1
В Бруклине есть одно место – пересечение Седьмой и Флэтбуш авеню – которое навевает мне воспоминания… вообще-то, целую кучу воспоминаний. Если не ошибаюсь, от этого угла рукой подать до района Парк Слоуп и северных окрестностей Флэтбуш авеню: Проспект Хайтс и Форт Грин. Эти места по разным непростым (в основном, национально-расовым) причинам меня отпугивали, хотя, где бы я ни был, мне отчаянно и тщетно хотелось туда попасть. Будучи белым ребенком, я составлял графики безопасных часов и обходных маршрутов, даже заручился несколькими жизненно важными союзами, но там, в северной части Флэтбуша, я был как без паспорта и компаса. Парк Слоуп тоже меня отпугивал, но немного в другом смысле. Он был чем-то похож на Кэррол Гарденс, район на противоположной границе моего Бруклина. В этих кварталах, заселенных ирландцами и итальянцами, меня не покидало чувство униженности, отрезанности от общества, даже угрозы физической расправы. С другой стороны, в Парк Слоуп оставался значительный след евреев и хиппи – то были дети книгоиздателей и психотерапевтов, поселившихся там, чтобы благоустроить район и придать ему вид менее ущербный, менее богемный и более аристократический, с рядами деревьев по обеим сторонам улиц. Это делало окрестности моего дома пестрыми, полными загадок и опасностей. Если бы я мог влиться в эту компанию тинэйджеров – а компания действительно существовала и называлась «Слоупиз» — я бы обнаружил целый клубок негласных симпатий и союзов. К сожалению, я ходил в обычную школу, а единственной возможностью как-то приблизиться к ним были тусовки в частных колледжах и католические школы.
 |
Позже, практически так же внезапно, как я понял, насколько мне хочется туда попасть, мои мечты сбылись. Все было непросто: моим пропуском послужила пара девочек чуть старше меня (в этом возрасте девочки всегда взрослее парней, а я тогда был очень уж молод). Они были великолепны: привлекательные, хорошо знающие все хитросплетения взаимных связей, тонкого флирта, игр и творчества среди «Слоупиз». Я был им любопытен, но они не нуждались во мне так, как нуждался в них я. Девочек звали Дина и Лорин – они танцевали, рисовали, писали музыку и прозу. Сразу не скажешь, как и что у них получалось, но, по крайней мере, у них был выбор, за что браться. Безумно словоохотливые, безумно харизматичные, они сами были без ума от талантов других. Они вместе писали и исполняли песни – великолепные пародии, по сути, своеобразный шифр для своих. Я хранил те песни в памяти, как хранил записи «Резидентс» и Фрэнка Заппы.
Моя дружба с ними сильно отличалась от той, которую я водил со своими давними приятелями, бузящими снаружи на тротуарах. Она не освещала мой путь, как дружба с парнями из школы. Казалось, мне никогда не удастся перехватить девчонок по телефону. Проходили месяцы. Я менялся или думал, что менялся – в половом, социальном, творческом аспекте — и каждый раз отчаянно хотел, чтобы эти перемены были замечены. Но я оказывался вне их поля зрения, за исключением тех моментов, когда мы вместе тусовались. Каждый раз, как я пересекался с Диной и Лорин, оказывалось, что у них тоже что-то происходило. Приходилось слушать про нового бойфренда – негра или пуэрториканца, новую любимую группу или любое другое увлечение. Все, что мне было о них известно, моментально становилось «неликвидной валютой», которую (с учетом последних событий) даже и вытаскивать из кармана не стоило. Про их прошлые увлечения нельзя было упоминать ни в коем случае – давил страх, что я сам окажусь следующим. Девчонки были ветреными, и они часто демонстрировали насмешливую привязанность ко мне, даже – в краткие мгновения – похотливую игривость, но в своем стремлении выказывать пренебрежение, давить как букашек все недостойное, они были тверды, тверды, тверды. Мне предстояло многому научиться, и я делился своими чаяниями и впечатлениями с величайшей осторожностью. По крайней мере, мне так казалось. У них даже было специальное слово для всего, что они презирали – «зелень». В него закладывалась куча смыслов: никчемность, косность, ничтожность, банальщина, фальшь, даже недостаточная активная жизненная позиция, и еще много чего. Я жил в постоянном страхе, что на меня будет брошена эта тень.
Местом наших встреч был угол Седьмой и Флэтбуш. Мне приходилось петлять, чтобы оказаться в их владениях, единственно потому, что путь по прямой сулил мне немало неприятных участков. Самым опасным была средняя школа им. Сары Дж. Хейл: квартал вокруг с тем же успехом мог быть сплошь из зыбучих песков. Я делал ход конем: вверх по Флэтбуш до этого угла, затем в сторону, будто бы открывая входную дверь в Бруклин и проскальзывая внутрь. Остановка метро как раз располагалась на пересечении Седьмой и Флэтбуш, так что, если девушки собирались захватить меня с собой на Манхэттен, «портал» был совсем рядом. На углу располагался кинотеатр «Плаза», крутивший фильмы первым экраном, и, в отличие от Центрального Бруклина, достаточно спокойный, чтобы можно было вечерком зайти с друзьями. Кинозал утверждался на углу эдаким символом первых грядущего опыта и впечатлений. Он буквально манил возможностями подцепить кого-нибудь. Для меня этот угол был бруклинским аналогом песни Роллинг Стоунз «Танец. Часть 1», с джаггеровской порочной, небрежной интонацией: «Вот, я стою на углу Вест Эйт Стрит и Шестой Авеню, Кит, и я прошу тебя, я прошу тебя…». Этот угол знал о чем-то, что я бы хотел преодолеть, но пока не мог.
 |
И вот однажды, при каких-то обстоятельствах, (сейчас я бы смог реконструировать их с тем же успехом, что и развалины погибшей цивилизации), мы с девочками зависали на углу Флэтбуш и Седьмой. Одна из них как-то вскользь обронила колкость, которая поразила меня как молния посреди ясного неба. Этот подкол я никогда не забывал, но так и не смог его до конца понять. Я сказал, что меня ждет встреча с другом, имени которого не назвал, то ли из стыда, то ли из неловкости, а может из-за всего сразу. Дина, будучи более злой на язык и чаще срывавшейся на грубости, ответила, усмехаясь и будто бы виня меня: «С кем – с Элриджем Палмером?». Она ничего такого не имела в виду. Думаю, Дина просто развлекалась, притворяясь, что знает, что я что-то скрываю. Возможно, планировала спровоцировать меня на какую-нибудь смешную нелепость. По крайней мере, попытаться, на ее взгляд, стоило.
Имя, которое Дина взяла с потолка, — если в нем вообще был какой-то смысл – вероятно, таило в себе насмешку над Элдриджем Кливером(1), то есть над социалистическими убеждениями моих родителей, а заодно и над тем, что большинство друзей из моей «другой жизни» были черными. Но я-то услышал совсем другое. Новым потрясением в моей жизни, переворотом в моих культурных пристрастиях и мироощущении была фантастика в целом и Филип К. Дик в частности. Об этом я, вероятно, не смог бы внятно рассказать девушкам и при самых благоприятных обстоятельствах. Тогда не прошло и нескольких недель, как я в лихорадочном возбуждении прочел один за другим «Лабиринт смерти», «Убик» и «Стигматы Палмера Элдрича». Каждая вещь рассказывала о том, как в реальность разными путями вторгается опасная, зловещая сила. В «Стигматах» такой силой был сам Палмер Элдрич, «человек-который-стал-монстром-который-стал-бого м», то ли одушевленный наркотик, то ли раковая опухоль. К концу книги все и всё носит его облик, будто губительную ДНК. А тут подруга случайно называет его имя. Только это никак не могло оказаться простой случайностью. Палмер Элдрич был везде, а роман, получалось, оказывался свидетельством вселенской реальности. Я начал было объяснять это девушкам – сбивчиво и запинаясь, как, наверняка, им казалось.
«Как получилось, что из всех возможных имен ты выбрала это?», — вопросил я. – «Это же не может быть совпадением!». Она на корню пресекла мое возбуждение: «Ну и что? Что я там вообще сказала? Элридж Гувер? Элрон Сивер? Какая разница!».
Могу только предполагать, но, скорее всего, я не оставлял попыток объясниться, делая это с возрастающей тщательностью и все глубже увязая в болоте смущения. Выходило, что фантастика – тоже «зелень».
Место позорной порки не забывается.
2
Источником моих знаний о Филипе К. Дике был отец моего лучшего друга Джейка, Гарри. Он был младше матери Джейка, и когда они развелись – что, казалось, тогда происходило со всеми родителями – она оставила за собой дом, а с ним и твердые позиции старшего поколения. Вообще-то мать Джейка была из тех родителей, кому можно было доверять, особенно если в те изменчивые дни, исполненные неуверенности, хотелось к кому-нибудь пойти, чтобы тебя пожалели, приободрили или дали как маленькому сэндвич. В этом мы на нее полагались. Гарри же стал чудаковатым и восхитительным старшим братом или выросшим, слегка ненормальным другом. Он вернулся к подростковым увлечениям и занимал ими Джейка. Тот просто обязан был отсмотреть все фильмы про Розовую Пантеру, заодно с «Квадратным ящиком»(2) и «Солянкой по-кентуккски»(3). Гарри водил Джейка в ресторан «У Джуниора», легендарный бруклинский дом чизкейков, чтобы поужинать креветочным коктейлем и яичным кремом. Видя увлечение Джейка комиксами, Гарри начал приносить только что прочитанные книги в мягких переплетах из собственных запасов. В отличие от старой «винтажной» фантастики сороковых, вроде Рэя Брэдбери и Айзека Азимова, которую я находил у матери на полках, то был последний писк моды: психоделические творения Роджера Желязны, Харлана Эллисона и – судьбоносно для меня – Филипа К. Дика. Первой книгой Дика, которую я увидел, было «Помутнение», изданное в 1977 году; второй – то ли «Абсолютное оружие», то ли «Кланы Альфанской Луны».
 |
Джейку больше нравился Желязны, чьи фантазии на тему суперспособностей и героических страданий имели больше общего с комиксами Марвел 70-ых годов. Мы оба тогда ими увлекались. Вообще-то, многие из тех изданий вызвали во мне живой интерес, тем не менее, я не бросился запоем читать Дика – по крайней мере, начал не сразу. Я, можно сказать, ходил кругами около книг и впитывал случайные вибрации, исходившие от них. По-настоящему знакомиться с Диком я начал спустя год или около того. Казалось, целая вечность отделяет спальню Джейка с горами комиксов от того момента, когда я купил себе в букинисте издания «Убика», «Лабиринта смерти» и «Стигмат Палмера Элдрича». Они были в одинаковых черных мягких переплетах «Бэнтам Букс», не столь нелепо оформленных, более манящих и загадочных, чем те книги, которые нашему вниманию предлагал отец Джейка. Прочитав те три романа, я понял, что Дик – мой писатель, и с того момента в свою увлеченность им я на протяжении лет и даже десятилетий вкладывал колоссальное количество «личного капитала». Но если быть до конца честным с собой, говоря об истоках этого знакомства, то стоит признаться: фигура дурашливого отца Джейка странной тенью реет над всем происходившим позже.
3
К последнему году школы я нашел себе девушку. Ее звали Лорна. Если смотреть с позиции времени, речь идет не более чем о россыпи месяцев: прошло максимум года два с того момента, как я стоял на углу Седьмой и Флэтбуш, честно пытаясь объяснить девочкам из «Слоупиз», кто такой Палмер Элдрич. Хотя, конечно, для несущейся сквозь время детской памяти это еще одна вечность. Во-первых, я каким-то необъяснимым образом в этот временной промежуток проглотил двадцать-двадцать пять вещей Дика, принимая его в себя как вино с облаткой. Если раньше я беспокоился по поводу вездесущего присутствия Палмера Элдрича, теперь я сам стал им – и мне это нравилось. К тому же у меня была девушка, в отличие от бедняги полуторалетней давности.
Я о Лорне много писал. Она та самая девушка, за которой я – столь трогательно – шпионил от подземки до дома в эссе «Говори, Хойт Шермерхорн». Может показаться, что у тинэйджеров должно быть все легко; на самом деле наш роман с Лорной был нервным и бурным, по схеме «вкл-выкл», с хитроумными изменами и выстроенными линиями защиты. В 1982 г. умер Филип К. Дик. Тем летом, которое как раз пришлось на промежуток между школой и вузом, мы с Лорной порывали отношения раза три или четыре. Мы были в разгаре подзатянувшейся борьбы друг с другом, когда душным июльским днем я повел ее на «Бегущего по лезвию бритвы». Фильм вышел на экраны за день или два до того. Разумеется, мы дошли до угла Седьмой и Флэтбуш, чтобы посмотреть ее в «Плазе». Я был в разбитом состоянии, злой на нее и на себя по причинам, которые не мог ни признать, ни объяснить. Мои ожидания от фильма были ворохом сомнений пополам с раздраженностью. Я уже слышал, что сценаристы небрежно отнеслись к первоисточнику и что ленту плохо приняли те фанаты фантастического кино, которым до Дика не было особого дела. После «Звездных войн» и «Близких контактов третьей степени» у «Бегущего» практически не оставалось шансов на нишу в культурном наследии. К тому же меня тянуло в противоположном направлении, как фаната, негодующего, что его любимая андерграундная группа подписывает контракт с мэйджор-лейблом. Дика будто бы выкрадывали из моей вотчины. Я даже планировал паломничество в Калифорнию, чтобы его увидеть, но потом узнал, что он умер в феврале того года. Как бы странно это ни звучало, я воспринял его смерть очень близко к сердцу.
 |
Страдая от этого, а паче всего от отравляющей меня страсти, я стоял и ссорился с Лорной перед кинотеатром, на моем «терновом» перекрестке, на фоне многочисленных авеню, проходящих сквозь мое прошлое и будущее. Из-за того, что мы задержались, я закатил истерику, нудя о том, как важно мне было посмотреть этот фильм и как я терпеть не могу опаздывать в кино. Разумеется, к моменту, когда я успокоился, а мы купили билеты и поднялись в кинотеатр, в зале только закончили показывать трейлеры к другим фильмам. Вероятнее всего, опоздали мы ровно на столько, сколько длилась моя истерика.
Я смотрел фильм, бросая недовольные взгляды сразу в несколько направлений. Лорна ограничилась тем, что заметила, сколь много экранного времени уделено угнетающему ее насилию. Мы покидали зал, еще больше дуясь друг на друга, чем до просмотра. Я не мог ни толком защитить ленту от ее нападок, ни разделить ее точку зрения, объяснив тем самым, почему не понравилось мне. Сидя в зале, я высчитывал расхождения между книгой и картиной, заодно упуская все живое и оригинальное, что было в фильме. Еще я счел бесстрастный закадровый голос мешающим и банальным, короче полной «зеленью». Если мою вину за тот день что-то и может искупить, так это то, что я по-прежнему так думаю. Сейчас для меня «Бегущий» обрел культовый статус, я его видел в разных вариантах не меньше дюжины раз, но до сих пор на дух не выношу аргументов в пользу того голоса за кадром.
Двумя месяцами позднее я оказался в Вермонтском колледже, в добровольной ссылке, сбежав от нерешенных проблем Седьмой и Флэтбуш. Лорна и «Слоупиз» по-прежнему поддерживали со мной отношения – разными способами, которыми я и был, и не был доволен. К тому же я стал одним из первых членов Общества Филипа К. Дика, местной организации по поддержке наследников писателя, возглавляемой рок-критиком Полом Уильямсом. Одним из первых писем, пришедших на мою кампусовскую почту, была их пилотная новостная рассылка. Я тогда мечтательно смотрел на обратный адрес, планируя еще более удивительный побег или изгнание – скачок, который бы отправил меня прямиком на карту Ф. К. Дика прочь со своей собственной. Пускай его больше не было в живых, у меня еще оставалась возможность совершить паломничество к лавке для домашних животных «Счастливый пес».
4
Я представился Полу Уильямсу в первом же своем письме, решив в качестве предлога «закинуть» идею сценария по мотивам «Исповеди недоумка». Не знаю, как отважился на такой шаг. Похвастаться можно было разве что тем, что у меня в Беннингтоне был друг по имени Филип, который писал сценарии и разделял мою любовь к творчеству Дика. «Исповедь», один из мейнстримовых романов писателя, мне очень нравился. Я до сих пор считаю, что он в числе лучших, несмотря его место «на отшибе» и без того маргинального творчества Дика. Из «Исповеди», мне казалось, получился бы отличный фильм, в духе абсурдистских семейных трагедий в антураже Калифорнии пятидесятых. Такую ленту мог бы снять Олтмен(4) или Хэл Эшби(5). Мне и сейчас было бы любопытно посмотреть, что могло бы получиться, правда, по мотивам книги и так был сделан добротный фильм, в котором действие перенесено в современную Францию(6). Ныне я с удивлением отмечаю, что тогдашнее стремление показать мейнстримовую вещь Дика на большом экране (я уже представлял себе несколько Оскаров) было первым проблеском моего желания реабилитировать Дика в глазах традиционной литературной общественности, не оставлять его в разношерстной фантастической субкультуре, откуда я его извлек. Я жаждал проповедовать его писательское мастерство, очистить его имя от скверны. Эти чувства были неразрывно связаны с моими собственными (странными) творческими надеждами и устремлениями, а еще с потребностью смыть тот позор, который мне пришлось испытать на углу Седьмой и Флэтбуш. Я чувствовал его каждый раз, когда мне напоминали (а напоминали мне постоянно), что фантастика – это хобби, к литературе отношения не имеющее.
 Джонатан Летем |
Но я не был ни режиссером, ни сценаристом, да и писателем толком не был. У меня не было также никакой возможности получить права на экранизацию, которые Пол был обязан защищать в интересах наследников Дика – троих маленьких детей. Так что со своей просьбой я дал маху. Пол, впрочем, отнесся к ней по-доброму. Как я позже узнал, он старался так поступать со всеми хрупкими проявлениями энтузиазма со стороны юных творческих личностей. Исключением не оказался и я, когда чуть позже начал показывать ему собственную незрелую прозу. Обмен письмами между нами, так или иначе, создал в моем воображении еще более четкую картину – картину моего грядущего дезертирства в Калифорнию.
5
Идея этого бегства вынашивалась на протяжении двух лет, и «сетка безопасности» высшего образования и так не смогла амортизировать удар от «падения». Я протестовал против окутывавшей Беннингтон атмосферы привилегий, связей и традиций, против «своих людей» в артистических кругах, вместо того, чтобы тянуться ко всему этому. На моей стороне было нежелание становиться творческим интеллигентом, каким был мой отец, любовь к поп-культуре, участие в социалистических кружках и собственная принадлежность к окраинной общеобразовательной школе. Мне казалось, что нужно самому выработать что-то, что не только в моих глазах, но и в глазах других служило бы доказательством моей «отличительности», положения неприсоединившегося меньшинства. «Отличительность» Дика – фантастика – подходила лучше некуда. Я открыл для себя других авторов, работавших в той же карантинной зоне отчуждения: Диша, Дилейни, Балларда(7) и еще нескольких – и наслаждался ими. Фантастика стала для меня литературным Бруклином.
 Пол Уильямс |
Лично представиться Уильямсу мне довелось в оакледском отеле Клермонт, на первом конвенте «СерКон»(8) – я однажды уже описывал эту встречу в эссе «Вы не знаете Дика», однако, опустил подробности. Все те, чьи книги я в детстве читал, лично присутствовали на конвенте – от Дилейни до Терри Карра(9) и Йена Уотсона. Для меня это был опьяняющий рывок вверх – открывались возможности поучаствовать в семинарах и набраться опыта у регулярно пишущих людей. Вообще-то, еще в Беннингтоне я видел Бернарда Маламуда(10) и Джона Эшбери(11), но никак не заявлял о своем желании учиться писать, только крутился неподалеку, обнюхивая их, словно гончая. Я и в самом деле испытывал сомнения: мир увлеченных фантастикой людей выглядел какой-то оранжереей на отшибе, культурным тупиком, где чувствовалось отчуждение от всего, во что я был погружен в обычной жизни, в среде своих друзей. Но потом появился Пол в майке Meat Puppets — а они тогда были моей любимой группой – и я решил, что все будет в порядке.
Хотя у Пола была куча друзей, с которыми можно было пообщаться на конференции, он отправился гулять со мной – вниз по Эшби-авеню. Мы взяли по содовой и проговорили полчаса или около того. Я выложил свои планы и намерения и к концу дня был назначен третьим по старшинству в Обществе Филипа К. Дика. Как я писал в «Вы не знаете Дика», на самом деле это значило лишь то, что я мог принимать у себя «почтовые вечеринки» или присоединяться к ним, когда захочется. Пол, я и еще пара-тройка людей собирались в моей гостиной в Беркли, слушали музыку, запечатывали конверты и болтали, вытягивая из Пола истории о Дике и проведенном вместе с ним времени. С почтой была жуткая возня, потому что из соображений цены массовую рассылку нужно было заказывать заранее по индексу. Так что, когда дело было наполовину завершено, мы раскуривали большой косяк и все снова приходило в замечательнейший бардак. Со времен Бернарда Маламуда был пройден долгий путь. Да уж, определил я свои границы, ничего не скажешь.
6
Мои первые статьи появились в новостной рассылке общества – их было пять или шесть. Читать их сейчас – настоящая пытка для меня, они написаны кондовым языком первокурсника, и в них кокетства как в анонимной писанине из литературного приложения Таймс – года, так, 1954-го. Стиль «самоучка гиперкомпенсирующий». Последний очерк, опубликованный в рассылке ОФКД № 24, 1990 г., наименее неуклюжий и наиболее интересный. Привожу его здесь полностью (хотя не обещаю, что смогу противостоять искушению размять слегка затекший лексикон).
Два дикианских романа
 |
Что мы подразумеваем, говоря о каком-либо тексте «дикианский»?
Романы Ф.К. Дика черпают вдохновение в фантастике 40-ых и 50-ых годов. У Фредерика Пола и Сирила Корнблата Дик взял сатирическую картину мира недалекого будущего, от А.Е. Ван Вогта – любовь к разрывам реальности, от Роберта Хайнлайна – толику солипсизма и паранойи. Но попытки отыскать в этих работах что-то «дикианское» обречены на неудачу. В это же время, многие современные фантасты – назову К.У. Джетера, Руди Рюкера и Тима Пауэрса – восхищаются работами Дика и заимствуют его мотивы. Впрочем, у них «дикианский» эффект редко занимает центральное место; эти писатели заняты разработкой собственных тем и мотивов – что вполне разумно.
Однако есть и такие книги, в которых глубоко заложено «дикианское» начало. В них не столько воспроизведен антураж работ Дика, сколько используются – во многом случайно – особые эффекты «разлада реальности», присутствующие в любом его романе.
Опишу одну только что прочтенную книгу. В первой главе главного героя убивают – и он, не зная об этом, оказывается на причудливой, теневой стороне мира, в котором раньше жил. С ним происходит цепь необъяснимых и «невозможных» событий. Большую часть романа он проводит, преследуя неуловимого полисмена, который, по всей видимости, обладает возможностью избавить главного героя от чувства смятения. Таинственные знаки присутствия полицейского видны повсюду. В конце романа главный герой узнает, что он мертв и сразу же оказывается лишен этого знания. Роман заканчивается тем, что он оказывается там же, где его впервые обнаружили – только что убитым и собирающимся пройти через все перипетии, о которых мы уже узнали.
 |
Роман называется «Третий полицейский», он был написан в 1940 г. ирландским журналистом, печатавшим беллетристику под псевдонимом Фланн О’Брайан(12). К сожалению, в таком небольшом тексте мне не удастся уделить этой книге все внимание, которого она заслуживает. Вещь смешная до колик, написанная великолепным языком, по моему мнению, в высшей степени «дикианская». У нее те же корни, что и у «Убика» и «Лабиринта смерти», кроме того в ней есть ощутимый привкус работ Льюиса Кэрролла. Но об этом позже.
Вероятность того, что Дик читал «Третьего полицейского» (и нигде не упомянул об этом), ничтожно мала. Это почти наверняка пример параллельного развития. Что потрясает, это то, насколько в романе О’Брайана досконально соблюден эффект Дика. Будучи свободным от диковских ловушек (т.н. «китчевые» элементы, как их определил Станислав Лем), «Третий полицейский», тем не менее, безошибочно относим к «дикианской» прозе. Не то, чтобы кто-то был против, например, говорящих робо-такси. Лично мне очень даже нравятся говорящие робо-такси. Основная мысль (которую Ф.К. Дик доказал себе в «Трансмиграции Тимоти Арчера») состоит в том, что робо-такси, строго говоря, необязательны.
Вторая вещь – это изданные в 1988 г. «Воспоминания об амнезии» Лоренса Шайнберга. В книге нет ни прямого влияния Дика, ни хоть каких-то отсылок на его работы. Опять-таки, в «Воспоминаниях» нет футуристического антуража и артефактов, знакомых фанатам писателя, нет даже «дикианского» сюжета «Третьего полицейского». Тем не менее, сохранилась суть. Дик считал реальность парадоксальной, неоднородной, в каком-то смысле неполноценной, и в своих книгах перебирал различные объяснения этого феномена: политические, религиозные, философские, психологические и даже фармакологические. Одна из немногих трактовок, которой Дик не коснулся, — неврологическая. (В каком-то смысле за него эту возможность исследовали те, кто фиксировал его смерть: в самом деле, диагноз «височная эпилепсия» – невероятно интересная призма для изучения жизни и работ Дика.) Шайнберг, автор книги «Нейрохирург: взгляд изнутри», в «Воспоминаниях об амнезии» неустанно исследует «дикианские» мотивы на интереснейшем, богатейшем языке неврологии.
Повествование ведется от лица нейрохирурга, который начинает замечать у себя симптомы нарушения мозговой активности: во время тонкого хирургического вмешательства он внезапно срывается, горланя «О, Сюзанна». Мало того, эти симптомы воодушевляют его, дают ему ощущение свободы от рамок реальности. Рассказчик одновременно доктор и пациент, совсем как наркоман и наркодилер Боб Арктор в «Помутнении». Грань между болезнью и здоровьем, сознанием и безумием, иллюзией и реальностью быстро стирается, и в результате мы становимся свидетелями безумного и жуткого экскурса в глубины сознания. Интроспектива, в ходе которой всё ставится под сомнение, и в высшей степени эгоцентричный стиль повествования – все это очень похоже на «Валис» и «Свободное радио Альбемута». Наверное, и так понятно, что роман заканчивается в самой высшей точке напряжения – и без каких-либо знаков разрешения проблемы.
 Лоренс Шайнберг |
Шайнберга, как и О’Брайана, сравнивали с Льюисом Кэрроллом. (Шайнберг, вообще, указал на прямую связь, дав в качестве эпиграфа цитату из «Алисы в стране чудес». Борхеса и Пиранделло(13), двух великих писателей, повлиявших на Ф.К. Дика, тоже часто сравнивают с Кэрроллом. И, разумеется, отправные эпитеты, вроде «нереальный», «зловещий», «сюрреалистичный» применимы как к Кэрроллу, так и к Дику. Однако, просмотрев указатели самых разных критических работ по Дику, я не обнаружил ни одной ссылки на Льюиса Кэрролла.
Отсюда два вопроса. Во-первых, возможно ли, что Кэрролл – это ключевой, но непризнанный «общий знаменатель» для тем и приемов, используемых в работах Дика? И во-вторых, не стоит ли начинать исследование «дикианской» прозы не с американской фантастики сороковых-пятидесятых, а с истории «странности» (или «когнитивного разрыва») в литературе?
Сам бы я сказал, что «Два дикианских романа» — это первые пробы пера в апологии Дика. Они увенчались успехом почти двадцать лет спустя, когда Дик под моим редакторским руководством был включен в списки Библиотеки США. А пока мы видим, как молодой критик с нежностью почти что трепетной определяет своего героя в категорию освященной авторитетом литературы: в один ряд к Борхесу, Кэрроллу и др. Помню, что задумывал продолжение этой статьи с другими примерами «не-фантастики». Точно планировался «Черный принц» Айрис Мердок, а про остальные я забыл. Если вы благодушно настроены, обратите внимание, как я очерчиваю границы, в которых мне самому хотелось бы писать – собирая показательные примеры, подобно тому, как сделал Борхес в «Кафке и его предшественниках». Если вы не столь благодушны, можете отнести это на счет мании чистоты, да еще с (практически) публичной демонстрацией. Иначе говоря, я хотел «джемовать» с Диком и другими прекрасными писателями, обреченными на существование в НФ-гетто, но жить там я не хотел. Если бы я вытащил Дика оттуда, он, вероятнее всего, стал бы для меня своего рода ширмой для собственного творчества. Те же мотивы повторяются в моем – довольно скомканном и несдержанном – эссе «Растраченные надежды фантастики», которое я написал для «Вилледж Войс» в 1998 г. Название, кстати, не мое, а редакторское, просто я решил махнуть рукой и не лезть на рожон. Вопрос, собственно, я ставил вот как: в свете аналогичных потребностей других писателей, будет ли эта «критика» считаться лицемерной? Те же суждения могут быть спроецированы и на этот текст. Как я? Все еще «зелень»? Нет? Может быть? А сейчас?
7
Я упомянул Джетера и Пауэрса, двух писателей, которым улыбнулась удача однажды появиться у Дика на пороге и заручиться его дружбой. Возможно, помимо прочего в моей писанине проскальзывала досада, что мне уже не суждено повторить их подвиг. Я опоздал, а значит, мое путешествие на Запад стало бы лишь прогулкой по памятным местам. Мне приходилось довольствоваться Полом и другими остаточными следами присутствия Дика. Предполагая, что Джетер и Пауэрс не были особенно «дикианскими» в своих работах, я будто бы оставлял приоткрытую дверь, намек, что, возможно, грядет литературный наследник, который пойдет след в след за великим человеком, пускай ему и не удалось насидеться на тех же коленях.
8
Я был очень доволен тем, что написал о современном писателе, — настолько, что дал себе труд снять копию со статьи и отправить ее Лоренсу Шайнбергу, заботами издателя последнего. Годы спустя мы с Ларри стали хорошими приятелями. Он признался, что был крайне озадачен моим посланием, что никогда не слышал о Филипе К. Дике, и, попытавшись прочесть «Валис», нашел, что роман ужасен.
(1) Кливер, Элдридж (1935 – 1998 гг.) – афроамериканский писатель, один из лидеров леворадикальной антирасистской группировки «Черные пантеры».
(2) «Квадратный ящик» (The Groove Tube), (1974 г.) – авторская черная комедия Кена Шапиро.
(3) «Солянка по-кентуккски» (Kentucky Fried Movie), (1977 г.) – комедия режиссера Джона Лэндиса. Авторы сценария – Цукер-Абрахамс-Цукер («Аэроплан!», «Голый пистолет»).
(4) Олтмен, Роберт Бернард (1925 – 2006 гг.) – американский режиссер и сценарист. Среди его наиболее известных работ «Нэшвиль» (1975 г.) (как режиссер и продюсер), «Госпиталь МЭШ» (1970 г.) (как режиссер), «Игрок» (1992 г.) (как режиссер).
(5) Эшби, Хэл Уильям (1929 – 1988 гг.) – американский режиссер. Наиболее известные работы – «Возвращение домой» (1978 г.), «Будучи там» (1979 г.).
(6) Летем имеет в виду фильм «Исповедь Баржо» (Confessions d'un Barjo) (1992 г.). Реж.: Жером Буавен, в гл. ролях: Ипполит Жирардо, Анн Броше.
(7) Баллард, Джеймс Грэхэм (1930 – 2009 гг.) – английский писатель, фантаст, один из участников движения «Новой волны». Автор романов «Выставка зверств», «Автокатастрофа» и др.
(8) «Серкон» (Sercon – сокр. от «Serious and constructive») – термин, характеризующий метод литературной критики фантастических произведений. Употребляется как в нейтральном, так и в уничижительном смысле.
(9) Карр, Терри (1937 – 1987 гг.) – американский фантаст, редактор. Наиболее известен как составитель антологий World’s Best Science Fiction и The Best Science Fiction of the Year в 60-80-ых годах.
(10) Маламуд, Бернард (1914 – 1986 гг.) – американский писатель еврейского происхождения, лауреат Пулитцеровской премии и Национальной книжной премии США. Наиболее значительные работы – «Мастеровой» (1966 г.), «Милость Господа Бога» (1983 г.).
(11) Эшбери, Джон Лоренс (род. 1927 г.) – американский поэт, лауреат Пулитцеровской премии.
(12) О’Брайан, Фланн (настоящее имя – Брайан О’Нолан) (1911 – 1966 гг.) – ирландский журналист, писатель. Много работал для газеты Айриш Таймз. Частично по политическим соображениям, частично как хобби писал художественную литературу под многочисленными псевдонимами.
(13) Пиранделло, Луиджи (1867 – 1936 гг.) – итальянский писатель, драматург, лауреат Нобелевской премии по литературе. Наиболее известные работы – «Покойный Маттиа Паскаль» (1904), «Как прежде, но лучше, чем прежде» (1920).
Перевод выполнен по http://jonathanlethem.com/crazyfriend.html