Сразу видно, что роман писал «настоящий ученый». Люди гибнут сотнями миллионов, а наши ученые, установив контакт с Облаком, обсуждают, кто как размножается. Конечно, они-то ведь подготовились, запаслись всем необходимым, а в остальном мире хоть трава не расти — это правительства виноваты. Я даже соглашусь с их оценкой политиков как никчемных и вредных людей, которых ни в коем случае нельзя допускать к контакту с Облаком, так как они его узурпируют, засекретят и будут лгать простым людям. Но что делают сами ученые с этим контактом? Они его узурпируют, секретят и лгут направо-налево. Настоящие представители homo sapiens? Нет, нельзя ученым доверять судьбы мира, они ради одного интересного эксперимента зашлют мир в тартарары.

Лучшая вещь у Новалиса, посильнее даже «Гейнриха» будет. Кстати, так считал и Карлейль. Можно только сожалеть, что осталась неоконченной. Перевод Микушевича более ровный и глубокий.

Есть еще перевод Вячеслава Иванова в сборнике «Лира Новалиса». Выполнен полностью в стихах (такова вроде бы была первоначальная задумка Новалиса, который превратил нерифмованные стихи в прозу по просьбе редактора журнала, где они должны были быть опубликованы). Так или иначе, но вариант Иванова значительно поэтичней, возвышенней и умелей. Зато к переводу Микушевича есть комментарии в ЛП «Гейнрих фон Офтердинген».

Я вспоминаю восьмидесятые, когда зачитывался научно-популярными книжками, выпускавшимися в изобилии издательствами «Мир», «Прогресс» и «Наука». О «Библиотечка “Квант”», о Главная редакция физико-математической литературы! Тогда это звучало как заклинания. Девяностые срубили это древо знаний под корень. Конечно, выходило много чего другого хорошего, но настоящего научпопа всё-таки не хватало. В нулевые ситуация потихоньку выправилась — было издано много классических трудов; сегодня же я держу в руках книгу, которая написана в 2012, а впервые увидела свет в 2013, то есть всего за год до её русского перевода. Прогресс во всех отношениях приятный и несомненно необходимый. Такое хочется не только купить, но и скорей прочитать, не откладывая в ящик Шредингера. Ибо научным знаниям нужно быть определённо живыми и свежими. Пусть даже и толкуют они о вещах древних, как сама Вселенная.

Ли Смолина интересуют именно такие вещи. Он — автор смелой гипотезы о космологическом естественном отборе, изложенной в книге «Жизнь космоса» (1999), к сожалению на русский не переведённой. Согласно этой гипотезе вселенные с «благоприятными» физическими законами порождают больше черных дыр, из которых, в свою очередь, развиваются новые вселенные, передающие эти законы далее своему «потомству». Совсем как по Дарвину. И хотя теория мультиверса имеет среди ученых множество сторонников и ещё больше версий, Смолину с его концепцией изменяющихся законов природы и эволюционирующих миров удалось сформулировать, пожалуй, самый оригинальный вариант. Причём, как он утверждает, экспериментально проверяемый, ведь его вселенные причинно связаны и содержат в себе следы предшественников, подобно генам предков в нас с вами.

Эксцентричным ниспровергателем основ Смолин выступает и в новой книге. Здесь он ополчается разом и на классическую физику Ньютона, и на теорию относительности Эйнштейна, и даже на квантовую космологию, обвиняя их приверженцев в самом страшном грехе — метафизике (читай: беспочвенном фантазировании). Все эти теории избегают проблемы времени, то совсем вычеркивая его из своих уравнений, то понимая формально — как ещё одно пространственное измерение, по которому, как по комнате, можно легко ходить взад и вперед. Тем самым исключается сама суть времени как необратимого процесса, имеющего принципиально непросчитываемое будущее. Именно такое время укоренено в нашем мире, значит грядущая космологическая Теория Всего должна принять время как фундаментальную парадигму — только тогда она будет по-настоящему научной. Смолин, разумеется, далек от того, чтобы построить такую теорию, он лишь формулирует её методологические принципы, но звучат они, надо признать, весьма впечатляюще.

Книга читается по-разному. Местами аргументы Смолина приобретают вид поспешных деклараций, кое-где понимание затруднено сложностью вкратце затрагиваемых тем, неизменным остается пафос темпорофилии. Необратимость и непредсказуемость времени — это прекрасно, убеждает нас автор. Вера в неизменные законы природы, в способность познать вселенную sub specie aeternitatis (с точки зрения вечности) сродни религиозной — в ней слишком мало науки и слишком много эскапизма. Позиция же, что мир полон новизны и свободы, открыт переменам на всех без исключения уровнях бытия, вдохновляет куда больше сомнительного приобщения к вечности. Принимать жизнь такой, какая она есть, а не кроить её по лекалам научного разума, — не только разумно, но и единственно возможно в нашем хрупком и быстро меняющемся мире, считает Смолин.

Мне остаётся только восстановить историческую справедливость. Ровно сто лет назад, в разгар Первой мировой войны, французский философ Анри Бергсон, движимый чувством патриотизма, публично назвал всех немцев варварами. В ответ в Германии вышла брошюра «Плагиатор Бергсон», из которой следовало, что немецким «варварам» француз обязан едва ли не всеми своими главными идеями. Почему я об этом пишу? Потому что этими идеями были: изначальная реальность жизни, необратимость времени, непредвидимость будущего, абсолютная одновременность событий в любых системах отчета, кажущаяся вневременность познающего интеллекта — словом, всё то, о чем с таким воодушевлением пишет Смолин, ни разу не упоминая своего великого предшественника! При этом он не чурается философов вообще, цитируя и Пирса, и Лейбница, и даже древнегреческого Анаксимандра. Нет, я не буду делать поспешных выводов о плагиате или умышленном забывании. Бергсона сейчас почти не читают в Европе и совершенно не читают в Америке (хотя он и был близким другом Уильяма Джеймса). Видимо, Смолин действительно не знал, что движется чуть ли не след в след за французским философом, который даже высказал свои аргументы против теории относительности непосредственно Эйнштейну — в книге «Длительность и одновременность» и в последующей дискуссии на страницах одного из журналов. Смолину сегодня остаётся сражаться только с идейными потомками немецкого гения. Что он, впрочем, и делает со страстью подлинного новатора, не эпигона. А раз так, не будет преувеличением назвать его бергсонианцем — равно как и всех тех, кто считает жизнь больше любых теорий, время реальнее его вычислений, а свободу и открытое будущее — фактами, не требующими никаких доказательств в силу своей очевидности.

Этим романом завершается повествование о Первом Герое Дюны — Поле Муад'Дибе Атридесе — и начинается повествование о Втором — Богоподобном Лето. Без сожаления расстаётся Герберт со своим первым героем; последовательно проведя его через ипостаси Героя, Мессии, Пророка, он обрывает его жизнь как-то вскользь, мимоходом, о чем никто и не вспоминает. Никто не жалеет и Алию (пожалуй, кроме Ганимы) — а ведь Алия первая Предрожденная, которую против ее воли сделала таковой слепая материнская любовь Джессики к Полу. Герберт заставляет своих «первенцев» — Пола и Алию — наломать кучу дров, набить массу шишек; но мир Дюны безжалостен, как обычаи фрименов, — и первопроходцы уходят в небытие, заслоняемые грандиозной фигурой идущего следом Лето. Как тут не вспомнить шутовскую судьбу графа Фенринга — неудавшегося предшественника Квизац Хадераха! Мир слишком сложен, чтобы один человек мог удержать его на кончике своего ума — если только этот один не порвет окончательно и с умствованиями, и с собственно человеческой природой. Такова суть следующего эксперимента Герберта — с нечеловеком Лето. Но это уже содержание нового романа — «Бог-император Дюны».

После довольно скромного по объёму «Мессии» (складывается впечатление, что Герберт уступил-таки сетованиям издателей, что первая «Дюна» вышла «несуразно большая» — такие романы в НФ, мол, не пишутся и не читаются — это тогда, в наивных шестидесятых!) автор сполна отыгрался в «Детях Дюны», написав не только толстую, но и весьма причудливую книгу. Психотехники, которые стали коньком первой «Дюны», здесь получили метафизическое измерение, благодаря привязке их к восточным (но не арабским уже, а китайским и индийским!) дао, инь/ян, праджне; сверхчеловеческие способности предвидения и генетической/родовой памяти дополнились физическим метаморфозом — сверхсилой, даруемой симбиозом с песчаной форелью. Лето, много размышлявший о природе времени и предзнания, пришел к вполне классическим формулировкам философии жизни первой половины XX века — изначальна жизнь, а не рассуждения о ней, будущее неизвестно, ибо оно целиком творится сейчас, постичь природу вещей интеллектом нельзя, но можно с помощью сверхинтеллектуальной интуиции. Эти формулы прекрасно ложатся и на философию хиппи, делая роман своеобразным духовным завещанием начала семидесятых.

Пара слов о русских переводах. Бытует мнение, что старые переводы начала девяностых никуда не годятся, а бесконечно тиражируемый издательством АСТ вариант Вязникова/Анваера уже каноничен. Увы, спорность этого утверждения становится очевидной каждому, кто возьмет на себя труд прочесть следующие два абзаца:

Право же, второй вариант куда более удобочитаем, понятен и осмыслен. А ведь это старый перевод Биргера! Так что идеальный русский текст всей эпопеи Герберта еще предстоит создать нашим переводчикам.

Я удивляюсь некоторым мнениям, будто это стихотворение кого-то оскорбляет. Оскорбить можно только конкретного человека. Например: «Ты, Василий Петрович Пупкин, круглый идиот!». Если же я воскликну: «Женщина! Имя тебе вероломство!», неужто я оскорблю ВСЕХ женщин? А если скажу: «Как ты ничтожен, человек!» — значит, оскорблены все люди? «Живые существа, презренны вы!» — тут я дошел до оскорбления вообще всего живого? Ну не абсурдно ли всё это?

Поэт имеет право на обобщения. Поэт имеет право бичевать пороки, даже если он ассоциирует их с теми или иными группами людей. Поэт имеет право бичевать те или иные группы людей, метафорически перенося на них пороки. Буквальное же прочтение поэзии убивает ее. К стихотворению нельзя подходить с Уголовным кодексом в руках. Поэзию нельзя оценивать обывательской моралью. Поэту, пока он поэт, позволено все. Ибо кому еще можно такое позволить? Ну не политикам же, чиновникам, обывателям или шоуменам? Вот их лучше ограничивать по максимуму, все равно ничего путного не услышишь...

Почему одни народы богатеют, а другие нет — вопрос во все времена не праздный. В формулировке Фергюсона он звучит так: как случилось, что Западная цивилизация, еще в начале XV века прозябавшая на задворках Евразии и по всем параметрам — экономическим, технологическим, демографическим — сильно отстававшая от богатого Востока, в течение следующих столетий совершила невероятный рывок и достигла безоговорочного мирового господства? Автор сразу предупреждает: его будут интересовать не достижения высокой культуры, а «продолжительность и качество жизни людей». Вдобавок, по мере чтения книги мы убеждаемся, что «качество» на самом деле понятие количественное: сколько предметов одежды имели люди той эпохи, как много должны были работать, какую пищу могли купить? Бесконечные цифры, проценты, соотношения, графики, таблицы, расчеты строгими военными колоннами заполняют всю книгу. «Цивилизация» Фергюсона — явление в высшей степени бухгалтерское. Впрочем, ведь и бухгалтерский учет — западное изобретение.

Историку, который задумал «мыслить цивилизациями», предстоит решить два крайне важных вопроса. Первый заключается в предмете, второй — в методе. Что такое «цивилизация», во-первых, и как ее изучать, во-вторых. Метод, в общем-то, диктуется предметом. Если для Фергюсона (британца шотландского происхождения, автора уже изданных на русском «Восхождения денег» и «Империи») цивилизация это в первую очередь социальная организация, совокупность общественных институтов, то нечего и удивляться засилию цифири и микрофактов. Напротив, именно так и следует изучать формирование представительного правления, развитие банковской системы, научную революцию и возникновение общества потребления. В этом смысле Фергюсон является продолжателем (точнее популяризатором) дела великого Броделя, автора фундаментальной «Материальной цивилизации, экономики и капитализма, XV—XVIII вв.» (1979). Но что если цивилизация — это скорее ментальная картина мира?

Фергюсон последователен: он не признает такую точку зрения, хотя, разумеется, знает о ней (даже упоминает Шпенглера). В своем 500-страничном томе он лишь раз заходит на «альтернативную территорию», чтобы тут же бежать, ухватив то немногое, что лежало на поверхности, — христианство. Да и оно автору понадобилось только для того, чтобы обосновать появление культа труда и бережливого накопительства в протестантских странах по обе стороны Атлантики. Поступая так с духовной традицией, он не может не понимать, что (вслед за харизматами) обесценивает ее — и потому уже не удивляется, когда отмечает, во что превратилась церковь в Америке — в аналог «мультиплекса», где люди с удовольствием проводят свой досуг. А на другой половине земного шара японцы и китайцы энергично заимствуют христианство в рамках базового набора «Шесть слагаемых западного успеха» — наряду с конкуренцией, фундаментальной наукой, медицинскими стандартами, потребительской гонкой и отношением к собственности. Но что если следствия ошибочно приняты за причины?

Читая эту книгу, вы, несомненно, узнаете много любопытного. Например, что средний рост англичан в XVIII веке составлял 170,2 см, а японских воинов — 158,8 см, «так что когда Восток и Запад встретились, они не сумели посмотреть друг другу прямо в глаза». Или в чем ошибался Карл Маркс, почему Советы скопировали бомбу, но не джинсы, и каким диктатором стремился стать «освободитель Южной Америки» Боливар. А может, вас удивит тот факт, что когда в 1542 году городской совет Базеля запретил печатать латинский перевод Корана, никто иной как Лютер выступил на его защиту, мотивируя классическим «врага нужно знать в лицо». За лавиной фактов, однако, разговор о причинах возвышения Запада незаметно перерастает в рассказ о его выгодах, а затем и вовсе исчезает в споре между факторами «подлинно западными» (имеющими, разумеется, чисто англо-саксонское происхождение) и теми, что не могут похвастаться «безупречной родословной» (немецкие, французские, испанские; о русских, кстати, и вовсе речи нет). И когда в эпилоге Фергюсон задается вопросом, каков смысл (буквально: будущее) радикального подражания Западу со стороны «восточных драконов», ему нечего сказать, кроме запоздалого сожаления об «утрате веры в цивилизацию предков». Ведь так и осталось непонятным — если Запад изобрел столько много чудесного, то кто «изобрел» самих изобретателей? По Фергюсону, в 1500 году все народы находились примерно на одной стартовой линии, а в 1900-м победу праздновал за явным преимуществом один бегун. Только сдается мне, автор перепутал спринтерскую дистанцию с марафоном, и стартовый выстрел прозвучал не на закате, а много раньше, еще на заре. На заре человечества…

Пелевин — что тот буддист, который рисует разноцветным песочком на полу мировую мандалу, затем буднично ее стирает и начинает заново. В мандале — учение о Боге и природе, антропология и этика, технический прогресс и человеческие чувства… И все оканчивается дуновением ветра, рябью еще одной в бесконечном ряду иллюзий… Впрочем, автор — этот «генератор виртуальных пространств», если воспользоваться пелевинской же фразой, — вовсе не бездушен — ему по меньшей мере ведомо сострадание, которое «может все». А раз так — жива ангельская надежда, что человек — да хоть вы, читатель, — сумеет избавиться от навязчивой любви к своим «цукербринам», освободиться от опеки «матрицы» и успеть вскочить на подножку пассажирского, который не собирается останавливаться, даже если дальше нет рельс. Ведь рельсы — это всего лишь «реальность», тогда как поезд составлен из снов, теней и фантазий — материи слишком эфирной, чтобы быть удерживаемой в сознании…

Есть писатели, кому удается полифония характеров, столкновение мировоззрений, драма правд, — и есть сочинители, которые всех героев пишут с себя, — которые вообще не пишут героев, ибо в каждом произведении изображают то, что хотели бы преодолеть сами: собственные страхи, собственные обиды, собственные мечтанья. Из таких — Лавкрафт, из таких — Хармс, из таких и Пелевин. Его персонажи — эвримены по делам, уберменши по замыслам — скользят по строкам кода, как серфер Нео, не оставляя следа; всегда одиночки, всегда немного strange, считающие, что «мир это пятьдесят оттенков серого, отжимающих друг у друга власть», и не отдавая предпочтения никакому мороку. Единственное, что можно сказать о них доподлинно, — они не умирают, лишь бесконечно перерождаются, меняя, как обои, тела, воспоминания, судьбы, вселенные. И это понятно — с одной стороны, и умирать-то особо некому, ведь «в путешествии нет путешествующего, есть только маршрут», с другой, каково автору убить себя, угробив тщательно лелеемое желание бессмертия? Поэтому пелевинские альтер эго вечны.

В наше время трудно кого-либо удивить знанием — его теперь так много, что самые великие истины воспринимаются как назойливые «поп-апы», и даже равнодушный кивок в их сторону равен попаданию на хорошее бабло. Пелевину-метафизику это сознавать неприятно — он бы на полном серьезе вскрыл все девять слоев мировой луковицы, ухватил бы за самую мякотку архонтов и архангелов — да ведь мы все равно не заметим ничего, кроме очередного уровня Angry Birds (начитанные еще вспомнят Даниила Андреева). Остается сатира — здесь Пелевина действительно мало кто может превзойти — или даже приблизиться. Но нет сатирика, в котором бы ни жил моралист. И Пелевин начинает поучать — незатейливо пока, скромно, скомкав в руках «балаклаву» и не решаясь залезть на «бронетранспортер», что вполне сложился из написанных им романов. Его проповедь проста: «не кради, не лги» и блаженны нищие интеллектом. Только им открывается персональный Эдем, полный любви ко всем существам. Но и слишком «игрушечный» — без нагой Евы и стража с мечом пылающим.

Так что же такое «Любовь к трем цукербринам»? Это битва Птиц с Вепрем, это антигравитационное будущее человечества, это прозрения русских поэтов, это кремниевая колонизация Земли, это иконы фейстопа, это прыгуны по мирам, это законы чайной ложки. Как водится у нас, все локализованное, кое-где спустя рукава. И вот ведь досада: там, где в неравный бой вступают «добрые люди», детализация всегда беднее, анимация проще; когда же ведут хомячков, экран трещит от 3D и 5S. Означает ли это победу грядущего Хамстера? Зависит от того, на чьей вы стороне. Главное: не забывать, что, кроме овец и киклопа, есть еще хитроумный Одиссей. На него вся надежда…

«Слева направо» — так Умберто Эко отвечает журналистам на вопрос «Как вы пишете свои романы?». Ответ этот выдаёт в нём не только постмодерниста-ироника, но и весьма маститого писателя; не то чтобы молодому автору так говорить возбраняется, однако ж чревато. Впрочем, название рецензируемой книги лукаво только наполовину; откровения там действительно даны, а конкретнее, кухня Эко-писателя, мысли Эко-учёного и пристрастия Эко-читателя. Вполне, надо сказать, достаточно для томика в триста страниц. Который действительно написан слева направо. Что неожиданно выдаёт в Эко ещё и традиционалиста.

В том порядке, в котором перечислены ипостаси итальянского мэтра, и следуют четыре главы «Откровений». Первая продолжает славное дело когда-то нашумевших «Заметок на полях „Имени розы“». Она в наибольшей степени будет интересна настоящим молодым романистам. Здесь Эко рассказывает, как же всё-таки он пишет свои замечательные романы. А всё так же — по старинке, как старые мастера. Едет на места событий, где бы они ни находились, записывает на диктофон детали и образы, чертит схемы, считает минуты и метры, пробует стиль и язык. Повествование, говорит Эко, процесс космологический, а миротворчество, добавим, сильнейшее искушение. От библейских коннотаций и тут никуда не деться, благо что Эко ничего против вчитывания читателем культурных аллюзий в художественный текст не имеет.

Так незаметно перехватывает слово Эко-литературовед, семиолог, философ. В двух главах, посвящённых автору, тексту, литературным персонажам и читателям, представлена достаточно трудоёмкая для восприятия эпистемологическая концепция, согласно которой из двух интерпретаций текста предпочтительнее та, которая поддерживается контекстом, а литературные утверждения — наиболее бесспорные из всех. Подробно свои тезисы Эко не развивает, предпочитая, по-видимому, дать затравку кому-нибудь из профессиональных философов, но вдумчивому читателю эти страницы, на которых фигурируют Анна Каренина и Кларк Кент, Леопольд Блум и Барак Обама, Шерлок Холмс и Красная Шапочка, будут поводом взглянуть на литературное творчество с неожиданной стороны.

Наконец, последняя глава — ни много ни мало признание в любви. К спискам. Магия перечней, перед которой не устояли великие: Гомер и Рабле, авторы Библии и Джойс, покорила и нашего «молодого романиста». В каждом из своих произведений он отдаёт ей любезную дань, здесь же пытается понять, в чем её сила? Эко считает, что в списках живёт подлинная бесконечность, перед которой исчезают различия между истинным и ложным, упорядоченным и хаотичным, логичным и иррациональным, даже между конечным и бесконечным. Избыточность, необузданность, умопомрачительность художественных списков — это наиболее яркий и доступный пример способности писателя перекрасить, перетворить, переосмыслить, преодолеть общий для всех мир. Таким образом, миротворчество доступно даже молодым романистам, традиционно пишущим слева направо. В конце концов, «апокалипсис» по-гречески — не только «откровение», но и «разоблачение». Разоблачение старого мира ради написания нового. И начинать нужно непременно с перечня. Исаак родил Иакова, «а заодно Рокко и его братьев»…

Империя — слово магическое. Нам ли, русским, не знать? Оно сулит мощь и величие нации, искушает огромными пространствами, помогает собрать в кулак волю и познать государство как нечто большее, чем просто произведение денег, пороха и стали. Иными словами, империя — это понятие не только политическое, но и философско-этическое. Однако современная политкорректность требует относиться к любой «имперщине» предельно негативно, ведь близкими спутниками империализма всегда были колониализм, расизм, подавление свобод. Британский историк шотландского происхождения Ниал Фергюсон соглашается с этим, но все же предлагает перевернуть монету и посмотреть на ее реверс. Что же он видит на обратной стороне английского соверена?

Свободу торговли и неприятие рабства, распространение по всему миру английского языка, парламентаризма, новейших технологий, законодательных норм, единой системы мер и весов. Именно Pax Britannica заложил фундамент сегодняшнего глобализма, позволив всему человечеству ощущать себя одной нацией (или, по крайней мере, стремиться к такому ощущению). Поэтому, ставит хитрый вопрос Фергюсон, критикуя британский империализм, не критикуем ли мы современную цивилизацию — ее цели и основания? Конечно, народы Азии и Африки заплатили высокую цену за право быть в сообществе цивилизованных народов — вывезенными богатствами, угнетенными поколениями, — но ведь и европейцы платили немалыми жертвами — в борьбе идей и идеологий, в опасных научных опытах, на путях первооткрывательства. Сейчас уже не отделить одно от другого, не посчитать, чей вклад ценнее, а значит бывшие колонии и бывшие метрополии по-прежнему на разных сторонах одной монеты. Можно спорить о достоинстве этой монеты — крупного она или мелкого ранга, — но ее происхождение несомненно: Британский монетный двор. Там выковали современную глобализацию.

Удивительно, что Фергюсон, говоря о наследии Британской империи, ни разу не сравнил ее с другой «глобальной» империей — Римской! Возможно, это сопоставление кажется ему банальным, мне же — крайне знаковым. Римское право, архитектура, латынь, античная культура, эллинистическая наука — все верой-правдой служило западному человечеству еще добрые полторы тысячи лет после падения Рима, повторяясь в бессчетных образцах и копиях, порождая бесконечные ренессансы, неоклассицизмы и «новые римы». Впрочем, думаю, Фергюсон потому и умолчал об этом напрашивающемся сравнении, что не хотел дополнительно злить противников «имперства». Ишь на что замахнулся, о тысячелетнем господстве британских идей и культуры помышляет?! А что тут помышлять, когда цивилизационная преемница Британии — США — давно уже демонстрирует все имперские качества? Следующая книга Фергюсона так и называется: «Колосс: расцвет и закат Американской империи». Да чем как не империей будет грядущее единое государство рода людского — с единым правильством, едиными законами и порядками, равными возможностями для всех и одинаковыми обязанностями каждого? Империя без колониализма и расизма? — Почему бы и нет, отказались же британцы от рабства много раньше американцев и русских. Империя — не обязательно синоним зла. Таким ее сделали действительно зловещие империи XX века. Но на дворе век XXI — век, хочется надеяться, хороших империй. Таких как Британская в ее лучшие годы Belle Époque.

С чувством глубокого несогласия захлопывал я книгу. «Не верю!» — кричал внутренний Станиславский. Не таким должно быть последнее искушение Христа, будь он хоть бог, хоть человек. Но рассмотрим сначала второй вариант.

Итак, Иисус у Казандзакиса человек не от мира сего, мистик, аскет, пророк с углем вместо сердца. Буквально, если вспомнить, как он отшивает родную мать. В этой жизни его интересуют только три «вещи»: собственная душа, Бог и Царствие Небесное. Впрочем, о чужих душах (но только душах!) он тоже пытается заботиться, предлагая им свой путь — выдержат, не выдержат, второй вопрос. Чем же его искушают, предполагая, что последнее искушение самое сильное и неодолимое? (Кстати, какими были первые искушения, я так и не понял, ну да неважно). Его искушают счастьем обычного человека: любимой женой (даже двумя, чтоб не обидно было), множеством детей и внуков, простым, человеческим трудом, уважением односельчан, долгой праведной жизнью. Искушение действительно сильное, но вот для такого Иисуса ли? Ведь всей своей жизнью он давал понять, сколь мало для него значат подобные «общечеловеческие ценности», ведь сколько раз (да еще и легко) он отрекался от них — вспомним опять-таки его бедную мать Марию. (Кстати, то, что в последнем искушении у Христа была и Мария и Марфа, являлись и Магдалина и ученики, но не было матери, она так и не появилась прощенная и простившая, лучше всего характеризует истинную ценность семейных отношений для Иисуса).

Чем можно сильнее всего искусить властолюбца? Обещанием новых знаний или великого трона? Чем можно сильнее всего искусить жадного до денег? Обещанием преданной любви или великой казны? Чем можно сильнее всего искусить тщеславного? Обещанием внутреннего покоя или великой славы? Подобное искушается подобным. Радости этого мира — для тех, кто ценит его. Последнее искушение Христа было получено не по адресу. Оно предназначалось другому — например Иуде.

Образ Иуды — несомненная удача Казандзакиса. Сильный, волевой, непримиримый, открытый, жаждущий свободы и справедливости не «там», в Царствии Небесном, но здесь и сейчас, для живых людей, соотечественников, родичей. Я не сомневаюсь, что автор писал Иуду с самого себя. И знаменитая надпись на его надгробии «Ни на что не надеюсь. Ничего не страшусь. Я свободен» — согласитесь, это надпись на могиле Иуды, но никак не Иисуса. Христос-то как раз и надеялся на Бога, и страшился Его. Это революционер Иуда отрекся от простых семейных радостей ради борьбы за счастье близких людей, пока родина не будет освобождена от чужеземных захватчиков, подлых правителей и торгашей. Но только тот, у кого сердце болит за этот мир, и может быть искушаем этим миром! Ну не Царствием же Божиим искушать Иуду? Оно для него — не более чем награда за жизнь здесь и сейчас, а не цель сама по себе.

Каким же должно быть подлинное искушение Христа? О, оно должно быть ослепительным, бесподобным, сообразным великой фигуре Иисуса. Человек, — должно воззвать к нему, — не человек ты вовсе, а Сын Божий и даже сам Бог! В твоей воле свергать царства и воскрешать людей. По мановению твоей руки на помощь придут легионы ангелов, а недруги и обидчики будут страдать в аду до скончания веков. Все, что ты скажешь, будет записано на скрижалях вечности, все, что заповедуешь, станет Законом для всех. Никогда люди не забудут твое имя, но от века к веку оно будет сиять все ярче, пока не затмит любую славу. Ради тебя будут умирать и рожать, возводить храмы и покорять народы. Тебя назовут Образцом Человека вообще, и самые дремучие язычники променяют заветы своих предков на твои. —

Вот это, черт побери, искушение! Я бы тотчас поддался. Но Иисус бы улыбнулся своей мягкой улыбкой и ответил: — Нет, всесильный дух, прежде всего я человек и им останусь. Не нужна мне слава веков и подсказка от Бога. Все, чему я учу, ради чего страдаю, не имеет другого источника, кроме моей убежденности в правоте сего. Порукой тому — мой дух и никто иной. Пусть мое слово само по себе, без чудес и ангелов, пробивает себе путь сквозь человеческое невежество. Пусть моя жизнь сама по себе, без авторитета Бога или церкви, служит примером для людей чистых и добропорядочных. Пусть моя смерть сама по себе, без воскрешения и вознесения, символизирует победу духа над плотью, человека над природой, вечности над временем. Легко жить и умирать, зная, что есть Бог, загробная жизнь и воздаяние праведным — но попробуй жить и умереть без всего этого! Так что не лишай меня, всесильный дух, этой попытки, не искушай тем, что обессмыслит мой человеческий путь. Ибо не за Богом хочу идти, но торить и для Него дорогу — коль скоро Он захочет узнать, куда способен зайти человек. А этого не знает сейчас никто…

P.S. Ну а если Христос все же Бог? Тогда тем более не его это искушение. Можно ли человека всерьез искушать жизнью муравья, или клопа, или амебы? Даже не героической, не царской, а обычной, обыденной? Для этого нужно быть очень неприхотливым богом, а кто в такого поверит?

Митио Каку в полном смысле этого слова прославился своими бестселлерами «Физика будущего» и «Физика невозможного» (уже четвертое издание на русском!). В них он нарисовал заманчивый мир победивших идей современной физики: нанотехнологии, телепортация, загрузка сознания, машины времени, параллельные вселенные. Строгие научные выкладки он широко иллюстрировал примерами из популярной фантастики: телесериала «Звездный путь», других фантастических фильмов и романов. Кому-то этот прием может показаться предосудительным, но ведь Каку не предсказывает будущее — он его раскрашивает. Чем ярче проблема, тем интригующе ее решение, тем больше она привлечет пытливых умов. Как знать, может быть из тех мальчишек, что смотрят сегодня «Прометея», завтра вырастет новый Эйнштейн?

Пока Каку заканчивает новую книгу (получившую название «Будущее сознание»), наши издатели перевели его труд двадцатилетней давности — «Гиперпространство». Нужно понимать, что такой срок хоть и некритичен для тех квантовых доктрин, которые автор излагает, но налагает на читателя определенную обязанность довести идею до наших дней. К сожалению, редакторы книги нам в этом не помогут; со своей стороны могу порекомендовать в качестве продолжения некоторых тем «Гиперпространства» недавнюю (2011) книгу Брайана Грина «Скрытая реальность: Параллельные миры и другие законы космоса».

Но вернемся к «Научной одиссее» японца. Вдохновленный виттеновской теорией суперструн, которая для самосогласованности требует десять пространственных измерений, Каку решает изучить идею гиперпространства во всех отношениях. Для этого он отправляется в XIX век, когда Риманом была доказана возможность четвертого измерения, чтоб рассказать, как ошеломленный мир воспринял это открытие. От экстрасенса Слейда, с помощью духов четвертого измерения извлекавшего предметы из запечатанных бутылок, и плоских обитателей «Флатландии» Эббота до тессеракта (четырехмерного куба) с картин Дали и героев фантастических рассказов Нельсона Бонда и Роберта Хайнлайна — таков его путь, приводящий в конце концов к подлинно научной теории, включающей высшие измерения, — теории Калуцы—Клейна и ее струнных вариаций.

Каку не был бы Каку, если бы не сделал из идеи гиперпространства многообещающих выводов. Для этого он приводит примеры из столь любимой научной фантастики. Как должна работать «червоточина» в пространстве, чтобы «Энтерпрайз» мог совершить прыжок с «варп-скоростью 5»? Может или нет изменить свое прошлое Майкл Фокс из «Назад в будущее»? Являются ли зондами фон Неймана таинственные монолиты из «Космической одиссеи 2001 года»? Неизбежна ли смерть Вселенной, как это случилось в рассказе Айзека Азимова «Последний вопрос»? Все оказывается возможным, если мы живем в пространстве десяти измерений, а еще шестнадцать имеем свернутыми. Подобные интуиции безусловно являются лучшими в книге японского физика.

Увы, не столь убедителен он, когда в третий раз начинает описывать кота Шредингера, или пытается нарисовать яркую метафору, но тонет в многословии. В своих последующих книгах Каку заметно улучшил стиль, но в «Гиперпространство» он явно впихнул слишком много всего — развитие квантовой физики и релятивистской геометрии, струнную теорию, путешествия во времени, параллельные миры, классификацию суперцивилизаций — что делает структуру книги слишком рыхлой. Тем не менее в качестве введения в интригующую тему многомерного пространства, и шире: в современные гипотезы о строении, происхождении и эволюции Вселенной, она очень даже годится. Мы уже привыкли, что мир — не то, чем кажется, и к прыжкам сквозь гиперпространство вполне подготовлены.

Информация… Это слово буквально ворвалось в двадцатый век, перекроив жизнь человечества. Сегодня мы говорим об информационном взрыве и информационной перегрузке, информационной безопасности и информационных войнах, средствах массовой информации и информационном коде ДНК. Информация оказалась одной из главных характеристик материи — наряду с энергией и массой, но значительно перспективней, так как создает целый мир — поверх базового, физического. И вот мы уже находим информацию в мифах и звездах, в логике и абсурде, в хаосе и абстракциях, и даже всякое отсутствие информации признаем вполне информационным. Поистине, «всё из бита» (Джон Уилер). И даже страшно становится, что еще сделает с нами в скором времени информация…

Впрочем, Глика больше заботит, что мы можем делать с информацией. Конечно, собирать, кодировать, передавать, хранить, анализировать… Причем научились этому далеко не сразу. Книгу можно представить в виде концентрических кругов: каждая глава-история крутится вокруг того или иного овладения могучими силами информации. Бой африканских барабанов рассказывает нам, как важна информационная избыточность; составители толковых словарей ловят в информационные силки живой язык и тем самым делают его явным; мистер Бэббидж берется «рассчитать мир», и нельзя сказать, что это ему не удается; телеграф в одно мгновение меняет мир и тут же уступает место радио и телефону; Алан Тьюринг изобретает программируемый компьютер (сначала воображаемый), а Клод Шеннон создает теорию информации. На последней стоит остановиться поподробнее, как это, собственно, и делает Глик.

Каков физический смысл информации? Парадоксально, но это мера неожиданности, неопределенности, энтропии. Иначе говоря, максимально информативен хаос, где каждое состояние должно быть описано заново и независимо; крайне неинформативен строгий порядок, который определяется какой-нибудь одной короткой и всеобъемлющей формулой, вроде N – натурального ряда чисел. Последний бесконечен, но совершенно неинформативен. Такая теория информации, названная Винером кибернетикой, стала основой «информационного поворота», породившего когнитивные науки и приблизившего нас к пониманию тайн эволюции жизни, человеческого мозга и устройства Вселенной. Впрочем, труднее было разобраться со смыслом.

Последняя треть книги посвящена тому, что значит информация для нас, обычных людей. Нам нет дела до абсолютных порядка и хаоса, наша вотчина — золотая середина: там, где сходится уже привычное и незнакомое, где рождается новое знание. Любое. Статья Википедии, новостная страница, кулинарная рассылка, френд-лента, твиттер-мем… Одна заметка цепляет другую, гиперссылка за гиперссылкой, и нас опутывает сеть, имя которой — информация. Мы живем ею, дышим, питаемся, наслаждаемся, доверяем. Но если вы думаете, что здесь речь только об интернете, вы еще не поняли главного. Всё вокруг — информация: от запаха морских водорослей до звуков сонаты Бетховена, от вкуса лимонного кекса до ощущения жаркого воздуха за окном, от вашей памяти до тех знаков, что подает нам Вселенная.

Признаться, контейнеарми меня сразу напрягли. Что за армейские контейны?

Но тут появились впередильщики и подвальники — вот это чудо как хорошо! Хотя тут уж слишком большой оптимизм — думать, что высокая цивилизация оставит после себя только изображения в стиле кубизм — а ведь последние плыли «нескончаемым потоком» ))

Первое впечатление от рассказа — все в духе старых добрых американских классиков — сейчас появится хитрый землянин-абориген и наоборот за какую-нибудь ерунду выменяет у пришельцев их звездолеты и вообще оставит в дураках. Но нет, автор предпочел прием deus ex machina — старый, но в определенных кругах все еще действенный.

Не рассказ, а фарс. Долго запрягающий, оттого скушный. Вдруг вторгаются драматичные нотки (последний человек!), но как-то опять вяло, плосковато, в духе не лучших вещей Пайтонов. Написано гладко, не без приятных оборотов типа «было гоблинно». Совершенно не ясна мораль: совесть — человеческое качество? Но в зачинном абзаце нас уверили, что она была в Волшебной стране. Человек дожил до последнего мимикрируя под гоблина — значит, не проявляя свою совесть? Тогда с какого он вдруг ее проявил, да еще и в совершенно пустяшном деле? Я понимаю, если б он крепился-крепился, но выдал себя в ситуации чрезвычайной, а так — что, зачем, почему? Нет, ну правда — в ситуации тотального фарса, заискивания, клеветы, предвзятости (что там еще?) он только сейчас однажды поступил по совести? А до этого, стало быть, закрывал глаза, юлил, как все? Жалкий человечек, в духе всего этого фарса...

Написано складно, диалогов многовато, но последний, между Лапиным и Смеховым хорош, явная удача. А теперь о плохом. Что это вообще такое? Галлюцинации? Сад расходящихся тропок? День сурка? И не многовато ли ключевых метафор — кубик Рубика, кошки-мышки, цвета? Финал, к сожалению, убил нарастающее ожидание чего-то эдакого, все это оказалось сном (не важно, физическим или метафизическим), но такой финал свежо смотрелся лет восемьсот назад, да и то вряд ли...

Ну, автор хитрец. Дал зарисовку, минирассказ, по сути погремушку (на что указывает и провокативное название), но качественно сделанную, лучше многих здесь полновесных текстов. Обманул с главгероем, с настроением, с сентенциями. Хитрован! )) Правда, я не совсем понял связь между Sanus sanguis и инопланетянином? Точнее совсем не понял. Не может же все это быть только совпадением, ибо такие совпадения невозможны )) Надеюсь, позже автор прояснит этот момент.

Что верно, то верно — на жалость рассказ давит знатно. Впрочем, с эдаким постмодернистским кивком — в сторону Стругацких. Опять же — что значит «в нас»? Жалости было много только в главной героине, остальные вполне себе прагматичны, даже цветов не пожалели.

Сюжет в целом простой и хороший, любовь — смерть — жертвенность — вечная тема. Но вот мир, вроде с такой тщательностью выписанный автором, к сожалению слишком однобок. Нет, я понимаю, знаков нам этот конкурс выделяет мало, но все же: стоило так много места посвятить физическому облику «неолюдей» (буду их так называть) — все эти сервоприводы, батареи, пневмопоршни, хомутики, патроны, воздухозаборники, платы, сопла, спектрографы, буры и еще уйма всего — да с такой любовью, будто автор — автомеханик, как минимум ;) И ничего не сказать об их духовном мире, который просто обязан быть у «стропроцентных людей» (иначе, какие же они стопроцентные?). Должны быть какие-то мифы, легенды, должно быть какое-то осмысление своей жизни, которая не может сводиться к бесконечному выживанию и добыванию запчастей (точнее, на физическом уровне, конечно, может, но хорошо известно — чем труднее физически, тем сильнее проявляется духовная компенсация). Что же нам предлагает автор? Только игру слов бог/борг и жизнь/жизл (жесткое излучение). И абстрактный вопрос главного героя: «как им не надоест? Бьются, бьются, с самой Юржиковой жизни, или даже раньше, а за что?» А ведь, по-видимому, прошло много поколений к моменту появления Юржика (на что указывает фраза: «эволюция да война потихоньку вытеснили из людей всякий скоропорт»). И что же? Эти поколения не сформировали худо-бедно мифологию, объяснение происходящего? Нет, людям такая слепота несвойственна, что подтверждают мифы и суеверия всех времен и народов, даже высокотехнологической современности.

Лестница счастья, или Эвтопия во множественном числе

Они творят свой мир.

Чудесный, совершенный, бесконечный,

В бесчисленных возможностях своих.

«Теллурия», XIV глава

Двадцатый век был веком плохих утопий: дистопий. Созданные наяву и силой художественной фантазии, они, как кажется, надолго отвратили нас от попыток сочинения положительных утопий: эвтопий. Может быть, в качестве сказки или в далеком космосе, но уж точно не на земле и не завтра — с этим давайте поосторожнее. Скудость утопической мысли даже позволила Лему говорить об «интеллектуальном парезе» авторов научной фантастики, — что, конечно же, было не столько справедливым диагнозом, сколько стимуляцией дальнейших изысканий.

Владимира Сорокина можно с полным правом назвать утопическим писателем. К этой теме он обращался не раз. В «Дне опричника» и «Сахарном Кремле» он выстроил сатирическую антиутопию, в трилогии «Лед» замаскировал дистопию под эвтопию, описав гностическое будущее «братьев Света», для которых все прочие люди — «мясные машины», не стоящие и капли соучастия. Наконец, в «Теллурии» Сорокин отказывается от мономифа, и это сразу выводит его на принципиально иной уровень — пусть не классической идеальной утопии, но человекоразмерного к ней приближения.

Именно такое приближение я бы и назвал эвтопией — изображением общества не идеального, и даже не особо справедливого, но счастливого — во всей затейливой неопределенности этого слова. Причем речь идет не об «общем счастье» (которое всегда есть счастье избранных), а именно о счастье всякого — в первую очередь индивидуума, но и семьи или любой малой группы. В чем заключается его счастье — решает каждый, общее только одно — не решать за другого. Конечно, это не идеальное общество, потому что оно человеческое, а идеалы — для богов и уберменшей. Это не лучшее общество, это просто хорошее общество. Которое позволяет быть счастливым.

В мире «Теллурии» есть место всем: князьям и холопам, революционерам и сталинистам, карликам и великанам, кентаврам и псоглавцам, тамплиерам и ваххабитам, авангардным художникам и мешочникам, детям и охотникам за монстрами, гомосексуалистам и прочей «нетрадиционно ориентированной братии» — зато нет полиции нравов, политики партии, многотысячных митингов, имперских амбиций, жадной цензуры, государственного и церковного террора. Как же все уживаются, как сосуществуют, как не разгрызают друг другу глотки? Один ответ прост: каждый пребывает в той среде, в тех пределах, которые выбирает сам. Нужно ли для этого совершить долгий путь, или же достаточно окружить себя сотоварищи границей карликовой страны, «персонального рая» — зависит от личных обстоятельств. Главное, что это возможно.

Второй ответ сложнее; тут Сорокину требуется метафизическое допущение. Предположим, у человечества появился наркотик, настолько мощный, что радикально меняет систему ценностей, делая внутренние переживания неизмеримо значительней внешних событий, усиливая до экстаза чувство свободы, веру в собственные возможности, жажду счастья, совершенства, вечного бытия. Теллур Сорокина избавляет человека от паутины быта и самодовольной пошлости, от ничтожности «футляра» и слепоты мушки-однодневки, позволяет стряхнуть страх времени и смерти, наполняет душу, словно огнем, чистым, бесконечным воображением. Да ведь именно это делает с нами высокая культура, воскликните вы! Поэтому я и назвал второй ответ метафизическим. Теллур лишь символ, метафора; отчаявшись ждать, когда просвещение и культура сделают с людьми то, о чем мечтали великие гуманисты, Сорокин предлагает несомненно более простой и фантастический способ преображения обывателя в «нового человека» — зато ему не приходится размениваться на игру в бисер. Духовное преображение дано у него не как надежда религиозно настроенного юнца, но как физический факт, нечто реальное, от чего не отвертеться, с чем теперь придется иметь дело человечеству, хочет того оно или нет.

Какое оно, это преображение, теллуровый, если угодно, «трип»? У всех свое. Авторы утопий до двадцатого века ничтоже сумняшеся полагали, что счастье человечества в единообразности — как можно желать разного, если вот он, один-единственный идеал? Утопия века двадцать первого отвергает тоталитаризм идеи. Уважаемые интеллектуалы, словно говорит Сорокин, вы умнейшие люди, но живете мозгами, не сердцем, оттого ваши идеи бессердечны, безжизненны. Два сорокинских интеллектуала, философ Фома и поэт Роман, люди буквально с песьими головами, на привале набивают животы человеческими мозгами и потрохами. Образ предельно прозрачен: от потребления идей недалеко и до потребления людей, тем более что прошлый век протоптал эту тропинку до широкого тракта. Древу жизни не нужны садовники и «специалисты по ландшафтному дизайну» — каждая ветка, каждый лист уже совершенны. В «Теллурии» пятьдесят равноценных листьев-глав — пятьдесят историй, сотни героев, и почти каждый обладает не горизонтальным, броуновским движением, но вертикальным, целеустремленным. К теллуру (впрочем, иногда и от него). Но всегда к собственной утопии, к собственному миру, к собственному счастью.

В это трудно поверить, но, кажется, Сорокин нашел формулу настоящей утопии. Она звучит так: «Только множественное число». Утопия в единственном числе всегда антиутопия, дистопия, мир под одну гребенку, где человек принесен в жертву идее, массе или воле другого человека. Хорошая утопия возможна только как несходящееся, нередуцируемое множество обособленных утопий, индивидуальных грез, духовных просветлений, глубоко личных представлений о счастье, миров, созданных воображением каждого. Несомненно, эти миры будут отличаться не только количественно, но и качественно. Утопия неграмотного кентавра, которого «одна женшчин» научила «большому щастью», утопия ослиноголовой скотницы, умеющей и любящей в этом мире лишь доить коров, утопия «большого» по кличке Вяхирь, жаждущего бочку самогонки, «обоети ее», — все они несопоставимы с утопиями «товарища Тимура», прозревающего «великих людей Futurum», или Сергея Венедиктовича Лукомского, ставшего «одним из учеников Господа нашего Иисуса Христа». Впрочем, несоизмеримы они только культурным масштабом, но отнюдь не персональным. Персонально они равнозначны, ибо каждая выводит человека на его личный путь: в чем-то крестный, в чем-то добрый, но всегда свой, незаемный. Множество человеческих судеб-траекторий, где ни одна не поглощает другую, где нет главного пути, которым хорошо или даже надо пройтись, предав забвению свой, — вот что делает утопию «Теллурии» по-настоящему живой, жизненной, дионисийской. Это, по словам Ницше, «неимоверно длинная лестница счастья»: от высших форм обожествленности «до радости здоровых крестьян и здоровых полулюдей-полуживотных». Это утопия счастья, которое каждый понимает по-своему. А ведь только такое счастье можно (и стоит!) называть настоящим.

Теллура в Древнем Риме была богиней земли, из которой все выходит и куда возвращается. Вергилий называл ее «первой из богов», Август изобразил на алтаре Мира символом изобилия. Утопия на земле, завтра, для каждого из нас — разве не заслужило ее человечество, измученное утопиями небесными, вечными, тотальными? Только не забудем о множественном числе…

Все есть сила. (Ницше)

Стань тем, что ты есть. (Пиндар)

Аристократия означает власть лучших. С этим все просто. Но вот кто такие лучшие? Родовая знать? Интеллектуалы? Политическая элита? Гении? Святые? В нашем мире однозначного ответа нет. Но он есть в мире «Иных песен». Лучших там определяют не согласно традициям, не в философско-этических дебатах, а явственно, зримо, бесспорно. Это те, кто сильны формой. Любая встреча — есть встреча двух форм, и слабый не может не принять форму сильного. Отдаленную аналогию в нашем мире может дать пример встречи с харизматиком, человеком могучей воли и гипнотического взгляда. Но только отдаленную. Для того же, чтобы наделить этот в общем-то формальный фактор реальной, буквально физической силой, Дукай обращается к учению Аристотеля, для которого форма любого предмета, явления, процесса — это их суть. Форма деятельна, актуальна, индивидуальна и наделяет материю подлинным бытием. Таким перед нами и предстает мир «Иных песен» — пятиэлементная материя, готовая к принятию форм, и люди, силой воли формирующие ее и друг друга. Эта сила у всех разная, а значит перед нами мир строгой и очевидной социальной иерархии.

Ее нижние ряды занимают рабы и простолюдины. Это живой материал, те, кто только склоняются перед чужой волей, безоговорочно принимая чужую форму. Такие Дукая не интересуют. Лишь раз он (в форме своего главного героя) нисходит к ним, задавая экзистенциальный вопрос: Зачем вы живете? И получает предсказуемый ответ: Не знаю, не задумывался, наверное, чтобы родить детей…

Средние ряды иерархии отданы «узким специалистам» — мастерам одной формы. Им отведено в романе уже немало места. Астрологи и софисты, лекари и корабелы, воины и охотники, они властвуют лишь над некоторыми из аспектов неразумной материи, накладывая свою «специализированную» форму. Но зато делают это порой непревзойденно. Так, под формой идущего в атаку воина-ареса у всех, кто на его пути, становятся хрупче кости и ватнее мышцы, царапины превращаются в хлещущие кровью раны, а споткнуться и разбить голову можно на ровном месте. Между прочим, не правда ли, любопытное решение вопроса о набивших оскомину суперменских способностях?

На вершине же мира те, кто способен гнуть не только материю, но и человеческие души. То есть властвовать в самом полном и точном смысле этого слова. Воля к власти у аристократов Дукая, что называется, в крови. Властью живут, властью меряются друг с другом, власть — единственное, что почитают за ценность. Иерархия здесь твердеет и принимает кристальные формы. Чуть ниже — бароны, князья и прочие суверены, чуть выше — монархи, на самом острие — кратистосы, воплощение чистой власти и воли к ней. Их форма настолько незыблема, что не терпит ни малейшего смешения и нечистоты. Поэтому они не могут лгать или давать клятву верности, не могут встретиться друг с другом с добрыми намерениями, ибо сила против силы означает всегда бой, всегда волю к господству — и никогда к подчинению.

Остережемся, однако, думать, что эта иерархия раз и навсегда задана, неизменна. Отчасти это так: рабы рождаются от рабов, аристократы — от аристократов, социальных лифтов действительно нет, но нет и преград для возвышения тех, кто в стремлении познать себя, отстоять свою свободу и форму не признает никого свыше, будь он хоть сам бог. Впрочем, как раз богов как реальных сущностей и нет во вселенной «Иных песен» — зачем они там, где человек может стать подлинным властителем себя и мира? Будь он сам кратистос — так правильнее.

Мы застаем пана Бербелека на минимуме его жизненной формы: былая слава как стратегоса Европы почти не греет, врагов нет, желаний нет, все время хочется спать и говорить о себе в третьем лице. Жалкое, признаться, зрелище. Но кое-кто продолжает в него верить и надеяться на возвращение, кое-кто исподволь формирует его в нужном направлении, кое-кому кажется, что это идеальная возможность получить человека, равного волей кратистосам и в то же время верного, что само по себе подобно возжиганию холодного огня. Однако пан Бербелек таков, что вскоре возжаждет затмить Солнце — со всеми его миллионами градусов. Ибо такова воля истинного героя.

«Иные песни» — это формально, конечно же, иная «Илиада» (и «Одиссея»). Двадцать четыре (пардон, двадцать шесть — две раздвоились при переводе в наш мир) главы, маркированные буквами греческого алфавита. Сказание о герое — и героях, с которыми он бьется. Очень греческий — и одновременно сверхгреческий текст. Потому что пан Бербелек — квинтэссенция эпического героизма, такой тип, которого еще не всякий эпос выдержит, разве что основательно подкрепленный Дюмезилем, Элиаде, Боурой. В нем сложились лучшие формы множества древних героев — бесстрашного Ахиллеса, идущего навстречу своей судьбе, хитроумного Одиссея, тоже ведь своего рода «стратегоса», Гуннара из «Старшей Эдды», дерзнувшего встать вровень с тем, кто неизмеримо превосходит его властью, богатством, подданными — но не силой духа, не жаждой самоутверждения. Ибо самоутверждение для героя — все. «Кратистобоец» — с этой мыслью пан Бербелек засыпает и просыпается. Такова его не признающая иной воли форма.

И даже больше. Используя имена древних богов и героев в качестве названий специализаций-форм (воин-арес, охотник-нимрод, воевода-леонидас) эрудит-Дукай дает нам изящный намек. Неприметное словечко «пан» (в русском переводе спрятанное за «господином») становится важным указанием на бога, объемлющего многообразие природных форм, — «все-бога». Только Бербелека Дукай именует паном постоянно (для прочих благородных используется греческое эстлос), и именно Бербелек возвышается до того, чтобы претендовать на форму мира, форму форм, все-форму. А для этого ему придется сразиться с тем, что исключает, уничтожает всякую форму вообще, с хаосом как таковым, из-за космических пределов пришедшим в этот мир. Тут, конечно, вспоминается недавний стивенсоновский «Анафем», где так же пожаловали непрошенные «иные» гости. Только если в софистическом «Анафеме» местные ученые пытаются установить диалог, познать «невозможнцев», то в героических «Песнях» это ненужно, нелепо, незачем. Только бой, только наложение своей, человеческой формы, только самоутверждение за счет иного. И чем иначе иное, тем утвердительней утверждение.

И все же: почему герой — лучший из людей? Потому что он требует и воплощает сверхчеловеческое. В нем человек возвышается до божества, избавляется от власти смерти и судьбы, претворяет свой случайный жизненный путь в абсолютное бытие. В герое все на пределе: воля, свобода, страсть. Таких Ницше называл «до предела натянутым луком». Кстати, то, что Дукай (в форме своего героя) ницшеанец, нет сомнений. Достаточно охарактеризовать Бербелека цитатой из «Воли к власти»: «Сильные натуры сами хотят формировать и не хотят иметь около себя ничего чуждого». «Иные песни» это еще и песни Заратустры, учившего о трех превращениях духа: от верблюда, навьюченного «Ты должен», через льва, добывающего себе «Я хочу», к ребенку, играющему мирами. Первые две формы пан Бербелек прошел, что же касается третьей, каждый волен домыслить самостоятельно, благо открытый финал приятствует. Ведь стрела, выпускаемая туго натянутым луком романа, — это, в конечном итоге, наше, читательское, воображение.

Повесть совсем не об электронных зверушках — о людях. Людях, которые неосознанно примеряют на себя мантию богов, входят в роль, не понимая, что единственное, что действительно от них зависит, — это сделать так, чтобы ничего не зависело. Ведь пытающийся манипулировать миром манипулирует только собой. Эдакое «Трудно быть богом» цифровой эры. Конечно, герои повести терпят неудачи в личной жизни, испытывают кризис моральных установок и т.д. И это понятно — их ведь никто ТАК не обучал, не программировал, никто СТОЛЬКО с ними не возился. На фоне действительно получающих уникальный жизненный опыт дигитантов люди остаются все теми же: ограниченными, закомплексованными, фрустрированными. Такими они и останутся до конца своих коротких дней. Замкнутый круг. Дигитанты же несомненно найдут свою нишу — понять которую мы будем уже не в состоянии. Хорошо, если честно признаемся в этом и начнем с другими игрушками. Таков этот жизненный цикл биологических объектов...

Впервые ставлю роману Эко низкую оценку. Впервые — задвигаю на дальнюю полку, не намереваясь перечитывать. Мэтр исписался? Нет, перо его по-прежнему бойко, слог великолепен и ироничен, а вот идейное содержание подкачало. Ведь о чем «Пражское кладбище»? О том, что евреи правят миром? Мы это и так знаем. О том, что все шокирующие новости сочиняются неудержимыми графоманами? Тоже не новость. А кроме? Вспомним: «Имя розы» стало мощным гимном книжной культуре и свободе мысли, «Маятник Фуко» доказал, как важен здравый смысл и критический разум, «Остров накануне» и «Баудолино» воспели поэтическую силу воображения и внутренний мир человека, наконец «Пламя царицы Лоаны» напомнило о нашей скрытой творческой способности — памяти. «Кладбище» — в полном соответствии со своим названием — имеет дело лишь с мертвецами: шпионы, масоны, рестораторы, иезуиты, среди них же главный мертвец — главный герой. Кажется, в романе немножко от «Маятника», немножко от «Баудолино», но сколько ни складывай части, целое не получится. Почему? Причина приземленна. Все предыдущие романы Эко — словно небесные тела, каждое на своей орбите. «Кладбище» — это целиком земля, скучный быт биологического существа, называемого человеком. Поесть, накопить деньжат, обойти на повороте соперника, прославиться, создать себе авторитет — короче, казаться, не быть. Приземленный, приземистый, землистого цвета и характера герой так же воздействует и на читателя, оземляя его вопреки желанию и природе последнего. Поэтому прочь, книга, настоящему читателю нужно сторониться тебя, как антисемиту — «жида пархатого».

Дмитрий Быков — без сомнения, выдающийся культуртрегер нашего времени. Если его проза местами тяжеловата и однообразна, то эссеистика почти всегда точна, ярка и умна. Бездонная эрудиция, безупречное знание предмета, парадоксальные и глубокие мысли делают чтение его публицистики путешествием в неизвестное — открытие новых граней гарантировано даже в хорошо знакомых темах. Вот что, казалось бы, может заинтересовать современного читателя в советской литературе, причём не в диссидентском её изводе — с этим как раз всё понятно, — а в самом что ни на есть кондовом, «совковом»? Кто сегодня в здравом уме будет читать «Бруски» Панферова, «Поджигатели» Шпанова, «Города и годы» Федина? Быков прямо отвечает: никто. Да и незачем, если ты не филолог, специализирующийся на означенном периоде. А поди ж ты, и тут есть о чём поговорить. Да так, что рука вдруг сама тянется к полке, точнее в интернет-библиотеку…

Задача у Быкова проста и духоподъёмна: увидеть в «советской литературе» литературу прежде всего, а если это почти немыслимо — то хотя бы незаурядную личность советского писателя, который мог бы сочинить что-то стоящее, да время не позволило. Так, с позиции личности, оценивается проза Макаренко, Луначарского, Ю. Семёнова. Другой мотив: очистить классика от шелухи стереотипов и канонических толкований, распознав, к примеру, в Горьком не «великого пролетарского писателя», а ницшеанца, который яростно воюет с мещанством за сверхчеловека. Или выписать неутешительный диагноз самим читателям, превозносящим алкогольную деградацию позднего Есенина в ущерб пронзительной лирике раннего. И тут же воспеть советскому массовому читателю настоящую оду: ведь кого зачитывали до дыр тогда? Талантливого популяризатора истории Пикуля, доброго, нравственного поэта-гуманиста Асадова, фантастов-философов Стругацких — а кто сейчас в топах? Пустопорожние Маринина, Корецкий, Макс Фрай. Впору сочувствовать не советским читателям, «задавленным» цензурой и пропагандой, а нынешним, как будто свободным, но так бездарно ограниченным в своей свободе.

Впрочем, кажется, напиши Быков книгу о современной российской литературе, он и там говорил бы почти исключительно хорошее; ну, любит наш автор всех писателей и поэтов, уже за то любит, что «гармонизируют они мир». Поэтому критик из Быкова неважный, словно бы по необходимости появляющийся — оттого и неубедительный. Ему, например, есенинская фраза «мял цветы» кажется почему-то кокетливой, он пеняет Булгакову за пошлость в «Мастере и Маргарите», но тут же оговаривается — велик, всё равно велик. Особенно любима Быковым эпоха двадцатых, когда революционные мощь и новизна слились с «ещё неизжитым» наследием Серебряного века, — о писателях этого периода Быков говорит особенно страстно и восторженно. Главы о Бабеле, Катаеве, Грине, Олеше легко переигрывают суховатые очерки о «шестидесятниках»: Аксёнове, Домбровском, Слуцком. Тем не менее для любого писателя автор находит доброе и точное слово. В журналистском формате «шесть-десять страниц» Быков не растекается мыслию по древу, а успевает сказать главное: что у этого писателя ценно, чем ценно и почему. И уже ловишь себя на мысли, что обязательно, непременно нужно прочесть «Конармию», «Зависть», «Алмазный мой венец» — стыд, что до сих пор не читал! И с некоторой опаской думаешь: ну как Быков напишет «Полный курс» — с Чуковским, Платоновым, Нагибиным, Пильняком, Фадеевым, Тихоновым, Серафимовичем и многими-многими другими, — какие ещё залежи там откроются и насколько вырастет список must-read?

Рассказ с нехитрой моралью: В один присест сильный слабого съест. Хотелось бы двойного, тройного дна. Для такого простого сюжета слишком затянуто. Роялем в кустах выглядят знания о прошлом и будущем у старухи. Почему, откуда? Несколько непоследователен авторский новояз: совершенно необязательно обозначать новым словом простой кинжал (кассифа), зато совершенно неубедительны временные обозначения как обороты и циклы. Обороты чего? Солнца вокруг Земли? Но примитивные племена не считали Землю круглой, вокруг которой могло бы что-то вращаться! Земля плоская, это очевидно! У греков только такой гений как Аристотель сказал: постойте, почему же тогда корабли уменьшаются не равномерно, а сначала исчезает корпус, и только потом мачта? Короче, вместо неуклюжих оборотов и циклов нужно было придумать что-то поаутентичнее...

P.S. Интересно, автор сознательно сконструировал пассаж, в котором одновременно упоминается «Матерь Божья» и винтовки Мк. 40.01? Впрочем, конечно нет. Иначе он бы номер винтовки поставил другой, например Мк. 13.35: Итак бодрствуйте, ибо не знаете, когда придет хозяин дома: вечером, или в полночь, или в пение петухов, или поутру ;)

Напомнил мне сей текст работу с прошлого ФЛР: там было тоже про Киев, каких-то судей и все тем же затейливым «гоголевским» языком. Правда, дальше он, кажись, не пошел. Так что автор вырос, поздравляю.

Разумеется, автор может быть любых убеждений, но правила русского языка соблюдать надобно. А они не предполагают Подобное Написание Всех Слов, Которые Почему-то Дороги автору.

Иногда автора заносит: сравнение лавры с раненым Багратионом совершенно надумано, он даже не там умер.

Зато кусочек про «Днепр, вечную вену Руси» бесподобен. Аплодирую стоя!

Ну и побогословим. Ангел, ничтоже сумляшеся тягающий сердце в правую половину груди, — мил в своей наивности до неприличия. Интересно, что у него задумано сотворить с левой половиной мозга? Тоже, кстати, «дьявольская» — за логику там отвечает, за речь... Лоботомия? Что ж, после этого я по-другому буду смотреть на христианских святых ;)

А наш праведник, проклинающий лекаря, которого можно понять «абсолютно», тоже хорош! Вот чего стоила вся его праведность, коль скоро лишь сама себе была целью! В названии рассказа-то кавычки пропущены, Сердце «праведника» должно быть...

А в целом рассказ хороший, коль заставляет обдумывать, спорить и перечитывать... Желаю автору «абсолютной» победы...

Должен быть Говорялик. Нигде не сказано, что он читал, зато постоянно: рассказывать, говорить.

Блудные острова — это зачотно. Круче только Блудливые. А Блуждающие — это моветон, банальность!

Не очень я верю, что рыбы мало. Людей мало — рыбы много! Да там все кишеть должно!

Судьба насельников блудливых островов незавидная. Плывешь, куда не знаешь, ресурсы острова истощаются, где брать новые палки/жерди? Чай, не быстро растут! Только робот развлекает,

Если вы читали один рассказ Дерлета, вы читали их все. Автор, раз и навсегда выучивший у самого Маэстро пару правил написания ужасных рассказов, не отходит от них ни на шаг. Поэтому практически в любом его произведении дело происходит в старинном доме, чей хозяин, бывший или еще живущий, ведет себя очень странно, почитывает «Некрономикон», по ночам играет жуткая музыка, слышны хлюпающие шаги, за окном без ветра качаются деревья и т.п. А еще Дерлет старательно, из рассказа в рассказ, переписывает один и тот же миф о войне Старших Богов и Властителей Древности, ни на йоту не варьируя его, как легко позволял себе Лавкрафт. Если кто и оказал лавкрафтовским мифам медвежью услугу, так это Дерлет, превративший их из действительно поражающей воображение тайны в скучный мануал к игре из серии D&D. Здесь добро, здесь зло, здесь стихия воды, здесь земли. Вот амулетик, дающий неуязвимость к клевретам, а вот читерский ход, позволяющий объегорить и самого Ктулху. Играйте, детки, это Лавкрафт-лайт!

Вот уж поистине, не нужно стремиться быть большим роялистом, чем сам король...

Рассказ «Тварь на пороге» примечателен тем, что один из главных персонажей — женщина. Любому, кто читал Лавкрафта, ясно, что слабую половину человечества он не жалует: все его герои — убежденные холостяки, по крайней мере, ни о каких подругах и женах не вспоминают. Лишь изредка на страницах его рассказов и повестей мелькнет женщина-мать, любовниц же, дев и красавиц нет вовсе. Впрочем, вот есть — Асенат. Знакомьтесь — исчадие ада, дьяволица, хищная волчица в человеческом облике, и прочее в том же духе. Всю свою зловещую натуру ярко проявила именно во время супружеской жизни. Для чего же этому суккубу супружество? Дело в том что Асенат считала мужчину «человеком в полном смысле этого слова», чьей душой она и мечтала завладеть. Призрак одного неудачного брака с нью-йоркской еврейкой маячит на горизонте...

Если в первой части своеобразной дилогии о серебряном ключе Лавкрафт изложил свою негативную, или критическую, философию, то в этом рассказе речь идет уже о позитивной метафизике. Пожалуй, нигде больше в творчестве американского визионера не сформулированы так четко и ясно принципы, лежащие в основании его концепции мироздания. Они достойны того, чтоб кратко их перечислить. Во-первых, это существование подлинной реальности, «беспредельной, невыразимой, не поддающейся измерению», чьей лишь тенью является то, что мы сегодня называем ральностью. Эта подлинная реальность существует в бесконечном многообразии форм, включая сюда неисчислимое множество пространственных измерений, а также измерения сна и нечто, что находится за пределами всех измерений. Последнее известно некоторым мистикам под именем Йог-Сотота. Во-вторых, всё, что «было, есть и будет», существует одновременно, время — это иллюзия, главенствующая в некоторых низших мирах, где мнимые перемены не дают увидеть истинной сути вещей. В-третьих, любое индивидуальное сознание является проекцией космического сознания; принцип Всё-в-одном и Одно-во-всём дает индивиду возможность узнать другие свои ипостаси, оказаться где и когда угодно. Герой рассказа, что называется, на собственной шкуре почувствовал действие этих фундаментальных принципов…

P.S. Философская сложность рассказа вызвала известные затруднения у наших доблестных переводчиков. Лучше всех справился В. Дорогокупля, чей вариант я бы назвал каноническим, если бы не некоторые упрощения лавкрафтианского стиля в сторону «твердой НФ». Так, he slowly started the levitation of his envelope здесь превращается в «перевёл корабль в предстартовый режим, запуская двигатель». Напротив, Н. Бавина блестяще разобралась с такими оборотами, чего не скажешь об абстрактной лексике. Ultimate Gate почему-то стали «Весьма Далеким Путем», Carter-facet превратился в «Картера-одномерку», хотя явно напрашивается «аспект». Не нашлось для Бавиной и редактора, поэтому вместо Байонны вылез какой-то Байон, а billion так и остался «биллионом», несмотря на то что в русском языке такого числительного нет. Вполне достойный, хоть и без особых изысков, текст и у О. Колесникова, а вот вариант Е. Любимовой я к прочтению не рекомендую. Переводчик откровенно не справился с многими пассажами, чего стоит «пятигранная звезда» вместо пятикратной, «зоны световых лет» вместо эонов, Man of Truth как «достойный человек» и т.п.

Первые семь страниц этого рассказа словно вышли из-под пера Эрнста Юнгера или Юлиуса Эволы — такую страстную отповедь представляют они современному миру. Лавкрафт, ненадолго оставив дивные башни Илек-Вада и черные бездны Неименуемого, превратился в мыслителя-публициста, гневно бичующего пороки и псевдоценности последних времен. Досталось и материалистам, испытывающим «почти суеверное благоговение перед материальными, осязаемыми вещами»; и последователям традиционных религий, сохраняющих «в качестве непреложной истины суеверные страхи и домыслы наших далеких предков»; и новомодным либералам, попавшим в плен еще больших предрассудков, чем та старинная мораль, которую они отвергли; и оккультистам всех мастей, чей «непререкаемый тон», не имеющий и «слабого намека на истину», лишь выдавал «откровенную глупость, фальшь и бессвязность мыслей». Даже ирония — последнее прибежище интеллектуала и романтика — не даёт облегчения, ибо на одном отрицании и высмеивании далеко не уедешь. В мучительных попытках вернуть прежние фантазии и не дать прагматичному миру окончательно себя подчинить герой Лавкрафта провел более двадцати лет, которые автор метко назвал «годами рабства». Он уже давно не ждал «ни покоя, ни утешения от мира, слишком делового для красоты и слишком практичного для мечтаний», но однажды… проснулся. Проснулся для нового мира и новой жизни…

P.S. Ситуация с русскими переводами «Серебряного ключа» более чем радужная. Я спокойно рекомендую любой из четырех имеющихся вариантов для прочтения, ибо все они достойно передают язык, мысли и атмосферу рассказа. А первые семь страниц стоят того, чтобы прочесть их во всех переводах, которые немного по-разному раскрывают содержащееся в них послание Against the Modern World.

Мало кто возразит, что повесть «Сомнамбулический поиск неведомого Кадата» принадлежит к лучшим произведениям Лавкрафта и сама по себе – выдающийся образчик фэнтезийно-сновидческой литературы. Ее можно смело поставить в один ряд с такими незаурядными вещами, как «Создатель звезд» Степлдона и «Путешествие к Арктуру» Линдсея. Нынче писатели неохотно прибегают к сновидческому приёму, полагая его, наверное, слишком неубедительным; но это лишь оттого, что мы разучились жить снами. Слишком бурная настала жизнь наяву — не до сна, не до вольного полета на крыльях фантазии, обязательно нужна актуальность. Ну а у Лавкрафта «актуальность» вневременная, сверхвременная, из области чистого искусства. То есть – единственно истинная.

Первое, что приходит на ум читающему (нет, сновидящему!) «Сомнамбулический поиск неведомого Кадата» — это, конечно, сказки «Тысячи и одной ночи». Вычурность, щедрость (но и постоянство) в эпитетах, буйство фантазии, волшебство метаморфоз, нелинейность времени и пространства, сонмы невероятных существ, стран и городов — все это словно взято прямиком из арабского эпоса. Разумеется, ни о каком заимствовании речь идти не может — скорее, дело в том общем (как сказал бы Юнг) «коллективном бессознательном», из глубин которого ко всем нам являются сны, фантазии и сказки. Лавкрафт знал этот мир лучше многих прочих, поскольку свое лучшее время он проводил именно там.

Для ктулхианской мифологии «Сомнамбулический поиск неведомого Кадата» не слишком важен — здесь мы лишь знакомимся ближе с аватарой ползучего хаоса Ньярлатотепа и слышим имя древнего Ноденса, — но именно в этой повести впервые упоминается Азатот — верховный владыка Иных богов, чей образ «жадно жующего в тёмных покоях вне времени под глухую, сводящую с ума жуткую дробь барабанов и тихие монотонные всхлипы проклятых флейт» принадлежит к подлинным шедеврам мировой фантастики XX века.

Нельзя не затронуть тему русских переводов, поскольку язык и образность повести крайне важны для ее правильного восприятия. Скажу сразу: ни за что не читайте «перевод» Д. Афиногенова! Мало того, что он беззастенчиво крадет богатство и красоту лавкрафтовского стиля, так еще и нагло — объем. Не менее пятнадцати страниц оригинального текста исчезло, в том числе вся «кошачья» тема повести. Два других перевода — Бавиной и Алякринского — вполне адекватны. Оба грешат редкими малыми ляпами (например, «самый лучший» у Бавиной, northward «на запад» у Алякринского), но при этом достаточно точно передают атмосферу сказки и баснословной старины. Особо следует сказать о тексте Бавиной. Ее пристрастие к архаичным словесам и неологизмам в духе Хлебникова уместно не в каждом произведении Лавкрафта, но в Сновидческом цикле не выглядит манерно и чужеродно. Слова вроде «мефитический», «наползень», «нутроземье», «булькотатели», «странственник», «пшент» хотя иногда и вынуждают заглядывать в словари, но в целом удачно ложатся в сомнамбулическое повествование о неведомых странах и потусторонних существах. Творчески переводчик подошла и к именам этих существ. Так, night-gaunts у нее не просто «ночные призраки», а «костоглодные черничи», magah birds — не «птицы мага», а «дра-птахи», Shantak-birds — не «птицы шантак», а «черногор-птицы». Может, это и перебор, но, на мой взгляд, что-то в этом есть. В любом случае, у читателя есть выбор: предпочесть более «спокойный» вариант Алякринского или окунуться с головой в психоделический текст Бавиной.

Маленький шедевр Лавкрафта, представляющий собой абрис его метафизики.

Существуют две категории богов. Первая — это земные боги. Лавкрафт не называет их имена, но очевидно, что они нам хорошо известны. Это Христос, Аллах, Зевс, Один и проч. Эти боги слабые, трусливые, они уступают напору человека, прячась на все более и более недоступных горных вершинах. Все, что они могут, это тосковать по былым забавам, да танцевать в редкие минуты спасительного забвения. Несмотря на то что они не показываются людям, среди последних есть такие, которые легко вычисляют богов: их передвижения, их затеи, их суть. Короче говоря, это слабые боги для слабых людей.

Но есть иные боги! Иные всему, что мы можем знать, помыслить, представить даже в самых ужасных кошмарах. Эти боги по-настоящему могущественны: им подвластны сами законы Вселенной, так что они могут сделать и верх низом, а низ верхом. Их имена тоже не называет Лавкрафт, но секрета здесь нет — это Азатот, Йог-Сотот, Шуб-Ниггурат и проч. Земные боги для них — словно овечки на пастбище. Что же для них люди? Ничто. Пыль. Иным богам незачем скрываться от людей по недоступным кручам, незачем и отвечать на молитвы и призывы. Они являются, когда хотят, берут, что хотят, неподвластные никому, неисчислимые ни для кого, даже для самих себя. Это настоящие Боги. О них — все творчество Лавкрафта.

Пара слов о русских переводах. Хотя рассказ представляет собой небольшую поэтическую зарисовку, так что переводчикам вроде бы трудно напортачить, тем не менее это им вполне удалось. Наиболее приемлемый вариант — у Дорогокупли, который я и советую. Володарская традиционно обедняет язык Лавкрафта, а Бавина, при общем неплохом уровне, делает несколько диких ляпов. Например, у нее герои «вырубают» себе дорогу сквозь горы деревянными (!) палками, хотя в оригинале речь идет лишь о том, что они помогают себе посохами. Или уж совсем запредельное выражение «пропастная бесконечность«! Во-первых, если хочется образовать прилагательное от слова «пропасть», то нужно взять «бездонная», во-вторых, у Лавкрафта наоборот infinite abysses, то есть «беспредельные бездны». Как тут не пожелать, чтобы переводчики Лавкрафта сами не пропадали в таких вот «пропастных бесконечностях«!

На примере повести «Случай Чарльза Декстера Варда» хорошо понятно, почему Лавкрафт не писал романов. Каким бы длинным текст ни получался, это все равно был монолог: рассказ автора о самом себе и демонах, гнездящихся в потаённых уголках его безграничного сознания. Роман в XX веке — это, как показал Бахтин, прежде всего полифония, многоголосица равноценных персонажей. Но Лавкрафту не интересно строить отношения между персонажами, как было не интересно строить отношения с реальными людьми в реальной жизни. Его герой — всегда тот, кто в одиночестве стоит на краю бездны. Он смотрит в бездну, бездна смотрит на него — вот главная коллизия, вот суть его творчества, о чем и свидетельствует повесть о Варде — настоящем альтер эго Лавкрафта. Не зря ведь авторы фильма «Случай Лавкрафта» взяли именно это произведение за основу своего повествования.

Написана сия повесть зрелым и образным языком, но без лишней кружевы эпитетов, которая раздражает некоторых в раннем творчестве Лавкрафта; сюжет мастерски выверен и обдуман, хотя его главная тайна становится раскрытой довольно быстро. Повесть не примыкает непосредственно к мифологии Ктулху, в ней лишь упоминается имя Йог-Сотота, зато в ней отменно выписан алхимический антураж — вплоть до цитат из алхимиков и описаний соответствующих ритуалов. И, конечно же, нельзя не отметить великолепные идеи, которые всегда были главным достоинством нашего автора. Конкретно в «Декстере Варде» это

Традиционно скажу о русских переводах повести. Мне доступны три из четырех имеющихся: Романовой, Володарской и Шидфара. Ни один, к сожалению, нельзя назвать образцовым, немного выделю вариант Шидфара. По крайней мере, адекватно даны названия глав, сделана хорошая стилизация старинных писем и цитат, переведена вся латынь, впрочем, не всегда удачно. Так, латинская Magnalia (Великие чудеса) превратилась почему-то в Маргиналии. В одном месте вдруг оказалось пропущенным целое предложение — не важное для смысла всей повести, но сам этот казус странный и бросающий тень на переводчика и редактора. Тем не менее именно перевод Шидфара я рекомендую к первочтению. Текст Романовой местами весьма удачен, но его портит плохая работа со стилизацией, отсутствие переводов некоторых любопытных латинских фраз и совсем уже глупые ляпы, как, например, таверна «Голова Шекспира» вместо Turk's Head. Как голова турка превратилась в голову Шекспира, совершенно не представляю, хорошо хоть не в голову профессора Доуэля! Наконец, самым беспомощным в плане языка оказался перевод Володарской — весь какой-то скомканный, неряшливый, чрезмерно лаконичный. Верхом непрофессионализма тут является фрагмент с латинским заклинанием, оригинал которого переводчик или редактор почему-то не захотели помещать в тексте, зато добавили от себя нелепую фразу: «Вард произносил его на латыни». Поистине, Лавкрафт мог бы тут воскликнуть словами барона Мюнхаузена: «Когда меня режут, я терплю, но когда дополняют – становится нестерпимо!».

Первая половина XX века закрашивала последние белые пятна на карте Земли. Пока последние колумбы и магелланы штурмовали последнюю terra incognita — белый континент, Лавкрафт открывал собственную Антарктиду — священную страну древнейшей расы Старцев, прибывших сюда из глубин космоса. Миллиард лет назад они необратимо изменили историю Земли: как тем, что запустили процессы, приведшие к появлению и развитию жизни, так и тем, что привели на неприметную планетку космический ужас: чудовищных врагов и богов, столь древних, что Вселенная юна по сравнению с ними. В этой повести мы мельком слышим имена некоторых из них: Йог-Сотота, Ктулху, Цатоггуа. Также мы узнаём, что именно в Антарктиде за горами «выше Гималаев» лежит кошмарное плато Ленг, чьи омерзительные обитатели, однако, пуще всего боятся других гор на западе, осененных умопомрачительным ужасом, скрывающимся за наименованием Кадат. Поиски Кадата, как известно, станут основой другого рассказа Лавкрафта.

Как следует относиться к «Хребтам Безумия» в частности и лавкрафтианскому ужасу вообще? Меня умиляют частые отзывы: мол, не страшно. Наверное, это чертовски приятно для самолюбия сказать признанному классику хоррора: а мне не страшно! И «не писатель ты, а говно», если воспользоваться словами Д. Хармса. Увы, это лишь свидетельствует о совершенном непонимании сути творчества Лавкрафта, которое прискорбно не исправляется даже внимательным чтением. А суть эта в том, что ужас Лавкрафта абсолютно интеллектуален. Он призван воздействовать не эмоционально, давить не впечатлениями, подогревать не страсти. Мы привыкли, что именно чувства обычно противопоставляют разуму, однако иррациональность лавкрафтианского ужаса крайне далека от эмоциональной сферы. Её источник — крайние пределы самого разума, ее цель — разум и только разум, ее метод — порождать не впечатления, а размышления. Конечно, поскольку Лавкрафт все же пишет художественную прозу, он пользуется ее приемами, вполне умело нагнетает атмосферу, но главный эффект достигается именно сухой, документальной, безжалостной логикой размышлений.

В качестве примера приведу описанную в повести расу Старцев. Что они из себя представляют, дано совершенно рационально, просто, в телеграфном стиле. Ну, жили очень давно, ну, владели невероятной мощью, но ведь так же, как люди, строили, познавали, торговали. Ужас в другом — они существуют уже БОЛЬШЕ МИЛЛИАРДА лет! (насколько больше — неизвестно, ведь они откуда-то прилетели на Землю). По сравнению с ними люди, которым от силы 2,5 миллиона лет, а цивилизационно и того меньше — сущие младенцы. К тому же Старцы, в отличие от людей, практически вечны индивидуально. КАК должен мыслить организм возрастом миллиард лет? КАКИЕ у него могут быть приоритеты, ценности, мечтания? Очевидно одно — совершенно другие, чем мы можем себе представить. Абсолютно, тотально, непостижимо иные. Нам нельзя их оценивать ни как добро, ни как даже зло, потому что и этим категориям, скорее всего, не прожить миллиард лет, радикально не изменившись. Любое зло принадлежит нашему, человеческому миру, УЗНАВАЕМО как зло, может быть как-то преодолено, но только не запредельный ужас Лавкрафта. Таким образом, его традиционные эпитеты «чудовищный, кошмарный, ужасный» отсылают не к визуальному восприятию чего-то зловещего и ужасного на вид, а именно к рациональному страху перед тем, что превосходит любые возможности и пределы разума, что бы он сам о своей бесконечности ни думал.

Очевидно, такой ужас требует от читателя активного шевеления мозгами. Позыв: «Сделайте мне страшно!», который произносят обычно, удобно усаживаясь перед телевизором, здесь не канает. Лавкрафт, словно летописец, фиксирует лишь фактический материал; читатель-историк должен сам с помощью рацио усмотреть в нем соответствующие схемы. Увидеть — и ужаснуться. Потому что эти схемы всегда будут превосходить всякое рацио, подавлять, уничтожать его. Разве это не страшно — оказаться в мире, где дают сбой не чувства (они и так ненадежны), а разум — основа того, что является человеком? Не случайно любимейшим «ужасным» эпитетом Лавкрафта явлется слово «бесформенный» (бесформенны шогготы, Цатоггуа, Азатот и проч). Казалось бы, как может напугать что-то, что не имеет формы, а, следовательно, непредставимо визуально? Но если вспомнить, что со времен Аристотеля форма является той рациональной категорией, которая дает всему существовать так, как оно существует, то есть вносит в мир порядок, логику, понимание, то легко осознать, что бесформенное — это то же самое иррациональное, запредельное разуму, неподвластное прежде всего ему. Надеюсь, сказанного достаточно, чтобы правильно оценить как название «Хребтов Безумия», так и их трансцендентальный ужас...

P.S. Пара слов о переводах повести. У меня имеются два из трех русских переводов: Бриловой и Бернацкой. Оба примерно равноценны, на четверочку по 5-балльной шкале, оба имеют удачные и откровенно неудачные пассажи, так что читать — в первый раз — можно любой, а для сравнения лучше иметь оба.

С этой версией (гибель туристов от иностранных шпионов) многие уже знакомы по обширному интернет-очерку, выложенному в свободный доступ. Книга отличается увеличенным объемом за счет дополнительной аргументации и объяснений автора. Большое внимание уделено судебно-медицинской экспертизе, анализу фотографий, сделанных студентами в походе, историческому портрету той сложной эпохи времен Холодной войны и описанию личностей и биографий погибших. На сегодняшний день — это наиболее подробное, тщательное, не упускающее ни одной мелочи объяснение случившегося. Оно представляет трагедию 1 февраля 1959 года как результат сложной цепи предваряющих событий, а не только лишь как некую фатальную случайность. Можно спорить и не соглашаться, но нельзя не признать, что работы проделана огромная и аргументы сделаны корректные, без привлечения мифических «темных сил» или аномальных «инопланетностей». Таким образом, эта книга будет достойным украшением книжной полки любого «дятловеда», а для не столь увлеченных читателей даст исчерпывающее введение в тему и ответы на многие (если не все) вопросы. Единственный минус издания — очень мелкие (хотя и четкие) иллюстрации.

Очень особенная, неординарная вещь, какие делали только на заре фантастического жанра (вспомним еще романы Степлдона). В ней отзвуки многих философских, религиозных и метафизических учений: от Эмпедокла до Ницше. По-видимому, к первому восходит концепция автора, что мир — это арена сражения между наслаждением и болью, а все прочее: жизнь, взаимоотношение полов, религиозные искания — лишь ее отражения. Особенно интересен и неожиданнен ход с главным героем:

На протяжении книги герой претерпевает ряд чудесных метаморфоз, поучительных встреч, продвигаясь к тому, что он сам точно определить не может, но чувствует как истину бытия. И вот, когда эта истина уже близка, герой

Превосходная, этапная для Лавкрафта вещь, где выведена Великая раса насельников разума, и где автор свободно жонглирует гигантскими безднами пространства и времени. Возможно, она уступает в нагнетании атмосферы такому шедевру, как «Хребты безумия», возможно, финал слабоват, но это не отменяет потрясающей перспективы повести.

Пару слов хотел сказать о переводах. Я прочел «The Shadow Out of Time» в оригинале и двух переводах: Дорогокупли и Бавиной. Первый — достаточно вольный, ощутимо снижающий градус мрачности (там, где у Лавкрафта evil moon, у переводчика просто «луна»), однако весьма мастерский, хорошо создающий образ мысли и речи достопочтенного джентльмена из Новой Англии начала XX века. Второй — наоборот, буквальный, практически подстрочник, при этом стремящийся, похоже, перелавкрафтить самого Лавкрафта. Насыщенный словами и оборотами вроде «облыжно», «храмина», «окаянный», «черепья незнамого», «облые», «наволок» и т.п., он, признаться, вызывает больше улыбок, чем нагнетает страха. Даже безобидные фразы вроде star-headed («звездоголовые» у Дорогокупли) превращаются в «астроцефалов». Впрочем, и на такой перевод, несомненно, найдутся любители, вот только заметная небрежность редактуры, вина за которую лежит, кстати, частично и на переводчике, однозначно портит впечатление. Как можно написать по-русски имя римлянина Титус Семпронис Блезус — уму непостижимо! Даже если просто следовать кальке английского Titus Sempronius Blaesus, и то должно быть Семпрониус, ведь всем известны латинские окончания на «ус», но откуда «ис»-то? А как такой, пардон, «пириводчег» напишет имя Цезаря: Гайус Юлис? В другом случае время происходящих событий отнесено на 1500000000 лет назад, «когда палеозой сменялся эрой мезозоя». Но эта смена никак не приходится на полуторамиллиардное прошлое, да и в другом месте повести стоит правильно: 150 миллионов лет! Конечно, можно сказать, простая опечатка, лишний нолик, но подобное свидетельствует о некотором пренебрежении своим читателем и неуважении к автору. Мол, подумаешь, миллиард лет сюда, миллиард туда, все равно это сказки, фантастика, низкий жанр, не научный же трактат... Притом что перевод Бавиной был опубликован в непопсовой серии «Гримуар» издательства «Энигма» с претензией на «первую серьезную попытку передать на русском языке всю первозданную мощь» Лавкрафта. Но помилуйте, зачем же так снижать уровень этой самой серьезности до дешевого ширпотреба?!

Достаточно простая идея — прозрачный лабиринт — реализована Лавкрафтом с великолепной психологической достоверностью. Действительно, ведь неосторожно увязнуть в невидимом лабиринте гораздо проще, чем в видимом. Герои рассказа тысячу раз подумали бы, прежде чем заходить в темную, со множеством неизвестно куда ведущих лазов и ходов пещеру, а тут — все вроде бы на виду, все просто. Но это кажущаяся простота — подобно ловушке на мух. Человеку всегда нужно помнить о том, что есть те, для кого он — не более чем муха, которую можно машинально прихлопнуть. Эта генеральная для Лавкрафта идея и находит свое оригинальное воплощение в этом небольшом рассказе.

Перефразируя римскую же поговорку, скажем: «О Риме или хорошо, или ничего». Действительно, в любви к Риму, древнему и современному, признавались и в первом веке, и в одиннадцатом, и в двадцать первом. Время сглаживает конфликты — сегодня в Вечном городе мирно уживаются и артефакты недавнего, муссолиниевского, прошлого, и долгая история христианской столицы, и седая античная древность. Вот последней и посвящена целиком эта книга.

Это значит, что в шестисотстраничном томе читатель не найдет ни прогулок по Ватикану, ни описания фонтана Треви или баек о семействе Борджиа. Зато он основательно полазает по подвалам жилых домов на Палатине в поисках остатков Золотого дома Нерона, поразмышляет над назначением таинственного Септизодия, пропутешествует довольно далеко по Аппиевой дороге, а затем назад, в Остию. Ну и, конечно, не обойдется без всемирно известных Форума, Колизея, терм Каракаллы. Воображение — к сожалению, потому что от описываемого сохранилось порой одно упоминание, или к счастью, потому что, когда речь идет о такой древности, только оно и помогает — придется включать буквально на каждой странице. Вот в Доме триклиниев мы смотрим, как римляне обедают, в подземельях церкви Санто-Стефано-Ротондо наблюдаем за таинствами культа Митры, у театра Помпея читаем вывеску о предстоящих боях гладиаторов: «Полог будет», что в условиях палящего солнца внушает надежды…

Несмотря на то что список античных памятников Рима выглядит как некролог: того давно нет, этот известен только по описаниям, читающий книгу Сонькина не ощущает себя в некрополе. Жизнь древнего Рима теперь другая: в легендах и традициях, об античных корнях которых зачастую мало кто знает. Обычай новобрачных приходить к вечному огню впервые начался у алтаря храма Венеры и Ромы; правило дарить нечетное количество цветов или бросать в водоем монетку «на счастье» тоже родом из Вечного города. Не чужд автор и удачной шутки: оказывается, «аудиокниги придумали римляне», и Плиния Старшего, к примеру, везде сопровождал чтец-декламатор.

Важно, что за мозаикой исторических реминисценций, фактов и цитат не теряется из виду зримый ландшафт Рима: Тибр, Марсово поле, Виа деи Фори Империали. Можно непосредственно прогуливаться с книгой в руках, можно виртуально — правда, в обоих случаях будет существенно не хватать хороших карт. Шутейские схемки, которыми снабжена книга, в качестве карт бесполезны, хотя в остальном нареканий нет: и иллюстраций достаточно, и структура продумана, и врезки по делу. Пятнадцать веков античного Рима как нет, а его памятники только множатся — в том числе и типографским способом. «Здесь был Рим» — хороший пример того, как нужно описывать, вспоминать, посещать этот поистине великий Город.

Хороший рассказ

Ars longa, vita brevis

Рассказ ставит ребром старую, но всегда актуальную дилемму: в ситуации радикального выбора что предпочесть — живых людей или произведения искусства: без людей некому будет ценить искусство и возвышаться им, но и без искусства не будет людей в полном смысле этого слова. Автор явно оптимист в этом вопросе и, судя по тому, что музей удивительным образом не тронут, выбирает искусство. Увы, в истории человечества не все так радужно — искусство страдало от войн и революций чуть ли не в первую очередь, ведь люди такие эгоисты и живут по принципу: после нас хоть потоп...

А вот это хороший рассказ. Заслуживает главной победы. Хороший, непровисающий сюжет, сочные диалоги, превосходный финал. Только вот фамилия Персиянов на другой лад изначально настраивает, и еще непонятно, почему при двух мужиках-товарищах у героини такой сексуальный голод, что она готова мгновенно отдаться подозрительному врагу. Можно было как-то поизящнее доставить Персиянову биомассу.

Очень приятно написано, но, концовка, как уже заметили, пришита пятым местом. Предполагаю, что пришили ее для темы, а оригинальная была совсем другая. Ну, например, прибегает девочка к бабушке, рассказывает, та ей не верит, журит и не хочет в лес пускать. А девочка, мол, ну пусти, ну пожалуйста, ну ытырбыр! И тут бабушка вдруг соглашается, а из ее седых волос на мгновение показались острые эльфийские уши

Начало хорошее, правильное, из античной мифологии. Действительно, боги завидуют лучшим из людей и всячески вставляют им палки в колеса. Но откуда такая мифология у муравьев, которые (для нас) все одинаковы? Да еще у тех, кто, как выясняется, до недавнего времени жил припеваючи, будучи храним добрым богом-хозяйкой??? Да и финал свидетельствует скорее о слепой воле божеств, чем об их разумном предпочтении одних другим. Так что не зависть это вовсе, а равнодушие, слепота, или что-то в этом роде...

И по мелочам: у муравьёв есть кожа? Зачем (дважды!) говорить про мраморный стол? Чтобы подчеркнуть богатство персонажей? А малахитовой урны там не было?

Идея прочитывается довольно легко, впрочем, две концовки интереснее одной. Реализация делает упор больше на забавность, чем на проработку мира. Но тогда не хватает сатирических ноток. Нужно ли такое количество неологизмов? Они не оправданы идеей и являются лишь результатом ироничной игры автора. То, что даже сам автор в них запутался (то тЕптрихиндры, то тИптрихиндры), не делает ему чести. Да и логику никто не отменял: если главгерой отключил Ленту и барьеры, в данном мире наступил бы хаос — как на уровне материальной жизни, так и на уровне мифологического сознания. И уж во всяком случае Зюзе пришлось бы рассказывать значительно подробнее в своей чубайче, что такое Стена, Движущая Лента и тому подобное — ведь всего этого давно уж нет. А если нет барьеров, ничто никому не мешает добраться до «звездолета и скелетов пришельцев», увидеть их самостоятельно — почему же тогда Зюзя «усмехается им вслед», словно один посвящен в тайну?

Вывод. Небезнадежный рассказ, которому, однако, сильно помешало ироничное увлечение автора забавными неологизмами и отсутствие проработки сюжета на уровне его логики.

Автор разбил свой талант и сюжет на десятки осколков — специальных терминов, отсылок и аллюзий, так что Гильбертово пространство соседствует с Фиальтой Набокова, Киже Тынянова с клон-кожей и гауссником, а «Альтист Данилов» Орлова с фазовыми траекториями систем. Продумано — мое почтение! От базисной идеи, что виртуальные миры квантовой физики запросто включают в себя и выдуманные миры литературы, до мелочей, вроде имен (наломавший дел Лиходелов, его спасаемая жена Надежда, композитор из параллельного мира Шопинский=Шопен+Огинский). Да что там, можно копать и дальше, стыкуя нож с надписью и название загадочного прибора, прочитанное наоборот; музыканта, который отдал кижер, и скрипача из «Кин-дза-дза», так же путешествовавшего по мирам-виртуальностям с помощью странного приспособления, и т.д. Все здорово, постмодернистско, борхесианско, да только безжизненно. Нет живого рассказа, героев, коллизий, драмы, катарсиса — есть лишь бесконечное перечисление «сфер Смейла и репликаторов Тарского» в обрамлении бесстрастных диалогов и сюжетных скачков: сели-долетели-встретили. Обидно за главного героя — он явно заслуживает большего...

На скамье подсудимых, господа присяжные заседатели, попаданец в собственное прошлое! Господи, сколько ж их уже было, болезных! И ведь знают, что ничего не изменишь, только хуже будет, а все лезут, вещами из будущего манкируют, варианты просчитывают, близких спасают... Впрочем, этот, с чего-то решив, что времени у него в обрез (а если нет?), сразу бросился топить брательника — мол, не его, так мать хоть спасу. Хотя, по логике, может стоило спасти прежде всего Шарика? Для этого нужно было всего лишь «укатать» Карая — задача сложная, но не невыполнимая. По крайней мере, не братоубийство! Да и поведение Клавы по меньшей мере странно: брату она «не верит», хотя мобилу из будущего в руках держала, и так «не верит», что все-таки поступила, по его совету, в политехнический. Так, может, все же верит? В целом, история печальная, но какая-то чернушная... Пришел, увидел, убил. Это как же нужно было не любить своего брата?!

Заголовок рассказа уносит нас в этнографические разделы журнала «Вокруг света», предполагая что-то экзотически-романтическое. Однако дальнейшее перемещает рассказ уже в атеистический раздел: мол, религия — опиум для народа. Да кто б спорил? Все повествование такое бесхитростное-бесхитростное, даже когда боги упоминают мудреные словечки типа «трансляция». Что за «боги», что хотят, зачем там сидят, зачем ждут жертв — неведомо. Можно бы предположить какие-то древние реликты погибшей космической экспедиции (скажем, автономные модули-боты, давно забывшие свое предназначение), но это все домыслы. Язык действительно занятный, а вот идея слабовата...

В сети ходят слухи, что эту книгу написал Борис Акунин. Всем известно пристрастие этого автора к инициалам А.Б. И тут у нас не только англо-американец Алан Бейкер, но и основной рассказчик — доктор Анатолий Басков. Иностранец отпадает сразу: во-первых, ТАК иностранцы про русских и Россию не пишут, а во-вторых, всезнающий Амазон не знает никакого Alan Baker, автора Dyatlov Pass. И эта книжка, продающаяся на Амазоне, записана на некоего Alan Beyker. Впрочем, если это Акунин, то стыд и позор мастеру: написано откровенно плохо, наспех, картонно, фразами, чуть ли не скопированными из Википедии (особенно там, где объясняются физические теории или вспоминаются аномальные феномены). Перевал Дятлова — это тайна, нет — Тайна, Аномалия, почему бы и языку, описывающему ее, не стать таинственным и аномальным? Эх, Хлебникова бы сюда..

Спешка повредила и логике сюжета. Не секрет, что перевал Дятлова буквально истоптан многочисленными туристами и экспедициями. Ничего аномального они, разумеется, не встречали. И тут приезжают наши герои, а им, как на блюдечке: и другие звезды, и медведь, и котлы, и озера, и инсталляции.. Допустим, это изобилие можно списать на то, что у них была антипризма, но ведь у группы Дятлова, которая, по мысли автора, тоже столкнулась с кучей аномалий, никакой антипризмы не было, как и у медведя, непонятно за что пострадавшего. Кто в Советском Союзе в тридцатые годы, в разгар антирелигиозной кампании, выберет для научно-этнографической экспедиции название «Сварог» и символ Перуна? Весьма вольно автор обходится и с обстоятельствами гибели дятловцев, добавляя одни детали и не упоминая другие, но это, впрочем, можно уже списать на фантдопущения..

И все же роман небезнадежен. Добавляя в копилку версий причин гибели дятловцев свою, автор исходит из мысли, что они (эти причины) не автономны, а крепко связаны с многочисленными аномалиями на земле, будь то Тунгусский метеорит, Таосский гул или Долина смерти в Якутии. Сюда же он подвязывает современные космологические теории о том, что наша Вселенная представляет собой четырехмерную (мем)брану в пятимерном пространстве — таких бран много, они сталкиваются «временами», что и вызывает аномалии, а заодно позволяет кое-кому путешествовать по мирам и измерениям. Таким образом, читатель вводится, пусть в популярном изложении, на передовую научной мысли.

Правда, практически все объясняя, наш автор убивает саму Тайну — тайну, до сих пор будоражущую всех, кто соприкасается с происшествием на перевале Дятлова — и делает это так легко и походя, что становится немного обидно за тех девятерых, что погибли жуткой и таинственной смертью. Временами автор, похоже, и сам вспоминает, что дело-то жуткое, и пытается нагнать страху лавкрафтианскими интонациями, однако в отсуствие аутентичной атмосферы получается, мягко говоря, не очень. В целом прочитать и забыть — но не о дятловской трагедии. Она еще ждет своего Лавкрафта и своего Джойса.

Роман отчетливо делится на две взаимопроникающие части.

1 — авантюрная фантастика на планете Стальных Когтей. Здесь любопытно наблюдать за интригами аборигенов, которые представляют собой странный стайный разум. Однако несколько портит картину слишком предсказуемая концовка. Да и тупые истеричные детишки — не подарок читателю.

2 — космическая опера, построенная на идее слоистой Галактики с разными фундаментальными физическими законами в слоях и разными, соответственно, обитателями: от Суперразумов на окраине Галактики до отсутствия всякой разумности ближе к центру. Сама идея отличная, позволяет махом решить множество вопросов: от крайней затрудненности контактов между представителями разных слоев (то есть почему к нам не наведываются представители высших цивилизаций) до общей картины эволюции таких цивилизаций (они уходят за Край и исчезают из нашего понимания и наблюдения). Все это великолепие портит досаднейшая загвоздка: идея абсолютно ненаучна и противоречит даже элементарным наблюдениям и здравому смыслу! Ну как можно назвать Бездной самую яркую, плотную и насыщенную звездами часть галактики, к тому же весьма ограниченную пространственно! О каком ненаблюдаемом Крае, замыкающем Галактику, может идти речь, если до нас доходит свет от других галактик, причем никаких искажений, изменений его скорости и т.п. мы не наблюдаем?! И тому подобное.. Тут можно, конечно, спорить, пытаться построить отдельную теорию, но зачем, если такая теория уже есть — только в масштабах не Галактики, а Вселенной! А именно, в современной космологии. Предполагается, что наша Вселенная — это замкнутый пузырь, окруженный океаном т.н. «ложного вакуума», который представляет собой супервысокоэнергетическое поле, постоянно порождающее такие вселенные. Если пузырь достаточно стар, то в его центре звезды успевают умереть и остается лишь темнота и тепловая энтропия, а по краям, где пузырь граничит с порождающим «ложным вакуумом», наоборот кипит жизнь: рождаются звезды, все насыщено энергией и т.п. Примерно в середине расположена наша Галактика. Очевидно, что такая схема идеально ложится на космологию «Пламени над бездной»: и «безмысленная», энтропийная Бездна в центре присутствует, и высокоэнергетичный, со сверхсвойствами Край, откуда возможен Переход совсем уж в запределье, ну и «обычная» Середина. Всего-то что Винджу нужно было: перейти от галактических масштабов к сверхгалактическим, и все стало бы и логичным и научным с самых современных точек зрения. То есть была бы самая настоящая НФ. А так «ПнБ» остается лишь авантюрной фантастикой с псевдонаучными допущениями, что сильно снижает интерес любителя НФ к ней...

Все же нельзя не признать: по сравнению с первым томом второй «Гиперион» — целостное и увлекательное повествование, расставляющее если не все, то многие точки над i. Очень понравилась идея с разделением виртуальной реальности на инфосферу, мегасферу и метасферу и привязка их к фундаментальным физическим константам, благодаря которой виртуальность обретает, так сказать, «материальную плоть». Хорошо продумана и реализована идея Нуль-сети, а также межзвездных перелетов. Вместе с тем остается множество вопросов, касающихся как самого сюжета, так и его реализации...

Но в целом произведение неплохое, побуждающее к созданию собственной, более непротиворечивой Истории Будущего...