где я был шесть лет

я был здесь на земле

мало что успел

слишком много дел

вел дурацкий бой

с одичавшей мглой

стал почти изгой

в хоре здравиц вой

где я был шесть лет

я был здесь на земле

говорил с тобой

только в голове

как ты там ты где

слишком много дел

завтра и потом

все пошло на слом

знаешь, я ведь думал, что мы с тобой так и будем вместе ржать до самой старости. дружить семьями, ездить друг к другу в Вятку и Таллинн, встречаться в Москве и Питере, особенно на Фантассамблее, говорить о книжках, каждый день или почти каждый день, обсуждать, как лучше перевести вот это место из Муркока. представляешь, Эндрю, мы были бы двумя крутыми забавными стариканами. мы бы ставили все конвенты на уши. мы бы

где я был шесть лет

я был здесь на земле

говорил с тобой

только в голове

Прошла церемония прощания с Аланом Кубатиевым, и я мыслями и сердцем был там, и — я знаю точно — не только я.

Вася Владимирский очень точно написал на "Годе литературы": "Однако самим своим присутствием в нашей жизни этот удивительный «человек не отсюда» сделал больше, чем иные – сотнями опубликованных томов".

Это чистая правда. У Алана вышло всего две книги — "Ветер и пустота" лет двадцать назад и "Только там, где движутся светила..." за несколько месяцев до смерти. Пока две, потому что написал он куда больше — и рассказов, и даже романов, он говорил о "трилогии плюс сиквел" под общим названием "Адский сад", например.

Как я понимаю, счастье и трагедия Алана были в том, что он хотел очень многого. У него было множество задумок по части фантастики (и нефантастики, если я верно помню интервью). Он хотел писать биографии — и далеко не только Джойса, но и Свифта (она так и не вышла, не знаю, была ли дописана), и иных титанов. Он хотел переводить — и вышло немало его переводов; но тут уже начинается область долженствования — переводы ему, как и многим из нас, нужны были ради хлеба насущного. Переводил он до последнего, еще в прошлом декабре писал о последнем проекте. Я рассматривал тут фото с нашей последней встречи, так он и в грузинском ресторане читал "Finnegans Wake", примериваясь к "Анне Ливии"; и от него вполне можно было услышать, что сейчас, когда ты занят очередной фантастикой, он занят "Беовульфом". Впрочем, вынужден он был заниматься и переводами фантастики — Блейлоком, Брином, эссеистикой Ле Гуин (которую обожал страшно, причем "Малафрену", отсюда — любовь к Австро-Венгрии; я до сих пор не прочел "Малафрену", дорогой Алан, но я прочту, и что мы не поговорили про Австро-Венгрию — тоже упущение). Он хотел и должен был преподавать, это была основная его работа. Вместе с тем он постоянно проводил мастер-классы (я имел честь участвовать в одном — и, скажу как на духу, никому больше не доверился бы в принципе, не в обиду будет сказано) и выступал на конвентах с докладами по самым разным темам, и мы говорили с уважением: "Алан воркует!" — потому что его было не остановить, как хрестоматийного бегущего бизона. А читал он столько, сколько разве что Быков читает. Обожал бросать камушки в обширные пруды нашего невежества, чтобы цитаты, названия и авторы расходились кругами по мутной воде. Причем читал он, как верно сказала Катя Бачило, и молодых, и вообще всякое-разное, "лопатил эти навозные кучи" в поисках жемчуга. В этом он чуть походил на Агасфера Лукича из "Отягощенных злом" — тот, помните, тоже искал своего рода жемчужины. Алан интересовался, кажется, всем и мог сходу рассказать о чем угодно — опять же, как Агасфер Лукич с его бесконечными историческими познаниями ("Америка, шестой век... тут я несколько поверхностен..."). Как-то на Фантассамблее мы с Аланом и Машей Акимовой за десять минут на коленке (реально, на скамейке, на коленке) соорудили ток-шоу про викторианство. Я прочел тут, что он с кем-то обсуждал сумо; жаль, я не знал, мы бы поговорили про сумо тоже. И он был гурман ("я патриот шашлыка из печени в ягнячьем сальнике"), и разбирался в алкоголе — и, кстати, надо будет мне взять подаренную им бутылку киргизского коньяка (со словом "кубаты" на наклейке — так я узнал, что это "крепость" или "мощность" по-киргизски). И в ножах, и в языках, и в капусте, и в королях, и во всем остальном, о чем бы практически ни зашел разговор. И он любил общаться. Со всеми.

И вот он хотел делать многое, и должен был делать многое, и не всегда эти множества пересекались правильным образом, и жил так, как если бы впереди была вечность. Я понимаю все минусы такого подхода, и тут, в том, что Алан не сделал и не успел сделать, кроется, как написал Саша Бачило, "трагедия нашей литературы", но и трагедия самого Алана тоже. Вместе с тем это и счастье — настолько интересоваться миром во всех его проявлениях. Я это слишком хорошо понимаю. Как это сладко — и как это горько.

Простите меня, Алан, если что было не так. И поскольку всё, что вы успели сказать. а я успел услышать, теперь часть меня, простите еще раз — но я не прощаюсь. Спасибо, что вы были — и остаетесь здесь, рядом, как если бы впереди — вечность.

А.К.

Смерть — карта: тайной тропкой, смертным сном,

оставив тело злой земной чащобе,

на волю воль в божественную Гоби

уходит тот, кто тела был рабом.

Смерть — пьеса: без героя, в сне чужом,

среди вещей, забытых в гардеробе,

осознаёшь, что ты — остаток дроби,

седьмая сноска к записи в альбом.

Смерть — зеркало: приходит ночь, и в нем

себя ты видишь бьющимся в ознобе,

скулящим, распластавшимся на гробе

осиротевшим бесприютным псом.

Но кто-то покидает тьму-тюрьму

И входит в свет — не должен никому.

Разбирал старые фотографии: конвенты, Дублин, Котлин. Алан Кубатиев жил в Кронштадте, и мне посчастливилось быть у него в гостях трижды. В первый раз я еще застал Цуцу.

Цуцу, он же Цуцулькевич, он же еще много ласковых и не очень имен — это собака. Французский бульдожка. Алан его обожал, и все его обожали, и, скажем, Игорь Алимов вывел его в третьей части своего "двуллера" в качестве героини — мадам Цуцулькевич. Я увидел Цуцу, когда он был уже стар и слеп — но бодр как никогда. Он пришел под накрытый стол, уселся мне на ноги и по-старчески, весьма трогательно пукнул в носок.

Теперь-то по Честеру я вижу, какие эти сабаки очаровательные чудовища. Только в декабре писал Алану о наших планах взять щенка — и признался, что вообще-то прохладен к собакам. Алан ответил: "И я был, но любовь меня не пощадила".

А в 2019 году я написал одно довольно странное стихотворение под названием "Тинтин на том свете". Съездив в очередной раз в Брюссель, где у них культ комиксиста Эрже, Тинтина и прочих его героев, включая фокстерьера Милу, я повертел в голове названия комиксов — и старую пародию на них из французской "Агриппины", "Хайдеггер в Конго", — и придумал, что Тинтин может кроме разных стран отправиться на тот свет. Но именно как Тинтин — то есть не в качестве тени. И приключения на том свете будут, ясно, сюрреалистическими, но.

Получилось вот что:

"Тинтин на том свете"

в посмертие Тинтин отправился один

по рыбам Стикса и по звездам асфоделя

вставал в пол-неба бледный блинский блин

с билбордом близблудящего борделя

и Цербер делал кусь, а Вейдер делал хрясь

и расставалось человечество смеясь

Тинтин спешил вперед, не отвлекаясь на

нудение теней в подземном кьяроскуро

от станции "Труба" до станции "Стена"

он ехал на горбу кочующего гуру

разносчика наук о сладости вины

чья морда вечно просит кирпича Стены

от скучных злых болот у замка Франца К.

отбившись насилу похабною частушкой

Тинтин сыграл с чужим безумьем в дурака

уж горы близятся, и няня машет кружкой

у космонавта на крылах по двадцать же

и ими машет он Создателю Эрже

пожалуй, что бы ни, а также как бы ни

откуда б он ни шел и что б его ни ждало

Тинтин не станет тенью и ни в чьей тени

не будет прятаться уныло и устало

поскольку мир велик, и мелочиться грех

и кто здесь плавает всегда быстрее всех?

а как-нибудь потом, наприключавшись в

очередной стране без карты и с приветом

нечаянно мелькнув в космическом ТВ

кармическим ТТ (не путать с пистолетом)

вернется он туда, где средь мирских химер

ждет верный вечный белый фокстерьер

Я опубликовал стихи в ЖЖ. И туда пришел Алан, и сказал:

"Не фокстерьер, а французский бульдог. И не белый, а белый с чёрным..."

Вот такая история.

Я очень надеюсь, что в посмертии Алана встретил прекрасный Цуцу. И они отправились вместе туда, где приключения. И всё будет продолжаться до бесконечности.

Потому что только так правильно.

Как говорил Алан: шутки шутками, но.

Любовь всех нас не пощадила, но лучше так, чем наоборот.

От страха, веры, страсти

Свободны на века,

Мы благодарны власти

Богов, чья тень зыбка,

За то, что жизнь прервется,

И мертвый не проснется,

И с морем вновь сольется

Уставшая река.

Наше с Аланом Кубатиевым знакомство началось очень давно, почти двадцать лет назад, когда я только начал ездить в Питер на конвенты "Интерпресскон" и "Странник", а Оля Трофимова после них собирала компании фантастов и сочувствующих — и Алан там тоже был. Думаю, познакомились мы на "Страннике". По крайней мере, я помню, как на банкете Алан рассказывал, как он спас жизнь Борису Штерну (который все равно умер очень молодым, но там была конкретная причина — пьянство).

Кажется, это был тот самый "Странник", на котором был гостем Роберт Шекли. И итальянский фантаст Роберто Квалья. Фото, где мы вчетвером — Алан, Александр Корженевский, Роберто и я — тому порукой.

Потом Шекли умер — это было в декабре 2005 года. И вот Алан на каком-то очередном конвенте озадачил меня участием в антологии памяти Шекли. В итоге я написал туда два рассказа (антология ими открывалась и закрывалась — не знаю,что Алан хотел этим сказать, никогда не спрашивал, однако гордился страшно), но Алану этого было мало — он попросил меня сделать новый перевод "Сада Прозерпины" Суинберна, потому что именно это стихотворение читала над могилой Шекли его дочь Аня.

Судьба любит странные параллели. На том "Страннике" я взял у Шекли интервью, но последний раз, когда мне удалось поговорить с безусловно любимым писателем, был чуть позже. Летом я по работе оказался в Италии, в Римини, а поскольку у меня был телефон Роберто Квалья, я просто пошел в телефон-автомат и ему позвонил. А Роберто сказал, что у него как раз гостит Боб. И я стоял посреди Римини и говорил с Шекли по телефону.

И эта история повторилась через несколько лет, когда я за какой-то надобностью, будучи в Москве, позвонил Дмитрию Львовичу, а трубку взял Алан Кайсанбекович. Он гостил у Дмитрия Львовича — случайно так вышло. Я остолбенел совершенно, и Алан потом обожал рассказывать (и вдобавок показывать), как именно я остолбенел, когда в ответ на "Это Дмитрий Львович?" такой знакомый голос насмешливо-грозно сказал: "Нет, Николай Николаевич, это не Дмитрий Львович. Это... Алан... Кайсанбекович!.."

Алан и потом иногда — не то что просил, нет, озадачивал меня переводами: а вот "Кракен" Теннисона слабо? И я что-то делал, и Алан говорил: вот эти строки надо переделать, вы что, сами не видите? И я переделывал; у Суинберна переделано, кажись, аж три строфы.

Теперь никто ничего не пришлет уже, ничем не озадачит и, главное, не скажет: вы что, сами не видите? Теперь придется учиться видеть самому. Спасибо, Алан.

В послесловии к "Академии Шекли" Алан процитировал в итоге три строфы Суинберна. А вот этот перевод целиком. Еще одна — такая печальная — параллель.

"Сад Прозерпины"

Элджернон Чарльз Суинберн

Здесь мир покоем длится;

Здесь вся напасть извне

Умолкшей бурей мнится

В безбрежном смутном сне;

Я вижу: колос зреет

Для тех, кто жнет и сеет,

Коса над полем реет

В дремотной тишине.

Постыло все, что в счастье

Иль в горести живет;

Грядущее ненастье,

Что сеющий пожнет;

Приелась жизни проза,

Цветов бесплодных поза,

Стихия, жажда, греза,

И только сон — не в счет.

Здесь жизнь живет со смертью;

Далече, неслышны,

Волна и ветер вертят

И души, и челны;

Они дрейфуют всуе,

Земли отвне не чуя,

Но здесь ветра не дуют:

Ни всплеска, ни волны,

Ни рощицы, ни тины,

Ни вереска цветов -

В саду у Прозерпины

Лишь мак бесплотных снов,

И в цвет багряно-медный

Окрасится победно

Напиток заповедный -

Вино для мертвецов.

Неплодных пашен маки

Бессчетны и бледны,

К земле припав, во мраке

Они рождают сны;

И как душа, что бродит,

Ни в ад, ни в рай не входит,

В туман одет, нисходит

Зачахший свет из тьмы.

Кто был сильнее сильных,

Познает смерти плен

Без пыток замогильных

Иль райских крыл взамен;

Как роза будь прекрасна -

Краса твоя напрасна,

В любви почиешь ясно,

Но эта ясность — тлен.

Бледна, в безмолвье сада

Она царит окрест -

Сгоняет смертных в стадо

Бессмертный хладный перст;

Ее лобзанья слаще

Любви, пред ней дрожащей,

Для тварей, с нею спящих,

Любых эпох и мест.

В ее объятьях будет

Любой, рожденный здесь;

Он землю-мать забудет

И хлеб, что дан нам днесь;

Зерну, ростку и птице

Туда прибыть случится,

Где рок цветов — глумиться,

Где тщетна лета песнь.

Любовь, объята хладом,

В увядший сад спешит;

И мора год, и глада

Туда же путь вершит;

Мираж, тщетой сраженный,

Бутон, тепла лишенный,

И мертвый лист червленый,

Что на ветру дрожит.

Печаль, мы знаем, минет,

А счастье прочь бежит,

"Теперь" назавтра сгинет,

Нас время победит;

Любовь — слаба, ранима, -

Вздохнет с укором мнимым,

Всплакнет, тоской томима:

Ничто любовь не длит.

От страха, веры, страсти

Свободны на века,

Мы благодарны власти

Богов, чья тень зыбка,

За то, что жизнь прервется,

И мертвый не проснется,

И с морем вновь сольется

Уставшая река.

Нас не смутят светила

Иль проблеск в темноте,

Ни вод взбурливших сила,

Ни звук, ни вид, ни тень,

Ни ветхий лист, ни вешний,

Ни дым напрасный здешний;

Нам вечность — сон кромешный

В кромешной пустоте.