И тут мне в руки попались старые фото, что отдала мне бабушка. Вот она юная и задорная, пятнадцати лет, с белыми косами; красавец-дед в танкисткой гимнастерке; они вдвоем — уже с сыновьями. У мальчишек вышитые рубахи и прически а ля Клим Ворошилов. И еще несколько фотографий... Первомай с флагами, стадион РМЗ, Полетаево... Я листал и вдруг увидел Злату. Нет, не Злату, но сходство... но лоб...

Нашел!

Оказалось, это мой отец на деревянной лошадке. Ему на фото два года. Костюмчик, кепка.

И фамильный лоб. Он был во всей красе.

Видимо, в переговорах площадь лба решает.

Злата собирается на прогулку. Приходит с игрушкой в руке -- этого зайчика связала моя мама и подарила Злате. Мы с женой на кухне, я заряжаю кофемашину, жена что-то режет.

Злата:

— Мама, мама! Можно я возьму зайчика на улицу?

Жена:

— Нет, зайчика не надо. Ты с ним спишь.

— Он будет сидеть у меня в кармане. Можно?

— Нет, Златик. Зайчика нельзя, он испачкается.

— Ну, почему нет? — вопрошает она пространство с шекспировской страстностью.

— Злата!

Оставляет зайчика, уходит, надувшись. Однако через две минуты возвращается. Лицо невинное.

— Мама! Мама! Можно я надену новую курточку?

Розовую курточку купили Злате на вырост, на следующую зиму, так что ей она пока велика. Она из нее выглядывает, как мышонок из пакета.

— Можно? Ну, пожааалуста! — Злата делает умильные глаза. Но не надо обольщаться. За этой милотой скрывается расчетливый мелкий манипулятор.

— Злата, она тебе большая.

— Ну, ничего, — в голосе бесконечное смирение. Судя по тону, в этом доме ей во всем себе приходится отказывать.

Мы переглядываемся, нам смешно. Я киваю: ладно, пусть. Надо же в чем-то уступать. Это все-таки переговоры.

— Ладно, надень курточку, — разрешает мама со вздохом.

Злата убегает, возвращается уже в куртке. Идет, насупившись:

— Она мне большая! Не пойду в ней гулять! — и начинает плакать. — Некрасиво!

Жена начинает уговаривать: ничего, что большая, она тебе идет, сходи, один раз можно, очень красиво, покажешь девочкам на площадке. Я наблюдаю.

Наконец Злата дает себя уговорить. Вздыхает, словно делает нам одолжение:

— Ну хорошо. Пойду в курточке...

И вдруг вскидывает голову. Безаппеляционным тоном:

— Но тогда я возьму зайчика!

Занавес.

Сейчас, думаю, нас приняли бы за команду революционного суши-бара, но тогда мы были по-настоящему круты.

Роль толстого "мандарина" играл Ромик Новичков. Коренастый, живой, с вечно глумливым выражением на круглой физиономии. Идеальное лицо зажравшегося феодального зла.

Помню, он дико кричал, когда восставшие крестьяне "зарезали" его за дверью класса. В этот момент я понял, что смерть за кадром действует гораздо сильнее. 

Я играл вождя восстания по имени брат Чжан. На самом деле братьев было трое и они действовали по одиночке, поэтому царские войска разбили их. Но мои братья объединились перед последним сражением. Они осознали свою ошибку, забыли обиды и собирались умереть достойно. К тому моменту силы восставших были обречены, царские войска оттеснили их в болото. "Повязки" были изранены, у них кончились еда и питье. Сейчас я понимаю, что в сущности, тогда я использовал сюжетный ход "Трех поросят" — об единении семьи перед лицом инфернального зла. Но это посредственности повторяют, великие же — крадут.

Я тогда не знал этой мудрости, но крал, не стесняясь.

В спектакле участвовали все мальчишки, кроме двух. Все хотели быть "желтыми повязками". И даже одна девчонка (забыл кто. Ленка Полуэктова?). Мы сняли пиджаки, закатали рукава рубашек и повязали головы пионерскими галстуками. Я объяснил, как это будет, и начал распределять роли. И тут выяснилась первая проблема. Все хотели быть братьями Чжан, а просто восставшими рабами — никто. Я почувствовал головокружение. Земля уходила у меня из-под ног. Мой стройный сценарий на глазах превращался в 羊屎 (козий помет, кит.). Героическим усилием я предположил, что братьев Чжан на самом деле было не три, а больше. Просто о некоторых история умалчивает. Поэтому мы все стали братьями Чжан. И даже одной сестрой Чжан (Полуэктова, ты?). 

Это было настоящее семейное восстание.

Один из братьев был ранен, поэтому своей повязкой он подвязал руку. Другого брата ранили в живот, он лежал на парте и время от времени стонал. "Держись, брат Чжан", говорили ему.

У одного из пацанов галстука не было, поэтому он был брат Чжан, Потерявший-Повязку-в-Бою.

В спектакле по плану было три акта. Первый акт -- я, как главный брат Чжан, произношу речь, о том, в какой 兩廂山羊(задняя часть козы, кит.) оказалось восстание и почему. Второй акт -- прибывает посланник императора и предлагает нам сдаться. Мы гордо посылаем его к истокам Янцзы. Посланник уходит. Акт третий — Мы готовимся к смерти, прощаемся друг с другом и ждем смерти. Я говорю: вот так и закончилось восстание Желтых повязок. Аплодисменты.

Начали. Речь я отбарабанил без запинки -- у меня тогда была идеальная память. Начался второй акт...

К нам прибыл Толстый Мандарин, которого играл Ромик. Это у китайцев так называются чиновники, но мне всегда представлялось что-то круглое и оранжевое. Явно зажравшееся, но с запахом Нового Года. Возможно, это и есть обаяние зла.

— Крыса, не имеющая совести и пожирающая чужой хлеб! — сказал я. Эта фраза из учебника поразила мое воображение, поэтому, кажется, я использовал ее дважды. — Зачем ты явился сюда?

— Привет, жалкие мятежники! — заговорил Толстый Мандарин, нагло усмехаясь. — Меня послал великий император Хань! Он предлагает вам жизнь, жалкие черви!

— Чего хочет император?

— Вы... — после подвига с "Хань" Ромик вдруг начал терять слова и мучительно пытался их найти. — ...окружены. Вы все... умрете в этом болоте! Сдавайтесь, ничтожные рабы! Бросайте оружие!

— Передай императору, мы не сдадимся, — отрезал я. Как настоящий революционный вождь. Правда звенела в каждом звуке моего голоса. Правда и вера в великое светлое будущее китайского трудового народа.

— Мы не сдадимся! — дружно повторили остальные братья Чжан. Они тоже верили.

— Сдавайтесь! — сказал Ромик.

— Не сдадимся! — ответили братья.

— А я говорю: сдавайтесь!

— Нет!

— Да!

— Уходи отсюда! — сказала сестра Чжан (Полуэктова?).

— Сама уходи! — огрызнулся Ромик.

Я чувствовал, что история закольцовывается и начинает пожирать саму себя. Нужно было спасать спектакль. Кажется, Ромик забыл, что должен был уйти сразу после ультиматума и дать нам героически умереть. Что делать?! На мгновение у меня снова закружилась голова, но я взял себя в руки.

— Зарезать этого толстопузого! — приказал я с истинно революционным пафосом. И показал на дверь. — Выведите его отсюда и убейте. Я не хочу видеть смерть этой собаки!

Потрясенная тишина. Тяжелораненый брат Чжан от удивления перестал стонать. Рустик Нуриев и еще один мальчишка подхватили мандарина под руки и потащили к двери.

— Нет, брат Чжан! — хныкал трусливый Мандарин. Ромик всегда быстро соображал. — Не надо, нет! Пожалуйста! Я не хочу умирать!!

Его вытащили за дверь.

Дверь закрылась.

В следующее мгновение дикий вопль разорвал тишину. Девчонки-зрительницы вздрогнули и начали переглядываться.

— Так будет с каждым угнетателем трудового народа, — веско сказал я. — Конец.

Аплодисменты. Дверь распахнулась.

— Что здесь происходит?! — раздался возмущенный голос. Наша классная аж привстала.

Ромка умирал так громко и выразительно, что на крик прибежал наряд дежурных с красными повязками на рукавах и какая-то учительница с изменившимся лицом. А потом пришла завуч.

Так закончилось восстание желтых повязок.

Читать "Выжить среди принцесс"

В последний момент маршрутка закрывает двери и отъезжает. Лиля видит, как за грязноватым стеклом медленно проплывает лицо водителя...

Циничное лицо.

Это был удар. Подлый и предательский удар в спину красивой женщине на каблуках и на нервах.

Вспышка. Лиля остается на остановке, дрожа и задыхаясь от гнева.

В жару иногда так хочется пить, как Лиле захотелось справедливости.

Лиля поднимает руку. Маршрутка — другой номер — тормозит. Она пустая.

— Следуйте за той машиной! — потребовала Лиля.

Где-нибудь в Нью-Йорке эта фраза звучит как обыденность. В Уфе она пока еще вызывает некоторое недоумение. Особенно если произносится не помятым частным детективом, а красивой девушкой на шпильках. Водитель моргает. Это молодой парень:

— Ээ... зачем?

— Надо, — говорит Лиля. И в двух словах, но ярко, описывает ситуацию. Голос ее дрожит от негодования. Обертоны вибрируют. Гнев, богиня, воспой...

— Ну, хорошо, — говорит водитель, чтобы отвязаться. Только мстительной восточной красавицы ему сегодня не хватало. — До следующей остановки, а там пересядете.

Маршрутка аккуратно подъезжает к остановке, притормаживает...

Лиля выскакивает.

Не тут-то было. Первая маршрутка, увидев прекрасную охотницу, вдруг резко трогается. Набирает скорость.

Лиля возвращается в машину, вся кипя. Второй водитель удивлен. "Может, не заметил?", неуверенно говорит он. Но когда тоже самое повторяется на следующей остановке, сомнения исчезают. Это война. Лиля настаивает на продолжении погони и она чертовски убедительна. На ходу водитель косится на точеный Лилин профиль и думает, что, возможно, всю жизнь ждал именно этого. Этой невыносимой красавицы. Все приключения начинаются именно так. Брюс Виллис в "Пятом элементе" дождался, теперь его очередь. Водитель не знает, что это действует стокгольмский синдром.

Вторая маршрутка на полной скорости настигает первую, следует за ней впритык.

Водитель сигналит тому, первому маршрутчику. Стой, гад.

А тот не останавливается.

Ничего себе! Водитель впадает в нешуточный азарт. Ах так, он нажимает на газ.

— Вот сволочь. Ну, смотри.

Что может быть более захватывающим, чем погоня?

Особенно когда твоя маршрутка преследует другую, точно такую же, а красивая женщина взволнованно дышит на соседнем сиденье, переживая с тобой все взлеты и падения...

Эта погоня длится и длится. Маршрутки проскакивают остановки.

Маршрутки пролетают перекрестки.

Маршрутки входят в повороты с заносом и взревывают изношенными движками.

Маршрутки летят, как стремительные быстроногие лани.

Водитель чувствует странное.

"Все, кто любит меня, за мной", сказала когда-то Жанна Д'Арк. И была права. Священный огонь возмездия, что горит в Лиле, освещает ее прекрасное лицо. Уже не Лиля рядом с водителем, а сама богиня охоты Артемида, мстительная дочь Зевса, преследует убегающего оленя. Она загонит его и встанет длинными ногами над издыхающим зверем. Ее псы с железными зубами разорвут еще теплый труп.

Маршрутка обходит первую, подрезает. Жуткий, нескончаемый скрежет тормозов. Маршрутки останавливаются в миллиметре друг от друга, из открывшейся двери выскакивает разгневанная и прекрасная Лиля, следом водитель — с монтировкой.

Первый маршрутчик хватает ртом воздух. Но это его не спасает. Лиля набрасывается и отчитывает его так, что в воздухе сверкают молнии и слышен небесный гром. Воздух гудит и плавится. Пахнет озоном и освежителем "елочка".

Когда Лиля заканчивает отповедь, наступает тишина.

— Понял? — спрашивает второй маршрутчик у первого. Тот кивает, потрясенный. Кажется, даже удар монтировкой произвел бы на него меньшее впечатление.

С гордо поднятой головой Лиля шествует в свою (уже свою) маршрутку, водитель закрывает за ней дверь. Маршрутка трогается...

Маршрутка везет ее к офису, величественно и плавно, словно роскошный лимузин. Останавливается. Водитель открывает Лиле дверь и подает руку.

Лиля сходит на землю. Она умиротворена и царственна.

И прекрасна, как богиня.

— Девушка.

Она поворачивается.

Огонь слепой преданности горит в глазах водителя. Все-таки историки недооценивают роль сексуального влечения к лидеру. Англичане сожгли не Жанну, они сожгли культ.

— Спасибо, — говорит Лиля. — Вы мне очень помогли.

— Девушка, — водитель вспыхивает, как роза. — дайте мне свой номер телефона. Пожалуйста! Я за вами куда угодно приезжать буду, в любое время! Только скажите. Хоть на край света!

Лиля недоуменно смотрит на него. Затем надменно вскидывает бровь:

— Вы что, дурак? Я замужем!

==========

Фото: 50е годы, Одри Хепберн

— Папа, смотри! — показывает два свертка. Злата всегда рисунки складывает так, что они становятся размером с карманный календарик. Злата разворачивает один и показывает:

— Это мама, это я, это Машка, это Ульяна...

Белобрысая девочка заглядывает Злате через плечо:

— А где я?

— А ты не поместилась! — отрезает дочь. Разворачивает второй рисунок:

— Это я, это мама со мной за ручку, это собачка. Смотри, какая милая! — переворачивает рисунок. — Это опять мама, это я. А это наша Фифочка.

То есть, кошка.

— Здорово, — говорит папа. Он начинает постигать дзен. — А теперь одевайся дальше.

— Эй, Злата. А ты чего меня не замечаешь?

Мальчишеский, с грубоватыми нотками, голос. Папа поднимает голову.

На стуле у двери развалился он. Лопух.

Мелкий какой-то пацан, думает папа, но на Злату этот "лопух" производит совсем другое впечатление.

— Ой, Ромка! Ты что, Ромка! — говорит Злата и смеется. Смех странный. И голос какой-то высоковатый, непривычный. Я даже прищурился. Однако. Мне ли не знать момент, когда все твои шутки кажутся девушке ужасно смешными? И ты такой ловкий, смелый и удачливый, а она все заливается и заливается, и глаза у обоих блестят, и она такая хорошенькая, такая юная и красивая, что светится в темноте, и весь мир подождет.

— А я здесь, — добавляет пацан и хохочет. Видимо, это особо убойная шутка. Злату сносит. Папа мрачнеет.

— Ой, Ромка, ты такой смешной! — Злата заливается.

А потом, видимо, в порыве нежности, добавляет:

— Динозаврик ты мой.

Приходят. На входе дают солидную толстую книжечку — с описанием выставки. И вот женщины внутри...

Огромные залы, приглушенный свет. Экспонатов немного. Там палка торчит, стена в пятнах, здесь какие-то бумажки и дохлая муха под стеклом, тут одинокий провод на стене. Хотя, может, кто-то удлинитель забыл.

Продвинутые женщины растерянно оглядываются. На что смотреть? Куда идти? Это ж современное искусство, тут без поллитры... в смысле, не все так просто. Ржавая ванна в кровати — это не ржавая ванна в кровати, а художественное высказывание. Сад расходящихся тропинок. Хеппенинг и сайнс-арт. Понятно, мужики с пивом тут бы вообще прекрасно время провели, но мы не такие. Нам нужно развиваться.

На помощь приходит приятный молодой человек. Подсказывает:

— Идите вон в тот зал, там сейчас свет выключат, увидите.

Прибегают. Там вроде натюрморта из мусора... Свет выключается — и вдруг! Вместо свалки — ночной город, освещенный огнями. Взгляд с высоты птичьего полета. Красота.

— Нижний Тагил, — говорит молодой человек. — Впечатляет?

Продвинутые женщины кивают.

Посмотрели на Тагил, пошли в другой зал. Какие-то цифры на стене, помятые, ржавые. Что это?

Хорошо, рядом тот же молодой человек.

— Это номера уцелевших домов из Грозного, — со знанием дела поясняет он. — Художник составил из них высказывание за мир.

Женщины кивают. Все ясно.

— А вот это что? — спрашивают. Молодой человек терпеливо объясняет.

— А это? — не унимаются женщины. Они вошли во вкус. Понимать искусство — это здорово.

— Не знаю, — говорит молодой человек. Продвинутые женщины переглядываются. Как же так?

— А вон то?

— Не знаю.

— А там? А вот это что?..

— Женщины, — взмолился наконец молодой человек. — Не спрашивайте у меня больше. Я честно не знаю. Я вообще здесь охранник.