Роман повествует о древних временах. Столь древних, что реальность в них круто замешана с мифологией. Это мир человека, еще не вполне отделившегося от природы.
И повествование хорошо передает свойственное этому человеку мифологическое мышление. Роману присущи завораживающий язык, яркие образы, физически осязаемый мир. Это терпкое повествование с интересной историей и увлекательным сюжетом, которые затягивают и не отпускают.
Каждую осень старая шаманка Камка приходит в селение и собирает девочек-подростков в тот момент взросления, когда они «уже не ребенок, но еще не человек». Им предстоит стать шаманками. И одна из них станет великой правительницей – Великой Кадын.
Нетрудно догадаться, что именно героиня романа – девочка по имени Ал-Аштара («красный цветок» на языке аборигенов) — станет этой правительницей. Но сначала она должна пройти трудный путь становления.
Молодая писательница мастерски построила мир матриархата. И хотя это очень женский роман, но мужчинам он едва ли не более интересен, чем женщинам. Перед нами не просто захватывающая фэнтези, это еще и роман взросления, роман воспитания – духа, характера.
Это роман о власти, но еще и роман о любви. И в первую очередь это роман о Пути и о Предназначении. Именно так – с большой буквы. Потому что того требует жанр фэнтези. Пусть и такой нетрадиционной, не укладывающейся в стандарты, разрывающий их.
ОТЗЫВЫ ЖЮРИ
Андрей Василевский:
Мощное в своем роде повествование на мифологическом материале — о деве-воине, деве-царе, которая достойнее и сильнее большинства мужчин. Дева-воин, женщина-воин — это современный тренд, даже масскультурный: «Убить Билла» или бертоновская Алиса, которая должна с мечом и в доспехах сразить Бармаглота. Да и в «Игре престолов»… Книга сюжетно увлекательная, но стилистически однообразная, даже утомительная. И, конечно, я, читая, помню, что читаю это после романов Александра Григоренко. Тем не менее внутри номинационного списка ставлю ее высоко.
Валерий Иванченко:
Роман рассказывает о некоем древнем кочевом народе, обосновавшемся в горной местности, где уже живут кое-какие автохтоны, стоят могилы древней зловещей Чуди (она там называется Чу), а по соседству бродят опасные степняки. Поскольку Кадын по-алтайски – Катунь, а герой, делающийся в финале новым царём, носит имя Алатай, можно решить, что речь идёт о предках современных алтайцев. В предисловии к журнальному варианту первой части, опубликованному в 2009 году, сказано, что роман написан под впечатлением от археологических исследований пазырыкской культуры, в частности захоронений в мерзлоте плато Укок (там была найдена небезызвестная «принцесса»). За последние двадцать лет алтайцы действительно сочинили себе легендарную историю, выводящую их род именно от пазырыкцев (что ни в культурном, ни в генетическом, ни в историко-археологическом плане оснований практически не имеет). Создаётся впечатление, что Ирина Богатырёва (подобно советским литераторам, что придумывали культуру отсталых народов ради лёгкого заработка) написала алтайским националистам их раннеисторический эпос (пользуйтесь на здоровье). Тем более, что идеология персонажей романа описана как набирающее на Алтае популярность тенгрианство (самодельная анимистическая парарелигия, смахивающая на писания Кастанеды и Елены Рерих). Но, судя по некоторым признакам, автор сознаёт, как в реальности обстоят и обстояли дела. Называть мир романа какой-то «реконструкцией» причин почти нет. Перед нами просто романтическая фантазия, навеянная впечатлениями от Горного Алтая и общения с местными энтузиастами.
Первые части романа написаны от первого лица и представляют собой автобиографию дочери кочевого царя. Ну как царя – просто старейшины в собрании старейшин разных родов. Текст стилизован под архаику: преимущественно при помощи сказовых оборотов и тяготения речи персонажей к манерам мастера Йоды. Горная принцесса вместе с несколькими другими достигшими нужной зрелости девушками проходит посвящение, а затем обучение у хранительницы местных традиций (она же знаток мира духов и мастер боевых искусств). Девицы живут в горах, занимаются физкультурой и учатся взаимодействовать с данными им в помощники личными духами. Наставница объявляет, что девушки должны стать воинами здешнего женского спецназа, а значит дать обет безбрачия Луноликой богине. Но это дело личного выбора, поэтому после окончания обучения их отпускают на три месяца в семьи, чтобы они решили – жить как все или навсегда отправиться в казарму женского батальона. Вообще, первые две трети романа ведущий конфликт его состоит в выборе между высоким долгом и привлекательными мужчинами. Но потом начинается война со степью, во многом вызванная неправильными решениями героини, всех её братьев на той войне убивают, а её саму назначают царём. И тут основным становится культурно-политический конфликт с мистической подоплёкой. По обычаем кочевников покойных принято сжигать, но некие инфернальные существа, подстрекаемые мёртвыми Чу, учат население бальзамировать своих умерших и помещать их вместе со скарбом в чудские курганы. В борьбе с древним злом царица должна принести себя в жертву и лечь в землю сама. Логики в этом немного, но автору как-то надо объяснить появление пазырыкских захоронений в придуманной ею страннейшей картине южно-сибирской древности.
Читать про все эти высосанные из пальцы перипетии скучно, в первую очередь, из-за неинтересного языка, ходульных характеров и непродуманных мотиваций. Для фэнтези здесь не хватает фантазии, для дамского романа – страстей, для боевика – кровищи. В итоге имеем бледное литературное упражнение с хромым сюжетом и плоской драматургией. Алтайским экскурсоводам, феминисткам и восторженным юношам роман может быть и понравится, другую аудиторию как-то трудно представить.
Но есть в «Кадын» одна без нажима поданная тема, которая, возможно, оправдывает всю затею. В какой-то момент выясняется, что древние Чу, представляющиеся персонажам несомненным злом, на самом деле стали духами местности, умеющими переформатировать любой поселившийся рядом народ под некий единый стандарт. Чудь, древнейшие рудокопы Алтая, металлурги бронзового века – это афанасьевская культура. Есть версии, что пазырыкцы как-то наследовали афанасьевцам, возможно, не генетически, но культурно. По версии, мелькнувшей в романе, носителем алтайской самобытности является сама местность. И если пазырыкцы были наследниками афанасьевцев, то тюрки, ставшие современными алтайцами, тоже могли принять эстафету от исчезнувших пазырыкцев. Мистически, разумеется. Это богатая тема. Ещё на пару томов может хватить.
Константин Мильчин:
Отрадный факт: все больше авторов пытается использовать региональный, в данном случае сибирский колорит. Чем активнее пойдет этот процесс — тем лучше для литературы. Печальный факт: даже у Александра Григоренко не всегда получается качественно работать с фольклорными историями. А у Ирины Богатыревой совсем не получается. Будем надеяться, что это только пока.
Валерия Пустовая:
Роман Ирины Богатырёвой «Кадын» – реконструкция мифа и быта древних племен Алтая. Ценная не сама по себе (от мифа и быта этих племен остались тщательно изученные автором фрагменты войлока и скандал вокруг найденной в полном облачении мумии «принцессы Укока», так что перед нами в чистом виде художественная гипотеза) – а перезагрузкой мышления: роман воссоздает мифологическое мироощущение, давно вытесненное, запертое в подсознание цивилизации. В этом – вывернутая, отзеркаленная актуальность романа.
Подключение к фольклорному и мифологическому миру в современной прозе работает как проявитель жизни. Это возможность для читателя оценить и осмыслить себя в мире твердых правил, глубоких связей, весомых слов, значимых решений. Мифологический мир проявляет юзера как человека, наполняет поток информации жизненными энергиями, раздвигает экран до мироздания. Это мир наших аватаров, щупающих ногами отзывчивую землю, это плотный мир, в котором еще не выедено пустот: с неба глядит «Бело-синий», и дым от костра полнится духами.
«Кадын» рассказывает историю царицы, возглавившей кочевой «люд Золотой реки» в пору, когда основы его жизни тоже принялись кочевать, пришли в движение. Роман начинается как песнь о золотом веке – но скоро выбивает древнюю почву из-под ног. Мы присутствуем при крушении мифа, и вместе с героиней начинаем понимать, что именно потеряли.
В романе «Кадын» мне нравится сплавление личной истории и всеобщей, девичьего взросления и народного выбора. Сплавление, оборачивающееся трагическим расхождением. Быть собой для Кадын – значит быть той, кто нужна люду, но что если народное благополучие требует слишком многого? В этом романе отчетливо понимаешь значение модной психологической схемы: про то, что за исполнение желания приходится платить, а за каждый выбор, даже если он вынужденный, – отвечать лично.
В романе интересна многослойность погружения в миф, свободное перетекание из сказки в более глубокую архаику. Скажем, когда чудесный мир недавно принявшей посвящение принцессы уже признан нами за реальность, мы вместе с ней отправляемся из этой реальности в сказку, в волшебный чертог дев-воинов. Один из наиболее значимых для меня эпизодов романа – сказка о том, как принцесса носила воду в колодец дев, закончившаяся ярким разоблачением и сказочного канона, и детских ожиданий героини.
Галина Юзефович:
Сравнивать разные тексты, написанные разными людьми в разное время, конечно, несправедливо, но не сравнить «Кадын» Ирины Богатыревой с «Мэбэтом» Александра Григоренко практически невозможно. И в этом сравнении «Кадын» катастрофически проигрывает. У обоих, вроде бы, сибирский колорит и утомительный, монотонно-сказовый нарратив, у обоих история про героя-одиночку… Но то, что у Григоренко в какой-то момент взмывает в стратосферу и оборачивается величественной общечеловеческой драмой, пронзительной и объемной, у Богатыревой остается маленькой, частной и, честно говоря, довольно плоской историей о нелегкой женской доле. Не то, чтобы прямо безнадежно, но все же не вполне понятно, зачем. Эпоса, на который явно делался замах, не получается, а эпические параферналии и побрякушки изрядно раздражают.
В свое время братья Стругацкие упорно отстаивали право писателя на «отказ от объяснений»: если драматургическая целостность текста от этого не страдает, не стоит подробно растолковывать, как именно человек из прошлого переместился в будущее или что случилось с Львом Абалкиным в Музее внеземных культур. Читатели соглашались с этим крайне неохотно, да и советская критика с подозрением поглядывала на подобные эксперименты, не вполне вписывающиеся в канон соцреалистической фантастики.
Прошли десятилетия, и на литературной сцене появился Сергей Носов, чья проза построена на «отказе от объяснений» чуть менее чем полностью. Особенно ярко эта тенденция проявилась в романе «Фигурные скобки», в 2015 году отмеченном премией «Национальный бестселлер». Действительно ли фокусники-нонстрейджеры, собравшиеся на учредительную конференцию, умеют творить чудеса, пожирать время и воскрешать усопших? Правда ли, что в тело одного из персонажей вселился таинственный чужак? Каким образом главный герой, математик Евгений Капитонов, безошибочно узнает двузначные числа, загаданные собеседником? Да кто ж его знает! Давать ответы на эти вопросы в задачи автора не входило: в этой книге его волновали совсем другие конфликты и иные драмы. На мой взгляд, роман «Фигурные скобки» стал блестящим примером того, насколько продуктивным может быть прием «отказ от объяснений» в умелых руках – и как много теряют наши сочинители «жанровой» прозы, почти позабывшие о его существовании.
ОТЗЫВЫ ЖЮРИ
Андрей Василевский:
Может читаться как «реалистический» роман, поскольку всему происходящему можно найти рациональное объяснение. Но написан он так, что у нас остается сомнение: а может быть, действительно «что-то такое есть». Лауреат «Национального бестселлера» (2015). Как и роман Марии Галиной, его следовало бы поставить на одно из первых мест, но я этого не сделаю, и не потому что роман опубликован в редактируемом мной журнале, а потому что уже премированному роману это ничего не прибавит, а премии «Новые горизонты» повредит.
Валерий Иванченко:
Повесть об усталом мужчине, фокусниках и безумцах.
Преподаватель математики Капитонов едет из Москвы в Петербург, чтобы немного развеяться. У него бессонница, два дня не спал, да ещё поссорился с дочерью, вот и вспомнил о приглашении на конференцию престидижитаторов-любителей. Он где-то в компании показывал, как умеет отгадывать двузначные числа, а бывший там человек его запомнил и прислал приглашение. Капитонов – мужчина абсолютно нормальный, в здравом уме ни к каким фокусникам не поехал бы, но вдруг из-за своих обстоятельств решился. Он раньше жил в Питере, не был давно, хотелось посмотреть город зимой. За авантюру ему придётся поплатиться – уже в поезде он начинает погружаться в абсурд, дальше – больше. Череда дурацких происшествий, интриги среди участников конференции, старая подруга с записками съехавшего с ума мужа, под конец вообще покойник, которого следователи могут повесить на несчастного математика. Но заканчивается всё хорошо. Получена примирительная эсэмэска от дочки.
Полагаю, совсем не обязательно мне подробно рассказывать здесь про замечательную повесть Сергея Носова. В прошлом году она номинировалась на Нацбест, и на сайте той премии висит с десяток прекрасных рецензий, не оставивших без внимания ни единый её нюанс. В рамках «Новых горизонтов» стоит рассмотреть лишь один вопрос: имеют ли «Фигурные скобки» отношение к жанру фантастики. На мой взгляд совсем не имеют. Да, умеет Капитонов определять загаданные двузначные числа, да, получил эту способность после страшного происшествия, когда дочка чуть не погибла. Так что теперь повесть о телепатии что ли? Для сюжета это совершенно не важно, с тем же успехом он мог бы монетами манипулировать в свободное время. Повесть об усталом одиноком мужчине и обыденных нелепостях, о том, как легко можно себя потерять, и о том, что безумие близко, только дай слабину.
Конечно, сам Сергей Носов не против своей номинации на фантастический конкурс, но это так, смеха ради. Об этом в самой повести написано:
«— Как ты думаешь, могу ли я это сочинение отправить на конкурс научной фантастики?
— Думаю, на конкурс фантастики сочинения пишутся по-другому.»
Константин Мильчин:
Роман автора, который не умеет писать плохо, и который сочиняет с каждым разом все лучше и лучше, все изящнее и изящнее. У этой книги есть один недостаток – она уже получила «Национальный бестселлер».
Валерия Пустовая:
Этот роман меня скорее смущает, чем радует. Да, это профессионально сделанная вещь – она автоматически зачисляется в поле литературы, но что с ней делать дальше, как с ней жить, не понятно. Тройные скобки – и тройная какая-то условность: герой в герое, фокус в фокусе, новелла в романе. Для меня это не роман, а, потенциально, именно что новелла – романтическая, про тонкость грани между безумием и познанием истинной сути вещей. Какой-то Одоевский. Или оборотень «Черного монаха».
Неведомому Мухину здесь безусловно сопереживаешь сильнее, чем «питону» Капитонову. В обывателя веришь сильнее, чем в волшебника. Капитонов со съездом иллюзионистов оказывается слишком тяжелой рамкой для акварельного мухинского портрета.
Галина Юзефович:
Все, что пишет Сергей Носов, в общем, балансирует между «хорошо» и «блестяще», но, пожалуй, эта повесть располагается ближе к нижнему краю диапазона. История про фокусника (или волшебника?) и доверчивого обывателя какая-то слишком воздушная – разваливается на кусочки. Каждый отдельный фрагмент очарователен, а все вместе – избыточно нежная, аморфная, расползающаяся конструкция, оставляющая слишком много простора для интерпретаций и толкований.
Подборкой отзывов на роман Кирилла Еськова мы закрываем тему произведений, выдвинутых в 2016 году на премию "Новые горизонты", но не прошедших в шорт-лист. Дальше — финалисты!
Наиболее полная информация о премии собрана на официальном сайте "Новых горизонтов".
Миры, создаваемые Кириллом Еськовым, изначально вторичны. Евангелие, Толкин, Джеймс Бонд, Голливуд, Юлиан Семёнов… И вот – игра «Цивилизация», применённая к реальной истории мира. С возможностью переигрывать отдельные эпизоды. Подкупает в этой, казалось бы, нехитрой альтернативной истории несколько моментов. Во-первых, история по Еськову местами выглядит более реальной, нежели это было в нашем мире. Лишённые возможности наблюдать аутентичные события, мы вынуждены оценивать исторических людей по их художественным образам. Поведение Алексашки Меншикова после ссылки в Сибирь у Еськова более соответствует характеру персонажа Алексея Толстого, нежели унылому образу с картины Сурикова.
Во-вторых, плотность текста, каким-то чудом совмещённая с необыкновенной притягательностью. Головокружительные кульбиты сменяются многостраничными аналитическими описаниями, и всё это с постмодернистскими вывертами, неожиданными цитатами и цитатками. Вот таким стилем и слогом нужно бы писать учебники реальной истории, в которой ведь и фантастически авантюрные события случаются периодически, и фантастически неожиданные связи между явлениями, казалось бы, совершенно далёкими друг от друга, прослеживаются при внимательном вглядывании.
ОТЗЫВЫ ЖЮРИ
Андрей Василевский:
Русское государство в Новом свете, независимое от Российской империи, — и мне уже интересно. А то, что Еськов не «художник», а «публицист», я и раньше знал.
Валерий Иванченко:
Книга состоит из двух неравномерно перемешанных текстов. Один представляет собой слегка беллетризованный опыт альтернативно-исторического очерка, другой – пародию на шпионское ретро, то есть, по идее, чистую беллетристику. Оба написаны комически важным, самим собой любующимся стилем, позаимствованным, кажется, у Юлиана Семёнова. Временами автор не может удерживать напускную серьёзность и неслышно хохочет. Но даже с серьёзной миной, он не обходится без постоянных подмигиваний в виде общеизвестных цитат и макаронических каламбуров.
Беллетристическую часть многие оценивают как «увлекательную», но согласиться с таким утверждением не позволяет ряд причин. Во-первых, исключительное многословие (там где Акунин обошёлся бы двумя страницами, Еськову не хватает и двадцати, он просто топит читателя в плодах своего остроумия). Болтливее автора только его персонажи, монолог на десяток-другой страниц для них обычное дело. Во-вторых, отсутствие какой бы то ни было драматургии (состоящей, как известно, в столкновении характеров, мотивов и обстоятельств). Вместо характеров здесь грубые и порой неразличимые маски, вместо мотивов – плохо прописанные функции, обстоятельства следуют лишенному формальных рамок авторскому произволу. В-третьих, у истории нет сюжета – нам приходится следить за однообразным квестом, без конца и начала, без внутреннего смысла и логики. Больше всего этот текст похож на неприлично затянувшийся эстрадный номер, но в какой-то момент выясняется, что до нас исполнителю дела нет, он сам себя развлекает.
Константин Мильчин:
Симпатичный роман от симпатичного автора: смесь альтернативной истории и постмодернистской оргии. Еськов начитан и эрудирован, тут все состоит из намеков, прямых и скрытых цитат, шуток широкого и узкого употребления. Разгадывать эти бесконечные шарады чрезвычайно занимательно, роман очень хорошо написан, но автор немного заигрался, переусложнил, пересолил и переперчил. И превратил книгу в сборник сценариев для игры «Цивилизация». Прекрасная игра, но Русская Америка сама по себе крайне увлекательный сюжет, и Еськову есть что о ней рассказать. Прямо очень обидно.
Валерия Пустовая:
Одно из трех произведений в списке, не оставляющих, на мой взгляд, возможности говорить о них как о литературе. Замысел и даже пафос романа привлекают. Еськов создает русско-американскую утопию – своего рода малую, соразмерную человеку и идеям гражданского общества Россию, идет и дальше – доказывая возможность благоустроения ее на здравом смысле и взаимовыгодном человеколюбии. Нравится и поначалу заявленная, а потом как-то потерявшаяся идея сделать многослойный текст – текст романа соединить с текстом стратегической игры.
Однако ни мертвенные диалоги, ни натужные описания не позволяют погрузиться в привлекательную иллюзию. Русская Америка Еськова не живет, а его герои не говорят, хотя подолгу не закрывают ртов в функционально просчитанных автором монологах.
Роман хорошо бы переписать на языке нонфикшна, не беллетризуя его, а наоборот, создав у читателя иллюзию сухой функциональной вещи. Может быть, прием бы и сработал.
Но как именно художественное, образное произведение роман не получился.
Артём Рондарев:
Кирилл Еськов свою писательскую славу заработал себе тем, что в книгах своих описывает «все как есть», «все по правде» (об этом, например, можно прочесть в Луркморе): то есть, беря какую-нибудь известную проблематику, он не выводит на свои страницы всяких там сексуальных эльфов-шмельфов, а прямо, опираясь на данные истории, экономики и когнитивных, а также естественных наук, показывает подноготную. Читатель, видимо, будет обрадован тем, что в нынешней книге он остался верен данному подходу: так, уже в аннотации Евгений Лукин сообщает нам, что «из нынешних творцов альтернативной истории Кирилл Еськов единственный, кто вместо того, чтобы предаваться мечтам, с неумолимой последовательностью изложил, как оно было бы на самом деле». Этот бог читателя настоящей фантастики под названием «На Самом Деле», действительно, в книге начинает говорить сразу и громогласно: взявшись реконструировать, что было бы, если бы русские поселенцы закрепились в Америке, Еськов еще в интродукции (которая здесь, в полном согласии с нынешними поп-культурными конвенциями, называется «опенингом») сообщает, что северяне, собираясь воевать с южанами, решили прикрыть свои хищнические экономические интересы смехотворным предлогом борьбы за права негров и мобилизовали весь свой, как сейчас сказали бы, «черный пиар» для этих целей, формулируя задачу следующим образом: «….слова «южанин» и «рабовладелец» должны слиться в сознании общества до полной неразличимости». Всякий, знакомый с дискурсивными привычками отечественной блогосферы, при такой постановке вопроса должен счастливо вздрогнуть: повеяло знакомым.
По форме книга имитирует (или «представляет собой», если угодно) развернутый сеттинг для игры, с приложенным тут же описанием юнитов; посвящена она Сиду Мейеру, создателю «Цивилизации»: таким образом, по-видимому, тут имплицируется дорогая всякому блогеру и конспирологу идея наличия в мире кукловодов, творящих историю «в высоких кабинетах». Занимающая треть книги пространная историческая справка, которую в 1861 году излагает некий Командор, собираясь отправить на секретное задание проштрафившегося офицера, и которая призвана объяснить, что, собственно, альтернативного происходит в мире, описываемом Еськовым (вкратце – русские поселенцы в Америке под водительством опального князя Меншикова не только прочно обосновались в Калифорнии, но и надрали задницы полезшим к ним испанцам, а после откололись от метрополии и де-факто создали свое государство, для полной веселухи приютив у себя беглых иезуитов и запорожских казаков; проще говоря, КалифорнияНаша), изложена в лучших отечественных традициях жанра: русские офицеры в 1861 году изъясняются примерно как орки у Толкина в переводе Муравьева («– Отставить смехуёчки, ротмистр! – рыкнул Командор своим фирменным военно-морским басом»), пользуются овеянной веками терминологией западной либеральной прессы («орды немирных индейцев, слыхом не слыхавших о всяких европейских конвенциях насчет «нонкомбатантов»), про испанцев говорят, что у них «органическая неспособность к европейскому Ordnung’у» (видимо, в мире Еськова испанцев из Европы выперли за их неумение говорить по-немецки), дают довольно странное описание формы собственности асиенды («владельцем земли (формально – арендующим ее, на сотни лет, у местных племен) является Компания, раздающая свои угодья в субаренду крестьянам»), называют кораблестроителя «маэстро» (maestro – термин, применяемый почти исключительно в контексте академической западной музыкальной традиции), пересказывают казаков, изъясняющихся синкретическим языком матроса Железняка и Тараса Бульбы («не сымая папахи, возгласил раскатистым басом церковного певчего: «Караул устал! Давайте-ка, сеньоры, до дому – пора и честь знать. Вот вам Бог, а вот порог!», причем далее следует загадочное продолжение «и присовокупил по-русски: «Huntámi pomeryatsa – nikto ne zhelaet?», из чего можно заключить, что первая эпическая фраза была говорена по-испански; что делает диакритический знак в слове Huntámi, не вполне понятно, так как слово «хунта» по-испански пишется junta безо всякой диакритики: видимо, он добавлен чисто для понта или же попал сюда в результате неудачного копипаста), называют древних римлян «стариками» (это неизбежная форма обращения к авторитетным пацанам в мире нашей альтернативной истории и философической фантастики – «старик Достоевский», «старик Кант»), — словом, на ста пятидесяти страницах делают то, что в русском языке называется словом «пороть» и что описывать фразой «как оно на самом деле было бы» невозможно даже под дулом пистолета.
Излагая устройство русской калифорнийской конфедерации, Еськов пишет свой «Левиафан», рисуя, по-видимому, формы и причины идеального государства, как он его понимает; идеал этот отчетливо патерналистский, что Еськов тут прямо и отмечает: никакой особой демократии, свобода слова это не вседозволенность и так далее; патернализм этот корпоративистского толка, и я не буду тут писать слово, которое за этим понятием стоит, чтобы не политизировать ненужным образом свой текст: можете обратиться к википедии, статья «корпоративизм». Свободу, «одушевляющую народ Соединенных Штатов» (то есть, свободу в нынешней американской трактовке) Еськов устами своего героя именует «свобода в этом понимании» (курсив его) и полагает, что на настоящий момент она народу Калифорнии (читай – русскому народу) противопоказана: вполне узнаваемое политическое заявление. Без «свободы в этом понимании» народ Калифорнщины живет хорошо, работает не за страх, а за совесть, молится тем богам, каким хочет, пользуется социальными благами, свободен от эгоизма и всемерно, как самурай (сравнение Еськова), уважает своего работодателя – Компанию, основанную Меншиковым.
В то время, пока Компания без этой всей демократии процветает, в России-матушке все идет через одно место: царь Александр, воссев «на липкий от крови» трон, разоряет страну «в угоду английским конкурентам» (здравствуйте, Дмитрий Евгеньевич; я к этому еще вернусь), таки подхватывает вредные идеи свободы и прав человека («подарив парижанам полезный бренд «бистро», она получила от них взамен, помимо триппера, еще и идеи Просвещения, крайне своеобразно преломившиеся затем в лейб-драгунских мозгах»), под этим влиянием пытается освободить крепостных «без земли», но, к счастью, вовремя спохватывается (русский народ, как мы помним, к свободе вообще не очень готов, о чем нам не устает твердить режиссер Никита Сергеевич Михалков), что вызывает бунт дураков-декабристов «за императора Константина и жену его, Конституцию», но, к счастью, тут вовремя подворачивается царь Николай (в силу неизбежного в таких случаях партизанского modus operandi, которым характеризуется любая фолк-история, в книгах, подобных нынешней, в качестве положительного идеала всегда оказываются наиболее одиозные исторические персонажи, которых потом оболгала сволочная интеллигенция), и призрак страшной свободы от страны отступает (Николай, правда, потом оказался все-таки туповат и настроил против себя подлинно лояльных идеалу несвободы людей, но это, сколько можно судить, чисто эксцесс исполнителя, сам идеал никак не марающий).
Затем, на 165 странице (да, роман довольно слабо структурирован) исторический экскурс заканчивается – констатацией того, что на Калифорнщине образовалось «Опоньское царство», то есть, как сообщает тут же примечание редакции «вымышленное государство русских старообрядцев, в котором якобы укрылись «древлеправославные иерархи», от которых должна в России возродиться «истинная церковь»: вот как высоко ценят сидящие в Санкт-Петербурге русские офицеры воплощенный идеал несвободы. И заявленный в начале книги герой (который характеризует себя в свойственной русскому офицеру скромной, но достойной манере: «…я простой, незатейливый боевик. Умею стрелять с двух рук, по-македонски»), собирается на Калифорнщину, в Страну Идеальной Несвободы, в 1861 году, то есть, напомню, в год отмены крепостного права, искать там оборотней (да, серьезно), о чем я вам уже рассказывать не буду, чтобы не делать спойлеров, – книга все-таки остросюжетная. Если же кто думает, что я сильно иронизирую по поводу Страны Идеальной Несвободы, – то вот вам ее описание от скептически относящегося к ней лица, то есть, все того же загадочного Командора: «Тамошнее «крепостное право» – это фактически наследственная привилегия половины примерно сельского населения, толстенный пакет социальных гарантий от Компании калифорнийским первопоселенцам… Все, у кого было хоть малейшее желание получить «вольную», имели в своем распоряжении век с лишком – и набралось таких за тот век меньше четверти, остальных же в высшей степени устраивает тамошнее патерналистское status quo».
Есть еще здесь идиоты хотеть свободы? Нету? То-то; прав был Никита Сергеевич.
Тема святой старообрядческой земли, из которой вытекут древлие «истинные» законы, далее тлеет на протяжении всей книги, чтобы в финале вылиться, через «женский вопрос», в прямую ссылку на время «правильных» уложений, вот этот текст:
«…женщин признают за людей вовсе не в тех культурах, где им целуют ручки и поют серенады, а там, где законодательно закреплено раздельное наследование детьми и вдовой: средневековая Скандинавия, Шотландия (но не Англия!) и, между прочим, допетровская Русь с тамошней «вдовьей долей». Собственно, единственная свобода, которую получила от Петровских реформ русская женщина – это свобода неупорядоченных сексуальных связей; заплатив за нее былой финансовой и хозяйственной самостоятельностью…» (в скобках стоит отметить, что это прямая речь – герои здесь, если они не беседуют языком дворовой шпаны, постоянно скатываются на суконный текст манифестов и проповедей).
Нетрудно заметить, что здесь, вместе с «петровскими реформами», опровергается весь европейский порядок, который традиционно среди крипто- и фолк-историков связан с Британией. У нас была великая страна, Петр повернул ее к Западу и тем уничтожил; но теперь, вместе с нашим правильным крепостным правом и древлими законами, сохраненными на территории Калифорнщины, у нас есть шанс переиграть и исправить ошибку: вот идеология «альтернативной истории» Еськова, и не сказать, чтобы здесь нашлось что-то оригинальное, под чем бы не подписались, например, поклонники Галковского.
Я уделил непропорционально много внимания, на самом деле, лишь трети книги, потому что там изложена почти вся идеология: в остальных двух третях роман представляет собой вполне увлекательный остросюжетный шпионский боевик, который, если оставить в стороне все языковые огрехи, схема коих набросана выше, вполне увлекательно читается. Есть тут, впрочем, и еще она родовая черта интеллектуальной фантастики, вызывающая немалое утомление у человека, знающего, как легко ныне добывается информация: здесь неизбежно возникает довлеющая себе эрудиция – так, в рамках разговора о занятиях Яна Потоцкого, который в романе появляется по, так сказать, дипломатическим каналам, вставлено, непонятно зачем, описание романа «Рукопись, найденная в Сарагосе», вот оно (мне оно тут тоже не слишком нужно, но я следую логике книги): «Сюжет там распадается на кучу эпизодов-загадок, каждая из которых может иметь как рациональное, так и мистическое объяснение – и каждый раз «финал открытый», ответ оставляется автором на усмотрение читателя…»; описание, кстати, неправильное, что легко заметить, если быть знакомым с эстетикой и идеологией романтизма. Здесь же, в рамках демонстрации самодовлеющей эрудиции, перечислены, опять же «в сторону», и другие авторы, писавшие про «упырей» – граф Толстой (очевидно, Алексей Константинович) и Загоскин. Видно, что Еськову его эрудиция нравится, и прием этот он будет повторять неоднократно: в другом месте двое персонажей будут немотивированно обсуждать, что композитор Берлиоз лучше принят в Петербурге, чем у себя на родине, и является автором оперы «Осуждение Фауста», причем название оперы будет написано, разумеется, по-французски, в третьем один из персонажей, также ни к селу, ни к городу, будет, стоя на пороге, пространно излагать доктрину о власти Франсиско Суареса: когда человек слышал о необходимости художественной детали, но не очень хорошо представляет себе ее прагматику, он неизбежно придет к данной разновидности интеллектуального неймдроппинга.
Еськов пытается в книге быть историцистом и до некоторой степени релятивистом, всюду оговариваясь, что святое крепостное право необходимо «на настоящем этапе развития»; он не полагает «несвободу» универсальной ценностью, ему просто надо создать антитезу такой универсальной ценности, как свобода, и он пытается это сделать, не совсем уж скатываясь на позиции режиссера Михалкова. Безуспешность этих попыток – а книга Еськова выглядит настоящим гимном этатизму, в который обращается всякая утопия, намеревающаяся выстроить социальное государство в условиях отказа от тех или иных форм демократии, — определяется здесь даже не декларативной формой суждений об устройстве идеального государства, а, скорее, интонацией постоянного открывания глаз на правду, проблематизирующая саму возможность неангажированного политического высказывания в современных российских условиях, в которых спорт под названием «открывание глаз на правду» давно уже стал формой правящей идеологии.
Смысл в том, что облик книги Еськова сильнее всего определяет классический, характеризующий нашу блогосферу более, чем что бы то ни было, пафос «рассказа о том, что было на самом деле», сюжетом которого, как правило, избирается самая циничная изо всех возможных интерпретаций истории, желательно – сочиненная или популяризованная каким-нибудь рунетовским диссидентом типа Вассермана или Галковского, обсужденная в сотнях комментариев под постами и репрезентирующая, так сказать, холодный, прагматичный взгляд на политику – то есть, оперирующая тезаурусом тех концепций, названия и лозунги которые наш блогер всегда выписывает с особенным замиранием сердца: геополитика, realpolitik (у Еськова, в силу упомянутой уже диссидентской необходимости выводить в качестве положительного идеала наиболее одиозных исторических персонажей, им занимается, разумеется, только император Павел, который «вел самую настоящую Realpolitik, отвечающую национальным интересам страны – а не идеологическим фантомам или своекорыстию ее «элиты»), just business и так далее. По сути, создание такого рода утопий и сюжетов — примерно того же рода занятие, что и реконструкторство или поклейка танчиков: нишевой, субкультурный продукт «для тех, кто в теме», выдающий в людях ту особую форму сентиментальности, свойственную дилетантам, в рамках которой правда делается легитимной только тогда, когда эта правда – «грязная»: таким образом, насколько можно судить, склонный к «системным определениям реальности» человек справляется с тем неприятным фактом, что жизнь и дисциплины, занимающиеся «жизнью», – вещи сложные, и напрямую к теории заговора и кукловодам их не сведешь. Идеология такого подхода описывается фразой «Это вам не лобио кушать», причем «не лобио кушать» может оказаться все, что угодно, — от похода к зубному врачу до концлагерей во имя светлого будущего. Можно предположить, что подход этот диктуется некой формой гендерного ресентимента, так как сторонниками его являются исключительно мужчины – женщины все-таки не против иногда и лобио покушать, не видя здесь ничего зазорного; в любом случае, я бы не удивился, если бы узнал, что подобные воззрения оттачиваются их носителями в гаражах, этом последнем прибежище мужского мира, куда женщинам доступа нет. В целом, идеология эта восходит к схоластическому представлению о том, что в жизни красиво все только на обложке, а «правда» это изнанка и она всегда уродлива (в «Имени розы» данный подход демонстрирует Убертин, когда рассказывает Адсону, во что превратится его возлюбленная, когда с нее слезет кожа: Вильгельм замечает при этом ему, что «правдой» подобное можно считать, только игнорируя замысел Бога); здесь можно, пожалуй, еще разобрать следы плотиновского отвращения к материи.
Печально то, что вся эта прорва усилий, как правило, уходит на то, чтобы создать очередную версию «патриотической реальности», в которой национализм, прогрессизм, антимодернизм и ресентимент собраны ровно в тех пропорциях, в которых они угодны правящей идеологии; и предающиеся этому занятию люди, которые в жизни, возможно, не сядут на одном поле срать, в идеологическом пространстве оказываются полными союзниками: так что я не буду тут писать список людей, как левых, так и правых, которые под выкладками Еськова, сделанными в этой книге, подписались бы обеими руками, — чтобы не создавать почву для холивара.
Галина Юзефович:
Тот случай, когда в пересказе роман заметно лучше, чем на самом деле. Хорошо выстроенный просторный и многолюдный мир альтернативной «русской Америки», со своей экономикой, политикой, стратегией и тактикой, но при это еще и с живыми людьми, с характерами, страстями и отношениями. Вроде бы, и микро-, и макро-, и горний ангелов полет, и дольней розы прозябанье. Но, повторюсь, увы – только в пересказе. На практике – перенасыщенный раствор, избыточная плотность повествования (не исключающая при этом тягостных сюжетных провисаний и лакун) и, главное, чудовищно тяжелый, невычитанный, перманентно спотыкающийся текст. Если совсем коротко, я бы хотела прочитать книгу с таким сюжетом, только написанную по-другому – и, вероятно, другим человеком.
В недалеком будущем Россия превращается в страну, неясным образом отрезанную от остального мира, так что непонятно, есть ли в принципе жизнь за ее пределами. Однако страна, точнее, то, что от нее осталось, живет как прежде, хотя и в новых, несколько абсурдных условиях — чего стоят, в числе прочего, разумные медведи, которых люди используют в своих целях. По-прежнему работает как пропаганда, так и контрпропаганда, полностью подчиняющие себе ментальное пространство рядовых жителей этой антиутопии. Местами роман заставляет вспомнить Кафку, местами — «Улитку на склоне», и эти аллюзии заложены автором вполне сознательно. Этот мир не имеет выхода вовне — ни географического, ни идеологического; зато, как и во всякой устойчиво страшной ситуации, люди находят выход вовнутрь — в себя, в быт, в работу, в «обычный» мир, продолжающий существовать так, словно и нет Трансформаторных Полей, набегов то ли мутантов, то ли чудовищ, зачитывающих списки предателей медведей, мощного Репродуктора и управляющих всем этим Старост. Удивительное умение приспосабливаться к любой антиутопии, как ни странно, меняет и саму антиутопию, делая классический тоталитаризм «1984» почти невозможным. Впрочем, все это — уже не совсем фантастика, о чем и роман Дмитрия Захарова, отражающий нынешнюю реальность чуть более, чем полностью, и делающий из нее пусть не самые комфортные и конформные, зато весьма полезные выводы.
ОТЗЫВЫ ЖЮРИ
Андрей Василевский:
Очень симпатичная повесть. Симпатичная тем, что лаконичная, и тем, что автор отказывается от объяснений, почему это так (например, медведи среди прочих персонажей), а это вот так. Нам предлагается просто принять условия игры, условия в общем-то понятные.
Валерий Иванченко:
Несмешной политический анекдот про изоляцию и духовные скрепы.
В параллельной России рядом с людьми живёт раса разумных медведей. Люди вымещают на них расистские комплексы и время от времени устраивают на медведей гонения. Зачем медведи нужны этой повести, непонятно, наверное для пущего остранения и чтобы хоть чем-то привлечь внимание, роли в сюжете они практически не играют.
Сюжет такой. Одиннадцать лет назад Россия вступила со всем миром в войну, и теперь от неё остался один портовый город на Дальнем Востоке, окружённый непроходимыми «трансформаторными полями». Есть ли кто живой на оставшейся части планеты, неясно, хотя слухи разные ходят. Живут в городе хорошо, точнее, обычно – еда дрянная, но никто не бедствует. Население охвачено патриотической пропагандой.
Три персонажа. Молодой человек, домашний диссидент, по блату устроенный ночным дежурным вещательного центра. Сначала он пытается бежать через поля, а потом устраивает диверсию: вместо патриотического канала запускает в эфир оппозиционный (существующий, как оказывается, на те же бюджетные деньги).
Журналистка с официального канала, в меру скептичная. Случайно делает карьеру и назначается главным редактором в оппозицию.
Ещё одна девушка — мелкий менеджер из администрации. Совершает политическую ошибку, подвергается репрессиям начальника, в отчаянии пишет письмо наверх, получает прощение и новую работу ещё лучше прежней.
Есть также невнятные боковые сюжеты с диском, на котором записана некая страшная правда, и медвежьим подпольем, но больше в повести ничего не происходит, а заканчивается она открытым финалом.
Написано всё это довольно скучно, стёртым грамотным языком с массой ненужных подробностей, с бесконечными «встал-сел-пошёл-взял-положил-поел-уснул».
В общем понятно, зачем автор писал «Репродуктор» на протяжении семи лет. Он родом из Красноярска, знаком с Силаевым и Лазарчуком, состоял в СПС и работал или работает в «Коммерсанте». Можно также представить себе небольшую аудиторию из диванных оппозиционеров, которым повесть придётся по вкусу. Никаких горизонтов она не открывает, закрывает скорее.
Константин Мильчин:
У братьев Стругацких в романе «Понедельник начинается в субботу» главный герой отправляется на велосипеде времени в воображаемое будущее, где, в частности, наблюдает разнообразные антиутопии. В которых человечество непременно кем-то порабощено. Если бы Саша Привалов путешествовал по воображаемому будущему сейчас, то он бы странствовал по бесконечным попыткам написать новый «День опричника» или «Теллурию». За Сорокина радостно, а читателю печально. На каком-то этапе «Репродуктор», «Колокол» и «Левая рука Бога» превращаются в один роман. Найти десять отличий сложно. Видимо антиутопия, где люди живут, но крайне специфически, а с Россией случилось нечто страшно-странное, в этом году самый востребованный жанр.
Валерия Пустовая:
Прочитала с удовольствием – не имеющим, однако, никакого отношения к достижениям автора как фантаста. В романе «Репродуктор» Дмитрия Захарова меня привлек не фантастический, а психологический план. Здесь удивительно близкие, домашние герои – и заботы их, какой бы пост в медиа-иерархии этой самую малость фантастической России они ни занимали, кажутся близкими, домашними. Своими.
И мир романа ценен для меня прежде всего цепкими деталями – психологическими, бытовыми, портретными. Автор в достаточной степени реалист, чтобы создать убедительный мир будущего.
Впрочем, будущего ли? Дистанция между настроениями современного российского общества и причудами вот этого, где на радио пропагандистские передачи ведет медведь, минимальна. Пожалуй, роман выигрышней смотрится как сатира на настоящее, нежели как проекция в будущее. Сатирическая, а не фантастическая находка – возня с плюшевыми медведями, которые то почитаются как государственный символ, то ритуально сбрасываются в медвежью яму.
Думаю, этого бы хватило – такого фантастического подмаргивания, в границах сатиры, не более. Такого легкого призвука безумия – в насквозь узнаваемом корпоративном мирке.
Грезы об изоляции России, разработка образов медвежьего социума – все это выглядит уже лишним, автор тут немного давит на читателя, да и воспроизводит общие места.
Роман чист и точен с точки зрения языка. Здесь мало поэзии – но чувствуется здоровое напряжение прозы, сдержанная настойчивость слога.
Приятная, серьезная, правдивая – но недостаточно фантастичная вещь.
Артём Рондарев:
Настоящая повесть написана в почтенном жанре антиутопии, притом – антиутопии орвеллианского типа: дело здесь, сколько можно судить (маркеры реальности тут все фрагментированы и разбросаны по тексту так, что по ним цельной картины составить невозможно), происходит в России недалекого будущего, в которой, после некоторой Войны с остальным миром (в результате которой мир то ли наполовину стерт с лица земли, то ли нет) победили реакционные силы, она управляется неким Старостатом, то есть, советом, который возглавляет Староста, и проводит политику, связанную по большей части с показухой, ложью и поиском внешних и внутренних врагов.
Повесть в меру злободневна, в ней имеется прямое упоминание Крыма, которого в мире, описанном здесь, больше нет (что бы это ни значило), и завуалированное – Украины: «Рукой он показывал в сторону корабля под странным флагом неизвестного Герману государства: флаг был наполовину синий, наполовину белый или желтый, теперь уже не определить». В полном согласии с орвеллианской эстетикой мир победившего патриотизма – место безрадостное: машины еле ездят, ощущается настоятельная нехватка всех ресурсов, в домах героев царит разруха, с технологиями тоже все кое-как, люди щелкают какие-то тумблеры и пользуются хрипящими радиоприемниками. Среди обладающих идеологической и политической властью социальных групп здесь упоминаются какие-то родноверы, казаки, ветераны, общественные организации, также имеется проспект Матерей, — словом, налицо весь набор «победившей национальной духовности», такой же неизбежный, как и выражения лиц матрешек, форма балалайки и прочий облик анекдотических маркеров российской самобытности.
Есть тут, правда, сюжет, которого я не понял, возможно, в силу своего незнакомства с более подробным контекстом создания данной вещи: в мире наряду с людьми обитают какие-то говорящие зверюшки и, в первую очередь, медведи, которые здесь низведены на роль колониального пролетариата, работают на стройках и в порту (за вычетом ренегатов, которые подвизаются в СМИ и копят ресентимент) и вдобавок постоянно подвергаются патриотическим наскокам со стороны людей. Толку от этих медведей для наличного сюжета ноль, откуда они взялись (как в тексте, так и вне его) – я не понял, так что записал их в разряд необъясненных курьезов.
Повесть так или иначе вращается вокруг людей, связанных со средствами массовой информации, среди которых один мужчина и две женщины; мужчина – слабохарактерный рохля, женщины – невротизированные окружающим цинизмом дамы, словом, готовый набор для советского фильма про интеллигенцию; одна из женщин описывает свой идеал мужчины как человека с ямочкой на подбородке, так что я бы по части гендерной психологии автору не очень верил. Все они по работе транслируют, как нетрудно догадаться, точку зрения официоза, то есть, наглую ложь бочками, и почти все так или иначе ненавидят себя за это. Пружину сюжета (очень слабую, если честно) составляет упоминание о наличии какого-то оппозиционного подпольного радио, которое вещает Правду и которое надо слушать, укрывшись от посторонних глаз; естественно, спустя пару сюжетных ходов выясняется, что радио это слушают все в стране, а еще чуть спустя – и то, что радио это финансируется властями, а циничные подонки, работающие на нем, глумливо называют себя «либеральной гидрой».
Собственно, здесь можно было бы рецензию и закончить, так как диспозиция всем, кто интересуется нашей идеологической жизнью, и так ясна, но я все же добавлю несколько соображений.
Если бы на эту повесть нужно было наложить какую-либо идеологическую резолюцию (а в последние три года с нашей фантастикой произошло такое, что без подобной резолюции мало какая наша фантастическая книга имеет смысл), то я бы поставил резолюцию «Идеологически выдержанная».
Смысл тут в том, что у нас есть, разумеется, целый спектр фантастических произведений, так или иначе представляющих «патриотическую» линию: от мутного вала романов про попаданцев, которые вместе с Иисусом и Лаврентием Палычем Берией дают поджопник мировому капиталу и либерастии, до какой-то более-менее авторской продукции, которую я тут перечислять не буду – все, кому интересно, ее и так знают. Но это инструмент очень грубый: романы про попаданцев являются постоянным предметом зубоскальства в сети, они не работают в случае с человеком, имеющим хотя бы какой-то доступ к информации. Для последних нашей идеологией придумано нечто более изощренное: а именно тот сорт политического релятивизма, за который в Британии регулярно пытаются прикрыть RT и который недавно в полном объеме обнаружил себя при истории с допинговым скандалом. Эта та форма рассуждения, в рамках которой утверждается, что допинг используют все, а ловят только тех, кого надо вашингтонскому обкому; что мир, в целом – порядочная клоака, и в нем уважающее себя государство должно вести себя соответственно (блогеры именно на этом месте обычно пишут слово realpolitik); что идеалов нет, все замазаны, и правда – она только у того, кто ловчее и кто крепче держится за свою ложь.
Так вот, повесть, о которой тут идет речь, негативно воспроизводит подобную форму суждения.
В ней сказано о том, что мир дрянь, катится в ад, сопротивление в нем возможно только в виде мимесиса под реальность, желательно при этом – на деньги власти. Опереточность власти, выведенная здесь, ее почти анекдотическая русопятость, — работает ровно на это представление: смотрите, как бы говорится тут, даже такая водевильная власть способна держать вас в узде, потому что это не она – это вы сами держите себя в узде. Народ оболванили журналисты, верно, — но сами журналисты такие же болваны, как народ, они могут только пить и бояться. Сопротивление невозможно, ибо вы сопротивляетесь себе, своему низкому, гадкому, конформному нутру. Смиритесь, вы сами этого хотели.
И это именно то, что транслирует сейчас в массы власть – посредством опереточных телеведущих, опереточных писателей, опереточных сенаторов, опереточной оппозиции, которая исправно играет надетую на нее роль либерастов и регулярно оказывается финансируемой властными структурами.
И вот именно этот тотальный нигилизм, превращенный в статус кво, находит свое отражение в данной повести.
Я не знаю, какими мотивами руководствовался ее автор. Может быть, он искренний пессимист и не верит в возможность каких бы то ни было положительных социальных сдвигов. Возможно, он хотел, «как Оруэлл», показать, что наш социум обречен. Но тут есть разница: роман Оруэлла – это история о том, как носитель гуманистической морали столкнулся с Левиафаном и проиграл, в общем, в довольно тяжелой борьбе. Наличие в нем Уинстона Смита – это, собственно, основной оптимистический его посыл: там, где есть место Смиту, есть место и другим, как бы ни была незавидна их судьба; Смит в этом смысле представляет собой траву, которая всегда растет через бетон, он – часть онтологии мира, и только поэтому герой, а не оттого, что он попытался как-то нагадить Большому Брату.
В настоящей повести единственный человек, который отваживается на какой-то бунт, – настолько раздавленная, настолько нелепая, настолько мотивированная своими предыдущими обидами фигура, что записать ее в носители гуманистического идеала нет никаких возможностей: то, что вместо бунта этот человек устроит какой-то балаган с бухлом и истерикой – очевидно с самого начала. У Оруэлла был конфликт мировоззрений: здесь лишь конфликт неврозов. Невротична власть, которой для поддержания порядка необходимо прибегать к нелепейшим символам и ритуалам, и невротичен противостоящий ей персонаж. Дуб дерево, роза – цветок, либерасты продажны, реакция непобедима. Всех жаль, всем спасибо.
Люди на зарплате аплодируют стоя – вне зависимости от того, на чьей стороне автор.
Галина Юзефович:
Роман Дмитрия Захарова отличается тем же свойством, что и многие другие романы в жанре антиутопии: автору так нравится обустраивать свой мир, а после транслировать через него свой месседж, что на действие как-то не остается ресурса. Так, в «Репродукторе» есть очень хорошо придуманный мир – постапокалиптический город, похожий одновременно и на советскую реальность, и на ту конечную точку, в которую могут нас всех привести нынешние тенденции в эээ… государственном строительстве. В городе рядом с людьми живут разумные медведи (объект вечной травли и расистского пренебрежения), оппозиционные СМИ живут на государственные деньги, а за окружающими город смертоносными Трансформаторными полями лежит дивный и странный, неведомый мир – ну, или не лежит, поскольку наверняка этого никто не знает.
Читатель ждет уж рифмы «розы» — побега через поля, открытия мира за их пределами, революции (или, напротив, холокоста) медведей, ну хоть чего-нибудь. Но ничего – буквально ничего – не случается. Герои совершают некоторое количество стохастических перетаптываний с минимальной динамикой, зачем в романе медведи так и остается неясно, а открытый финал становится каким-то по-настоящему обидным разочарованием. Ну хоть что-то же должно было произойти – а то не по-товарищески как-то.
Русская литература… По поводу её состояния кто только не горевал, кто только не сокрушался. И хоть мы уже перешагнули из Года литературы в Год российского кино, проблемы, связанные с поиском места литературы (да и культуры в целом) в списке человеческих и государственных приоритетов, никуда не исчезли. О поиске этого места –фантасмагорическая, гротесковая, смешная и печальная повесть «ЗК-5».
В стране, которую описывает Прашкевич, объявлен Год Тургенева. Судя по ряду авторских экскурсов в прошлое, это не совсем та Россия, которую мы знаем. В ней образовано пять ЗК («Зон культуры»), предназначенных для «осуществления деятельности по организации особенных мер в создании и распространении мероприятий культуры, организации издательских дел, распространения, подписки, театральной деятельности и других видов указанной продукции». Одна из этих зон «духовной свободы», пятая по счёту, и есть ЗК-5, Алтайский край. Внутри ЗК «все писатели – братья и сестры. АлтЦИК (алтайский центр искусств), выплачивает каждому по расчету Правления – белыми, красными, голубыми жетонами. Пользоваться ими можно только в Зонах культуры, так что, нет соблазнов – перебираться в столицы, прибавлять имущество и влияние. Жизнь по жетонам – по-настоящему свободная жизнь. Никто в Зонах культуры не укажет тебе, на что и как ты их можешь тратить».
В АлтЦИК прибывает некий Салтыков, литературный чиновник высокого ранга. Салтыков приехал для участия в голосовании по Закону о защите прошлого, который он продвигает. Но должно ли прошлое затемнять наши горизонты? Тут, конечно, можно вспомнить Оруэлла и его знаменитое: «Кто управляет прошлым, тот управляет будущим», но Прашкевич, по своему обыкновению, вопросы задаёт, а с простыми и ясными ответами не торопится. Салтыков вспоминает пережитое и прочитанное, размышляет о судьбах больших русских писателей и большой русской литературы, вокруг него вертится хоровод странных персонажей, он участвует в странных мероприятиях. Герой, теряя почву под ногами, сползает в растерянность… А читатель вместе с ним мучительно нащупывает опору в ушедшем времени и пытается узреть новые горизонты, найти понятные и близкие всем скрепы-ответы, которые помогут, наконец, всё объяснить и надёжно соединить прошлое с будущим.
ОТЗЫВЫ ЖЮРИ
Андрей Василевский:
Актуально, небрежно, аляповато.
Валерий Иванченко:
Произведение Геннадия Мартовича Прашкевича написано вдохновенно. Заковыристым языком, с берущим за душу юмором. С глубоким пониманием всего искусства, литературы тож. Видно, что автору очень нравится его работа. Счастливый человек! Посмотришь – и уже легче жить. Есть ещё в мире гармония. Жаль не про нас она.
Константин Мильчин:
Вальяжная, немного мелахоличная проза, в которой «как писать», уделяется даже больше внимания, чем сюжету. Плести словесные кружева автор умеет, альтернативная вселенная придумана довольно грамотно, герои объемные, но сама проза выходит удивительно бездушной. Возможно потому, что создателю интереснее слова, нежели его персонажи.
Валерия Пустовая:
Профессионально исполненное произведение отталкивает, однако, узостью действующего здесь цехового мира – совсем не хочется вникать в склоки явно карикатурных персонажей-литераторов, – а также слишком прямыми гоголевскими аллюзиями. Тут вообще многовато прямизны, желания двинуть в лоб – текст читается как затянутая басня. Полемика вокруг «прошлого» также огрублена – до противопоставления благоустроенности и воли.
Впрочем, интересно, что эту повесть можно считать ультраретроутопией – редко где сейчас найдешь такую ностальгию по барской России, оставшейся для нас как бы за порогом преемственности. Наверное, только персонаж-литератор и может так тосковать о времени прошлого расцвета – классического, русского, литературного.
Галина Юзефович:
Задумчивая притча об искусстве и реальности. В неком иллюзорном мире будущего, где искусство и культура являются основой жизни, а творчество (преимущественно литературное) – священной обязанностью любого гражданина, высокопоставленный чиновник по прозвищу Кистеперый едет в одну из провинций бывшей России для того, чтобы пролоббировать законопроект «О защите прошлого». По дороге он общается с попутчиками, а по прибытии – с местными жителями и выясняет, что цель его жизни – защита культурных ценностей прежних эпох – не актуальна, похоже, ни для кого, кроме него самого. Это открытие Кистеперого смущает, а еще больше его смущает тотальное торжество противника-антагониста – некого чиновника Овсяникова, желающего революционно переосмыслить классический канон и в очередной раз сбросить Пушкина (в данном случае – скорее Тургенева, год которого как раз отмечается на государственном уровне) с парохода современности. На этом, в сущности, коллизия заканчивается, и в чем состоит авторская идея – не вполне ясно, поскольку динамики, которая позволила бы ее раскрыть, нет.
Наверное, было бы неплохо в жанре романа-трактата, но тогда хотелось бы чуть более определенного месседжа, нежели «хорошо бы подумать над той ролью, которую традиционная культура играет в модерном мире». Ну, да – подумать вообще неплохо. Но на довольно длинную повесть (сколь угодно симпатично написанную – а пишет Прашкевич и в самом деле симпатично и бодро) этой мысли маловато.
облако тэгов
