А что, это могло бы получиться интересненько: женский взгляд на изначально мужскую историю. Там, где у Мэлори в «Смерти Артура» — подробные описания поединков, со всеми уточнениями, чем и куда один благородный сэр заехал другому благородному сэру, у Брэдли — подробности прядения и вышивания, особенности протекания сложных родов и сплетни про то, кто к кому чего чувствует. Здесь, правда, есть опасность скатиться в мыльную оперу, но Брэдли скатилась в другую сторону — идеологическую. Зря она это сделала, потому что получилась у нее в итоге — «Черная книга Арды». Про то, что Моргана (Моргейна) на самом деле хорошая, а виноватые во всем — злобные и тупые христиане, уничтожившие исконную-посконную кельтскую и феминистскую религию Богини. Разумеется, все христиане — идиоты, а жрицы Богини — прекрасны, величественны и владеют магией. Как-то даже неловко спрашивать, много ли чести в том, чтобы быть лучше эдаких христиан.

Нельзя не признать, впрочем, что авторша делает попытки как-то сравнять счет. Вивиана и Мерлин, при всей своей мудрости, порой выглядят беспринципными манипуляторами, а Моргейна в некоторых эпизодах вырастает до подлинно трагической фигуры — когда ее саму, что называется, «несет», и она только успевает оправдываться перед самой собой, что, дескать, такова воля Богини. Не все в «Туманах Авалона» однозначно, и это хорошо. И даже попытка как-то примирить враждующие религии в финале есть.

Но иногда авторша выдавала такое, что хоть стой, хоть падай: чего стоит одно якобы скрытое гомосексуальное влечение между Артуром и Ланселетом (орфография авторская)! Мол, и Гвенвифар (Гвиневеру) последний любит лишь постольку, поскольку не может открыто любить Артура. Слешеры захватили мир (а книжка, заметьте, написана в первой половине 80-х!). Опять-таки неловко спрашивать, слышала ли Брэдли что-нибудь о понятии «куртуазная любовь», а если слышала, почему не увидела, что Ланселот в кельтскую историю не вписывается вообще, потому что это герой из другой традиции, он и придуман-то французами в 11, кажется, веке...

И — пафос, тонны пафоса. Иначе как становясь в эпические позы, герои общаться практически не умеют. Понятно, что законы жанра, но ведь и Толкин как-то умел давать разрядку и не перегружать текст высокопарностями... Брэдли слишком серьезна, и это большой минус. И слишком многословна: герои регулярно сообщают читателю то, что ему уже сорок пять раз сообщили...

В общем, эдакая версия артурианы — очень на любителя, и я к ним не отношусь. Я по-прежнему предпочитаю Мэри Стюарт, а вообще давно пора перечитывать «Смерть Артура».

Читала первую часть книги на украинском (издательство «Фолио»), только что вышла вторая часть.

Сразу отмечу, что я как не-носитель языка старалась качество перевода и редактуры не оценивать, дабы не попасть впросак. Но отличия от привычного «русского Мураками» лезли в глаза с особой назойливостью. В украинском варианте он оказался проще, еще проще, без тумана и игры в загадочность, без лишней щепетильности, с привычкой называть вещи своими именами. На просторах интернетов иногда пишут, что «русского Мураками», в общем-то, создал переводчик Дмитрий Коваленин, а в оригинале он совсем другой. Черт его знает, для меня это пока жирный знак вопроса.

Так вот, про книгу. С названием там просто: это, во-первых, привет Оруэллу (о нем ниже), а во-вторых, для главной героини романа Аомаме так проще обозначать альтернативный мир, в который она попала очень незатейливым, очень муракамским способом. Любит он расширять в неожиданных местах пространство куда-то в пятое измерение. Просто героиня выбиралась с автострады во время пробки и залезла в какое-то строительное подсобное помещение, выход из которого вел уже в несколько другой мир. Отличия в деталях: скажем, полицейские носят куда более внушительное вооружение... А вот работа Аомаме остается той же самой: она — наемная убийца. Но убивает не кого попало, а только мужей, уличенных в домашнем насилии (это проще, чем заставлять несчастных женщин возиться с бракоразводным процессом), и только по приказу некоей богатой старухи, у которой Аомаме работает частным тренером по боевым искусствам. Старуха эта некогда потеряла дочь по вине зятя-садиста, а у Аомаме покончила с собой лучшая подруга, не вынеся издевательств мужа. Женская месть — сами понимаете, бывает страшнее некуда.

Это только одна из линий романа. Во второй некий начинающий писатель по имени Тенго по заданию ушлого редактора переписывает не совсем ровный текст молодой писательницы Фукаэри (классической муракамской «странной девушки»); текст потом получает престижную премию Акутагава, становится бестселлером, и афера начинает как-то совсем плохо пахнуть.

Дальше по мелочи и почти без спойлеров: Тенго и Аомаме связаны друг с другом, и оба так или иначе сталкиваются с некоей загадочной религиозной организацией, которая строит из себя хипповскую коммуну, а на деле — тоталитарная секта, но это ж хрен докажешь (вот, кстати, привет Оруэллу). А что до книги Фукаэри (судя по описанию — тот еще психоделический магреализм, Мураками такое любит), то она, похоже, вообще ключ к роману и к той самой секте.

В одном мире находятся Тенго и Аомаме или в разных — непонятно вообще совсем. И вряд ли будет понятно во второй книге — это я вам пока только про первый том рассказала, а еще и третья книга в поте лица пишется. С таким размахом Мураками еще не творил. И не пытался упаковать под одну обложку чуть ли не все самые неудобные проблемы современности — от тех же сект и домашнего насилия до привычки к сексу без любви (секса, кстати, в «1Q84» очень много, и от его описаний ощущение как от милицейских протоколов изнасилования) и пресловутого одиночества в толпе. Причем говорит он об этом как прямым текстом, так и своими магреалистичными символами.

Я никогда не была бешеной фанаткой Мураками, но то, что он тут творит — и в самом деле интересно. Оказывается, он замечательнейшим образом умеет закручивать сюжет и держать читателя в совершенно триллерном саспенсе. Как-то я раньше этого не замечала. Или это и в самом деле были издержки перевода?..

На русском обещали через год после украинского перевода, но что-то не видать...

Давно мне не попадалось текстов, от которых меня надо было бы оттаскивать за уши. Плотный, жесткий, непростой, не церемонящийся с читателем, перенасыщенный терминами с переднего края науки (от квантовой физики до лингвистики), но тем не менее драйвовый от первой до последней фразы текст — а что такое драйв научного поиска, лихорадочный кайф рытья земли носом в поисках истины, знают те, кто знают. Идеологически ближе всего здесь «Солярис», но это такая же близость, как у Солнца с нашей ближайшей звездой Проксимой Центавра — просто ничего ближе не приходит в голову. Почти идеальная фантастика, в которой Чужие выглядят действительно Чужими, а люди — людьми, пусть и отмороженными ровно в той степени, какую может позволить временной разрыв почти в сотню лет (действие книги происходит в 2082 году). Фантастика, выполняющая свое предназначение на все сто: расширяющая горизонт восприятия вслед за новым опытом — и по параболе возвращающая нас к нам же, на Землю, но уже с иными темами для разговоров. И литература, выполняющая свое предназначение на все сто: последние строки читала уже другая я, не та, которая открывала первую страницу. И чертовски хороший перевод, шампанского за третий столик переводчику, он герой.

Однако варнинг: литературу в «Ложной слепоте» быстрее увидят те, кому сдастся фантастика, а для нее нужен некий бэкграунд (мне тоже местами приходилось возносить молитвы Гуглу Всемогущему, а кому легко). Персонажи, автор и издатели поясняют кое-какие реалии и термины, но отнюдь не все.

ЗЫ. Да, еще. Один из персонажей книги — вампир. Абсолютно научно аргументированный и эволюционно продуманный, никакой мистики.

Аннотация написана в разы талантливее, чем сама книга. Вот с нее и начнем.

“Пересказывать содержание этой книги так же бессмысленно, как выяснять причину, по которой кино становится культовым”. – Разумеется, бессмысленно, потому что сюжет умещается в несколько предложений. Команда крутых хакеров получает необычный заказ – взломать сервер некой клиники, занимающейся разработками искусственного интеллекта. Сему захватывающему занятию мешает сетевая полиция (дело происходит в недалеком будущем, в котором сетевые преступления наказываются серьезней, чем убийства). Клан хакеров разгромлен, но один из них, Ринат, спасает винчестер с записанной на него саморазвивающейся “разумной” программой...

“Безобидный старик, харизматичный раздолбай, начальник сетевой полиции с внешностью Джорджа Клуни и один наглый рыжий кот за 5 миллионов устроят крутую «стрелялку» где то в Стрижавке под Винницей”. – Роль кота сильно преувеличена (а жаль), раздолбай Ринат не более харизматичен, чем прыщавый подросток-интернетоман, а “стрелялки” действительно круты, но как-то слишком уж комиксно-анимешны…

“Блондинка за рулем и оттопыренный средний палец в финале – для тех, кто не умер. Таков сценарий взбесившегося киберинтеллекта. Страаашно?!” – Не-а, ничуточки. Тем более что киберинтеллект не взбесившийся, а разумнее всех населяющих роман живых людей, вместе взятых.

“А фишка то, собственно, в том, кто такая Аliсе...” – Внимание, злостный спойлер.

“Если честно, проще залить данный tеxt прямо в мозг, нажать на кнопку и получить инъекцию «отдых»”. – О да! Здесь авторы аннотации правы как никогда. “Полный Root” – отличный способ отправить ваши мозги в отпуск. Хорошо, если не насовсем. Сплошной action, драйв и много других страшных слов. На слог автора не обращайте внимания. Иначе с ума сойдете, спотыкаясь об обороты вроде “остановить Кеду было не в его возможностях” или “обнаженное тело проститутки, эротически изгибающееся на кровати”.

Вот такой в Ростове киберпанк местного разлива. Привидение с мотором – дикое, но симпатичное.

Представьте себе, как выглядел бы наш мир, если бы в нем действительно жила магия и были люди, умеющие ею пользоваться. Оригинальностью идея, прямо скажем, не блещет. Но более продуманного, серьезного и убедительного ее воплощения мне читать еще не приходилось.

Итак: Англия, начало XIX века. Магические знания уже почти забыты, почтенные волшебники, в миру вполне респектабельные джентльмены, считают своим священным долгом изучать сочинения своих средневековых предшественников – и только. Так продолжается до тех пор, пока энтузиасты магической науки не откапывают в североанглийской глуши угрюмого затворника Гильберта Норрелла – могущественного практикующего чародея. А потом, как чертик из коробочки, появляется одаренный самоучка Джонатан Стрендж – “второй чародей Англии”, ставший учеником и впоследствии соперником Норрелла…

Стрендж и Норрелл – это Моцарт и Сальери от магии. Первый вдохновенно создает собственные заклинания, изобретает все новые возможности для магии служить людям. Второй же “поверяет алгеброй гармонию”, стараясь ни на йоту не отступать от сочинений средневековых чародеев. Впрочем, буквализм заводит его в ловушку: пытаясь вызвать волшебного помощника из Страны Фей, дабы тот помог ему воскресить умершую девушку, Норрелл неосторожно отдает ему власть над душой вернувшейся с того света леди Поул. А заодно коварные фэйри задумываются над тем, чтобы снова, как во времена древнего Короля-Ворона, заполучить власть над миром людей…

А в это время отважный Стрендж помогает английской армии одерживать все новые победы в войне с Наполеоном – разумеется, магическим путем: то ландшафт поменяет для удобства бравого полководца Веллингтона, то организует французам грандиозную массовую галлюцинацию… А эльф-чародей из Страны Фей медленно, но верно опутывает чарами безумного английского короля и – что гораздо важнее – Арабеллу, горячо любимую жену Стренджа…

По канве английского фольклора – волшебных сказок про эльфов – Сюзанна Кларк в течение 10 лет (!) вышивала мелким бисером классического английского стиля, изысканного, сдержанного и ироничного. Это не стилизация – это точнейшее воспроизведение языка, как будто автор – не наша современница, а пришелица из чопорного и утонченного XIX века.

"– Разве кошки способны сделать хоть что-нибудь полезное?

– Ну, например, они могут смотреть на человека высокомерно и надменно, – ответил Стрендж, – заставляя его смутиться и задуматься о собственном несовершенстве – чем не моральная польза».

По совокупности признаков господа Стрендж и Норрелл должны быть совсем не в компании Фродо Бэггинса и Гарри Поттера – им место в “высшем свете” героев Джейн Остен, Диккенса, Теккерея, Оскара Уайльда и Вудхауза.

"– Может ли волшебник убить человека с помощью магии? – спросил лорд Веллингтон у Стренджа.

Стрендж нахмурился.

– Полагаю, волшебник может, – допустил он, – но джентльмен не станет».

Прочитанная некогда в журнале «Если», эта повесть украсила в моей идеальной библиотеке полку «лучшее фэнтези всех времен и народов». Настолько отличным от всего читанного ранее оказался этот хрустально-прозрачный, трепетный, поэтичный и нежный текст. О том, что во многом это заслуга переводчиков — Григорьевой и Грушецкого, ответственных за один из лучших переводов «Властелина Колец», я узнала не сразу.

И перечитанный спустя несколько лет «Томас Рифмач», в превосходном издании с иллюстрациями Ярославы Кузнецовой, не разочаровал. Эта повесть действительно до такой степени не похожа ни на что, что с ее помощью можно отдыхать — не в смысле «разгружать мозг», а в смысле освежать взор, перестраивать мысли и обострять чувства. Как будто вместо прозрачного окна взглянул на мир через разноцветный витраж.

Сюжет книги заранее известен любому знакомому с британскими легендами и сказками. Поэт и музыкант Томас Рифмач (возможно, реальная личность XIII века), рассказывают, некогда был унесен в Волшебную Страну, где правила королева эльфов. Фея наделила Томаса даром прорицания и неспособностью лгать, так что его прозвали еще и «Честным Томасом». Вообще-то звали его Томас Лермонт, так что поэт Лермонтов любил возводить к шотландскому барду свою родословную.

Эллен Кашнер ничего нового не добавила этой истории — просто изложила ее от лица непосредственных участников и очевидцев. Кроме самого Томаса, слово берут Гэвин и Мэг — бездетные старики, приютившие Томаса на время между его скитаниями, и простая девушка Элсбет, земная любовь Томаса. Но была у него и иная любовь — Королева Эльфов, надменная, холодная, бесконечно обворожительная и совершенно непонятная... И все эти персонажи, включая странных, нечеловеческих фейри, выглядят живыми, подлинными, вполне реально существующими. Не придумав ничего нового, Кашнер просто вдохнула жизнь в древнюю легенду, но сделала это мастерски.

И вот еще о чем я подумала — а ведь история Томаса может читаться как метафора. Это, в общем-то, повесть о человеке искусства, который какой-то своей частью нашему миру не принадлежит. И потому Королева Эльфов все равно вернется к Томасу, каким бы счастливым ни был он в жизни земной...

Это хорошая история — одна в длинном ряду хороших историй о войне вообще и Второй мировой в частности. Я восприняла ее именно так, через запятую со всеми остальными европейскими рефлексиями о. Это история немецкой девочки Лизель Мемингер, которая сначала лишилась отца-коммуниста, потом умершего в поезде младшего брата, потом исчезнувшей в неизвестном направлении матери — а потом обрела приемную семью: грубую, но добрую мать Розу и отважного отца Ганса. А также — друзей, одним из которых оказывается спрятанный в подвале дома еврей Макс Ванденбург. А еще — книги. Первую она стащит на гладбище у гробовщика (и научится по ней читать), вторую — из недогоревшего книжного костра, остальные — из библиотеки жены самого бургомистра. Но у нас война на дворе, а значит — потери еще будут.

«Книжный вор» — это целая россыпь историй: не только самой Лизель, но и ее друзей, близких и соседей. Мальчик, который хочет быть похожим на чернокожего атлета Джесси Оуэнза; аккордеонист, спрятавший в подвале сына своего сослуживца на Первой мировой, который (сослуживец) как раз и научил его играть на аккордеоне; еврейский драчун, воображающий, как он сражается с фюрером... Россыпь картинок, странных метафор и сравнений, живых диалогов. Россыпь книг — утешающих, дающих надежду. Текст напрашивается на экранизацию — и этому фильму выдали бы россыпь «Оскаров». Жюри Киноакадемии любит такое — чтоб эпично, серьезно, про войну и людей, душещипательно, да и толика фантасмагории не помешает.

Собственно, это первое, что смущает во всей этой истории. Да, она-то настоящая (Зузак сублимирует семейную травму — прототипом Лизель стала его мать), но рюшечки на ней «немножко слишком». Слишком много в этой истории «болевых точек» целевой аудитории, и слишком выверенно они расставлены. Так выверенно, что даже циничных читателей вроде меня, крайне редко ведущейся на манипуляции, в одном крайне надрывном месте (а вот не буду говорить, в каком) чуть не бросило в слезы. И тут, наверное, автору все-таки зачет.

Второе, что смущает, — образ рассказчика. Ну да, Смерть. Дело даже не в том, что для фанатов Пратчетта (ХА.ХА.ХА.) этот образ не скажет ничего нового. Дело в том, что если его убрать и рассказать историю в третьем лице — ничегошеньки не изменится. И почему именно Лизель стала привилегированной личной знакомицей Смерти (Смертя?) и предметом его особого внимания — непонятно. Нет, с точки зрения сублимации семейной травмы как раз понятно, но читатель не обязан об этом знать. А так — каждый, с подобным опытом или без него, может удостоиться этой привилегии.

P.S. Оценка — за хорошую историю и искусный текст. Для десяти баллов все-таки не хватает чего-то сложного для формулирования.

Автор «Впусти меня» умеет не только про вампиров. «Человеческая гавань» — удивительная и редкая вещь: мифологический хоррор. Поди-ка поборись со злом, если оно — не зло, а хтоническое безразличие, не «часть той силы», а сама сила, которой плевать и на небеса, и на преисподнюю, которая щедро дарит и больно отбирает. Языческая сила, дочеловеческая. Из тех, с которыми нельзя дружить — можно только попробовать договориться. Но тогда — извольте строго выполнять свою часть договора. Нарушите — вам обязательно об этом напомнят. Мало не покажется.

В «Человеческой гавани» эта сила — море. Море, кормящее Швецию еще с тех времен, когда эти земли еще не назывались Швецией. Собственно, если я начну рассказывать, что там у моря с островком Думаре, на котором происходит действие, — начнется спойлер на спойлере, я не хочу уподобляться аннотации. Только намекну, что магия воды там наступает со всех сторон. И когда Андерс, уроженец острова, теряет здесь свою маленькую дочь, а потом, по совокупности загадочных знаков, решает ее искать — вода не только спорит с ним, но и помогает. Главное — уметь договариваться.

Этот текст, с его суровой скандинавской мрачностью, был бы совсем хорош, если бы с ним не творилось что-то странное в переводе: местами такое ощущение, что переводчик напрочь забывает русский, до того странные конструкции он выдает. Ну и опечатки, увы. Но в целом неторопливый роман оставляет ощущение дивной обволакивающей жути — разве не это требуется от хоррора? — и смутной будоражащей недосказанности вкупе с пониманием, что не все в мире так просто, как нам хотелось бы, — а разве не это требуется от мифа?

В логике детской игры предмет не существует, если ты на него не смотришь. И существует ли звук падающего дерева в безлюдном лесу – тоже вопрос дискуссионный. В мире Феликса Гилмана идея относительности реальности воплощена буквально: этот мир творится прямо на глазах его жителей. Пока на упорядоченном Востоке царит сытая спокойная жизнь – где-то на далеком Западе из хаоса небытия рождаются причудливые моря и берега, где скачут странные животные с человеческими глазами и растут пульсирующие цветы, и где давать имена вещам – дурной тон. «Море, небо и земля, день и ночь там неотличимы, поскольку не отделены друг от друга. Там начинается Сотворение, а возможно, еще и не началось».

Люди, двигаясь в сторону Запада, как всегда, всё портят. Для начала, придя в этот мир, они поработили коренных жителей континента – холмовиков, воспользовавшись тем, что они боятся холодного железа (никого не напоминает?). А потом – случайно ли, намеренно ли – призвали в мир демонов из неведомых измерений. А демоны развернули войну между собой, конца-края которой не видно. Удивительно ли, что за человеком, в чьей изувеченной памяти хранится способ прекратить эту войну, развернута настоящая охота?

Две противоборствующие силы представляют собой Порядок и Хаос – но доведенные до такого запредельного абсурда, что никому в здравом уме не захочется служить ни тому, ни другому. Порядок воплощают Локомотивы Линии – исполинские паровозы, влекущие по рельсам поезда к светлому будущему и создающие на пути очаги цивилизации, убивающей все живое. Воплощение Хаоса – Стволы, демоны, вселяющиеся в оружие и подчиняющие себе носителей этого оружия, анархисты, сеющие смерть везде, где появляются их агенты. Песни Локомотивов и бесконечная ругань Стволов – музыкальный фон этого причудливого мира, жить в котором хочется гораздо меньше, чем читать о нем.

Мы видим этот мир глазами молодой неглупой барышни-психолога Лив Альверхузен, которой не сиделось в родном университете на Востоке – настолько, что она сорвалась на дальний Запад по первому зову коллеги из психиатрической лечебницы для пострадавших в бесконечной войне. И обнаружила, что она на фронтире никому не нужна: что толку от ее психологических знаний, если она не в состоянии принять роды или удалить пулю из раны? Кое-как наша неприкаянная героиня находит себя в защите несчастного объекта всеобщей охоты – генерала погибшей республики, которая как-то пыталась жить без Стволов и Локомотивов. Джон Кридмур, циничный неуязвимый агент стволов, и Лаури, фанатичный служитель Линии, не в состоянии завоевать ее симпатии – Лив боится первого и ненавидит второго. Впрочем, в этом мире ей вообще сложно найти что-то не для того, чтобы бояться или ненавидеть. Читателю, вслед за ней, тоже.

Весь этот фэнтези-стимпанк-готик-вестерн, вопреки своей жанровой химерности, получился на диво стройным, завораживающим своей беспощадностью, суровым мужеством фронтира. Попытка определить жанр, кстати, довольно точно расставляет по местам противоборствующие силы. Если Локомотивы отвечают за стимпанк, Стволы – за вестерн, а общее ощущение безнадеги и обреченности – за готику, то кто у нас фэнтези? А оно – холмовики, косматые эльфы со злобными лицами и нечеловеческой логикой. Воскресающие после смерти, ненавидящие людей – но владеющие ключом к прекращению войны. Третья сторона, пятое колесо в телеге, ответственные за самые странные эпизоды романа – необъяснимые, сюрреалистические, пугающие.

«Расколотый мир» можно сравнить разве что с «Темной башней» Стивена Кинга – и то лишь по атмосфере. Мир, созданный (недосозданный) автором, история и ее герои получились уникальные, в единственном экземпляре. И несмотря на гнетущее ощущение обреченности, витающее над каждой страницей, — очень хочется, чтобы Расколотый мир хотя бы в продолжении нашел свое хрупкое равновесие между противоборствующими силами. Чтобы фэнтези-стимпанк-готик-вестерн можно было назвать одним словом – несбыточная мечта, как все в этом недосотворенном мире.

Ее зовут Смилла Ясперсен. Ей 37 лет, ее рост 1 метр 60 сантиметров. Она выросла в Гренландии, но живет в Копенгагене. Ее мать умерла, а с отцом, хирургом-миллионером, у нее сложные отношения. Она не замужем, детей у нее нет. Она блестящий ученый, она преклоняется перед математикой и ненавидит любое принуждение, любую попытку ограничить свободу. Она умеет ударить первой. А еще она умеет чувствовать снег. Да, с этого надо было начинать. Ее зовут Смилла Ясперсен, и она умеет чувствовать снег.

“Смилла и ее чувство снега” успешно маскируется под детектив. Героиня расследует смерть своего друга – мальчика Исайи, также гренландца по происхождению. Именно (и только) это сумели вычитать в книге голливудские сценаристы.

Когда рассчитывающие на лихой “экшен” поймут, что здесь что-то неладно, будет уже поздно. Их уже затянет в себя суровый, четкий и холодный текст, снежное одеяло заглушит все звуки окружающего мира, и они станут Каями, под неумолимым взором Снежной Королевы – Смиллы складывающими из ледяных кристаллов слово “вечность”. “Геометрия существует в нашем сознании как врожденный феномен. В реальном мире никогда не возникнет снежный кристалл абсолютно правильной формы. Но в нашем сознании имеется сверкающее и безупречное знание о совершенном льде. Если ты чувствуешь в себе силы, можно искать и дальше – за геометрией, за туннелями света и тьмы, которые есть в каждом из нас и которые тянутся назад к бесконечности”.

Текст датчанина Питера Хёга — это асимптота, бесконечное приближение к совершенству, воплощенному в головокружительной правильности снежинок и безжалостных к себе и другим мыслях Смиллы, в прямых, как мысли добропорядочных датчан, линиях копенгагенских улиц и в суровом молчании ледяных просторов Гренландии, безупречного и жестокого северного Абсолюта. Не случайно именно на севере помещали скандинавы Хель – царство мертвых. И на север, в Гренландию, отправляется Смилла в поисках истины и себя вместе с ней…

Много позже, возвращая себя из снежной пустыни одиночества, в которую погружает нас “Смилла…”, отогреваясь горячим молоком, кутая ноги в теплый плед, мы начнем осознавать, что же это, собственно, было. Тогда мы увидим то многообразие жанров, которые писатель смешивает под одной обложкой – от психологической драмы до научной фантастики (!!!). Отыщем в мировой литературе предшественников Хёга – это прежде всего, пожалуй, Герман Мелвилл. Придумаем собственные ассоциации. И зададимся вопросом: если Хёг будет продолжать в том же духе, как скоро ему дадут Нобелевскую премию – через пятнадцать лет или через тридцать?..

Вот и встретились три одиночества. Селеста Темпл, боевитая и бесстрашная барышня, выросшая где-то в очень тропической колонии, наемный разрешатель проблем, а попросту киллер по прозвищу Кардинал Чань и последний немецкий романтик, военный врач Абеляр Свенсон. От первой ушел жених, от второго — жертва, которую ему заказали, от третьего — непутевый подопечный, принц карманного немецкого княжества. А произошло все это в связи с одним загадочным балом-маскарадом, на котором творилась непонятная чертовщина с намеком на эксперименты над людьми. Совершенно случайно встретившись в огромном городе, троица решает действовать сообща, коль скоро все и вся против них. «Доктор Свенсон сунул сигарету в рот и освободившейся рукой взялся за руку Чаня. Мисс Темпл положила свою маленькую ручку на две мужские. Она понятия не имела, какой смысл имеет этот жест (хотя что-то интригующее в нем было), но подумала, что в жизни еще не была счастливее». Что следует знать еще, прежде чем брать этот кирпич в руки: автор романа — драматург, толщина книги — 810 страниц убористым шрифтом, кроме того, никакой это не Лондон, как может показаться.

Да, это похоже на Стивенсона и Жюля Верна, Уэллса и Джека Лондона, даже Диккенса и Уилки Коллинза, и автор настолько увлечен стилизацией под викторианскую прозу, что местами, не вписавшись в поворот, уходит в пародию — как то происходит с многостраничными детальными описаниями места действия или процесса чаепития. Далквист с тщательно продуманным легкомыслием устраивает сюжету совершенно опереточные «немножко слишком»: протагонисты немножко слишком везучи, их противники, даром что злодеи со стажем, немножко слишком недогадливы, жадны и эгоистичны. Сядьте на место, господин Станиславский, вас сюда вообще не звали. Таковы законы жанра авантюрного романа, и наша читательская проблема только в том, что нам давно не четырнадцать лет, когда мы даже если и знали, что герои должны сокрушить злодеев, все равно успевали испереживаться подчистую, пока книга не закончится. Кстати, именно поэтому я не пророню ни слова больше про сюжет романа, подчиняясь закону жанра для критика, который должен умереть под пытками, но не сказать, что убийца — шофер. Пусть проницательный читатель разгадывает тайну стеклянных книг самостоятельно, следуя за отважной троицей. Тем более что герои выписаны очень выпукло и места в романе, выстроенном как пьеса или сценарий, занимают ровно поровну, выбирай — не хочу. А мы поговорим о литературе.

Авантюрный роман — одна из питательных сред для этого гомункулуса с вычурным названием. Другая среда — это ретрофантастика, стимпанк, который суть эстетика, а не литературный жанр. Дирижабли и пневмопочта, ученые-злодеи и техномистика с алхимией, псевдовикторианский антураж и не совсем настоящие, слегка гротескные леди и джентльмены — стимпанковский набор готов, все включено. Ретрофантастика, если разобраться, маскирует тоску по веку модерна, когда человеческий разум казался всесильным, а наука и искусство — способом изменить мир к лучшему. Но мир Далквиста уже отравлен не то крысиным ядом постмодерна, не то самой обычной писательской совестью. Изобретение, способное творить странные и страшные вещи с сознанием людей, превращая их не то в сверх-, не то в нелюдей, — это наглядный пример того, как успехи науки только приближают Судный день, а не отодвигают его. Где-то здесь прячется ответ на сакраментальный вопрос «что делает человека человеком?», но искать его в лабиринтах романа предоставим проницательному читателю.

Наконец, третий источник, из которого течет неторопливая река «Стеклянных книг…», был мной открыт совершенно случайно. Вчитываясь в какое-то очередное тормозящее действие описание не то места, не то одежды героини, не то флэшбека героя, я мысленно рисовала себе подробную картинку… и вдруг поняла, что если это действительно нарисовать, то времени на преодоление текста будет затрачено меньше. Это же комикс! «Лига выдающихся джентльменов». Графический роман, если выражаться солидно. Таким образом, Гордон Далквист решился на беспрецедентный эксперимент: он написал графический роман без картинок, заменив их все текстом. И эксперимент показал, что текст в этом случае проиграет в выразительности и легкости восприятия, хоть и выиграет по объему и ни с чем не сравнимому удовольствию рисовать в голове картинки самостоятельно. Господи, пошли Далквисту Алана Мура или еще кого-нибудь из той же палаты. Ручаюсь, это сделает «Стеклянные книги…» дважды бестселлером, а их автора — кавалером Ордена Британской империи. Ну ладно, может, я и преувеличиваю, по законам жанра. Просто мне и в самом деле любопытно визуализировать текст. Может, экранизация, если она будет, с этим справится?

“Ябба-Дабба-Ду» — это не латинское или греческое имя какой-нибудь генетически заблудшей марки тунца. «Ябба-Дабба-Ду» — это название подводной лодки, большой и зеленой, в розовый горошек. <...> Ходили слухи, что капитан «Яббы-Даббы-Ду» Фило Дюфрен был самым черным африканцем, оставшимся на планете Земля, но только одному человеку удалось запечатлеть его на фотографии, да и тот человек ничего о нем не рассказывала. Еще ходили слухи, что в «Яббе-Даббе-Ду» установлен вечный двигатель, секрет которого станет известен миру — плюс к тому сколько угодно жевательного мармелада, — как только человечество докажет, что достойно подобного дара”.

Всего вторая глава, а у читателя уже, как это принято нынче говорить, “выносит мозг”. Собственно, вынести его должна была уже аннотация: она честно предупреждает, что в книге речь идет о техногенном будущем, роботах-убийцах, самом высоком небоскребе в мире, акулах-мутантах из канализации, 181-летней ветеранше Гражданской войны и человеке по имени Янтарсон Чайнег. Первостатейный бардак, одним словом, и у читателя остается только один вопрос: “Зачем это все?” А мы создадим маленькую, но гордую интригу и ответим на этот вопрос чуть позже.

Пока попробуем пересказать роман в трех предложениях, что является задачей нетривиальной: вы когда-нибудь пробовали так пересказать “Алису в Стране Чудес” или “Автостопом по Галактике”? “Канализация, газ & электричество” им родня – это такая же абсурдистская суматоха о жизни, Вселенной и вообще. Перед нами недалекое будущее, для нас с вами уже практически прошлое, в котором экология скопытилась окончательно, все чернокожие вымерли от неизвестной науке пандемии (кроме негров с зелеными глазами, и объяснение этому в романе есть), а людей обслуживают андроиды, которых обозвали “электронеграми”. Бывшая жена креативного миллиардера и вообще славного парня Гарри Ганта, идеалистка Джоан Файн, берется расследовать убийство рейдера по имени Янтарсон Чайнег, которого забили до смерти томом романа Айн Рэнд “Атлант расправил плечи”. Рэнд присутствует в романе весьма зримо: ее голографическая копия, заключенная в электрическую лампу, ведет с Джоан длинные философские споры, чтобы в финале устроить такой сюрприз-сюрприз, что мало не покажется…

Рафф писал “Трилогию общественных работ” (подзаголовок романа) в начале девяностых, поэтому его “фантастика ближнего прицела” к моменту издания на русском уже почти превратилась в альтернативную историю. Автор густо пересыпает текст байками про известных личностей: скажем, Елизавета II с возрастом превращается в стервозную фурию, а Стив Джобс и вовсе заделался телепроповедником… Собственно, нарочито абсурдное, кривозеркальное будущее понадобилось автору для того, чтобы поговорить не о “фантастических допущениях”, дорогих сердцам ортодоксов от НФ, а о людях и о том, как они устроены.

У Мэтта Раффа, кроме отменного чувства юмора, есть и другой редкий дар: любить людей такими, какие они есть. Несовершенными, делающими глупости, имеющими право на ошибку. И полемика “Трилогии…” ведется не с философской доктриной Айн Рэнд (хотя “Атлант расправил плечи” в пересказе Раффа получается очень смешным), а скорее со всеми доктринами скопом: человек сложнее и ярче любой догмы, сколь бы безукоризненно логичной она не казалась. Поэтому искусственный разум всегда будет капитулировать перед человеком – ему никогда не научиться так же виртуозно делать глупости и совершать абсурдные поступки, как это умеют люди. В одном из эпизодов искусственный разум, желая запугать Джоан, утверждает, что знает, какая у нее любимая книга – и попадает впросак, потому что по читательскому билету Файн эту книгу брали ее мать и однокашница, а она никогда ее не читала. Документы не дают никакого знания о человеке, а сам он так же загадочен, как причина столь долгой жизни однорукой ветеранши Гражданской войны по прозвищу Змей.

Свобода повествования в этом и подобных текстах – демонстрация того, на что бывает способна свобода творчества, высший дар человечеству. “Как только человечество докажет, что достойно подобного дара”.

«Крысиный король» оказался хорош — не хуже «Вокзала потерянных снов», Мьевилль все-таки большой талантище. Единственная некрасивость, которой ему удалось избежать в «Вокзале...», — это подача своей драгоценной левой идеологии прямым, как рельса, текстом. Но если абстрагироваться от этого назойливого марксизма (хотя у меня есть подозрение, что автор как раз этого хотел бы от нас меньше всего), то мы получаем отменную, практически эталонную городскую сказку, с почти неизбежным тейлкиллерством.

Мьевилль выворачивает наизнанку легенду о Гаммельнском Крысолове: последний (переводчик почему-то называет его Дудочником, хотя точнее было бы — Флейтист) оказывается не героем-спасителем, а мегаломаньяком с мечтой о контроле над всеми живыми существами, помешанной на власти белокурой бестией. Хотя противостоящий ему Крысиный король — тоже не ангел с крылышками. Он — крыса в человеческом обличье, а крысы, как известно, не только хитры и ловки, но и трусливы.

Главный герой романа Сол Гарамонд — родня Крысиному королю, сам полукрыса-получеловек. Основа сюжета — его поиск себя: король делает его человекообразной крысой, со всеми крысиными способностями (от невидимости для людей до возможности питаться отбросами, не боясь несварения желудка), но Сол слишком хорошо помнит себя человеком — из тех времен, когда у него был отец, ныне покойный, и друзья, которым сейчас угрожает опасность в лице Дудочника. Мьевилля явно завораживает идея «половинчатости», возможности сращения человека с кем-то или чем-то иным с тем, чтобы на выходе получилось нечто большее, чем человек. И Сол — не человек, не крыса, а какое-то совсем третье существо:

» – Один плюс один равняется одному, твою мать, – сказал он и тяжело обрушил флейту на челюсть Дудочника. Тот отшатнулся, но не упал. – Я не крыса плюс человек, усек? Я больше, чем один из двух, и я больше, чем оба. Я новое существо. Ты не заставишь меня танцевать».

Впрочем, главное в «...короле» — не сюжет, а атмосфера: изнанка мегаполиса, грязная и притягательная, со своими запахами и звуками, передана писателем отменно, да еще и с разных точек зрения — объемно, практически 3D. Лондон изнутри видит не только Сол, для которого такой угол зрения в новинку — для его друзей, ди-джея Наташи и художника Фабиана, город виден сквозь волшебное стекло музыки и живописи. И мифологические существа (кроме короля крыс, в книге появляются король пауков Ананси и король птиц Лоплоп, упоминаются король кошек и королева собак) — плоть от плоти этой изнанки, которую нам «снаружи» традиционно не видно. «Крысиный король» этим сродни геймановскому «Задверью» — и совсем не случайно, пожалуй, оба они говорят о Лондоне...

В наше перенасыщенное информацией время единственное, что может спасти всех на свете отцов русской демократии, – это правильное позиционирование. Не секрет, что многие книги оказываются на полках распродаж вовсе не потому, что плохи, а потому, что их неправильно предъявляли аудитории. Разочарованный читатель, которому обещали в аннотации одно, а вручили совсем другое, – страшный зверь. Он быстро растрезвонит по блогам и форумам, какая буква «гэ» ему досталась вместо книги. И все, о хороших продажах можно даже не мечтать.

Именно это, кажется, произошло с романом букеровской лауреатки Хилари Мантел. Если верить завлекательной аннотации – это мистический триллер о медиумах и жаждущих мести призраках, а также Страшной Тайне из прошлого главной героини. Хотя, с другой стороны, что они еще могли написать? «Перед вами неаппетитная и безжалостная психологическая драма о двух неприятных английских тетках, которых вы, может быть, полюбите, а может быть, и нет, а также об алкоголизме, расчлененке и грязной изнанке профессии медиума»? Если я и утрирую, то совсем чуть-чуть.

Как это ни парадоксально, но если читать не мистический роман, а психологическую историю с элементами мистики, то «Чернее черного» окажется отменно написанной, пусть и нерадостной книгой для неленивых читателей. Это роман изнанок. Вместо привычной нам «старой доброй Англии» – серость провинции и безликость типовых районов, населенных ограниченными обывателями. Вместо ослепительного шоу «разговаривающих с призраками» – обыденная рутинная работа медиумов, с дрязгами внутри профессионального сообщества. Вместо глянцевой психоделики загробного мира «Куда приводят мечты» и «Милых костей» – непонятный «край, откуда нет возврата», который не превращает негодяев в просветленных гуру, а напротив, делает тех призраков, что привязываются к земле, маразматичными неприятными типами.

Словом, Мантел делает непростительную вещь. Вместо того, чтобы развлекать и утешать читателя, как положено благовоспитанной леди, она вручает ему целый букет разноцветных эмоций, чтобы в итоге все-таки дать надежду. Но до нее, родимой, придется еще немало преодолеть.

Героини «Чернее черного» составляют выразительную парочку – «стихи и проза, лед и пламень». Элисон – необъятная толстуха, Колетт – «вяленая вобла». Элисон – медиум по призванию и социопатка по жизни, Колетт – офисная крыса, сделавшая карьеру и загубившая собственный брак. У Элисон было кошмарное детство с матерью – алкоголичкой и проституткой, торгующей собственной дочерью; Колетт же выросла во вполне благополучном районе. Сойдясь на почве интереса к потустороннему, эти две женщины так и не найдут общего языка. Колетт становится менеджером Элисон, пытается командовать ею, одновременно боясь ее дара – вполне реального. Их истории дробятся и переплетаются, незаметно утаскивая за собой читателя, чтобы в итоге разойтись в разные, но неожиданно верные стороны.

Главная, конечно, тут Элисон и ее мерзкие духи-проводники – в прямом и переносном смысле призраки прошлого. Все просто: благо липнет к благу, мерзость – к мерзости, а прошлое героини – одна сплошная мерзость. «Понимаешь, Колетт, есть люди лучше нас с тобой…Они умеют думать о прекрасном. У них в голове приятные мысли уложены, как шоколадки в пасхальном яйце… Но в головах других людей все смешалось и прокисло. Они прогнили изнутри, потому что думали о вещах, о таких вещах, о которых нормальные люди никогда не думают. А если у тебя гадкие, гнилые мысли, то ты не только окружен низкими сущностями, ты начинаешь привлекать их, понимаешь, они слетаются к тебе, как мухи к мусорному баку, начинают откладывать в тебе яйца и размножаться. И с самого детства я старалась думать о хорошем. Но как я могла? Моя голова была набита воспоминаниями. Я ничего не могла с ними поделать».

Перенасыщенный деталями сюжет в пересказе может показаться слишком простым, но в конечном счете это история о том, что каким бы ужасным ни было прошлое – поделать с ним уже ничего нельзя. Принять его – необходимо, понять – необязательно, исправить – невозможно. Важно не то, что ты совершил в прошлом, а то, что ты делаешь в настоящем. Когда добрые дела входят в привычку, мерзким астральным сущностям возле тебя делать нечего.

Но дело даже не в этом – в духов можно верить или не верить, история не о них. Дело в нас – это же мы сами, добровольно таскаем за собой своих призраков прошлого, как чемоданы без ручек. Элисон, совершившая в детстве кошмарный поступок (иной реакции на окружающий кошмар у нее не нашлось), все-таки находит в себе силы на добрые дела здесь и сейчас. А Колетт – силы начать все сначала. Так Мантел все-таки умудряется подарить читателю утешительную иллюзию (иллюзию ли?) – что все вознаграждается и что мир справедлив. Свет брезжит где угодно. Даже там, где чернее черного.

“Мистер Понедельник” – первая часть эпопеи “Ключи от Королевства” (The Keys to the Kingdom), посвященной приключениям обычного мальчишки Артура Пенхалигона даже не в одном мире, а в целой многоярусной Вселенной. Давным-давно, на заре времен, эту Вселенную создала могущественная Зодчая, поместив в Центре Всего Сущего огромный Дом, жителям которого вменялось в обязанность следить за происходящим во Вторичных Царствах (в число которых входит и наш мир). Удалившись от дел (куда и зачем — непонятно), Зодчая оставила во Вселенной свое Волеизъявление (в виде документа на куске пергамента), хранить которое должны были семь странных существ, олицетворяющих собой семь дней недели. Их задачей было передать Ключи от Королевства, имеющие форму часовых стрелок, Законному Наследнику. Но дни недели захотели править Вселенной самолично: они заточили Волеизъявление и завладели Ключами.

Частице Волеизъявления удалось бежать и обманным путем подсказать Мистеру Понедельнику хитроумный план: назначить наследником человека, который находится при смерти, чтобы можно было вручить ему первый Ключ и тут же его отобрать. Таким человеком и оказывается четырнадцатилетний Артур, страдающий жесточайшими приступами астмы. В момент очередного приступа ему вручают Ключ, который… мгновенно исцеляет мальчика, к ужасу Понедельника и к вящей радости Волеизъявления. Теперь Артуру волей-неволей придется найти остальные ключи и вступить в права наследования. Но нужно ему вовсе не это – он хочет найти лекарство от странной болезни, которую занесли на Землю слуги Понедельника – жуткие создания Пустоты…

Грандиозный мир Никса придется по вкусу и детям, и взрослым, но с одним условием: без фантазии здесь не обойтись. Если вы любите “Алису в Стране Чудес” и “Бесконечную историю”, а к “Гарри Поттеру” и ему подобным относитесь в лучшем случае с долей снисходительности, то беготня по этажам пространства и времени в “Ключах от Королевства” вполне может стать вашим любимым времяпрепровождением.

А пока дети увлечены головокружительными приключениями своего ровесника в странном мире и познанием простой истины – никакое великое предназначение не может быть выше дружбы и преданности близким, – взрослым есть над чем подумать. Христианское в своей основе мироздание, библейские и литературные аллюзии (сами названия книг эпопеи – большой привет Честертону с его “Человеком, который был Четвергом”), постмодернистская идея “мир есть текст”, которую воплощает Дом – хранилище записей обо всем происходящем во Вселенной… У Никса, как у хорошего фокусника, хранится в рукаве достаточно способов завести ваши шарики за ролики. А переводчица Мария Семенова (да-да, именно автор “Волкодава”!) великолепно не мешает ему в этом.

Впервые я прочитала этот рассказ в совершенно крышесносном сборнике «Смерть Вселенной» («Клуб любителей фантастики»), по сей день остающемся одним из моих любимых. Сборник представлял совершенно иную сторону Брэдбери — не доброго дедушки-сказочника, а хитрого провокатора, для которого нет ничего святого. Вот и на тему родительско-детской любви он высказался так, что беременным «Крошку-убийцу» (он же «Маленький убийца») читать не рекомендуется. Действительно, с чего бы ребенку с рождения любить своих родителей, которые подвергли его тяжелейшей психологической травме рождения непонятно ради чего? На что способен его злобный рептильный мозг, состоящий из одних первобытных наслоений, без всяких высоких цивилизованных чувств? А что, если этот ребенок с рождения умеет свободно передвигаться, вот так получилось?..

Жуткий рассказ получился — не только о «конфликте отцов и детей», но и о природе зла в человеке — исходя из изложенной в рассказе концепции, оно в нем первично, изначально, и вся дальнейшая жизнь оказывается не более чем попытками его обуздать.

Это не роман, это сборник новелл. Брэдбери – мастер короткой формы, изящных прозрачно-акварельных зарисовок. “Ракетное лето. Из уст в уста с ветром из дома в открытый дом – два слова: «Ракетное лето». Жаркий, как дыхание пустыни, воздух переиначивал морозные узоры на окнах, слизывал хрупкие кружева. Лыжи и санки вдруг стали не нужны. Снег, падавший на городок с холодного неба, превращался в горячий дождь, не долетев до земли”.

“Марсианские хроники” описывают, этап за этапом, покорение Марса человеком. Покорение мира, в котором доживает свои последние годы некогда высокоразвитая цивилизация марсиан, “смуглых и золотоглазых”.

Марс сдается не сразу. Первая экспедиция гибнет, даже не совершив посадку (об этом – рассказ “Илла”). Вторую просто объявляют сумасшедшими и отправляют “по назначению” – в психушку (“Земляне”). Третья оказывается в плену собственных иллюзий (“Третья экспедиция”). Наконец, четвертая застает Красную планету уже мертвой (“И по-прежнему лучами серебрит простор луна”), но даже погибшая культура марсиан оказывается сильнее и мудрее бестолковых агрессивных обезьян, возомнивших себя “покорителями космоса” – людей…

И будут в этом мире встречи и разлуки, потери и находки… И будет марсианский мальчик, желающий лишь одного – чтобы его любили, но не сумевший сделать счастливыми всех (“Марсианин”)… И будет отчаянная попытка переделать планету без всяких чудо-машин и научных теорий терраформирования *, просто с помощью двух рук, одной лопаты и бесконечной веры в чудо (“Зеленое утро”)… И будет гибель Земли в огне третьей мировой, но снова будет Марс – и будет надежда… И, наконец, “Будет ласковый дождь”…

“Марсианские хроники” – не о Марсе, они о нас с вами, о наших надеждах и мечтах об идеальном мире. Этот мир хрупок и прозрачен, он не терпит неуклюжих и грубых душой. Идеальное место для поэта Брэдбери и для миллионов его читателей. Жаль, конечно, что этот мир не имеет ничего общего с реальной Красной планетой…

И последнее: колонизация Марса, по Брэдбери, уже началась. Первый рассказ цикла – “Ракетное лето” – датируется 1999 годом. Кажется, человечество что-то серьезно упустило…

Разумная (???) планета-океан Солярис (кстати, в оригинале Солярис женского рода) с плохо изученными физическими и совсем не изученными мыслительными характеристиками… Странные психические аномалии среди ученых, дежурящих на орбитальной станции близ планеты… Разгребать происходящее поручено психологу Крису Кельвину, который обнаруживает на станции атмосферу тихого сумасшествия и… странных “гостей”, которых вроде бы не должно там быть, но они есть и одним своим существованием доводят ученых до безумия. К Кельвину тоже приходит “гостья” – когда-то любимая им Хари, которая покончила с собой по его вине…

“Гостей” порождает Солярис, но зачем он это делает? На каком языке он пытается разговаривать с людьми – если вообще пытается?

Эти вопросы как будто бы остаются за кадром – на фоне выяснения отношений Кельвина и Хари, когда он понимает, что перед ним совсем другое существо, не та, которую он любил, но тем не менее он уже любит эту, другую Хари, наделенную настоящими человеческими чувствами… “Это была Хари. Самая настоящая. Другой быть не могло”.

И на фоне мелодрамы блекнут, отступают на второй план размышления о Солярисе, как будто он – Бог: жесток ли Солярис? Милосерден ли? Как он относится к людям? Нужны ли мы ему? Ключом могла бы стать – но не стала – фраза из магнитофонных записей погибшего ученого: “Поиски мотивировки этого явления являются антропоморфизмом. Там, где нет людей, там нет также доступных человеку мотивов”.

Лем пытался столкнуть человечество с Иным разумом – настолько Иным и настолько разумом, что и представить невозможно. Это “Ding an sich, Непознаваемое, Вещь в себе, Вторая сторона, пробиться к которой невозможно”. Даже если люди не одиноки во Вселенной, очень может быть, что все, что мы можем ТАМ встретить, безнадежно далеко от нашего понимания...

“Построю лабиринт, в котором смогу затеряться с тем, кто захочет меня найти, — кто это сказал и о чем?” Это сказал Виктор Пелевин, и сказал он это о своей повести (как ни пытаются назвать ее романом) “Шлем ужаса”. Это интернет-чат, в котором участвуют восемь персонажей, запертых внутри лабиринта — каждый своего. Общаясь друг с другом только при помощи компьютеров, они пытаются найти ответ на вопросы: где они находятся? Как им выбраться из этого странного места? И вообще — что такое этот Минотавр с его Шлемом ужаса и где найти на него Тесея?..

Читается эта небольшая повесть (каких-то 220 страниц сплошных диалогов) просто влет. “Легкость мысли необыкновенная” поражает, авантюрный сюжет захватывает, фирменные пелевинские подколки и намеки ловятся на лету, но… Но все это уже было миллион раз. В “Желтой стреле” герои пытаются сойти с поезда, в “Чапаеве и Пустоте” — ищут мистическую реку Урал, а в новой повести снимают Шлем ужаса. Вот и вся разница, а суть та же. Тот же поиск выхода за пределы реальности, те же сбои в Матрице, то же “это все в наших головах”. Явление предпоследнее, те же и Минотавр. “Прямо вечер древнегреческой мысли. Апории Зенона. Ахиллес не может ехать на красивой машине. Потому что когда он на ней едет, он ее не видит. Ее видят прохожие — вот это они на ней и едут. А Ахиллес просто воображает, что на ней едет, а на самом деле она едет на нем”.

Ощущение, что Виктор Олегович-сан писал сию вещицу одной левой пяткой, не выходя из медитации. И что он таких сочинений на заданную тему может ваять по N-цать штук в неделю при рабочем дне с 9 до 18, купите пять книг и получите бесплатно шестую, оптом дешевле. Что, впрочем, вовсе не говорит о том, что любимец публики “коммерциализировался” или, не дай Будда, “исписался”. Скорее уж наоборот — расписался. Пелевину уже, кажется, все равно, о чем писать: о Минотавре, “Аль-Каиде” или проблемах размножения леммингов в условиях глобального потепления. Из имеющихся у него кирпичиков он способен соорудить здание любого сюжета — как из конструктора “Лего”.

В “Шлеме ужаса” Пелевин цитирует себя, цитирующего все на свете: от христианских текстов до “Звездных войн” и японского аниме. Лабиринт внутри лабиринта. Минотавр в Шлеме ужаса существует внутри Шлема ужаса, который надет на Минотавра, который… Как ЭТО обозвать? Пост-постмодернизм? Филологам есть где разгуляться: аллюзия на цитате сидит и гипертекстом погоняет. Впрочем, для увлекшихся деконструкцией у автора есть особое предупреждение: “Когда я слышу слово «дискурс», я хватаюсь за свой симулякр”...

Ух. Три дня жила в книге. В собственную квартиру приходила как в квартиру Аспирина и пыталась вспомнить, в каком углу у меня пианино, которого нет. И — честное слово, выйди сейчас на меня из подворотни девочка с плюшевым мишкой, я бы не знала, что ей сказать...

Дяченки все-таки изумительно пишут: вроде ничего особенного, никаких словесных изысков — а в итоге ни одного лишнего слова и упругий, мягкий и четкий ритм повествования, вырваться из которого сложно, притом что никакого особого экшена в тексте нет, это скорее приключения чувств, чем «приключения тела». Вряд ли они ди-джеи, как Аспирин — скорее уж музыканты, как Алена и ее... хм, скажем так — опекун. В книге он безымянный, но если хорошо подумать, то... спойлер, господа. Об этой книге вообще тяжело рассказывать без спойлеров.

О чем «Алена и Аспирин»? Во-первых — о творчестве, настоящем и пластмассовом, созидательном и разрушительном, и всегда — волшебном, потому что оно — единственная магия, доступная в нашем несовершенном мире («наш несовершенный мир» — это дяченковский постоянный лейтмотив, пунктик, можно сказать).

"— Я музыкант, — Аспирин, опомнившись, сунул булку обратно в хлебницу. — Всякий музыкант — немного манипулятор. Тебе ли не знать.

— Нет, — тихо сказала Алена. — Музыкант... особенно если он композитор. Он берет кусок себя, и кровавый кусок... со вкусом жизни, любовью и страхом смерти. И он консервирует... нет, не так, он переводит лучшие — или страшные — моменты своей жизни в другую... знаковую систему. Другой код. И посылает в пространство. Или записывает значками на бумаге. И ему при этом наплевать, раскупают ли у бара спиртное, подрыгивают ли ноги у сидящих и вибрирует ли танцпол».

Во-вторых — о чуде. О том, как обычные (те, кого принято называть «нормальными») люди реагируют на странное, не вписывающееся в привычную картину мира. О попытках подвести это странное под рационалистический знаменатель. О том, как сама реальность начинает на эти попытки реагировать. В тексте есть два почти равнозначных объяснения происходящего, каравай-каравай, кого любишь, выбирай. И... да, почему же все-таки бультерьер остался жив?..

В-третьих — о любви и ответственности. О набившем оскомину «мы в ответе за тех, кого приручили, даже если они сами напросились». О том, что два незнакомых и не очень-то доверяющих друг другу человека (даже если один из них — как бы и не совсем человек) не обязаны за неделю научиться любить друг друга и быть счастливы вместе, как в какой-нибудь голливудской семейной комедии. О том, что рано или поздно приходится брать на себя ответственность хотя бы за собственную жизнь, если уж с чужой не складывается.

P.S. Книга очень любопытно рифмуется с «Крысиным королем» Чайны Мьевилля — но это, конечно же, просто совпадение.

Говорят, когда-то лорд Байрон пытался писать роман. Или рассказывать всем, что он его пишет. Как бы то ни было, до нас не дошло даже черновиков, только название гипотетического opus magnum эпатажного поэта: «Вечерняя земля».

Этот ненаписанный роман Джон Краули мало того что пишет (что уже само по себе — деяние, достойное установки конного бюста на родине героя), так еще и размещает сразу на трех уровнях романа собственного. На первом — мы читаем тот самый текст, тонкую и ироничную стилизацию под готические романы, в который Байрон якобы вложил еще больше автобиографического, чем в «Чайльд-Гарольда» и «Дон Жуана». На втором — читаем комментарии к нему, якобы сделанные дочерью поэта, Адой Лавлейс. Маленькое «но»: на самом деле Ада должна была — по настойчивой просьбе матери — уничтожить рукопись. Она это сделала. Но предварительно — зашифровала ее. Так роман переезжает на третий уровень, в наше время, где его находят и расшифровывают. Расшифровкой занимаются историк и автор сайта, посвященного знаменитым женщинам, Александра Новак, ее любовница-программист и ее отец, специалист по Байрону и кинорежиссер, обвиненный в сексуальной связи с несовершеннолетней (привет, Роман Полански).

«Роман лорда Байрона» — это такое же «вымышленное литературоведение», как, скажем, «Обладать» Антонии Байетт . И, как в «Обладать», сам по себе текст, вокруг которого весь сыр-бор, — не главное. Главное — связь времен и поколений, за которую как раз и отвечает утерянный и обретенный текст. Ада Лавлейс, занимающаяся примечаниями и зашифровкой романа в последние годы своей жизни, умирая от рака, пытается лучше понять отца, которого она не видела с раннего детства, и примириться с ним. Александра Новак выясняет отношения со своим отцом, и они не раз замечают, что копируют историю Байрона и Ады. Наконец, как замечает подруга Александры, уже сам тот факт, что Ада создала такой непростой шифр, говорит о том, что она (первая женщина-программист, напомню для тех, кто не в курсе) предвидела будущее и знала, что когда-нибудь появятся машины, способные справиться с расшифровкой.

Все существует одновременно, все повторяется и возвращается, и ничто не говорит о нашей любви лучше, чем попытка понять того, кого мы любим. «Роман лорда Байрона» — признание в любви к поэту со стороны самого Джона Краули. Таким же признанием — неважно, Байрону, Краули, собственным родителям или литературе как таковой, — может стать и чтение «Романа лорда Байрона».

Магией старого Голливуда Брэдбери загипнотизирован давно и прочно (собственно, он уже не первое десятилетие и живет где-то на голливудских холмах, вблизи своего персонального Эльдорадо). Этот рассказ — еще одно признание в любви к черно-белой «фабрике грез», признание искреннее и страстное, как чувство студийного охранника к прекрасной кинодиве, которую отравили прямо на съемочной площадке. Конечно, полиция в тупике, и это дело оказывается по плечу лишь единственному человеку, который, судя по всему, по-настоящему любил Диану и никогда ее не забывал...

Очень лиричный и в то же время горький рассказ: ведь старый Голливуд ушел в могилу вслед за своими богинями, и другого такого больше не будет, о чем Брэдбери искренне скорбит.

Вот книга, которую можно взять с собой на необитаемый остров. Или в одиночное заключение – на сколь угодно длительный срок. В общем, везде, где у вас будет много свободного времени на медленное вдумчивое чтение, на возможность растягивать удовольствие, смакуя каждое слово. Потому что антология “Лучшее за год” – это наслаждение не на час. Стоит только взглянуть на этот 700-страничный том, чтобы понять это. А начав вчитываться, жалеешь, что миновали времена Средневековья, что нельзя наслаждаться этим фолиантом в наиболее подходящей для него обстановке: в полутемной пыльной библиотеке готического замка, при свечах, благоговейно перелистывая страницы возложенного на резной пюпитр тома и вздрагивая от каждого шороха… Но довольно лирики, перейдем к сути.

Спектр жанров, тем и настроений, представленных в сборнике, широк необычайно. Здесь и психологический триллер, и фэнтезийный детектив, и подзабытый (казалось бы) “колониальный рассказ”, и сюрреалистическая фантазия, и волшебная сказка-притча… Над страницами витают духи Павича и Маркеса, Дэвида Линча и Эдгара По… Странные девушки предсказывают будущее, в рисунке обоев или вышивке таится чудовище, а Стивенсон, Свифт и Спящая Красавица оказываются вовсе не тем, чем мы с детства их считали… И чего здесь только нет!.. Хотя чего здесь нет, можно сказать точно: здесь нет плохих произведений.

Готичный сказочник Нил Гейман, автор “Американских богов” и “Коралины”, радует нас двумя абсолютно разными рассказами: один – запутанная история странного путешествия во времени и пространстве, другой – воссозданный с ужасающей пунктуальностью ночной кошмар. Земляк и соратник Павича Зоран Живкович озадачивает стилизованной притчей о скрипичном мастере, пытающемся достичь невозможного. Грэм Джойс обращается к английской истории, а известный фантаст “новой волны” Томас Диш (здесь он почему-то Дисх) удивляет ехидными детскими стихами…

Намеренно ли так было сделано составителями или случайно получилось, но обрамляющие антологию рассказы странным образом задают тон всей этой кунсткамере человеческой фантазии. Рассказ Келли Линк “Затишье”, созданный по принципу матрешки (“рассказ в рассказе”), настраивает нас на волну детских ночных бдений, проведенных за рассказываниями страшных историй. А замыкает сборник небольшая повесть лауреатки “Небьюлы” Элизабет Хэнд “Наименьшие козыри” – о той магической власти, которую дает человеку творчество. Магия творчества, магия слова, магия воображения – это общий знаменатель всего “Лучшего за год”.

Все-таки выбирать книги по первой фразе – не самая плохая затея. “Добрые феечки Нью-Йорка” стартуют так, что треть открывших эту книгу влюбится в нее сразу и намертво. “Динни, ожиревший человеконенавистник, был худшим скрипачом Нью-Йорка, но тем не менее отважно упражнялся в игре, когда в окно его комнаты на четвертом этаже ввалились две очень милые феечки, которых немедленно стошнило на ковер”.

О чем книжка? Если в трех словах – о приключениях шотландских феечек в Нью-Йорке. Если распространяться чуть больше – остановите меня, пожалуйста, если меня вдруг занесет куда-нибудь за границы экрана. Итак, несколько шотландских феечек из двух соперничающих кланов однажды надираются виски с волшебными грибами и оказываются в трюме самолета, летящего в Нью-Йорк. Так получилось, что они случайно утащили с собой пару фейских артефактов, а также наследников волшебного престола – в погоню за всем этим добром направляется фейный десант с Британских островов. Притом что Хизер и Мораг, феечки из первой фразы, и без того не пользовались любовью сородичей – за авангардные замашки, проявляющиеся, в частности, в стремлении играть на своих скрипочках панк-рок вместо традиционных рилов и хорнпайпов. “Сразу после этого Хизер с Мораг пронеслись по всей долине в футболках с самодельными надписями: «Задави меня хоть танком, все равно я буду панком», но, поскольку ни одна фея не знала, что такое танк, шутка не удалась”.

В Нью-Йорке феечки встречают мизантропа Динни и тяжелобольную прихиппованную девушку Кэрри – более далеких друг от друга людей сложно представить, но феечки все же задаются целью организовать им большую и чистую любовь. В промежутках между устроением судьбы “уже-почти-влюбленных-только-они-об-этом-все-еще-не-знают” (ой, кажется, меня занесло-таки за границы экрана…) Хизер и Мораг занимаются гонкой за постоянно исчезающими артефактами – в этом им помогают все феи многонационального города Вавилона: итальянские, африканские, китайские… Тут Миллару, в общем-то, плевать, что фейри – персонажи британского фольклора, и только. Фейный мир – просто отражение человеческого. Поэтому на родине Хизер и Мораг король фей организовывает промышленную революцию, заставляя подданных трудиться на заводах.

Самое большое достоинство этой книги (кроме головокружительного сюжета и призрака Джонни Тандерса, гитариста The New York Dolls) – ее доброта и неподдельная человечность. Вся эта клоунада не имела бы смысла, если бы не рассказывала в конечном счете о том, как сложно в нашем несправедливом мире бывает хорошим людям и искренним чувствам. И, коль скоро это сказка, то хорошие люди обязательно будут вознаграждены. В мире, в котором есть феи, иначе просто быть не может. А то, что эти феи пьют, как сапожники, и играют панк-рок – дело сто двадцать пятой важности, раз уж в комплекте к драному килту полагается добрая душа и обостренное чувство справедливости.

С чего начать?.. С долгого пути Смоки Барнабла к своей невесте Дейли Элис Дринкуотер — пешком до усадьбы Эджвуд (Edgewood — Лес-на-Краю, все правильно), дома, который изнутри больше, чем снаружи и заключает в себе множество домов? Или со встречи Джона Дринкуотера, архитектора, построившего Эджвуд, и Вайолет Брамбл, которая могла общаться с... назовем их феями, так и быть? Или с того факта, что для героев Краули наш мир заключает в себе множество иных миров, которые на самом деле больше его?..

»...тот, другой, мир образован рядом концентрических окружностей, которые по мере проникновения внутрь неуклонно расширяются. Чем дальше продвигаешься — тем больше они становятся. Периметр каждой из окружностей заключает в себе все больший мир, и наконец в центральной точке находится мир, который бесконечен. Или, по крайней мере, очень и очень велик».

Магия у Краули видна только боковым зрением. Нет границ между мирами, коль скоро дверь уже открыта. И «Маленький, большой» на самом деле — тягучая, неторопливая семейная сага с эффектом погружения; как только погружаешься, сразу начинаются чудеса. Текст, который не дается сразу наскоком, но воздает сторицей за усилия. Как тяжелая дубовая дверь в старинную библиотеку-сокровищницу: соберись, еще одно усилие — и вот дверь подается, а там...

"— Видишь ли, — Вайолет стиснула тонкие, бледные руки и закрыла глаза. — Это — Повесть. Только длиннее и необычнее, чем мы себе представляем. Длиннее и необычнее, чем мы можем себе представить. А то, что ты должна делать, — Вайолет открыла глаза, — то, что ты должна делать и что должна делать я, это — забыть.

— Забыть что?

— Забыть о том, что Повесть рассказывается».

Трагикомедия предопределения, история, у настоящих виновников которой нет мотивов (никогда нельзя угадать, чего хотят от тебя фейри и хотят ли они чего-то от тебя вообще). Колоду карт Таро (не вспомню сейчас, какой из разновидностей), с которой мастерски умеют обращаться женщины Дринкуотеров, следует читать буквально — так и этот текст сопротивляется символическим толкованиям. Река времени несет обитателей Эджвуда сквозь любови, измены, страхи, успехи и поражения, ненадолго останавливаясь, как у обросших водорослями камней, у восхитительных даже в отрыве от романа историй, которыми фейри (ладно, черт с ними, пусть они так называются) награждают (хотя некоторых из этих наград даром не надо) своих избранников. Юный красавец однажды, заговорив с птицей, пожелал не знать отказа от женщин — и запутался в них так плотно, что смог этот узел только разрубить, но и умереть ему не дали... Девочку, незаконнорожденную дочь семейства, подменяют в день ее рождения — подменыш злобен и пуст изнутри (посвященные его уничтожению несколько страниц заставляют волосы на затылке шевелиться), девочка видит сны далеко-далеко в стране фей... Респектабельная пожилая леди, живущая в Нью-Йорке (Краули называет его просто Городом), умеет оживлять каменные статуи, становиться невидимой и прятать собственную душу подальше от врагов... Три дочери Смоки и Элис — три норны, спокойно и без суеты знающие все наперед; на чердаке Эджвуда пылится настоящий вечный двигатель; император Священной Римской империи, подобно королю Артуру, спал несколько веков, пока не был возвращен на землю... Все, устала, не могу больше выковыривать волшебство из книги, как изюм из булочки; добро пожаловать в один из самых грандиозных текстов, когда-либо создававшихся в этом мире; извините за неудобства, никто не обещал, что будет легко. Магия не дается даром.

«Сказки живут дольше, но для этого они должны сделаться всего лишь сказками. Как бы то ни было, произошло это давным-давно; мир, как мы теперь знаем, — такой, каков он есть, и не иной; если и было прежде время ходов, дверей, открытых границ и множества пересечений, то теперь оно прошло. Мир состарился. Даже погода нынче не та, какая нам ясно вспоминается из прошлого; не будет уже ни прежних летних дней, ни таких же белых облаков, ни такой душистой травы, ни тени, такой глубокой и полной обещаний, — всего того, что рисует нам память, что было когда-то давным-давно».

»- Ну когда же, когда же вы к нам вернетесь? — спросил я.

- Как только в этом возникнет необходимость, — ответил Олли. — Когда у вас случится беда или в ваших сердцах поселится Одиночество».

Книга с именем «Рэй Брэдбери» на обложке — гарантированное удовольствие, хрустящий, как яблоко, кусочек сочного счастья. Даже если это сборник из новых — этот вышел на английском в 2002 году.

С возрастом патриарх впадает «как в ересь, в неслыханную простоту»: становится внятнее и прозрачнее, разворачивает метафору одним изящным движением, обходится совсем без фантастики (для тех, кто привык считать Брэдбери фантастом, в книге немало сюрпризов). Еще он не перестает быть сентиментальным — и остается тем редчайшим писателем, который никогда не превращает сентиментальность в пошлость. Как он это делает — уму нерастяжимо. Волшебник.

В контекст творчества рассказы сборника вписать несложно: в «С улыбкой щедрой, как лето» упоминается Гринтаун, а «Осенний день» и вовсе выглядит полемикой с «Вином из одуванчиков»: что толку в детских заметках на память, если в старости ты все равно не сможешь вспомнить, что имел в виду? Есть здесь и Брэдбери — мастер ужаса («Звери»), и Брэдбери — преданный читатель («Аккумулятор Скотта Фицджеральда/Толстого/Ахава»), и Брэдбери — самозабвенный кинозритель («Прощальное путешествие Лорела и Гарди к Альфе Центавра»). А еще, оказывается, Брэдбери может быть по-настоящему едким и ироничным («Пора в путь-дорогу», «Враг в пшеничном поле», «Полуночный танец дракона»).

Еще этот новый Брэдбери много пишет об одиночестве. Будь то старость или непонимание супругов, отсутствие у ребенка товарищей для игр или попытки родителей прийти в себя после смерти сына — всюду есть эта глухая стена, преодолеть которую у героев нет сил и желания. И, как прежде, писатель старается прорастить прошлое в настоящем, свести времена и жизни, найти мертвым место среди живых, повернуть время вспять («Диана де Форе», «Переходный период», «После бала»)...

Словом, Брэдбери все тот же. Но другой. Но тот же. И в этом нет противоречия.

Волшебник.

»- Кто ты — ангел Господень или Его темный сын?

- Да, — ответил Смит и вышел».

«Ты знаешь, что этот свет и ад соединяет дорога? Я ездил по ней. Много раз. Так вот, на той дороге ловится только одна радиостанция, и там всегда передают одну и ту же музыку: твою. Должно быть, дьявол так наказывает грешников».

Не самый оригинальный сюжет, если разобраться: наворотивший много чего в юности главгерой приобретает Ужасную Вещь, к которой прилагается Ужасный Призрак, который превращает жизнь героя в Ужасный Ад в наказание за грехи молодости. Впрочем, это только кажется, что автор выкладывает все карты на стол с самого начала: впоследствии окажется, что они не той масти и что главзлодей совсем не там, где казалось, а главгерой чист, как слеза младенца, — даром что он искупил свои прежние грехи любовью. Но так или иначе, героев — рок-музыканта и его юную подружку — волнует главным образом то, как от призрака избавиться. Это и есть единственный двигатель сюжета. Капелька кухонного фрейдизма (взаимоотношения героя со своим отцом) прилагается.

Читателя же волнует несколько другое: что этот призрак еще выкинет?! Потому что, в то время как автор не преуспел в сюжете и композиции, у него отлично вышло с антуражем, в смысле призраком. Фантазия у Хилла — дай бог каждому, или не дай бог, как вам будет угодно. Призрак, движущийся как бы отдельными кадрами; глаза мертвых, замазанные движущимися темными штрихами; два круга света от фар, оставшиеся висеть в воздухе после исчезновения призрачного пикапа; все тот же призрак, выбирающийся из стоящей на полу коробки (кстати, коробок в форме сердца в книге две) и проникающий в человеческое тело через рот, заставляя жертву «проглотить» себя... Подобных восхитительно-жутких штришков по книге рассыпано немало, без них я бы давно потеряла интерес к чтению.

В общем, надо читать рассказы Джо Хилла — в малой форме такая фантазия должна чувствовать себя вольготнее, чем в большом романе, который еще надо уметь выстроить. Есть еще чему учиться у папы, словом. Или не у папы: если Хилл все это серьезно про тему отцовства, ему как-то не очень улыбается прожить жизнь не собой, а сыном своего отца.

Эта история началась с песни. Да, с той самой, которая начинает книгу. Питер Бигл немножко еще и фолк-музыкант, и вот эта случайно написанная им баллада (о чем она? кто эти люди? что тут происходит вообще?) не давала ему покоя до такой степени, что он вытащил из нее целый роман-фэнтези.

Три дамы однажды явились ко мне:

Одна была смуглой, как хлеб на столе,

Другая, с моряцкой ухваткой, черна,

А третья бледна, как дневная луна...

Все дороги ведут в трактир — об этом знает любой поклонник фэнтези, особенно если он хоть раз играл в D&D или компьютерные бродилки. Трактир — это универсальный локус «нигде», точка отдыха приключенцев на бесконечной дороге (а как предупреждал еще Толкин, самое главное — выйти на дорогу, потом уже не сможешь остановиться), место обмена новостями и сплетнями, из которого можно выйти совсем другим человеком, не тем, кто приехал сюда. В таких местах-пограничьях обречены случаться чудеса — не всегда радостные, но что поделать, как говорит один из героев «Песни...», магия не имеет цвета...

Здесь, в трактире, встречаются не только три загадочные дамы из песни — чернокожая ехидная Лал, смуглая загадочная Ньятенери — и ее ручной (ручной ли?) лис — и бледная робкая Лукасса. Деревенский парнишка Тикат преодолеет бесконечные мили Пустошей, чтобы вернуть свою потерянную возлюбленную. Безымянный могущественный волшебник на пороге смерти не найдет ничего лучше, чем просить помощи у своих бывших (бывших ли?) учеников. Юный конюх-сирота Россет, мечтающий о приключениях, получит их на свою голову столько, что спасибо, больше не надо. И только толстый суровый трактирщик Карш, утверждающий, будто он дальше порога своего заведения никогда не бывал (не бывал ли?), хочет только одного: чтобы вся эта компания поскорее убралась в закат вместе с неприятностями, которые они с собой принесли. Лишь бы по счету не забыли заплатить.

В сюжетном клубке, который завяжут нити этих судеб, найдется место загадкам прошлого и открытиям настоящего, психоделической магии и безжалостным поединкам, любви (не только возвышенной и платонической) и ревности, героизму и предательству. Как в каждой хорошей истории, словом. А «Песня трактирщика» — это хорошая история. В ней нет злодеев, кроме одного, зато всем дается возможность хотя бы раз в жизни побыть героями. Да, даже трактирщику, каким бы неприятным он ни пытался казаться.

И рассказывают ее, эту историю, все герои по очереди — автора тут как бы нет, он просто дает высказаться всем. И судя по некоторым оговоркам героев («женщина, которая рассказывает вам эту историю и пьет ваше вино», «снимает с себя серебряный медальон — вот этот, видите? — и вешает его мне на шею»), они рассказывают ее прямо здесь и сейчас. Тебе, читатель. Потому что ты тоже сидишь в трактире, а где же еще рассказываться историям?..

Эффект присутствия в итоге и делает книгу не просто хорошей, а по-настоящему волшебной. Это история, из которой не хочется выныривать на поверхность. А значит — правильная история.

Я долго пыталась вспомнить, что же мне это все напоминает — этот ракурс, угол зрения, способ рассказывать историю. И вдруг осенило — «Розенкранц и Гильденстерн мертвы«! Та же самая попытка написать книгу с точки зрения второстепенного героя, видящего все происходящее из-за кулис, соединяющего в своих руках все сюжетные нити — и в то же время живущего своей маленькой второстепенной жизнью, которая местами не менее увлекательна, чем жизнь заглавных Героических Героев.

«Мне кажется, что вы — Пятый персонаж. Ведь вы не знаете, что это такое, да? Так вот, в постоянной оперной труппе нашего, европейского образца непременно должна быть примадонна — всегда сопрано, всегда главная героиня и зачастую дура, а также тенор, исполняющий роль ее возлюбленного; затем должна быть контральто — соперница героини, или колдунья, или что-нибудь еще в этом роде, и бас — злодей или соперник тенора. Все это очень мило, однако для построения сюжета необходим еще один актер, обычно баритон; на профессиональном жаргоне его называют Пятым персонажем, в отличие от тех четверых он непарный. Без Пятого персонажа не обойтись, это он расскажет герою тайну его рождения, это он поможет впавшей в отчаяние героине или спасет от голода отшельницу, а может даже стать причиной чьей-либо смерти, если так требуется по сюжету. Примадонна и тенор, контральто и бас получают на свою долю лучшие арии и блистательные деяния, но без Пятого персонажа сюжет не построишь! Это хорошая роль, пусть и не слишком эффектная, и карьера тех, кто ее играет, бывает долговечнее самых золотых голосов.»

Это хорошая роль, пусть даже две другие роли — прекрасны до неприличия, мечта актера: циничный делец-достигатор и великий фокусник. Один прямо словно весь из Драйзера, второй из Кристофера Приста. Откуда наш пятый персонаж — замкнутый интеллектуал, увлеченный католическими святыми (будучи по крещению протестантом), — совершенно неясно. Однако на первой странице книги один из трех, еще мальчик, бросит снежок, второй от него увернется, а третий преждевременно родится из-за того, что снежок угодит в голову его матери, странной женщины, после этого прискорбного события становящейся все страньше и страньше. С этого дня их судьбы связаны намертво, пусть и неочевидно. И узел — в руках Пятого персонажа.

Это очень старомодная книга, словно бы и не в ХХ веке написанная: породистый вдумчивый слог, привычка героев к пространным монологам, обстоятельность повествования. И в то же время история Пятого и остальных пусть тонкой нитью, но вплетается в историю ХХ века, с двумя мировыми войнами. Это Канада, на тот момент глухая провинция у моря, задворки цивилизации, но жизнь и тут бьет подводным ключом. И когда б вы знали, из какого сора можно порой слепить отменную детективно-мистико-психологическую интригу, о которой рецензенту говорить запрещается.

И вот что еще важно знать: «Дептфордскую трилогию» нужно читать целиком. От «Пятого персонажа» веет вопиющей незавершенностью. Меня ждут «Мантикора» и «Мир чудес», земля, прощай, в добрый путь.

По Австрии слона водили. И если б напоказ. Но так получилось: Его Величество король Португалии Жуан III в 1551 году соизволили подарить своему родственнику, австрийскому эрцгерцогу Максимилиану, индийского слона. Ну вот завалялся в хозяйстве слон, стоит ничего не делает, не пропадать же добру. А поскольку слон — не тот подарок, чтобы его завернуть в красивую бумажку и перевязать ленточкой, придется ему топать на новое место жительства своими ногами. К слону прилагается умница-погонщик по имени Субхро (позже эрцгерцог переименует его во Фрица, а то язык же сломаешь). Все, сели и поехали. Путь из Лиссабона до Вены через море, Италию и Альпы неблизкий.

В этом барочном странствии слон успевает слопать тонны фуража и выпить декалитры воды, а также произвести впечатление на пол-Европы (не забываем, у нас 16 век на дворе). А люди вокруг него — прожить целые огромные жизни, в которых будет и крепкая дружба, и ссоры, и комические приключения, и споры о религии (любимая тема Сарамаго, где-то даже болевая точка), и долгие мучительные переходы горными ущельями... Собственно, странствие слона — это и есть метафора человеческой жизни (об этом говорит сам автор). И финал его, в общем, неутешителен и неизбежен.

Но несмотря на это — «Странствие слона», пожалуй, самая нежная и трогательная книга Сарамаго, он даже ерничает здесь беззлобно. Танцы вокруг слона, оказывается, отлично объединяют людей и заставляют проявить свои лучшие качества. Или за неимением лучших — какие есть. А слон — лишь повод. Просто большой.

Ну а главное при чтении — втянуться. Фирменная сарамаговская манера повествования превращает текст в мерную слоновью поступь, и стоит оторваться от этого гипноза — моментально теряешь нить, настрой, все на свете. Завидую тем, у кого будет возможность проглотить эту небольшую роуд-стори за один присест.

В кои-то веки рекламный blurb на обложке не соврал: это действительно до ощущения «дежа вю» похоже на Стивена Кинга. Разница только в антураже: вместо американского провинциального городка — другой замкнутый на себя локус, отдаленный спальный пригород Стокгольма. Все остальное присутствует. Жуткие натуралистические эпизоды? Checked. Внимание к бытовым деталям и наделение даже третьестепенных персонажей прошлым и характером? Checked. Тема переходного возраста и взросления? Checked. История, которая совсем не то, чем кажется? Вот с этого надо было начинать, это, кажется, самое главное.

«Тайны прошлого не коснулись этих мест, даже церкви — и той не было. Город с населением в десять тысяч человек — и без церкви.

Это лишний раз говорит о духе современности и рациональности, царящем здесь. О том, сколь эти люди чужды призраков и ужасов прошлого.

Это также частично объясняет, до какой степени все происшедшее застигло их врасплох».

Три плотно забитые событиями недели осени-зимы 1981 года, унылый лабиринт многоэтажных коробок с редкими выходами в лес и к озеру, десяток-полтора основных персонажей, чуть ли не спотыкающихся друг о друга, — совершенно клаустрофобная обстановка, теснота, отсутствие воздуха, желание сбежать куда подальше... Бежать, однако, некуда. Один из героев в самой жуткой сцене романа оказывается заперт в подвале с живым мертвецом; примерно так же чувствует себя в этом тексте читатель. Благо окружение то еще — несчастные, злые, растерянные люди: разведенные родители, опустившиеся алкоголики, малолетние бандиты... Практически Петербург Достоевского. Только с вампирами.

Ах да, вампиры. Они тут весомо-грубо-зримые, совершенно не гламурные, их образ жизни совершенно не вызывает желания немедленно к ним присоединиться. Некогда наша вампир(ша) Эли спросил(а) случайно встреченную... э... соплеменницу, много ли их. Та ответила, что очень мало, потому что большинство кончает с собой — не выдерживает мук совести. Иллюстрация этому в книге тоже есть.

Но — чертова амбивалентность: жутковатое существо, пьющее человеческую кровь, становится единственным настоящим другом для забитого нелюдимого подростка. И заодно само познает ценность дружбы. Собственно, об этом и история — о подлинных чувствах в отчужденном и разобщенном мире. Кроме Эли и Оскара, здесь есть еще одна настоящая пара — правда, влюбленных, а не друзей, — но там все заканчивается куда более трагически: а что ж с ними еще делать, если они заговорили о любви только перед лицом смертельной опасности.

Амбивалентность — вообще ключевое слово для всей этики текста: даже в самых неприглядных персонажах автор откапывает что-то хорошее. И, в целом, изрядно сбивает с толку читателя. Но, кажется, это первая вампирская история, которая, как принято писать, «заставляет задуматься». Наверное, потому, что это совсем не вампирская история.

Детская радость узнавания персонажей бажовских сказов быстро сменится ползущим по позвоночнику суетливым страхом от осознания их, этих персонажей, реальности – внятной, телесной, непоколебимой. В книгу через читательское плечо (только вот правое или левое?) подглядывают Великий Полоз, Пляшущая Огневка, наконец, Хозяйка Горы, она же Каменная Девка, самая богатая женщина в мире...

Каменная девка меняет удачу для хитников (незаконных добытчиков уральских самоцветов) на их… так и хочется написать – души, но это понятие вышло из моды в искусственном, заполненном копиями и симулякрами мире 2017 года. Профессор Анфилогов уходит в далекую экспедицию за нежданно-негаданно, по указке Каменной Девки, обнаруженным месторождением рубинов. А его ученик Крылов запутывается в сетях странной некрасавицы Татьяны, заигрывается в любовь-болезнь-наваждение, и обязательное условие этой игры – ничего не знать друг о друге…

А вот автор не играет, у автора со своим текстом все серьезно. После того, что Славникова творит с русским языком, она просто обязана на нем жениться. В хорошем смысле. В очень хорошем.

“Штукатурку дома покрывали извилистые трещины, разделявшие сырой фасад как бы на разные государства, по три-четыре окошка в каждом. <…> Разновозрастная жизнь переполняла кривые квартирки; то и дело распахивались ветхие рамы, содрогаясь по диагонали, словно бросая быстрый взгляд на улыбчивое небо, и в проеме взгромождался безгрудый подросток с допотопным зарешеченным кассетником либо крупная мать семейства, остывая от кухонного жара, нежно глядела на природу, представленную шерстяными астрами и мелкими рябыми воробьями”.

Пристальный авторский взгляд поминутно, постранично проваливается в щели междумирья, в микроскопические зазоры между Называемым и Называющим, вещью и словом. Грань быта и бытия. Метафизика обыденности. Если иные писатели читаются между строк, то Славникова между них пишет.

Прежде чем браться за Славникову, проверьте себя на Прусте и Набокове: если в течение 24 часов не разовьется аллергическая реакция, то “2017” – ваша книга. Приз за читательскую добросовестность – отменный авантюрный роман, с мистикой, мрачными антиутопическими прогнозами, игрой со смертью (ах, как хороша вторая главная героиня романа – несгибаемая Тамара, директор похоронного бюро “Гранит”!) и – на закуску – играми в революцию с настоящей, а не клюквенной кровью.

“Общага-на-Крови” – первый роман Алексея Иванова, написанный в 1992 году. Автору было 23 года, и он только что вышел за порог общаги Уральского государственного университета, стены которой еще помнили учившегося в том же заведении Александра Башлачева…

Эта общага, со стенами “из желтого, как вечность, кирпича”, в романе стала отрезанным от всего мира микрокосмом, живущим по своим законам. И диктующим эти законы всем своим обитателям. “…Из-за того, что жизнь твоя прозрачна, здесь соврать нельзя. <…> Значит, верно себя оцениваешь и начинаешь к себе серьезно относиться, потому что, кроме себя, ничего больше нет. И жить по-настоящему только здесь начинаешь, потому что общага сразу ставит перед тобой те вопросы, на которые надо отвечать, если хочешь человеком остаться”.

Попытки остаться людьми в атмосфере “общажного бл*дства” без остатка занимают главных героев “Общаги-на-Крови”: первокурсника-ботаника по прозвищу Отличник и его старших, битых жизнью друзей. И здесь роман расщепляется на два тесно спаянных и в то же время абсолютно не стыкующихся друг с другом пласта.

С одной стороны – непрерывные пьянки, случайные связи, мордобои, самоубийства от безнадеги, торговля душами и телами в обмен на общажную койку… А с другой – долгие, сложные, мучительные споры о Самом Главном: Боге, смысле жизни, душе человеческой… И в один миг циничные и жестокие дети ХХ века превращаются в наивных и чистых детей века XIX, верящих в то, что эти вопросы все еще имеют смысл…

Непонятно, то ли это “игра в классику”, то ли сознательная позиция “пермского затворника” Иванова – но “Общага-на-Крови” получилась классическим, старомодным даже “романом идей”, написанным с беспощадностью перестроечного “правдожизненного” натурализма и в его же декорациях. Их бы, героев наших, на сто лет назад, к Тургеневу и Достоевскому. Потому что на чернышевское “Что делать?” они отвечают базаровским “Все дозволено” и мармеладовским “Пью, ибо сугубо страдать хочу!”. Потому что вопрос “Если Бога нет, то какой же я после этого капитан?” занимает их едва ли не больше, чем вопрос возвращения в общагу после того, как их оттуда выселила злобная мегера-комендантша.

“Здесь, в общаге, все было как в романе – с завязками, кульминациями и развязками. Все было ясно и обнажено, и со стороны казалось даже если и не условным, надуманным, то во всяком случае несколько картинным, театральным”. Устами одной из героинь Иванов озвучивает теорию “Бога-писателя”, пишущего роман под названием “Общага-на-Крови”. И героине так хочется в это верить – ведь только в этом случае у их нелепых жизней есть смысл, трехсотстраничный смысл в яркой суперобложке…

Новый Умберто Эко — это кирпич формата... эээ... трех кирпичей, пожалуй. Оно 500 с лишним страниц очень хорошей бумаги с цветными картинками — как я с этим всем в обнимку ездила в метро, ни в сказке сказать. Скрупулезное воспроизведение итальянского издания, AFAIK. Синьор Эко грозится, что, дескать, все, последний роман, ломает подкидную доску и уходит из большого спорта: мол, профессорам филологии на пенсии надо в гольф играть, а не триллеры мастерить.

Кстати, о триллерах: завязка у «Таинственного пламени царицы Лоаны» совершенно жанровая. Очнулся главгерой в больнице: тут помню, тут не помню. Свое имя забыл, а биографию Наполеона помнит, Мелвилла, По и Бодлера цитирует: «Меня зовут Артур Гордон Пим», говорит врачу. Оказывается — избирательная такая амнезия после инсульта: все знания неприкосновенны, а прошлое как корова языком. С женой, детьми и внуками заново знакомиться придется. А зовут его, кстати, Джанбаттиста Бодони, но он предпочитает называть себя Ямбо. И держит он букинистический магазин в Милане. Новый оборот маятника Фуко, да.

В общем-то, к «Маятнику...» это ближе, чем к «Имени Розы». Но если «Маятник...» рыл вширь и вглубь, то «Пламя...» — только вширь. Большая часть романа — это, фактически, сложносочиненная конструкция с однородными членами: Ямбо едет на деревню в поместье дедушки и роется на чердаке в старом хламе — книгах, журналах, комиксах, пластинках времен очаковских и покоренья Крыма довоенных, военных и далее — пытается разбудить накрепко уснувшую память по методу Пруста, но она почему-то молчит и молчит, пока не... Ладно, не скажу я, что там случилось с героем. Мне интереснее то, что случилось с романом. Засыпавшись с головой всем этим барахлом, автор выползает на какую-то совсем психоделическую развязку, от которой никаково — пронзительностью финала «Маятника...» тут и не пахнет. Увы.

«Таинственное пламя...» — самый сюжетно простой и, пожалуй, самый человечный роман Эко, но мы-то знаем, как сложно он может, не сводя сложность к одному лишь однородному перечислению цитат. И ведь были очень недурные заделы, да и идея романа (что есть человек — сумма его знаний или сумма его поступков?) в заявленном виде очень стоила Эко. А какие восхитительные были заходы с «жанровым конструированием» жизни: вот Ямбо смотрит на молоденькую секретаршу и мучительно пытается понять, был ли у них роман, сочиняя в голове все варианты оного из романных штампов. Кстати, фирменный юмор Эко имеет место только в первой части, потом у него случается аллергия на пыль, и читать про детско-юношеские фантазии героя приходится уже без особого восторга.

В общем, за что боролись — непонятно. Впрочем, если это практически автобиография Эко, то по крайней мере этим «Таинственное пламя...» ценно для потомков.

Да, язык перевода замечательный. Елена Костюкович, ответственная за всего русскоязычного Эко, по-другому не может.

PS. В числе прочего автор цитирует и «Имя Розы», и «Маятник Фуко», и «Баудолино» — поклонникам есть где разгуляться.

Правда, ключик-то оказывается совсем не тот, что нужен — поэтому квест затягивается и превращается в мистический трип, в котором по пятам за главным героем ходит всякая чертовщина. То автобус, которым он едет в Прагу за ключиком, провалится в какое-то дурное межмирье-межвременье, то герой не сможет проснуться из повторяющегося по кругу кошмара. Да и персонажи вокруг него собираются тоже не очень обычные: кто умеет засыпать в одном месте и просыпаться в другом, кто путешествует во времени, лихо проскакивая десятилетия и не старея при этом ни на день. Филипп со щенячьим азартом гоняется за ключиком по карте Европы, словно превратившейся в один большой форт Байярд, а вслед за героем носится читатель, которому вся эта суета вокруг ключа тоже не дает спать спокойно.

В погоне за ключом «Буратинушка» объезжает пол-Европы — от Москвы, где живет он сам, до Праги, Кракова и Германии. Эти места хорошо знакомы читателям «Живого Журнала» Светланы Мартынчик, земной аватары сэра Макса. Равно как знакомы им и сказки-мифоложки вымышленного автора по имени Борис Цаплин, книжку которого читает Филипп, — разумеется, никакого Цаплина не существует, он по-борхесовски выдуман Мартынчик.

Но главное в истории с ключом — не сами его поиски (сюжет-то, как мы уже поняли, вообще не автором придуман) и даже не открытие двери, а то, что происходит помимо и рядом с ними. Так же, как в «Лабиринтах Ехо», автор смещает фокус, переворачивает подзорную трубу, делая второстепенное главным. В приключениях Малого Сыскного Войска сами по себе приключения не значили так много, как внесюжетная (казалось бы) болтовня героев за чашечкой камры и их жизнь за пределами детективной фабулы. Именно в этом кажущемся заполнении сюжетных пауз и открывалось, как на самом деле устроен «мир глазами Макса» и как с ним взаимодействовать. А детектив — просто приманка для доверчивых читателей. Главное — не экшен, а разговоры, мысли, сны. Сны, если верить «Энциклопедии мифов» — одна из тем, на которые в принципе можно и нужно разговаривать: «Сон — самый общедоступный опыт небытия, но мало кому достает мужества признать эти путешествия на изнанку мира не менее важной частью жизни, чем бодрствование».

Настоящий золотой ключик наш Буратинушка обретает именно во сне, когда спотыкается о специальное «пасхальное яйцо» для преданных фраевцев — зовут яйцо Макс (все совпадения случайны?), и именно он, как сказали бы любители ролевых игр, «сливает инфу» герою о главном, ради чего, собственно, и написан этот ароматный текст:

"— До сих пор вы были просто участником событий. Ехали, куда пошлют, делали, что требуется, слушали, что скажут, иногда верили, иногда — нет. Наблюдали, делали выводы, гадали, что происходит, пытались что-то понять — без особого успеха. И это к лучшему. Потому что в вашей ситуации нужно не понять, а решить, что происходит.

— Решить?

— Именно так. Решить и во всеуслышание объявить свою высочайшую волю. Твердо знать: как я скажу, так и будет. В смысле, как вы скажете. Это же ваша история. Вот и продумайте ее в деталях».

Дальше сюжет переворачивается с ног на голову несколько раз подряд, и развязку, пожалуй, не всем будет легко принять — она может показаться слишком простой. Но в этом-то и смысл как «Ключа…», так и на первый взгляд легкомысленных, эскапистских «Лабиринтов»: мир не враждебен нам. Нет конфликтов, нет врагов, кроме нас самих (об этом последнем написаны «Хроники Ехо»). Мир не препятствует нам, а помогает. Если мы сами того хотим, конечно же.

В попытках понять, чего же он на самом деле хочет, Филипп исписывает несколько страниц, но в конце концов оставляет одну фразу: «я хочу, чтобы все исполнилось смысла». Это — тоже ключ, на сей раз к первой и последней страницам романа. Чем отличается мир обессмысленный от мира, исполненного смысла? Ничем. Кроме смысла. Это просто еще один фраевский коан. А «Ключ из желтого металла» — просто еще одна «Книга для таких, как я». А «не таких» никто насильно в рай тянуть не будет, честное слово. Если их самих не затянет — а такой риск есть…

У Екатерины Коути все началось с любви – будучи звездой «Живого Журнала» под ником b_a_n_s_h_e_e , она регулярно собирала и постила тонны богато иллюстрированной информации о своем любимом XIX веке. А потом ворох разрозненных знаний начал собираться в книги – сначала научно-популярные («Старая недобрая Англия», «Женщины викторианской Англии», «Суеверия викторианской Англии»), а потом и художественные («Длинная серебряная ложка» — о вампирах в антураже викторианской эпохи, «Жемчуг проклятых» — о встречах викторианцев с фейри). Эти книги, правда, были написаны в соавторстве. «Невеста Субботы» — первый изданный сольный роман писательницы.

Это снова история из жизни «старой недоброй Англии», но с необычным уклоном – негритянско-вудуистским. Коути сделала главной героиней романа наследницу сахарной плантации из Луизианы, квартеронку Флоранс Фариваль. После Гражданской войны женихов на проигравшем Юге осталось немного, поэтому девушку отправляют на поиски супружеского счастья к тетушке в Англию. Флоранс везет с собой сводную сестру, дочь рабыни Дезире, а заодно – парочку темных тайн. Они связаны с истинной сутью Флоранс, ее даром и проклятием: она вовсе не нежная и невинная «роза Юга»... а кто она такая – знает лишь Барон Суббота, вудуистский хозяин смерти.

«Невеста Субботы» – детектив, поэтому здесь будут как минимум два жестоких таинственных убийства: одно в прошлом Флоранс, другое – в ее настоящем. Это исторический детектив, поэтому по хожу сюжета нам многое расскажут об эпохе, ее нравах (которыми автор отнюдь не очарована) и материальной культуре (а вот ее детали Екатерину Коути поистине завораживают, и они же делают текст весомым-грубым-зримым и очень живым). Это мистический детектив, поэтому здесь будут загадочные видения, явления духов и необъяснимые события. Но это псевдовикторианский мистический детектив, поэтому объяснений нам предложат два, как будто следствие ведут Малдер и Скалли: одно – паранормальное, второе – вполне разумное, вписывающееся в рамки просвещенного XIX столетия и материалистического нашего. Шаманские видения или эпилептические припадки – читатель сам решит, чем объяснить странную историю Флоранс и двух ее женихов, из мира людей и из мира африканских божеств. Автор, впрочем, слегка намекает, что сама она склоняется к мистическому объяснению. Конечно, оно куда романтичнее.

Но независимо от того, реальны ли чудеса, происходящие с Флоранс и вокруг нее, все они оплачены кровью. И здесь у автора сомнений нет: «Чудо – это рваная рана на ткани мироздания. И края ее кровоточат», — говорит она устами негритянки-мамбо (вудуистской жрицы) Розы. Сшивать края реальности приходится ценой чьих-то жизней. Раз вступив на этот путь, героиня уже не в состоянии остановиться. Железная поступь неумолимого Рока, как шаги Командора или топот Медного Всадника, слышится фоновой музыкой к этому элегантному тексту и пододвигает «Невесту Субботы» немного ближе к своим прародителям – бульварным романам XIX века – чем многие другие псевдовикторианские романы.

«В обличье вепря» — это _мифоисторический_ роман, во всех возможных смыслах, в каких только можно понять это заковыристое слово-выделенное-курсивом. Это и миф, вечно возвращающийся в истории, и история, бесконечно становящаяся мифом — и творимая как миф. Правда, Норфолк не очень уверен в том, так ли уж четко и красиво миф возвращается — не подшлифовываем ли мы кое-где историю, не отрезаем ли от нее лишнее и не добавляем ли то, что нас с нашей непостоянной памятью устраивает? «В обличье вепря» не дает прямого ответа, как вообще свойственно хорошим книгам...

Первая часть романа — это рассказ о Калидонской охоте; суньтесь в Википедию за подробностями, я только напомню, что убивать вепря, насланного на Калидон разгневанной Артемидой, собрались герои со всей Эллады, и не последними среди них были царь Калидона Мелеагр, охотница-девственница Аталанта и ее двоюродный брат, юный Меланион. И читать первую часть крайне непросто: автор выматывает читателя педантичными (но чертовски красивыми) описаниями и заковыристыми периодами так же, как участников охоты выматывает их трудный путь к логову вепря. Усложняет дорогу по тексту и бешеное количество ссылок на античные источники, половина которых (об этом сказано в примечаниях) — обманка, подмена, которую не в состоянии отследить никто, кроме специалистов. А многие сноски вообще становятся отдельным уровнем текста и вместе с самой историей об охоте становятся почти исчерпывающем рассказом о греческой концепции Рока-обреченности, в том числе обреченности героев — самим фактом того, что они герои, — на героическую смерть. И еще: дичь и охотник — одно целое. Этот концепт мы возьмем с собой во вторую часть, он там пригодится.

А во второй части — ХХ век, Вторая мировая и ее последствия. Главный герой, поэт Соломон Мемель (его прототипом стал, кстати, Пауль Целан), бежит из родного городка (нынешние Черновцы), оккупированного немцами, куда-то в сторону греческих гор. В родном городе у него остались двое друзей детства, а родителей не осталось — их увезли в концлагерь, Солу просто повезло, что в ту ночь его не было дома... После войны он напишет поэму, в которой события Калидонской охоты срифмуются с историей, произошедшей в горах Греции, где когда-то был Калидон, с участием местных партизан и немецкого полковника Эберхардта. Поэма станет новой классикой и попадет в школьную программу, обеспечив Мемеля пожизненной славой. И вот — однажды его подруга детства, которая некогда помогла ему бежать из родного города, а сейчас стала кинорежиссером, собирается снимать на основе поэмы артхаусное кино. И оказывается, не все в той истории, описанной в поэме, было так просто, и вовсе не так легко укладывались реальные (реальные ли?) события в прокрустово ложе мифа...

Читать вторую часть, в отличие от первой, очень увлекательно. Во-первых, это действительно классная проза, звеняще-упругая, умная и точная, с гладкими точками перехода из прошлого в настоящее, с ненавязчивым психологизмом (хотя без завернутых периодов не обходится и тут; фанатам простых предложений вообще стоит обойти эту книгу стороной). А во-вторых — подгоняет, не дает покоя загадка той самой истории: что же, что случилось в окрестностях древнего Калидона на самом деле, правду ли рассказал Мемель в своей поэме? Да и было ли какое-то «самое дело»? Вместо финального катарсиса читателю вручают веер вариантов, но по какой дороге не пойдешь — есть о чем подумать. Например, о том, насколько далеки оказывались реальные, живые люди, на которых обрушилась непосильная ноша войны, от плоских лубочных героев со страниц «идеологически верных» книг. И насколько чертова реальность сложнее любых попыток втиснуть ее в текст, будь то стройный канон мифа или сбивчивые строки символистской поэмы. И о причудах памяти. И о тексте как способе осмысления самого жуткого, странного и абсурдного своего опыта. И о том, что же на самом деле остается от охотника после того, как он прошел по тропе и канул в пещеру, где ждет его Зверь...

«Ты думаешь, мы должны были драться так же, как дралась она, — сказала Рут. — В нашей Буковине, в твоей Аграфе и повсюду между двумя этими точками. Чтобы именно такой след от нас и остался. — Она печально улыбнулась. — Романтические грезы. Тебе хотелось, чтобы мы прошествовали через Рингплатц с копьями, луками и стрелами. Но мы не могли стать теми героями, о которых ты мечтал. И никто не мог».

И есть еще третья часть, совсем крохотная. О последней встрече Охотника и Зверя. Но о ней умолчу.

Суэнвик прочитывает легенду о Фаусте буквально, пользуясь тем, что он, как наш современник, чуть больше Гете знает о прогрессе и его разных сторонах, не всегда веселых. Фауст хочет абсолютного знания? Получите и распишитесь. Мефистофель, пришелец из иного измерения, вручает ему весь объем знаний, которыми человечество успело овладеть со времен легендарного доктора и до наших дней. Правда, знания эти — сугубо технические, гуманитарным места в комплекте не нашлось. Наверняка демон сделал это с умыслом: он-то мечтает уничтожить человечество, а не облагодетельствовать, как Фауст.

И вот — началось: в средневековой Германии (а затем в Англии, куда переезжает Фауст, прозванный Джеком) появляются сначала карета на рессорах и телескоп, потом антибиотики, электричество, фотоаппарат, радио, автомобили, теория эволюции... Возлюбленная Фауста, Маргарита, возглавляет промышленную империю. Но почему-то вместо всеобщего счастья на Европу обрушиваются войны и революции, а сильные мира сего интересуются изобретениями Фауста только в одном контексте: можно ли из этого сделать смертельное оружие?..

Суэнвик на самом деле не пишет альтернативную историю как таковую: картины мрачного индустриального мира в романе даны лишь пунктиром. Собственно, даже непонятно, в какое время происходит действие книги: вроде бы это позднее Средневековье, когда жил исторический Фауст (вернее — его прототип), но впоследствии в тексте упоминаются французская революция и Директория: как, уже?! В прицеле автора — двое людей, которым предстоит сполна хлебнуть горькой концентрированной идеи романа. Фауст и Маргарита. Что их губит — сам ли прогресс как таковой или тот простой факт, что нравы людей меняются куда медленнее, чем технологии, и что ни двигатель внутреннего сгорания, ни ядерное оружие не изменят морали? Женщина, забеременевшая вне брака и избавившаяся от ребенка, в этом обществе считается преступницей, даже если от ее заводов и фабрик зависит процветание половины Европы.

Фауст в финале романа — совсем иная фигура, нежели в его начале. Меняется и атмосфера текста: если в начале автор позволял себе немалую долю иронии, завлекая читателя обманчивой легкостью, то чем дальше, тем серьезнее и беспросветнее становился текст. Надежды нет. Иллюзий относительно человечества — тоже.

В финале Суэнвик поймал ту самую точку, ниже которой спускаться некуда: это удар о дно, за которым неизбежно следует подъем наверх. Наверное, поэтому не хочется верить в грядущую катастрофу. Весна неизбежна, и даже убитый горем и озлобленный герой находит в себе силы это заметить.

Подзаголовок “Парфюмера” – “История одного убийцы” – очень хочется расширить, в духе романов того самого XVIII века: “История одного убийцы, при крещении нареченном Жан-Батист Гренуй, который, не обладая от рождения собственным запахом, имел обостренную чувствительность к запахам посторонним, о его обучении искусству парфюмера и о том, как совершил он убийства двадцати пяти девушек с тем, чтобы забрать себе их запах, а также о его ужасной гибели”. Вот так – на одном выдохе – мы исчерпали сюжет романа. Это действительно все, что происходит в “Парфюмере”. Ну… почти все.

“Почти” – это “летучее царство запахов”, в котором живет главный герой и в которое автор постепенно заманивает читателя – и читатель послушно идет на запах, слепнет и глохнет, только бы не потерять драгоценную физическую способность, которой щедро делится с нами прекрасное чудовище по имени Жан-Батист Гренуй. Переехав в эфемерный мир ароматов, мы уже согласны признать, что и любовь к ближнему нашему возможна только благодаря запаху, который от этого ближнего исходит. Просто есть люди, которые обладают более приятным запахом, чем другие – и потому внушают любовь.

А ведь это авторская ловушка. Запах у Зюскинда не причина любви, это сама любовь. Не случайно несколько раз подчеркивается, что Гренуй с детства был лишен любви – точно так же, как был он лишен собственного запаха. Гренуй – пустое место, точка абсолютного вакуума, “черная дыра”, втягивающая под свою непроницаемую поверхность любые объекты. Финальные сцены, в которых наш герой внушает всем окружающим, даже отцу убитой им девушки, безграничную любовь, – это черная дыра любви в действии. Смерть Гренуя – ее коллапс, самоуничтожение.

Есть другая точка зрения, согласно которой аромат – это метафора искусства. Судьба Гренуя – судьба непонятого художника, демиурга, творящего и разрушающего целые миры в своем воображении. Искусство, как известно, сродни дьявольским козням – и вот в начале романа появляется кормилица, утверждающая, что младенец Жан-Батист одержим дьяволом… и хромота Гренуя приобретает дополнительный смысл… Бог и дьявол в одном лице, Гренуй идет на смерть как на Голгофу – и дарит людям абсолютное счастье приобщения к божественному… “Примите, ешьте: сие есть Тело Мое”…

Точек зрения много – метафора Зюскинда оказалась универсальной, размером со Вселенную. В вашей власти интерпретировать роман как угодно – если увидеть в нем не просто “книгу про маньяка”…

Вот вам сюжет этой сладкой (но ни в коем случае не слащавой) истории – если вы его еще не знаете. В маленький французский городок Ланскне-су-Танн ветром масленичного карнавала заносит прекрасную странницу Вианн Роше с шестилетней дочерью Анук. Решив, что этому тихому городишке не хватает острых ощущений, героиня открывает шоколадную лавку – но шоколадные соблазны, равно как и вызывающее поведение безбожницы Вианн, открывшей лавку во время великого поста и дружащей с “речными цыганами”, вызывают вражду между ней и священником Франсисом Рейно…

Лассе Халлстром почему-то сделал врага героини светским человеком, главой городского совета графом де Рейно. Видимо, для политкорректности: уж слишком вызывающим выглядит один из основных конфликтов книги – между христианством и язычеством. Для колдуньи Вианн воскресающий Христос – всего лишь очередное воплощение вечно возрождающегося бога плодородия, а сама она – его жрица. Ее боги красивы и радостны, они манят обещанием радостей жизни, воплощением которых служит в книге шоколад: “Шоколадные шишечки, крендельки, пряники с золоченой окантовкой, марципаны в гнездышках из гофрированной бумаги, арахисовые леденцы, шоколадные гроздья, сухое печенье, наборы бесформенных вкусностей в коробочках на полкилограмма… Я продаю мечты, маленькие удовольствия, сладкие безвредные соблазны, низвергающие сонм святых в ворох орешков и нуги…”

Но в настоящем шоколаде всегда есть горьковатый привкус. Вианн, умеющая читать мысли окружающих и дарящая им исполнение заветных желаний, не будет счастлива сама. Потому что умение быть счастливым подразумевает умение выбирать: свобода (и постоянная мучительная неизвестность) или семья (и отказ от множества других заманчивых возможностей), продолжение скитаний или – наконец-то – собственный дом?.. Вианн так и не сумеет сделать выбор. Поэтому финал книги открытый, а любовная история заканчивается хэппи-эндом только в фильме…

Пелевин любит буквы и аббревиатуры: за «ДПП (НН)», «Ампир V », «П5» последовал « t » – царство победившего лаконизма. Граф Т., главный герой романа, – это не граф Толстой, как можно подумать. Если нечто выглядит, как утка, крякает, как утка, и ведет себя, как утка, – это не утка. Это симулякр. Пусть даже роман начинается с перефразировки известного исторического анекдота про Толстого – «Его светлость пашет только перед курьерскими поездами!», – и продолжается красочными боевыми сценами в исполнении главного героя, владеющего боевым искусством «незнас», то есть «непротивление злу насилием». Граф Т. ищет загадочное место под названием «Оптина Пустынь» – на самом деле это, конечно, монастырь, который исторический Лев Толстой неоднократно навещал. Но в контексте романа «Оптина Пустынь» – это просто буквосочетание, место, о котором никто ничего не знает, включая самого графа Т. Еще один симулякр.

А вот переплет, в который попадает граф Т., читателям Пелевина, да и просто читателям, очень хорошо знаком. Он встречает человека по фамилии Ариэль (привет Шекспиру или опять симулякр?), который утверждает, что является автором романа про графа Т. Причем не единолично, а в компании литературных негров: один пишет экшен, другой – эротику, третий – наркотические глюки, четвертый – лирические отступления… Одного из этих недотворцов внезапно (как принято нынче писать в Интернетах) зовут Гриша Овнюк – привет Борису Акунину? Впрочем, линия Ариэля вся «с приветами»: профессор, конечно, лопух, но аппаратура при нем, в смысле затворник Пелевин хорошо осведомлен о слухах, которые кружат вокруг него, как мухи вокруг… варенья. В том числе и слух о том, что по книге в год за него пишут вот те самые негры с разделением труда.

Пелевин, оказывается, в принципе та еще язва – еще никогда он не прокатывался таки тяжелым катком по всему гламуру и дискурсу современной литературы, а также жизни, Вселенной и вообще. Досталось всем: писателям, критикам, политикам, игроделам, церкви...

» – …Он, кстати, за это время защититься успел, представляете? Теперь доктор теологических наук.

– Доктор чего?

– Их к ученым приравняли, – хохотнул Ариэль. – Они теперь научные степени могут получать, как раньше физики или математики. Пантелеймон уже диссертацию залудил, сразу докторскую — «Святое причастие как источник полного спектра здоровых протеинов». «

Собственно, кроме россыпи едких и точных шуток и аллюзий на самого себя (внимание, в этом романе присутствуют Василий Чапаев и говорящая лошадь!), собирать по тексту нечего: все остальное мы уже читали, причем не только у Пелевина. Раз за разом его герои то сходят с поезда, то переплывают реку Урал, то снимают Шлем ужаса – в общем, выбираются из тоналя в нагуаль, сбрасывают покрывала Майи и становятся всемогущими, что твой Нео. Граф Т. выбирается из собственного романа, чтобы стать из читателя… писателем? Нет, для начала просто свободным человеком. Духом, который дышит, где хочет. А все эти Ариэли и Победоносцевы, Достоевские и Соловьевы – пыль на ветру. Очень соблазнительно счесть « t » эдаким писательским завещанием, итоговым текстом – но что, если контракт еще не закончился?..

«Все возвращается за последнюю заставу. Облака, дети, взрослые, и я тоже. Так кто же сейчас туда едет? На редкость глупый вопрос, хотя его и любят задавать всякие духовные учителя. «Кто» – это местоимение, а тут ни имения, ни места. Все, что можно увидеть – это, как сказал бы моряк, пенный след за кормой. Время и пространство, которое маркетологи из Троице-Сергиевой лавры породили по заказу либеральных чекистов, чтобы не затихло благодатное бурление рынка под угасающим взглядом Ариэля Эдмундовича Брахмана. Ведь должен же свет что-то освещать. Но теперь пора домой…»

Романтическая проза Сесилии Ахерн меня никогда не интересовала, а эту книгу взялась читать за компанию — просто стало любопытно, что эта литературная девушка с уже сформировавшимся имиджем и стилем может наваять в совершенно перпендикулярном ей жанре: подростковой антиутопии. К тому же аннотация вызвала стойкую ассоциацию с романом Готорна — и, как выяснилось, ассоциация не случайна и, вполне возможно, это была сознательная аллюзия.

Итак, что у нас? В некоей ну практически совсем неузнаваемой европейской стране (Ахерн примерно два раза ну вообще не палится, что это ее родная Ирландия) случился экономический кризис, после которого фактическую власть в стране захватывает некая «комиссия по морали», назвавшая себя внушительным словом Трибунал. Они выявляют нарушителей морали, «тех, кто расшатывает наши скрепы», причем под нарушение морали подпадает практически все, что угодно — от супружеской измены до вывоза за границу ребенка на лечение или бабушки на эвтаназию. Нарушителей клеймят раскаленным железом (угу, в 21 веке; скажите спасибо, что под местной анестезией) и предписывают до конца жизни соблюдать строжайшие правила, изолирующие «заклейменных» от общества, которое их радостно дискриминирует так и эдак. Ну да, за уголовное преступление — отсидел и вышел на свободу с чистой совестью, а за шаг в сторону от норм пуританской морали — живи всю жизнь с этим.

Главная героиня, старшеклассница Селестина Норт с математическим умом и не очень-то выраженным характером, вляпывается в эту безжалостную человеческую мясорубку практически случайно, после чего огребает полной ложкой и радостей существования в качестве «заклейменной», и не меньших радостей судьбы человека-символа для оппозиции, противостоящей безжалостным законам о «заклейменных». Что-то среднее между «Алой буквой» и «Голодными играми». На этом, увы, сюжет исчерпывается — автору, впрочем, хватает наработанного мастерства для того, чтобы взвинтить градус экшена и эмоций к финалу книги, заставляя ждать продолжения. Это было как нельзя кстати, потому что большая часть романа посвящена моральным страданиям Селестины до, во время и после суда. И как раз тогда, когда от этих бесконечных страданий смертельно устаешь — начинаются тайные доброжелатели, сходки единомышленников, погони и прятки от властей, все в рамках жанра.

Романтическая линия тоже есть, как же без нее, — и это, разумеется, обязательный для жанра подростковых антиутопий любовный треугольник. Про одного из его участников, которого Селестина встречает в тюрьме, нам известно поначалу только то, что у него широкие плечи и что героиня чувствует в нем родственную душу, — это тоже законы жанра, но уже романтического, где у героя-мачо непременно широкие плечи, нежное сердце и темное прошлое. Ах, где мои пятнадцать лет?..

Несмотря на странные отношения автора с логикой, сюжетные натяжки и небрежную проработку персонажей, «Клеймо» на общем фоне выглядит вполне симпатично — в основном, думаю, из-за того, что мисс автор в этой книге пытается поговорить с подростками об актуальных (а не надуманных, как в бесконечных тоталитарных мирах антиутопий) проблемах — отношения идеала и реальности, цена ошибки, концепция «кто из вас без греха, пусть первый бросит камень», стыд и вина в современном мире, и прочая, и прочая. Когда мама главной героини, безупречная супермодель, после несчастья с ее дочерью назло обществу начинает носить черт-те что, приговаривая «я вам покажу идеал», — это как раз об относительности медийных идеалов, от которых несчастные подростки (да и взрослые, чего уж там) не знают, куда бежать. Да, и еще меня не покидало смутное ощущение, что госпожа автор писала роман на материале каких-то неизвестных нам ирландских политических раскладов — в католической стране, где запрещены аборты, дискуссии на тему отношения морали и законодательства вполне могут быть актуальными (хотя я, разумеется, не в теме).

...А вот будь я девочкой-старшеклассницей, которую травят в школе, книга бы точно получила у меня твердую десять. Целевая аудитория решает.

С одной стороны — Олди верны себе. Снова «книга-как-театр», текст на котурнах, приподнятый, оторванный от плоти «правильного» исторического романа — ибо для авторов важны не события (пусть мифологические), а люди в них, и так роман превращается в параболу, возвращающую нас — везде и всюду, где есть «мальчишки», гибнущие ни за что ни про что в кровавом месиве очередного столкновения божественных и человеческих интересов.

Но с другой стороны — в «Одиссее...» Олди отходят от привычного для них эпоса и пишут чистую лирику. Поэтому здесь язык взмывает до искристых высот Парнаса (не всем фанатам это понравилось, замечу в скобках), а весь текст выстроен как стилизация под многочисленные лирические и драматические жанры античной поэзии. Это история не о многом и многих — а об одном. О человеке, который так хотел вернуться домой, что весь превратился в одно это стремление, в одну эту эмоцию — изначально несбыточную, изначально трагическую мечту. Потому что никто не возвращается. Ниоткуда. Особенно с войны.

И вся история уничтожения поколения героев, сама по себе высокая трагедия рока (мы же помним, что один из неотъемлемых признаков героя — его героическая, пардон за тавтологию, гибель?), теряет в блеске рядом с мощным рефреном, густо-багряным от силы пропитавшей его страсти:

<i>Я вернусь.

Я, Одиссей, сын Лаэрта-Садовника и Антиклеи, лучшей из матерей. Одиссей, внук Автолика Гермесида, по сей день щедро осыпанного хвалой и хулой, — и Аркесия-островитянина, забытого едва ли не сразу после его смерти. Одиссей, владыка Итаки, груды соленого камня на самых задворках Ионического моря. Муж заплаканной женщины, что спит сейчас в тишине за спиной; отец младенца, ворочающегося в колыбели. Герой Одиссей. Хитрец Одиссей. Я! я...

Вон их сколько, этих «я». И все хотят вернуться. Еще никуда не уехав, они уже хотят вернуться. Так может ли случиться иначе?! </i>

Кажется, все-таки может — если судить по странному, двусмысленному и в то же время вполне определенному финалу...

“Вино из одуванчиков – пойманное и закупоренное в бутылки лето. И теперь, когда Дуглас знал, по-настоящему знал, что он живой, что он затем и ходит по земле, чтобы видеть и ощущать мир, он понял еще одно: надо частицу всего, что он узнал, частицу этого особенного дня – дня сбора одуванчиков – тоже закупорить и сохранить; а потом настанет такой зимний январский день, когда валит густой снег, и солнца уже давным-давно никто не видел, и, может быть, это чудо позабылось, и хорошо бы его снова вспомнить, – вот тогда он его откупорит!”

12-летний Дуглас Сполдинг – alter ego Рэя Дугласа Брэдбери, и последний щедро делится с ним своими детскими воспоминаниями. Как по камешкам через речку, Дуглас и его братишка Том перебираются через это лето, прыгая из одного приключения в другое. Чудаковатый изобретатель Лео Ауфман конструирует Машину Счастья. Престарелый полковник Фрилей, подобно машине времени, переносит мальчишек в свои собственные воспоминания. Соседка оказывается самой настоящей ведьмой, а старьевщик – волшебником, закупоривающим в бутылки свежий ароматный воздух. А где-то в темном овраге, делящем городок надвое, бродит страшный Душегуб, убивающий женщин…

Лето 1928 года стало не только летом приключений, но и летом открытий. Оказывается, со смертью каждого человека умирает целая вселенная. Оказывается, взрослые и дети – существа с разных планет, а старики, похоже, и вовсе никогда не были детьми. Оказывается – и это страшней всего для Дугласа – он сам когда-нибудь умрет, и его не спасет даже восковая гадалка мадам Таро, похищенная из парка аттракционов…

Единственный способ избежать смерти – консервировать, спасать от всепожирающего времени свои воспоминания, каждую солнечную или дождливую минуту каждого лета, потому что в этом заключается единственно доступное человеку волшебство. И когда взрослые серьезные люди (да чего греха таить – и сам Брэдбери, как он признается) плачут над страницами “Вина из одуванчиков” – это значит, что волшебство работает.

"– Да я в общем не за тебя беспокоюсь, – пояснил Дуглас. – Я больше насчет того, как бог управляет миром.

Том задумался.

– Ничего, Дуг, – сказал он наконец. – Он все-таки старается».

Мать Т.С.Гарпа – наследница обувной империи – предпочла модному высшему образованию профессию медсестры, а скучному замужеству – возможность заиметь ребенка “для себя” и никогда более не иметь дела с мужчинами. С этой целью она попользовалась телом тяжело раненного на Второй мировой стрелка Гарпа, который после ранения впал в тихий идиотизм, однако мужских способностей не утратил. Поэтому наш герой получил весьма оригинальное имя: Т. С. Гарп, причем инициалы (означающие всего-навсего “техник-стрелок”) в документах не расшифровываются. Что до матери Гарпа, то ее автобиография нежданно-негаданно стала Библией движения феминисток. Сам Гарп, тоже твердо решивший стать писателем, таким успехом никогда не мог похвастаться…

Зато чего в жизни Гарпа было с избытком, так это занятных людей и не менее занятных событий. Герой навещает в больнице умирающую от рака проститутку, ловит насильника-педофила, зачитывается телефонными книгами в поисках имен для будущих персонажей, путается сам и путает любимую жену в любовных многоугольниках, а еще все время пишет и рассказывает истории. И так 750 страниц – от рождения Гарпа до его смерти. Скучно не будет: Ирвинг ироничен, но без сарказма, честен, но без цинизма. Он просто любит своих героев – вот и весь секрет.

Однако привыкший к классике читатель уже на трехсотой странице начнет ерзать и чесаться: в чем же мораль сей басни? Ради чего многоуважаемый господин автор, дай Бог ему здоровья и “Оскаров” побольше (один – за сценарий “Правил виноделов” – уже есть), затеял весь этот цирк? “Гарп был прирожденным рассказчиком; он мог выдумывать одну историю за другой, точно нанизывая ожерелье, но каков был их общий смысл и сюжет?” Господа вопрошающие, а вы никогда не думали, что жизни человеческие (а роман Ирвинга – о жизни человеческой) – всего лишь истории, которые где-то там на небесах рассказывают друг другу ангелы, а больше и нет ничего?.. Если угодно, история Гарпа – это история о рассказывании историй (это не только писательское ремесло). “Жизнь, в конце концов, всего лишь первосортная мыльная опера”. Но по этому поводу совсем не хочется язвить – разве что грустно улыбаться вместе с печальным клоуном Гарпом, вся вина которого состоит в том, что он относится к истории своей жизни чересчур серьезно...

P. S. К вопросу об отношении автора и читателя. Однажды Гарпу написала уязвленная его романом читательница, что породило короткую, но яркую переписку, завершившуюся следующим образом:

“Дорогая Айрин!

(писал Гарп миссис Пул)

Вам нужно либо вообще перестать читать книги, либо читать их гораздо внимательнее.

Дорогой Какашка! (писала Айрин Пул)

Мой муж говорит, что если ты еще раз мне напишешь, то он собьет из твоих мозгов мусс.

От всего сердца, миссис Фиц Пул

Дорогие Фици и Айрин! (тут же ответил Гарп) Ну и … с вами!

Так в этой переписке он утратил свое чувство юмора, заодно отняв у окружающего его мира и свое сочувствие”…

Представьте себе среднестатистический фэнтезийный город, наподобие пратчеттовского Анк-Морпорка – столь же большой, шумный и грязный. Только вместо набивших оскомину дээндэшных рас, вроде эльфов, гномов, троллей, пусть этот город населяет нечто совсем уж невообразимое. Например, хепри – существа с телом человека и головой жука-скарабея. И, скажем, полурастения – люди-кактусы, или просто какты. И, допустим, гаруды – полулюди-полуптицы. А еще – водяные, полуразумные барсуки, крылатые вирмы… ну и про людей не забыть, конечно же.

Но пусть на этом ваша фантазия не останавливается и вообразит себе существ, которых за преступления приговаривают не к тюремному заключению, а к скрещиванию с иными существами или машинами, чтобы получить уродов-“переделанных”…

Смешаем стипманк и фэнтези, добавим научно-фантастический полет духа, психоделические эксперименты с расширением сознания, элементы киберпанка и хоррора в духе “Чужих”… Добро пожаловать в Нью-Кробюзон, самый притягательный из уродливых и самый уродливый из притягательных город в мировой фантастике!

“Река виляет и изгибается навстречу городу, который внезапно возникает передо мной, тяжело врезаясь в пейзаж. Свет его огней растекается по каменистым холмам окрестностей, как кровоподтек от удара. Его отвратительные башни горят во тьме. Он давит. Я вынужден слепо преклониться перед этим гигантским наростом, образовавшимся в излучине двух рек”.

В декорациях отталкивающего, но бесконечно любимого автором города разворачивается странная история любви – человека Айзека дер Гримнебулина и женщины-хепри Лин. Айзек – ученый, из любви к науке взявшийся вернуть одному несчастному гаруде потерянные им крылья и случайно выпустивший на свободу кошмарного монстра. Лин – талантливый скульптор, которой заказал свою статую один из влиятельнейших мафиозных боссов Нью-Кробюзона, чудовище, какого еще не видел даже этот извращенный мир.

Сюжет поначалу развивается неторопливо, то и дело отвлекаясь на дотошные описания города и его обитателей. А потом история без предупреждения срывается в головокружительный экшен, с изнурительными погонями и кровавыми перестрелками, с поворотами один другого неожиданнее и страшнее…

“Новый странный” Чайна Мьевилль на самом деле не такой уж новый, да и не такой уж странный, если разобраться. New Weird, литературная группировка, к которой принадлежит автор, – это та же New Wave, только если “нововолнисты” ломали надоевшие до зубной боли штампы sci-fi, то “новые странные” вытворяют то же самое со штампами фэнтези. Что говорит, кстати, и о том, что жанр фэнтези можно считать вполне устоявшимся: его новый виток – “Джонатан Стрендж и мистер Норрелл” Сюзанны Кларк, которую Мьевилль бесконечно уважает.

Ближайшие литературные “предки” Мьевилля – Джеймс Баллард и Харлан Эллисон. От первого у него – галлюциногенно-кислотная реальность описаний, от второго – страсть к извращенным экспериментам с человеческой природой. Сам автор “Вокзала…” благодарит “за все хорошее” Мервина Пика (да, Нью-Кробюзон – это в каком-то смысле разросшийся до чудовищных размеров Горменгаст) и Говарда Лавкрафта (от него Мьевилль унаследовал пристальное внимание ко всем граням человеческого ужаса). При такой родословной – немудрено, что “ребеночек” родился не то ярмарочным уродом, не то генетически модифицированным киборгом-супергероем…

А “нестранность” Мьевилля – в его, как это ни странно… “дээндэшности”! Если прислушаться, то на фоне лихого сюжета с охотой на монстров можно услышать стук дайсов по столу – отголосок юношеского увлечения автора. В общем, то же фэнтези, только в профиль.

Оказывается, для того, чтобы взорвать жанр изнутри, достаточно лишь оригинального авторского мира и неудержимой фантазии… Последняя, осмелюсь заметить, должна быть свойственна фантастам, что называется, “по дефолту” – поэтому успех Мьевилля говорит скорее не о его таланте (хотя последний не пропьешь), а об удручающем положении дел в фантастическом жанре вообще…

«Галактический консул» — это «звездный торговец Пола Андерсона встречает дипломата Ретифа Кейта Лаумера и беседует с ним на языке Стругацких». Мир, в котором это все происходит, похож на Полдень, но это не он — он не коммунистический и вообще никак не заидеологизированный. Земля у Филенко — несчастная планета, пережившая ядерный конфликт, после которого у человечества внезапно (хотя с чего бы?) встали мозги на место и оно занялось созиданием вместо разрушения; примерно тогда же на землян упало Галактическое Братство, объединяющее несметное множество разноуровнево развитых цивилизаций. Братство безвозмездно, то есть даром, подарило землянам энное количество технологий — включая подпространственное перемещение в космосе — и взяло к себе. Так человечество разделилось на тех, что остались на Земле, и тех , что отправилось осваивать новые рубежи и общаться с иными разумами. На последнем специализируются ученые-ксенологи. Среди них — и наш главгерой, Константин Кратов, страшно милый трехстворчатый шкаф с антресолями, причем в антресолях — мозги, и нефиговые.

Трилогия — «Галактический консул», «Эпицентр» и «Блудные братья» — выстроена декамеронисто: серия новелл — эпизодов из заковыристой кратовской судьбы, в каждом из которых герой решает очередную задачку общения с Иными (вот он на обложке одну из них и решает, красавец — впрочем , тогда он еще был не ксенологом и вообще молодым балбесом), обрамлена историей уже посолидневшего героя, которого мудрые инопланетяне отправили на Землю писать мемуары и заодно соображать, что один из этих эпизодов прошлого загадочным образом связал его судьбу с судьбой, ни много ни мало, Вселенной. И если внутренние новеллы завершены, то рамочная интрига до конца трилогии остается нерешенной — вроде бы автор собирался разгадывать загадку в продолжении (отрывок из грядущего продолжения ходит в сети под названием «Очень странные миры»), но его пока не видно...

Оторваться от всего этого безобразия невозможно совсем. По крайней мере, первые две части я читала взахлеб, а вот в «Блудных братьях» автор слегка затормозился — вместо серии новелл здесь единая история, но она, во-первых, вальяжна и перенасыщена деталями, во-вторых, совсем не инопланетна (это добротный такой шпионский роман, но совершенно земной по характеру конфликта), а в-третьих, в названии внезапно спойлер, муахаха. Но — отменный язык (местами почти совсем Стругацкие, да), живые симпатичные герои и вкусная пища для ума определенно перевешивают недостатки, если их вообще способен заметить кто-то не обладающий моей въедливостью.

Если в «Имени Розы» разные пласты текста были намертво спаяны между собой, замешаны в одно тесто, то «Маятник Фуко» — это скорее слоеный пирог. История расшифровки таинственного завещания тамплиеров, к которому оказываются причастны все эзотерические течения последних двух тысячелетий — розенкрейцеры, масоны, каббалисты, да кто только не..! – перебивается историями жизни рассказчика и его друга, вполне себе типичных «шестидесятников». Сложность композиции не дает читать роман запоем, что и дало возможность записать его в «чтиво для интеллектуалов».

А между тем роман еще глубже «Имени Розы». Разноплановость композиции дает возможность таланту Эко раскрыться во всей красе. Тут-то и становится ясно, до какой степени неподражаем его юмор. Один пересказ главным героем исторических эпизодов в духе «Всемирной истории для чайников» чего стоит!

Смех в романе — это не только зубоскальство, но и горькая ирония, заставляющая вспомнить Вильгельма Баскервильского из «Имени Розы», который, сомневаясь во всем, утратил все устои, и даже единственная его надежда и опора — собственный блестящий ум и дедуктивный метод — оказываются никуда не годными. Циничные герои «Маятника» за своим пофигизмом и изощренными интеллектуальными играми прячут страстное желание найти в этом мире и собственной жизни что-то по-настоящему святое и нетленное, неподвижную точку отсчета наподобие той, к которой прикреплен маятник Фуко... но находят слишком поздно. Их сон разума уже успевает нарожать таких чудовищ, что бытие и сознание окончательно меняются местами. «Это плохая игрушка, и мне она не нравится», — таков вердикт любимой женщины главного героя.

Текст Алексея Иванова с первых страниц действует подобно шаманскому заклинанию. Значительная доля слов совершенно непонятна, а бросить книгу невозможно. Что такое эти “хумляльты”, “хонтуй”, “тамга”, “балбаны”, “керку”, “хакан” и прочая не то что нерусская – инопланетная какая-то лексика?! Куда мы попали – в знакомую со школьной скамьи русскую историю XVI века (как нам вроде бы обещает аннотация) или в параллельный мир?

“Здесь, мужики, самый край божьего мира, а дальше – одни демоны творенья, которым ни наша, ни божья воля не указ. Ангелы то над нами небо еще держат, а демоны всю землю пещерами изрыли, лезут наружу, прорастают болванами. И люди здешние – югорские, пелымские, пермские, – тоже по пояс из земли торчат. Души у них демонские, каменные”.

История родного Иванову Пермского края – точнее, ее самые темные страницы – в романе “Сердце Пармы” превращается в самую натуральную фэнтези, хоть автор (начинавший как фантаст) и открещивается от этого ярлыка. Да, вроде бы на первом плане – история покорения Московским царством Пермского края, борьба православия с язычеством, красочно и страшно описанные сражения, князья и ханы, епископы и шаманы… Но тут же, рядом – сводит с ума своих похитителей таинственная Золотая Баба, идол солнечной богини Сорни-Най… Пляшут на заснеженных полянах обнаженные “ламии” – колдуньи-оборотни, иссушающие душу влюбленных в них… Охотится на нарушителей запретной территории жуткий, заросший шерстью Комполен – лесной хранитель… История ли это?! Сочиняет Иванов лихой приключенческий роман в исторических декорациях – или творит самый настоящий миф, уходящий корнями глубоко в землю, в древние и глухие времена? Не случайно же автором обозначен жанр “Сердца Пармы” как “роман-легенда”…

В сумрачных ликах персонажей романа видятся наши современники, а история, которую рассказывает автор, кажется происходящей не в конкретном историческом времени, а в мифологическом Всегда-Никогда. И начинаешь вместе с героями Иванова верить в то, что есть в мире дороги судьбы, которыми ходят и люди и боги, и что, однажды вступив на эту дорогу, уже не свернешь с нее...

Печальная судьба римлянина Публия Овидия Назона, изгнанника, скончавшегося где-то на берегах Черного моря, притягивала поэтов и писателей с неодолимой романтической силой — главным образом потому, что слишком велик соблазн сделать одну частную жизнь Жизнью Поэта Вообще, «гонимого миром странника», байронически страдающего и умирающего на чужбине. Австриец Рансмайр (тоже, кстати, обитающий вдали от родины — в Ирландии), кажется, мимо этого соблазна тоже не прошел, но книга интересна не этим. В истории благополучного римлянина Котты, ни с того ни с сего рванувшего на край Ойкумены, в городок Томы, искать рукопись «Метаморфоз» и, если повезет, самого Назона, совмещаются два временных пласта, (условная) древность и (не менее условная) современность, по принципу стереокартинок в волшебном бинокле.

Примерно так:«Ибо по знаку Императора, который уже явно заскучал после седьмой речи, а теперь махнул и восьмому оратору, из такой дали, что Назон различал лишь глубокую бледность Августова лика, но ни глаз, ни черт лица не видел... так вот, по усталому, равнодушному знаку Назон в тот вечер вышел и стал перед букетом тускло поблескивающих микрофонов...»

Или так: «А ведь Прозерпина много лет обручена с Дитом, немцем, которого вынесла к этим берегам забытая война и которого в Томах все как один звали Богачом, потому что дважды в год ему привозили морем деньги из какого-то инвалидного фонда. Но Дит-немец страдал очень тяжкой болезнью — его грызла тоска по болотистым маршам и сырым лесам Фрисландии; о Фрисландии он часто говорил, когда стриг овец. Еще Дит умел стричь волосы и бороды, зашивать раны, составлял мази и продавал целительный зеленый ликер, утверждая, что он-де из швейцарских монастырей. Когда такие средства не действовали и все врачебное искусство оказывалось бессильным, Дит хоронил покойников железного города и ставил на могилах каменные надгробия».

В городе Томы, последнем прибежище поэта, все жители носят мифологические имена — Арахна, Эхо, Ликаон, Кипарис, Ясон, — превращаются в волков, ласточек и камни... То ли Овидий их такими нашел, то ли создал — собственно, об этом и текст: о вечном возвращении мифа, о его монументальной застывшей вездесущести/сущности, в которой все уже было и все повторится вновь. Последний мир — еще не последний.

Только вот прием этот, будучи один раз вычислен и рассмотрен со всех сторон (не без удовольствия) — остается назойливым и постоянным до конца романа. Текст слишком прозрачен, слишком легко сдается, при всех своих играх в загадочность: ну, вечное возвращение, знаем, плавали, и?.. Обрядить миф в современные одежды — мы это уже где-то читали раз сто пятьдесят. Не знаю, ставил ли автор цель «перемаркесить Маркеса», но это ему не удалось: «Сто лет одиночества» страннее, живее и ярче, их легко любить, но трудно объяснить — с «Последним миром» все ровно наоборот.

Собственно, роман очень верно включили во все университетские программы: это отличное наглядное пособие для объяснения сути мифологического мышления. И все. И еще — текст отлично подходит для настраивания «взгляда вглубь», сквозь века и архетипы, до самого мифологического дна. При условии, что вам про это самое дно уже кое-что известно.