Кризис — он всегда в головах людей, как и разруха. Природа сама по себе никаких кризисов не знает и не признает. Смена вещей, течение процессов происходит так, как оно происходит. И только мы, столкнувшись с вопиющим несоответствием наших ожиданий действительности, вопием: «Кризис!»

Несколько десятков лет прогресса, всеобщей мобилизации и интернетизации как-то уже приучили нас, что завтра обязательно должно быть лучше, чем сегодня. Ну, хотя бы чуть-чуть. Самую малость. Плевать на бытие, но хотя бы в быте — ну, там, новый гаджет, новый сервис, лето, в конце концов. Человек глобального капитализма должен быть непререкаемым оптимистом, ведь оптимизм во многом и крутит колесо потребительской цивилизации. Попробуй тут задумайся о душе, о любви, и сразу как-то аппетит пропадет, что к геномодифицированным продуктам, что к последним твиттер-новостям.

Вот, хотя бы, о любви. Кажется, еще никто не рассматривал роль любви в современном мировом кризисе. А вернее — ее, любви, отсутствия. Как известно из дремучего анекдота, есть два вида любви — человека к человеку и человека к Коммунистической партии. Первое нас пока не интересует, второе давно потеряло актуальность, но ведь есть еще и третий вид любви — человека к собственной работе. Как там у Визбора? «И первая любовь с названием работа Останется при нас оставшуюся жизнь». Увы, но современное индустриальное и даже постиндустриальное производство несовместимо с этим высоким чувством. Конвейер убил саму возможность человека возлюбить собственный труд. Конвейер в широком понимании. Как апофеоз всеобщего разделения труда. Стоять на своем месте у уходящей в бесконечность ленты, закручивать с монотонностью робота болт, не представляя что получится на выходе — автомобиль или танк — это не сцена из фильма Чарли Чаплина, это глобальная метафора нашей жизни.

Можно сколько угодно кричать о креативности, но суть 99 процентов работы в современном мире не изменится — это будет нудное телодвижение или даже мыследвижение в рамках конвейерной организации труда. И именно поэтому 99 процентов людей не любят собственную работу. Она неизбежное зло, без которого нельзя существовать. И если у кого-то понедельник начинается в субботу, то подавляющее большинство жаждет иного — начала субботы уже в понедельник.

Так что позвольте и мне внести свой скромный вклад в теорию мирового кризиса и прочих грядущих апокалипсисов. Мы разлюбили свою работу. Мы разлюбили собственный мир. Нам, живущим в этой стране, роль любви осознать прощу, ибо это мы уже проходили: разлюбив собственную страну, мы ее потеряли. И можно сколько угодно посыпать голову пеплом, а прошлого не вернуть. Любовь прошла, завяли помидоры. Наверное, устроение мира все же таково, что он требует нашей любви. Бог есть любовь, понимающе скажут верующие.

Что-то в этом мире определенно не так, если каждый с нетерпением смотри на часы, ожидая конца постылой работы, а пятница становится всенародным праздником и всенародной попойкой. Может, каждому просто надо заняться тем, что он любит? Несмотря ни на что и уж на деньги тем более? И тогда минует нас горькая чаша. А если не минует, то у нам уж точно будет утешение — работа. Как там у Визбора?

Великим порой уготована еще более странная посмертная жизнь. Как-будто при жизни их собственная судьба, не вдоволь потрудившись над личностью, передает бразды правления посмертию — мрачно-ироничному.

Вряд ли кто станет отрицать литературное величие братьев Стругацких. С ними можно спорить, не соглашаться, но после их книг отечественная фантастика уже не могла оставаться такой, какой была до. И вот смерть окончательно подвела черту под пожизненным существованием литературного дуэта. Нет. Это не эпитафия. Это о том, что почившего Бориса Натановича решили посмертно сделать почетным гражданином Санкт-Петербурга. Посмертно. Что ж, каждый может оценить мрачность иронии. Каждый из знакомых с творчеством мэтров.

Единственный посмертный человек, который приходит немедленно на ум, это Лев Абалкин. Посмертный сын посмертных родителей. И хотя его биография в этой части фальсифицирована, к делу это отношения не имеет, ведь мы о ней — об иронии, а не о творчестве. Странное известие, которое тоже вполне может оказаться фальсификатом, который в изрядных количествах гонится в сточные каналы наших интернетов, тем не менее соединяет метафорой смерть творца и смерть его трагического героя. Хотя скучно воображать фантаста посланником иной цивилизации или пришельцем из будущего (сами братья довольно едко прошлись на эту тему в одном из романов), но в одном отдаленное сходство или вымученную метафору все же можно предложить. Посмертный гражданин посмертной страны. Мрачно? Безысходно? Но что делать, если лучшие граждане, а почетные граждане — это ведь лучшие из лучших? — все мертвы.

Однажды Борис Натанович выразился в том смысле, что после смерти нет ни приключения, ни путешествия. Не знаю. Не уверен. Почему бы не предположить научно-фантастическое — как информационная матрица почившего, то бишь душа, погружается в черную дыру небытия, за горизонт событий, в полном соответствии с релятивистским эффектом наблюдая в убыстряющемся темпе что же происходит и чем заканчивается материальная вселенная. А заодно и мы сами, и наша страна, и наш мир. Сколько бы не стреляли в Льва Абалкина, он теперь навсегда с нами, достаточно перевернуть страницу, а вот еще один из его родителей там — в уникальном звездолете «Тьма», погружающимся в небытие.

Отныне и вовек он всего лишь наблюдатель. А мы?

В 60-х годах прошлого века вокально-инструментальный ансамбль «Жуки» написали и пропели гимн России 21-го века — «Назад в СССР». Не стоит удивляться такому провидчеству. У ВИА «Жуки» получалось и не такое. Но речь не о них. А об этом пресловутом эскапизме в советскую эпоху, который приобретает все более ощутимые масштабы и разнообразие.

За порогом 2010 года, когда по мысли покойного сэра Артура Кларка космические корабли, в том числе и советские, должны были бороздить просторы Солнечной системы, а советские космонавты высаживаться на спутниках Юпитера, обостряется осознание той страны, которую мы потеряли. Совок оказался живуч, и на смену поколениям, которые еще застали пусть и угасающее величие огромной державы, приходит поколение, для которого Союз это что-то вроде сказки, иногда страшной, иногда прекрасной, но в любом случае притягательной.

По интернетам там и сям разбросаны манифесты «возвращенцев в СССР» разной степени пронзительности и талантливости. И если весомая когорта наших сограждан со вкусом описывает причины почему «пора валить из рашки» в цивилизованные страны, то другая когорта частично с ними соглашается: валить пора, но не за бугор, а обратно в СССР. Способы такой попытки к бегству разнятся по степени фантастичности и конструктивности. Начиная от машин времени и заканчивая восстановлением СССР 2.0. Что утопичнее еще можно поспорить. Но будущее и творится утопией.

И все же, все же. Почему советский эскапизм вдруг приобрел такую нешуточную популярность? Почему наблюдается ренессанс советской символики? Почему советские фильмы вдруг де факто становятся образцами великого киноискусства? Что это — приговор двадцатилетнему безвременью? Или массовое впадение в маразм народа, надорвавшегося морально на великих грабительский стройках чужих мультимиллиардных состояний? Ответов, как и вопросов может быть много — выбирай на вкус.

Мой же личный — отсутствие перспективы.

Мы — влагайте в это «мы» любое содержание — уперлись в стену. Или близки к такому упиранию. Еще пару шагов и неминуемо расшибем лбы. Дальше идти некуда, хотя некоторые оптимисты тщатся разглядеть в пожухлых обоях, в которые упирается взгляд, намек на новые перспективы. А что? Расцветка веселенькая, еще обхохочемся. Но как бы то ни было, жить без перспективы нельзя. Так уж устроен человек, что упираться лбом в стену и разглядывать обои ему невмоготу. И ничего не остается как сделать несколько шагов назад, чтобы попытаться разглядеть в этой стене хоть какой-то намек на маршрут дальнейшего движения. И отступать некуда, кроме как в прошлое. В то самое советское прошлое.

Обретет ли совок утерянное чувство перспективы? Отыщет ли в стене трещину, которую еще есть надежда расковырять, чтобы двинуться куда-то дальше? Кто его знает, этого совка. Но он, по крайней мере, чувствует эту пока неодолимую стену всеобщего тупика.

Другие же смело шагают в будущее, которое светло и прекрасно. И от размашистости этих шагов зависит только одно — получат ли они шишку на лбу или сотрясение мозга.

Свершилось! — Мог бы воскликнуть демиург книжной вселенной, взвешивая на руке увесистый томик с надписью на обложке «Томас Пинчон. Радуга тяготения». Не прошло и энного количества десятков лет, а один из ключевых романов американской литературы все же добрался до нас. И причина такой задержки состояла не столько в идеологии, цензуре, сколько в техническом моменте: данный шедевр принадлежит к классу, увы, непереводимых. Как там в «Бриллиантовой руке»? И тут последовала непереводимая игра идиоматических оборотов… Конечно, все что написано на другом языке можно перевести, вопрос лишь в том — какой ценой? Ценой подвига переводчика, положившего на перевод уйму времени, если не жизни, или ценой смысловых потерь, лишь бы донести канву произведения до жаждущих приобщиться к мировой культуре.

В этом смысле роману Пинчона могла быть уготована судьба оказаться в ряду «Улисса» Джойса или «Божественной трагедии» Данте. Могла бы быть. Но не случилось. Иные времена, иные нравы. Время подвигов, даже переводческих, миновало. Теперь каждый жаждущий и страждущий получает на руки голый пинчоновский текст, с которым он может делать все, что ему угодно. Осилить или не осилить. Не могу судить о качестве перевода, не читал, но и не осуждаю. Ибо зубодробительный оригинал не оставляет шанса выполнить переводческую задачу на «отл», максимум на «удвл». Автор, как говорится, постарался. Внес свой вклад в укрепление гегемонии английского. Я б английский выучил только за то, что на нем творил Пинчон… Кстати, а заради чего вы бы выучили русский? Но это так, вопрос в сторону.

«Радугу тяготения» еще называют ветхим заветом киберпанка. Если это так, то ветхий завет оказался круче нового, ибо ничего сравнимого этот самый киберпанк так и не произвел. Но здесь есть и еще одно измерение — как и всякий сакральный текст роман Пинчона живет толкованиями. Комментами, так сказать. Это тот редкий текст, объяснения к которому превышают его оригинальный и достаточно не хилый объем. Всего этого русскоязычный читатель естественным образом лишен. Такова уж нынешняя издательская культура-мультура. Получай, дорогой читатель, увесистый том в руки и сам ломай голову что там к чему. Окей, будем ломать, нам не в первой. Не впасть бы в ересь, только: «И что вы нашли в этом Пинчоне?!» Рабинович, конечно, многое чего может напеть по телефону, но лучше самому сходить в оперу и послушать.

Впрочем, спасибо что живой, то есть — что перевели. Дареному переводу на комментарии не смотрят. К культурке приобщились, галочку поставили. Кто там еще у нас на очереди? Ах, опять Пинчон?! «На день погребения моего»?!

Самое загадочное в Джаконде Леонардо — ее загадочность. Написанный в начале 1500-х годов титаном Возрождения поясной портрет дамы вот уже пять столетий не дает покоя ни искусствоведам, ни историкам, ни многочисленным любителям и почитателям гения Леонардо. Казалось бы, чего проще — портрет? Которые рисовались до и после. Ну, да — великолепная техника исполнения, играющая на губах улыбка, отсутствие, кстати, бровей. Шедевр, безусловно. Но что-то есть в этом шедевре, что бросает вызов каждому, кто всматривается в оригинал или в скверную репродукцию. Та самая загадка, источник которой столь сложно определим.

Большинство считают, что загадка кроется в полуулыбке Моны Лизы. Почему она вот-вот улыбнется? Художник наложит последний мазок, и его модель рассмеется над теми шутами, что развлекали Леонардо, как о том поведал Джорджо Вазари? Или, как о том говорят некоторые знатоки, полуулыбка есть свойство любой расслабленной физиономии, ведь не случайно похожее выражение лица столь свойственно большинству изображений просветленного Будды? Тогда получается, что мы видим редчайший случай изображения европейским художником человека, достигшего нирваны? Полноте, Леонардо конечно гений, но вряд ли он был осведомлен о буддизме.

Или все еще проще — загадка таится лишь в личности модели? Ибо кто только не претендовал на роль величайшей натурщицы всех времен и народов! Наверное, нет такой дамы в окружении Леонардо, которую историки и приближенные к ним не примеряли бы к портрету, выискивая в скудных летописных описаниях указания на сходство черт лица в таинственной картиной. Наиболее любопытной теорией здесь является та, которая утверждает, что портрет Моны Лизы никакой не портрет, а — автопортрет самого Да Винчи, который изобразил себя столь экстравагантным способом. В подобном выверте, на мой неосведомленный взгляд, есть та сумасшедшинка, которая столь свойственна любому гению. Есть, но не вся.

Изобразить себя в образе женщины — поступок достойный Леонардо, но чересчур уж прямолинейный. Почему бы великому художнику, изобретателю и прочая, прочая не сделать еще один шаг, еще более фантастичный — изобразить в портрете свою альтернативную жизнь? Ведь что такое портрет, как не квинтэссенция судьбы? И почему бы не представить, что изобретатель танков, парашютов и самолетов не попытался бы переизобрести самого себя? Изобразить на портрете собственную альтернативную судьбу, параллельную, как модно говорить в фантастических романах, реальность, где Леонардо родился и прожил жизнь не Леонардо, а Моной Лизой? И тогда загадка портрета если не раскрывается полностью, то объясняет свою притягательность, ибо мы всматриваемся в совершенно чужой нам мир, не в зеркало, но в зазеркалье. Мы ощущаем чужеродность этой картины нашей базовой реальности, но вербализируем это ощущение в пресловутой полуулыбке Джаконды и в таинственности ее личности.

Таков он, Леонардо — фантаст-альтернативщик.