В данной статье я собрал наиболее значимые выдержки из откликов на смерть Г.Ф. Лавкрафта, опубликованные в нескольких номерах журнала «Weird Tales». Среди выказавших свою горечь утраты есть как и известные литераторы-коллеги, так и простые читатели журнала, поклонники творчества ушедшего Мастера. Безусловно, смерть Лавкрафта стала ударом для сообщества мистической литературы и любительской прессы, и в приведенных ниже откликах сквозит вселенская грусть и невыразимая боль от потери замечательного автора, друга и вдохновителя для многих будущих мастеров и фанатов «литературы странного».
«Печальные известия приходят к нам: 15 марта в Мемориальной больнице Джейн Браун в Провиденсе, Род-Айленд, скончался Г.Ф. Лавкрафт – титан жутких и фантастических историй, чьи литературные заслуги и мастерство покорили англоговорящий мир. Ему было всего лишь 46 лет, но покоренные им вершины возвышаются над достижениями многих других авторов... Между 1917 и 1936 годами из-под пера Лавкрафта вышло сорок шесть историй, каждая из которых tour de force в своем роде. Он положил начало своей мифологии («Некрономикон», Абдул Альхазред), которую подхватили и развили многие авторы и последователи. Обширные знания, живой интеллект и широкий кругозор Лавкрафта соседствовали с добротой, выдающейся скромностью и галантностью, готовностью протянуть руку помощи любому нуждающемуся. Ведя переписку с более чем 75 корреспондентами, он обязал себя отвечать непременно каждому, со свойственной ему учтивостью и терпением. Его уход – невосполнимая потеря для вирд-литературы и литературы фантастической, но для редакторов «Weird Tales» – это личная потеря. Мы восхищаемся его литературными талантами, но любим его как личность, как благородного джентльмена, как доброго друга. Покой его душе!»
Лорн У. Пауэр из Уинсора, Онтарио, пишет:
«Уход столь выдающего автора оставляет после себя невосполнимую пустоту. Он не заслуживает иного звания, кроме как гений, величайший писатель жутких историй со времен По. Его невероятная способность вдохнуть жизнь в свои творения вызывают дрожь у самых стойких читателей. Лучшие его работы напечатаны в «Weird Tales», и я предполагаю, что они увидят свет в книжном формате. Такая работа, безусловно, станет бестселлером, судя по огромной популярности автора. Невыразимо, как я и тысячи других будут тосковать по Абдулу Альхазреду и его «Некрономикону». Все прочие, рискнувшие занять их место, вызовут собой лишь сонму воспоминаний об ушедшем мастере».
Мэнли Уэйд Веллман
Мэнли Уэйд Веллман пишет из Нью-Йорка:
«Полагаю, смерть Г. Ф. Лавкрафта стала ошеломляющим ударом как для журнала, так и литературы в целом. Я надеялся повстречаться с мистером Лавкрафтом и ругаю себя за то, что эта надежда не оправдалась. Могу сказать, что в ранние годы он был для меня вдохновителем и идейным проводником в области фантастической литературы, и безусловно, Лавкрафт был таковым для многих молодых авторов. Его смерть, как и смерть Роберта И. Говарда, оставила зияющую пустоту в рядах авторов «Weird Tales», и невообразимо трудно будет приблизиться к подобным творцам. Позвольте еще раз выразить горечь утраты в связи с кончиной этого неизменно прекрасного мастера».
Хейзел Хилд
Хейзел Хилд, Ньютонвилль, Массачусетс:
«Хочу выразить соболезнования в связи с кончиной Лавкрафта, доброго наставника, помощь которого в становлении многих молодых авторов, в том числе и меня, просто неоценима. Слова не могут выразить, какая это утрата. Нам следует лишь думать, что он просто «отлучился» в одно из своих дальних и длительных путешествий, и что мы однажды встретимся в Запределье».
«Ум, подобный Лавкрафту, редок в своей необычности. Все свободное время он тянулся к знаниям, проводя несчетные часы в поиске и понимании человеческого существа и жизни. Неуемный путешественник, он наслаждался изучением старинных городков с их сокрытыми знаниями, и мог преодолеть много миль, чтобы добраться до какого-либо исторического места. Настоящий друг для тех, кто его знал, всегда готовый уделить свое драгоценное время для всех нуждающихся авторов – настоящая путеводная звезда. Фанат кошек, он мог свернуть с улицы, чтобы приласкать несчастного уличного котенка и наградить его добрым словом.
...Жертвуя своим здоровьем, бесконечно работая до глубокой ночи, он подарил миру шедевры странной литературы. Он и сам был подарком миру, которого никто не заменит — Другом Человечества».
Роберт Леонард Расселл из Маунт-Вернон, Иллинойс, пишет:
«Утренняя газета шокировала меня новостью – умер Говард Филлипс Лавкрафт. Выдающийся современный писатель жутких историй ушел из жизни в возрасте сорока шести лет. Не будет преувеличением сказать, что я, наряду со всеми читателями WT, потерял настоящего друга, и его место вряд ли кто-то займет. Его монструозный Некрономикон, ужасный Ктулху, Азатот и Старшие боги явили собой совершенно новые грани жутких историй. Каждое из произведений Лавкрафта было лучшим в выпусках. Прочитав в 11 лет «Серебряный ключ», я не пропустил более ни одного. Одним из моих стремлений – несбывшихся, к сожалению – было встретиться и поговорить с ним. Но теперь из-под пера автора больше ничего не выйдет. Это потеря для всех нас».
Роберт Блох
Роберт Блох, Милуоки:
«Странное чувство – осознание того, что Лавкрафта больше нет. Я не говорю сейчас о его работах, его гениальном воображении или месте среди ярчайших авторов WT. Я лишь вспоминаю, что он значил для меня лично, мою с ним переписку, помощь, критику и побуждение писать. Без него я бы никогда не увидел своих произведений ни здесь, ни в других журналах. Многие другие обязаны ему тем же. ...Он был великим творцом, но еще более великим другом, настоящим джентльменом Новой Англии. Нам следует гордиться знакомством с ним, и посему следует издать мемориальный выпуск с его избранными историями – это то малое, что мы можем теперь сделать в его честь. Целый мир ушел – мир Аркхема, Иннсмаута, Кингспорта; царство Ктулху, Йог-Сотота, Ньярлатхотепа и Абдулы Альхазреда. По мне, лучший фантастический мир из известных».
Сибери Куинн
Сибери Куинн, Бруклин:
«Лавкрафт, которого мне посчастливилось знать лично, был и ученым и джентльменом, и его работы в полной мере раскрывают обе эти грани, а его гениальность не находит подобий со времен По и Готорна. Мы, знавшие его в жизни, всегда будем скучать по его доброму юмору и интеллектуальным беседам. Тысячи тех, кто не встретился с ним, присоединяются к нам в скорби о потере автора, фактически создавшего и развившего свой жанр литературы. Упокой Господь его душу».
Кеннет Стерлинг, Кембридж, Массачусетс:
«Уверен, уход ГФЛ опечалил многих поклонников. Будучи одним из столпов журнала с самого начала, его талант современного писателя не подлежит сомнению, а его творческие заслуги на ниве ужасов, по моего мнению, просто выдающиеся. Его яркий, мощный стиль нагнетания и поддержки атмосферы тревожности хорошо знаком вам и вашим читателям. Эта потеря невосполнима. Его щедрость и великодушие завоевали любовь и уважение всех, кто был с ним знаком, а интеллект, аналогов которому я не встречал, превосходил многих гарвардских профессоров.
...Лавкрафт был убежденным материалистом и иконоборцем, как выражено в его бесчисленных письмах и эссе. Человек большой энергии и искренности, он имел влияние на круг своих друзей, многие из которых являются известными авторами. Мне думается, что было бы наиболее уместно, если бы Г. Ф. Лавкрафта запомнили не только как автора, но и как мыслителя и ученого».
Кларк Эштон Смит
Кларк Эштон Смит, Оберн, Калифорния:
«Я глубоко опечален смертью Лавкрафта из-за жестокой болезни. Эта потеря кажется невыносимой, особенно для тех мириадов друзей кто знал его лично или по переписке, ибо его литературный гений сочетался с блестящими чертами характера его личности. К моего глубокому сожалению, мне не довелось встретиться с ним в жизни, но наша переписка длиной в семнадцать лет, позволяет мне сказать, что я знал Говарда много лучше, чем людей, окружавших меня каждый день. Первая прочтенная рукопись (примерно в 1920) убедила,что передо мной гений, который не свернет с избранного пути. Множество шедевров, расширяющих границы человеческой фантазии, зиждятся на порядках сверхчеловеческого и внеземного.
...Есть его вещи, которые я не читал; есть те, что прочел множество раз. Ленг и Ломар, нечестивый Аркхем, протухший Иннсмут – все эти географические ужасы врезаются в память. И да, кошмарный, циклопический Р'льех, покоящийся в вековечных глубинах. Другие отважутся вступить в царства, отмыкаемые Серебряным Ключом; но никто не распознает их с той же уверенностью и не вернет назад наши сущности, овеянные в равной степени страхом, красотой и ужасом».
Фрэнсис Флэгг
Фрэнсис Флэгг, Тусон, Аризона:
«Смерть Лавкрафта в столь раннем возрасте — несомненная потеря для литературы странного, этот жанр лишился одного из главных представителей. Я вел с ним переписку многие годы на такие темы как монархизм, социализм, коммунизм, материализм, религия, и совсем немного на тему литературы. Его странные рассказы сравнимы с рассказами По и превосходят рассказы О'Брайена. Кажется, что существует тенденция отделять Лавкрафта-материалиста от Лавкрафта-творца и мыслителя, как если бы мозг человека содержался в двух разных комнатах, но на самом деле это неправильно. Лавкрафт никогда не был более материалистом, чем когда он был творцом странного. Во многих его рассказах существует психологическая реальность, которую мог сформулировать только мыслитель-материалист. Это было верно и для По; и исследование произведений Лавкрафта (сравнивая их с произведениями современных вирд-писателей) покажет, что это верно и для него. Лавкрафт мертв, и с острым чувством утраты и настоящего горя я понимаю, что его блестящие письма больше никогда не окажутся в моих руках».
Бетти Мюррей, Акрон, Огайо:
«Невероятно острая потеря заставляет меня плакать, словно это моя личная утрата: смерть двух титанов литературы – Роберта И. Говарда и Говарда Филлипса Лавкрафта. Первый был моим любимцем, ибо его истории, смешавшие в себе кровь и гром, нравились мне больше, но я полностью оценила и осознаю ценность мастерства Лавкрафта в его поистине странной области литературы. Рассказы Говарда уже классика и стоят в ряду величайших приключенческих историй. Создателю короля Кулла, Могучего Конана, Брула Копьеносца – слава! Великому ГФЛ – честь и хвала!»
Прошерстив подшивку (электронную, конечно ) уже ставшего почти родным палп-журнала "Weird Tales", составил подборку почти всех (недостает пары или тройки) иллюстраций к произведениям ГФЛ, которые увидели свет на страницах издания. Не все работы Лавкрафта удостоились иллюстраций художников журнала, но среди существующих немало образцов настоящего искусства. Иллюстрации рассортированы по времени публикации произведений.
Итак, часть первая (изображения кликабельны):
"Дагон", октябрь 1923
"Пес", февраль 1924
"Крысы в стенах", март 1924
"Артур Джермин", апрель 1924 (негодование Лавкрафта из-за смены названия было неописуемым)
"Заточенный с фараонами", май 1924
"Гипнос", май 1924
"Праздник", январь 1925
"Показания Рэндольфа Картера", февраль 1925
"Музыка Эриха Цанна", май 1925
"Храм", сентябрь 1925
"Усыпальница", январь 1926
"Болото луны", июнь 1926
"Кошмар в Ред-Хуке", январь 1927
"Модель Пикмана", октябрь 1927
"Притаившийся ужас", июнь 1928
"Серебряный ключ", январь 1929
"Ужас Данвича", апрель 1929
"Проклятие Йига", ноябрь 1929 (Соавтор: Зелия Бишоп)
Перевод данной работы – автобиографии ГФЛ с его же слов.
Говорит Лавкрафт: Автобиографический очерк (Eс'h-Pi-El Speaks: An Autobiographical Sketch)
Предисловие
Это самая объемная из опубликованных автобиографических работ Говарда Филлипса Лавкрафта (1890-1937). Написанная в июле 1929, она насчитывает более 3000 слов.
В 1963 году под импринтом Arkham House покойный Август Дерлет опубликовал «Некоторые заметки о Ничтожестве» за авторством Лавкрафта, которые он охарактеризовал как самое длинное и самое формальное изложение жизни Лавкрафта из когда-либо составленных.
В действительности «Некоторые заметки о Ничтожестве», написанные в 1933, содержат только 2000 слов самого Лавкрафта. Вдобавок к этому, курсивом Дерлет добавил около 1400 собственных слов, пытаясь интерпретировать и расширить довольно разрозненные сведения.
Ввиду того, что в обоих документах Лавкрафт пишет об одних и тех же вещах, между ними есть безусловное сходство. Эта конкретная автобиография представлена так, как ее написал автор, без ненужных примечаний или других дополнений.
Использованы иллюстрации покойного Вирджила Финлея, бывшего корреспондентом Лавкрафта незадолго до смерти последнего. Лавкрафт был большим поклонником работ Финлея, представленных на страницах «Weird Tales», и кажется, будет уместно, если некоторые из ранее неопубликованных рисунков замечательного художника обогатят это эссе.
Джерри де ла Ри
Октябрь 1972 г.
Что касается меня и условий, при которых я пишу – боюсь, это не слишком важно, так как в жизни я весьма заурядный и скучный человек, несмотря на мои странные вкусы, и вряд ли сочинил что-нибудь, имеющее право называться настоящей литературой. Тем не менее, вот некоторые сведения.
Я прозаическое существо средних лет, которому 20-го числа следующего месяца исполнится 39 лет. Уроженец Провиденса, из старого семейства Род-Айленда со стороны моей матери и англичан со стороны моего отца. Я родился на восточной окраине тихого района, так что мог лицезреть мощеные улицы, тянущиеся на запад, и наслаждаться зелеными лугами и лесами долины на востоке. Будучи наследником сельского сквайра, я смотрел на восток чаще, чем на запад; так что по сей день я на три четверти деревенский житель.
Сейчас я расположился на лесистом утесе, нависающим над сияющей рекой, примеченным и обожаемым мной с раннего детства. Эта часть моего детского мира не изменилась, потому что она является частью местной парковой системы – можно поблагодарить богов за неприкосновенность здешних мест, которые мое детское воображение населяло фавнами, сатирами и дриадами!
Мой вкус к странным вещам развился весьма рано, ведь я всегда обладал буйным бесконтрольным воображением. Я боялся темноты, пока мой дедушка не вылечил меня, заставляя меня ходить ночью по пустым комнатам и коридорам; у меня была склонность овевать фантазиями все, что я видел. Вторая моя страсть детства – страсть к старинным вещам – до сих пор является важной составляющей моей нынешней личности.
Провиденс – древний и живописный город, изначально построенный на крутом склоне холма, вьется по нему узкими улочками колониальных времен с их резными, потускневшими дверными проемами, двойными лестничными пролетами с железными перилами и сужающимися кверху георгианскими шпилями. Головокружительная, древняя пропасть лежит между жилыми кварталами и деловым районом, и с ранних осознанных лет я испытываю благоговение перед прошлым – эпохой париков, треуголок и переплетенных кожей книг с их размашистыми «ſ».
Моя привязанность к последним произрастала из семейной библиотеке – большая их часть помещалась в чердачном помещении без окон, куда я не смел пробираться в одиночестве, но именно прочтение всех этих архаичных томов укоренило во мне семена интереса к литературе ужаса и таинственности.
Странные вещи всегда очаровывали меня более всего. Из всех сказок, рассказываемых в младенчестве, глубочайшее впечатление на меня производили истории о ведьмах и легенды о призраках. Я начал читать довольно рано – в четыре года я прочел «Сказки» братьев Гримм. В пять я восторгался «Арабскими ночами», и заставил свою маму соорудить уголок в восточном стиле – с ниспадающими портьерами, лампами и предметами искусства, приобретенными в местном «Базаре Дамаска». Я стал зваться Абдулом Альхазредом, и лелеял это имя, чтобы в будущем наречь им автора мифического Аль Азифа, или Некрономикона.
Когда мне исполнилось шесть, я обратил свой взор к греко-римской мифологии, к «Книге чудес» и «Историям Тэнглвуда» Готорна и случайно подвернувшейся копии «Одиссеи» из серии Harper's Half-Hour. Я сразу же разобрал свой багдадский уголок и стал римлянином, познакомился с «Веком сказаний» Булфинча и стал посещать музеи классического искусства здесь и в Бостоне. Примерно этим же временем я датирую свои первые попытки на ниве литературы. Я овладел грамотностью вслед за умением читать; но до шести лет не предпринимал попыток в постройке каких-либо литературных композиций, когда я мучительно приобретал искусство письма. Любопытно, что первым из написанного был стих; так как у меня всегда был расположенность к рифмам и я очень рано овладел старой книгой «Композиция, риторика и поэтические номера», напечатанной в 1797 году и используемой моим прапрадедом в Восточной Гринвичской академии около 1805 года.
Первый из этих детских стишков, который приходит на ум, это «Приключения Улисса» или «Новая Одиссея», написанная в возрасте семи лет. Вот ее начало:
«The night was dark, O reader hark! and see Ulysses' fleet all homeward bound, with vict'ry crown'd, he hopes his spouse to greet. Long he hath fought, put Troy to naught, and levell'd down. But Neptune's wrath obstructs his path, and into snares he falls».
Мифология тогда была в моей крови, и я действительно почти уверовал в греческие и римские божества – мне казалось, что я могу разглядеть фавнов, сатиров и дриад в сумерках тех дубовых рощ, где я сейчас сижу. Когда мне было около семи, мое мифологическое воображение вызвало у меня желание стать – а не просто созерцать – фавном или сатиром. Раньше я пытался представить, что кончики моих ушей начинают заостряться, и что на лбу начинают появляться следы прорезающихся рогов — и горько оплакивал тот факт, что мои ноги столь медленно превращались в копыта! Из всех юных язычников я был самым неуклюжим. Воскресная школа, куда меня отправили в пять лет, не произвела на меня никакого впечатления; (хотя я любил старое георгианское изящество традиционной церкви моей матери – величественной первой баптистской церкви, построенной в 1775 году), и я шокировал всех своими языческими высказываниями – сначала назвав себя мусульманином, а затем римским варваром. Я строил лесные алтари Пану, Юпитеру, Минерве, Аполлону и жертвовал им мелкие вещицы, вдыхая запах благовоний. Став старше, под напором научных изысканий, открывавшихся предо мной, мне пришлось отказаться от своего детского язычества, и я стал абсолютным атеистом и материалистом. С тех пор я уделил много внимания философии и не нашел веских оснований для какой-либо веры в любую форму так называемого духовного или сверхъестественного.
Космос представляет собой извечную массу движущейся и взаимно взаимодействующей силы. Существование форм, из которых состоит наша нынешняя видимая вселенная, наша крошечная земля и наша ничтожная раса органических существ скоротечно и ничтожно. Таким образом, мое представление о реальности противоположно фантастической позиции, которую я занимаю как эстет. В эстетике меня ничто не интересует так сильно, как идея о существовании иных природных законов и устоев – я жаждал странных отблесков ужасающих древних миров и анормальных измерений, слабых шорохов неизведанных внешних пустот на краю неизвестного космоса. Я думаю, что такие вещи очаровывают меня еще больше, потому что я не верю ни во что из этого!
Итак, я начал писать странные истории в возрасте 7,5 или 8 лет, когда я впервые познакомился с творчеством своего кумира – По. Материал был дрянным, и большая его часть уничтожена; но у меня все еще сохранилось два смехотворных образца, сделанные в восьмилетнем возрасте – «Тайна кладбища» и «Таинственный корабль». Я не писал по-настоящему сносных рассказов до тех пор, пока мне не исполнилось 14. Между 8 и 9 все мои пристрастия резко сменили направление, я стал без ума от наук, особенно от химии. В подвале была оборудована лаборатория, и я тратил все карманные деньги на инструменты и учебники. В этих прихотях меня очень баловали мама и дедушка (мой отец умер), так как я был очень болен, испытывая периодические нервные расстройства.
Когда мне исполнилось 7 лет, я взялся за скрипку, но через 2 года бросил ее от скуки и с тех пор не обрел хорошего музыкального вкуса. Я не мог подолгу посещать школу, но обучался дома стараниями мамы, теток и дедушки, а потом и преподавателя. С краткими перерывами мне удалось посещать школу в течение четырех лет – и это настолько подкосило мое нервное здоровье, что я не смог поступить в университет. На самом деле, я не обладал приличным здоровьем даже восемь или девять лет назад – хотя сейчас, как ни странно, я, кажется, превращаюсь в довольно крепкого, подтянутого старика!
Мой юношеский интерес к науке продлился довольно долго, и хотя я в то же время пробовал себя в литературе, я ничем не отличался от остальных молодых людей моего возраста. Что тогда, что сейчас меня не интересовали игры и спорт; однако я увлекался теми сферами, что подразумевали под собой драматические воплощения – война, полиция, преступность, железные дороги и другое. От химии я постепенно перешел к географии и, наконец, астрономии которой было суждено увлечь и повлиять на меня более всего на свете. Я получил небольшой телескоп (он есть у меня и сейчас) и стал подробно описывать небеса. У меня сохранились некоторые рукописи и гектографические копии «Род-Айлендского журнала астрономии». Наряду с этим, моя страсть к антикварным и архаичным вещам не переставала нарастать.
Живя в древнем городе среди древних книг, ведомый творениями Адиссона, Хоупа и доктора Джонсона, что повлияли на мою прозу и поэзию, я фактически существовал вне нашего времени, игнорируя его. Когда мне исполнилось 14, умер мой дед, и последовавший за этим финансовый хаос стал причиной продажи моего отчего дома. Эта двойная потеря вогнала меня в меланхолию, преодоление которой давалось тяжело. Для меня много значила привязанность и поклонение каждому сантиметру дома, парку с причудливыми фонтанами, тенистой конюшне, где прошла моя юность. Я долго надеялся выкупить дом «когда разбогатею» – но спустя много лет я понял, что мне совершенно не хватает ни стремления, ни способностей, необходимых для достижения денежного успеха.
Коммерция и я не смогли найти общий язык, и с того мрачного 1904 года моя история постоянно претерпевает метаморфозы.
До смерти моей матери мы занимали квартиру рядом со старым домом. Затем последовали злополучные скитания по миру, в том числе два года в Нью-Йорке, бывшие для меня подобно отраве. Теперь у меня комната в тихом захолустье в викторианском стиле на вершине древнего холма Провиденса, в укромном старом районе, который выглядит точно как часть резиденции какой-нибудь сонной деревни.
У моей старшей тетки – она слаба здоровьем и не способна содержать дом – есть комната в том же жилище; и мы сохранили большую часть старой семейной мебели, картин и книг; комнаты (очень большие) все еще хранят в себе старую домашнюю атмосферу.
Зная, что я никогда не буду богатым, довольствуюсь тем, что смогу остаться здесь до конца своих дней – в тихом месте, очень похожем на мои ранние годы, в нескольких минутах ходьбы от леса, полей и берегов реки, где я бродил в детстве. Моим основным занятием, приносящим доход, является профессиональная редактура прозы и поэзии для других авторов – это ненавистная задача, но более надежная, чем опасность собственного сочинительства, когда нет уверенности, что создашь популярные и легко продаваемые истории.
Я бываю занят собственными рассказами всякий раз, когда у меня появляется возможность, что происходит не так часто, как хотелось бы. Тогда я беру свои рукописи на природу в черном чемоданчике – иногда на мой любимый лесной берег реки, а иногда в дебри к северу от Провиденса.
Мое единственное развлечение – посещение других древних городов и изучение примеров колониальной архитектуры. Мой скудный кошелек делает мои экскурсии печально ограниченными, но я все равно смог посетить некоторые исторические земли от Вермонта до Вирджинии за последние несколько лет.
Первым моим печатным материалом стала регулярная ежемесячная серия астрономических статей в местной газете. Мне было шестнадцать, и сия деятельность казалась мне важной. Тем временем я начинал сомневаться в своих прозаических способностях и обратился к поэзии. В 18 лет я решил, что не способен писать рассказы, и сжег все свои истории, за исключением нескольких детских экспериментов и двух моих более поздних вещей – «Зверя в пещере» и «Алхимика». Я не сожалею об этом, потому что материал действительно был ужасно незрелым. Что заставляет меня чувствовать себя смешно, так это то, как я серьезно относился к написанию стихов в этот период, потому что, глядя правде в глаза, я никогда не был и не буду настоящим поэтом!
Мои иллюзии сохранялись лишь потому, что в то время я был полу-инвалидом и затворником, так что не мог получить широкого спектра целительной критики. Затем – в 24 – я вступил в любительское литературное общество, деятельность которого велась заочно; и, таким образом, обеспечил себе некоторые очень ценные отзывы и критические предложения. Хотелось бы, чтобы сегодня эта организация была такой же энергичной, как и тогда, но, к сожалению, она стала умирать, несмотря на все попытки реанимировать ее. Мои стремления, которые перешли от науки к литературе, когда стало ясно, что мое здоровье не выдержит трудоемкого процесса астрономических или химических исследований, теперь стали более ясными; я постепенно обнаруживал, что именно проза, а не поэзия станет моим законным посредником. В то же время самые заметные странности прямиком из 18-го века начали исчезать из моего стиля.
В 1916 году я позволил одному из редакторов-любителей в моей литературной группе напечатать одну из двух историй, которые я спас от холокоста 1908 года; странная литература была моей единственной настоящей сильной стороной – только при помощи нее у меня был шанс рассчитывать на попытки становления в один ряд с подлинными художественными достижениями.
Сначала я был недоверчив, потому что не видел ценности своих рассказов; но решил попробовать еще раз после моего 9-летнего молчания. Результатами стали «Усыпальница» и «Дагон», написанные, соответственно, в июне и июле 1917 года. Я опасался, что предшествовавший застой сделает эти новые попытки бесполезными, но вскоре убедился, что они значительно превзошли две сохраненные истории моей юности.
Вскоре я всерьез взялся за создание большого количество новых историй, сохранив подавляющую их часть. Я не имел представления о стабильном профессиональном рынке до тех пор, пока не был основан «Weird Tales» – и я все еще сомневаюсь, что любое другое периодическое издание будет регулярно публиковать мои вещи.
Они не выглядят ужасно рядом с невыразимым мусором, составляющим основную часть содержимого WT, но я боюсь, что их не стоит рассматривать в качестве настоящей литературы, подобно работам По, Мейчена, Блэквуда, Джеймса, Бирса, Дансени, де ла Мара и так далее. Наивысшая честь, которой я удостоился – это трехзвездное упоминание и биографическая заметка в «Лучших коротких рассказах 1928 года» О'Брайена, основанная на моем «Сиянии извне».
Пожалуй, вот и все, что я могу поведать о себе! Не так много, но вы видите, каким болтливым становится тщеславный старик, когда кто-то провоцирует его на разговоры о себе!
Вот такой я парень – циник и материалист с классическими и традиционными вкусами; любит прошлое, его реликвии и манеры, и убежден, что единственное занятие, достойное разумного человека в бесцельном космосе, – это погоня за удовольствиями разума и хорошим вкусом, проистекающие из яркой мыслительной и творческой жизни. Поскольку я не верю ни в какие абсолютные ценности, я принимаю эстетические ценности прошлого в качестве единственной из доступных точек отсчета – единственно осуществимых относительных ценностей – во вселенной.
Таким образом, я ультраконсервативен в социальном, художественном и политическом плане, хотя и крайний модернист, несмотря на мои 39 лет, во всех вопросах чистой науки и философии.
Восторгаясь иллюзорной свободой мифов и снов, я предан литературе побега, эскапизма; но также я люблю осязаемые основы прошлого, и сдабриваю все мои мысли щепоткой антикварианизма.
Мой любимый современный период – XVIII век; мой любимый древний период – мир безупречного республиканского Рима. Я не заинтересован средневековьем – даже магия и легенды той мрачной эпохи кажутся мне слишком наивными и не слишком убедительными.
Обращаясь к своей любви выходить из реального мира в воображаемый мир, я предпочитаю ночь дню, когда нахожусь не в поездках. Соответственно, мои часы дома и ужасны, и чудесны – обычно я подымаюсь на закате и отправляюсь в постель к утру.
Да, я редко опаздываю, но редко подымаюсь рано! Зимой я практически впадаю в спячку, потому что я ненормально чувствителен к холоду. Даже небольшая прохлада сбивает меня с толку! С другой стороны я не ведаю жары, так как начинаю чувствовать духоту лишь при 35°С в тени!
Все говорят, что я в значительной степени отшельник, каким я был в юности. Большинство моих литературных соратников – близкая по духу «шайка», чьи имена вы знаете по содержанию WT (Фрэнк Белнап Лонг-мл., Дональд Уондри, Кларк Эштон Смит, Г. Уорнер Мунн, Уилфред Б. Талман, Август У. Дерлет и прочие) – живут в других местах, и я слишком стар, чтобы наслаждаться разговорами на другие темы, кроме моих любимых.
Старость пришла ко мне рано. По темпераменту я примерно такой же, как и 20 лет назад, и так будет через 20 лет, если тогда я буду жив. Что касается процесса письма – я обычно знаю, что хочу сказать, прежде чем начать рассказ, но часто меняю сюжет на полпути, если фактическое содержание подсказывает какую-то новую идею. Я делаю всю работу от руки – я даже не могу думать о проклятой машине предо мной – и вношу исправления очень часто и подробно.
Чрезвычайная скорость, с которой я пишу материал, не предназначенный для публикации, сменяется очень медленной осторожностью, когда я работаю над собственной прозой. Я уделяю большое внимание деталям, в том числе ритму и полутонам; хотя моя цель максимально проста – искусство, скрывающее под собой еще одно искусство. Я обычно провожу около трех дней над историей средней длины и не люблю прерывать ход мыслей, поэтому не позволяю другим задачам одолевать меня.
Я никогда не пишу, за исключением случаев, когда внутренняя потребность в выражении становится настойчивой. Ничто так не возбуждает мое презрение, как принудительное, механическое или коммерческое письмо. Если человеку нечего сказать, ему лучше помолчать! У меня есть тетрадь для заметок, в которую я записываю некоторые мысли и задумки для возможного последующего использования, а также храню папку со всякими странными газетными вырезками в качестве возможного источника идей. Несколько историй основаны на моих снах – очень странных и фантастичных. В юности я испытывал больше ночных кошмаров, чем сейчас – в шесть лет я довольно часто сталкивался с ужасными демонами снов, прозванные мной «ночными мверзями». Я использовал их в одной из своих историй. Да, все мои лучшие работы пишутся между 2 часами утра и рассветом.
Больше всего я страшусь перепечатывать мои рукописи, потому что я ненавижу вид и звук печатной машинки. Я не могу заставить кого-то сделать это вместо себя, так как никто не сможет прочитать мои записи в их нацарапанном, сложенном и неоднократно исправленном состоянии. Порой я не могу расшифровать их сам!
Что же, теперь я думаю, что о потенциальном авторе его излияний сказать больше нечего.
Все, я должен извиниться за этот настоящий поток старческой болтовни! Это способ, которым старик получает возможность вспомнить давно минувшие дни, особенно когда окружение неизменно наводит на мысль о прошлом, подобно этому древнему лесистому утесу.
Но вот уж запад загорается багряным от заходящего солнца, а над древними верхушками деревьев тревожится тонкий серебряный серп молодой луны. Пора возвращаться домой...
облако тэгов
) уже ставшего почти родным палп-журнала "Weird Tales", составил подборку почти всех (недостает пары или тройки) иллюстраций к произведениям ГФЛ, которые увидели свет на страницах издания. Не все работы Лавкрафта удостоились иллюстраций художников журнала, но среди существующих немало образцов настоящего искусства. Иллюстрации рассортированы по времени публикации произведений.
