Магистр, тщательно изучив главное кладбище, особенно его памятники и надгробия, вскоре выпустил книгу под названием: Satanae opus turpissimum, seu coemeterii Foscarae, regiae urbis profana violatio*. Этот небольшой литературный труд, уникальный в своём роде, напечатанный в год 1500 без указания места, где он был издан, написанный на средневековой латыни, ныне относится к старинным диковинам, забытым под грудами библиотечной пыли.

* Сатанинская непристойная история, или главного городского кладбища Фоскары нечестивое осквернение (лат.).

На основании добросовестного исследования, которое Гриф провёл над могилами, учёный исследователь пришёл к выводу, что главное кладбище в Фоскаре претерпело небывалое осквернение, каких ещё не случалось в истории христианства.

Утверждение Винцента в первый момент было встречено яростным сопротивлением и недоверием, ибо выводы магистра основывались на деталях, слишком тонких для неподготовленных глаз общины. Но когда из соседних городов вызвали на помощь художников и скульпторов, они лично подтвердили верность такого суждения, так что ничего не оставалось, как с благодарностью принять этот приговор и следовать спасительным указаниям.

А мнение Грифа и в самом деле было исключительно любопытным и оригинальным. Ибо он отмечал случаи осквернения как раз на тех великолепных памятниках, могильных стелах и роскошных надгробных изображениях, которыми фоскарское кладбище славилось на всю страну. Пресловутой стала красота сего упокоения мёртвых, и каждый путешественник, посещающий очаровательную Тоскану, должен хотя бы раз был увидеть кладбище в Фоскаре.

И, однако, магистр Винцент после детального исследования, занявшего больше месяца, показал, что за благочестивым видом достойных произведений искусства скрывается святотатство, замаскированное с поистине адским мастерством.

Эти памятники, высеченные из мрамора саркофаги и семейные гробницы, были одной сплошной цепью богохульств и сатанинских помыслов.

Из-за иератической позы надгробных ангелов выглядывал непристойный жест демона, на скованных горем устах духов скорби играла неуловимая улыбка цинизма, склонившиеся под ветром отчаяния формы кладбищенских невест дразнили пышностью тел, развевающимися каскадами волос, лицемерным срамом обнажённых персей. Большие композиции, состоящие из нескольких фигур, производили двусмысленное впечатление, как будто скульптор умышленно выбирал щекотливые темы, где граница между возвышенностью скорби и бесстыдством была неясной и шаткой.

Меньше всего сомнений вызывали надписи — знаменитые фоскарские стансы, которые своим торжественным нисходящим тоном, пронзительной важностью каденции** восхищали магистра искусной словесной вязью. Стихи эти, прочитанные наоборот, снизу вверх, были позорным, уникальным в своём цинизме отрицанием того, что они провозглашали, будучи прочитаны в обычном порядке.

Это были подлинные пеаны*** в честь сатаны и его грязных дел, святотатственные гимны против бога и святых душ, развратные песни о фалернском вине и распущенных шлюхах.

** Нисходящей интонации (лингв.).

*** Песнопения во славу богов (др.-греч.) .

Таким, по сути своей, должно было быть кладбище. Что же странного, что мёртвые не хотели на нём покоиться, что они подняли зловещий мятеж, требуя от живых убрать богохульные памятники?

Поэтому, под влиянием открытий Грифа, было решено подвергнуть кладбище основательному преображению. В течение нескольких недель все подозрительные надгробия были разрушены, плиты и статуи выкопаны, а обломки вывезены за город. На место прежних богатые семейства установили новые статуи, бедняки воткнули в могилы простые кресты. В кладбищенской часовне на протяжении трёх ночей священник совершал панихиду, завершившуюся большим очищающим богослужением.

И вот, после выполнения всех этих действий, мёртвые перестали наведываться в город, и кладбище успокоилось, погрузившись в тихую задумчивость былых лет.

Впоследствии в народе стали циркулировать всевозможные рассказы об этом событии и постепенно сложилась легенда, связанная с бывшим могильщиком Джованни Тоссати, прозванным вдруг, ни с того ни с сего, Яном Гиеной.

Этому в значительной степени способствовала смерть одного из городских плакальщиков, случившаяся вскоре после реконструкции кладбища. Этот человек сделал перед смертью весьма любопытное признание, которое объясняло внезапное исчезновение Тоссати, избавив народ от неприятных напрасных поисков рекомого беглого злодея.

Исповедь эта, передаваемая из уст в уста, широко распространилась по округе и, раскрашенная буйной фантазией людей, со временем вошла в круг тех мрачных рассказов и легенд, которые, рождаясь словно из пустоты и безумия, прядут свои чёрные нити на прялках душных вечеров.…

Джованни Тоссати впервые появился в Фоскаре примерно лет двадцать назад. Одетый бедно, чуть ли не в лохмотья, он сразу вызвал всеобщее подозрение, и община даже хотела изгнать его из города. Однако вскоре он сумел завоевать расположение местных жителей и властей, которым он представился обедневшим каменщиком и скульптором надгробий. Подвергнутый пробному экзамену, он продемонстрировал отличные способности и умения в своём искусстве.

Поэтому ему не только разрешили остаться в городе, но и, поддавшись странным настойчивым просьбам скульптора, назначили его могильщиком при главном кладбище; отныне он должен был устанавливать надгробия и хоронить мёртвых.

Ибо он утверждал, что одновременное выполнение этих двух обязанностей составляет для него неразрывное единство, что оказание последней услуги усопшим в данном случае теснейшим образом связано с его стелографическим искусством, и он не смог бы создать достойный памятник покойнику, не похоронив его перед тем собственными руками. Поэтому даже впоследствии, несмотря на то что слава о нём распространилась широко и он стал известен далеко за пределами города, Тоссати ни разу не принял ни одного исключительно выгодного предложения, которые ему делали со всех сторон, увековечивая память умерших исключительно на своём кладбище.

Поначалу это чудачество давало немало поводов для шуток и насмешек, но со временем народ привык к необычным прихотям камнереза-могильщика, ибо те творения, что вышли из-под его зубила вскоре получили всеобщее признание даже у первоклассных знатоков. Скромное до сих пор кладбище в течение нескольких лет стало шедевром надгробного искусства и гордостью Фоскары, которой теперь завидовали другие города.

Из оборванного лаццарони он превратился в уважаемого гражданина, пользующегося всеобщим почтением, человека состоятельного, влиятельного и значительного. В конце концов его избрали в магистрат и он занял место председателя городского объединения. Занимая такие серьёзные должности, он уже не хоронил лично, а пользовался услугами целого отряда помощников-землекопов, которых он обучил поистине удивительным образом. Вообще Тоссати ввёл в процесс похорон ряд оригинальных улучшений, которые наполовину сокращали работу и ускоряли темп действий. Тем не менее, оставаясь верным своему старому правилу, он не пропускал ни одного погребения и лично следил за его ходом.

Когда тело опускали в могилу, он сам сбрасывал лопатой первый ком земли, всё остальное же оставлял на служителей. Таким образом, могильщицкие функции Тоссати приобрели какой-то символический характер, постепенно превратившись всего лишь в добрые воспоминания. Но их внешние признаки остались, и он ни за какую цену не отступил бы от привычного обычая.

Джованни Тоссати вообще был необычным человеком. Одним своим внешним видом он обращал на себя внимание прохожих.

Высокий, плечистый, с широким мрачным лицом, он вечно улыбался, загадочно искривляя губы. Взор у него был какой-то неуверенный, чуть опущенный вниз; вероятно, взгляд его невольно приспособился к способу удерживания головы, всегда склонённой к земле, которую, казалось, он внимательно осматривал.

Городские шутники говорили, что Тоссати вынюхивает трупы. Несмотря на славу искусного скульптора, самого могильщика не любили. Люди боялись его и уступали дорогу. Бытовало даже предубеждение, что встреча с ним в ранний час сулит недоброе.

Поэтому, когда после десяти лет жизни в Фоскаре он решил жениться, ни одна из горожанок не хотела отдавать ему руку. Их не соблазняла безмерная зажиточность Джованни, не прельщали обещания жизни в достатке.

В конце концов он женился на бедной работнице из соседней деревни, сироте, отданной на милость судьбы. Но счастья в семейной жизни он не обрёл. После года брака жена родила ему двух близнецов: одного мёртвого, другого необычайно обезображенного в утробе матери. Уродец, непохожий на человеческого ребёнка, умер на третий день после родов. Обезумевшая женщина внезапно исчезла из дома, и все поиски беглянки не увенчались успехом.

С тех пор он жил на кладбище один в своём белом каменном доме, и людей видел разве что на похоронах. Только ночами допоздна горел свет в окнах его жилища и не раз доносились оттуда до соседей хриплые возгласы пьяных людей. Тоссати чуть ли не каждую ночь принимал у себя каких-то гостей; но, вне всякого сомнения, не из числа жителей Фоскары — по крайней мере, никто в городе этим не хвастался.

К дому могильщика подъезжали какие-то экипажи, иногда даже богато украшенные кареты — их них выходили какие-то незнакомые люди из неведомых краёв и проходили внутрь, — то снова, скрипя, вкатывались через въездные ворота тяжёлые повозки, обычно пустые, на которые грузили какие-то ящики, прочно обшитые свёртки, чтобы вывезти их неизвестно куда до рассвета.

За всеми этими таинственными действиями скульптора город следил лишь издалека, не смея вмешиваться в дела странного человека, от которых веяло страхом и ужасом.

Уже тогда могильщика и его дом окутывали мрачные легенды, с годами обраставшие жуткими подробностями, кладбищенские сплетни, пропитанные разложением трупов и миазмами гнили.

Говорили, что Яна навещают мёртвые и ведут с ним по ночам тайные разговоры о потусторонних делах. Поэтому никто не смел подкрадываться к ярко освещённым окнам и подглядывать за гостями.

Тоссати знал об окружающих его слухах и не старался их опровергать; словно он силился опутать себя ещё более плотной сетью тайн, чтобы скрыть за ними свою тёмную жизнь.

Всё состояние святотатца выросло из кладбищенской земли, его дом, имущество и сама жизнь с годами пропиталась трупной скверной. И всё ему сходило с рук. Пока он ходил по улицам Фоскары мёртвые, казалось, терпеливо переносили нанесённые оскорбления; как будто демон зла, заключённый в этом человеке, держал на привязи мир теней, словно сатанинская воля могильщика сковывала все проявления мятежа осквернённых покойников. Тоссати по-прежнему ходил по свету, высокий, слегка сутулый, и всегда улыбался неведомо кому. Улыбка эта в последние годы его земных скитаний ни на секунду не сходила с его с лица, и даже сделалась как бы мягче. Вообще лицо Тоссати в те времена производило впечатление мумии с застывшим навеки выражением: то было неизменно улыбающееся лицо милейшего добродушного человека: скульптор уже несколько лет постоянно носил маску. Материал, из которого он её сделал, столь искусно имитировал человеческую кожу, а маска столь плотно прилегала к лицу, что была совершенно незаметной: так что он свободно ходил среди людей, не вызывая ни подозрений, ни смеха.

Лишь случай открыл в те годы его истинное лицо; странное, исключительное происшествие, после которого его больше не должен был видеть никто из живущих…

Случилось это осенью, в один из тех печальных дождливых дней, когда набухшая от влаги земля окутывается мглистой дымкой, а оплакиваемый дождём мир погружается в мрачную задумчивость.

Днём, в страшное ненастье, состоялось погребение; город хоронил богатого обывателя, пользовавшегося всеобщим уважением купца и владельца шёлковых прядилен. Огромный траурный кортеж, состоящий из представителей главных мещанских семейств, всех цехов и молодёжи высшего света сопроводил покойного на кладбище, где он упокоился в семейной гробнице.

Тоссати в тот день был в приподнятом настроении и с удовольствием украдкой потирал руки. Покойный был человеком необычайно состоятельным, и в гроб его положили в весьма дорогих одеждах; снимая труп с катафалка, могильщик заметил на мизинце и среднем пальце два бриллиантовых перстня, а на груди бесценную рубиновую заколку. Кроме того он уже давно не хоронил тело, сохранившееся в таком хорошем состоянии и пригодное для анатомических исследований; старый профессор из Падуи на этот раз будет весьма доволен. Двойная добыча обещала быть весьма солидной; правда, она требовала умелого и кропотливого труда, главным образом потому, что гробница была надёжно закрыта, но дело стоило потраченных на него усилий.

Вечером ему вдруг пришло желание заглянуть в аустерию «Под Гиеной», неподалёку от кладбища, который он основал в тайне от всех. Заведение это, благодаря его скрытым стараниям и средствам разместившееся в доме, построенном в незапамятные времена, окрестил этим странным названием некий никому не известный плотник, прибывший по специальному требованию могильщика.

Название это подтверждал фронтон дома с изображением каменной гиены, выгнувшей свой пятнистый хребет над остатками падали. Вскоре усадьба стала сборным пунктом факельщиков, возниц катафалков и скорбящих, которые после каждого похорон совершали здесь поминки, пропивая свежий заработок.

Джованни, как правило, не показывался в этом притоне азартных игр и ночных кутежей, хотя и любил прогуливаться рядом с ним ночной порой, прислушиваясь к пьяному веселью своих людей.

Однако в тот вечер он не смог удержаться от соблазна и решил инкогнито влиться в толпу кладбищенской обслуги. Чтобы его не узнали, он переоделся в богатый наряд шляхтича из высшего сословия, надел неизменную маску, поправил бороду и, напялив на голову широкополую рыцарскую шляпу, вошёл в трактир раньше других, чтобы свободно наблюдать погребальный банкет своих «детей».

В тот вечер в трактир набилось много людей самых разных сословий и профессий — пора была слякотная, домашняя скука угнетала, да к тому же храмовый праздник, приходившийся на следующий день, привлёк много гостей со всей округи. Хозяин заведения, хитрый, лукаво улыбающийся старик, бегал от стола к столу как волчок, крутился, покашливал, подливал вина, предлагал затянуть песню. Компания бродячих цыган, присев в углу зала, заиграла печальные диковатые песни, им вторили лиры слепых стариков.

Около восьми часов вечера вошел возница катафалка с факельщиками, и таверна приобрела характерный для неё стиль.

Тоссати не принимал участия в разговоре. Забравшись в тёмный угол зала, он закрыл лицо широкой полой шляпы, опасаясь, что его могут узнать, и лишь молчаливо опустошал бесчисленные кубки старого мёда; он слушал и наблюдал.

Веселье достигло своей вершины, настроение, особенно после появления похоронщиков, было отменным. Сыпались анекдоты, искрились остроты, взрывались ракеты шуток. Пьетро Рэндоне, швейцарский участник траурной церемонии, высокий, худой, как тростинка, наипаче превзошёл товарищей в рассказывании сальных историй, основу которых он черпал из собственных переживаний.

Около полуночи трактир начал пустеть. Уставшие от пьянства гости поодиночке выбирались из прокуренного зала и исчезали в черноте ночи. Тоссати, перебрав свою меру, задремал. Рука лениво опустилась на стол, стягивая с отяжелевшей головы защищавшую его от посторонних взоров шляпу. В какой-то миг побеждённое вином тело соскользнуло со скамьи и тяжело свалилось на пол. Могильщик не просыпался; пьяный сон совершенно одолел его. Добродушная маска, зацепившись за ножку стола, соскользнула с лица и с тихим шорохом упала под стул. За шумом и суетой на это не сразу обратили внимание, и Джованни мирно спал под скамейкой, никем не тревожимый.

Но когда после двенадцати аустерия опустела и осталось только чёрное братство смерти, лежащий под скамейкой гость в дорогом наряде привлёк к себе любопытные взгляды последних участников пирушки.

— А этот только сейчас свалился, негодяй! Пил, как на поминках! Тащите его на свет!

— Посмотрим, что это за гусь!

— Какой-то богатый купец или рыцарь-бродяга в погоне за приключениями. Надо извлечь его из-под скамьи!

Несколько торопливых рук протянулись к спящему и положили его навзничь на полу. Но, как следует рассмотрев лицо спящего мужчины, все как один быстро отступили. В глазах похоронщиков горело тягостное изумление. Ибо тело незнакомца, облачённого в щегольские мягкие одеяния, венчала голова трупа; глубокие провалы бездонных глазниц источали смертный хлад, кожа пожелтела, ссохлась, сливаясь цветом с выпирающими костями скул, череп без волос, без ушей блестел гладкими как лёд костями…

Глухое ворчание пробежало по толпе похоронщиков. Дело встревожило их. Первым сориентировался Рэндоне.

— Что за глупая шутка! Кто из вас вытащил этого мертвеца на маскарад? Ну, признавайтесь, пока я добрый!

Повисло молчание. Они смотрели друг на друга в оцепенении, не понимая, о чём идёт речь. Ни один из них не чувствовал себя виноватым.

— Ха, — произнёс швейцарец, — сейчас это не важно, с шутником разберёмся позже. Берём его на плечи, пока есть время, и быстро на кладбище! Через два часа рассвет — времени мало; надо спешить, прежде чем наступит день. Если город узнает, мы погибли!

Они молча выполнили приказ. Шестеро похоронщиков подняли Тоссати и, положив его на плечи, вышли с ним через дверь трактира на кладбищенскую дорогу. Они шли быстро, испуганно озираясь, не подглядывает ли кто; не обращали внимания на грязь после ливня, пачкавшую им ноги по колено, брели поперёк дороги, по ямам, хлюпающим дождевой водой. Их гнал необычный страх и приказ, то ли их предводителя, то ли чей-то другой, словно какая-то внутренняя необходимость. Они ни о чём не рассуждали; не чувствовали странной теплоты покойника, не замечали что руки трупа ещё не прогнили, ни на мгновение не обратили внимания на разницу состояния головы и остального тела. Только вперёд, только быстрее, лишь бы покончить с этим!

Они погрузились в прохладные аллеи кладбища; миновали главную, прошли пару боковых и свернули направо, мимо свежих могил. Возле одной из них, укрытой в зарослях жасмина, они остановились и спустили его с плеч на землю.

— За лопаты, — раздался тихий приказ Пьетро Рэндоне.

Они жадно схватились за рукояти и принялись выбрасывать мокрые комья. Через четверть часа яма уже была глубокой.

— На дно его! — снова заговорил швейцарец.

Тоссати не дрогнул, не пошевелился; он спал, как убитый, роковым железным сном.

Торопливые чёрные руки чуть приподняли его над землёй и сбросили в яму. Глухой стук падающего тела слился с ударами мотыг и лопат, засыпающих могилу. Люди работали с редкостным рвением, как одержимые, наперегонки. Через несколько минут поверхность выровняли до полной незаметности, а свежеснятый и поспешно возвращенный на место дёрн довершил остальное.

Тогда они вздохнули; вытерли испачканными руками жемчужный пот со лба и посмотрели друг на друга странным загадочным взглядом. Затем, ничего не говоря, забрали лопаты и поспешно направились к выходу.

Было примерно два часа пополуночи. Снова начался мелкий дождь, словно просеянный сквозь решето. С кладбищенских берёз лились мокрые вереницы слёз, тихо стекая по тропинкам. Влажные ветви кустов изгибали скользкие прутья, печально раскачивая на ветру траурные листья. Серое предрассветное сияние, пробиваясь сквозь стену деревьев, удивлённо смотрело на печальное место. Какие-то недовольные птицы, ослеплённые скорбной ночной тьмой зловеще закричали среди сучьев и спрятались в густой листве. Моросил дождь, шумели деревья, пробивалась мутная заря.…

Из кладбищенских ворот украдкой выходила длинная чёрная череда похоронщиков; шаги их были тяжёлые, неуверенные, головы низко опущены на грудь…

Opowieść o grabarzu, 1918 г.

Перевод В. Спринский, июнь 2021

*

Фотографии — монументальное кладбище Стальено, Генуя, Вышеградское кладбище, Прага

Интерес к автору возник ещё в 1990 г., когда Владимир Шелухин выпустил в Николаеве первый фэнзин ужасов МЭД ЛЭБ / MAD LAB и анонсировал два рассказа Грабинского во втором номере (который, увы, так и не вышел). Картинки с адским паровозом и нескольких скупых слов об авторе и его творчестве оказалось достаточно, чтобы пробудить стойкую заинтересованность. Ждать правда пришлось долго, до выпуска энигмовского двухтомника, да ещё в сети бродили несколько отдельных переводов — те самые шелухинские и ещё что-то.

Причём ещё когда читал двухтомник, не имея на руках польских оригиналов, чувствовалось, что не всё с переводом гладко. Когда в середине десятых наконец внезапно заполучил польское полное собрание прозы Грабинского, так и оказалось. Энигмовские переводы по-своему хороши, но это скорее пересказы, с ненужным украшательством и прочими переводческими изысками. Кое-где имелись и пропуски сложных или ненужных по мнению переводчика мест типа рассуждений автора про современную польскую литературу и критику. Язык же у него оказался чистым, простым, не перегруженным красивостями, хотя конечно и без них не обходится. Но всё в меру и по делу.

Конечно и сложностей хватало — много латыни, куда ж без неё в демонологических текстах, и прочих языков и диалектов. Роман "Монастырь и море" особенно всем этим изобилует, поскольку действие происходит в польском Поморье. Тут автор порезвился от души — и поморский диалект, и куча морской и рыбацкой терминологии, и монастырская жизнь и быт, расписанные лишь немногим проще чем у Умберто Эко — и опять латынь, иногда целыми абзацами из старинных книг, да ещё и без перевода. В общем, читать хорошо, переводить сложно и оттого интересно. А ещё французский, итальянский, проч. подоб. тоже в немалом количестве по всем произведениям.

Не удивлён, что современные ему критики ругали за мультиязычность и общую сложность текстов. Деконструкция реальности, когда непонятно, что грёза, а что явь, не хуже, чем у Филипа Дика, хотя тот тогда ещё даже не родился. И прочие радости жизни, перечислять которые лень.

В общем двухлетний проект закончен. Доволен. По итогам выяснилось, что внезапно почти овладел латынью, написал рассказ, продолжающий темы, начатые автором в "Рассказе о могильщике", который Грабинский сам отчего-то называл одним из самых слабых своих рассказов. Автор конечно в своём праве оценивать свои вещи, но по факту там идей на хороший роман а то и на цикл. Частью их и воспользовался.

Останавливаться не хочется. Чуть отдохну и продолжу ковырять химерность и прочий польский экспрессионизм тех же времён и раньше. Там ещё много неизвестных, но весьма достойных имён и вещей. Интересной работы надолго хватит

Забавнее всего была неуклюжесть атак. Поскольку ни один из этих панов не мог точно зацепиться за идейные основы работы Вжесьмяна и ни один из них не обладал достаточной компетенцией, дискуссий о его философских и психологических концепциях тщательно избегали, судорожно цепляясь за внешние аспекты и прочие пустяки. О том, что нового и оригинального Вжесьмян принёс с собой в поэзию и искусство, речь не шла вообще, а если и говорилось, то с пренебрежением, поверхностно и, что ещё хуже, в ложном свете, выказывая полное отсутствие понимания. Господа критики по-хозяйски, с засученными рукавами и хвастливой бесцеремонностью подходили к произведениям, трепетавшим творческой мукой, проникнутым ужасом жизни и изумлением перед её проявлениями, как если бы речь шла об оценке сборника песенок для кабаре или арабских приключений одного из наших любимейших юмористов*. Без церемоний, не слишком углубляясь в суть, его творчество попросту подвергали сжатому изложению, к тому же в бездарной, часто неправильной или даже превратной манере, снабжая эти ничтожные опусы, не дающие ни малейшего понятия о трудах автора какими-то банальными или язвительно поверхностными комментариями.

Я с изумлением неоднократно читал эти «рецензии» и «оценки», написанные на типичном журналистском жаргоне, полные ошибок, искажений текста и грубых насмешек.

Наиболее комичным из всего этого было драпирование под беспристрастность и объективность. Эти поверхностные и тривиальные охотники за внешними деталями, нетерпеливо выписывали из творений Вжесьмяна всяческие предполагаемые ими недостатки и промахи и умышленно замалчивали то, что наполняло поэзию глубиной и красотой, торжественно заявляя, что делают это вовсе не ради каких-то мелких и пустых домогательств.

Некоторые из этих статей, задыхающихся от избытка собственного яда, были для нас обоих источником непрекращающегося веселья. Особенно нас забавляли противоречия, в которых запутывались господа рецензенты; одна такая оценка, казалось, напрямую боролась с другой, либо обе сливались в братских объятиях на почве общей неприязни к Вжесьмяну.

Так, например, один из них, сочтя творчество моего друга нездоровым, со всей серьёзностью врача-диагноста доказывал, что Вжесьмян пишет в приступах горячки и впадает в бред. Второй такой же, коллега первого по цеху, торжественно заверял публику, что Вжесьмян сознательно творит безумие, действуя с холодной рассудочностью.

Здесь я невольно натолкнулся на одно из «основополагающих» и «кардинальных обвинений», выдвинутых против этого отклоняющегося от нормы творчества. Часть критиков сочла его нездоровым, именно же «неврастеничным» и кто знает? — может быть просто вредным. А следовательно — Écrasez l'infame!** Долой его! Пусть не мутит спокойные и тихие воды! Ибо нам нужна «здоровая» литература, много-много солнца и смеха. Так что давайте смеяться, господа и дамы! Смеяться и веселиться, ибо жизнь коротка и надо уметь ею пользоваться. Смех полезен и необходим для пищеварения! Смех является признаком силы племени! Да здравствует смех и добрые гуляки! Пусть они веселят нас и кувыркаются!

Помимо благородной группы «санитаров», заботящихся о здоровье литературы, Вжесьмян мог похвастать и другой, не менее искренней и… глубокой категорией противников, которых он окрестил «виталистами». Эти господа «почувствовали» в его творчестве некоторую бедность материала, которым он оперировал. Вжесьмян, по мнению одного из этих знатоков искусства, мало черпал из собственного опыта, а в поиске тем для своих произведений обращался к учебникам психологии и психопатологии, а также к некоторым довольно чуждым ему событиям, о которых он узнал из приключенческих рассказов и трансформировал их на свой лад.

До чего же поразительная проницательность и какое знание источников! Можно подумать, что Вжесьмян исповедовался перед ним или же уважаемый критик подсматривал за автором через замочную скважину.

А наряду с этим вот такое суждение с другой стороны:

— Всё творчество Вжесьмяна несёт в себе какую-то логику фанатизма, а иногда и нечто почти ошеломляющее в своей иррациональности.

Кому тут верить?

Полагаю, что этот, второй, наверное, был ближе к истине.

Вообще, мнения об этом странном человеке менялись в зависимости от необходимости и обстоятельств. Один «именитый» рецензент вначале любезно признавал, что Вжесьмян работает в ёмком, лапидарном и удивительно мощном стиле — стиле, улавливающем полутона и отзвуки, которые обычно незаметно дрожат в воздухе, что он с несравненной краткостью раскрывает мистическую внутреннюю форму, суть которой была едва ощутима. И тот же критик, несколько лет спустя, слегка заматерев, высказал совершенно противоположное мнение об этом же стиле. Теперь, по его мнению, произведения Вжесьмяна были написаны «убогим» языком. Parbleu! Можно лишь восхищаться постоянством и изощрённостью суждений!

К последней, наиболее распространённой категории оценщиков музы Вжесьмяна принадлежали специалисты по «влияниям». По их мнению Вжесьмян пребывал под сильным воздействием всех мыслимых и немыслимых мировых фантастов от родоначальников жанра Эрнста Гофмана и Эдгара По через Стивенсона, Вилье де Лиль-Адана до его современника Майринка. Вжесьмян был тем и этим, одним и другим, был всеми ими понемногу — но только не самим собой, не Вжесьмяном. Да и как бы могло быть иначе? Где ещё найдёшь у нас что-то подобное?..

______________________________________________________ __________________________________

Конец выпавшего отрывка. Далее по тексту — "Вжесьмян при случае почитывал критическую писанину и усмехался."

____________

* Речь идет об известном фельетонисте, поэте и прозаике Корнеле Макушинском, в том числе авторе сборника парафразов сказок под названием «Арабские приключения» (1913).

** Раздавите гадину! (фр.).

*** Чёрт побери! (фр.).

— Через три дня, — говорила она, прощаясь с ним очаровательной улыбкой, — я буду возвращаться этим же поездом в Черск. Прошу вас быть у окна поезда в Рудаве, где я буду садиться. Только не надо здороваться со мной на этой станции. Понимаете? Как будто мы совсем не знакомы. Прошу также быть готовым к тому, что мне придётся возвращаться в компании; тогда я сяду в другое купе.

— Но в таком случае возникает опасение, что мы больше никогда уже не встретимся, — заметил Забжеский, которого начинала интересовать эта женщина. — Если вы будете в компании на протяжении всей поездки…

На лице пани Лунинской отразилось выражение удовольствия.

— А ведь вы, похоже, мною заинтересовались! Если бы было иначе, вы не проявили бы такой похвальной прозорливости.

— Ну, естественно, заинтересован, даже очень, очень заинтересован, — заверил он горячо.

— Ну ладно уж, ладно, — ответила она, подавая ему руку на прощание. — В таком случае мы наверняка увидимся через две недели.

— Но где?

— В поезде, всегда только в поезде. Пятнадцатого февраля я снова поеду из Черска в Рудаву; вам надо будет всего лишь вовремя появиться в одном из окон вагона. Но думаю, что мы увидимся раньше; я постараюсь вернуться одна. А значит, до приятного свидания!

— До свидания! — ответил он, поднося к губам её руку. — До свидания, прелестная пани! — добавил тише, задумчиво вглядываясь в её черты. — Итак, в пятницу?

— Да, около девяти утра.

И сдержала слово. Через три дня после этого они снова встретились в поезде, который следовал из Бендзешина в сторону Черска. Пани Стаха сразу увидела его в окне одного из вагонов на станции в Рудаве, и как только поезд тронулся, оказалась рядом с ним — чудесно зарумянившаяся, ласковая как кошечка, лучащаяся ошеломительными улыбками.

Так завязавшееся знакомство должно было постепенно перейти в близкие страстные отношения в полном смысле этого слова — un amore appassionato (2), когда вожделение удивительным образом переплетается с поклонением.

Лунинская не была свободной женщиной. Данное обстоятельство придавало этому необычному знакомству особое очарование и пикантность, но в то же время скрывало в себе зародыши опасности: им приходилось быть осторожными. Поэтому Стаха ни при каких условиях не желала соглашаться на свидания за пределами четырёх купейных стен; только в поезде, в отдельном, дорого оплаченном любовником купе она чувствовала себя в безопасности. Они встречались два, иногда три раза в месяц, всегда на том же отрезке железнодорожной линии между Черском и Рудавой. Каким образом пани Лунинской удавалось не привлекать внимание мужа к своим частым поездкам, до конца осталось её тайной. На вопросы об этом она отвечала уклончиво. Так что он не настаивал.

Для Забжеского отношения с этой породистой страстной женщиной были источником всякий раз нового, всё более головокружительного любовного опьянения. Почти год он жил в состоянии постоянного возбуждения, в какой-то сладкой, пурпурной лихорадке. Демонизм любовницы, её утончённость и едва ли не сатанинская изворотливость в преодолении препятствий, которые обстоятельства бросали им под ноги, с каждым днём усиливали в нём непреодолимое влечение к Стахе, в равной степени напитывая его удивлением и безграничным восторгом. Секретность свиданий на необычной территории, эта постоянная спешка, чтобы успеть вовремя, чтобы не опоздать ни на минуту, эта беспрерывная железнодорожная нервозность обладали невыразимым очарованием, которая погружала всё его естество в какую-то дрожащую, пульсирующую кровяными артериями мглу, раскачивала душу в горячем ритме самозабвения. Эти ожидания в сладкой неуверенности в условленный день, эти растянувшиеся в бесконечность минуты перед самым свиданием, эти чудесные часы, проведённые вместе в безумстве чувств, в экстазе вознесения... Воистину, за один год такого счастья стоило отдать оставшуюся жизнь...

Забжеский чувствовал, что любовь Стаси — это высшая точка его эротической жизни, одна из тех прекраснейших авантюр, которые никогда уже не повторятся, ибо являются уникальными, редкими, исключительными. Он наверняка ещё мог встретить на своём пути не одну женщину, но понимал, что уже ни одна из них не сыграет в его жизни такой роли, как пани Лунинская. Сколько бы счастья не принесло ему будущее, он знал заранее, с непоколебимой уверенностью, что самая блестящая жемчужина уже была принесена ему в жертву. Это был зенит, за которым не надеялся уже ни на какие неожиданности. Поэтому он желал растянуть полдень любви навечно, удержать на месте неумолимый бег вещей и отдалить в перспективу бесконечности грустную минуту заката.

С восхитительной дрожью в сердце он всегда разламывал печати депеш, которые еженедельно поступали от любовницы, нормируя его жизнь. Эти несколько слов: «Еду в среду», «Возвращаюсь четвёртого» или «Только через две недели» погружали его в экстаз счастья или в пропасть терзаний. Когда они не виделись долгое время по причине непредвиденного препятствия в последнюю минуту, или в силу того, что Лунинский сопровождал жену в поездке, Забжеский впадал в фатальное настроение: на него немедля, как бешеные псы, нападали чернейшие предположения, дичайшие домыслы, и безжалостно трепали его вплоть до ближайшего свидания. Но потом она всегда умела двукратно вознаградить его за дни разлуки и успокоить разбушевавшееся горячее желание...

Чаще всего они виделись по средам. Многомесячный опыт убедил их, что это был наиболее подходящий день. Уже накануне свидания Забжеский ходил разгорячённый и возбуждённый до крайних пределов; знакомых в тот день не принимал, полностью отдаваясь приготовлениям к выезду на следующее утро, погружённый исключительно в мысли о любимой. Хотя утренний поезд из Бендзешина, места его постоянного проживания, отходил только в семь утра, пан Казимеж был на станции уже в пятом часу и нервными шагами ходил туда-сюда по перрону. Его всегда терзали одни и те же сомнения:

«А если она не сядет по дороге? А если к ней прицепится какая-то навязчивая знакомая из Рудавы и поедет с ней вместе, пусть даже до ближайшей станции? Это было бы фатально!..»

Больше всего, однако, его беспокоила возможная смена проводников.

«Беда не спит, — не раз думал он, глядя в пространство. — А если Стогрин подведёт?»

И в момент прибытия поезда с тревогой обшаривал взглядом толпу людей, отыскивая улыбающееся лукаво-сердитое лицо знакомого железнодорожного служащего. Однако Стогрин, старый битый железнодорожный волк, никогда не подводил. Задобренный щедрыми взятками, он поистине мастерски устраивал любовникам свидания. На его «участке», состоящем из трёх поездов, всегда каким-то образом находилось уютное отдельное купе, предназначенное исключительно для Забжеского и его подружки. Хитрюга, чтобы не будить подозрений, не сразу пускал своего «клиента» в выбранное купе, предлагая ему некоторое время покрутиться в коридоре, пока «всё не успокоится». Только после отправления поезда, когда волна новоприбывших «гостей» растекалась по вагонам и освобождала проходы, Стогрин открывал зарезервированное купе и наглухо закрывал его за Забжеским. Со временем проводник довёл свою услужливость до такой степени, что на станции в Рудаве или в Черске, в зависимости от того, где садилась Лунинская, он сам указывал ей «правильный» вагон и место. Одним словом, Стогрин в роли messagero dell'amore (3) был бесподобен: окружённые его доброжелательной заботой любовники предавались плотским утехам с полной свободой.

Единственным тёмным пятном во всём этом был недостаток времени: они могли проводить вместе непрерывно едва ли четыре часа; хотя они всегда умышленно выбирали пассажирский поезд, который в довольно ленивом темпе тащился по этой линии. Однако хватало и этого короткого, слишком короткого для них промежутка времени, пока поезд преодолевал расстояние между Рудавой и Черском. Но именно эта прерывистость впечатлений, эта постоянная недостаточность любовного опьянения, на которую они были обречены, ещё больше обостряли взаимную симпатию, беспрерывно разжигая неутолимый голод счастья.

В Черске, поскольку это было возвращение, выходила Стаха, разумеется, одна, а пан Казимеж ехал до следующей станции и только там покидал coupé d'amour (4) , чтобы через пару часов вернуться скорым в Бендзешин. Обычно через неделю или десять дней после этого, если не приходила телеграмма, отменяющая свидание, Забжеский ехал в Тульчин, первую остановку за Черском, проводил там ночь в каком-нибудь отельчике, а на следующее утро на обратном пути встречал в поезде свою светловолосую любовницу, которая сопровождала его до самой Рудавы.

Так прошёл год ничем не омрачённой безмятежности, незабываемый год счастья и любовного безумия. Вопреки опасениям Стахи, страсть Забжеского росла и крепла с каждым месяцем. Его полностью захватила красота тридцатилетней женщины, пышно расцветшей на пике своей жизни. От неё исходили чары, которые связали его мужскую волю и бросили ей под стопы — под эти милые, маленькие стопы, которые он так страстно прижимал к губам. После каждого свидания открывал в ней новые искусы, ибо она была как стихия, всякий раз иная. Особенно глаза. Огненные, тёмно-сапфировые, они постоянно менялись; дремала в них тоска степей, пылал жар восточной гурии или темнела холодная, возвышенная задумчивость весталки. Его изумляла её эротичная утончённость.

— Кто тебя этому научил? — спрашивал он не раз, ошеломлённый буйством её любовной фантазии. — Неужели муж?

Стаха презрительно надувала сочные, подобно разрезанному гранату, губы:

— Он?! Этот солидный, совершенно лишённый воображения пан? Вот так предположение!

— Значит, много читала? Ну, признайся, — настаивал он, водя губами по её чудесной шее.

Она нетерпеливо вскинула королевские дуги бровей:

— Скучный ты сегодня, Казик; иногда производишь впечатление педанта. Не проще ли предположить, что всё это развилось во мне самопроизвольно, в пылу истинной любви?

Он обвивал её стан рукой и шептал:

— Стаха! Возможно ли? Ведь это я, именно я открыл в тебе этот чарующий ураган, который сжигает наши души и тела в восхитительной муке? Ведь это лишь благодаря мне созрел в тебе этот странный, экзотический цветок, запахом которого я упиваюсь до потери чувств? О, как ты прекрасна, возлюбленная моя, о, как прекрасна!

И прижимал голову к её коленям в покорности обожания...

Несмотря на многократные попытки, ему не удалось склонить её к бегству, или, по крайней мере, к разрыву с мужем.

— Хочешь лишить меня обаяния, которое порождено именно секретностью наших отношений? — отвечала она ему всегда в таких случаях. — Люблю азарт. Кто знает, не перестала бы я тебя любить, если бы стала твоей женой?

— Ты страшно испорченная, Стася, — с улыбкой морализаторствовал Забжеский.

— До мозга костей, — отрезала она, поглаживая ладонью его буйную чёрную шевелюру. — Но чем тебе это, собственно, мешает?

— Хочу, чтобы ты была только моей. Не люблю ни с кем делиться любовью. Ведь ты его, наверное, не любишь? Но тогда как можешь жить с ним под одной крышей?

— Да, не люблю его, но не хочу с ним порывать. Не настаивай больше, Казик, а то поссоримся.

И на этом обычно заканчивались все интриги любовника в этом вопросе. Лунинская в определённом смысле была женщиной непреклонной и умела настоять на своём. Забжеского раздражало это сопротивление, перед которым он ощущал себя бессильным, как ребёнок.

«Может она хочет нас обоих держать в постоянном страхе? — думал он, анализируя их отношения. — Может мы оба, и я, и её муж, всего лишь марионетки её каприза, которыми она играет в своё удовольствие? Между тем этот Лунинский представляется мне человеком с характером и, несмотря на всё, что она о нём говорит, лицом незаурядным. Хм... странная женщина...»

И воспроизводил в мыслях смелый, мужской профиль соперника, с красиво очерченным орлиным носом и гордым высоким лбом. Он не раз украдкой наблюдал за ним из окна вагона на станции в Черске, когда тот выходил навстречу жене, или когда прощался с ней в момент отъезда. Это светлое открытое лицо с доброй, немного грустной улыбкой на устах, эти серые глаза, которые словно смотрели вдаль, давали ему немало пищи для размышлений.

«Безусловно, прекрасный человек, — признавал он в душе, желая быть беспристрастным в суждениях о муже любовницы. — И к тому же, полагаю, мужественный человек. Разве что лишь немного староват для неё: выглядит не меньше, чем на сорок пять лет. В любом случае он производит впечатление джентльмена в полном смысле этого слова. Должно быть, он очень сильно привязан к ней: приветствует её всегда так душевно, и так внезапно при взгляде на неё проясняются эти задумчивые глаза. Полагаю, что он не смирился бы с потерей Стахи. Может, она это предчувствует и поэтому боится решительного шага?..»

Однако он не делился этими догадками с пани Лунинской, которая в последнее время всё неохотнее говорила о муже, очевидно избегая разговоров на темы своей совместной жизни с ним.

Пока не произошло то, что невольно направило внимание обоих в эту сторону. Случилось это пятнадцатого июня, почти через полтора года с начала знакомства. Неизвестно почему эта дата глубоко засела в памяти Забжеского.

Они ехали уже около двух часов в сторону Рудавы, как обычно изолированные от остальных пассажиров, увлечённые собой, счастливые... В какой-то момент Стаха высвободилась из его объятий и начала прислушиваться.

— Кто-то прошёл по коридору и задержался перед нашим купе — прошептала она, указывая движением головы на застеклённые двери, ведущие в купе.

— Это тебе показалось, — успокаивал он её таким же приглушённым голосом. — В конце концов, каждый может позволить себе задержаться в коридоре.

— Может, он подглядывает за нами?

— Напрасный труд, двери плотно закрыты.

— Я должна убедиться, кто это.

И, осторожно отодвинув край занавески, выглянула через щель в коридор. Но в тот же миг, смертельно бледная, отпрянула от окна вглубь купе.

— Что с тобой, Стася?

Она долго не отвечала, впившись перепуганными глазами в двери. Наконец, с дрожью прижимаясь к его груди, прошептала:

— Генек стоит в коридоре.

— Это невозможно: я сам видел, как в момент отъезда из Черска твой муж заходил в станционную контору. Я внимательно следил за его движениями: если бы он в последний момент вскочил в поезд, я бы, несомненно, заметил это. Померещилось тебе, Стаха.

— Нет, нет, — настаивала она, — это он, точно он.

— Тогда постараюсь убедиться в этом собственными глазами: выйду и рассмотрю его, как следует. Твоего мужа я хорошо знаю с вида, и узнаю его где угодно с первого взгляда.

Она задержала его, судорожно хватая за руку:

— Хочешь потерять меня?

— Почему? Будь благоразумна, Стася! Ведь он меня совсем не знает; он никогда в жизни не видел моего лица. Ну, пусти меня и не будь ребёнком!

И ласково, но решительно высвободив руку из её нервного объятия, вышел, плотно закрыв за собой дверь.

В коридоре у одного из окон он увидел мужчину, поразительно похожего на Генрика Лунинского; те же черты, те же задумчивые глаза; только одежда его, обычная, прогулочная, исключала идентичность с мужем Стахи, который в момент отправления поезда был в мундире железнодорожного чиновника. Незнакомец, казалось, не обращал на него ни малейшего внимания. При звуке открываемой двери он не дрогнул и не изменил позы: стоял, всё так же опираясь плечом о стену вагона и, засмотревшись в пространство за окном, спокойно курил сигару.

Забжеский решил заговорить с ним. Вытащил из портсигара папиросу и, подойдя к попутчику, обратился к нему с лёгким поклоном:

— Могу ли я попросить огня у уважаемого пана?

Незнакомец очнулся от задумчивости и посмотрел на него, словно очнувшись.

— Рад услужить, — вежливо ответил он, стряхивая пепел с сигары.

И тогда Забжеский с изумлением обнаружил необычную перемену в выражении его лица: перед ним в этот момент стоял совсем другой человек, не имеющий ничего общего с Лунинским.

— Спасибо, — ответил он, скрывая удивление вынужденной улыбкой.

И, затянувшись пару раз дымом папиросы, вернулся к Стахе. Застал её забившуюся в угол купе, с выражением смертельной тревоги в глазах.

— Это совершенно точно кто-то другой, — успокоил он её, входя внутрь. — Впрочем, если не веришь, посмотри сама из-за занавески. Этот человек всё ещё стоит в коридоре.

Она послушалась с некоторым колебанием, немного помешкав, и осторожно выглянула. Через минуту, совершенно успокоившаяся, она с облегчённой улыбкой обратилась к любовнику:

— Ты прав. Это кто-то другой. Как я вообще могла хоть на мгновение принять его за Генека? Ха-ха-ха! Забавное qui pro quo! (5)

— Померещилось нам обоим. Глупости. Такие ошибки случаются не раз.

И слились в долгом, затяжном поцелуе.

Через месяц после этого, в момент выхода на станции в Рудаве, пани Лунинская внезапно издала крик ужаса. В группе пассажиров у ступеней вагона возникло замешательство. Несколько человек окружили перепуганную женщину, спрашивая о причине. Из глубины коридора подбежал Забжеский, забыв о привычных мерах предосторожности. В этот момент из толпы пассажиров выдвинулся какой-то элегантный пан с чемоданчиком в руке и с поклоном обратился к Стахе:

— Любезная пани чего-то испугалась, не так ли? Очевидно, нервное истощение в результате путешествия? Может, подать воды?..

И уже хотел было направиться к вокзалу, чтобы подтвердить действием своё предложение, когда Лунинская энергичным движением руки удержала его от задуманного:

— Благодарю вас. Уже прошло. Минутное головокружение. Благодарю вас.

И, бросив взгляд в сторону Забжеского, который как раз в этот момент появился в дверях вагона, уже спокойно пошла к перрону. Незнакомый мужчина затерялся где-то в толпе пассажиров.

Когда через неделю после этого Забжеский провожал любимую домой, он узнал, что причиной её испуга было внезапное появление в группе попутчиков какого-то мужского лица, поразительно похожего на Лунинского. Но, к счастью, это продолжалось всего один миг; когда незнакомец заговорил, неприятное видение тотчас рассеялось.

— Необычный случай, — заметил Забжеский, выслушав объяснения Стахи. — Я внимательно рассмотрел лицо этого пана, когда он обращался к тебе, но он ничем не напомнил мне твоего мужа.

— Ты прав: в тот момент, когда я услышала звук его голоса, иллюзия улетучилась. Знаешь, у меня такое впечатление, что в его лице в ту минуту произошло моментальное изменение, подобное тому, о котором ты говорил месяц назад — помнишь, тогда, в коридоре?..

— Возможно. В любом случае, довольно странное повторение. Но мне кажется, это был совсем не тот человек, в котором нам почудился твой муж в первый раз.

— О, нет! Наверняка нет. Тот был значительно выше. К тому же, лица обоих после произошедшей метаморфозы были совершенно разные.

— Да, да — тем более странно. Это были два совершенно разных человека, которые, наверняка, ни о чём не знают... Гм... необычно, необычно...

Пан Казимеж задумался. Несмотря на взрывы веселья у Стахи, он не мог в этот день совладать с навязчивой мыслью, которая постоянно посещала его во время разговора...

С последнего инцидента прошло три недели. Горизонт любви очистился и настал золотой, согретый солнцем, полдень счастья. В один из прекрасных августовских вечеров они снова возвращались вместе в Черск. Стася в этот день была ещё более чувственной и более пылкой, чем обычно. Какой-то глубокий лиризм трепетал в её страстных словах, проходя лейтмотивом через любовные ласки...

На прощание она вручила ему свою кабинетную фотографию, сделанную пару дней назад.

— Я специально надела это чёрное платье со стразами, в котором так тебе любезна. Я выгляжу в нём немного старомодно, но ведь ты так этого хотел...

Он закрыл ей рот поцелуем.

— Спасибо тебе, Стаха, ты чудесная, ты единственная, ты моя несравненная госпожа!..

Через пару минут она уже выходила из поезда. На станции, как обычно, уже ждал муж. Укрывшись за стенкой вагона, Забжеский следил завистливыми глазами за их приветствиями. Лунинский поцеловал жену в лоб, но вместо того чтобы дать ей руку и проводить домой, вынул из кармана какую-то бумагу и, указывая рукой в сторону Тульчина, что-то ей живо говорил. На лице Стахи отразилось выражение изумления и беспокойства; пару раз она украдкой посматривала в направлении вагона и пыталась отвлечь мужа от какого-то намерения. Но её слова, очевидно, не дали результата, ибо Лунинский лишь отрицательно качал головой и пару раз ударил рукой по извлечённой из кармана пачке бумаг. Наконец, когда пассажиров уже начали поторапливать свистки кондукторов, он ещё раз обнял жену и быстро пошёл к поезду.

Забжеский вздрогнул: случайно или намеренно Лунинский направил свои шаги к вагону, из которого только что вышла его жена. Промелькнула мысль, быстрая как молния:

«Вернуться в купе!»

Он ещё раз посмотрел в сторону Стахи, которая с беспокойством наблюдала с перрона за движениями мужа, после чего отодвинул дверь своего купе и вошёл внутрь в момент, когда тот вскочил на ступеньку вагона. Одновременно с этим прозвучал гудок и поезд тронулся.

Забжеский удобно откинулся на подушку сидения и сомкнул утомлённые веки. Через некоторое время кто-то открыл дверь купе и вошёл.

«Это он!» — вспыхнула мысль, уверенная как очевидность.

Но он не открыл глаз и делал вид, что продолжает дремать. Слышал только, как этот «кто-то» занял место напротив, как вынул папиросницу и зажёг сигару.

«Забавная встреча! — подумал он, слегка приподнимая веки, чтобы через узкую щёлочку подтвердить правильность догадки. — Да, это он. Ха-ха! Минуту назад жена, а теперь — муж. Неожиданность!»

Напротив действительно сидел Лунинский в мундире железнодорожного инспектора и курил сигару, безразлично глядя в окно.

«Он вообще не обращает на меня внимания, — подумал Забжеский. — И даже не догадывается, с кем едет».

Ситуация показалась ему архикомичной. Но он всё ещё держал глаза прикрытыми, а голову легко откинутой на изголовье, чтобы в этой позиции удобнее наблюдать через опущенные ресницы.

«Какой он спокойный! — развивал он далее цепочку мыслей. — Как ни в чём ни бывало. Печальный, но спокойный. Ничего не чувствует. Однако... однако те два случая могли свидетельствовать о чём-то прямо противоположном. Это двукратное видение Стахи, одно из которых передалось и мне, не кажутся случайными. Кто знает, что с ним происходило в те минуты?.. А эта сегодняшняя случайная встреча с ним выглядит как продолжение тех двух историй. Здесь, наверное, можно заметить нечто вроде ступенчатой последовательности. Я бы сказал, что Лунинский постепенно, пусть даже подсознательно, приближается к открытию страшной для него правды. Сначала он всего лишь выпустил, точно щупальца, свои мучительные мысли — искал и нашёл, но не тронул: повёл себя пассивно; не посмотрел жене в глаза там, в коридоре. Этого ему, очевидно, было недостаточно. Поэтому повторно атаковал её напрямую на станции в Рудаве, у ступеней вагона, в облике того незнакомого пана с чемоданчиком... А сегодня едет со мной в том самом купе. Интересно, что из этого выйдет?..»

И открыл глаза. Лунинский всё смотрел в окно на скользящие за ним поля, окаймлённые вдалеке по краям синеватой линией лесов. Он казался глубоко задумавшимся, ибо даже перестал подносить к губам сигару, на конце которой за это время вырос длинный столбик пепла. Забжеского вдруг охватило безумное желание обратить внимание этого человека на себя под любым предлогом. Он хотел обменяться с ним несколькими словами и узнать о цели его нежданного путешествия. Поэтому он достал папиросу, сунул её в губы и стал делать вид, что не может найти спички. Тот не обращал на него никакого внимания, углубившись в наблюдение пейзажей за окном. Тогда он решил атаковать его напрямую. Он поднялся и с вежливым поклоном спросил:

— Могу ли я попросить огня у уважаемого пана?

Лунинский оторвал взгляд от окна и внимательно посмотрел на попутчика.

— Пожалуйста, — ответил он после короткой паузы, подавая ему сигару.

— Спасибо, и прошу прощения, что прервал ход ваших размышлений.

Тот бесцветно улыбнулся и наморщил лоб, будто что-то вспоминая.

— Странное дело, — задумчиво ответил он. — У меня такое впечатление, что мы уже однажды виделись в жизни.

Забжеский удивился:

— Право, не могу такого припомнить.

— Гм... и моё воспоминание расплывчатое и словно смазанное. Мне кажется, что недавно кто-то, очень похожий на вас, совершенно таким же образом, и тоже в поезде, «просил» у меня «огня». Нынешняя ситуация представляется мне дословным повторением какой-то другой, которую я когда-то уже пережил, и вроде бы совсем недавно.

Забжеский не сводил с него глаз.

— Может быть, вы видели во сне лицо, похожее на моё. Иногда случается, что такие сонные прообразы повторяются, или же впоследствии реализуются наяву.

— Возможно, — согласился Лунинский, внимательно вглядываясь в черты соперника, — возможно, что и приснилось...

— Нельзя также исключать феномен так называемого «ложного узнавания», который довольно часто наблюдается у впечатлительных и слишком нервных лиц. «Повторение ситуации» в этих случаях является мнимым и возникает вследствие интенсивного переживания, которое моментально перемещается в перспективу прошлого и регистрируется на экране памяти как уже давно пережитое событие.

— Не думаю, — сказал Лунинский, — по крайней мере, в данном случае. Здесь вряд ли можно говорить об интенсивном переживании, которое, по сути, является пустяковым.

— Вы правы. Значит...

— Значит, мне это всего лишь приснилось... Гм... однако, это странно, почему и зачем? Что может соединять нас обоих?

Забжеский наклонился, чтобы скрыть улыбку, которая пробежала по его губам.

— Впрочем, иногда можно грезить и наяву, — добавил он, будто невзначай.

— Наяву? Не понимаю. Разве что вы использовали это выражение в переносном смысле?

— Отнюдь. Я имел в виду некое особое психическое состояние на грани между сном и явью.

Лунинский беспокойно шевельнулся. Его печальные серые глаза остановились на Забжеском с выражением удивления и скрытого страха.

— В любом случае, это должно быть какое-то аномальное состояние? — нерешительно спросил он.

— Безусловно. Вызвать его может избыточно сильная работа мысли или необычайное эмоциональное напряжение.

В этот момент поезд, который на протяжении последних слов разговора замедлял ход, остановился возле станции.

— Тульчин! — донёсся из-за окна голос кондуктора. — Тульчин!..

Забжеский машинально сорвался с места и потянулся за чемоданчиком. Он был у цели своего путешествия. Здесь он обычно выходил, чтобы после ночёвки в убогой провинциальной гостиничке на следующий день вернуться утренним поездом домой.

— Вы уже выходите? — спросил Лунинский.

— Собственно, я уже приехал: у меня билет до Тульчина.

Он заколебался. Его охватила нерешительность. Внезапно пришла мысль, что если он сейчас выйдет, «свидание» на самом деле не будет иметь никакого «смысла». Он понимал, что если сейчас уйдёт, то всё это событие, которое обещало столько интересного, окончится ничем и «потерпит фиаско». В решающий момент родилось демоническое желание не допустить банализирования этой ситуации, сложившейся благодаря странной случайности. Впрочем, он не хотел «бежать». Его гордость не позволяла этого. Снял шляпу, он вернул чемоданчик в сетку и, заняв прежнее место, спокойно заявил несколько удивлённому его действиями инспектору:

— Я сменил своё намерение и еду до конечной станции на этой линии. В этот момент я как раз вспомнил, что на этой неделе должен оказаться во Вренбах.

— О да, — признал тот разумность этой мысли, — очевидно, следует воспользоваться возможностью, если уж вы оказались на этой линии. Вам нужно всего лишь доплатить кондуктору.

— Мелочи. К тому же, — добавил он с улыбкой, — я не люблю прерывать захвативший меня разговор.

Лунинский вежливо поклонился:

— Я весьма признателен уважаемому пану за возможность продолжить составлять ему компанию. Затронутая нами тема чрезвычайно заинтересовала и меня самого. Поскольку я еду до самого Лешно, то полагаю, что у нас будет вдоволь времени для детального рассмотрения вопроса.

— О, даже с избытком, — заверил Забжеский, зажигая новую папиросу.

Тем временем поезд тронулся в дальнейший путь. Перед глазами путников начали вырисовываться первые контуры гор.

— Предполагаю, — продолжил разговор муж Стахи, — что то ненормальное состояние, о котором вы упоминали, не связано со всем сознанием данной личности.

— Естественно, как и вообще при каждом, пусть даже частичном расщеплении собственного «я».

— Значит, здесь имеет место некоторое расщепление?

При этом вопросе голос Лунинского дрогнул, словно в неуверенности.

— Ну да, это совершенно ясно, — ехидно подтвердил своё высказывание Забжеский. — Представьте себе, что кто-то, одержимый некоей определённой мыслью, «выпускает» свой дух, если так можно выразиться, «на разведку».

Лунинский тяжело опёрся рукой об оконную раму и, поднявшись с места, наклонился лицом к лицу противника. В его глазах, только что задумчивых, теперь таился страх перед чем-то неизвестным и словно бы приглушённый гнев.

— «На разведку» — вы говорите? Какую же «разведку» вы имели в виду?

Забжеский принуждённо улыбнулся:

— Не знаю. Ведь мы говорим в общих чертах: теоретизируем. Это зависит от содержания мыслей конкретного индивидуума.

— Ну да, — облегчённо вздохнул Лунинский. — Прошу прощения: я принял эти слова на свой счёт. Но вы так убедительно излагаете свои взгляды и рассказываете в столь выразительном стиле...

— О, пустяки, пан инспектор, — полунасмешливо-полузагадочно успокаивал его улыбающийся соперник. — Я могу лишь гордиться достигнутым впечатлением.

Он затянулся дымом папиросы и, опустив раму окна, выбросил окурок. Ситуация начинала становиться забавной. Его развлекала эта игра в жмурки с ничего не подозревающим противником. Он испытывал злую радость от мысли, что сейчас безнаказанно играет с этим человеком, с которым должна делить свою любовь Стаха. Вся прелесть забавы заключалась именно в том, что он мог в любой момент, как улитка, втянуть в себя слишком нагло выставленные рога, чтобы через некоторое время вновь уколоть противника отравленным жалом предположений. А тот словно специально подставлял себя под всё новые удары.

— А какую цель может иметь этот шпионаж? — продолжал он развивать тему.

— Разведка, — улыбаясь, вежливо поправил его Забжеский.

— Дело не в названии. Итак, по вашему мнению, какая причина может вызвать такую психическую рекогносцировку?

— Это опять же зависит от обстоятельств, которые её вызвали. Возможно, кто-то хочет напасть на след врага, проследить за передвижениями персоны, которая его очень интересует, или...

Тут он заколебался, не уверенный, рубануть ли ему прямо сейчас, или же оставить на потом.

— Или что? — настаивал Лунинский.

— Или кого-то вовремя предостеречь, возможно, пригрозить ему.

— И каким это образом?

— Способы бывают разные, — медленно продолжал становящийся всё более спокойным Забжеский. — Можно разбудить в ком-то глухое и неопределённое предчувствие какой-то угрозы, или, если эта мера не даст результата, вызвать мгновенную иллюзию или что-то вроде кратковременного видения при посредстве третьего лица.

— Не понимаю.

— Можно временно наложить маску своего лица на чужое и таким образом появиться перед кем-то, в ком имеется сильная заинтересованность

Противник побледнел как полотно.

— Неужели возможно нечто подобное? — прошептал он, вытирая лоб дрожащей ладонью.

— Вполне, — заверил Забжеский. — Притом весь этот процесс может происходить полностью подсознательно; выслеживающий может ничего не знать о своём психическом поступке. Тем не менее, он достиг своей цели: предупредил, пригрозил или напугал.

Лунинский впился безумным взглядом в лицо любовника своей жены.

— Откуда вы можете знать обо всём этом? — шептал он в полусознании. — Вы рассказываете такие странные и такие интересные для меня вещи... Иногда мне кажется, что вы пробуждаете дремлющих во мне с некоторого времени сонных призраков, чуете их, оживляете, вливаете в них артериальную кровь... ещё минута... мгновение — и они облачатся в телесную плоть.

Он провёл рукой по лбу, на котором появились глубокие, болезненные морщины. Какая-то досадная мучительная мысль угнездилась под черепом и пыталась достучаться до сознания. Забжеский прозорливо коснулся холодным острым ланцетом ещё слабой ткани и уничтожил опасный зародыш.

— Я по специальности психиатр, — соврал он, не моргнув глазом. — Вопросы, которые мы разбираем, естественно должны меня интересовать. Я довольно много читал по этой теме. К тому же ежедневная практика в этом направлении повышает мастерство. Рутина, пан инспектор, рутина профессионала.

— Необычная встреча, — произнёс вполголоса, словно обращаясь к себе, Лунинский.

Разговор прервало появление кондуктора. Заметив вышестоящего чиновника, служащий приличествующим образом поклонился ему, после чего, немного удивлённый, обратился к гражданскому пассажиру:

— Вы не вышли в Тульчине?

— Пан доктор, — выручил его с ответом Лунинский, — едет дальше, до самых Вренбов, и готов доплатить.

— Всё в порядке, — ответил Стогрин, прикладывая руку к фуражке. — Сейчас сделаю расчёт и выдам билет.

Через несколько минут они снова остались наедине. Инспектор снял плащ и расстегнул несколько пуговиц на облегающей форменной блузе.

— Жарко здесь, как в бане, — объяснил он, наклоняя лицо к окну, чтобы подышать свежим воздухом.

— Действительно, — согласился его спутник. — Может, лучше было ехать в гражданской одежде: мундир слишком стесняет свободу движений.

— К сожалению. Я не мог иначе. Еду по официальному делу.

— Ах, да.

— Неприятная миссия, — пояснил он минуту спустя. — Как эксперт я должен высказать мнение по делу опасного саботажа, который имел место вчера близ Лешно.

— Действительно, неприятная история.

— Тем более что за главным исполнителем, кажется, стоят несколько других, и это, вероятно, сами железнодорожники. Работники станции, похоже, слишком неблагосклонно настроены к властям.

— Следует быть осторожным, — заметил Забжеский.

Тот улыбнулся:

— Ничего, справимся. Но осторожность не помешает. На всякий случай я взял с собой оружие. Может, вы хотите поближе рассмотреть эту игрушку?

И вынув из кожаной кобуры красиво инкрустированный короткоствольный пистолет, подал его для осмотра.

— Роскошное оружие! — с искренней признательностью похвалил соперник, беря пистолет в руки. — Какая работа! Какая отделка!

— Семейная реликвия, — объяснял, довольный похвалой владелец. — Рукоять, кажется, сохранилась ещё со времён Венской битвы, (6) арматуру позднее приказал переделать мой отец.

Забжеский взглядом знатока осматривал составные части.

— Настоящая игрушка! — продолжал удивляться он. — Какие сказочные накладки! — и с любовью проводил пальцами по рукоятке слоновой кости, инкрустированной перламутром.

— Осторожно! — предупредил вдруг Лунинский. — Заряжен!

— Будьте спокойны, — заверил тот, осматривая ствол. — Я умею обращаться с оружием. Фью-фью! Великолепная гравировка!

Как раз в этот момент поезд, замедлив ход, въехал в лес. В четырёхугольнике открытого окна появились стройные силуэты берёз, тяжеловесные широкоплечие дубы и белые стволы ольхи. Сладкий августовский закат целовал их вершины...

Забжеский на мгновение поднял глаза и направил задумчивый взгляд в гущу деревьев. Тут его внимание привлекла какая-то большая птица, которая летела краем леса, широко раскинув крылья, будто соревнуясь с поездом. В Забжеском неожиданно проснулась страсть охотника и желание похвастаться своей ловкостью перед соперником.

— Вы видите этого ястреба? — обратился он к инспектору, одновременно поднимая к окну пистолет.

— Что вы задумали? — спросил Лунинский, хватая его за руку. — Из поезда нельзя стрелять! Будет скандал. У нас могут быть большие неприятности.

Однако тот, будто не слыша, уже нажимал на спуск.

— Пан! — протестовал инспектор. — Я не могу этого позволить!

И попытался вырвать оружие у него из руки. В возникшей неразберихе борьбы ствол пистолета повернулся на роковой угол. Затем грохнул выстрел...

Лицо Забжеского осветилось, словно от улыбки или изумления, и, вдруг выпустив из пальцев пистолет, без слова, без стона он повалился назад на подушки сиденья.

— Что с вами? — изменившимся голосом воскликнул Лунинский. — Вы ранены?

И бросился к нему, чтобы остановить кровь, которая тонкой струйкой сочилась по жилетке. В этот момент он заметил высунувшуюся из внутреннего кармана его пиджака фотографию Стахи... Острая пронзительная боль пробрала его до глубины души и застыла где-то, скованная мгновением ужаса. Он впился безумным от гнева и муки взглядом в лицо соперника...

Но тот ему не ответил — его бездвижные глаза уже были затянуты бельмом смерти.

*

Przypadek

Перевод В. Спринский, март 2016, обновлено март 2021

*

Примечания

1. В первом печатном издании («Новая реформа» 1926, стр. 205-210) посвящение гласило: «Глубокому знатоку красоты и изысканному стилисту Ежи Евг. Пламенскому, в память о проведённых вместе часах посвящаю».

2. Страстная любовь (ит.).

3. Посланник любви (ит.).

4. Купе любви (фр.).

5. Недоразумение, когда одно лицо принято за другое (лат.)

6. Венская битва — разгром христианской коалицией османского войска 12 сентября 1683 года, положивший конец завоевательным походам турок в Европу.