Небесполезная книжка, хотя и довольно халтурная. Большую часть занимает раздел с цитатами из Лема относительно разных философских и околофилософских авторов, причем только 20 века! (Неплохо бы уж тогда знать, что Лем говорил о Канте, Платоне, Спинозе и проч.). С многочисленными повторами и довольно поверхностными оценками. Тогда как собственно анализ оригинальных философских идей Лема — с кот наплакал. Разве что Голем XIV маленько разобран, а вот «Сумма», «Кибериада», «Дневники Йона» — настоящая кладезь нетривиальной философии — совсем мимо.

Книга в целом интересная и полезная, хотя написана халтурно. Большую часть текста занимают огромные цитаты из писем (ну, это еще можно пережить) и произведений Лема (по 2-3 страницы, что явно чересчур). Представляю, если бы новейшая жезээлка, например, Чехова или Горького была так написана! А Лема типа можно, подумаешь, фантаст какой-то. Анализа и связности маловато. Да еще и фактические ошибки от авторов присутствуют: неверно переведена немецкая пословица (добродетель делать не из беды, а из нужды!), сказано, будто солнце через миллиарды лет обратится в сверхновую, хотя известно, что для этого ее массы недостаточно. Само издание традиционно отличное, белая бумага, две мелованные фотовклейки.

Читая эту книгу и еще ничего не зная об авторе, я заподозрил, что он христианин. Закончив роман, я убедился на Википедии, что это именно так (католик). Удивительно, но некоторые рецензенты усмотрели в «Молчании» осуждение христианства как религии, необоснованно претендующей на абсолютную истину и лезущей с ней в «чужие дела«! Тогда как из текста совершенно ясно, что истина христианства нисколько не подвергается сомнению, лишь обнажаются ее первоосновы.

Ключ к роману — в его названии. Главный герой, католический падре Родригес, терпя и наблюдая мучения во враждебной христианам Японии, постоянно вопрошает к Господу, почему тот молчит. (Молчание Бога — это важнейший вопрос его теодицеи). Частенько и против даже своей воли молодой падре сравнивает себя с Христом, чьи крестные муки якобы он повторяет (предательство одного из «учеников», суд сильных мира сего, въезд в город на осляти, готовность к мукам и смерти). Но реальность оказывается шокирующе иной. Умные японцы, уже раскусившие суть новохристианских мучеников, заставляют его отречься от Бога, пытая не его, а других, совершенно невинных людей. Родригес понимает, что он отнюдь не Христос, а скорее Иуда, предавший Господа. И как только он это осознает, как только падает в своем самомнении со столь приятной высоты уподобления Христу в бездну уподобления несчастному Иуде, так сразу же он слышит голос Христа, который, оказывается, вовсе и не молчал, но говорил все это время, да только Родригес его не слышал! Парадоксально оказывается, что Бог и удаляется от Родригеса на недосягаемое расстояние (равное расстоянию от Иуды до Христа), и становится намного ближе, чем ранее, поскольку теперь Он не молчит, но говорит. Так Родригес изменил свое понимание Бога и способ выражения веры в Него, отнюдь не сомневаясь в самом Боге, в религии и ее истинности.

И тут крайне интересно сравнить роман с его великолепной экранизацией от Скорцезе. Скорцезе, внешне довольно точно следуя канве сюжета, весьма тонко смещает некоторые важные акценты. Уподобление Христу (а потом и Иуде) завуалировано, реплик Бога нет, зато ярче выделена японско-буддийская позиция (в лице получивших больше простора отца Феррейры и господина Иноуэ). В фильме Бог действительно молчит до самого конца; и это молчание становится фундаментальной характеристикой веры Родригеса. Он вдруг понимает, что ему ничего не остается, как верить в Бога-Который-Молчит, а значит нужно совсем иначе подходить к религии как таковой. Перед лицом этого ужасающего и подавляющего Молчания становятся ненужными и нелепыми все миссионерские дела, и религиозные символы, и даже мученический опыт. Родригес по сути становится на чисто протестантский путь sola fide, которая может даже отрицать религию (как у Карла Барта), лишь бы остаться наедине с собой и Богом, который «над Богом» (по Тиллиху). Поэтому Родригес удваивает молчание, сам становясь молчащим христианином.

Получается, что Скорцезе выразил даже более глубокий опыт пути к Богу, чем сам Эндо, что, впрочем, не удивительно, поскольку в двадцатом веке протестантская теология действительно во многом затмила слишком еще традиционную католическую. Но это не значит, что книга что-то теряет. Напротив, читать ее обязательно.

Хороши только два последних абзаца (про самостоятельные книги). Остальное довольно невразумительно.

Первая же вещь в сборнике (если не считать предисловия) оказалась и самой лучшей. «Тринадцать интервалов Иорри» просто мегабитовая бомба, на уровне твердой SF Игана и Уоттса. Наверное, так и писал бы Лем, живи он сегодня. Без всякой поблажки своему читателю, но с четким пониманием, что, как и почему. Увы, этого понимания не хватило многим прочим рассказам сборника. Кстати, чем еще понравились «Интервалы», так это своим языком. В полном соответствии с тем, что действие происходит в эпоху тепловой смерти вселенной, когда на первый план выходит проблема экономии энергии, и текст написан очень экономным, лаконичным стилем, будто и между словами, фразами, мыслями теперь тоже требуются «интервалы». Что поделаешь, конец света.. Пожалуй, только фигура Гайи немного нелемовская, таких deus ex machina он себе не позволял, но это уже придирки.

«Лунные приключения Князя Кордиана» и «Пределы видения» вполне себе лемовские штучки, старательно копирующие «Кибериаду» и «Эдем» соответственно. Чуть шире замысел у «Космоботических сказаний Доминика Видмара»: это не просто стилизация приключений Иона Тихого, но скорее попытка построить метарассказ о таких приключениях, что напоминает известный «Хазарский словарь» Павича. В целом весьма добротно, философско, местами даже остроумно.

А вот дальше планка снижается. «Солнце король», «Телефон», «Пламя — я», «Вспышка» написаны интересно, но оканчиваются ничем. Отсутствие внятного финала и хотя бы намека на объяснение, в чем же там дело, сильно портит впечатление от прочитанного.

«Порыв», «Станлемиан» и «Кукла» вещи проходные и глубоко вторичные, не тянут на уровень такой антологии. И уж совсем чепуха это «Рич», полная бредятина, даром что последняя в сборнике.

Эх, такого героя загубили! Так сочно описать вампира, его муки и манию, чтобы вдруг нелепо превратить в какого-то там охотника. К чему тогда все эти «Ты можешь взять ее сегодня вечером», «Опасная девчонка», «дергался манок,... требуя крови»? Нехорошо обманывать читателя нечестными приемчиками. А у героя действительно сверхспособности? Иначе как прошел сквозь запертую дверь? Ну и уже традиционно, игра прилеплена к рассказу, что называется, на слюну.

Что называется, будни людей Х. Точнее, мальчика и его крысы Марины. Вообще, что удалось автору, так это сделать рассказ, напичканный безнадегой и ужасом, и в то же время с некоторыми трогательными деталями вроде той же крысы или большой надписи ЭПИЛОГ посредине текста. Интересно, автор сознательно темой «мутант и грибы» цитирует незабвенную «Кысь» или случайно получилось? Вообще рассказ душевный, даже жаль, что темы нет совсем и голосовать не за что. Стилистика предполагает украинское происхождение автора («вспомнил за автомат») и плохую вычитанность (а может, грамотность?) («Мутантов бояться!»).

Ну, даже не знаю. Претит мне такой подход. Это ж придумать такой мир, где тысячи актеров, а то и просто статистов, вынуждены не просто играть в реалити-шоу, а взаправду убивать (а заодно грабить, насиловать и проч.). И делают они это, словно действительно просто играют, а все ненатурально, не кровь, а кетчуп. Но там ведь действительно кровь и смерть! Блин, у Достоевского Раскольников одну старушку замочил, потом целый роман каялся, а тут бах-бах уноси готовенького.. Кто эти люди? Я готов поверить в закон джунглей и дикого Запада, я наслышан о нравах уркаганов на зоне, но ведь тут как будто бы нормальные люди, статисты, актеры, люди, можно сказать, искусства.. Автор, зачем ты с ними так? Зачем ты так с человечеством, которое якобы в миллиард голов смотрит на все это и плотоядно голосует? Жуть... При этот-то в рассказе никакой жути нет, там любовь наклевывается, детишки появляются, рейтинги скрупулезно подсчитывают.. На фоне такого вопиющей антиутопии и кровавого антигуманизма следить за однообразными похождениями некоего Дж. Деппа и его смазливой полунапарницы что-то даже не хочется, уж, автор, простите..

С Полонией перегруз. «Ойче» совсем необязателен, вполне хватило бы обычного «отче». А то поди, догадывайся 8-) Вот что мне не хватило, так это убедительного объяснения. Почему сомния главгероя оказалась не какой-то там сомнией, а самим Потрошителем? Потому что тот вернулся с войны? Ну так не он же один, там много кто должен возвращаться. Их сомнии тоже становятся опасными? Тогда инквизиции впору особенно приглядывать за ветеранами, а то этот ойче что инспектор Лейстред — всегда появляется поздно и только много болтает. И конечно, игра. Опять шито белыми нитками. Причем тут го? В чем смысл белых и черных камней применительно к Потрошителю? Могли быть шахматы, крестики-нолики, а можно было и без игры вообще обойтись. Тем более что решилось то все не на игровом поле, а — банально — оружием.

Написано хорошо, в меру бойко, с попытками «дать красиво» ;-)

Есть пара досадных ошибок:

Ла манш — Ла-Манш

инь и янь — инь и ян

В финал должна выйти.

Совершенно киношный ужастик с совершенно киношными («категории Бэ», как подсказывает автор) логическими ляпами. Ну если б на земле завелись злобные инопланетные хаусы, превращающие человека в безмозглое зомбё, разве ж позволили людям там жить? Да даже действия охотников в таком случае нелепы. Зачем в хаус заходить? Чтобы на змей посмотреть? Появился хаус, обнаружили, приехала спецкоманда с промышленным огнеметом, сожгла дотла, всё. Ну, иногда учоные в костюмах спецзащиты могли бы входить — исключительно для сбора образцов (да и то нафиг — можно ж послать робота). Как хаус обнаружить? Ну, блин, если вчера на пустыре ничего не было, а сегодня там целый дом — что же это еще? Опять же, материалы хауса и обычного дома, как я понимаю, совсем разные. Элементарно прибор-детектор разработать. Люди внутри хауса? А для чего тепловизоры существуют? А если внутри псевдо-человека «ни мозгов ни прочего ливера», так это любой рентген покажет. Существуют переносные рентгены, бетатроны, весь дом просветят насквозь. И разумеется, всем этим обязано заниматься государство на самом серьезном уровне, а не какие-то мутные «неофициальные» ковбои. Ну и совсем уж отчаянный бред, что люди сами, радостно и с песней, вселяются в невесть откуда взявшиеся дома, про которые поговаривают, что это инопланетяне, в которых, на минуточку, мелькают змеи и прочая нечисть и которые затем могут сжечь некие незваные охотники! Вы бы в такое вселились — с женами, детьми? Ну, наверное, пара наркоманов-бомжей да. Конечно, несколько безумных экстремалов, которые бы надеялись таким образом установить контакт с инопланетным разумом, но просто люди, массово? Нет, чушь, как такое можно написать? Видимо, автор сам «безумный экстремал»

Красивая поэтическая зарисовка. Изящно решение с «когда-тогда». Только так надо было и начать: «Когда Хомятка...» 8-) В целом понравилось.

Веселое, с ноткой безумства произведение о говорящих конях. В середине немного запутываешься в хитросплетениях интриг и махинаций, но главное, что в процессе написания ни одна лошадь не пострадала. На фоне засилия фанфиков «Бегущего человека» — так глоток свежего воздуха.

P.S. Тема конкурса реализована полностью, а вот к теме рассказа вопросы. Зачем беговым лошадям разум и речь, тем более что даже жокеи остаются? Скачки ведь прежде всего физика, это не шахматы и даже не футбол, где и речь, и умишко все таки нужны. Неужели умные и говорливые лошади быстрее бегают? Мне бы показалось, что наоборот ;)

Некая война, некий тыловой комендант поезда, некий майор, убедительно изображающий патриота, а на поверку оказавшийся предателем. С одной стороны, сюжетец, с другой, нам-то что с того? За кого переживать, кого презирать? Ведь мы не знаем, что за война, кто там прав, кто виноват, что побудило майора на такой поступок... Перед нами лишь условные тени условного мира..

И главное: игра в «есть такая буква» пришита белыми нитками. Смысла в ней решительно никакого. А ведь в правилах сказано: «эта игра должна быть важной для сюжета». То есть текст мимо темы.

Милая фэнтези роуд-стори, напомнила «Ксанф» Энтони. Забавная придумка оживить плоды и растения, хотя и на сюжет никак не повлиявшая. Под конец некий Куб (Рубика?) все перетасовал заново. Ну да, вечное возвращение Ницше..

Сколько играл в «Морской бой», никогда не думал, что так мухлевать можно! Автор, зачем вы меня такому научили, я ж теперь все время выигрывать буду :-)))

А вот собачку зазря замучали, это вам минус в карму.

И непонятно: если дается прямая ссылка на «Звездные войны», тогда почему чубака? Он же чубакка!

Написано бойко, но местами небрежно.

Вот, например,

Совершенно не вяжется «улыбнулся» и «не торопясь» с «лихорадочно осматривал». Тем более, ладно бы чубаку высматривал, а то барсуков. Тут чубака в опасности, а его из-за барсуков аж лихорадит. Совершенно неуместное здесь слово — «лихорадочно».

Еще странное:

Я, конечно, не знаю, может в мире этого рассказа у андроидов есть полное ФИО, но вообще-то так не принято. Если есть у неживого объекта имя/название, то оно одно. Вот Шурик — он везде и должен быть «Шурик», что еще за «Саша»? Имя же ему не просто так, это некая команда, позывной, зачем путаться?

Кстати, идея тестирования подозрительных андроидов в зоопарках — фантастическая 8-) Во-1, и в зоопарках полно людей, во-2, никакой гринпис не позволит, в-3, и нелогично: иная животинка столько стоит (денег и вложенного труда), да еще и если на планете их осталось пару десятков, что самого умного и тихого андроида лучше держать подальше..

Третий роман трилогии серьезно улучшил общее впечатление, подпорченное первыми двумя. Автор задал хороший космологический масштаб, выйдя на метавселенский уровень. По тексту романа разбросано несколько изящных НФ-решений, типа скрытой массы, десятимерного пространства, параллельных минивселенных в многомерном времени и проч. Способ, каким была уничтожена Солнечная система, кажется весьма оригинальным и крайне эффектным. Концепция «темного леса» получила расширенное толкование, ужасающее своей масштабностью и антигуманистической жестокостью. Превосходным художественным ходом оказались сказки Тяньмина, протянувшие изящную нить метафор от фэнтезийного сюжета к твердому НФ-смыслу.

Однако дичайшие логические провалы никуда, к сожалению, не делись. Несомненно, самой бредовой является поведение высших цивилизаций, которые якобы сидят в потаенных местах, как пауки, и ждут, пока до них дойдут чьи-нибудь координаты. Затем следует немедленная зачистка, не отягощенная никакой предварительной разведкой (хотя крайне удобные для этого софоны известны даже не сильно развитым трисолярианам). Возникает вопрос, что будет, если кто-то отправит в космос сто тысяч, сто миллионов координат окружающих звезд, и будет отправлять их постоянно на протяжении столетий.. Разве не создаст он тем самым маскирующий информационный шум? А если, подобно тому как снайперов вычисляют подбрасыванием ложных целей, кто-нибудь захочет вычислить самого зачистщика? Почему вообще суперцивилизации не в состоянии проследить, откуда были посланы координаты? Наверное, потому, что тогда их посылание будет бессмысленным и вся логика охоты «темного леса» рухнет?

Крайне несправедливо автор обошелся с цивилизацией трисоляриан. Если им была известна концепция «темного леса», почему они не приняли меры к защите от атаки извне? Уж черный домен-то они могли соорудить очень быстро. Как вообще могла возникнуть и долго существовать цивилизация, столь противоречащая основополагающей идее «темного леса»: войне всех против всех? Ведь трисоляриане не умели лгать! Это все равно что пушистый зайчик посреди стаи голодных волков... Представляется, что во вселенной «темного леса» на первый план вышли бы именно задачи совершенной мимикрии, обмана, дезинформации, тройной лжи, которые, кстати, и продемонстрировал Тяньмин с весомым успехом. Даже примитивная цивилизация способна к такому обману, если, к примеру, как я уже писал, на одни верные координаты начнет рассылать миллионы неверных. Да и вообще с такой концепцией стремиться захватывать чьи-то планеты — слепая нелепость. Спасение — только на кораблях поколений, которые движутся со световой скоростью от одной звезды к другой, успевая собрать там ресурсы, прежде чем их вычислят и уничтожат. Привязанные же к своим светилам планеты крайне ненадежны и даже опасны. Зачем к Земле так стремились трисоляриане?

Неоправданно большим оптимизмом снабдил автор пару человеческих кораблей — «Гравитацию» и «Синий космос». Будучи по сути примитивными судами, обреченными на тысячелетний дрейф в космосе, они вдруг стали носителями прогрессивнейшей науки, освоив пространственные двигатели, антиматерию, нейронные компьютеры и т. д. Откуда, как? (Кстати, при этом софоны им почему-то не дались, хотя в деле коммуникации им нет равных). Трисоляриане тоже, потеряв родную планету, вдруг научились создавать минивселенные — неужели Лю Цысинь думает, что полет в космосе в тесных помещениях космического корабля так стимулирует теоретическую мысль? Он сам пишет, как подтолкнуло земную науку создание гелиоцентрического ускорителя. Но ведь подобных масштабов проекты невозможны в случае летящих в космосе беглецов! У них там банальная задача выживать...

Кстати, замыкание в персональные вселенные (причем не обязательно «метр на метр», но много, много больше) — это ведь логичный способ уйти от атаки «темного леса» и тем не менее сохранить хоть какую-то связь с Большой Вселенной! (Лю Цысинь сначала отрицает эту связь, но потом признает ее, когда его герои с помощью «двери» начинают искать подходящие для жизни миры и останавливаются на категории «три»). Значит, с одной стороны, имеем способ уйти от общей гибели Вселенной в малых размерностях (тут автор ничего не сказал нам об особенностях схлопывания двумерной Вселенной!), а с другой, — неизбежные супервойны между минивселенными. Но это уже сюжет для четвертого романа, который так и просится ;)

Бойкий рассказец, правда, не решивший, к какому жанру он относится. Начинается как юмофант, заканчивается как настоящая экодрама. Поэтому не очень верится в внезапное превращение циничного охотника-убийцы в аватара-спасителя местных джунглей. Ну и что, что на дрейке его лицо? Охотник так о детишках мечтает? Ну, надо было как-то на это намекнуть. Да вообще вся тема с охотой на дрейков неубедительна. Сначала нам показали каких-то безобидных слонов, которых заваливают с одного выстрела. И все? Нам обещали драконов... Видимо, автор решил с драконами не возиться. Далее, раз это такая супердорогая пряность, то дрейков уже как бизонов должны были подчистую свести. Почему не свели? Потом показали, как легко их выращивать (но не человеку, якобы). Допустим, и что? Пусть выращивают роботы на дальних плантациях, а для подстраховки рядом повесить клетки со свинками там, или коровами. Выведутся дрейки-коровы, их тут же в расход... Красота.. Упс, тогда рассказа не будет, поэтому логикой можно пожертвовать..

Автор соорудил нечто очень атмосферное, с интересными деталями, но невразумительным сюжетом. Как будто кусок чего-то много большего.. С одной стороны, тупая блондинка, мечтающая стать «облачным скульптором» (хороший стеб над современными хипстерами ) и не замечающая, что порабощена чужаками, с другой, некий киборг, умный, человечный, выполняющий древнюю программу выживания человечества. И все, начало и конец скрыты во мраке.. Что за «важная миссия», с которой они прибыли «к планете»? Что на планете делает Волат, в смысле чего добился за 400 лет? Действительно ли клиффы тупо враги, или у них какие-то свои цели? Интереснейшие вопросы, на которые автор не дает ответа. Почему? Сам не знает? Тогда нечего было и рассказ писать — мир нужно продумывать полноценно. А если знает, то почему нам не рассказал? Читателя не любит? Похоже на то

Кстати, это после «Ложной слепоты» стали так популярны множественные личности не в качестве пациентов психлечебниц, а как полноценные герои и профи?

Словно меду объелся. Все сладкое, приторное, фестивальное.. Такие хорошие новоатланты, такие милые (за некоторым исключением) асгардцы... Соревнуются, кто кому добрее сделает.. И все это напичкано важно-серьезными диалогами по самое горло.. Так хотелось хитрых планов, тайны Прежних, еще каких переворотов.. Увы и ах. И да, НовоПекин не канает. В русском языке не бывает заглавных букв в середине слова. Поэтому или Новопекин, или Ново-Пекин.

Двестипроцентно девочковый рассказ, аж скулы сводит.

Фентези-магреализм, где названия планет легко заменимы на названия воображаемых стран и городов.

Вообще космос здесь настолько не нужен, настолько чужд авторше, что она чуть ли не с отвращением добавляет чуток космического антуража, делая нарочитые ошибки: «к центру Галактике», вместо «Галактики», «на Кассиопеи» вместо «на Кассиопее», «из Гропппы» вместо «с Гропппы». Планета то Гроппп, то Гропп, то вообще Кроппп. Хотя остальной текст написан весьма грамотно.

Для меня осталось непонятным, что такого было именно в этой Гропппе, что сюда прилетела девочка и здесь проснулся ее внутренний Бог? Почему именно здесь? Почему именно сейчас? Просто вышло время — неубедительно, точнее недостаточно для напряжения сюжета. Не хватает конфликта, пусть даже внутреннего...

Написано приятно, много приятнее большинства рассказов конкурса. Стиль магреализма вполне удался. Я бы даже взял в топ, но за неуважение к теме конкурса и космосу — жирный минус.

P.S. И кстати, почему Бог девочки мужчина? И почему тогда, меняясь телами (кстати, откуда второе тело?), они не меняются полами? Ведь Бог говорит: теперь «я — беззаботная девочка, а ты — занудный Бог». И тут же «бывший Бог ускакал» (хотя теперь его черед быть девочкой!), а новый Бог «поднялась высоко в небо, посмотрела по сторонам, разглядела...»

Вот интересно, эти нелепые орфоошибки — авторские, или его героя, эдакого простеца-элджернона? Но ведь герой не пишет, а наговаривает на видео. Какая-то неувязочка.

Но самая большая неувязка — в том внезапно открывшемся факте, что колонистов-исследователей не телепортируют после смерти, а клонируют на базе. Отлично, но как же тогда они помнят, что с ними происходило перед гибелью? Их начальство, конечно, может получить с помощью какого-нибудь передатчика видеозаписи, данные от скафандров и т.п., но личная память-то откуда?

Кстати, посыл: сначала земные колонисты колонизуют что-то, а потом что-то «колонизует» их, уже встречался на этом конкурсе. Но тут он лучше подан.

Как-то совсем не сочетаются две половины рассказа и две половины человеческого общества в рассказе: антиутопия потребления и утопические, чуть ли не комиксоидные супермены, в одних трениках разгуливающие по Ганимеду. Причем вторые вырастают строго из первых — как сорняки сквозь культуру, видимо. А может, все-таки кормят их чем-то особенным, новомодными витаминными смесями, например? А может, наоборот, эти, наверху, которые без модемов, как раз таки модемы и придумали, весь этот культ потребления, футбола и что там еще, чтобы отвлечь массы? А то ведь тоже захотят по Ганимеду погулять, с Лебедями прокатиться, да нельзя, самим мало, на всех не хватит. То есть выросла такая субкультура уберменшей, присвоила себе космос, а всех прочих — в дебилы, на короткий поводок модемов, на жаренные окорочка подсадить. И тут бы герою разоблачить этих уберменшей, вскрыть их гнилую расистскую сущность, так нет же, он с ними, он «тоскует по звездам», совершенно не беспокоясь о миллионах человеческих душ, омодемленных, офутболенных, превращенных в «копошащийся слой гумуса», «пожирающих собственное дерьмо». А чем они виноваты, что у них с малолетства башка, в отличие от артемовой, под модем подходит? Нет, гадкий герой, эгоистичный, слепой, даром что к модему иммунный. И жизненная философия у него гадкая: «я привык делать то, что говорят старшие, не особо задумываясь над причинами». Философия соленоида...

Умело написан, но скучноват. Некоторым увеличение квоты знаков пошло явно не на пользу, в двадцать тысяч этот рассказ смотрелся бы куда выигрышнее.

Идея с шаманом понятна, но в контексте рассказа неадекватна: настоящий шаман сообщается с трансцендентным миром, а тут вполне посюсторонняя планета, просто пока малоизученная. Эдак Ньютон и Менделеев тоже шаманами были.

А главное: слишком оптимистичный фон всего рассказа. Прямиком из шестидесятых. Только вот мы, из двадцать первого века, знаем, как умеем загаживать и высасывать планеты, уничтожать всю флору-фауну. Там в конце рассказа люди знакомят планету с коктейлем из самых характерных земных молекул: пластик, растворители, прочая химия.. Так вот это и есть начало конца, пластиком завалят, никакие шаманы не спасут. А потом, полагаю, на новую планету полетят, и адаптация повторится вновь.

Встретились, значит, якут с дравидом. Чайку попить, об урожаях покалякать. Конечно, не обошлось без охотничьих баек: то волков помянут, то кабанчиков, а то сам мишка придет. А то, что дело происходит где-то в открытом космосе, ну так что ж того, что же теперь, и чаю не пить? Вот такая случилась нехитрая история. А зачем нам автор насовал всяких слов мудреных: поляризованные гравиволны, световые гармоники, большая нуклидная? Да бис его знает, видимо, чтобы байки звучали солиднее. А что это за красненькие и желтенькие на самом деле мелькают? Да кто ж их разберет, да и некогда, «соотношение затрат оборудования на единицу выработки» пострадать может. Вот такой рассказец ни о чем, ни о где, ни о когда. Читатели Хуманхауса, может быть, и довольны, не имею честь знать, а вот я не очень. Не друзья мы с автором, ой не друзья.

По многочисленным просьбам проводим сеанс делакримизации (обезслезливания). Просьба детей и впечатлительных женщин (а также автора!) убрать от мониторов. Из-под бритвы Оккама, как правило, густо льется кровь.

Итак, пациент: довольно крупных размеров (34 тыс. зн.) неврастеник, впечатлительный, импульсивный, шизоидный, с невыразительным лицом и речью. Поступил в лабораторию в состоянии крайнего нервного истощения, постоянно плакал, жаловался, что это очень трудно: спасать человечество. Назначено принудительное вскрытие in vivo.

Сначала локальные разрезы:

На некоей пустынной планете обитают дробные части десятичного логарифма. Мантиссы, то есть. А вы что подумали? Миллионы лет назад они «правили Галактикой» как коллективный разум, а сейчас совсем выродились и одичали. Ныне Галактику заселяют люди.

А теперь сделаем шаг назад и осознаем: обнаружена древнейшая раса! Правившая Галактикой!! Да еще и коллективный разум!!! Это же эпохально. А о чем нам рассказывает пациент? Что ими в частном порядке занимается какой-то любитель-археолог, и еще несколько археологов, видимо, копают черепки в песке. И всё!!! Да эта планета должна быть нашпигована научными экспедициями самых разных мастей! Где ксенобиологи, нейробиологи, когнитивисты, лингвисты, историки, физики, химики, наконец? Пациент явно бредит.

Далее еще веселее. Человечество сталкивается с неким опаснейшим врагом: роевиками, который проникают в сознание людей и подавляют его, превращая тех в зомби. Знаний о роевиках нет, защиты нет, лекарства нет, кроме «орбитальной бомбардировки». Сурово! И есть у нас всего лишь один-единственный на всю Галактику иммунный к ним – все тот же археолог-любитель. Как, он есть?! Где же он, почему до сих пор не окружен толпами ученых самых разных мастей, который исследуют его на предмет познания роевиков и борьбы с ними? Ведь на кону реальные люди?! А он в это время танцует фламенко с кастаньетами. Зашибись! И ладно бы пациент рассказал о научной деградации человечества, мол, никому ничего не надо, тоже вымираем. Так ведь нет, нас убеждают, что люди стремятся «вперед и вперед, все дальше за знаниями»! И как это сочетается? Никак, налицо явно шизоидное сознание.

Далее, наш герой прилетает на планету, где одна лишь флора, нет животных, даже простейших. Нет, тут пациент не бредит, он просто пересказывает прочитанный в детстве рассказ Урсулы Ле Гуин «Обширней и медлительней империй». Простим ему этот невольный плагиат, однако спросим: для чего понадобился именно такой мир? В чем смысл отсутствия там фауны? У Ле Гуин это был интереснейший пример растительного коллективного разума, своего рода разумная планета — и мирная! Было бы поучительно, если бы пациент нам поведал о каком-то подобном разуме и здесь, может быть даже противопоставил его хищному разуму роевиков. Но нет, кажется, этот зеленый стерильный мир ему понадобился только для того, чтобы босиком пошлепать по лужам, не боясь подхватить грипп. Наш пациент еще и инфантилен; так и запишем.

Следующий разрез: наш герой встречается с белой мертвой мышкой, которая обещает показать ему, как глубока дыра… Гм, коллега психоаналитик, не встревайте! Ваша очередь еще дойдет. Пациент, несомненно, испытал в детстве психическую травму, а может, просто слишком много резал мышей. Теперь мышь для него персонифицирует женщину, которой управляет искусственный интеллект — рассудительный, спокойный, безотказный… Сказка, а не женщина… Господа врачи, потише! Я понимаю, случай крайне интересный, но не мешайте доктору Оккаму…

Ах-да, наша мышка утверждает, что отключила все свои рецепторы, тем не менее видит, слышит, осязает. Так нельзя: сетчатка глаза, Кортиев орган в ухе, нервные окончания под кожей и т. п. это и есть рецепторы – отключить их значит полностью лишить мозг сенсорики, кто бы этим мозгом ни заправлял: ИИ, роевик или сапиенс. Я бы на месте героя присмотрелся к этой мышке внимательнее, но ведь мы уже выяснили, что это неосознанная проекция пациента, какие к ней претензии по логике?

Но держитесь, господа, мы вскрыли самую потаенную часть подсознания нашего пациента. Подавленные образы и страхи сыпятся как из ведра. Вот герой подозрительно ищет у всепланетарного растения центр: «А где его центр? Должен же быть какой-то центр». Несомненно, он еще в школе изучал, что у растений, в отличие от высших животных, нет «центра», крона и ствол дерева не более «центральны», чем корни. Но школа подсознанию не указ. Ищет ли он тем самым мозг? Как бы не так! Мы вскоре узнаем, что для пациента означает центр! Он, конечно же, находит его (в невротических путешествиях герои всегда находят то, что ищут, точнее, что боятся, а не то, что на самом деле). «Центром» оказывается… огромная дыра в земле, «усеянная острыми зубами»! Спросим на всякий случай у биологов, каков эволюционный смысл появления такой пасти на планете, где существует только растения, более того, одно и то же растение? Допустим, оно питается какими-нибудь мхами, переносимыми в «фудформах», что само по себе странно для фототрофного организма, так мхи что ли оно рвет на части? Конечно, нет, перед нами классический случай фобии vagina dentata, что неудивительно, учитывая, что наш пациент представляет себе женщин в виде мертвых белых мышек, а внутри себя ощущает некоего «Зверя», иногда восстающего и рвущегося наружу, но чаще послушного и домашнего, как котик (sic!).

Надо отдать должное пациенту: у него хватило мужества спуститься (вместе с «Зверем») в зубастую дыру и встретиться лицом к лицу с источником страха внутри. Но вместо того чтобы исцелиться, увидеть в мертвой мышке обычную привлекательную женщину и зажить с нею обычной половой жизнью, он убеждает себя, что впустил внутрь целый выводок «зверей» и теперь должен убить себя, дабы спасти мир от них. Увы, но это тяжелый, почти не поддающийся лечению случай множественной шизофрении, отягощенной маниакально-депрессивным психозом. Банально, коллеги, а так хорошо начиналось!

Итак, результаты вскрытия неутешительны. Пациент практически безнадежен. То, что кажется ему объективной реальностью, на самом деле есть невротическое путешествие в глубины собственного подсознания. Если бы он это осознавал, была бы оригинальная вещь в духе Линдсея, а так нелогичный сумбур и вторичность. Как говорит один мой приятель-патологоанатом, психи в космосе!

Диаложный рассказ про людей, которые на какой-то планете встретили иную форму жизни, мимикрирующую под человечьих детей. Тут бы им и остановиться, вспомнить многочисленные примеры того, как фантасты уже описывали подобные встречи, но они не могут, лишь сопят в шестидесятные свитера.. Ах да, им начинает казаться, что это контакт сулит им бессмертие. А по-моему, это лишь «кафетка».

В итоге, колонии, извините, автор, нет от слова совсем. Несколько исследователей-ученых это еще не колония. Далее, посыл. «Всё есть любовь. Нас пытаются научить этому. А мы дети». Хороший, гуманистический посыл, спору нет. А вот логики тоже нет. Потому что если «мы дети», то любовь для нас должна быть столь же естественной, как воздух. Тут должно быть наоборот, мы слишком взрослые. Настолько, что уже забыли, что есть дети и как понимать детей. Но в рассказе кто-то забыл, а кто-то, видимо, и нет. Из-за этого нерв рассказа слишком расслаблен. Сильней бы закрутить. Но общая расслабленность рассказа не позволяет этого сделать — всем там как бы пофигу, выпили, покурили, поболтали, псевдодетишек колченогих погладили... А нехай живут, божья тварь, умрем, будет кому вспомнить... Короче, крестьяне в космосе.

Встречали ли вы героя, который когда-то преуспевал, был талантлив, но с ним случилось несчастье, и вот он опустился и запил в одиночестве, временами поигрывая револьвером перед зеркалом, глядя в свои «стальные глаза» и не зная, застрелиться или еще продлить бессмысленное существование, пока к нему приходят призраки из прошлого? Конечно, встречали. Имя ему Голливудский Штамп. Я часто думаю, как повезло классикам. Потому и писали столь хорошо и разнообразно, что их головы не были забиты навязчивыми образами из бесконечных фильмов: такими, кажется, жизненными, убедительными, естественными! А на самом деле банальными и пошлыми. Современным писателем труднее. Они или сознательно противятся нашествию кинообразов, гиперкритичны к тому, что приходит первым на ум, слишком не доверяют своей интуиции, предпочитая игру с проверенным материалом, — это постмодернисты. Или сдаются и пишут книги, подобные «Мерцающим». Наивные, вторичные и идейно пустые, какую бы квантовую физику они при этом ни эксплуатировали.

Роман Косматки можно охарактеризовать одной фразой: «слышал звон…». Нынче популярны книги о причудливых космологиях на грани науки и фантазии? Будут вам вложенные друг в друга вселенные-матрешки. Актуален спор науки с религией? Держите экспериментальную проверку на наличие души. Пользуются повышенным спросом конспирологические теории? Значит, нами управляют пришельцы из иных миров. А еще есть похищения, погони, драки, сражения с инфернальными псами, способными переполовинить человека, причем не поперек, а вдоль. И, конечно, главгады, которые слишком долго распинаются перед поверженным героем, прежде чем его пристрелить. Короче, полный набор колокольчиков не очень разборчивого автора.

Но основная проблема даже не в отсутствии оригинальности всех этих тем и линий, что вполне можно пережить, а в том, что раскрыты они неубедительно, подвисают в деталях, связаны грубо и превращают роман в сплошное подобие: подобие боевика, подобие НФ, подобие литературы. Если человек рядится в одежды кого-то более известного и яркого, это называется косплей. Стало быть, есть и книги-косплеи, вроде «Мерцающих», которые шапку заимствуют у Грега Игана, куртку — от «да Винчи», а джинсы — секонд-хенд из Голливуда. То еще пугало даже без окончательного разоблачения (я имею в виду финальный твист, от которого хочется зажмуриться и помолиться, ибо «не ведает, что творит»).

Кстати, почему «Мерцающие», если в тексте всюду «мерцальники»? Впрочем, это уже вопрос к редакторам русского перевода, по-видимому, также заразившимся общей неубедительностью произведения. И вообще почему «Мерцающие»? Ну, придумал автор забавную деталь про своих иномирников, но ведь она не значит для сюжета ровным счетом ни-че-го! С таким же успехом они могли бы быть мигающими, или искрящими, или переливающимися-всеми-цветами-радуги. Для романа бы ничего не изменилось. Ну и зачем такую несущественную деталь выносить аж в название? Зачем вообще было вешать на стену такое ружье, если не предполагалось из него стрелять?

Одно лишь можно поставить книге в заслугу. В ней несколько раз упоминается Ричард Фейнман и его знаменитые лекции по физике, послужившие источником вдохновения Косматки. Им он обязан не только классическим двухщелевым экспериментом по интерференции света, положенным в завязку романа, но и, как представляется, более глобальным идеям о природе загадочной реальности. Так что как дань уважения сойдет.

Манарага — это гора. Чего не скажешь о «Манараге». Не Монблан, каким была «Теллурия». Скорее, небольшая возвышенность, холм, а точнее, погребальный курган. Отсюда видно немногое, впрочем, главное в нём — под ногами. А там, скрючившись, лежит тот, кто некогда был европейским человеком — свободным, творческим, индивидуальным. Такого Сорокин когда-то ещё пытался пробудить льдом, воскресить, вбивая гвозди в голову, — всё напрасно. Ушёл, исчез, променял внутреннюю силу на внешние удовольствия, сделал внешнее внутренним, так что любая блоха имеет теперь над ним власть. Паразит превратился в хозяина. А хозяин — в раба вещей и желаний. Не им даже желаемых. Оттого пустых, скучных и быстро надоедающих.

Сменим оптику. Рецензенты, толкаясь, выхватывают друг у друга поварской колпак, в котором сорокинский герой готовит «на книгах», дабы предложить свой рецептик жареной манараги. Господа, разве не видите, что перед вами не многообещающе потрескивает жаровня? Это же поминальный костер, тризна по закатившейся европейской культуре! Как буквально порой понимают булгаковское «рукописи не горят». Не горят идеи, символы, культурные архетипы! Не горит воля, их созидающая, не горит гений, их шлифующий, не горит дух, ими дышащий. Прочее же полыхает ещё как, только подкладывай. В том числе имена, эпохи, цивилизации…

Увеличим приближение. Беда ведь не в том, что «жгут книги», и не в том, что их «не читают» (раз требуют к обеду Чехова и Дос Пассоса, значит не так уж и безнадёжны). Беда в том, что их не пишут! Культура живёт не на пыльных полках букинистов, не в музеях и пинакотеках, она — на кончике пера пишущего, на острие мысли думающего. А кто у Сорокина, простите за бранное слово, «творцы»? Калеки (физические и духовные), фрики, графоманы. Они подражают Толстому вплоть до бороды, сапог и сермяги, они пишут собственной кровью «Нового Заратустру», словно в бульварном чтиве, они сплошь «флоберы, достоевские и кафки». Но много «флоберов» даже страшнее для культуры, чем ни одного. Когда копируют первоиздания, пережить ещё можно, когда копируют первописателей — тушите свет. Не потому что копии всегда хуже оригиналов, а потому что культура — это мир только оригиналов. Больших оригиналов. Неповторимых оригиналов. Собственно, всё неповторимое и есть культура. А всё повторяющееся — анти-.

Можно, впрочем, подумать, что наш герой всё-таки оригинален. Он немного романтик, мастер своего дела, имеет принципы. Скромный и обаятельный, что не мешает ему иронизировать над «незатейливой буржуазией». Но что в центре его сущности? Всё та же однотипная блоха! Он прыгает по континентам от «чтения» к «чтению», он полон блошиными мечтами о «море и пальмах», он ноги не ступит без подсказки «умных блох», живущих в его голове, заменивших ему голову. Оригинальный человеческий разум «усовершенствован» серийной моделью на счастье блошиного человека. И самые искренние слёзы счастья текут из его глаз. «Солнце, небо, Манарага, чудесная машина. И будущее, наше ослепительное будущее». Мы все станем «чудесными машинами»…

Да, Сорокин написал антиутопию. Не тяжелую и холодную, как подземный лёд, а лёгкую, воздушную, умную, танцующую, как блоха, «дансе с верояциями». Его книжка весело поблескивает стилями, аллюзиями и цитатами; дымит пародиями на массовую культуру и современных писателей, всё ещё оглядывающихся на великих классиков, — а значит, и самопародией; горит ровно столько, чтобы не надоесть. Жанр антиутопий уже почтенный. Мы привыкли к ним, знаем в них вкус, научились готовить и потреблять, так чтобы не натыкаться на острые кости, несъедобные потроха, ядовитую желчь. Сорокин как умелый повар подаёт превосходное блюдо. Не его вина, что голод не утолён. Вот он, всё ещё сосёт под ложечкой — голод странный, не животный, не телесный, не книжный. Голод человеческий…

Надеюсь, они все же разнесли к черту весь этот ужасный муравейник!

Отвратительно, насколько правдоподобно Герберт описал биототалитарную систему, где человек низведен да пресловутого винтика, до таракана, смысл жизни которого — продолжать вид, работать на него и отдать за него жизнь без какой-либо тени сомнений и рефлексии. Улей даже хуже фашизма — если последнему приходилось держаться на шаткой основе идеологии, потому всегда находились и будут находиться инакомыслящие, инакочувствующие, то здесь все решено генетически и химически, а потому абсолютно. Ни любви, ни творчества, ни самостоятельной мысли — все слепо, немо и покорно. Эта антиутопия похлеще Оруэлла будет. Ее можно разнести только атомной бомбой — изнутри они никогда не разрушится, но будет лишь нарастать смертельной раковой опухолью на теле Земли. А вдруг уже сейчас ведутся секретные разработки подобных обществ, благо генетика и химия далеко шагнули вперед? Это же идеальные солдаты, идеальные рабы, идеальные подданные для тирана! Идеальная основа для абсолютной власти. Идеальная антиутопия. Даже «Матрица» отдыхает.

Любознательных детей, все время задающих вопросы, называют почемучками. Американский биолог и географ Джаред Даймонд и к семидесяти пяти годам не перестал «почемучить» — правда, ответы предпочитает искать самостоятельно. В своих всемирно известных бестселлерах «Коллапс» и «Ружья, микробы и сталь» он исследовал, «почему одни общества выживают, а другие умирают» и «почему на разных континентах история развивалась так неодинаково». В новой книге ставится не менее интересная задача — «чему нас могут научить люди, до сих пор живущие в каменном веке». Короткий ответ умещается в одно слово: многому. Подробный — занимает почти семьсот страниц, однако полностью оправдывает время на их прочтение. Ведь эрудиция автора необозрима, опыт подкупает, а аргументы обезоруживают.

Вплоть до двадцатого века считалось, что единственный непререкаемый наставник в мире — цивилизация. Традиционные общества с боем или без боя, но сдавались ей одно за другим. «Рис на обед и никаких москитов», приводит Даймонд слова одного туземца, пожелавшего переселиться в город. Элементарные блага цивилизации несомненны, и автор посвящает немало строк высокой оценке современной науки и медицины, политического строя и государственного управления. Однако сорокалетний опыт общения с новогвинейскими племенами дает Даймонду редкую возможность полноценного сравнения двух «лагерей» человечества. И тут оказывается, что цивилизация за несколько тысячелетий своей истории накопила немало негативных черт, пожертвовав кое-чем полезным, что традиционные культуры продолжают сохранять. Сейчас, когда западное общество достигло пика сложности, когда отдельный индивид теряется в гигантских социальных массах, простые принципы жизни охотников-собирателей вдруг приобретают мировоззренческую окраску: нам снова нужно выживать, только на сей раз в каменных джунглях.

Как биолог, Даймонд начинает с очевидных фактов. Человеческая эволюция насчитывает шесть миллионов лет, из которых только одиннадцать тысяч мы питаемся продуктами земледелия и только пять тысяч — живем в условиях компактных городских сообществ. За такой короткий (по биологическим меркам) срок до наших генов еще не дошло, что образ жизни радикально изменился! Они продолжают побуждать наши организмы запасать соль, глюкозу и жир — даже в условиях нынешнего их изобилия. В каменном веке попросту не существовало таких распространенных сегодня болезней, как диабет, гипертония, рак и стенокардия. Сегодня они кажутся почти неизбежными — в связи с повсеместной распространенностью соленой пищи, сладких газированных напитков, консервированных продуктов и полуфабрикатов, насыщенных и трансненасыщенных жиров. Приговор? Даймонд считает, что нет. Не обязательно жить на Новой Гвинее, чтобы воспользоваться его рекомендациями по «вкусной и здоровой пище».

Вообще прагматика повседневной жизни —конек Даймонда. Ему не очень удается понять религию и он совершенно не касается мифологии, поэтому воздерживается от совета, чему можно научиться в этом случае. Зато как рыба в воде он чувствует себя в вопросах воспитания детей, судопроизводства, безопасности жизни и многоязычия. Временами он излишне многословен, описывая свои приключения в Азии и Океании, коих у него накопилось предостаточно. Но это с лихвой окупается точными, конкретными и практическими выводами. Какие особенности воспитания делают туземцев столь самостоятельными, общительными и эмоционально благополучными? Почему они стремятся не наказывать и изолировать преступников, но примирить с обществом и восстановить нарушенное равновесие? Важно ли с детства учить несколько языков? Что такое конструктивная паранойя и как она помогает людям? Это лишь немногие из тех крайне интересных вопросов, на которые он дает недвусмысленные ответы.

Давайте взглянем правде в глаза, — резюмирует Даймонд. — Западный мир хорош, но не настолько, чтобы замыкаться на нем. Наши предки тысячелетиями жили иначе, чем мы, и так, как сейчас еще живут некоторые традиционные общества. Они накопили бесценный запас практических навыков и способов, гармонизирующих их существование. Не все годится для нас, но то, что годится, способно хорошо нам послужить. Мир позавчера достоин того, чтобы и завтра изучать и сохранять его.

Висит, значит, в какой-то темной избушке, где пауки по углам, некий барометр и показывает то шторм, то великую сушь. Да так настойчиво показывает, что аж страшно становится, хотя тот шторм и та великая сушь нигде, кроме как внутри самого барометра, и не бывают. А может, то не барометр, а зеркало в тяжелой деревянной раме — то густой смрадной пылью покрытое, то вдруг само собой очищается, бесстрастно отражая все неказистые внутренности прокопченной избенки. И хочется заглянуть в то зеркало, и жутко — а ну как не себя там увидишь, а нечто звериное и самодовольное? Да нет, себя, конечно, кого же еще — а то так, почудилось…

Чудится что-то и в романах Пелевина — то яснее, то глуше, подернутое пылью этого мира, припорошенное паутиной лжи и копотью истории. Меньше пыли — в «Смотрителе» и «Цукербринах», больше — в «Бэтмане Аполло» и «Лампе Мафусаила». Не вина в том автора, что пыль, решительно смахнутая с зеркала, тут же вновь на нем оседает — куда ей из тесной избушки-то деться? А перестроить грязную хибарку в светлые хоромы изволь уж, читатель, сам — твоя ведь это душа, с тебя и спрос. Только так нужно подходить к творчеству Пелевина, хотя есть соблазн и иначе. Как иначе? А это если начать всматриваться в пыль и находить там вдруг некие «знаки» — то ли буквы, то ли символы, начертанные неизвестно чьим пальцем и неизвестно насколько глубоко проникшие в ткань мира. Дай же вытру, так и хочется пройтись по ним тряпкой, но погоди, видишь как все затейливо и таинственно устроено! Куда такую мудроту губить? В споре буддиста с каббалистом и рождается роман Пелевина как зеркало русской души.

Ведь о чем толкует буддист? Нет ничего такого, что было бы только мной. Или цивилизацией. Или жизнью. Разумом, ценностью, смыслом. Все это лишь образы в зеркале, промелькнули — и пропали, а зеркалу до них нет никакого дела и от них нет никакого действия. Впрочем, пока пыль лежит на зеркале, мы не можем это ясно понять — кажется, что все взаправду. Смахивая эту пыль, мы вместе с нею «просыпаемся, постоянно просыпаемся». А когда мы наконец целиком просыплемся/проснемся, нас не будет, потому что «окончательно просыпались», и будем мы-истинные, потому что окончательно проснулись. И ведь вместе с героем «Лампы» Кримпаем Можайским эту истину смутно ощущает каждый русский человек — потому так крепка в нашей душе анархистская жилка, так сильна надежда на авось, так безоглядна способность переворачивать жизнь с ног на голову — все равно все это ненастоящее (цивилизация, быт, доллар, окружающий мир), а настоящее — не это.

Правильно, тут же шепчет нам в левое ухо каббалист. Это все ненастоящее, потому как настоящее — гораздо глубже и таинственней. В основе мира лежат грозные и очень реальные силы — именно они и действуют на барометр, а вовсе не он сам. Это вампиры и халдеи, масоны и рептилоиды, Флюид и Всевидящий Глаз — и «все в космосе этому Глазу подчиняются и служат». Ведь именно он «решает, как будет развиваться история». При этом его можно «надурить». И вот существует целое искусство служения этому Глазу, общения с ним и аккуратного его охмурения. Овладеешь этим искусством в совершенстве — познаешь мир как он есть, будешь делать реальные дела и пользоваться реальными благами. Потерпишь неудачу — останешься прозябать в ненастоящем мире, где самая «реальная вещь» — это твой аккаунт в фейсбуке, на который вдруг подписался Сергей Лукьяненко. Кто ж в здравом уме откажется от такой судьбы и такого знания? Потому вместе с недоверием к видимому миру есть в русской душе закономерное доверие к пророкам мира невидимого, каббалистам и каббалоидам всевозможного разлива, веса и оперения. Что поделать — сильна власть пыли и многообещающи знаки на ее поверхности, не каждый способен отмахнуться.

Так кто же побеждает — буддист или каббалист? Не дает Пелевин ответа. Да и как даст, если выбор опять-таки целиком за читателем, коль скоро именно в нем отражается эта самая битва. Те, кто симпатизируют буддисту, найдут в «Лампе» родственную душу Маркиана Можайского и посетуют на слабый финал. Те же, кто сочувствуют каббалисту, порадуются богатой палитре мировых тайн — от криптоистории и «дао золота» до переписывания Вселенной задним числом. И каждый отметит незавершенность идеи: словно просидел целый день в окопе, а сражения так и не дождался — только артиллерию подтягивают, да связисты под ногами суетятся. Итак, полки выстроены, галифе заправлены, the show must go on!

Очень интересная идея о моменте времени, который не является «одномоментным», а обладает протяженностью, для разных существ различной. Для человека, к примеру, это малая доля секунды, а для мощной компьютерной сети — аж 137 секунд. Лем не делает следующий ход, но он сразу же приходит на ум — значит для бога (или некоего абсолютного разума) этот момент может длиться... вечность, что на совершенно научной, физической основе объясняет божественное всеведение. Впрочем, он же лишает бога свободы воли, а самым свободным (спонтанным) оказывается электрон. Получается теологический принцип неопределенности: или полная свобода, или всеведение, а вместе никак. Вот такие орешки по ходу, в простеньком рассказе щелкает гений Лема.

О положительных сторонах романа уже много сказали здесь, поэтому остановлюсь исключительно на негативных моментах. А их, к сожалению, достаточно, причем касаются они логики основного сюжета, так что избежать их читателю при всем желании не удастся. Всю критику, разумеется, прячу в спойлер.

Таким образом, упомянутые логические ошибки и просчеты сильно снижают общее впечатление от романа, переводя в его в разряд весьма наивного и поверхностного псевдонаучного чтива, что-то вроде «Кода да Винчи». Не удивлюсь, если грядущая экранизация окажется такой же бездушной поделкой, как фильм с когда-то весьма талантливым Томом Хэнксом. А настоящую научную фантастику пишет Питер Уоттс.

Начну с параллели, закончу нормалью.

Космический корабль землян встречается с чем-то абсолютно чуждым. Оно организовано на принципах, отличных от белковой жизни, управляет мощным магнитным полем, крайне опасным для людей, осуществляет непостижимые ритуалы и преследует неизвестные цели. Даже не ясно, разумно ли оно, осознает ли себя? Земляне бросают против него всю технологическую мощь своей цивилизации, но остаются ни с чем: без диалога, без гарантий, без понимания. А это ли не поражение?

Роман с таким сюжетом написал Станислав Лем в 1963 году. Он назывался «Непобедимый» и был предостережением излишнему оптимизму человека, вознамерившегося покорить глубокий космос. Через сорок лет книгу с таким же сюжетом напишет Питер Уоттс. Его «Ложную слепоту» можно назвать некрологом пониманию как таковому. Здесь завершается эпоха наивной веры в самопознание. Человеческое «я» теряет свою глубину, свободу, самостность. И вот как это было.

1747 — французский врач Жюльен Офрэ де Ламетри издает трактат «Человек-машина», в котором уравнивает человека с животными и механизмами, а все его способности объявляет «результатом организации мозга». 1886 — Фридрих Ницше сочиняет «По ту сторону добра и зла», где отказывается от концепции «я»: правильно говорить «мыслится», а не «я мыслю» — это грамматика языка побуждает нас добавлять к наличному действию еще и воображаемого деятеля. 1913 — американский психолог Джон Бродес Уотсон в лекции «Психология с точки зрения бихевиориста» заявляет, что изучение сознания ненаучно, объяснить человека может только наблюдение за его поведением. 1973 — психолог Бенджамин Либет проводит эксперимент, показывающий, что за полсекунды до сознательного принятия решения мозг испытуемого уже активируется. 1980 — американский философ Джон Сёрль публикует мысленный эксперимент, названный «Китайская комната», согласно которому возможен работающий интеллект, не нуждающийся в понимании своей работы. 2086 — люди начинают объединяться в сетевые и роевые разумы, жертвуя своей индивидуальностью; человеку более не требуется персональное свободное «я».

У «Ложной слепоты» именно такой научный фон. И много больше. Страницы романа — словно тактические дисплеи, на которых мельтешат термины, цифры и стробоскопическая визуализация. Некогда вникать — нужно успевать реагировать. Мир конца XXI века безжалостен к неоптимизированным людям — без мозговых имплантатов, генетической коррекции, заточенности под узкую специализацию. Но главное усовершенствование — это отказ от сознания, обход, обман, что угодно, лишь бы срезать путь.

Ведь как работает сознательный разум? Всматривается, аргументирует, старается понять, сомневается, начинает заново. Уйма времени! То ли дело рефлекс — мгновенная реакция. Инстинкт — автоматический ответ. Интуиция — мгновенное прозрение. Чтобы что-то выполнять, не обязательно это понимать. Иногда даже полезно именно не понимать. Еще Ламетри предлагал задать вопрос скрипачу, как удается ему играть так виртуозно и быстро, осознает ли он, куда ставить пальцы на грифе? Уоттс повторяет вопрос и дает однозначный ответ: отныне, в эпоху технологической сингулярности, сознание — слишком большая роскошь и обуза, осознающий — значит мертвый. По крайней мере, аутсайдер — из тех, что подключили себя к виртуальным Небесам и вкушают сладкие иллюзии, пока дряблое тело еще реагирует на живительные инъекции.

В это время реальные небеса принадлежат чужакам, которых называют шифровиками. Наверное, потому, что «шифруются»: встречают землян приветствием на чистейшем английском, несколько дней подряд поддерживают беседу, а потом оказывается, что они лишь выигрывали время, ни бельмеса не понимая в разговоре! Ну, как если бы вы нарвались в лесу на медведя, испуганно зарычали на него, а он бы услышал в вашем рыке, что вы-де невкусны, даже скорее всего заразны, зато за холмом полно бесхозного меда… Это уже не просто абстрактный пример с «китайской комнатой», это эволюционное преимущество. А что если, спрашивает Уоттс, вселенная полна таких «китайцев», которые выжили в космическом отборе, потому что не пытались понять друг друга, зато в совершенстве овладели тактикой обмана, мимикрии, забалтывания противника на его же языке, без того чтобы долго изучать его смыслы? Если жертва захочет понять хищника, она обречена. Того и гляди, посочувствует голодному зверю… Почему же понимающее сознание развилось у человека? Нелепая мутация, пожимает плечами Уоттс, атавизм, уродство. Мы «как нелетающие птицы на далеком острове: не столько высокоразвиты, сколько лишены реальных конкурентов».

И все же с такой точки зрения суть контакта не является чем-то абсолютно непостижимым, как у Лема. Польский фантаст считал, что понимание невозможно, потому что космические расы в своем развитии разойдутся слишком далеко друг от друга; канадский же полагает, что они попросту откажутся от понимания, так как оно вредит «выживанию и самосохранению». Уоттс — биолог, он сочиняет свой мир по Дарвину. Борьба за существование универсальна на всех уровнях: от простейших до сверхцивилизаций. Богоподобный сетевой разум, появившийся в рассказе «Боги насекомых», так же хотел жить, как и мухи, с которыми героиня рассказа сравнивает обычных людей. Поэтому неизбежны столкновение интересов, конкуренция, агрессия. Контакт в таком случае означает одно — войну. Классическое bellum omnium contra omnes. И это у Уоттса самое трагичное.

Нет сомнений, что, когда на Землю прилетят чужаки, — какие бы слова добра и мира они ни произносили, — это вызовет тотальную мобилизацию, а в возможном военном конфликте будет не до сантиментов. Но в том то и дело, что Уоттс не ограничивается единственным характерным примером — у него все примеры становятся характерными. Вот древняя раса плейстоценовых вампиров, которых воскресили ради их выдающихся когнитивных способностей. Эти высокоорганизованные хищники не могут мирно уживаться друг с другом даже в пределах видимости, а на людей смотрят, как на ходячие флаконы с кровью. Вот роевые разумы двухпалатников из рассказа «Полковник». Они столь далеко «ушли» от остального человечества, что уже не могут с ним общаться, общение же между составляющими их «узлами» заменено «прямым подключением» на уровне таламуса. Вот, наконец, главный герой «Ложной слепоты» Сири Китон, специалист по «китайскому переводу». Он все знает о мозге, и ничего о человеке. Любовь для него — это биологическая конкуренция полов, эмпатия не доступна в принципе, а отношения с людьми — это отношения социопата и аутиста, чутко прислушивающегося, но ничего не понимающего. «Не моя это работа — понимать», признается он.

Ложная слепота — такой глюк мозга, когда человек глазами видит, а разумом не осознает. Остается надеяться только на рефлекс, инстинкт, интуицию, и они-то обычно не подводят. Уоттс хочет сказать, что, несмотря на расхожее мнение, инстинкт не слеп, на него можно и нужно положиться там, где вы хотите добиться выдающихся результатов, например при освоении космоса. Но инстинкту плевать на смыслы, которые вы теряете, доверившись ему. Точнее, все смыслы редуцируются к одному: выживанию. А это уже даже не плейстоцен, а докембрий.

Человечество Уоттса — пестрое собрание одиночек, виртуалов, аутистов (пусть и савантов), шизофреников (политкорректно названных «многоядерными личностями»), киборгов, роев — что угодно, только не человечество. Люди утратили способность к пониманию, жажду смыслов и высших ценностей, оттого закономерно вернулись к ценностям низшим, биологически «нормальным». Холодно жить в таком бестолково-слепом человечестве, которому подошел бы «улучшенный» девиз холодного философа Спинозы: не плакать, не смеяться, не осуждать, не понимать. Даже если Уоттс прав с шифровиками, прав с «китайским» космосом, прав с технологической эволюцией, стоит ли все это отказа от неторопливой работы сознательной мысли, от индивидуального «я», свободного в пределах своей индивидуальности?

Без понятия…

Эхопраксией называют автоматическое повторение действий. Навроде балагановского «я машинально». Не знаю, «машинально» ли Питер Уоттс воспроизвел сюжетные ходы предшествующего романа, «Ложной слепоты», но у него многое получилось. Опять космический корабль навстречу неизвестному, опять главный герой — малополезный (и малопонятливый) пассажир по сравнению с продвинутой командой, опять конфликты с вампиром и инопланетным «нечто»… Добро еще, был бы соблюден олимпийский принцип, но эхопраксия на то и эхопраксия — никакое «быстрее, выше, сильнее», как ни старайся, не выйдет. Автор сам загнал себя в эту лузу — не потому ли ему пришлось анонсировать еще один роман-продолжение? Будем надеяться, там достанется всем сестрам по серьгам.

Впрочем, в отличие от известных сестер, у наших все замечательно. Три новые силы разыгрывают в мире «Эхопраксии» поистине королевский гамбит. Это воскрешенная раса древних вампиров, «доисторических постлюдей», суперхищников «с дюжиной одновременно работающих сущностей в голове». Это роевые разумы двухпалатников — новый даже не подвид, а вид, перепаявший себе мозги настолько, что стало возможным состояние «трансцендентности» (что бы это ни значило). Это, наконец, инопланетная зараза под именем Порция — то ли разумный кристалл, то ли умная плесень, способная обходить фундаментальные законы мироздания. У каждой стороны свои планы, и «планы внутри планов», и умение быть «на десять шагов впереди любого плана», потому что будущее для них как река, из которой они и не выходят…

А что же «царь природы»? Подобно королю Лиру, изгнан, унижен, сдан в архив. Если в «Ложной слепоте» еще что-то значили «улучшенные» люди — оптимизированные имплантатами, коррекцией генов, удвоенными митохондриями, то «Эхопраксия» попросту выписывает всему человечеству «белый билет». Которые здесь homo sapiens? На выход с вещами, в ваших услугах эволюция больше не нуждается. Впрочем, как пушечное мясо можете сгодиться. Уоттс издевательски присваивает солдатам конца XXI века звание зомби, поскольку у них отключено сознание — только таким образом радикально повысив реакцию и выживаемость, можно иметь какие-то шансы в современной битве. И все равно быть лишь на подхвате, в карауле, рядовыми.

«Мясом» продвинутые существа «Эхопраксии» кличут людей буквально. А еще тараканами, троглодитами, исходниками, целакантами… Возникает даже знаменитый кларковский образ детей, «которым нужны взрослые, чтобы делать выбор за них». Человек у Уоттса ничего не стоит: во-первых, потому что за него все выполняют машины, во-вторых, потому что он уже проиграл гонку за выживание. Победитель еще не известен (вампиры, двухпалатники, Порция?), но человек определенно сошел с дистанции. Вон он, наслаждается виртуальными Небесами, всасывая белесым телом энергетические коктейли.

Меж тем на судьбоносных небесах уже зажглись ветхозаветные мене, текел, упарсин — исчислено, взвешено и разделено твое царство, человек! — Но погодите, неужели ему нечего положить на чашу весов истории? А как же «вечные ценности»: истина, красота, любовь, свобода?! А как же мораль, религия, искусство? — Искусство? — спрашивает один из героев «Эхопраксии». — Что-то припоминаю. Это когда еще «не умели внедрять желания прямым путем» и «приходилось манипулировать людьми… с помощью сюжета, персонажей и всего такого». Любовь? «Пятнадцать минут коррекции» — и вы получаете идеальную родственную душу: «моногамную, преданную и невероятно страстную». Свобода? Иллюзия: люди «ничего не решают сами». Мораль? Без концепции личной ответственности она бессмысленна. Истина? Главное, чтобы «работало». Религия? Вот тут поподробнее.

Двухпалатники как бы монахи. При решении сложных задач они впадают в экстаз, близкий к религиозному; сочувствующая им героиня «верит в творящую силу, которая существует за пределами физической реальности». Всмотримся же пристальней в их Бога, благо у него подозрительно знакомое лицо. Основное его качество — игнорирование физических законов, попросту говоря, чудотворчество. Там превысит скорость света, здесь солнце остановит. Одним словом, всемогущий. Спрашивается, «что делать с таким Богом?» «Можно преклониться перед ним. А можно дезинфицировать». Подобным словечком постлюди «Эхопраксии» лелеют давнишнюю мечту быть «как боги»: творить чудеса по ту сторону добра и зла. Но ради чего?

И вот тут автора настигает кризис мотивации. Действительно, городить суперразумы, наделять суперспособностями, «хакать» реальность — банально ради выживания, размножения, победы над врагом и только? Основным инстинктом людей, низведенных до зомби, Уоттс называет «бей-беги-размножайся». Но ничего иного так и не продемонстрировали ни вампиры, ни двухпалатники. Все те же ветхие «бей-беги», «око за око»… Впору вспомнить иной религиозный аспект, когда-то радикально обновивший сознание верующих: милосердие. Сколько было сказано (даже спето) о преимуществах Нового Завета перед Ветхим! И вот Ветхий наносит ответный удар, все возвращается на круги своя, о милости к падшим уже никто не вспоминает. Поделом таракану досталось, и усов от него не осталось!

Тараканом, как мы помним, «трансцендентники» называют обычного человека. Что же до «усов», то это не только вышеупомянутые «вечные ценности». Это еще и сама суть человеческого: осознающее и берущее на себя ответственность персональное «я». В финале «Эхопраксии» «паразитирующего, рефлектирующего гомункула стерли, выскоблили». Хорош же «венец творения», коли спустя тысячелетия его развития не нашлось ничего приличнее абортивного сценария! Даже не в музей, даже не к таксидермисту — в абортарий! Дабы каждому было очевидно: человечество не более чем анахронизм, атавизм, высохший от древности паразит на мощном теле молодого организма. Люди по всем параметрам лишние, а «лишних не должно быть в доме». Только и остается наблюдать над тем, «что придет на смену людям».

Теперь понятно, почему Уоттс не затрагивает тему бессмертия, которой сегодня трансгуманисты нам прожужжали все уши. О каком бессмертии может идти речь, если исключается всякая индивидуальность, автономность, личность? Только о бессмертии вида, роя, колонии. Но вид и так практически бессмертен, особенно очень умный вид. А если и вид гибнет, это значит лишь, что на его место приходит другой, более приспособленный. Природа не терпит пустоты. Чего же сокрушаться? Зачем тащить с собой мертвецов? Память, культ предков, почитание старости, жажда воскрешения — так делали только «ископаемые» люди, которые уже сошли со сцены. И не вернутся на нее, по-видимому, даже в песнях. Ведь искусство, как мы помним, тоже отменили…

Уоттс любит эпиграфы. К его роману замечательно подошла бы знаменитая фраза Мишеля Фуко: «Тогда человек исчезнет, как исчезает лицо, начертанное на прибрежном песке». В контексте сказанного нами она звучит даже не эпиграфом, но эпитафией. Да бог с ним, с человечеством, обидно другое. Природа действительно «эхопраксически» зациклена на стирании и вычитании. Трилобитов, динозавров, неандертальцев… Теперь вот сапиенсов. За ними, возможно, во второй раз вычтут вампиров — судя по тому, как Порция «обхитрила вампиршу». Когда же наконец будут складывать?

Надо сказать, повеселила меня эта книжка немало. :-)))

Школьник ее писал, что ли?

Набросал всего, чем мы только интересуемся в подростковом возрасте: боевые роботы и звездолеты, драки и голые женщины, кельтская и лавкрафтианская мифология.. Плюс обрывки детских сказок, читанных ранее. И все это не просто винегрет, а винегрет, не заправленный маслом, то бишь объяснением.

Ну вот какого Ктулху узкоглазые венериане помешаны на Лавкрафте? Почему на Рианноне все кельтское? Потому что так захотелось левой ноге автора?

Вот яркий пример: бандит Салман Красная Шапочка. А почему не Мальчик-с-Пальчик? Не Дюймовочка? Ведь всего одна фраза изменит ситуацию. Скажем, так его назвали потому, что с детства читает одну единственную книжку — эту самую сказку. Или потому что любит снимать скальпы, называя их любовно «красными шапочками». Достаточно: образ создан, все понятно...

Что еще повеселило? Конечно, «ругательства». Слизь и грязь, ржавь и хлябь :-))) Хотя, хляби, кажется, не было — библеизмы в словарик автора не входят. И опять: почему плесень и ржавь это ругательства? Какую роль они играют в этом мире (довольно, я думаю, стерильном, если брать космические колонии)? Будь РиЧ дизельпанком, было бы отлично, в тему, а так не пришей кобыле хвост.. Остается только придумывать альтернативы: самогон и бормотуха! Цирроз и гангрена! Чем хуже? Да ничем 8-) Только что же это за ругательства, ничего, кроме смеха, не вызывающие?

А теперь представьте визуально: абсолютно голые женщины с нимбом над головами бегают по хай-тек коридорам космических станций среди кельтских котлов и французских жардиньерок 19 века, кричат друг на друга «Слизь и гниль!» и палят из бластеров. Такой трэш даже Голливуду не по зубам ;)

Говоря словами самого автора, книга пытается ответить на вопрос: почему именно европейцы колонизировали Америку, а не индейцы — Европу? Почему коренные жители Австралии так и остались примитивными охотниками-собирателями, почему максимум, чего достигли негры — это подсечно-огневого земледелия, почему китайцы изобрели первыми чугун и порох, но на этом и успокоились и почему, наконец, Европе удалось, да и продолжает удаваться быть локомотивом человечества? Автор рисует широкими мазками: на 700 страницах его книги разбираются последние 13 000 лет истории, все обитаемые континенты и крупные острова и архипелаги, даются и конкретные примеры, и теоретические обобщения. Книгу читать легко — основные идеи бесконечно повторяются, варьируются и излагаются порой на более чем доходчивом уровне.

В общем и целом позиция автора весьма проста — географический детерминизм. По его мнению, все различия между неравным положением и развитием австралийцев, индейцев, африканцев, евразийцев и т. д. происходят не от какой-либо разницы в их биологии, умственных и психических способностях, а исключительно из-за различий в средовых характеристиках, из которых важнейшие: количество и качество пригодных для доместикации растительных и животных видов в этом регионе, климатическое и ландшафтное разнообразие регионов и, шире, материков, размеры материков и численность популяций, удобство внутриматериковых миграций. Автор полагает, что именно обилие легко одомашниваемых растений и животных в районе Плодородного полумесяца, а затем легкость их распространения по однородной климатической зоне восток-запад сделало евразийские народы — от Китая до Британии — передовым отрядом цивилизации, раньше всех стартовавшим и раньше всех достигшим межматериковых контактов, преимущество в которых в виде ружей, микробов и стали прервало навсегда «гонку материков» и сделало эти народы единоличными победителями.

Могло быть и иначе, позволяет себе пофантазировать автор. Если бы по каким-то причинам развитие евразийских народов резко застопорилось, то примерно в 5500 году н.э. к берегам Европы пристали бы колониальные суда индейцев, вооруженных огнестрельным оружием. Что ж, хорошая тема для кинофантастики. Нас, впрочем, больше заботит другой вопрос: бог с ними, с австралийцами, действительно оказавшимися на периферии магистрального потока цивилизации в недружелюбных условиях гигантских пустынь, бог с ними, с индейцами, не имевшими возможности одомашнить лошадей и пшеницу по причинам отсутствия их диких предков на американских континентах, но почему всех их колонизировали именно европейцы, а не арабы или китайцы? Ведь в средние века именно они были передовыми отрядами, которым принадлежала и львиная доля технических изобретений, и немалый заряд пассионарности, и, наконец, высокая культура, позволяющая легко оправдывать завоевания необходимостью нести варварским народам свет просвещения. Почему же ни арабы, ни китайцы не воспользовались этими очевиднейшими преимуществами, позволив европейцам обойти их, а потом и вовсе колонизировать их самих? На мой взгляд, автор так и не дает достаточно аргументированного ответа на этот вопрос.

Его аргументация (представленная, к слову, лишь в эпилоге) следующая. Арабам якобы «не посчастливилось» обитать в «регионе с хрупкой экологией»: тысячелетия интенсивной сельскохозяйственной и животноводческой эксплуатации Ближнего Востока и восточного Средиземноморья нанесли непоправимый ущерб, превратив эти местности в засушливые или засоленные полупустыни, куда уж тут до развития науки и далеких экспансий. То, что в это время арабы уже вышли далеко за пределы «района экологического бедствия» — в Среднюю Азию, в Северную Африку, на Иберийский полуостров и даже в Индию, в расчет как-то не берется. Аргументы против Китая еще более неубедительны: дело оказывается в том, что Китай на протяжении всей своей истории был «недостаточно фрагментарен»: его постоянное стремление к имперской консолидации, к тотальному централизованному контролю подавляло ростки независимой науки, активного предпринимательства и свободного мышления. То ли дело многонациональная и многовекторная Европа, постоянная конкуренция между частями которой подстегивала ее развитие по нарастающей. Однако забывается, что зато в Китае не было такого могущественного института подавления как католическая церковь, одно слово главы которой могло быть пострашнее любого китайского императора. Впрочем, важнее другое: Китай в принципе не конкурировал с Европой за право первым открыть Америку и вооружиться ружьями, ибо его развитие — наука, культура, отношения с другими народами — основывались на совершенно иных принципах и императивах, отличия которых от европейских лежат именно в сфере ментальности, а не географии.

«Затруднение с Китаем» отчасти признает и сам автор, когда в «Послесловии 2003 года» заключает: «Историкам еще предстоит сбалансировать эти два разных подхода к проблеме «Почему Европа, а не Китай?». Предвидит он и другой аргумент против своей теории «счастливого континента», а именно: если скорость развития обществ определяется только размерами материка, обилием подходящей для доместикации флоры-фауны и, соответственно, численностью популяции, то разумно предположить, что будь Евразия «еще побольше», будь на ней разнообразных злаков да скота еще посытнее и пораспространеннее, мы бы — на исходе второго тысячелетия — имели дело с евразийскими культурами, уровень развития которых даже сложно вообразить? Межзвездные перелеты, подводные города, картины и скульптуры, по сравнению с которыми Шекспир, Рембрандт и Микеланджело казались бы лишь учениками-недоучками? Таких прогнозов автор дать не может, вместо этого он говорит о неком принципе оптимальности, согласно которому и излишние размеры, и излишнее изобилие, и излишняя фрагментация уже приносят больше вреда, чем пользы, так что то, что мы имеем на примере Евразии, это, пожалуй, самое оптимальное. Но в таком случае он лишь следует старой и отнюдь не научной (скорее метафизической) теории о «лучшем из возможных миров», согласно которой наш мир наилучший из возможных, ибо в нем всего ровно столько, сколько нужно: не будь, например, в нем зла, мы бы не так ценили добро, потому что нам не с чем было бы сравнивать.

В целом, если не поднимать на щит все выводы и идеи автора, но разумно и взвешенно дополнять их идеями о неизбежном расовом, духовном и ментальном неравенстве культур и народов, чтение данной книги будет небесполезным. Из него вы узнаете, что отнюдь не ружья и лошади стали причиной быстрого и тотального истребления европейцами коренных американцев: эпидемические микробы убили 18 млн индейцев против 1 млн уничтоженных прочими способами; что многие народы на протяжении своей истории непостижимым образом отказывались от тех или иных изобретений или прогрессивных заимствований (японцы от огнестрельного оружия, полинезийцы от керамики и некоторых домашних культур), при этом заметно не деградируя; что негры самостоятельно не одомашнили ни одно из крупных травоядных животных, в изобилии водившихся в африканских саваннах, хотя кандидатов на это было более полусотни (зебры, антилопы, буйволы и т. д.); а также много чего другого. Бесписьменная история континентов скрывает еще немало загадок, и «Ружья, микробы и сталь» — хороший ответ на некоторые из них.

В своём предыдущем бестселлере «Ружья, микробы и сталь. Судьбы человеческих обществ» Даймонд размышлял на тему: почему человеческие общества развиваются так неравномерно — белым европейцам за короткое время удалось покорить весь мир, а австралийские аборигены за десятки тысяч лет так и не вышли из каменного века. «Коллапс» логически продолжает «Ружья», анализируя теперь, в чём секрет процветания одних и упадка и гибели других. Для этого автору потребовался семисотстраничный экскурс в историю и материальную культуру дюжины древних и современных обществ: жителей островов Пасхи и Питкерна, поселения викингов в Гренландии, американских цивилизаций анасази и майя, а также Гаити, Японии, Китая, Руанды, Австралии и сельской Монтаны. С первой же главы прослеживается простой и четкий ответ: выживают те, кому повезло с климатом и ландшафтом, и кто достаточно гибок, чтобы учиться на своих ошибках и не допускать экологической катастрофы.

Такой подход называется «экологическим детерминизмом». И хотя сам Даймонд вовсю открещивается от него, признавая, сколь много значит воля власть имущих и общественное сознание, всё же на протяжении всей книги никак не отделаться от ощущения, что общества гибнут исключительно потому, что они или выращивают слишком много коз, или вырубают все леса, или нерадиво ведут свои погодные записи, забывая, что раз в двести лет к ним приходит великая засуха. Даймонд ничего не знает (или делает вид, что не знает) ни об «организмической» теории культур Шпенглера, ни о вызовах и ответах Тойнби — в лучших традициях диаматчиков он игнорирует культ, миф и душу культуры как нечто вторичное, в свою очередь подменяя интернациональную борьбу классов интернациональной борьбой человека и природы. Легче всего понять (и принять) концепцию Даймонда современному поколению, воспитанному на компьютерных стратегиях. Для пущей наглядности я бы предложил продавать «Коллапс» в комплекте с компакт-диском какого-нибудь клона «Civilisation»: вас забрасывает на рандомный участок карты, где вы развиваете своё общество, перераспределяя ресурсы и завидуя соперникам, на чьей территории их гораздо больше. Как при этом называется ваша нация: римляне, анасази или зерги — совершенно не существенно. Главное: продержаться как можно дольше. Ведь в конце концов всё равно придёт могущественный белый человек с ружьем, микробами и огненным зельем.

И всё же читать «Коллапс» не только можно, но и нужно. Во-первых, солидная эрудиция автора, охват и проработка темы вызовут уважение и у самого закоренелого экологического скептика. Во-вторых, текст написан порой как заправский детектив, многие страницы которого побуждают к собственному увлекательному расследованию. Например, почему в мусорных кучах гренландских викингов практически нет рыбьих костей, несмотря на то что у их скандинавских сотоварищей рыбьи отбросы буквально хрустели под ногами? Что вынудило гренландских поселенцев променять вкусную форель на отвратительную тюленину? Даймонду эти ответы не важны — для него важен сам факт отсутствия в рационе гренландцев такого доступного источника белка, но ведь эта загадка интересна и сама по себе. И таких интригующих сюжетов в «Коллапсе» предостаточно. Да и что бы там ни говорили скептики от экологии, нам действительно нужно побольше заботиться о старушке-Земле, чтобы, подобно персонажам «Матрицы», не остаться наедине с виртуальной реальностью.

Кларк всегда был писателем идей, а не людей, здесь же он превзошел самого себя. На фоне совершенно скучных, незапоминающихся, хаотичных перемещений нескольких центральных (рука не поворачивается написать: главных) персонажей разворачивается грандиозная перспектива истории жизни на Земле: от преджизни до послежизни. Очень много взято у Тейяра де Шардена и русских космистов, вплоть до идеи тотального воскрешения всех ранее живших. Конечно, финал несколько скомкан и вызывает справедливые сомнения. Так, вряд ли на юной и слишком нестабильной Земле могла эволюционировать разумная жизнь; восстановления сознания по ДНК попросту невозможна, так как число комбинаций нейронов в мозгу во много раз превышает число комбинаций узлов ДНК; плохо прописаны Единые, так что у многих возникает закономерный вопрос по поводу потери индивидуальности личности (эти опасения специально развеивает Шарден, но ведь не Кларк!); не объяснено, как все-таки была «отброшена» Полынь, хотя столько интриговали с этим в первой части романа... Но это мелочи.. За детально продуманную идею червокамеры, за подлинно космическую широту взгляда, за гуманистический оптимизм этот роман заслуживает очень высокой оценки..

Собственно, главная задача этих заметок прозрачна: показать, что те расовые отношения, что сложились на Земле (белые превосходят черных), случайны, и могло быть в точности наоборот. Разумеется, в этом есть определенная натяжка. На Земле это превосходство было предопределено географически-климатическими условиями: черные существовали в условиях максимального солнца, а значит тепла, жизни и комфорта. Им не нужно было бороться за них, они доставались почти даром. Белые оказались в условиях минимального солнца, когда за жизнь и комфорт нужно было тяжело и постоянно сражаться. Именно ледниковый период с его нечеловеческими условиями выживания выковал белую расу и ее особенности: жажду покорять, познавать, идти вперед до конца, никогда не сдаваться. Конечно, эти особенности частенько выливались в весьма уродливые формы: покорение других народов, рабовладение, геноцид. Но они же по тем же самым причинам вели белую расу и к научному прогрессу, овладению силами природы, построению сложно организованного социума. Одно от другого неотделимо. А потому цвет насилия и прогресса — только белый.

В этом рассказе Ле Гуин наконец-то оторвалась по полной в смысле этнографии. Тут вам и экзогамия, и матрилинейные отношения, и мужская инициация, в точности списанная с некоторых африканских племен. Еще одна любимая тема писательницы: «лишний» человек, который, однако, находит себя в другом мире. Поэтому вместо возможных трагических нот рассказ пронизан оптимизмом и верой в лучшее. Но вот Хайн меня разочаровал. Подумаешь, три миллиона лет истории! Наши археологи копаются в пластах возрастом сотни миллионы лет и радуются каждому аммонитику, а тут скопом — Эпоха Предтеч, и нечего туда лазить. Да и не интересно почти никому.

Многое уже сказали об этом если не великом, то, безусловно, большом романе. Я бы хотел остановиться на одном аспекте, который вызвал у некоторых критиков серьезные недоумения. Речь об отсутствии войн на планете Гетен. Мол, такого быть не может, коль в остальном перед нами вполне классические феодальные общества, которым просто положено воевать друг с другом. Несомненно, Ле Гуин не зря ввела этот фантастический (для нас) элемент. Если угодно, это ее своего рода мысленный эксперимент (впрочем, один из многих) по созданию общества, несколько иного, чем наше. И в чем уж точно нельзя упрекнуть писательницу, так это в том, что она якобы не обосновала этот элемент. Несомненно, его причины коренятся в однополой физиологии (и психологии) гетенианцев. Войн у них нет не потому, что просто «нет мужчин», значит нет агрессии — такая точка зрения отдает примитивизмом, для Гуин неприемлемым, а потому что нет ни мужчин, ни женщин как таковых. Гетенианец — существо значительно более целостное, чем житель Земли. Человек, как было замечено еще древними (см. «Пир» Платона), сам по себе неполноценен — мужчине не хватает женщины (женственности), женщине не хватает мужчины (мужественности). Эта нехватка приводит к борьбе за восполнение и обладание — грубо говоря, мужчины конкурируют между собой за женщин, женщины — за мужчин. Гетенианцу это незнакомо — он, как неоднократно упоминает Гуин, более закрыт, интровертен, самодостаточен. Разумеется, в обществе, где большинство — интроверты, будет непросто с научным прогрессом, жаждой открытий, нетерпеливым движением вперед, чем так славны некоторые эпохи земной истории. И действительно, прогресс на Гетене крайне замедлен и отягощен сугубо восточным вопросом: «А зачем?». Зачем, например, делать автомобили с большой скоростью, если и сорока км/ч вполне хватает?

Но вернемся к войнам. Конечно, Ле Гуин не хочет рисовать какую-то идиллию вместо правдоподобного общества. Поэтому оно полно всевозможных конфликтов и споров: за ресурсы и территорию, за гегемонию (лидерство) и вроде бы за престиж и честь, которые не вполне корректно передаются пока малопонятным термином шифгретор. Почему же эти конфликты не перерастают в войны, хотя бы локальные? Гуин и на этот вопрос дает недвусмысленный ответ: гетенианцы, кажется, не способны к мобилизации. Что это значит? Мобилизация не есть просто сбор больших масс народа с одной (военной) целью, это прежде всего предпочтение такой единой цели в душе каждого из мобилизованных. Иными словами, в мобилизации гетенианцу придется пожертвовать своей целостностью ради какого-то одного аспекта жизни, упростить, уменьшить себя до части (винтика) большой системы. Человеку такое дается проще — ведь он и так ощущает себя лишь частью (мужчиной или женщиной), а не целым. Гетенианец более щепетилен в этом вопросе. Его щепетильность и называется шифгретор. Шифгретор это не честь, которая может быть задета, не престиж, который может быть потерян — это ощущение целостности и самодостаточности, которое может быть нарушено, умалено. В любом конфликте генетианец выступает прежде всего как целостная личность — мстит ли он, интригует или дерется. Но только не в мобилизации и, как следствие, войне. Поэтому-то «Кархайд не государство, а толпа вздорных родственников» — настоящее же государство мыслит категориями масс, а не личностей, войн и мобилизаций, а не родственных склок.

Итак, благодаря физиологически-психологической особенности моногендера, у гетенианца сильно повышено чувство самодостаточности и снижена агрессия. Король Кархайда неоднократно удивлялся способности людей пребывать все время в кеммере (то бишь в возбуждении). Разумеется, речь не идет только о половом возбуждении, а скорее об общем человеческом настрое на активность, познание, изобретательность, творчество, риск, освоение. Человеку, как уже говорилось, словно все время чего-то не хватает. Гетенианцу, будто бы списанному Ле Гуин с древних японцев и китайцев, такое мельтешение чуждо. Он как будто бы значительно меньше увлекается чем-либо, не влюбляется ни во что. Точнее, краткий период влюбленности гетенианец периодически испытывает, но ведет он не к страстной любви, а к чему-то принципиально иному — дружбе. Собственно, весь роман — гимн дружбе, и тут обсуждать нечего, я хотел бы лишь обратить на одно отличие любви и дружбы: ревность. Любовь, и это известно всем, ревнива, а вот дружба между двумя независимыми личностями такого чувства не знает. Земными мужчинами и женщинами правит любовь, а значит и ревность; дружба правит жителями планеты Гетен, и они не знают ревности. Да, по-видимому из-за этого они менее деятельны, менее любознательны, менее энергичны, зато и менее агрессивны, менее воинственны, более целостны. А это значит, что у них есть чему поучиться землянам, благодаря своей долгой эволюции пришедшим к осознанию того, что самое главное — это не колонизация, а диалог, не прогрессорство, а ученичество, не война, а дружба...

Всем известно, что в шестидесятые в Америке был очень популярен «Дао дэ цзин». Вот и Ле Гуин его прочла — прочла да подумала: «Чертовски красиво, не написать ли мне свой текст на даосские идеи?» Сказано — сделано. И пусть идей позаимствовано всего две — путь и имя, — но ведь одни из главных, не подкопаешься. Так и появился на свет Фальк-Рамаррен, что шел-шел своим путем, чтобы обрести свое подлинное имя. А заодно мир спасти, ибо что за фантастика без спасенного мира, хотя это уже и не по-даосски (Лао-цзы-то советовал оставлять все как есть).

Впрочем, есть еще и третья главная идея романа — жить не по лжи. Идея мультикультурная, вечная, идеальная. Ложь отталкивает и мертвит, правда сближает и оживотворяет. Ле Гуин не хочет считаться с известной максимой «Правда у каждого своя», — подобно идеалисту Платону, она считает, что правда это Правда — единственная и неизменная, чему порукой у древних всегда был Бог. Бога в мире Гуин нет (не устаю удивляться отсутствию каких-либо религиозных представлений даже у самых примитивных племен Хайнского цикла — и это автор-этнограф!), на чем же обосновать такую великую Правду? Герой романа очень хочет жить — получается, только на этом. Уважение к жизни — четвертая идея «Планеты иллюзий» — формальное у сингов, глубоко прочувствованное — у Фалька-Рамаррена, одного из немногих, кто «увидел вблизи свет двух солнц». Но все это хорошо, когда есть Враг — по отношению к нему можно и Правды строго держаться, и Жизнь почитать. Не удивительно, что во всех ранних романах Гуин всегда есть некий практически безликий (и отталкивающий) Враг (синги, гааль) — ведь такого Врага легче ненавидеть, против такого Врага проще сплотиться, в такого Врага удобнее целиться. Не боязнь ли нападения «комми», угрозы атомной войны с Советским Союзом, столь явно ощущавшейся в Америке шестидесятых, обязана Ле Гуин этим довольно примитивным образом? Потому что на войне — просто. Вон Враг — беги-стреляй, ты прав, он не прав. А в мирное время куда сложнее. Тут Враг — не по ту сторону фронта, а среди нас, в нас. И у каждого, как говорилось, своя правда...

Нет, с идеями у Ле Гуин все в порядке, а вот прагматика сюжета подкачала. Совершенно неубедительным выглядит полуповрежденный мозг Фалька — допустим, смерть у сингов табуирована, но если они изобрели эквивалент ее, то почему это некое аккуратное стирание памяти, так что человек вновь может учиться и запоминать, вместо банальной лоботомии, превращающей человека в овощ, уже более никогда не способный учиться и запоминать? Жив-то он остается, но и только. Может, синги как-то по особому понимают жизнь? Нам это не известно. Нелепым выглядит и беспомощность могущественных сингов в деле узнавания координат Вереля. Ведь, насколько я понимаю, они обладают сверхсветовыми кораблями-автоматами, способными практически мгновенно посетить любую планету. Да, человека на них не отправить, но и не нужно. Достаточно обычной шпионской аппаратуры, несколько стартов на предполагаемые планеты и подлинный Верель обнаружен. За шесть дней, а не шесть лет, которые они искали Фалька. Что ж, по-видимому, за двенадцать веков после разгрома Лиги существенно деградировали не только люди, но и синги. ;)

Удивительно, что ле Гуин, выросшая в семье этнографов (антропологов), совершенно игнорирует собственно этнографию изображаемых ею туземцев! Что в «Роканноне», что в «Планете изгнания» туземные расы волею автора совершенно лишены какой-либо мифологии, религиозных представлений, ритуалов и обрядовых песен. Ле Гуин специально даже отмечает, что для Ролери песни в новинку. Дикари Гуин — такие чистые руссоистские души, которые существуют практически в духовном вакууме, способные воспринять очень многое, но не вообразить свое. Зачем ей понадобились подобные дикари — бог весть.

Но не дикари печалят больше всего в «Планете». А люди. На них Гуин не поскупилась меланхолии. И даже обреченности. Вот зачем они прилетели на планету? Явно не с прогрессорскими целями, коль скоро на страже «целомудрия» туземцев стоит Закон Лиги. Возможно, они хотели дать отпор Врагу. Но как, если у них не было ни оружия, ни транспорта, ни автоматических зондов и т. п. Как они предполагали обнаружить пришельцев и обезоружить их? Совершенно невразумительно выглядит пресловутая Лига Миров, отправляющая своих колонистов с субсветовой (сверхсветовая доступна только автоматам) скоростью колонизировать планеты — а по сути оставаться там до вымирания или вырождения. Это больше похоже на агонию, на жест отчаяния, на поступок обреченных. Таково человечество ле Гуин — не торжествующие колонизаторы, не доминирующая Империя, не подавляющие Прогрессоры — но бездомные, тоскующие, неустроенные сообщества, которые потеряли что-то очень важное в космических безднах. Не случайно так много внимания отводится телепатии, которой люди научились на планете Роканнона. Чужой дар, призванный дать новый импульс человеческой цивилизации, выглядит спасительной соломинкой, да, собственно, ею и является. Романы ле Гуин очень пессимистичны, пронизаны неверием в человечество, предельно антигуманны. Страшный приговор...

Произведение бойкое, но, к сожалению, от декабристов тут одна форма, пардон, имена. Более всего напоминает что-то белогвардейское — не удивлюсь, если писалось с оглядкой на «Бег». Слишком неправдоподобным выглядит внезапное (за полгода!) перерождение вчерашних «идеалистов», «честолюбцев», «нонконформистов» (характеристики не мои — профессионального историка!) в усталых «поручиков», словно бы просидевших четыре года в окопах мировой, затем три гражданской — и когда же оно наконец кончится! Между тем декабристам — на минуточку! — воевать не ново, Наполеона до Парижу гнали, под пулями подбоченясь ходили, а тут через несколько месяцев не самых активных боевых действий стухли? Да и младороссы введены слишком топорно — неужто осудившие их лица всего за полгода претерпели радикальную эволюцию из поборников всех гражданских свобод (слова, совести) в хитрованов-государственников? Ах, они эти свободы поддерживали только по тогдашней якобинской моде!? Так и на виселицу и каторгу тоже «по моде» пошли? Кстати, заметно, что и сам автор тушуется перед своими героями: Верховного — Муравьева — «Апостола Сергея» — одного и лучших людей своего времени, по словам Толстого, — так и не решился изобразить...

Ничто так не восхищает в этом романе, как земляне 1957 года разлива! Вот как бы сейчас назвали расу, которая стремиться управлять другой расой, препятствуя ее техническому прогрессу, по сути насильно удерживая в достаточно примитивном состоянии и на положении обслуживающего персонала? Расисты, никак иначе. У землян же, прибывших на Абьёрмен, особого возмущения это не вызывает; так, легкое недоумение. А более всего хочется выделить поведение капитана земного корабля, он же, кажется, начальник экспедиции. Стиль его рассуждений примерно таков:

Я понимаю, что у автора не было цели детально и всесторонне прописать новые расы, однако уж очень одномерными они в итоге получились! Уникальная ситуация в системе двух солнц, уникальная особенность двух народов точно знать время своей смерти и, тем не менее, жить ради этого, их уникальная взаимозависимость так и не породили, согласно тексту романа, никакой мифологии, никакой идеологии (например, религиозной). Перед нами своего рода руссоистские дикари, чистые и невинные, которые озабочены только познанием лежащего перед ними мира, в меру их возможностей, разумеется. Книги? Там только позитивные знания! Надо ли уточнять, что подобные дикари невозможны в принципе? Даже сегодня процент издающихся религиозных, эзотерических и прочих «мифологических» книг существенно выше, чем научно-познавательных. А в эпоху, допустим, средневековья он был подавляющим. Однако Дар Лан Ану не знакомы никакие предрассудки; (в отличие, кстати, от более просвещенных землян, у которых как минимум один предрассудок есть: это страх перед инопланетным завоеванием).

Резюмируя, можно сказать, что это твердая научная фантастика. Но это также наивная научная фантастика — в точном соответствии с семнадцатилетним мировоззрением ее главного героя.

Лучший рассказ Суэнвика, почему-то не удостоенный хороших отзывов. Это по-настоящему новая фантастика, очень далекая от золотой классики Шекли, Азимова и Кларка. За попытку придумать (и продумать!) чужую цивилизацию, основанную не на деньгах или информации, а на доверии, с соответствующим образом мышления и поведения — высший балл! Отличный финал, опять-таки взывающий к доверию — на этот раз читателя. Любопытные стратегии метаповествования, которые свидетельствуют о зрелом писательском мастерстве. Вот за что нужно давать Хьюго, а не за безделицу «Пес сказал гав-гав».

Безумец тот, кто сомневается в реальности снов… Следовало бы сомневаться в подлинности просыпания.

Миллионы жизней против одной, тысячи эпох против сотни лет, россыпь миров против четырех стен, долгий, как судьба, караван, нагруженный жемчужинами воображения, шелком историй, нефритом чудес и янтарем поэзии, против испуганного ишака, уже увязшего копытами в болоте серости, скуки и забвения, — да разве есть у нас выбор?

«Из той же мы материи, что сны», вещал древний мудрец; «одни лишь грёзы истинно существуют», вторит ему наш Автор.

Грезить — такого права не дала нам природа, озабоченная выживанием, но мы сами отвоевали его, и эта борьба сделала нас теми, кто мы есть.

Не в рассудительном труде, не в сплоченном коллективизме пробуждалось сознание перволюдей, но в муках грозящих видений, в кошмарах галлюцинаций, в сполохах фантазмов и спасительном забытьи снов — таким было зарево грядущей ясности и величия духа; родившееся во тьме пещер, от первой мучительной черты углем по стене, от первого фантомного проблеска, увидевшего — разглядевшего! — в метнувшейся тени призрака, в катящемся камне живого бога, оно вышло на залитую солнцем равнину поэтического творчества, забурлило дунаями песен и сказаний, возвысилось до олимпийской вершины мифа — чтобы никогда уже оттуда не сходить; ио, Пан, ио! — творцом стал человек, и так стал человеком.

Скажите, где широкий парус Вавилона? где трирема Рима? где серебряный галеон Вест-Индии? где фрегаты и линкоры колониальных империй? — на дне моря, именуемого Историей, и рыбы пасутся в пустых глазницах царей и министров, и песок затирает последние законы с полуистлевших бортов, и наши имена прибой забормотал до неразличимого шептания — «а плотик, что сделал Гомер для Елены, плывет».

Бессмертна лишь песня, бесценна лишь мечта, безгранично лишь чудо.

Лучшие Поэты блюдут сию заповедь, и наш Автор среди них.

И как один шествует обручь с Уризеном и Ринтрой, как другой ведет беседы на квенья с Илуватаром, так и наш Автор окружен божественным сонмом — Кибом и Сишем, Слидом и Руном, Асгулом и Ругом, сладкоголосым Лимпанг-Тангом и самым правдивым из них — Йохарнет-Лехеем, повелителем сновидений и фантазий.

И есть под тем небом короли и пророки, пастухи и воители, реки и пустыни, грёзы и битвы, баньши и фейри, смерть и любовь, благородство и подлость, улыбки и слезы, маки и лютни, пляски девушек и драгоценные каменья, и превращения в гусей, и даже псы с тросточкой — словом, всё, кроме самой малости, о которой вы, пожалуй, и не вспомните, если вам не подскажут: а именно — курсов валют, ежедневных новостей, предвыборной демагогии, бизнес-планов, чартерных рейсов, электронных блогов, автомобильных пробок, равно как и самих автомобилей, электричества и водопровода — вкупе с счетами на них, а еще проблемы перенаселения, национального вопроса, загрязнения среды, политических санкций, стратегий личностного роста и советов «как заработать миллион».

Вижу, потянулись руки за кошельками, требуя билета, — о этот век-Мидас, превращающий всё, чего ни коснется, в рекламу, и в повод для рекламы, и в рекламу повода!

Но путь туда не оплатить даже оболом Харона.

И вот он каков: с раннего детства жадно внимать сказкам; в юности чтить героические сказания; в зрелости вдохновляться стариной; во всякое время дышать лесом и лугом; ни на миг не забывать, что всё прейдет, оттого преисполняться щемящей грустью и светлой иронией; быть равнодушным к тревогам и соблазнам мира сего, но использовать любую возможность, дабы унестись мыслью к Водопаду древних песен, и к Равнине летучих снов, и к Бездне, полной звездной пыли, — а вернувшись, осторожно стряхнуть ту пыль на чистые листы бумаги; и сочинять, грезя, и грезить, читая; и так до скончания лет своих, не исчисляя их и не жалея.

Долог тот путь, а всё ж не напрасен; и смерть на нем — лишь остановка.

«Кто умер, тот никогда не жил».

А потому оставим сетовать малодушных и злободневных, печалиться об уделе трусливых и скаредных, отправимся же вслед за любезным Автором в дивную страну Пегану — любоваться мраморными террасами Сардатриона, восхищаться неколебимым пиком Тинтаггона, считать идолов Млидина (берегитесь, если их сто!), слушать песни о Ханазаре, вернувшем прошлое, печалиться над гибелью долины Сидифь и радоваться милости Сарнидака — хромоногого мальчугана, сохранившего для людей лунный свет, и тишину рассветного часа, и воспоминание о заросшем тростником озере, без которых и мир не мир, и мы не мы, и даже боги не боги.

И когда от нас не останется ничего: ни разума, ни чувств, ни памяти, ни имени, ни наследия и наследников, останется еще Южный Ветер, неутомимо странствующий, плачущий и не дающий никому покоя; и поверьте, это немало, ибо «настанет день, когда он одолеет горы и осушит ледяные моря, доберется до полюса» и сметет шахматные фигуры с доски Вечности, чтобы началось всё заново и снова жили мы.

И какие бы эоны времен ни минули до того дня, они продлятся не дольше взмаха крыльев бабочки, ибо жизнь поистине вечна, а небытия нет.

«Мы лишь на миг закрыли глаза», скажут тогда люди, удивленно оглядывая незнакомый мир; и лишь Поэт будет знать правду, но какое дело людям до Поэта? — они вновь не поверят ему.

Что ж, Поэты и не строят ковчегов; им достаточно малого плотика — неброской фиолетовой книжицы, и одинокого читателя, прильнувшего к ней посреди гудящего техникой мира.

И это всё, что имеет значение.

Не знаю, кто придумал переводить homo sapiens как «человек разумный». Ведь разум по-латыни ratio. А homo sapiens должно быть «человек понимающий». Понимание — вот удивительная (Розанов посвятил ей восемьсотстраничный трактат, но так и не понял) способность, отличающая человека от прочих существ. Компьютер играет в шахматы лучше человека, но не понимает этого. Собака, безусловно, понимает, что перед ней хозяин, но едва ли понимает, что понимает это. Настоящее — человеческое — понимание рекурсивно. Я понимаю, что понимаю, что понимаю, что понимаю… И чем больше оборотов набирает этот процесс, тем сложнее ответить на вопросы: что значит понять? откуда берется смысл? как мы понимаем? И тогда нам приходится скрывать свое непонимание понимания за словами «наитие», «озарение», «откровение». Так знание встречается с мистикой. Так рождаются миры.

В мире Игана, как и в нашем, понятно далеко не всё. Конечно, к 2055 году люди в полной мере освоили биотехнологии: микроорганизмы производят пищу и топливо, лечат болезни, строят искусственные острова, совершенствуют тело человека и позволяют ему менять свой пол на один из семи, вплоть до полной асексуальности. Многие осознали, что «моногамия, равенство, искренность, уважение, нежность, самоотверженность — чистой воды инстинкты, естественные проявления биологии пола»; следствием этого понимания стало движение техноанархизма и создание Безгосударства — плавучей территории посреди океана, жителей которой объединяет «недопустимость насилия и принуждения» и желание принимать действительно собственные решения, а не навязанные господствующей моралью, правящими законами, человеческой природой или коллективным бессознательным. Но даже они бессильны понять главное: смысл и суть Всего. Даже они всё еще живут в «Эру Невежества». Поэтому и они подвержены Отчаянию — психической травме «частичного понимания».

Тысячелетиями человек стремился понять себя и Вселенную. Да что стремился — живота не щадил! Ради понимания были придуманы все мифы и религии человечества, ради понимания становились философами, мистиками и учеными. Но в какой-то момент над стремлением к истине возобладала конкуренция за обладание ею — и обнаженную статую Веритас каждый принялся рядить в свои одежды — из лучших побуждений, разумеется. Что же получится, если вечную победу одержит какой-то один модельер? Иган ничтоже сумняшеся утверждает, что лучшая из утопий, идеальное общество, расколдовавшее мир до самого его нутра. И «мимо нас, глядя в безоблачное голубое небо, зачарованные его безупречной логикой, шагали люди» Информационного Космоса… Нетрудно догадаться, что имя того модельера — наука, точнее Теория Всего.

Что предлагает миф? Тотальное объяснение (если угодно, «объяснение», но сути дела это не меняет). Что предлагает наука? «Это работает» и «фальсифицируй меня!». Стремление же построить теорию, способную охватить и раз и навсегда объяснить «всё на свете: от бабочки-поденки до сталкивающихся звезд», ничем принципиально не отличается от желания мистика знать «неба содроганье, и горний ангелов полет, и гад морских подводный ход, и дольней лозы прозябанье». Ведя на протяжении всей книги глубокомысленные беседы о Теории Всего (например, о четырех фундаментальных взаимодействиях, о десяти измерениях, о симметрии допространства), Иган так и не признался в главном: Всё — это всё познанное (или хотя бы предполагаемое), однако нельзя построить теорию абсолютно неизвестного, немыслимого, нежданного. А такого — кто возьмется доказать обратное? — полна Вселенная, да с горочкой.

Тем самым Иган переворачивает метафизику с ног на голову. Религиозные сектанты отстаивают у него хоть какую-то трансцендентность (а по сути защищают теорему Гёделя о неполноте любой системы), ученые же придумывают теорию, «которая сама себя доказывает, сама себя защищает от нападок, устраняет конкурентов и никакой критики не допускает». Ясный, последовательный, в чем-то даже героический сциентизм Игана оказывается скроенным по мерке классической религии, так что неудивительно, что понимание главным героем Теории Всего явилось мистическим озарением — «единым вздохом» и «громом с ясного неба». Как, в конце концов, может журналист в одночасье стать физиком? А вот испытать религиозное пробуждение — ничего удивительного.

Что же возвещает нам новый пророк Информационного Космоса? Не более чем старую истину софистов о человеке как мере всех вещей, возведенную в превосходную степень в качестве сильного антропного принципа: наблюдатели необходимы для обретения Вселенной бытия (формулировка Уилера). Понимающие, разумеется, наблюдатели, не компьютеры или собаки. Такой полностью понимающий наблюдатель (я бы даже ввел аббревиатуру: ППН, уж больно идея хороша) «объясняет и тем самым создает» реальность. То есть садится на трон бога-творца. И вновь мы слышим отголоски давней мифомечты человечества быть «как боги, знающие добро и зло» (читай: фундаментальные принципы мироздания).

Психологически это объяснимо: неуютно жить в незнакомом, значит враждебном мире. А понятнее всего то, что тобой же и создано — с нуля, по винтику. На существование же в незнакомом мире — более того, мире, который множит свою неизвестность, громоздит чужеродность и смеется над попытками его понимания — нужно еще отважиться, решиться, выковать волю. Отчаяние и отвага — как далеко оказываются разнесены эти антонимы, и как символично, что свой роман Иган — при всем его техно-оптимизме — назвал именно первым словом! В оригинале, впрочем, distress — страдание, несчастье, но смысл тот же. Страдание требует лекарства, которое тут же появляется под видом Теории Всего, отвага требует сопротивления, неизвестности, бездны. Отвага — вот кисть того творца, который рисует не мир, но миры, причем начинает не с фундамента, а с широко распахнутых окон. Sapienti sat. Прочее дорисует воображение.

По Игану, наука объединяет, культы разъединяют. В этой плоской дихотомии не хватает третьей стороны, дающей реальный объем, — искусства. Девятая симфония объединяет разных людей не хуже, чем ОТО. Рискну утверждать, что она еще и глубже, чем ОТО. С точки зрения всё того же понимания. Ведь в понимании любой физической теории можно выделить лишь несколько ступеней — от проникновения в смысл словесных фиксаций до постижения сути формул и выведения новой теории, делающей старую своим частным случаем; напротив, музыкальное произведение принципиально неисчерпаемо — его освоение может начаться с воздействия на еще неокрепший разум младенца, чтобы продолжиться бесконечным погружением в бесконечный мир художественного творения. Нельзя, однако, написать симфонию, которая бы включила Девятую как свой частный случай. Но можно ввести в свою симфонию ту или иную тему Девятой, дабы отсылки породили новые смыслы, множащие новые понимания.

Нет, я не против Теории Всего (известного). Более того, убежден, что когда-нибудь эту теорию превзойдут Теория Совершенно Всего и Теория Уж Теперь Точно Всего (с дополнениями). Но если Теории Всего и суждено повлиять на всех, не перспективнее ли выразить ее не «хитросплетением слов и уравнений», которые, по мнению нашего героя-журналиста, «без труда выводятся математическими методами», но музыкальной темой, сколь всеобъемлющей, столь и общедоступной (не теряющей при этом своей бездонной глубины)? Фантастика? А все ж не мистика! У Игана четырехлетние малыши, уже усвоившие Теорию Всего, бодро, словно дети Дюны, читают доклады об Информационном Космосе; я не знаю, как впитываются с молоком матери уравнения, но музыка действительно может быть понята сознанием еще и не родившегося ребенка. И пониматься вновь и вновь, по мере его взросления. Так открывается уже не Информационный, но Творческий Космос, в котором есть место всем, а не только физикам (и их поклонникам). Так понимание становится настоящим принципом созидания, а не только объяснения. Так отчаяние от того, что ars longa, vita brevis, сменяется отвагой бесконечного движения навстречу новому.

Ведь понимающему достаточно.

Прямо скажем, я разочарован. Из обещанного мифолингвистического шедевра вышла куцая иллюстрация набившей оскомину метафоры о инопланетянах, относящихся к человеку так, как человек относится к муравейнику... Нет, конечно, в 1965-м, возможно, эта метафора была и нова, однако в романе Хойла «Черное облако» (1957) она присутствует более чем полностью.. Подозреваю, что и на тот момент это было не откровение..

Я ожидал некоего мифологического прорыва.. Какое там.. Теории, что в мифах и балладах отражаются реальные исторические события, лет.. 2000; по крайней мере, в XIX веке это уже было общим и банальным местом; а вот в XX веке исследования мифологий скакнули значительно дальше, чем может себе вообразить герой повести Дилэни..

Но даже если взглянуть на эту повесть под иным углом, зацепиться будет не за что.. Инопланетяне породили новый подвид человека? Хорошо, но что же этот homo novus так и тупит возле разрушенных кораблей, хотя перед ним — бесконечность времени и пространства? Что же он, как идиот, лишь пожимает плечами на вопрос главного героя: кто ты, что ты? Задумаемся: именно человек освоил вселенную (у Дилэни), а что «освоил» чужой разум? Только пару приплывших к нему кораблей? И этот изумрудоглазый фокусник — бог? Тогда понятно, почему мы все — атеисты...