! Но она стала литера­турой — и влияет на все последующие книги.

— Ну а вы что, воплощенный здравый смысл? Чебурашка тоже очень странный.

— Это нормально, это реалистическая ситуация. Или вот академик Иванов у меня. «Он мог погладить тигра по шкуре полосатой» — никто не удивляется. «Он не боялся встретиться на острове с пиратами, он только улыбался под дулом пистолета». Профессор! Мудила, конечно, но это нормальная история — нет ничего такого, он не надевает сковороду на голову. Я такого не придумывал!

— Да, у вас рационально обычно поступают персонажи. А вот у Маршака, например, богач мистер Твистер приходит в гостиницу, а ему не продают номер, ни за какие деньги. Вам не кажется, что классическая детская литература может давать детям противоядие от капитализма: ребенок читает «Мистера Твистера» — и понимает, что, кроме денег, в мире есть что-то еще?

— Нет. Это хорошо написанная большевистская пропаганда. Когда-то я вел программу на радио «Юмор в коротких штанишках». Мне мама пишет — мы рассказали мальчику про буржуев, а он спрашивает: «А кто это?» Ему отвечают: «Сам не работает, все за него делают слуги, ест хорошую еду». Мальчик сказал: «Я бы тоже хотел так жить». Меня так это порадовало!

— Чего не может быть в детской книжке? Где границы?

— Безусловно, все что угодно может попасть в детскую книжку. В моей последней книжке — «Жаб Жабыч метит в президенты» — там в городе вывели огромную мыслящую лягушку, и ребята хотят сделать ее мэром города. А начальство хочет завалить кампанию, боятся, что будут изменения во власти. Там есть много совершенно взрослых вещей, которые понятны ребятам. Такая игра, где в юмористической форме рассказываются неправильные вещи и объясняется, что с ними можно как-то справляться.

— Что значит — неправильные вещи?

— Ну например, я жил в Переделкино и вдруг узнал, что кусок парка огораживают забором. Я прихожу — что это такое? Оказывается, Одинцовское лесничество сдало в аренду на сколько-то лет группе каких-то милицейских начальников. Парк огорожен, столбы вкопаны, сетка надета. Вот я пришел туда и пропилил дырки ножовкой, чтобы другие ходили.

— Фирменная эмоция Успенского — трансляция чувства одиночества: Чебурашка, Крокодил — японцы как раз на это, наверное, реагируют. У вас есть какой-то особый опыт одиночества?

— Никакого! Были б вы здесь в воскресенье — сколько народу здесь было. Войнович приезжал.

— Но тогда почему они все такие у вас страшно одинокие? Как так получилось?

— Да дураки, что сказать. Не могли собраться вместе! Пришлось их собирать.

Интервью — Лев Данилкин

Источник и полный текст интервью

Эта книга полна аллюзий, она не оригинальна и в плане сюжета, но есть в ней что-то, что заставляет читать, не отрываясь. Это что-то — атмосфера. Атмосфера классического английского романа, где не обошлось без мрачной семейной истории, тайн и пропавших подственником. Роман этот — драматическая семейная хроника, истории двух семей, судьбы которых волею случая переплелись и нашли отголоски друг в друге. Слог, стиль, настроение романа — все это отсылает читателя к золотому веку английского романа, к таким именам, как сестры Бронте, Дафна Дю Морье, Джейн Остен, Уилки Коллинз. Отсылает нас к ним и к литературе в целом и любовь к книгам главной героини, ее преданность семейному букинистическому магазину, ее интере к биографиям писателей, ее трепетное отношение к литературе.

Сюжет сложный, героиня идет по пути разгадывания семейной тайны Анджелфилдов, до многих вещей ей приходится докапываться самой. Но не хватает пояснений: почему она решила так, а не иначе, как догадалась, что ее навело на верный путь. Только ли то, что она сама — потерянный близнец? Помогло ли это ей в понимании трагедии Виды Винтер? Вообще тема близнецов и связанных с ней мотивов проходит по роману лейтмотивом — собственно, на этом и строится сюжет. Близнецы здесь не только физические, близнецами духовными стали Вида Винтер и Маргарет — их судьбы, их "близнецовость" объединила их, отзеркалила, помогла найти понимание. Однако же многовато близнецов для одного романа. В романе переплелось множество тем, судеб, коллизий. Здесь есть настоящая детективная интрига, пусть и не столь напряженная, как в рмоанах Агаты Кристи. Своим рассказом о давно минувших днях Вида Винтер вытряхнула множество скелетов из семейных шкафов, потревожила мертвых, вывернула наизнанку собственную душу.

В этой книге есть семейные тайны и фамильное привидение (пусть и не в классическом его понимании), боль, страдания, любовь, инцест, семейные узы, преданность, одиночество и неизбывная горечь утрат, надлом, потери и обретения. Над всем повествованием витает грусть, надежда обрести покой и полноценность. Роман наполнен эмоциями — яркими, живыми и настоящими. Его герои живут и дышат, они вышли рельефными и запоминающимися, обладающими индивидуальностью, четко очерченными характерами. Сестры Анджелфилд порой напоминают перетасованную колоду карт: на месте одной незаметно возникает другая, не всегда сразу разберешь, кто сейчас перед нами. Есть ощущение, что автор запутал читателя и так и не сказал, кто есть кто, а кто кем прикидывался. Несомненно одно — трагизм всей этой истории. Семью Анджелфилдов погубило безумие и безоглядная сестринская любовь. Чем-то, вероятнее всего инцестом, история Анджелфилдов напомнила мне историю другой семьи, а именно: Буэндиа, повествование о которой принадлежит перу Габриэля Гарсиа Маркеса. Есть много схожего в этих столь различных историях.

Финал оставил много вопросов. Не в плане недосказанности, как раз наоборот. Повествование в романе идет от лица Маргарет, любящей правильные финалы, то есть счастливые и полные, без недосказанности. об этой ее любви говорится в самом начале, а потому вполне логично предположить, что финал будет именно таким — в лучших традициях английскокого рмоана: в меру трагичный, припорошенный слезами и снегом, завершенный финальным сильным аккордом — разгадкой последней тайны, сдобренный намеками о долгой и счастливой любви. Финал ожидаем и предсказуем, нет в нем ничего эпатажного, нет откровения, простой тихий серый финал, что несколько разочаровывает. Но если вдуматься, то он очень логичен и завершен, именно он тут и нужен. Весь роман такой, несмотря на эмоциональность, готическую атмосферу и часто звучащие трагические ноты.

Книга не показалась мне достаточно сильной, чтобы сравнивать ее с "Джен Эйр" или "Грозовым перевалом". Она с претензией, но не более. Что-то автору удалось, что-то не очень. Местами сюжет провисает, наполняясь рассуждениями главной героини о собственной судьбе, о книгах, об умершей сестре. Рассуждения эти повторяются с завидной регулярностью, затормаживая развитие действия. Этот роман напоминает множество похожих на него — по крайней мере, мне в процессе чтения на ум пришло более десятка названий как классических, так и современных романов. Дело здесь даже не в аллюзиях, как это видится мне, а в преемственности традиций, а это не может не наводить на мысли о сходстве. Но при всем сходстве книга, без сомнения, обадает и собственными достоинствами.

Особенность книги ещё и в том, что писатели помещают Холмса и Ватсона в различные эпохи: так, Тони Броудбент предлагает детективам расследовать преступление, совершенное в наши дни, тогда как Брэдли создает атмосферу конца XIX века. Почти все новеллы имеют отсылки к конкретным рассказам Артура Конан Дойла, а дедуктивный метод, являющийся, конечно же, универсальным, находит поклонников во все времена и лишь совершенствуется гениальным сыщиком и его помощником.

Современный образ Холмса также используется авторами: так, уже упомянутый Броудбент обсуждает Бенедикта Камбербетча, сыгравшего Шерлока в одноименном сериале, с лондонским таксистом. Критики отмечают, что достойный уровень вошедших в сборник произведений выражается в неожиданных небанальных сюжетах, интересных и неочевидных аллюзиях, при этом повествование четкое, логичное и найти в нем «ляпы» крайне сложно.

Источник

P.S. Антологию жду: и как любитель историй о Холмсе — как оригинальных, так и переработанных, — и как поклонник такиих авторов, как Гейман и Брэдли.