Всё-таки Лукьяненко – хороший писатель, честный. Не потому что никогда не врёт, а потому что врать убедительно не умеет. Так что о финале романа я особо распространяться не стану. В нём по-настоящему интересны только разгадка тайны Тёмного Дайвера и портрет Дибенко, запершегося в своём кабинете и по-ламерски играющего в тетрис.

Бедный, бедный Дима Дибенко! Создатель deep-программы, отец-основатель Диптауна, единственный обладатель Медали Вседозволенности не рискует теперь даже открыто появиться в им же созданном мире. Все-то его не любят. Такой вот парадокс: Глубину любят, а человека, которому обязаны её появлением – нет. Более того, готовы объявить его виновным во всём, что есть плохого в обожаемой Глубине. И кому какое дело, что там думает сам Дибенко (а он, между прочим, думает, что «Глубина в её нынешнем виде – мерзкое подобие реальной жизни»). Но никакая медаль не поможет справиться с мнением большинства, мнением потребителей deep-программы. Ведь потребитель всегда прав.

Признаться, я и сам не очень понимаю, что же в этой Глубине хорошего, за что её так любят. И придётся, видимо, дать слово её главному защитнику, герою романа – дайверу Леониду. Он по ходу действия очень много говорит о Глубине (собственно, только о ней и говорит). Приходилось даже слышать версию, что, мол, вся книга представляет собой дневник героя, его исповедь. Беда лишь в том, что исповедь эта, чем дальше, тем откровенней превращается в проповедь, которой, естественно, тут же хочется дать отповедь. Так что я оставляю за собой право комментировать высказывания героя и даже использовать против него самого. В конце концов, мне здесь, на моей территории, тоже всё дозволено.

Итак, что скажет защитник:

«Глубина стала для мира свободой. Новой свободой, равной которой не было, и быть не могло».

«Словно джинн, вырвавшийся из заточения, ты волен строить дворцы, рушить города, заводить, гаремы и устраивать пиры».

Согласен, но, по большому счёту, этими четырьмя возможностями свобода и ограничивается. Поначалу меня ставила в тупик, приводила в бешенство убогая фантазия обитателей Глубины. Вместо того чтобы экспериментировать, создавать невиданные, уникальные миры с особыми законами природы, с иным социальным устройством, в конце-то концов, они лишь тупо скопировали реальность. Но в хорошо прописанном мире всё должно быть объяснимо, и, немного помучившись, я это объяснение нашёл.

Ведь программисты рисуют лишь общие контуры виртуального мира, а детали, подробности – всё, что превращает его в настоящий – извлекаются с помощью deep-программы из подсознания пользователя. А нормальный, среднестатистический человек способен вообразить лишь то, что уже когда-то видел, слышал, нюхал, осязал. Наверное, нашлись бы отдельные гении подсознания, которые смогли бы во всей полноте ощущений представить себе несуществующий мир. Но Диптаун – коммерческая проект, обязанный ориентироваться на спрос, на желания большинства потребителей. А это большинство мечтает заполучить в виртуальности то, чего не смогло добиться в реальной жизни – то есть, всё те же дворцы, гаремы, пиры. И, разумеется, почувствовать себя значительной личностью.

С первым ещё худо-бедно получается, а вот со вторым… Нашему знакомому Леониду принадлежит одно тонкое, особенно, в метафорическом смысле, замечание: «если ты знаешь, что тебе не поднять рояль в реальном мире, то не взвалишь на плечи и его нарисованный образ».

А если ты знаешь, что не умеешь играть на рояле? Известно, что люди делятся на тех, кто носит рояль, и тех, кто на нём играет. И если в реале был носильщиком, с чего ты взял, что в Глубине превратишься в пианиста? Неудачники остаются неудачниками и в Диптауне, а бизнесмены и здесь продолжают увеличивать свои капиталы. Лучшее тому доказательство – страсти вокруг статуи Била Гейтса:

«Статую регулярно взрывают, мажут краской, разрисовывают надписями, раз в год закидывают кремовыми тортами. А компания «Микрософт безропотно реставрирует скульптуру, каждый раз получая бесценную информацию о методах виртуального терроризма. Гейтс честно признал, что доход от этой несчастной скульптуры превзошёл самые смелые его ожидания».

И пусть Леонид пафосно заявляет: «В Диптауне регулярно бывает около тридцати миллионов человек. Можно назвать их интеллектуальной элитой общества».

Чуть раньше он же нарисовал портрет типичного представителя этой «элиты»:

«Чтобы потом, в реальном мире, взломали дверь и оттащили от компьютера высушенного жаждой, гадящего под себя, утонувшего в сладостном сне человека».

Нет, это, конечно, не пример для подражания. Любой подросток в Диптауне мечтает стать хакером, этаким гангстером виртуального мира. Но, как настоящим бандитам требовалось сначала накачать мускулы, научиться метко стрелять и с толком махать кулаками, так же и хакеру необходимы специальные знания и навыки, приобретаемые вовсе не в Глубине. Значит, и здесь лозунг «кто был ничем, тот станет всем» не работает. Совсем-совсем не работает? Без единого исключения?

Как бы не так! Есть в Диптауне воплощения великой большевистско-американской мечты – дайверы. Обычные, ничем не выдающиеся в реальности люди, неожиданно получившие в Глубине уникальный дар в любой момент по своему желанию выходить из deep-программы, а также замечать слабые места в других программах. Герои и боги виртуального мира, равно способные как прийти на помощь заблудившемуся в Глубине, так и взломать защиту виртуального банка или хранилища важной информации. Разумеется, у таких людей не могло не развиться гипертрофированное самомнение, сознание собственной исключительности. Они настолько привыкли быть богами, что даже решили создать Храм во славу самих себя. И пусть большинство дайверов потом отказалось от нелепой затеи, но и они в тайне жалели «что в этом храме нет ни одного моего кирпичика».

Пожалуй, здесь я по обыкновению увлёкся. Какая разница, во что играют дети в песочнице, пока они не начали кидаться друг в друга формочками. А они обязательно начнут, но об этом позже. Пусть пока играют, как и все обитатели Диптауна, кроме ребят типа Гейтса, который и на памятнике самому себе ухитряется делать деньги.

И вот наш знакомый Леонид, совершив очередной небывалый подвиг, только что ощутив себя наикрутейшим дайвером всех времён и народов, вдруг осознаёт, что геройствовал не только за счёт собственных сил, но и подпитывался энергией извне. То есть, не такой уж он и крутой, как ему казалось. Не в силах вынести подобного унижения, он проклинает самого себя (не новый для Лукьяненко ход, ну да ладно). Разумеется, проклял неосознанно, но ведь deep-программа работает как раз с подсознанием пользователей. Да и источник, от которого подпитывался Леонид, как выяснится впоследствии, никуда не пропадал.

И Глубина изменилась. Способности дайверов внезапно оказались никому не нужными, а сами они превратились в легенду. Это был тяжёлый удар для всех дайверов, а уж Леониду досталось особенно крепко. И должен признаться, что поначалу я испытывал к нему сострадание. Примерно так же должен чувствовать себя знаменитый спортсмен, которому пришло время уходить из большого спорта. Нет, не футболист или хоккеист – у тех всё-таки есть возможность скопить кое-какие нефиговые средства для дальнейшего безбедного существования. А представитель какого-нибудь не слишком популярного и совершенно бесполезного в обычной жизни вида, вроде фехтования или хоккея на траве. Но он хотя бы может стать тренером, готовить себе смену, а молодые дайверы нужны теперь Глубине ничуть не больше, чем старые. И Леониду, конечно же, трудно было найти для себя новое место в жизни.

Но ведь он и не искал. Героическое прошлое не позволяло ему становиться обычным обитателем Диптауна. Но и возвращаться в реальный мир бывший супер-дайвер тоже не хотел:

«В настоящем мире я был никем, не имел ни работы, ни друзей, ни интересов».

Даже любовь свою он нашёл и, по всей видимости, оставил там же, в виртуальности:

«Мы любим друг друга. Но, наверное, любим в первую очередь тех, кем были в глубине».

Никто другой на его месте не отреагировал бы так болезненно на самоуверенные слова учёного Алексея, изучающего Глубину, ни разу не побывав в ней. Ну, подумаешь, какой-то чудак считает, что дайверов нет и никогда не было. Но для Леонида это страшное потрясение: меня нет! И он по-своему прав. Отдельно от почётного звания «дайвер» он себя уже не представляет.

И Леонид предпочёл остаться в Диптауне в роли изгоя, низвергнутого бога, втайне надеясь, что когда-нибудь его снова вознесут на Олимп. И даже подвёл под это решение своеобразное теоретическое обоснование:

«Таскать нарисованные тяжести – это ответная насмешка над судьбой. Пользоваться ненужными более нигде дайверскими способностями таким образом… всё равно как безработному музыканту играть на гитаре в переходе. Напоказ, демонстративно. Словно дожидаясь чего-то… удачи, признания, освещённой сцены над тёмным провалом зрительного зала…»

Ни в чём люди не бывают так изобретательны, как в оправдании своих пороков и слабостей. И ведь сам он прекрасно понимает, что это болезнь, так называемый дип-психоз. Но лечиться упорно не желает.

«Крыса, которой вживили в центр удовольствия электроды, не станет перекусывать провода».

Да уж, крысе в таком положении посочувствовать можно. Но человеку?..

Впрочем, у Леонида и на этот аргумент есть отмазка:

«Любому поступку можно найти самое гнусное и самое благородное обоснование».

Предположим, но где, интересно знать, он увидал поступок? Лично я вижу только отказ от борьбы за самого себя, существование в виде биологического придатка к сети, амёбы, стучащей псевдоподиями по клавиатуре. Причём, каждое касание кнопок причиняет ей адскую боль. Но так ещё омерзительнее – беспозвоночное с явной склонностью к мазохизму.

И как-то совсем не обрадовало, когда Леонид снова нашёл смысл в жизни. В виртуальной жизни. Реальная его по-прежнему не интересовала. Но, тем не менее, амёба наконец-то отреагировала на внешний раздражитель. В Глубине из нового секретного оружия убили человека. По-настоящему убили. И о чём же подумал наш герой, услышав эту страшную новость? Он подумал:

«Если такая штука появится – глубине конец».

То есть, конечно, ужасно, если начнут погибать люди. Об этом сразу же станет известно всем, и никто больше не рискнёт погружаться в виртуальность. И Леониду не с кем станет играть. Вот в чём, оказывается, трагедия!

И понятное дело, отважный дайвер бросается защищать самое дорогое, что есть у него в жизни – Глубину. То место, где он ощущал себя самым нужным, самым крутым, самым великим. То место, где он был, есть и хочет оставаться всегда. Поступить иначе он действительно не может.

Сложнее понять, почему с ним пошли другие герои – Чингиз, Падла, Пат, Маньяк. Для них ведь Глубина – важная часть жизни, но не вся жизнь. А рисковать собой ради игрушки, пусть даже любимой – это как-то чересчур. Может быть, сказался «эффект коммисара», бессмысленной, но вдохновенной речью увлекающего бойцов в атаку. Или ребятам просто не хватало адреналина. Здесь как раз возможны различные толкования.

Так или иначе, но они выполнили свой квест, прошли «Лабиринт смерти» (в описании этой игрушки, спору нет, Лукьяненко показал себя во всей красе) и получили в награду конверт со страшной военной тайной. Честно говоря, содержание конверта меня разочаровало: Минздрав в очередной раз предупреждает, что компьютерные игры опасны для вашего здоровья. Но вот что характерно – никто на эту часть сообщения не отреагировал. Всех гораздо больше заинтересовала опасность зарождения искусственного разума:

«И чем станет Диптаун, когда количество электронных копий сравняется с количеством живых людей? Всё ли построенное в глубине им нужно?»

Опять все заботы не о себе, а о любимой Глубине. Ну, с Леонидом-то всё ясно. Он не боится стать живым придатком к виртуальной игре, он давно уже им стал. Но, получается, и остальные прошли немалую часть этого пути.

Ну, а тайну Чёрного Дайвера автор объяснил вполне логично. Если Леонид все свои душевные силы отдавал виртуальности, то ничего странного нет в том, что они где-то накапливались, а потом материализовались и начали жить собственной жизнью. В конце концов, герой помирился со своей тёмной половиной, слился с ней, попутно устранив угрозу Диптауну, и теперь все заживут долго и счастливо. В Глубине, естественно, где же ещё? Что он, Леонид, забыл в реальном мире? Разве что жену, так ведь и она вернулась в виртуальность.

И вот теперь можно вспомнить про финал романа. Леонид показывает Диптаун обретшей индивидуальное сознание компьютерной программе Императора:

«Это мир, – говорю я. – Мир – это любовь».

Что и требовалось доказать. Для него реальным миром и единственной настоящей любовью стала Глубина. Такой вот бодрый до умиления хэппи-энд. Только почему же я не радуюсь? Почему не отождествляю себя с героем? Стыдно сказать, но не хочется мне такой любви.

Возможно, именно этого эффекта и добивался Лукьяненко. Использовал приём доказательства от противного. А может, и нет. На самом деле не важно, что хотел написать автор, важно, что он написал.

А получилась у него в итоге очень приличная антиутопия, которая произвела на меня гораздо большее впечатление, чем «Лабиринт отражений».

Странная она всё-таки, эта книга. Своевольная какая-то, непослушная. Не укладывающаяся ни в одну из многочисленных рамочек, которые для неё заготовили критики. Романтичная и жестокая. Увлекательная и предсказуемая. Чётко выстроенная и противоречивая. Наверное, никто другой и не смог бы её написать.

И не важно, что любую более или менее приличную книгу не смог бы написать никто, кроме её автора. Любую, но эту – в особенности. Сразу и не припомнишь, где ещё описывается мир, настолько открыто и беспардонно взявший на вооружение лозунг «всё зло – от баб», и где содержится такой отчаянный протест против несправедливого мужского мирового порядка. Но эти крайности как-то уживаются в одном сюжете, как могут уживаться только супруги, много лет состоящие в браке, или соавторы, много лет сочиняющие в паре. То есть, всё те же Марина и Сергей Дяченко.

Однако вернёмся к рамочкам. Первая из них довольно стандартна и рассчитана на массового потребителя. Сравнение «Ведьминого века» с «Ночным дозором» Сергея Лукьяненко прямо-таки напрашивается. И написаны оба романа почти одновременно, и сюжеты их перекликаются, и даже терминология общая – «инквизиция», «инициация», «воронка». Но различий между ними гораздо больше, чем сходства. В «Дозоре» два противоборствующих лагеря – Светлые и Тёмные – равны по силам. Настолько равны, что даже заключили перемирие, пресловутый Договор.

Разумеется, и те и другие только и ждут, когда равновесие сдвинется в их сторону и можно будет растерзать врага, не обращая внимания на всякие там условности. Но пока этого не произошло, они вынуждены идти на компромисс. Принимающий между прочим, дикие, противоестественные формы, вроде той лицензии, что даёт вампиру право безнаказанно пить людскую кровушку. И Лукьяненко, на мой взгляд, упустил здесь свой шанс, лишь обозначил проблему узаконенного зла, но всерьёз ей так и не занялся, увлёкшись описанием хитроумных шахматных партий, разыгрываемых Гессером и Завулоном.

А самое главное – в мире «Дозора» у каждого Иного есть возможность хоть и весьма условно свободного, но всё-таки выбора, на чью сторону встать. А в «Ведьмином веке» супругов Дяченко такое в принципе невозможно. Ведьма – это клеймо, приговор, вынесенный заранее и обжалованию не подлежащий. Особь мужского пола может оказаться подонком, садистом, насильником или убийцей, но его преступление ещё нужно доказать. И я почему-то уверен, что судить его будут не так строго – всё ж таки свой. А ведьма, даже не инициированная, ещё ничего плохого не сделавшая – уже преступница. Не сделала, но может сделать и, следовательно, когда-нибудь сделает. Жаль, что закон не позволяет проводить профилактические казни, но потенциальным преступницам устраивают такую жизнь, что лишь у немногих хватает сил терпеть бесконечные и регулярные унижения, связанные с «постановкой на учёт», и тем самым всего лишь отсрочить исполнение приговора.

Да и то без всяких гарантий. Впопыхах, в экстренной ситуации, доблестные инквизиторы могут принять тебя за инициированную ведьму и пустить в расход просто по ошибке. И не только могут, но и принимают. Такой случай описан в романе, и лишь потому, что эту женщину посчитали очень сильной ведьмой, её не сожгли на месте, а отправили к высшему начальству, которое всё ж таки обнаружило ошибку. Нет, не зря продавщица пирожков сказала Ивге: «Тебе не из чего выбирать, дура! Хуже будет, если тебя сожгут безвинно».

Выбирать действительно не из чего. Ни ведьмам, ни инквизиторам. Ведь действительно же колдуют эти стервы, вредят, калечат жизни и убивают. И приходится Инквизиции ужесточать меры, унижать, калечить жизни, убивать. И как результат, не желая страдать безвинно, всё больше потенциальных ведьм становятся действующими. Замкнутый круг, водоворот, воронка. Воронка – вообще центральный образ романа. Всё быстрее раскручиваются события, всё настойчивее толкают героиню к центру круга. И на самом деле это вовсе не предсказуемость сюжета, а предначертаность, неизбежность, безнадёга.

Зато как выгодно такое положение вещей здешним властям! Любое государство нуждается во внешнем или внутреннем враге, на происки которого можно списать собственные упущения. Не важно, как этот враг будет называться – недобитая контра или жидо-масоны, грязные ниггеры или кляти москали, важно, чтобы обыватели поверили в его реальность. А тут такое счастье – ничего и придумывать не нужно. Есть ведьмы и есть организация, призванная с ними бороться. Эпидемия в стране – ясно, кто виноват, произошла катастрофа – понятно, с кого спрашивать. И неудивительно, что герцог Вижны

всячески поддерживает Инквизицию, в то же время предоставляя ей некоторую независимость, чтобы опять же было на кого переводить стрелки.

Но обычно в этом нет необходимости. Инквизиторы и так успешно справляются со своим нелёгким делом. На их стороне и сила, и закон, и общественное мнение. К тому же ведьмы – по природе своей одиночки, они не способны объединиться и дать согласованный отпор. До поры до времени, пока не появляется ведьма-матка. И пока в неё не влюбляется Великий Инквизитор.

И тут из кладовки извлекается вторая рамочка. Изящная, можно сказать, антикварная. Почему всё-таки Клавдий Старж назван Великим Инквизитором? Не главным, не верховным, а именно великим. И уж извините за дурацкий каламбур, но велик соблазн как-то увязать его с тем, карамазовским Инквизитором. Вроде бы даже получается. Вот Клавдий, как и тот старец, спускается в каземат. Правда, ждёт его там не Сын Божий, а верховная ведьма. И в руках у него не светильник – тоже, между прочим, сомнительный символ, если помните, Иуда тоже для Христа светильник не погнушался зажечь – а факел, открытый огонь, весьма прозрачно намекающий на ожидающую ведьму участь. Но до этого момента сходство ещё просматривается. А дальше всё происходит с точностью до наоборот.

Старец говорит с Иисусом, Клавдий не находит слов. Инквизитор Достоевского убеждён в своей правоте, а дяченковский ни в чём не уверен. После поцелуя Христа, старик отпускает его на волю, Ивга выбирается самостоятельно, без чьего-либо согласия и без излишних сантиментов. Полагаю, можно не продолжать. Откровенно говоря, масштаб личностей здесь слишком уж разный. Тот, настоящий инквизитор велик в своём грехе, монументален в своей гордыне. Клавдий же слишком растерян, жалок, человечен. Чуть ли не впервые в жизни. Хотя именно в гордыне он мог бы посостязаться со старцем. Старж ведь тоже посчитал себя великим грешником, предавшим свою первую любовь, и сам себя отлучил от человеческих радостей, слабостей и привязанностей. Но ведь и предать-то толком не сумел, всего лишь позволив чугайстерам себя выследить, да и отлучения не выдержал. И даже последний его подвиг – отречение от долга перед… ну, да, перед человечеством во имя, как ему самому кажется, любимой женщины – тоже отдаёт позёрством. «Это не СО МНОЙ делают, это Я делаю, я так решил». Но поза, безусловно, эффектная. Так что, возможно, что-то Ивана Карамазова в Клавдии всё-таки есть.

И, пожалуй, стоит ещё несколько слов сказать про третью рамочку. Ту, в жутких розочках. Якобы «Ведьмин век» — роман о всепобеждающей силе любви. Что тут можно сказать? Ну, наверное, не без этого. Часто ли встречаются романы, в которых не говорится о любви? И готов согласиться, что любовь здесь действительно кого-то победила. Если, конечно, это действительно любовь, а не, допустим, страх одиночества. По крайней мере, это самое одиночество она победила наверняка. Но и заплатила за победу немало. Как же погано должно быть на душе у человека, чтобы отказаться от невероятного могущества и власти над миром ради протянутой к тебе руки другого человека? Даже не дождавшись того единственного слова, которое, к примеру, неземная красавица Лилу всё-таки вытянула в похожей ситуации из железного Корбейна Далласа. Или слово, как и руки, здесь ни при чём, просто Ивга побоялась потерять себя, раствориться в той великой волшебнице, которой ей предстояло стать? Так или иначе, но она прошла инициацию в обратную сторону и, судя по всему, повернула время вспять. И что дальше?

«И ты говоришь, что мир не изменился?» – спрашивает в финале помнящий все предшествующие события Клавдий у ничего не забывшей Ивги. А разве он изменился? – хочется спросить мне. Почему же тогда в финальной сцене почти дословно повторяется фрагмент первой главы? Не логичнее ли предположить, что изменились герои, но не мир?

Разве в нём исчезли ведьмы? Или в нём больше нет Инквизиции, чугайстеров и закона о принудительной регистрации? Может быть, хотя бы обыватели стали относиться к ведьмам более терпимо? А с чего бы вдруг? Ведь герои просто вернулись в прошлое, и теперь всё опять закрутится по тому же сценарию.

Да, возможно, Клавдию и Ивге удастся вырваться из этой воронки. Но надолго ли? До сих пор главной чертой в характере Ивги было стремление к независимости, свободе. Сможет ли она подстроиться под жизненный уклад Клавдия? Захочет ли? Не почувствует ли вскоре свою ненужность и опять, по обыкновению, уйдёт по-ангийски, не прощаясь? И вновь окажется во враждебном для себя мире. А Клавдию, чтобы возвратить её или хотя бы попытаться защитить, придётся вернуться к нелюбимой теперь работе инквизитора. И выходит, что ниоткуда они не вырвались, всего лишь добились короткой передышки. Невозможно жить в мире и быть свободным от него. Но и смириться с его несправедливостью тоже как-то не по-геройски.

Судя по отзывам читателей, фальшивый хэппи-энд мало кого обманул. Книга всё равно получилась безнадёжно трагической. Но, безусловно, получилась. Даже такие убеждённые её противники, как Катарина и Андрей Тильман, высказывая серьёзные и в большинстве своём обоснованные претензии к роману, вынуждены признать: «ВВ написан весьма хорошо. Даже отлично». И уж с этим-то выводом я спорить точно не собираюсь.

А новую рамочку к книге, взамен трёх забракованных, я изготовить так и не сумел. А может, и не нужно? Пусть и дальше остаётся такой же необрамленной.

Нет, всё-таки полезно иногда почитать чужие рецензии. Разумеется, каждый читатель, тем более – критик, воспринимает книгу по-своему, но тенденция однако, как любят выражаться братья-белокыргызы, начинает прорисовываться.

Вроде бы все рецензенты роман хвалят, но хвалят как-то странно, сбивчиво и неубедительно, словно бы защищая его от кого-то, оправдывая в чём-то. Хотя, казалось бы, не нуждается книга ни в каких оправданиях. Не обижена она ни признанием специалистов, выраженным вручением разнообразных премий, ни читательской любовью, тоже легко определяемой по количеству переизданий. Тем не менее, даже в рецензиях, написанных не по горячим следам, а спустя несколько лет, коллеги-критики (Владимир Пузий, например) продолжают защищать её от неких гипотетических нападок. Вероятно, чувствуют всё-таки некоторую уязвимость книги.

И сами соавторы, похоже, тоже чувствовали. Иначе не разбросали бы они по тексту столько контраргументов, заготовок для будущего спора:

«Профан воздвигает башню, посвящённый складывает мозаику».

«Что это за творец, у которого всё понятно?»

«Окурком мы решили на этот раз пренебречь – пьют же мартини без вишенки»

Так-то оно так, но хочется-то всё ж таки с вишенкой. Хочется сначала понять, о чём эта книга, а потом уже выносить суждения. И, по крайней мере, на два вопроса мне по началу никак не удавалось ответить:

Первый: почему, вдоволь поглумившись над эзотерикой, в том числе, и от имени героя, соавторы всё же делают его членом тайного ордена? И второй: почему же всё-таки Гумилёв, зачем вообще понадобился герой-поэт? Если, как утверждает критик Роман Арбитман, все детали книги «подчиняются авторскому замыслу», вписываются в «прочный фабульный костяк, скреплённый фигурой главного персонажа и выдержавший нагрузку непрерывных пространственно-временных отступлений», то должны найтись объяснения и этим странностям.

Увы, рецензенты ответов на эти вопросы не дают и, за исключением разве что Сергея Бережного, даже не ищут. Вот и оказываются все утверждения о глубине и многослойности романа голословными, а остаётся от него только увлекательный, изобилующий неожиданными поворотами и остроумными репризами мистический боевичок про поэта с автоматом. Причём, сами же критики первыми ощущают неубедительность своих позиций, начинают нервничать и уходят в полемику неизвестно с кем. Со мной, что ли? Так ведь я же не утверждаю, что роман неглубок или примитивно линеен, просто пытаюсь понять, чем он глубок. И не стану уверять, будто бы отыскал в нём вишенку, возможно, это даже не окурок, но хотя бы что-то взамен существующей пустоты попытаюсь предложить.

Итак, об эзотерике. Лихо, невероятно смешно. До какого-то момента ещё можно наивно верить, что соавторы всё это говорят всерьёз, но после прогулки по штаб-квартире «Аненербе» пропадают и последние иллюзии. Смех – страшное оружие, и слава богу, что тевтоны в своё время так этого и не поняли. Честно говоря, и я не понимаю, как после этой книги вообще можно браться за написание эзотерической фантастики. Меня бы, наверное, от хохота уже на второй странице разорвало. Но ведь пишут же – и про Якова Брюса, и про Шамбалу, и про тамплиеров. Хотя о последних вроде бы Умберто Эко уже всё сказал. Впрочем, пример Дэна Брауна показывает, что можно успешно спекулировать и на разоблачённых мистификациях.

Да и сами Лазарчук с Успенским подсказывают продолжателям дела Брауна ловкий приём, с помощью которого можно избежать насмешек. Да, известные в миру тайные общества все поголовно занимаются ерундистикой. Нахватались из древних манускриптов отрывочных знаний и теперь раздуваются от гордости, переливая из пустого в порожнее. Но все ведь прекрасно помнят, где удобнее прятать песчинку. Обладателю настоящих секретов не составит труда затеряться в толпе шарлатанов и даже исподволь управлять ими.

И на первый взгляд именно такими кукловодами кажутся отцы-основатели Пятого Рима, а также ещё более древние и могущественные члены Союза Девяти. А заодно с ними – и новопосвящённый малый таинник Николай Гумилёв, с высоты обретённых знаний снисходительно посмеивающийся над потугами красных магов товарища Агранова и интригами барона фон Зеботтендорфа. Но чем в это время занимался сам Пятый Рим?

По идее орден должен готовиться к приходу Зверя и последней битве с ним. А пока до этого не дошло – по мере сил и возможностей стараться облагодетельствовать человечество. Только вот о враге своём таинники за тысячи лет так ничего толком и не узнали и оказались не готовы даже к мелкой пакости его слуг, мангасов. Лишились памяти, утратили силы и потихоньку вымерли, не оставив преемников, за исключением случайно оказавшегося вдалеке от дома Гумилёва и пропавшего ещё раньше Брюса. И если бы действительно потребовалось биться с ящерами, никаких шансов у людей не было бы. К счастью, враги сами вымерли задолго до возникновения ордена, призванного с ними бороться. Вот уж где авторская ирония поистине убийственна. Нагляднее показать бессмысленность существования тайного общества, наверное, невозможно.

Да и повседневная деятельность ордена не многим более осмысленна. По существу она сводилась к попыткам задержать технический прогресс. Старец Ашока сотоварищи страшно гордились тем, что не пустили древних китайцев с их порохом в Европу. Ну да, конечно, гунны Аттилы, монголы Чингис-хана, турки-османы и фашисты – это всё ерунда, ни в какое сравнение с китайцами не идут. А уже в наше время рыцари Пятого Рима рассчитали опасность создания биологического оружия и под этим предлогом напустили на генетиков академика Лысенко. И опять ура – одолел-таки Трофим Денисович супостата. А то, что за это время были изобретены атомные бомбы и газовые камеры – так за всем же не уследишь. С большевиками вот тоже справиться не удалось, зато сумели выкупить у них поэта Гумилёва, обладающего даром божественного Слова, с большой буквы. Выкупили, обучили тому-другому-третьему, а потом дали в руки автомат – и давай, отрок, борись за правое дело. А про стишки свои забудь. Если уж очень припрёт – вон в ту чёрную тетрадочку запиши. Ну не странно ли – поэту, способному изменить мир словом, запретили говорить. А стрелять разрешили. Забивать гвозди микроскопом – и то более рационально. Зато символика какая!

Критик Сергей Бережной уже начинал разговор о символизме романа. Даже рецензию свою назвал «Между Словом и Делом». Правда, у самих авторов эта фраза звучала несколько иначе: между Числом и Словом. Так в книге озаглавлены эпизоды, в которых герой выполняет задания ордена. И насчёт «Слова» всё понятно – оно было в начале, оно было у Бога и оно было Бог. А вот «Число» лично у меня ассоциируется с Числом Зверя, дьяволом. И в общем-то, нет ничего страшного в том, что поэт находится между дьяволом и богом. Но слово-то старшие соратники у него отняли! А что, интересно бы узнать, дали взамен? И почему, кстати, Михаил Булгаков, по версии соавторов, рассказавший в «Мастере и Маргарите» о своей встрече с Гумилёвым, вывел его в образе Воланда? Случайность, или опять символика?

Ну ладно, предположим, это уже перегиб. Допустим, что С. Бережной прав в своей трактовке романа. Так ведь и Делом, опять же с большой буквы, герой тоже не занимается. Потому что у самого ордена такого дела в действительности нет. И прав был старец Ашока, что не хотел омолаживаться: «станешь молодым, захочется воевать», захочется действовать. А у ордена задача другая – к грядущей битве готовиться. Как говорится, вдруг война, а я уставший.

По-настоящему действовать герой начинает только тогда, когда остаётся один, без мудрых наставников. Да что там действовать – жить начинает. Ну, и сражаться тоже, потому что теперь у него есть кого защищать. Между прочим, и стихи в чёрной тетради, если, конечно, даты под ними имеют какой-то смысл, тоже появляются в это время. И я не согласен с теми, кто эти стихи критикует. Да, разумеется, это писал не Гумилёв. Но это писал поэт, чётко уловивший настроение книги и сумевший в него вжиться:

«Мне приснилась война мировая –

Может, третья, а может, вторая,

Где уж там разобраться во сне,

В паутинном сплетении бреда…

Помню только, что наша победа,

Но победа, не нужная мне».

Именно так и жил герой до этого – механически одерживая ненужные победы, словно во сне. А впрочем, жил ли? Те эпизоды, где описывается его обучение в ордене, тоже, наверное, не случайно озаглавлены «Промедление смерти». Не жизнь, и не смерть, а лишь промедление. Поэта, лишённого возможности писать стихи, вряд ли можно назвать живым. И опять же нельзя не сказать о символике последней встречи Гумилёва с Маяковским. Почему она закончилась именно так? «Американская дуэль. Без секундантов. Она же «русская рулетка». На равных, с равными шансами. Пентаграмма во всём виновата? Да полно! Чем она могла помешать посвящённому, малому таиннику ордена?

Но если вслушаться в разговор Гумилёва с Маяковским, отыщется другой ответ:

«– Что ты хочешь сказать этим? Что я не поэт?

– Внутри себя? Или вовне? Внутри – разумеется, поэт. Замученный, с кляпом во рту… но ещё живой»

Вот оно в чём дело – они действительно равны, оба «с кляпом во рту». Один продал душу большевикам, другой – отдал Слово ордену. Впрочем, его согласия и не спрашивали, просто выкупили жизнь и поставили такое условие. Выкупили…

Помните, у того, реального Гумилёва:

«Я продан! Я больше не Божий! Ушел продавец,

И с явной насмешкой глядит на меня покупатель».

Кто такой этот покупатель – можно понимать по-разному, но уж точно не Бог. А наш герой и вовсе старается избегать подобных вопросов, охотнее соглашаясь посмотреть в глаза чудовищ, чем в глаза правде. И совсем не случайно затесалась в роман история о «Тихом Доне» Шолохова. Рецензенты неоднократно удивлялись щедрости, с которой соавторы разбрасываются уникальными идеями, а никакого разбрасывания здесь нет, есть только иллюстрации к различным вариантам сделки с совестью.

Может быть, я опять перегибаю палку, в очередной раз сводя содержание книги к проблеме выбора. Что ж, у кого что болит… Но только в такой интерпретации книга в моих глазах приобретает по-настоящему глубокий смысл. И пусть это только часть замысла, не зря же тут говорилось о многослойности романа, но часть значительная, важная. Уж в любом случае более важная, чем разборки с доисторическими ящерами.

До чего же всё-таки удивительное, противоречивое и непоследовательное существо человек! Сначала он из сугубо практических целей – чтобы хоть как-то элементарно ориентироваться в окружающем мире – создаёт зачатки веры, религии. Затем превращает эти чахлые росточки в одну из самых притягательных и прекрасных вещей на земле – эпос, миф, легенду. А спустя некоторое время изобретает оружие, способное эту красоту разрушить – логику.

И ладно бы он хотя бы теперь успокоился – так ведь нет же! На следующем этапе ему срочно потребуется совместить несовместимое, соединить вещество с антивеществом – веру и знание, религию и науку, миф и логику. Потому что верить во что-нибудь по-прежнему хочется, а не проверять, не просчитывать веру мы уже не можем. Подавай нам нечто этакое – математически точное, логически выстроенное и одновременно сказочно-волшебное. И что самое забавное – оказывается, это возможно.

Как умудрились господа Олди из нескольких мелких нестыковок, туманных фраз и не вписывающихся в общую картину фактов создать новый, непротиворечивый и невероятно интересный миф о Геракле – они, наверное, и сами объяснить не смогут. Скорее всего, не обошлось здесь без какого-то заранее заготовленного шаблона. Но и без божественного озарения – тоже. Потому что перевернуть историю с ног на голову – не велика трудность, а вот удержать её в таком положении – тут одного старания, или везения, или даже таланта мало. Тут необходимо совпадение всех вышеперечисленных условий.

И в итоге, по версии О. Ладыженского и Д. Громова, античные боги уже не кажутся нам изнывающими от безделья и собственной крутизны идиотами, герой больше не мечется по всей Элладе в лихорадочных поисках очередного подвига, и даже ужасные чудища на самом деле заводятся вовсе не от сырости. Всё выстроено, высчитано, объединено причинно-следственными связями, как мы любим. И при этом увлекательно, неожиданно и красиво, как мы же, несмотря на свою строгую рациональность, хотим.

Нет, ну действительно, здорово же пишут, черти! И дело даже не столько в композиции, сюжете, интриге, сколько в работе авторов со словом. Её и работой-то назвать язык не поворачивается. Олди играют, экспериментируют со стилем, ритмом, эмоциональной окраской повествования. Не все игры, конечно же, одинаково успешны. Например, повторы в описании близнецов – не работающая фишка. Если бы разные люди на какой-то миг вдруг оказались похожими – тогда да, тогда получилось бы ярко. А так – лишний наворот. Если поднапрячься, можно вспомнить ещё несколько сомнительных моментов, неудачных шуток и тому подобных мелочей. Но большинство трюков проходит на ура.

Взять хотя бы вот такой: неискренние, лицедействующие персонажи иногда вдруг по воле авторов начинают изъясняться классическим гекзаметром, отчего их фальшь ещё более заметна. Или, допустим, одушевление природы, пейзажа – не новый, мягко говоря, приём. Но если не забывать, что это всё-таки эпос, что это не просто гроза над морем, а действительно гневающийся на людей Зевс-Громовержец, то впечатление создаётся совсем иное. А если ещё ему предшествует эпизод, в котором Амфитрион останавливает взбесившихся коней – совсем коротенький эпизод, длящийся всего несколько секунд и уместившийся в одно предложение, неимоверно, чудовищно раздутое, занимающее почти полстраницы, но наполненное такой бешеной энергетикой, что раздутости даже не замечаешь, – вот тогда поневоле начинаешь понимать силу художественного слова.

Тем обиднее становится, когда эта сила куда-то пропадает. А она таки пропадает во второй части книги, которая в результате получается заметно слабее первой. Вероятно, этим обстоятельством обусловлен и разброс читательских мнений о романе. Те, кто хвалит, скорее всего, в восторге как раз от первой части, а ругающие – разочарованы именно второй. Собственно, я тоже немного разочарован, вот только хотелось бы понять – чем? Не могли же авторы на счёт два вдруг резко разучиться писать? Тем более что и здесь есть эпизоды, по энергетике ничуть не уступающие вышеупомянутому укрощению взбесившихся коней. И не так уж их мало – каждый сам по себе недурён – но общее впечатление всё-таки получается смазанным.

Наверное, проблема не в исполнении, а в самом замысле. Где-то он умудрился растерять свою монолитность, разбился на отдельные куски. Ладно, пусть даже глыбы, но всё равно отдельные. Но где, как? Пожалуй, сейчас самое время вспомнить о шаблоне. В многострадальной второй части он становится заметным. Ибо наши недостатки, как известно, являются продолжением наших достоинств, а средство зачастую норовит превратиться в цель.

Туманно выражаюсь? Ну, да, не без того. Страшновато, однако, распекать самих Олдей, но приходится. Потому что они, при помощи неумолимой логики разрушив старый миф о Геракле и собрав его заново уже на свой лад, в итоге сами оказались в заложниках у собственного оружия. Они уже не могут остановиться на пике романа, в его высшей, наиболее яркой точке. Я даже не буду уточнять, что это за точка. Подозреваю, что их здесь вообще несколько. Но всё та же логика требует, чтобы все известные нам факты из жизни Геракла были неукоснительно вписаны в новую схему. И авторы уже не разрушают миф, а пытаются подстроиться под него. Получается, конечно, на то они и мастера, чтобы выкручиваться из любых положений, но не они теперь ведут за собой события, а события диктуют им свою волю. Точно так же, как слоган «герой должен быть один» сначала помогал близнецам Алкиду и Ификлу водить за нос богов, а потом обернулся против них. Или пора уже назвать вещи своими именами? – Против главного героя книги, Амфитриона.

Почему-то все упорно попадаются на эту нехитрую уловку – раз героем в тексте назван Геракл, значит, так оно и есть на самом деле. А дальше начинают разбираться, кто из близнецов более достоин звания героя, забывая, что это слово имеет, как минимум два значения. И в традициях древнегреческих мифов оно просто означает особую расу, потомков бессмертных богов и обыкновенных, смертных людей. Чисто биологический, селекционный термин, стоящий в одном ряду с метисом, гибридом, полукровкой и так далее до откровенно бранных выражений. И ничего, простите за каламбур, героического в нём в принципе нет. Но если рассматривать это же слово в современном значении, то есть, человек, обладающий исключительными достоинствами, то герой в книге должен и может быть только один. И зовут его Амфитрион.

Это ведь он проходит в романе долгий и мучительный путь от униженного богами ничтожного червя до равноправного их союзника, сознательно выбирающего из двух зол меньшее и понимающего, что именно от его решения зависит исход борьбы за власть на Олимпе и, в конечном итоге, судьба всего человечества. Причём, промежуточные этапы этого пути сами по себе крайне интересны. К примеру, стремление уберечь Алкида от приступов помрачения рассудка, вызванных человеческими жертвоприношениями в его честь, перерастает в осознание недопустимости таких обрядов вообще. Амфитрион побеждает даже смерть, потому что только живым может и дальше помогать сыну. Вот кто по-настоящему бессмертен, а не пирующий с богами беспамятный, глянцево-лубочный Геракл. Боги так и не осмелились ни отправить Амфитриона обратно в Аид, ни взять к себе на Олимп, ни хотя бы низвергнуть в Тартар. Он всюду будет представлять опасность. Всюду, кроме Земли. Потому что главный свой бой он всё-таки проиграл – не сумел сделать из сына подлинного великого героя, а лишь наравне с другими игроками пытался разыграть козырную карту по имени Геракл.

Скорее всего, в тот момент, когда Амфитрион решается походить с козыря – послать сына биться с гигантами на стороне богов – и заканчивается интрига в романе. Герой раскрыл карты и теперь может лишь наблюдать, кто же в финале сорвёт банк. Похоже, что никто. Но в повторной раздаче он уже не участвует – поставить на кон больше нечего. А Алкид с Ификлом играть самостоятельно так и не научились. Они постоянно что-то кому-то должны, но по своей воле ничего не делают, да и не очень-то к этому стремятся.

По существу они – фигуры скорее трагические, чем героические. Да, каждый из них тоже совершил свой внутренний подвиг. Алкид сражался с Тартаром в себе самом. Ификл отказался ради брата от собственной жизни, стал, так сказать, его светлой половиной. Далеко не каждый способен на подобное. Но подробности этой борьбы в романе не отражены и, стало быть, не очень-то интересовали авторов. Хотя, возможно, из них сложилась бы не менее увлекательная история. Но другая. А в этой братья оказались не достойны света, они заслужили только покой.

Впрочем, их отец не заслужил и этого. Герой должен был остаться один и остался. Больше он никому ничего не должен, ни от кого не зависит, ничего для себя не просит. Но, не означает ли это, что теперь и он перестал быть героем?

«Многорукий бог далайна» — признанная классика отечественной фантастики. Не читал его и не выражал своё восхищение прочитанным разве только ленивый. Но вот теперь и ленивый прочитал. И, чтобы подтвердить тезис «лень – двигатель прогресса», должен теперь выдать нечто прогрессивное, оригинальное, отличное от общепринятого мнения. Но не ругать же, из стремления к оригинальности, эту замечательную книгу? Значит, придётся, отыскать в ней что-то такое, о чём критики ещё не сказали. Благо, ситуация позволяет.

Как ни странно, рецензий на роман не так уж и много. И большинство рецензентов сосредотачиваются на нескольких основополагающих и, откровенно говоря, лежащих на поверхности мотивах: об одиночестве творца, о расплывчатости границ добра и зла, о трагедии мавра, сделавшего своё дело. Иногда отмечают параллели с реальным миром. Например, настойчиво сравнивают логиновскую страну добрых братьев с Советским Союзом. В лучшем случае, добираются до мысли о том, что убийца дракона занимает освободившееся место и сам становится драконом (Наталья Резанова «Мир – это место, где жить нельзя»). И всё.

А вот о легендах, мифах и сказках, встречающихся в начале, конце или середине каждой главы книги, упоминают лишь вскользь. Нет, хвалят, разумеется, но как-то заодно со всем остальным. А ведь эта мифология несёт не меньшую смысловую нагрузку, чем основная сюжетная линия романа. Пожалуй, даже большую. Она не иллюстрирует какие-то авторские идеи, как это зачастую случается в фэнтэзи, а углубляет их, поворачивает иной стороной, помогает лучше понять смысл происходящего. Во всяком случае, мне – помогает. И если я в итоге понял не совсем так, как задумывал автор – тем лучше. Возможность разных трактовок ещё ни одной книге не навредила. В конце концов, пусть мои рассуждения «напоминают всем умеющим видеть, что мир делается не только умниками» — цитата, между прочим, из тех самых мифов.

Дело в том, что мы привыкли строить выводы по аналогии, по шаблону, выработанному множеством ранее прочитанных книг. Если там было так, то и здесь будет так же. Если герой борется со злом, многоруким чудовищем Ёроол-Гуем, стало быть, сам он служит добру. Если он стал илбэчем, приобрёл способность на месте ядовитого моря, далайна, создавать участки суши, оройхоны, значит, он – творец. Если герой изменяет мир, то он – бунтарь. Всё правильно, всё логично. Разве может быть иначе?

Замечательный пример такой линейной логики приведён опять-таки в мифах, в том эпизоде, где премудрый Тэнгэр объясняет человеку устройство мира:

«– Далайн я создал для Ёроол-Гуя, – ответил Тэнгэр, – но многорукий Ёроол-Гуй должен быть ненавистен тебе, поскольку он зло, а я – добро.

– Почему?

– Да потому, – загремел Тэнгэр, – что я создал тебя, а Ёроол-Гуй тебя съест!

– Не сердись, я понял, – сказал человек. – Ты добр, ибо создал меня на съедение Ёроол-Гую».

Найдите ошибку в рассуждениях человека. Не нашли? И вам по-прежнему кажется, что в этой книге всё просто и понятно? Что ж, давайте разбираться дальше.

Ёроол-Гуй нападает на людей лишь на мокрых, прибрежных оройхонах, а до сухих ему не добраться. Зато там растёт хлебная трава, плодоносящее дерево туйван и съедобный гриб наыс, водятся зверьки бовэры, чьё мясо пригодно в пищу. Но всего и на всех, как всегда, не хватает, и сильные отнимают землю у слабых и прогоняют их на мокрые оройхоны, где изгои становятся добычей Многорукого. Однако илбэч может создать новый оройхон, отчего площадь сухих земель увеличится. Вот только их всё равно захватят правители-одонты и стражники-цэрэги, а число изгоев не уменьшится.

И не то чтобы илбэч Шооран об этом не догадывается, нет, он даже временами расстраивается из-за такой несправедливости. И его мать, если помните, погибла вовсе не в пасти чудовища, а потому, что согласилась выполнять опасную для жизни работу сушильщика, чтобы прокормить сына. Но Шооран почему-то продолжает ненавидеть именно многорукого Ёроол-Гуя.

А, кстати, почему он многорукий? Об этом тоже есть легенда: два полководца Ёр и Гур не могли поделить между собой землю, и та начала трескаться, трещину заполнили ядовитые воды далайна, а сами спорщики и их воины упали в бездну и превратились в щупальца Ёроол-Гуя. Но даже там, в глубине далайна они продолжают враждовать, «перехватывают и отнимают добычу, хотя потом несут в единую пасть». Такая вот незамысловатая аллегория. А может, всё ещё проще: правители и стражники, то есть, государство – вовсе не часть чудовища, они и есть этот самый Ёроол-Гуй? И значит, человек создан для того, чтобы его съело государство? А что, очень похоже на правду. Если даже каждый человек сам по себе – подобие бога, то все вместе, объединённые в социум, они – воплощение дьявола.

Но раз так, то выходит, Шооран – всё-таки бунтарь? В какой-то мере – да. Ведь это он, изменяя границы земли, столкнул между собой во взаимоуничтожающей войне два государства – старейшин и добрых братьев. А потом способствовал и гибели государства ванов. Правда, умирали они гораздо медленней собственных подданных и, даже агонизируя, продолжали пожирать людей.

Да и не в этом одном дело. Трудно назвать бунтарём человека, послушно выполняющего то, что ему предписано. Пусть не власть имущими, а теми же легендами и мифами. Но всё равно – раз ты илбэч, значит, должен строить оройхоны. И он строил, хотя чуть ли не с самого начала осознал бесполезность своего труда. Потому что так повелел Тэнгэр, создатель мира. Или потому что это повеление совпадало с его желаниями:

«…а вдруг мудрый Тэнгэр просто не знал, не подумал, сглупил? В конце концов, виновным всегда оказывается тот, кто делает… Значит, будем виновны».

И как бы ни сравнивал себя Шооран с легендарным бродягой по прозвищу Мозолистая Пятка, общего между ними мало. Тот был настоящим бунтарём – действовал вопреки людским законам и божественной воле:

«– Бог создал это, чтобы ты не ходил.

– Значит, я должен идти, – усмехался Мозолистая Пятка, – иначе не нужен ни бог, ни его запреты»

А илбэч мог сколько угодно проклинать Тэнгэра, якобы не оставившего ему выбора, но продолжал послушно выполнять его повеления.

Ладно, пусть так. Ну, а уж с тем, что он – творец, наверное, никто спорить не станет? Да как сказать. Согласно нашим же стереотипам, акт творения – это, прежде всего, проявление любви. К жизни, к людям, к богу. Хоть к кому-нибудь. Но с чего начинал работу Энжин, завещавший герою свой дар, что придавало силы самому Шоорану:

«Я ненавижу этот мир, сделанный не для нас!.. Моя ненависть горит огнём, и огонь пылает в моих руках!»

И надо отдать должное илбэчу, он доводит дело до победного конца. Ненавистный мир уничтожен. Можно строить новый, лучший, но у Шоорана не осталось для этого ни сил, ни желания, ни любви. А одной ненавистью много не построишь.

Но вернёмся чуть назад, когда ещё можно было что-то изменить. Допустим, ты не в состоянии осчастливить весь мир – так устрой человеческую жизнь хотя бы для тех, кто тебе дорог. И у Шоорана была возможность. Он даже хотел так поступить, но не смог, не удержался. Он ведь илбэч, а илбэч должен строить оройхоны. И он своими же руками превратил островок счастья, в новое государство изгоев, которое уже действительно не может жить по иным законам, чем законы Ёроол-Гуя.

Кстати, о любви. Никому не показалось странным, что Шооран, вместо того, чтобы сразу броситься на поиски своей возлюбленной Яавдай, перехватить её по дороге, предпочёл отправиться в страну добрых братьев обходным путём? Но ведь он же илбэч! Так ему удобней строить оройхоны. И везде, всегда это «я – илбэч» оказывалось для него главным. Ничего не смогли изменить даже беспощадные предсмертные слова дурнушки Ай:

«– Я умру. Но это ничего, ты ведь не любишь меня.

– Я тебя люблю, – запоздало произнёс Шооран.

– Не… Ты так придумал, потому что тебе некого любить».

Хорошо, бог с ней, с любовью. Как уже было сказано выше, это стереотип, шаблон восприятия. Но у творца всё равно должна быть какая-то высокая цель, оправдывающая все его действия. А какая цель у Шоорана? Сначала – убедиться, что он действительно илбэч, потом – превзойти легендарного Вана по количеству построенных оройхонов, ещё позже – довести дело до конца. Наверное, это достойная мотивация для ремесленника – стать лучшим по профессии. Но для творца – маловато будет.

Гипотезу же о том, что герой служит добру, теперь можно уже и не рассматривать. Если только не считать добром уничтожение мира. Труды Шоорана не облегчают жизнь людям и не приносят счастья ему самому. В том, что после катастрофы, вызванной завершением его стараний, часть людей всё-таки выжила, заслуги самого илбэча тоже нет.

Кроме того, вспомним, что после появления каждого нового оройхона Ёроол-Гуй начинал свирепствовать сильнее обычного. И Шооран об этом знал, но не прекращал свою работу. Сначала его ещё мучили сомнения, угрызения совести, но илбэч гнал их от себя:

«Я знаю, что это сон, ты мне снишься, и твои слова – это мои собственные вопросы, на которые я не хочу отвечать…»

Но это быстро прошло, появилась убеждённость в своей непогрешимости, праве решать за других:

«Он не желает прозябать в таком мире, и что бы ни твердили жаждущие спасения, так жить он им не позволит»

Или даже ещё откровенней:

«Люди, ставшие бовэрами, недостойны жалости. Мне нет до них дела».

Да, разумеется, судьба была несправедлива к нему, и неудивительно, что Шооран сам ожесточился. Но разве с остальными жизнь обходилась мягче? Может ли вообще зайти речь о справедливости, если мир создал вот такой бог:

«–Я не жесток, — сказал Тэнгэр. – Нельзя быть жестоким по отношению к смертному. Смертный умрёт, и моя несправедливость умрёт вместе с ним, словно её и не было».

Но ведь есть всё-таки в этой книге положительные герои! Например, сушильщик Койцог, бросивший было свою профессию, вернулся к ней, когда всех жителей страны изгоев обязали сушить взрывоопасный харвах. Пожалел соседей-неумех, которые наверняка детей сиротами оставят, решил сделать за них страшную работу и погиб.

Или каторжник по прозвищу Маканый, выросший в стране добрых братьев, где каждый день начинался и заканчивался молитвой:

«Яви славу твою в делах светлых илбэчей твоих, их же любим благодарным сердцем, во все века, пока стоит далайн!»

Пусть правители страны давно уже молятся другому богу, пусть они с той же молитвой на устах теперь организуют облавы на Шоорана. Сам Маканый, умеющий приспособиться и выжить в любых условиях, менять собственную веру не умеет. Как научили в детстве любить илбэчей, так он их и любит. И жертвует собой, чтобы Шооран мог жить дальше. Было бы ради кого, но о таких вещах каторжник тоже задумываться не приучен.

А Шооран… Порой кажется, что это про него, а не про себя говорил умирающий сказитель Чаарлах:

«Здорово я вас обманул. Три года все думали: «Вон илбэч идёт», а я – Чвака-кака».

Но та Чвака-кака из сказки хотя бы всех накормила. Она больше похожа на другого героя – изгоя Ээтгона, ставшего вдруг правителем новой страны. Невозможно, конечно, войти во власть и не замараться. Но он пытается, борется, цепляется за те понятия о справедливости, которым когда-то научил его сказитель и от которых теперь в силу государственной необходимости приходится отказываться. И, в конце концов, именно благодаря его твёрдости и решительности люди выживают в изменившемся после катастрофы мире. В то время как Шооран бездействует, ожидая людской любви и благодарности. Так и не дожидается, находит для себя новый далайн и превращается там в нового Ёроол-Гуя.

Тут, на первый взгляд, в моих рассуждениях возникает противоречие. Ведь Шооран – одиночка, бродяга, асоциальный элемент. А многорукое чудовище – по моей же версии – воплощение общества, государства, власти. Но ведь власть над людьми, возможность решать, как им жить дальше, илбэч приобрёл уже давно. И теперь только завершает собственную эволюцию. Так что Ёроол-Гуем он становится не в последний момент. Он им стал почти с самого начала. И боролся, по большому счёту, с самим собой. Боролся и проиграл схватку.

Любопытно, что известный критик Андрей Балабуха в послесловии к книге, озаглавленном «Глаза на затылке, или Что впереди?», уже начал разговор про игру с самим собой. Но, видимо, посчитал, что сказал достаточно, и переключился на другие соображения. А их там, разумеется, хватит на несколько статей. Но мне именно эта мысль кажется главной. Война добра со злом происходит внутри каждого человека. И если не признаваться себе в этом, посчитать, что у тебя есть более важные дела, то рано или поздно превратишься в чудовище.

Когда именно проиграл свою войну Шооран? Наверное, тогда, когда принял правила игры. Сознание собственной исключительности, неподвластности общим законам – слишком большой соблазн. А обратной дороги нет. Как в игре «Мышка, мышка, засоси», которой в тайне увлекаются все дети мира далайна. Сначала просто интересно попробовать запретный плод, а потом ноги засасывает всё глубже, и, когда на оройхон вылезает многорукий монстр, ты уже не можешь от него убежать.

Можно ли от него убежать вообще? На этот вопрос книга ответа не даёт. Но она, во всяком случае, предупреждает о существовании чудовища. А тот, кто предупреждён, уже сам отвечает за дальнейшее.

Святослав Логинов написал очень сильный, жёсткий, беспощадный роман. По-своему полезный для каждого читателя. Например, для некоторых отдельных и нетипичных творцов, продолжающих штамповать не приносящие никому радости оройхоны, прикрываясь своей избранностью, призванием илбэча. Может, кое-кому лучше бы признаться, что на самом деле он – Чвака-кака? Не обязательно даже признаваться, хотя бы задать себе этот вопрос. Вообще время от времени задавать себе неприятные вопросы…