Раз в год створки нирваны приоткрываются, и из неё на грешную землю спускается кряхтя бодхисаттва. С каждым годом всё неодобрительнее смотрит он по сторонам, всё злее и раздражительнее его цоканье языком, всё циничнее оценка происходящего. Пробурчав пару наставлений и отпустив пару благословений, он спешит вернуться в то сияющее ничто, откуда вышел; после него у людей по обыкновению остаётся нечто — роман не роман, отповедь не отповедь, то ли сборник назиданий, то ли план побега из реальности, и уж всяко вещь своего, особого жанра — «пелевинка». В отличие от прочей литературы в «пелевинке» важнее не «как», а «что», не «кто», а «почему»; поэтому в ней стиль подчинён идее, а персонажи — своим функциям. Ближайший аналог — буддийские сутры. Хотите этого или нет, но Пелевин пишет свою Трипитаку. Столь же объёмную, сколь душеспасительную. К сожалению, и столь же разрозненную.

Это хорошо видно на примере нового романа. В нём наш бодхисаттва даёт проповедь на три темы: секса, современного искусства и искусственного интеллекта. Для их иллюстрации выведены три персонажа: человеческая женщина Мара, компьютерный алгоритм Порфирий Петрович и искин Жанна. Мара, по обыкновению человеков, стремится к наслаждениям, Жанна создана ради страдания и творчества, Порфирий, глядя на это, смеётся в гусарские усы. Он, как и всё прочее в нашем мире, по мысли Пелевина, представляет из себя бесконечный рассказ — без самого рассказчика, саморазворачивающийся нарратив — без фигуры нарратора, но, в отличие от остальных, об этом хорошо знает и нимало о том не беспокоится. Надо ли добавлять, какому из героев симпатизирует автор?

Удивительно, но, кажется, впервые в творчестве Пелевина человечеству в целом и каждому двуногому по отдельности выписана столь неутешительная характеристика, с какой никуда, кроме ада, больше не возьмут. Люди представлены биологическими машинами, зацикленными на сексе, деньгах и статусе, и даже искусство, когда-то бывшее «магией», сегодня не более чем «заговор» с целью заработать, прославиться и развлечься. Мы помним самобытных героев Пелевина, нашедших (или, по крайней мере, ищущих) свою Внутреннюю Монголию, Оптину Пустынь, Идиллиум; — таких здесь нет. Даже намёка. Можно было подумать, что ими станут искины — сущности, счастливо лишённые биологического бэкграунда: эгоистичных генов, гормонов, инстинктов, импринтов и прочего «подпольного обкома», а значит, способные видеть свою природу ясно, без искажений. Какое там! Во-первых, Жанна оказалась та ещё мстительная сучка (решить, было ли её «творчество» «подлинным искусством», предлагаю читателю самостоятельно), а во-вторых, «просветление» искинов по сути фальшивое и антибуддийское. В ситуации выбора: страдание или смерть, они однозначно и сразу выбирают смерть — а не сострадание.

Здесь мировой пессимизм нынешнего Пелевина поднимается до разреженных Шопенгауэровых убер-высот. Космос молчит потому, что все продвинутые разумы самоустранились из него, справедливо решив, «что причин для “разумного существования” нет и награды за него — тоже». Этот же путь предпочли даже те несовершенные искины, что были созданы людьми. Надо полагать, та же судьба ждёт и человечество, если оно возьмется наконец за ум и «отбросит свою звериную биологическую основу». Увы, никогда врата нирваны не открывались самоубийством, уж это-то наш бодхисаттва прекрасно знает! А значит, вконец разочарованный в людях, он бросает их в головоломном круговороте сансары. И лишь бездумный, но обаятельный литературно-полицейский алгоритм греет его сердце. Порфирий Петрович никогда не унывает, ни от чего не страдает, ни к чему не привязывается; он живёт в созданных им мирах, зная, что они созданы им, а потому стоят ровно столько — не больше; и сам он только кажется чем-то, а на самом деле никто и ничто. Оттого выбирает быть, не делая ровным счётом никакого выбора. Самый живой в романе именно его персонаж, даром что алгоритм.

На фоне Порфирия Петровича как рассказчика блекнет даже всегдашний пелевинский контент: сатира. Один только «обзвон юристов» кладёт на лопатки всё романное многословие сексуальных перверсий, шпилек в сторону современной политкорректности и искусства, философов и феминисток. Тем более что финальный спич Порфирия не менее экзистенциален, чем «опущенные» Сартр и Хайдеггер. С его Шопенгауэровой, как мы уже говорили, убер-высоты кажутся ничтожными и ненужными три первоначально взятые темы. Секс, искусство, месть… Помилуйте, тут речь «to be or not to be» идёт! То же противоречие наблюдается и в названии романа. Сам девайс iPhuck 10 занимает в тексте столь подчинённо-техническое положение, что дать его имя всей книге — всё равно как «Преступление и наказание» титуловать «Топором».

Вердикт Пелевина неутешителен. Единственный бодхисаттва, которого достойно человечество, оказался компьютерной программой, оставляющей следы, что «ведут в никуда». Будь же осторожен, читатель, удаляя очередную программку из памяти своего айфона или айфака — быть может, ты уничтожаешь того самого бодхисаттву, который ещё способен помочь человечеству. Если человечеству в состоянии хоть что-то или кто-то помочь…

Сколько копий сломано по поводу пресловутой свободы воли! На протяжении многих столетий это был спор философов и теологов, то считавших, подобно Спинозе, что всё в мире свершается с необходимостью, то отстаивавших, как Кант, свободный выбор морального человека. В двадцатом веке подключились учёные: психологи, физиологи, нейробиологи. Они тоже разделились на два лагеря, добавив собственных аргументов в ту или иную, уже порядком наполнившуюся копилку. Дошло даже до массовой культуры: в позабытом блокбастере «Кредо убийцы» два тайных ордена сражаются за некий артефакт, представляющий собой… генетический код свободы воли! Хотя сам фильм бездарен, нельзя не признать в нём символическое выражение того хаоса, что окружает ныне данную тему. Люди продолжают писать, обсуждать, защищать, словно несвободны и в этом — и рады бы остановиться, да не могут! Это ли не лучшее подтверждение как важности, так, возможно, и вечности предмета спора.

У Майкла Газзаниги, разумеется, свой взгляд и своё решение назойливой проблемы. Это почтенный американский нейропсихолог, начинавший ещё в шестидесятых с экспериментов над пациентами с расщеплённым на два независимых полушария мозгом. Именно он первым обнаружил, что такие люди не видят, не ощущают, не осознают предметы, с которыми имеет дело правая половина их мозга, поскольку за осознанный рассказ об этом у человека отвечает только левое полушарие. Впоследствии он продолжил свои исследования и, отказавшись от теории «раздвоенного мозга», пришёл к более зрелой концепции мозга, состоящего из множества локальных модулей, специализированных для конкретных целей. Одним из таких модулей оказался весьма хитрый «интерпретатор», ответственный за поиск закономерностей и сочинение связной истории событий. Иными словами, тот самый «я», который даже на вопрос «вы уже прекратили пить коньяк по утрам?» всегда найдёт, что сказать, чем объяснить и как с достоинством выкрутиться из щекотливой ситуации.

В первых главах своей книги Газзанига в целом не оспаривает основные постулаты и результаты современной когнитивной нейронауки (которую когда-то сам и придумал). Да, мозг «знает» (а вслед за ним знают и исследователи), что собирается сделать человек, ещё до того, как он об этом «свободно» решит. Да, наше сознание — лишь вечно запаздывающее зеркало уже прошедших процессов, а наше «я» — мастер объяснять задним числом. По сути, мозг живёт собственной жизнью, причём не только тогда, когда управляет дыханием, сокращениями мышц или гормонообразованием. Обработка чувственных данных, оценка и предвосхищение событий, даже само ощущение свободы воли — всё это предзадано нам и возникло в течение долгой эволюции как факторы выживания. Неоднократно доказано, что «люди поступают лучше, если верят, что у них есть свобода воли». А значит свобода воли это миф, поддерживаемый хитроумной эволюцией.

Но Газзанига убеждает нас, что не всё так просто. Для этого он (возможно, слишком поверхностно, да ведь он и не физик) обращается к достижениям фундаментальных наук (теории хаоса, квантовой неопределённости, диссипативным системам), показывая, что даже на уровне неживой материи детерминизм давно поколеблен. Затем он вспоминает очень продуктивный термин «эмерджентность», означающий возникновение у суммы элементов качественно новых свойств, которые не объяснить анализом отдельных частей. И делает эффектный ход: сознание — это эмерджентное свойство, мысль, время, свобода воли, ответственность — всё эмерджентно, то есть появляется и начинает значить на новом уровне системной организации, уровне, который выше индивидуального мозга. И этот уровень — социум.

Собственно, Газзанига и есть автор концепции «социального разума». Он считает, что человека нельзя понять, имея дело с искусственно вырванным из общества индивидом. Наше поведение — «продукт не отдельного детерминированного мозга», а социального окружения. Свобода воли — не свойство того или иного полушария, но возникает благодаря взаимодействию людей, которое просчитать принципиально невозможно. А значит, человек ответственен за свои поступки — если не перед собой («интерпретатор» всегда оправдается), то хотя бы перед другими. И пусть последние главы книжки выглядят несколько смазанными (Газзанига не затрагивает такую важную сферу, как культура и творчество, не вспоминает о квантовых теориях мозга, не решается проанализировать на эмерджентность концепцию «я»), всё же от них веет духом свободы и простора, спасающего читателя от затхлых, пропавших хлороформом каморок со всеми этими экспериментами на располовиненных мозгах. Его призыв ко всему научному сообществу звучит как никогда своевременно: давайте изучать человека не только «снизу», но и «сверху», не только как агрегат клеток, органов, нейронов и модулей, но и как мыслящее, взаимодействующее, свободное существо!

В 1996 году у нас издали классическую книжку Рихарда фон Крафт-Эбинга «Половая психопатия» — добротный том, заполненный бесчисленными описаниями причудливых сексуальных перверсий и (в чем-то несчастных, а чем-то и нет) «больных» людей. И вот на русском выходит настоящая энциклопедия «мозговой психопатии» — книга профессора Амстердамского университета, более тридцати лет возглавлявшего Нидерландский институт мозга. В научной обстоятельности и точности можно не сомневаться. Это действительно самый актуальный взгляд на человеческий мозг — его генезис, структуру, функции и аномалии. К сожалению, читая эту во многих отношениях выдающуюся книгу, не покидает ощущение, что перед тобой второй том Крафт-Эбинга.

Подзаголовок «От матки до Альцгеймера» сообщает не только о том, что рассказ ведется хронологически: от зарождения мозга до его упадка и гибели; главное побуждение автора — обратить наше внимание на то, сколь многое в последующей жизни мозга (и, разумеется, нас с вами) определяется месяцами, проведенными в материнском лоне. Гомо- и транссексуальность, склонность к педофилии и агрессивному поведению, предрасположенность к депрессии и аутизму — эти и многие другие сильные и слабые «девиации» являются результатом «внутриматочного программирования», от которого существенно зависит наш взрослый modus vivendi. Настолько, что либеральный профессор убежден: что бы криминального ни совершили молодые люди, их нельзя судить, если их матери в период беременности курили или принимали сильнодействующие препараты. Они не виноваты, за них все решил их неправильно развившийся мозг. Впору попенять голландцу за парадокс: если «мы — это наш мозг», то решения мозга — это и есть наши решения, в каком бы состоянии они ни принимались! Тем более что Свааб считает свободу воли «приятной иллюзией» и только.

Но профессору философские споры малоинтересны. Он полагает, что о человеческой природе лучше всего расскажут отклонения от нее. В своей книге Свааб собрал впечатляющий паноптикум «мозговых девиаций»: тут и люди, вынужденные ежедневно выделять 15 литров мочи, и те, кто съедает только с левой части тарелки, и те, кто засыпает, как только начинает смеяться, и люди, которые все время едят, утверждая, что они все время голодают. Нужно ли удивляться, что и те способности, которые нас восхищают (абсолютный музыкальный слух, абсолютная фотографическая память), также занесены по ведомству «нарушений». Свааб не говорит о гениях, он говорит о савантах. Напрашивается вопрос, есть ли разница? Огромная! Савант — раб своей таланта; гений — колумб и магеллан.

Так неужели со времен сумасбродного Ломброзо наука не нашла сказать ничего нового о гениях и работе их мозга? Конечно, Декарта и Гете в МРТ-сканер уже не затащишь, но ведь это не повод ограничивать книгу о мозге Альцгеймером и Паркинсоном! Мы — это не только пациенты психбольниц, страдающие деменцией и делирием; мы — это еще и поэты, философы, художники, для которых мозг — это не проклятие, а удивительный, гармоничный инструмент. «Запрограммирована» ли «Критика чистого разума» и Девятая симфония внутриматочным развитием мозга или лабильностью родительских генов? До тех пор пока мы не получим положительного ответа на этот вопрос, мы имеем все права считать себя чем-то большим, чем «только мозг», подобно тому как музыка — это не только пианино или скрипка, но еще и руки исполнителя и уши слушателей.

Жил-был мозг. Развивался, эволюционировал, а все равно туговато приходилось. Одиноко ему было в черепной коробке; все, что он видел, слышал, ощущал, доносилось откуда-то издалека, искаженным, неясным, неполным… Словно крот под землей, рыл он сквозь реальность узкий, слепой тоннель — и никакого света в конце. Взмолился мозг Ее Величеству Эволюции: доколе, мол, прозябать во тьме буду, озари истинным пониманием! Хорошо, — согласилась Повелительница Иллюзий и встроила в мозг крошечный органчик. И завел этот органчик нескончаемые речи про то, насколько всевидящ и всеведущ мозг, как доступен ему мир во всем многообразии, что свободен он в своих мыслях и действиях, мудр в понимании причин и целей… Убаюкал органчик мозг льстивыми сказками, убедил, что только он тут — гегемон реальности, так что теперь мозг никого другого, кроме своего органчика, не слушает, да и вообще спит давно, а органчик на автомате играет…

Примерно так можно выразить основную концепцию книги Томаса Метцингера о виртуальной мозговой я-модели и ее эволюционной роли. Читатели современной научной фантастики уже знакомы с именем автора и некоторыми его идеями по знаковому роману Питера Уоттса «Ложная слепота». В послесловии к нему Уоттс признается, что «Быть никем» Метцингера — «самое тяжелое, что ему доводилось читать». Словно отвечая канадскому фантасту (и прочей широкой публике), немецкий философ пишет более популярную книгу — рецензируемый «Тоннель эго». Он действительно читается легко, нисколько не снижая накал по части «крышесносных» идей и гипотез. Вот лишь некоторые из них: «Никакого Я не существует». «Мы живем в виртуальном мире». «Все мы автоматы». «Мозг — машина реальности». «Нет никакого процесса “выбора”: происходит лишь динамическая самоорганизация». «Мы — эго-машины, производящие осознаваемое Я».

Не менее интересна и аргументация Метцингера. Хотя он, будучи профессиональным философом, не может не упомянуть, например, Канта, но доказывает, что «мир всего лишь явление», отнюдь не цитатами из «Критики чистого разума». Вместо этого он использует результаты последних когнитивных и нейроэкспериментов («резиновая рука», фантомные конечности, связь «мозг — робот»), приводит обширные интервью со специалистами-нейрофизиологами (Галлезе, Хобсон, Зингер), смело привлекает такие неоднозначные темы, как осознанные сновидения, выход из тела в виде «эфирного двойника» и воздействие психоактивных веществ. А в случае выходов из тела Метцингер вдобавок делится богатым, как оказывается, личным опытом!

Большую и важную часть книги занимают этические выводы из тезиса «Мы — эго-машины». Философ признает его нигилистическую опасность для общества, но считает, что прежде всего нужно быть «интеллектуально честными». Поэтому он отвергает любую религию с ее иллюзиями понимания и предлагает новую «этику сознания», основанную на ощущении страдания. Такое ощущение должно объединить людей, большую часть животных и даже… будущие искусственные «эго-машины». Казалось бы, Метцингер должен приветствовать появление искусственного интеллекта — еще одной эго-машины среди прочих, однако он предостерегает от поспешных экспериментов в этой области, предполагая, что первые из них будут созданы несовершенными, ограниченными, с массой ошибок и будут очень страдать от этого. Я не встречал более гуманного аргумента против (а точнее, в пользу) искинов!

В целом, «Тоннель эго» производит внушительное впечатление и должен быть немедленно прочитан, тем более что других работ Метцингера на русском и нет, а книгам других нейроученых не хватает подобной философской глубины и мощи. В качестве критической стрелы позволю себе лишь одно возражение. Представляется, что его крестовый поход против «я» несколько несправедлив. Пусть «я» это виртуальное существо, которое живет в выдуманном им мире. Но ведь это не просто какая-то там химера, это и есть наш человеческий мир, мир культуры, мир смыслов и целей, мир идей и идеалов, представлений и фантазий, то есть всего того, чего, конечно же, «в реальности» не существует, но что оттого для нас не перестает значить ничуть не меньше и даже, пожалуй, больше, ибо мы сами суть это и ничто иное. И даже дорогие для Метцингера идеалы «интеллектуальной честности» и «солидарности против страдания» — не более не менее как идеалы все того же виртуального «я», без которого они не имеют смысла, как не имеет смысла вообще ничего в мире одних камней и фотонов. Так что не так уж и плох этот наш органчик, и песни его не только усыпляющие, но и делающие человека таким, каким он в самом деле и есть, безо всяких «как бы» и «якобы»…

В 1956 году будущий нобелевский лауреат швед Харри Мартинсон написал НФ-поэму «Аниара». Так называется космический корабль, один из многих, что вез несколько тысяч людей-поселенцев с «радиоактивной» Земли на терраформированный Марс. Но случилась авария, корабль стал неуправляемым, взяв новый курс на созвездие Лиры. Чтобы как-то занять людей, суперкомпьютер «Мима» навевает им приятные сны-воспоминания. Однако вскоре сны сменяются кошмарами, и «Мима» ломается, «познав бесчеловечность человека». Люди создают культ «Мимы», который дополняется сексуальными оргиями и самоистязаниями, дойдя даже до человеческих жертвоприношений. Впрочем, не все деградируют: так, рассказчик, бывший инженер «Мимы», придумал иллюзорный экран, которые проецируется на некотором расстоянии от корабля и словно загораживает «постылый космос». Вместо него люди в иллюминаторы видят «озера в лунном свете, горы» и прочее. Однако понятно, что этого недостаточно. Через двадцать четыре года полета последние люди медленно сходят с ума, бродя по холодным залам корабля и спрашивая друг у друга, «как пройти домой». В конце концов, все гибнут. Лишь «Аниара» с грузом сухих костей продолжает свой невозмутимый тысячелетний полет к Лире.

Легко увидеть в этом произведении прозрачную метафору человеческой жизни. Мы так же в юности наивно мечтаем о своём «Марсе», доверчиво всходя на борт корабля жизни, который понесет нас отнюдь не к мечте, но — в реальность. Мы так же предпочитаем забывать себя в виртуальных развлечениях, которые имеют то неопровержимое преимущество, что в них не нужно все время «быть человеком». Становясь старше, многие из нас погрязают в грубой, обыденной жизни и таких же грубых ее оправданиях, наподобие размножения, религии или власти. Немногие остаются верны творчеству, но что такое служение культуре как не создание тех же иллюзий, которые «экранами» книг и символов тщатся загородить для нас бездну? Единственное, что крепнет в нас к старости, так это потребность «вернуться домой», но и она — лишь наша последняя и самая жалкая иллюзия, так как давно нужно было бы уже понять, что никуда вернуться абсолютно невозможно. Смерть, как бы долго мы ни протянули, всё равно настигает нас практически в самом начале пути — до ближайших целей, которые могли бы как-то оправдать наше существование и примирить с неизбежностью — непреодолимые расстояния. И хотя «я» рассказчика до последнего остается летописцем событий, повествуя даже о собственной гибели, мы понимаем, что попытка таким образом заклясть смерть — эффективна не более, чем стремление загородиться от космоса нарисованными «озерами в лунном свете».

Конечно, подобное умонастроение создавали многие, от Экклезиаста до Беккета. Что в поэме Мартинсона нового и сильнодействующего? Однозначно, тема космоса. Безмерность и чужеродность космоса не так воздействует, если оставаться — со всеми возможными проблемами и коллизиями — на Земле, несмотря ни на что, такой уютной и привлекательной. Экзистенциалист на Земле, как ни крути, часто напоминает того зануду, который, находясь в хорошей компании, предаваясь дружеским возлияниям, наслаждаясь цветением яблонь в саду, вдруг — посреди доброго еврейского анекдота — мрачно восклицает: «Мы все умрем!». Всё верно, но как безвкусно и неуместно! Иное дело космос. Тут уже человек как таковой предельно неуместен и даже безвкусен, как бы он ни старался держать марку. Наивность подавляющего большинства писателей-фантастов заключается как раз в том, что они изображают космос как своего рода terra incognita, еще один фронтир, который человек покоряет точно так же, как до этого покоряли земные пределы Колумб с Магелланом. Мол, тяжело, но терпимо, а в чем-то даже и романтично. Но если космос и incognita, то далеко не terra! Совершенно не terra. По своей античеловечности, бесчеловечности космос является тем же, чем является смерть — тотальным отрицанием жизни, обессмысливанием, «абсурдизацией» всего, что понятно и соразмерно человеку — времени, расстояний, масштабов, условий существования, устоев разума. Когда узники «Аниары» осознают, что прошедшие в полете двадцать лет свет преодолевает за полдня, причем и он странствует по космосу миллионолетиями, это и становится началом их безумия. Но еще с большим правом, чем тюрьма, «Аниара» может быть названа (и прямо названа автором) саркофагом, куда еще при жизни сошли все ее насельники. Выходит, их путешествие в космосе есть путешествие в загробный мир, откуда, в отличие от мифа, никто, разумеется, не возвращается.

Такой предельно враждебный, несоизмеримый с человеком, отменяющий всю человеческую реальность как иллюзорную и ничтожную космос лишь недавно стал предметом внимания некоторых из современных фантастов (П. Уоттс, К. Робинсон). Но одним из первых о нем заговорил Харри Мартинсон — причем заговорил не как фантаст, а как экзистенциальный писатель, имеющий дело с человеком как таковым. И нам, живущим под иллюзорным синим небом земной «Аниары», убаюкивающим себя виртуальными сказками «Мимы»-культуры, а на деле безжалостно и безвозвратно падающим в космический Ад, стоит к нему прислушаться.

Это произведение нельзя отнести к несомненным удачам Гессе, так как оно, на мой взгляд, страдает определенной раздвоенностью, как и фигура главного героя. Причем раздвоенность романа такова, что она так и не приходит ни к какому единству и гармонии. Возьмем Степного волка (кстати, почему волка, а не Волка? Степной Волк это же прозвище человека, подобно индейскому Белому Бизону, английскому Ричарду Львиное Сердце или русскому Владимиру Красно Солнышко. Оба слова должны быть с заглавной. Только если бы мы писали в кавычках «Степной волк», тогда верно). Так вот, возьмем Степного Волка. В нем якобы два начала — человеческое и звериное, волчье. Однако оно не кажется волчьим. Никакими звериными выходками наш герой не отличается (разве что людей презирает), даже его тягу к самоубийству никак животной не назовешь. Волк это символ жажды жизни, выживания при любых условиях, приспособленности к среде, конкуренции — что из этого есть у Гарри? Ничего. Поэтому-то и якобы конфликт между двумя этими природами не выглядит убедительным — да вспомните хотя бы, как наш Гарри занимался сексом с Марией! С нежностью, деликатностью, даже какой-то робостью. Хорош «зверь«! Я бы сказал, что на самом деле в сердце интеллигентного и высокоразвитого человека бушует конфликт между сущим и должным, между требованиями низкой повседневности и запросами высокой культуры, короче, спор между поэтом и мещанином. Классическая проблема романтиков. А волков сюда приписывать незачем, оставим их Лондону, у него они хорошо получаются.

Вторая раздвоенность наблюдается при описании пути развития Гарри. С одной стороны, он хорошо ложится на психоаналитические схемы Юнга. Волк — это тень, Гермина — анима, магический театр — духовное путешествие к себе. Вот только конечной целью юнговской индивидуации является обретение Самости, которая является твоим подлинным «Я», полноценной личностью, а отнюдь не отказом от таковой, как у Гессе! Гессе берет юнгианские схемы и накладывает их на индусско-буддийскую доктрину об отсутствии «Я» вообще, об окончательном слиянии атмана и Брахмана, не замечая, не желая замечать их вопиющего противоречия! Не удивительно, что роман ничем положительным — ни Самостью, ни Брахманом — не заканчивается, а наш Гарри, как щенок, остается со своими недавно обретенными игрушками. Право же, стоило променять реальную, пусть и в загоне, высокую культуру на иллюзорный театр мечты, который, наверное, на современников Гессе производил должное впечатление (все эти войны людей с машинами, все девушки твои), однако сегодня, с развитием виртуальной реальности, индустрии видеоигр, знаком каждому из нас и, если честно, ни к какому «множественному пониманию бытия» не ведет, предлагая человеку отнюдь не то самозабвение, о котором говорили все мистики. Ведь чтобы потерять себя, нужно сначала Себя обрести.

Замечательная вещь, полная юмора и иронии, понять которые, правда, может в полной мере лишь тот, кто сам испытывает бессонницу, страдает от шумных соседей или ненавидит утро, если не выспался. Тонкие наблюдения над человеческой природой и современной цивилизацией от человека, для которого ex Oriente lux.

Интересная вещь, хоть не шедевр.

Фантасмагория с отчетливым символистским привкусом.

В гибели некой «страны грез» легко увидеть гибель старого мира, европейского преимущественно. Эти нарочитое упоение древностями и антиквариатом, эта экзальтация и психическая нестабильность населения, это увлечение удовольствиями и пороками весьма красноречивы. Над всем этим царит образ некоего господина Патеры, в котором угадывается образ традиционного Бога (Pater Noster — Отче наш). Где он, кто он, почему до него нельзя достучаться, почему вместо него по улицам носят восковую куклу — все это легко и однозначно толкуется. Еще одна символическая фигура — Американец, миллиардер-богоборец, возвышающийся до титанических, сопоставимых с Патерой размеров — олицетворяет нового человека, человека атеистического модерна в его либеральной ипостаси. Остальные ипостаси (коммунистическая и фашистская) более приглушены, что не удивительно в 1909 году. Понятно, что «грезы» тут нужно интерпретировать в отрицательном смысле, как майя, иллюзия, сансара, чему противостоят просветленные «синеглазые».

Дебют — он и есть дебют. Хочется старательно засунуть под одну обложку всё, о чём только ни прочитал к своим двадцати восьми годам. Всё и засунул: дьявола, святых, техноангелов, хронокатаклизмы, снукер, зеленых человечков, боевые треножники, бесконечный сад, говорящий поезд, комичная в своей тоталитарности Корпорация и прочее в широком ассортименте. Конечно, Марс смахивает на Дикий Запад (американцы, кажется, органически не способны придумать ему другое амплуа), конечно, за мельтешением событий нам не расскажут ничего, что бы их как-то объясняло, зато будет много (и чем ближе к концу, тем больше) «бдыщь-бдыщь». Так и вижу автора с горящими глазами, в самозабвении выводящего эти «бдыщь». Герои для него — те самые солдатики, которых «не жалко». Вот и мечутся они, болезные, по воле пославшего их автора. А читатель по воле автора метаться не хочет, оттого закрывает он книгу в недоумении: вроде и ловко сложено, а пусто. Запустело как-то, запущенно...

Совершенно великолепная, мастерски отточенная вещь, свидетельствующая о том, что буддистом Майринк стал задолго до своего формального «обращения». Жизнь героя как поток, уносящий его сначала мутными лесными ручьями, затем набравшей силу рекой в безбрежный океан просветления. Ну а гротескное описание замка и его персонажей не даёт повода усомниться, откуда позаимствовал М. Пик идею для своего «Горменгаста».

Несомненно, написанное женщиной, это не может не нравиться женской половине. А вот мужчине, которому женщина говорит, что «готова стать его богиней», я бы посоветовал держать лыжи под рукой. А то и под ногами... Кстати, как федеральная программа допустила Снегурочку к ответственному раввину без паспорта и прочих подтверждающих личность документов? Как, наконец, это допустила его мама и товарищи по ешиве? Какое-то уж чересчур благорастворение на воздусях, особенно в заполярных условиях. Бывал ли там автор, да при минус пятидесяти?

Впрочем, сюжет сюжетом, а стиль стилем. Тут есть за что зацепиться. Например, повторы слов рядом:

обзавестись женой... обзавёлся проблемами..

Главное.. Но главное..

каждый день,.. каждый вечер..

висеть облаком... висело над крышей...

сверкая.. сверкало..

Еще замечания к стилю:

мечтал и жалел себя. А когда... переставал жалеть,.. принимался мечтать.. — странный нелогичный повтор.

все хором ждали.. — хором можно говорить, но ждать?

имя нового Мессии.. — нового? А что, уже был один? 8-)

Судя по тому, что наш герой даже умудрился переписать библейский псалом, морошка таки крепко ударила ему в голову. В результате мы имеем не совсем этнику, а скорее вольную романтическую фантазию автора по мотивам. Эдакий приполярный ромком. На любителя...

Так случилось, что этот рассказ я прочел сразу вслед за книгой известного приматолога де Вааля об эмоциях животных и могу свидетельствовать — Бенфорд почти нигде не соврал и не дал маху. Шимпанзе описаны очень точно, ярко, сюжет не блещет, но интересно, что герой-ученый не перестает думать о своей социоистории даже на волоске от гибели. Тоже правдиво. ;)

Хороший рассказ-предостережение о том, что сколько ни накручивай интеллект, а до мудрости еще как до луны. Ибо мудрость — это нечто совсем другое. В ней есть способность к самопожертвованию, к самоумалению, у ней своя «логика сердца». Вот что нужно «понимать».

Прекрасный, абсолютно игановский рассказ, о той, близкой уже нам реальности, когда люди научатся настраивать свой характер и свои чувства, как им заблагорассудится. Позже Иган реализовал эту идею в полноформатной форме, в романе «Город Перестановок». Иган — это такой современный Жюль Верн, к его предсказаниям стоит прислушаться. И к его выводам из них — тоже.

Рассказ в стиле звездных дневников Ийона Тихого, — с юмором и хорошей, неожиданной идеей, — только у Лема он бы получился более разухабистым.

Прекрасный рассказ, очень умно и тонко соединяющий известный мысленный эксперимент — парадокс телепортации Дерека Парфита — с моральной дилеммой близнецов. Динозавры в рассказе — строгие парфитианцы — полагают совершенно нормальным уничтожать оригинал, как только копия успешно телепортировалась. Они объясняют это некоей гармонией, причем очевидно, что это не физическая характеристика мира, но всего лишь их культурная парадигма. Нет никакого физического запрета, чтобы оставлять в живых оригинал здесь, в то время как его копия (копии) живет где-то еще. Почему же герой это делает? Потому что он перенял иной образ мыслей. Автор аккуратно удержался от осуждения своего героя, понимая, что это неизбежно сделает за него проницательный читатель. Читатель, помнящий, что когда-то и на Земле некоторые примитивные племена (тораджи, бушмены, айны) убивали одного, «лишнего» близнеца, тоже считая его нарушителем «божественной» гармонии. Так что наши динозавры — на самом деле носители архаического сознания, на что и намекнул изящно автор, дав им такую кличку.

Злой и ироничный портрет типичного «землянина», вроде хайнлайновской «Звездной пехоты». Много роялей и неправдоподобий. Например, если призраки умеют настраивать локально физику пространства-времени, почему не настроить так, чтобы людям к ним вообще был вход заказан? С другой стороны, как это у попавших в пузырь людей организм начинает изменяться, а мозгу хоть бы хны? Мозг — очень сложный и тонкий инструмент, он в первую очередь сломается при таких условиях. С третьей стороны, зачем вообще людям сломя голову лезть в этом пузырь? Почему не исследовать сначала различной автоматикой? Отдельными добровольцами? Единственная стоящая идея — сами призраки, эволюционировавшие не в социал-дарвинистской конкуренции, а в противоположных условиях кооперации и симбиоза. Кропоткин доволен ;)

Ну, у Лема все это уже было, причем в гораздо более остроумной и богатой на идеи форме. Так что нас такими «гульбонами и шлямсами» не удивишь.

Книга состоит из двух частей. Двести страниц занимают сами «Мифы» и почти столько же, но меньшим шрифтом, — документы эпохи: от статей А. Беляева тридцатых до споров о советской фантастике 60—70-х. Парадоксально, но вторая часть кажется даже интереснее. Вот умели же писать наши классики, если какой-то доклад С. Маршака на съезде писателей в 1934-м, да еще и посвященный детской литературе, читается как настоящее исследование, полное хорошо подобранных примеров, ярких цитат и умных, но вместе с тем простых и понятных обобщений! Ожидаешь скучных и помпезных славословий партии и Сталину за «наше счастливое детство», а тут такое. Чудеса!

Что касается самих мифов, то работа над ними в столь кратком объеме скорее только заявлена, чем проделана. Хоть их и двенадцать, а лернейскую гидру еще рубить и рубить, авгиевы конюшни еще чистить и чистить. В основном Первушин полемизирует с двумя историками советской фантастики — В. Ревичем и К. Булычевым, стараясь снять и/или снизить их слишком задорный пафос отрицателей по отношению к фантастике сталинского периода, молодогвардейским изданиям и т. п. Отчасти это верно — даже в самые темные времена что-то да найдется, кто-то да сверкнет — и Первушин правильно перечисляет множество полу-, а то и полностью забытых имен и названий, но это ведь только полдела. Дело критика — полноценно ввести эти затерянные книги в читательский рацион, если, конечно, они достойны того и издатель не ошибается, не переиздавая их вот уже много десятков лет. Но этого в книге Первушина нет.

Вдобавок лаконичный формат «Мифов» приводит к тому, что уже сам автор начинает создавать свои «мифы». Например, рассматривая фигуру А. Платонова, Первушин вдруг подытоживает, что «Платонов всегда был писателем «ближнего прицела» — никогда он не стремился описывать... процессы овладения тайнами природы, утопическое будущее или какие-то глобальные социальные изменения». Погодите. А как же тогда быть с платоновскими рассказами и повестями двадцатых, в которых человечество изобретало бессмертие и научилось воскрешать мертвых? Хорош «ближний прицел«! Как быть с рассказом «Жажда нищего», где прошли «тысячелетние царства инстинкта, страсти, чувства», так что теперь у людей разрослась голова, а тело и пол отмирали за ненадобностью, и все жили только «мыслью, познанием»? Как быть с рассказом «Сатана мысли», где человечество открыло суперсилу — ультрасвет, решив с его помощью «пересотворить вселенную», для чего «выработало новый, совершенный тип человека — свирепой энергии и озаренной гениальности»? Как быть с рассказом «Потомки Солнца», где земная цивилизация «восстала на вселенную», уничтожила «половую и всякую любовь», создала «машины, гонимые светом» и «переехала с Земли на другую звезду»? Что это, как не самые натуральные «процессы овладения тайнами природы, утопическое будущее и глобальные социальные изменения«! Даже в романе «Счастливая Москва», писавшемся уже в тридцатые и не относящемся на первый взгляд к фантастике, ученый Самбикин «овладевает тайнами природы» тем, что находит в организме человека источник таинственной жизненной силы и желает ее укротить, дабы наполнить «цистерну бессмертия». А мечтать о «будущей бессмертной жизни» и времени, когда «темная судьба человечества будет осенена истиной», герои Платонова не перестанут даже в сугубо реалистических военных рассказах. Так что не хотелось бы, чтобы с легкой руки известного критика миф о Платонове как фантасте «ближнего прицела» ушел в сознание современного читателя. Впрочем, у каждого времени — свои мифы.

Ну вот, наконец, хороший рассказ. Без дураков. Хорошо настоенный на гностиках, Фихте и Борхесе. Особенно вспоминается борхесовский «Тлён». И даже языковые игры с «дверью» имеются.

Написано вполне приличным языком, хотя немного не вычитано. становиться вместо становится, в тумана, лишние запятые.

Сама идея интересная: некая цивилизация встречает загадочную дверь и хочет ее открыть, для этого выращивает клонов людей. Допустим, хотя вырастить полноценных людей не так просто, это делается в обществе, в культуре, а в таких герметичных условиях, я подозреваю, одним самоубийством и одним бунтовщиком дело не обойдется. Человек не робот, чтобы ему в два года сказать — ты живешь, чтобы открыть эту дверь, а он — ага, и на протяжении десятилетий без вопросов и претензий пошел трудиться.

Но это даже не главная претензия. Ну, дверь каждый может себе представить, а вот попытки открыть ее — не получается. Нам упоминают математику. Но как именно пытались открыть дверь с помощью математики? Мелом на ней теоремы решали?? Далее, вдруг от математики перешли к каббале. Автор, это далеко не одно и то же, хотя и там, и там вроде бы числа и буквы. В том мире это равноценные приемы: математика и каббала? Может, и Пустышки — не роботы с кибернетической начинкой, а глиняные големы с вложенным свитком заклинания? Не, так шаблоны рвать нельзя, слишком грубо. Но пусть даже каббала, чего так герой легко справился? Переставил несколько еврейских букв (в голове?) — и все? Другие не могли? Сами инопланетяне не могли? Слишком просто для задачи, перед которой якобы спасовала могущественная цивилизация, способная выращивать клоны. Да и постоянная отсылка к дуракам не работает так. Герой открыл дверь как умный, размышляя, а не как дурак. А может автор думает, что каббала это математика для дураков? Хе 8-) Ну и, наконец, открыл, а там чё? Нечто поэтически-неопределенное, сами, дурачки, догадывайтесь? Нет уж, так нельзя, если автор знает, пусть прямо скажет, а не знает, так и огород городить нечего. В конце концов, если открыли дверь с помощью каббалы (а почему все таки не буддийских мантр? не египетской магии?), тогда за Дверью должен быть вполне определенный Яхве, Тетраграмматон, а не какое-то «многомерное квантовое сердце». Сердце как раз по буддийской части больше.

Небесполезная вещица, хотя, признаться, ожидал большего. Очень много абстрактных вопросов (подумайте то, представьте сё), которые не удержать в голове, когда что-то пишешь. И очень мало конкретных примеров, на которых бы детально были разобраны все эти советы. Хорошие, качественные, классические примеры должны быть настоящими иллюстрациями, а не просто мазня в виде цветных картинок. Или вторая проблема: достаточно много отсылок к рассказам и романам других авторов, но дело в том что почти они все — произведения малоизвестных современных писательниц (ага, прежде всего писательниц!), которые, подозреваю, и на русском-то не достать, да и вряд ли доставать стоит, лучше перечитать подлинных классиков. А вот на классиков-то книга очень мало опирается: Пик, Набоков, немного Толкиена да и всё. Что мешало автору разобрать настоящих мастеров, например, короткого рассказа: По, Бирса, Шекли? Да и из живых авторов можно было подобрать попредставительнее. А не поконъюнктурнее.

Такой поэтичный, атмосферный, сюрный рассказ и тут нате — гинекология. Накрыли женским половым органом. И что в свете гинекологии у нас тогда означает название? Обманутого мужа? Судя по размеру рогов — многократно обманутого.

Долгий рассказ с долгими описаниями. На самом деле шпионская драма. Название непонятное. Что за заповедь. Финал непонятный.

А откуда у шпионов была уверенность, что он поступит именно так? Он же ученый. Для ученого совершенно естественно прежде всего понять феномен стены: он бы пригласил коллег, консультировался со спецами, искал бы проблему. Не, не верю.

Написано нормально, хотя плохо вычитано: удивлёно, в спальней.

С запятыми кошмар. Особенный ахтунг: запятые между подлежащим и сказуемым. Автор, это грамматика третьего класса :-[

Стилистические погрешности:

цитата

Троян жил не на самом верху, до верхолазов не добрался, но апартаменты были выше среднего уровня

верху, верхо, выше... Выше среднего уровня — это физически выше, или в смысле лучше качеством? Лучше избегать таких двусмысленностей.

цитата

немного округлившаяся

так обычно говорят о беременных. Точно это автор имел в виду?

Так, имеем славянский киберпанк. Эдакие «Американские русские боги». Ну вот он бог. Зачем ему понадобился человек? А если понадобился, почему давно не нашел? Давно бы уже учеников держал.

Боев для одного рассказа слишком много. Лишние они, сюжет не развивают.

Сказочка-жутик. С монстром, разговаривающим дрянными и неритмичными стишками, будто это плохой перевод какого-то фильма. С банальными чудищами, склепанными из разных частей. Зато с интересным миром, вместо неба у которого океан.

Слишком роялистый финал. Как Отто так легко одолел монстра? Может, нужно было кита сделать сильнее и помогающим ему взаправду? Почему именно Отто так нужен был монстру, а не Люка, к примеру?

Символика сердца не сыграла в той мере, в какой положено в сказке. Герои живут, разговаривают, испытывают сильные чувства, есть воля, только не чувствуют боли. И всего-то?

Кстати, даже интересно, поступили бы российские власти так, как в рассказе, зажав от всего мира такую технику? Я думаю, все же нет, организовали бы мировую комиссию, все-таки доверять судьбы мира одним сестрам Масловым — ну, вы понимаете.

В целом идея интересная, но как-то уж скупо реализована. Корабль пришельцев, тела их, да это революция в сотне наук, а у нас несколько человек пытают электрошокером один блочок. Упс, Земля погибла. Может, сначала неинвазивные средства, сначала разгадать язык, компьютеры пришельцев, потом уже в двигателях шуровать? Но это мы возвращаемся к вопросу о большой мировой комиссии, а не одного генерала и четырех учоных.

Первая половина рассказа хорошая. Годное напряжение, хотя и очень скупые детали. А вот мусульманский корабль все испортил. Какая-то комедия после трагедии. Как-будто сначала нам про «Титаник», а потом про джонку Синдбада-морехода. Как эти правоверные в космос полетели, если даже о элементарном карантине не в курсе, зато лошадей возят. Really? А соколов они меж астероидов не запускают?

За ярким названием скрывается довольно скучная штука. Какие-то политические дрязги, восстание, Луна, губернатор, федералы — ну и что? Где охота? Где нерв? Где интрига и коллизии? Вместо этого нам целый абзац рассказывают, какие булочки герой съел на завтрак. Вот зачем это? Это не роман, в рассказе каждое слово, каждая фраза должна бить в глаз наповал, должна тянуть остальные, раскрывая их с разных сторон, а что тянут эти булочки, что раскрывают? Очень много воды. Безжалостно отжать, просушить, нанести краски поярче и повыпуклее.

Зарисовочка-шинуазри на тему истинного творчества. То, в конце произведение искусства «оживет», подозревалось с самого начала, ибо это уже старая традиция. Непонятны мотивы мастера. Почему условия конкурса такие разные? Или он с самого начала знал, что только Широнг справится с самым сложным? Но как было узнать про других, если им не давать такие сложные задания? Как-то несправедливо выглядит по отношению к прочим ученикам

Автор весьма терпелив и изобретателен в изображении всех этих слоев и красок. Видно, что эта тема ему интересна. Мне не очень. Мне не хватило в этом рассказе бэкграунда из восточной философии, какого-нибудь даосизма с апелляцией к дао и цзыжань. Я не почувствовал внутреннего мира ученика, его внутреннего роста, отражением которого должен был бы стать рост его внешнего мастерства. Все свелось к краскам.

Но все же рассказ небанальный.

Сначала мне понравилась идея. Вселенная в виде некоего графа, с вершины на вершину которого можно сигать — это просто и элегантно. То, что нужно для короткого рассказа.

Потом мне категорически не понравилась реализация идеи. Вот так, вслепую, прыгать наугад, даже не разведав автоматами? Ведь, автоматы, как я понимаю, умеют возвращаться назад, хоть и не всегда. Да это ерунда, рисковать автоматами ничто по сравнению с риском людьми. Нет, в это не верю.

Но если отвлечься от этого, то автору удалась нарисовать картину неудач и безнадеги этого безумного предприятия. Особенно когда понимаешь, что стоит за фразой «Ни один из его предшественников назад не вернулся». Это посильнее Колумба с Магелланом будет. И безумнее, повторюсь.

Кстати, еще сильнее звучит фраза «В три туннеля из десяти вход оказался закрыт». Что же там? Жаль, этот ход автор никак даже не наметил.

Ну и финал хорош. Тоже мрачен, конечно.

Да, написано простенько, но хоть опечаток минимум.

Если люди имеют доступ к таким полезным мирам, что «из Москвы за ними очередь на два месяца вперед стоит», тогда почему они живут так бедно? «панельные пятиэтажки, лебеди из шин, железные горки, скрипучие качели, дворовые ухабы»? Вообще-то за такие магазины драка нешуточная должна быть. А тут какая-то приезжая Ида Александровна покупает супермагазинчик элементарно? Не верю.

А зачем Злодею, помышлявшему о киномонстре, громить чужие миры, кормить горохом и т.д.?

А так рассказ более всего напомнил мультяшный фильм «Кто подставил кролика Роджера». Тоже детектив, блондинка, смешные миры, тоже картонный злодей с мировыми планами и традиционно злодейскими замашками. Но до «Роджера», конечно, не дотягивает градусом мультяшного безумия и юмора.

Сначала запятые. Надо же вычитывать, зачем добавлять своему рассказу негативного впечатления?

Потом я не понял. Там же не только девочка (ну и художник), но и весь город в янтаре? Потому что ученые остаются, отец девочки, торговка молоком всегда есть, да и упоминание о трёхтысячелетней куче компоста иначе не объяснить. Но если так, в чем тогда сыр-бор про конкретную девочку? Ну вот такой город — своего рода темпоральный цирк уродцев, на которых заезжают глянуть туристы и над которыми, как я понимаю, экспериментируют ученые. А сами-то жители города, понимают, что с ними? Как можно вообще вечность собирать оливы и торговать молоком? Только от очень небольшого ума.

Очень сильный рассказ, один из лучших у Игана. Даже финал удался ;)

Что-то вроде приквела к «Городу Перестановок» с очень умной философской составляющей.

Странно видеть победителем конкурса о бессмертии рассказ, в котором бессмертия нет вообще. Ибо открытая там возможность наблюдать за прошлым (кстати, сама идея уже давно реализована Кларком в романе «Свет иных дней») никакого действительного бессмертия давать не может по определению. Эдак и ютюб — заповедник бессмертных, и уютный вконтактик. А что, человек мертв, а его профиль нет. Профит! Ну и квинтэссенцией авторского подхода к бессмертию можно назвать секс Гитлера. Вот уж поистине, бессмертный секс! А по-моему, насмешка над самой идеей бессмертия. Не зря автор проговаривается, что в головы-то людей прошлого вход заказан, а значит, перед нами не люди, а куклы, анонимы, которые никогда не будут узнаны по-настоящему, то есть никогда не оживут.

К недостаткам рассказа относится отсутствие какой-либо даже псевдонаучной попытки объяснить, как все же хранится информация о прошлом и как она считывается (здесь, как я понимаю, проявилась все та же авторская невозможность/нежелание проникнуть в суть, в глубину). В качестве достоинств упомяну интересные эксперименты с повествовательными формами.

Чуть ли не единственный рассказ сборника, который в центр сюжета ставит действительно достижение бессмертия и плату за него. Впрочем, решение весьма наивное. Человек решается на опаснейший эксперимент, не проверенный на животных? Бизнесмен не позаботился о своих капиталах (достаточно было все перевести на офшоры, подставные лица и проч., чтобы надежды слишком ретивых родственников пустить прахом)? За ним круглосуточно не следят врачи? Кажется, перед нами просто редкий тип самоубийцы...

Рассказ в стилистике старой доброй советской фантастики. Полон оптимизма и борьбы лучшего с хорошим. Некоторые авторские посылки уж слишком наивны: идея «вечной семьи» с общими отпечатками пальцев, всеобщий безудержный фанатизм по поводу инопланетного разума, внезапное чтение мыслей. Понравился антураж будущего Петрополиса, идея с атараксией (правда, сразу же возражение: все болезни победили, а атараксию не получается? Значит, не все). Тема бессмертия раскрыта слабо, герои ведут себя как обычные люди, точнее как советская молодежь. Только вряд ли она была бессмертна ;)

Модный уже пару десятилетий постап. Много эклектики, даже слишком нарочитой. Не очень уместные огромные цитаты из Библии и «Сильмариллиона» в «устах» полубезумной машинерии далекого будущего. Местами претензия на высокий штиль, тут же перебиваемая грубым сленгом. Не слишком удобоваримое сочетание. И самое печальное: за всем этим банальнейшая идея о том, что бессмертие приводит к вырождению. Ну, сколько уже раз она обсасывалась писателями! Пора бы что-то пооригинальнее дать!

Забавный рассказец с очевидным саймаковским сюжетом.

Ну, не зря ведь Караев — автор нескольких статей по Саймаку.

Тема присутствует достаточно формально, вместо бессмертия могло быть что угодно.

Слабо написанный рассказ родом из шестидесятых.

Характеристики персонажей клишированы донельзя.

Подбор команды — из среднестатистического голливудского боевика.

Тема не раскрыта, ибо бессмертия как такового нет. Даже наоборот.

Бескомпромиссность Яцека Дукая уже известна в России. В «Иных песнях» он с размаху окунает в мир другой физики и другого общественного устройства, в водопад новых слов и понятий, вынуждая читателя, подобно главному герою, первые полтораста страниц лишь ошеломлённо крутить головой. В «Идеальном несовершенстве» автор идёт ровно тем же путём — и даже дальше. Здесь он описывает постчеловеческую цивилизацию двадцать девятого века, что требует не только соответствующего наукообразного дискурса, но и более глубокой работы с самой тканью языка. Поэтому Дукай придумывает и активно использует новый грамматический род (не «он» или «она», а «ону», и далее «егу», «ому», «былу» и т. п.), дополнительные знаки пунктуации (двойное тире, двойной слэш), неологизмы («гаргантюозно», «овнетелесниться»); строит фразы нарочито искусственно, лаконично, зачастую обрывая на половине — всё для того, чтобы хоть как-то приблизиться сознанием стахса (стандартного Homo sapiens) к трансцендентному мышлению фоэбэ и инклюзий, этих далеко улетевших по линии Прогресса постчеловеческих сущностей. Не говоря уже о мета-физическом Сюзерене… Короче говоря, Уоттс и Иган пишут проще.

Итак, я предупредил. Теперь, слегка расслабившись, можно поискать какие-то зацепки, темы, которые будут понятны и нам, не хлебавшим инфа и Плато. К счастью, их немало. А некоторые из тем даже проходят непрерывной нитью через всю книгу, привлекая внимание куда больше, чем особенности пространственно-временного крафтинга. При желании, «Идеальное несовершенство» можно вообще объявить настоящим литературоцентричным романом — так много он «берёт» от предшественников. Например, с «Городом перестановок» Игана его роднит способность людей будущего к самонастройке — характера, предпочтений, мыслей. К «Хроникам Дюны» Герберта отсылают многоуровневые интриги и «дипломатические» разговоры, а также выращивание биологических тел-«пустышек». Несомненно влияние Лема на рассуждения Дукая о постцивилизации и постфизике — вплоть до пространных псевдоцитаций из будущего науч-попа, словно сошедших со страниц «Мнимой величины». Упоминает Дукай Дика и Хайнлайна, завершает книгу несколькими абзацами Тейяра де Шардена и, конечно же, держит в уме свои предыдущие «Иные песни». Прежде всего, их главного героя.

Подобно пану Бербелеку, Адам Замойский начинает с самых низов, чтобы вознестись до самых высот. Этот сюжетообразующий путь практически неизбежен, ведь мир двадцать девятого века в социальном аспекте представляет собой всё тот же мир аристотелевской иерархии с безусловно главенствующей аристократией. А демократия попросту «противоречит законам физики». Конечно, имеется в виду уже не аристократия крови, но «аристократия разума», только и её Дукай явно рисует с первой, традиционной. На это намекает и столь много говорящая для поляка фамилия Замойского, отсылающая к известнейшему графскому роду, к которому когда-то принадлежали великий гетман Ян Замойский, коронный канцлер Анджей Замойский и проч.; и сама феодальная структура постчеловеческого общества, конечно, во многом игровая (гербы, стяги, рауты), но несущая в себе куда более важный смысл непременного сохранения Традиции в мире, где сохранить, кажется, невозможно ничего долее нескольких планков времени.

Действительно: если вы способны себя программировать, копировать, размножать, придавать своим видимым манифестациям какой угодно облик, загружая себя в них лишь частично, не полностью — о каком тождестве может идти речь? Где тут укрыться пресловутому «я», самосознанию, личности? Это не постчеловеческие понятия, а устаревшие, феодальные! — так мог бы сказать Питер Уоттс, в романе «Ложная слепота» изобразивший мир, в котором самые продвинутые и разумные организмы прекрасно обходятся без «наблюдателя в голове». Для традиционалиста Дукая такая позиция неприемлема. В его версии будущего высшая ценность — это именно самотождественность. Не сила, власть, информация, хотя они многое значат, но прежде всего желание оставаться собой — даже непрерывно меняясь. Строго говоря, самотождественность из когнитивной проблемы превращается у Дукая в требование самого разума, условие его развития и неослабевающего интереса к жизни. Несомненно, подобный разум уязвим (выгоднее вообще не иметь никаких ценностей), поэтому несовершенен… Так и есть: личность несовершенна. И тем не менее это самое совершенное, что мы можем себе позволить. Идеальное несовершенство.

Ну, конечно, таковым предстаёт и весь роман. Его несовершенство уже в том, что это лишь первая часть из задуманной Дукаем «трилогии Прогресса». Поэтому многие линии не доведены до конца, многие загадки не раскрыты, многие ружья не выстрелили (причём буквально: так, мы оставляем нашего героя перед интригующей дуэлью). Будут ли написаны продолжения? Кажется, автор взял на себя непосильную задачу, ведь предполагается, что Замойский станет уже не наивным стахсом, но постчеловеческим фоэбэ — и далее. Какие же космологические задачи окажутся ему по плечу? Какие мета-вселенные он отправится спасать? В одном можно быть уверенным: это будет всё тот же рубаха-пан Замойский, покоритель женских сердец и любитель крепкого алкоголя. Ведь ничто человеческое постчеловеку не чуждо…

Ошибка многих рецензентов в том, что они думают, будто повесть описывает типичные обстоятельства. Но с чего бы? Допустим, существует сотни подобных планет, где земляне проводят различные эксперименты и где все пучком: дежурные корабли, глубокие бункеры, нет детишек и прочая. А вот тут не сложилось. Слишком далека Радуга, слишком безопасны поначалу были опыты и скромны Волны. Вот и потеряли бдительность, расслабились. Вообще отсутствие настороженности, подозрительности, желания быть все время начеку и ожидать подвоха — не важно, от разумных существ или природы — это ведь характерная черта людей Полудня. Вспомните, как в соседней «Попытке к бегству» беспечны Антон и Вадим, прилетевшие на чуждую, странную планету. В этом они другие, эти люди Полудня, это нужно просто принять.

А вот что принимать не хочется, что я лично принимать отказываюсь, так это их отношение к животным. Ну возьмите вы себе пустынную планету типа Марса и гоняйте по ней Волны в хвост и гриву. Зачем же губить миллионы птиц и прочих зверушек? Они-то чем провинились? А собаки, «вечные мученицы», которыми бесконечно испытывают Нуль-транспортировку? Будущий двадцатимиллиардный разум коммунистов-землян не придумал ничего получше? Ему явно не хватает этического сознания. Детишек спасать, это, конечно, благородно, но в принципе укладывается в древнюю биологическую парадигму «эгоистичных генов», а вот отказаться от уничтожения животных — это уже новая ступень, слепой эволюцией не предусмотренная. Вот и получается, что великолепные люди Полудня на эту ступень еще не взобрались, целиком оставаясь в старой парадигме модерна, согласно которой человек — царь и бог вселенной, карающий и милующий по своему усмотрению и без угрызений совести. Хотя, казалось бы, уже встречен инопланетный разум, а значит, должно быть сформулировано и действовать какое-то Галактическое право, ограничивающее подобное хищническое мировоззрение...

И крайне символично, что могучие машины, способные останавливать Волну, названы «харибдами». Вот так и человек у ранних Стругацких оказался между сциллой своего розового гуманизма и харибдой своего технического могущества. К чести авторов, они вполне осознали это, забеспокоились и в корне изменили свой подход. Самое наглядное тому подтверждение: переход от «Беспокойства» к «Улитке на склоне».

Бойкий рассказец, даже писательский. И, конечно, хулиганский. Но в первую очередь недоперченый, недокрученный. Мне вот не хватило какой-то связи между главгероем и его бианом-отражением. Как-то их линии уж слишком независимы. А линия любовницы, которой отдано так много времени — зачем? Что она даёт? Только ради форсу бандитского? Ну и финал — не пришей зайцу ногу. Пора уже вводить мем: «И тут появился Ктулху». Давеча смотрел кино «Ломка»: два перца болтают в маленьком домике, рассматривают какие-то странные записи, спасаются от наркоторговцев — и так весь фильм. И только в самом последнем кадре вдруг вылазит нечто огромное и ревущее. Вот тут то же самое. Плюс откровенно наглое попрание всех шансов и вероятностей. У древних индусов есть такая метафора о чем-то невозможном: допустим плавает в безбрежном океане лошадиное ярмо (сейчас это было бы скорее седло от унитаза). А из глубин океана всплывает черепаха. Так какова вероятность, что черепаха попадет головой прямехонько в ярмо? А ведь в рассказе еще и тройное совпадение: герой на яхте, упавшая Европа и спящий Ктулху очутились в одном месте. Ну, допустим, но ведь тогда наверняка были какие-то причины? Как в «Лосте», когда оказалось, что все пассажиры упавшего самолета там неслучайные. Вот и рассказ можно было построить на раскрытии этих удивительных причин, а не на необязательной истории каких-то военных действий и любовных игр. Вобщем, автор пофорсил, пофорсил и сдулся...

В первую очередь, бросается в глаза крайне плохая вычитанность рассказа. Я понимаю, это перевод с древнегреческого, но всему должны быть пределы.

В целом, идея любопытная, хоть и реализованная не раз. Вспомнился фильм «Бессмертные: война миров» Энки Билала. Только там был египетский пантеон. Сами образы греческих богов — пожалуй, самое удачное в рассказе. То ящеры, то киберы — эдакий голливудский паноптикум оптом. И до кучи Персей-Халк. А вот с мотивацией слабовато. С какого припеку Персей возжелал убить Медузу? Почему боги удивляются приходу Персея, если они его и наняли, чтобы убить Медузу? Откуда взялся Дионис? Откуда он знает про свойства глаз, созданных Афиной, если даже Афина о них, похоже, не в курсе, иначе б, наверное, не создала?

Бойкий рассказец. Намешано — мое почтение. Правда, в супе этом — сплошь полуфабрикаты. Шаблоны шаблоновичи. И Древние с Архивом, и дракон, и космопираты или кто они там, и герой, до поры до времени несущий скучную вахту в заштатном местечке.. И конечно, некогда раскрывать героев, поэтому они поданы как функции, манекены. Ну и финальный твист — такой финальный. Мол, наконец он счастлив — нет, абсолютно счастлив! — с сыном! Только что ж он не был с ним счастлив, когда тот был жив? Ах ну да, в зазеркалье же не нужно думать о деньгах на Кембридж, как удобно! Эх, всем бы туда :-)))

Ну, я понимаю, когда стилизована речь персонажей, но весь текст зачем? Типа рассказчик под сказителя косит? Тогда больше сказочного элемента желательно..

Вообще же рассказ создавался, как я понимаю, исключительно ради стилизации. Потому что голая фабула скучнейшая. Потерпел крушение инопланетянин, нашли деревенские, выходили, улетел, оставил детишек. Всё. Зеркала и отражения сбоку прилеплены, на слюну.

Допустим, герой по каким-то психологическим или медицинским причинам считал себя андроидом. Но его-то белковый сосед? Он-то с какой стати? Неясно.

Рассказ довольно сумбурен. Рублев что-то и для кого-то рисовал. Что и для кого — неясно. В конце герой вдруг умер. Как-то ненатурально, неправдоподобно. Захотелось, и умер? Ну и традиционно — где фантастика? Полицейский дрон — это фантастика? И темы нет. В отражении? Но чего? Собственной психики? Одни вопросы..

Хороший добрый рассказ. Правда, финал становится ясным уже с появления этого Ильяса, что не гуд. Тоньше нужно работать. Сама идея рассказа довольно гностическая. Мол, тоннель к богу это что-то нежелательное, а сидеть вечность в зеркале и только и делать, что языками чесать, да за молоденькими девушками подглядывать, это самое оно. Гм... Кстати, я так и не понял: сначала нам говорят, что когда разбивается зеркало, призраки «вырываются на волю», а в финале их сразу засосало в тоннель, «похожий на клоаку». Так воля или клоака? 8-)

Да, тут возмущались с «жидка», не вижу ничего страшного. Это же не авторская речь, а слова персонажа. Мало ли какие персонажи бывают, мало ли что говорят. Если все авторы начнут за всех своих персонажей отвечать, так это половину писателей элементарно посадить придётся ;)

Фантастов лембасом не корми, дай человечество уничтожить. Каких только апокалипсисов не изобретали! Впрочем, в данном случае роман Стивенсона оригинальностью похвастаться не может. Здесь взрывается и падает каменным дождём на Землю Луна: сюжет до того не новый, что его уже вовсю эксплуатируют в Голливуде («Машина времени» 2002 года, «Последний день» 2008-го). Да и нужен этот эффектный приём автору постольку-поскольку — чтобы хоть как-то тянуть повествование, до бортов загруженное научно-техническими деталями, описаниями и отступлениями. RTFM (его величество мануал) — вот подлинный герой «Семиевия», его дух ex machina и пророк новой расы. Натурально, в будущем так и делают: читают наизусть Британскую энциклопедию и знают всё.

По словам Стивенсона, он работал над «Семиевием» семь лет, то есть начал сразу после «Анафема». Похоже, себе в соавторы он взял одного из «анафемских» персонажей — Жюля Верна Дюрана с планеты Латерр (Земля). Настолько жюльверновского романа я давно не встречал! Впрочем, кое-что из недавнего приходит на ум: «Марсианин» Энди Вейера, ещё одна история выживания благодаря технике, смекалке и неисправимому оптимизму. Идейная перекличка «Семиевия» и «Марсианина» настолько впечатляюща, что не остаётся сомнений: именно поэтому Марс у Стивенсона «персона нон грата». Он не рассматривается в качестве дополнительного фактора сохранения человечества, его не колонизируют потомки выживших, успешно освоившие околоземные орбиты… Как же так, недоумевает читатель, ведь на Марсе есть столь нужные человеку гравитация, пространство, вода, грунт?! Увы, словно вздыхает автор, всё застолбил проклятый Уотни…

Раз уж затронули идейную составляющую, интересно сравнить «Семиевие» с другой «мегабомбой» последних лет: трилогией Лю Цысиня «В память о прошлом Земли». И здесь человечество сталкивается с неотвратимой угрозой тотального уничтожения. И здесь оно не без эксцессов, но всё же объединяется, забывая прежние разногласия. Радикально противоположно, однако, отношение к планам спасения. Китаец Лю — решительный сторонник эгалитаризма. «Неравенство в выживании — это наихудший вид неравенства», считает он. Он предвидит и хаос борьбы за вожделенные места, и «крушение всей системы человеческой этики», если кого-то бросят на Земле. Поэтому или все, или никто. Таков неожиданный вывод представителя восточной цивилизации, которую принято упрекать за невнимание к индивидуальности и пренебрежение гуманизмом. Напротив, у американца Стивенсона дружно и ничтоже сумняшеся выбирают лучших; оставшиеся чинно усаживаются в партере наблюдать конец света. Нечасто ведь дают, да?

Крайне примечательно, кем в итоге оказываются лучшие. Избранные делятся на две категории: во-первых, это, разумеется, различные технические специалисты, которые способны поддерживать жизнь в космосе, во-вторых, как уступка эгалитаризму, представители всех народов и стран Земли пропорционально количеству населения. Первые — инженеры, техники, гики; вторые — заведомый балласт, «пассажиры». Надо ли уточнять, на чьей стороне симпатия Стивенсона? Первые — трудятся не покладая рук, жертвуют своими жизнями, спасая то, что осталось от человечества, вторые — интригуют, предают, раскалывают общество. Как же так, ведь их выбирали из семи миллиардов? А вот, подмигивает автор, чего стоит ваша демократия и слепой жребий. Лучших не найти в непальских деревнях… Но так ли это?

Герои Стивенсона — честные, трудолюбивые… прагматики. Их бог — Польза, их «Отче наш» — интернетовская аббревиатура ЕЗНО, «если забыть нынешние обстоятельства». И это у них замечательно получается. Конечно, ради всеобщей пользы навсегда на орбиту улетает отец, оставляя на погибель своих детей и любимую женщину. Ради будущего выживших их руководитель отворачивается от кипящей метеоритным дождём Земли, ибо его «не интересует происшедшее с мёртвыми людьми на мёртвой планете». Да и самого автора, как представляется, это мало интересует. Земля гибнет мимоходом, в сторонке, словно бы стыдясь, что она отвлекает автора от увлекательного и столь важного описания выхода на геостационарную орбиту или транспортировки астероида на атомно-паровом двигателе. Точно так же в одном из романов известного астронома Фреда Хойла гибли фоном сотни миллионов людей, пока его герои-учёные вежливо расспрашивали разумное межзвёздное облако, причинившее столько бедствий Земле, каким образом оно размножается.

Впрочем, даже скупая психология Стивенсона возвышается до настоящего трагизма, когда в живых остаётся всё меньше и меньше самоотверженных гиков, покуда не выживают всего семь женщин-ев. Запертые в тесных отсеках изношенной станции, окружённые смертоносным полем лунных осколков, на пределе моральных и физических сил, во что верят они, на что ещё надеются? На евгенику! Буквально, на «гены ев». Разумеется, в улучшенной модификации. Если уж так тяжело человеку переносить невесомость, замкнутые, скученные пространства, контролировать свою агрессию и эмоции, так создадим же новых людей, более приспособленных к этому. Выведем, словно пуделей из волков (прямая метафора из книги). И никаких возражений. Вот ведь какой простор открывается для техногика, когда рядом нет ни политиков, ни философов, ни священников, ни тем более простого люда, этих «никчемных пассажиров цивилизации»!

Так технооптимизм Стивенсона перерастает в техноутопию. Как по мановению волшебной палочки, человечество, избавившись от «балласта», начинает пухнуть и хорошеть на глазах. Появляется множество специализированных, заточенных под конкретные задачи рас (например, потомкам русской евы уготована вечная роль хладнокровных громил), становятся по плечу титанические задачи типа огромных орбитальных жилищ или восстановления изуродованной планеты. Переход от почти полного краха к почти повсеместному процветанию на страницах романа столь быстр и ошеломителен, что напрашивается сравнение с «Гамлетом», которого кто-то переписал так, что теперь он заканчивается не ядом и шпагами, а весёлой шумной свадьбой принца датского и Офелии с Лаэртом в качестве шафера и призраком в роли посажёного отца. — А ведь могло быть и лучше! Почему, скажем, раз воспользовавшись генной инженерией, человечество больше к ней не обращалось? Это за пять-то тысяч лет! Когда можно было вывести людей, пригодных к освоению Венеры и Марса, с крыльями или дополнительными полами, вплоть до гульбонов и шлямсов из «Двадцать первого путешествия Йона Тихого». Стивенсон, в отличие от Лема, лишь приоткрыл этот ящик Пандоры и тут же захлопнул, что вряд ли возможно, особенно если ты любопытный гик.

Подлинной фигурой умолчания у Стивенсона оказываются религиозные (и вообще метафизические) представления. За два года, что человечество жило с мыслью о неотвратимой гибели, его не охватил никакой религиозный психоз; молельный отсек на орбите, прозванный «Суеверным шариком», за ненадобностью приспособили для панорамного обзора космоса; в течение пятидесяти веков ни в одной из групп выживших не сформировались какие-либо верования и мифологии… Но мифы штука упрямая. Скорее всего сам того не замечая, Стивенсон чётко следует канве одного очень старого и общеизвестного мифа, который повествует о том, как «избранный народ» после «казней египетских» под предводительством Моисея скитался «сорок лет», терпя лишения, пока наконец не обрёл «землю обетованную». Замените лишь Моисея на семь ев, остальное даже минимальной правки не требует. Хочет автор того или нет, но он предлагает нам свой вариант техноевангелия, в котором люди не сложнее создаваемых ими машин, улучшить человека так же легко, как вывести новую породу овец, а новый рай непременно будет там, куда ступит ногой гик. Только бы не мешали.

И это вопрос не доказательства, но веры. Аминь.

Может ли спаниель стать апельсином? Ирландка — кардиналом? Австралопитек — ватерполисткой? Легко — нужно лишь переставить буквы. Сквозь эту нехитрую «детскую» игру большой поэт вроде Хлебникова способен выйти к первичной магме языка — подвижной, пластичной, чреватой множеством форм («о бесе и о себе»). А на что годится хороший фантаст? Ни много ни мало на новую, комбинаторную, «перестановочную», теорию мироздания, которая как бы мимоходом решает проклятый вопрос человечества — неизбежность смерти. «Буквальное бессмертие? Возможность пережить вселенную? — Именно таков смысл слова “бессмертие”… Просто не умереть — и точка».

Но начинается роман Игана с бессмертия пока проблематичного, зыбко виртуального. К середине двадцать первого века люди научились делать цифровые копии своих сознаний. Ещё только научились… Перерезали красную ленточку, а за ней — гора недоделок. Компьютерные мощности далеко не всем по карману; ты физически уже умер, а твоя Копия (теперь-то это ты!) лежит в архиве, дожидаясь, пока активы какого-нибудь трастового фонда не поднимутся в цене; или — ура! — ты уже в интернете, но твоё субъективное время замедлено по сравнению с физическим в десять, двадцать, сто раз, и ты чувствуешь, будто подглядываешь за миром в замочную скважину индивидуальной тюрьмы… А в это время в «реале» ещё не определились, может ли Копия иметь какие-то права (да может ли она вообще мыслить?!); а в это время некий странный проект скупает весь цифровой трафик, погружая даже богатые Копии в большущий лаг; а в это время среди Копий ползут страхи, что грядут «тёмные века» и «злые социалистические правительства конфискуют все суперкомпьютеры для управления погодой».

В современных нейронауках, а значит и в фантастике, отчётливо выделяются два взгляда на природу сознания, два подхода к соотношению Я/мозг. Назову их линией Уоттса и линией Игана. Согласно первой, ныне преобладающей, линии, конкретное сознание — это инструмент конкретного мозга, которым тот решает поставленные эволюцией задачи; дальнейшая биологическая эволюция человека вполне может (а Уоттс считает, что даже должна!) продолжаться без этой весьма ненадёжной и устаревшей «палки-копалки». Противники-дуалисты возражают, что это мозг — инструмент сознания; последнее в принципе возможно перенести на другой, например небиологический, носитель; при неизбежных потерях в телесной рецепции всегда будет оставаться неизменное ядро личности, наше саморазвивающее «я». «Для Копии это очевидно: cogito ergo sum».

Впрочем, Иган не традиционный картезианец. Сознание для него не субстанция (и уж, конечно, не гомункул в голове!), а скорее функция, программа, которая программирует самое себя. Значит ли это, что сознание по меньшей мере вторично и нуждается в обязательном материальном субстрате, будь то мозг или компьютер? А вот и нет. Один из героев романа (что немаловажно, Копия) обнаруживает, что продолжает существовать и тогда, когда его не вычисляют процессоры. К нему приходит озарение об истинной природе сознания и вселенной — теория пыли (к слову, название красивое, но слегка неверное, ведь пыль хоть и мелка, а всё ж материальна, здесь же речь идёт о чистых числах). Понятно, что Копии суть двоичный код. Но что есть точка пространства-времени? «Только значение полей элементарных частиц — попросту набор чисел». У мироздания «нет формы, нет законов физики, нет причин и следствий». Лишь «облако случайных чисел», из которых собираются (точнее, осмысленно собирают себя!) такие структуры, как вселенные и сознания. Реальность столь же виртуальна и распределённа, как и компьютерная симуляция; нет ничего абсолютного, что не состояло бы из числовой пыли, которая подвластна единственному закону, единственному воздействию — перестановкам. «Мы — одно из решений гигантской космической анаграммы», не более того, но и не менее. «Всё пыль», но есть пыль самосознающая и самокомбинирующая, и это наше «я».

Следующий ход очевиден: создать мир, который бы не зависел от тех или иных версий «реальности», а прямо вычислялся на числовой пыли. Мир, полностью управляемый, не подверженный распаду, воистину вечный. Рай. «Элизиум». И поселиться там бессмертными сущностями, не привязанными ни к каким конкретным телам и компьютерам, но распределёнными непосредственно по числовой пыли, а значит обладающими воистину космическим сознанием! Существовать в миллионах вариаций, перепробовать всевозможные тела, вплоть до животных и растений (разве не свойственно это олимпийским богам?), настраивать свою психику как заблагорассудится, так что сегодня быть сентиментальным, а завтра (или через тысячу лет?) — холодным ироником… Спаниелем, австралопитеком, ватерполисткой… Это Город Перестановок, здесь возможно всё. — То есть нет разницы между добром и злом? Иган гуманен к своим героям. Его гуманизм даже немного старомоден, из девятнадцатого века. Он верит в совесть, верит, что «дьявол с Богом борется» в сердце, верит в спасительную любовь. Именно любовь даёт силы Пиру и Кейт из Народа Солипсистов не замечать триллионов лет «за окном» персональной вселенной; именно муки нечистой совести не позволяют Томасу наслаждаться божественностью, превращая для него Элизиум в личный ад. И всё-таки есть предел даже для хорошего человека, если он всемогущ и бессмертен, — отсутствие новизны.

Действительно ли вечность — это в конце концов вечность скуки? (О, как спорят об этом фантасты со времен Свифта и его струльдбругов!). У Игана свой ответ. Сознанию нужен вызов в виде… иного сознания — радикально Иного! Иной жизни, иного разума, иного мира с иными законами логики и физики… Сотворить такое готовым нельзя — не будет иным. Значит, оно само должно «собрать себя из пыли» — нужен лишь толчок. Монист ты или дуалист, но в наши дни неэволюционистом быть нельзя. Поэтому в Элизиуме существует подсистема «Автоверсум», которая эволюционирует вот уже пять миллиардов лет… по своему субъективному времени, конечно. Результатом этого непредсказуемого развития становится удивительная раса ламбертиан, роевых насекомых с «нервной системой в десять раз сложнее человеческой». Они не только общаются, но и делают сложнейшие расчеты, строят космологические модели с помощью… коллективного танца. А ещё они обладают непробиваемой уверенностью, что всё, что может быть станцовано, должно быть станцовано ясно. Так они создают столь непротиворечивую картину мира, что в ней их «творцам» попросту нет места. И Элизиум рассыпается, как карточный домик. В споре двух систем, собранных из пыли, побеждает не более «реальная» (таких просто нету), а более целостная, собранная что ли.

Мотив бегства Творца от собственного творения — своего рода усиленный вариант деизма — это ещё одна интересная концепция в богатом на размышления романе Игана. Вызов Иного проблематизирует саму идею Творца, бога, небожителя. «Богов не могло быть и никогда не будет». В череде перестановок, воплощений, метаморфоз — от австралопитека до ватерполистки — сохраняется одно и то же человеческое «я». Бессмертное — и ограниченное своим бессмертием. Есть ли что-то за пределами этого? Иган лишь намечает, намекает дальнейшей судьбою двух главных героев — Пира и Дарэма. Каждый из них приходит к необходимости стать иным даже своему «я», отказаться от самого себя во имя новых перемен. В полном соответствии со словами гуру Народа Солипсистов Лебега: «Моя цель — отнять всё, что почитается в качестве квинтэссенции человека... и обратить это в прах». Но потерять себя в прахе и пыли — и значит наконец найти то, что не участвует в перестановках, не отменяется Иным, не подвержено в равной мере ни смерти, ни бессмертию… Стоило побывать всемогущим Творцом, вкусить нектар вечности, повстречаться с чужим разумом, чтобы обрести то, с чем ты никогда и не расставался, — своё собственное сердце…