Сегодня мы говорим с Ангелиной Саратовцевой – лауреатом премии «Рукопись года» (2023) в жанре триллер за роман «Сказочник», который повествует об отношениях маньяка и жертвы. Книга написана на стыке нескольких направлений. Благодаря чему также попала в лонг-лист «Русского детектива» (2023), уже в номинации «Открытие года» Примечательно, что роман – первый из изданных автором. Что делает ее перспективным дебютантом в жанровой литературе.
Ангелина планирует написать еще одну книгу в цикле о Сказочнике. Сегодня автор расскажет нам о характере отношений маньяка и жертвы. Естественно ли женщине быть в роли добычи? Или такую роль ей навязали? Если да, то почему? И что за наши годы изменилось: почему слабый пол все чаще воспринимают как хищниц? Возможно, дамы опекают мужчин, дабы контролировать их. Есть ли тогда грань между гиперопекой и насилием? Если да, то почему порочное кольцо закрывается и наши женщины, опекая мужей и сыновей, так часто оказываются жертвами бытовой агрессии? Чего в этой опеке больше: желания служить или управлять сильным?
И вообще, насколько глубоко в каждом из нас скрывается желание быть маньяком или жертвой? Возможно, это заложено в человеческой природе, как размножение? Может ли быть так, что секс – один из факторов, порождающих сегодня насилие? Возможно, оно, как близость, случается по обоюдному согласию. Притягивает ли тогда жертва хищника сама? Способен ли хищник сделать что-то с ней, если она этого не хочет? Может быть, жертва в глубине души хочет стать частью мира, который принадлежит ее палачу…
Ангелина на презентации "Сказочника" в "Доме книги", 18.10.23 С.-Петербург
Холодный: Здравствуйте, Ангелина.
В начале вашего романа есть показательная сцена. Героиня Маша просыпается в доме маньяка, который ее похитил, но ведет себя странно. Находясь в «логове» палача, девушка не ищет выхода. Наоборот, стоит перед зеркалом в ванной и думает, насколько она, как жертва, органично смотрится в интерьере дома-клетки. Что это: авторское желание посмаковать жанром? Или пример того, что жертва в глубине души хочет быть частью мира, который принадлежит ее палачу?
Ангелина Саратовцева: Когда меня зажали в технические рамки серии “на месте жертвы”, я первым делом стала думать, как из них вывернуться. Едва ли это было желание посмаковать жанром.
Маша, безусловно, хочет быть частью этого мира. Даже не так. Она есть часть этого мира по генотипу, фенотипу и гормональному фону. По жестам, мимике и стилю мышления. Она в своём праве. И этот герой не меняется на протяжении истории, он только раскрывается нам. Это Имаго.
Х: На презентации книги вы сказали, что личности героев для вас первичны, а сюжет вторичен. Как вы создаете характеры в своих произведениях? Они «всплывают» сами или вы методично конструируете их до цельного образа?
С: Под жертву можно замаскировать того кто не-родился-жертвой. [Поэтому] я могу написать и под заказ [сконструировать героя] Почему бы и нет. Но по доброй воле я выбираю тех героев, с которыми мне легче. Персонажей вроде Маши, Сказочника и Костика. Потому что я в состоянии их уважать и мне проще с ними работать.
Х: Работаете ли вы сознательно с конкретными архетипами?
С: Да. Я вообще по большей части работаю сознательно.
Х: Наиболее сложный, но показательный архетип романа – это образ Маши. Она первое время кажется незрелой, экзальтированной девочкой, которая боготворит далекого, таинственного мужчину. Маша восхищается им, даже когда объект желания становится ее мучителем. Но, сближаясь с ним, девушка взрослеет и раскрывает суть хладнокровной хищницы, которая способна стать женой своему палачу.
Прототип этой истории – архаичный сюжет об Аиде и Персефоне. Аид – мрачный владыка подземного царства, околдовывает невинную девушку Персефону, которая повелась на его чары, не зная мужчин. Оказавшись в подземном царстве, Персефона забывает свою прошлую жизнь, на время разрывает контакты с внешним миром и служит Аиду, постепенно становясь с ним единым целым. Со временем она осваивается в новой роли и превращается в полноценную супругу владыки тьмы. По сути, раскрепощается и обретает большую зрелость, чем ее сверстницы. В точности, как Маша, которая создает с маньяком семью и рожает ему ребенка. Знаете ли вы об этом мифе? Если да, использовали ли его намеренно? Или вдохновлялась другими, но похожими историями?
С: Знаю. Использовала намеренно. Больше вам скажу – материалы для питчинга (для гипотетической экранизации) были подготовлены еще до завершения редактуры книги. И среди референсов прямым текстом указано “Аид и Персефона”.
Х: Греческие архетипы – это не только о литературных сюжетах. Сюжеты могут быть вполне реальными. Так, по сценарию «Аид-Персефона» часто развиваются отношения маньяка и очарованной им жертвы. Как правило, мужчина в таких случаях играет роль хищника. Естественно ли тогда женщине быть в роли добычи? Или такую роль ей навязали? Если да, то почему?
С: Отвечу просто, даже не вдаваясь в азы эндокринной андрологии. Гендерные роли таковы: мужчина завоеватель. Так действует высокий уровень тестостерона. Замечали, что когда человек стареет, он меняется? У женщин борода проклевывается. У мужчин трансформируется тело. Очень обидно видеть пожилого бывшего идола (от которого лет сорок назад верещали стадионы девчонок), который теперь похож на старуху. Даже не на старика. Тестостерон. Делает агрессивным, делает достигатором. Если у женщины тестостерон относительно высок – она тоже будет вести себя так. Можно разными поведенческими моментами (или, скажем, гормональными препаратами) слегка качнуть себя в ту или другую сторону. Мне это печально – я фанат классических гендерных ролей. Но это выбор каждого.
Х: Мы коснулись темы ролей. Жертва и добыча — разные понятия?
С: Можно быть жертвой и не быть добычей. Я недолюбливаю эти патологические роды межличностных отношений: жертва-агрессор-спасатель. Хотелось бы чтобы люди вынесли суть: это путь вникуда. У настоящей жертвы и настоящего тирана – нет будущего. Жертва сгорит. Тирану – невыгодно менять поведение. Проще найти новую жертву. Изъяны воспитания, особенно традиционно принятые в некоторых локациях, наделали жертв настолько много – что всем желающим тиранам хватит с горочкой.
Х:Роли нужны, чтобы общество держало себя в границах, пригодных для выживания. Но литература, как искусство, стремится выйти за любые рамки, пример чему – жанры хоррора и триллера. Они же — удобные инструменты в нарушении табу. Можно ли написать сильный хоррор и триллер, изменив привычные нам роли: сделав, например, жертвой мужчину, а женщину — палачом?
С: Это некомфортно. Любой специалист по контенту скажет: сделаем так и потеряем 5\6 аудитории. Потеряем, даже если представим главного героя светловолосым мужчиной, а не брюнетом, – потому, что темненький воспринимается более доминантным. Женщину хотят нежную, а мужчину сильного. Это так работает. Это база. И на ней стоит выживание популяции. Сейчас происходит некий шаляй-валяй в этом плане. Может потому, что вопрос выживания не стоит настолько остро?.. Не знаю.
Х: В последнее время такой шаляй-валяй (разрыв между принципами литературы и биологическими законами) развивается особенно сильно. Как показывает опыт, гендерные роли взаимозаменяемы, и тенденция к их смене начинается с того же искусства.
Так, в классическом триллере ранее палачом действительно представал мужчина, а жертвой был слабый пол. Но сегодня, как вы отметили, позиции изменились. Например, с выходом «Основного инстинкта» образ хищника в массовой культуре начала примерять женщина. В нашей реальности она, конечно, сохраняет роль заботливой жены. Однако теперь использует статус домашней хозяйки как властная мать, которая опекает мужа, дабы контролировать его. А сам мужчина живет в роли беспомощного инфантила, зависимого от опеки. Что тому причиной? И почему в современной культуре женщин все чаще воспринимают как хищниц?
С: Воспитание. Конкретно на нашей территории и стран СНГ в целом. Предположу, что причина в войнах, выкосивших огромное количество сильных мужчин. Из-за нехватки последних [со временем включилась] установка “не ссытся под себя – будет моим королем”. Это выращивание мужчин в гиперопеке, где он молодец просто по факту. Отсюда два относительно простых выхода для такого мужчины: в маменькины сынки, то есть в слабаки, жертвы. Или через преодоление удушающей любви – в тираны.
А какой выход у женщин? Когда абсолютное большинство мужчин в окружении “позвоночником не вышли”? Принять на себя мужскую гендерную роль и иметь кучу “живописных” последствий.
Опять же, это схема. Существенно упрощенная. И речь не идет ни об интеллекте, ни о каких-либо профессиональных навыках и соответствии должностям.
Х: О жертвах, маменькиных сынках и тиранах. Какая грань между самоотверженной заботой о мужчине и опекой над ним? Чего в этой опеке больше: желания служить или управлять им?
С: При отсутствии патологии и то и другое неуместно. Вот это всё – надо применять к ребёнку до того как он вырос. До сепарации. Опекать, служить, управлять. А в отношении взрослого мужчины – это жесть какая-то. На выходе будем иметь или чмо или чудовищное чмо. А хотелось бы – автономную единицу, которую есть за что уважать.
Насчет самоотверженной заботы… Забота – это нормально. Это взаимное явление. Но самоотверженная забота – нет, ведь у здорового человека в приоритете он сам. Так велит базовый инстинкт самосохранения. Если у кого-то иначе и другой человек приоритетен перед собой-любимым – не лишним будет обратиться к специалисту: скорее всего “самоотверженный” стоит на пути саморазрушения. Возможно, он вскоре бросится на случайно подвернувшуюся амбразуру, чтобы получить социальные доказательства своей значимости (в которую сам не верит). Если своя жизнь не в приоритете – скорее всего, имеет место низкая самооценка (низкая ценность своей жизни, и, кстати, в итоге – обесценивание чужой жизни тоже) – это люди слабые, простые в управлении, ими сам Бог велел манипулировать (шутка! или нет?). Это и есть жертвы.
Х:Может ли у патологической заботы быть светлая сторона? Может ли быть так, что, например, у маньяков тяга к контролю над жертвой – это комплекс родителя, который желает опекать ребенка?
С: Комплекс родителя – это не светлая сторона ни при каких обстоятельствах. Отношения в здоровой паре – это отношения двух взрослых и никак иначе. Другое дело, что так называемая “милая агрессия” – когда котенок или человечек такой милый, что хочется сжать в объятиях до хруста, а то и не остановиться на этом, – это вариант нормы. Насколько мне известно, этот феномен – разновидность психической защиты от эмоционального перегруза.
Выбор раздавить или не раздавить – по-прежнему за нами. Этот импульс – не порок, не зло и не наказуем. А вот реализация... Поэтому я выбрала именно таких героев – Машу и Сказочника. Всё, что они делали – это осознанный выбор, каким бы он ни был. Не истерика, не психоз, не экзальтация. Это стратегия. Я бы сказала у них обоих – так называемый “макиавеллизм” (получить желаемое любой ценой) – приоритетная черта (или совокупность черт).
Роман "Сказочник", Астрель-СПб, 2023 г. (май)
Х: Есть ли грань между гиперопекой и насилием? Почему наши женщины, опекая мужчин, так часто оказываются жертвами бытовой агрессии?
С: Ну, это ожидаемо. Потому, что не надо опекать взрослых людей, особенно мужчин. Не надо женщине подниматься “над” мужчиной, как и не надо вставать с ним в конкурентную позицию. Ну, хотя бы потому, что с учетом различий в анатомии, – понятно, кто победит. Опекающая женщина тут кормит свои комплексы, а мужчина естественно взбрыкивает и выходит из этой ситуации так, как “природа приказывает”. А все это решается очень просто. Зрелые люди должны создавать пары. А тем, кто пытается проигрывать детско-родительские сценарии и/или не способен противостоять спонтанно возникшему импульсу агрессии – им в идеале сначала подлечиться, а потом сходиться с таким же подлеченным партнером.
Х: Как бы сильно наше общество не подчинялось гендерным условностям, всегда есть исключение из правил. Например, бывает, что доминантная от природы личность (не важно, речь о женщине или мужчине) злоупотребляет полномочиями в доме или на работе. По сути, перегибает палку в отношении слабого и зависящего человека — так хищник превращается в палача. Как на это влияет сама жертва? Способна ли она в принципе на что-то влиять?
С: Из таких отношений надо выходить. С жертвами не надо связываться. Их надо лечить у специалистов – их в отличие от тиранов есть внятная перспектива исцелить, если самому человеку это нужно. Но чаще жертвам не нужно. “От природы доминантная личность”, когда пропадет гормональное очарование влюбленности – скорее всего, начнет “от природы не-доминантную личность” презирать. И при хорошем раскладе мирно отправится искать себе подходящего партнера. Итог: всё, что жертва может – уйти.
Х: Каков характер ролей «хищника» и «жертвы»? Он постоянный или ситуативный? К примеру, одна из таких ролей может быть постоянным пси-вектором, которому личность следует на протяжении многих лет (по сути, живет под конкретной маской). А может быть ситуативным, сложившимся под давлением обстоятельств, когда «человек со стержнем», прогнувшись под партнера в браке, становится безвольной амебой (оказался в роли жертвы здесь и сейчас — принял “правила игры”). Чего в этих ролях больше: постоянства или ситуативности?
С: Это очень индивидуально. О ситуативности. Любой конфликтолог скажет: прогиб – это не решение конфликта. “Долго на корточках не усидишь”, это касается всего – и бытового поведения и половой конституции и еще чертовой кучи вещей.
Я писала в качестве бреда о тех, для кого такие особенные черты характера – данность [считайте — постоянство]. Как цвет глаз и наличие чешуи на рептилиях. Где-то я намеренно сгустила краски для простоты восприятия, заострив особые качества героев – и назвала их между делом “другим биологическим видом”. Как, допустим, вампиров или инопланетян. Это мой авторский замысел. На самом деле, зла – не существует. Это упрощение. А дегуманизация людей и нарекание их иным биологическим видом в реальной жизни – плохой путь. Но в моей книге герои особенные. Я так решила.
Х: Роли хищника и жертвы формирует среда воспитания? Или они врожденные?
С: Насколько мне известно, преимущественно – воспитание. Однако при прочих равных из одних и тех же условий воспитания выходят очень разные личности. Так что врожденные наклонности (сколько каких будет нейромедиаторов, какой гормональный фон и уровень тревожности) – решат очень многое. А потом это спонтанное поведение закрепится в зависимости от реакции окружения. Одобрят? Подчинятся? Побьют? А если побьют – снова будешь пробовать?
Очень важно, знал ли ребенок, что его безусловно любят, принимают, что он в безопасности. Это потом решит очень много в нём-взрослом. И где был изъян – там и “выстрелит”.
Х: Вы затронули реакцию окружения. Если человек ведет себя как жертва, окружающие автоматически превращаются в хищников, принимая ее правила игры?
С: Мой опыт говорит – да. В абсолютном большинстве случаев. Но мы существа разумные. И вполне можем осознанно удержаться от травли жертвы. Но хотеть этого – вполне нормально. Агрессия – это именно поступок. Это не мысль. Можно сколько угодно думать что ты “ с удовольствием забил бы этого слабака ногами”. Но пока ты этого не делаешь – ты не злодей. Да и вообще “зло” – это серьёзное упрощение того, что происходит в разуме. Это просто ярлык.
Х: В тему о скрытом желании, намерении и поступке. Когда грань нарушается? Когда игра в охотника и добычу перестает быть игрой?
С: Твоя свобода заканчивается там, где начинается свобода другого. Когда хотя бы одного из игроков перестаёт устраивать игра – тогда и хватит. Плюс регламент действующего законодательства.
Х: Игры со сменой ролей, как правило, прочно связаны с темой секса. Поэтому также нужно учитывать биологическую составляющую. Отношения маньяка и добычи, как видно на примере Маши и Сказочника – это раскрытие женщины мужчиной через интимную связь (пусть даже насильственную). То есть, речь о все той же сексуальности. Могут ли отношения “хищник-жертва” обойтись без сексуального подтекста?
С: Без секса? Это скучно. Может и могут. Но кто про это будет читать? Я бы не стала.
Касательно моих героев – насилия не было. Была закономерная естественная связь. Есть акцент на том, что у Сказочника нет потомства – никто ему не подходит, как бы “не его биологический вид”. И вот он нашел представителя “своего” вида. И все получилось. Извращенная история о том, что, мол, вступайте в партнерские отношения только с тем, кто вам соответствует – и будет вам счастье. Эдакая семейная психология по Тиму Бартону.
Х: Говоря о биологическом виде, нужно учитывать, что мужчины, как вы сказали выше, – завоеватели. Поэтому часто они охотятся на других мужчин, дабы удовлетворить врожденную тягу к насилию (войне, ловле преступников т .п.). Так они служат обществу, и в этом нет ничего деструктивного. Напротив, деструктивное есть в охоте мужчины на женщину, там же присутствует и сексуальный подтекст. То есть, когда между охотником и добычей включается тема сексуальности, ситуация выходит из-под контроля. Секс – один из факторов, порождающих сегодня насилие?
С: Нет, я так не считаю. Классические гендерные роли таковы, что мужчина доминирует (берет) а женщина подчиняется (отдает). Таков технически и сам половой акт – один организм вторгается в другой. Секс не порождает насилие. Он нормален. Но чтобы им заниматься, мужчине – нужно иметь определенную меру агрессивности. Заявлять о себе. А если он не будет – здоровая самка не сочтет его перспективным для продолжения рода. Он будет транслировать ей, что его гены – не ценные, он слабак, и потомство и самку защитить не сможет. А значит, и “скрещиваться не стоит”.
Если речь о сексуальном насилии, то деструктивное поведение в охоте мужчины на женщину – это, скорее, про “ущербных” особей мужского пола (тоже своего рода ярлык, но тем не менее). Потому как, если самец “стоящий”, получить согласие самки не составляет проблемы. А если мужчину бракуют (он “не вывозит” конкурентную борьбу за самку с другими самцами), и «отбракованный» прибегает к насилию – это не продолжение доминантного поведения в современных реалиях. Наоборот, это анти-мужское поведение, про которое говорят что-то вроде “дно пробито”.
Мужчины конкурируют с мужчинами. Завоевывают – женщин (а не принуждают). А женщина либо соглашается, либо нет. А до кого это своевременно не доходит – даже в местах лишения свободы осужденным за половые преступления, как мне известно, всё популярно объясняют. Тоже своего рода “культурный код”.
Х: О завоевании женщин. Насколько здесь замешана наша первобытная, животная сущность? В романе вы подчеркиваете связь Сказочника и его брата с животным, рептильим естеством.
С: Насчет рептильного естества – тут больше не про секс, а про манеру думать. То есть, про норму морали и систему мер. “Ты не будешь пенять змее за то, что она тебя кусает”. Им тебя не жалко, и это их норма. Их эмпатия или подключается избирательно или не подключается вообще. Или они только изображают эмпатию. Рептилии здесь – чтобы показать систему морально-нравственных мер, в которой живут мои герои.
Х: Речь о конкретных героях или рептилии близок сам типаж хладнокровного охотника, который следит за жертвой ледяным, немигающим глазом?
С: Я говорю о своих героях. А все, что есть в книге кроме них – работает на них. Чтобы их оттенить и показать. Они не хотят кого-то убить, чтобы убить или потешить комплексы. Они вне этого всего. Это просто их природа. Порой убийство – эволюционно закрепленная выигрышная стратегия.
Автор на презентации романа в "Буквоеде", 09.06.23 С.-Петербург
Х:Люди-рептилии, в числе которых и ставшая хищницей Маша, описаны вами весьма достоверно. Однако эти детали остаются фантастическими. Насколько фантастика или ее элементы важны для хоррора или триллера?
С: В жанре без них можно обойтись. Но мне так удобно. И вопрос остаётся подвешенным – это герой так видит в своей голове или воистину элементы фэнтези вошли в чат.
Х: Что такое – крепкий хоррор или триллер?
С: Это терапевтические жанры, которые дают читателям прожить желаемый спектр эмоций (по большей части страх, порой отчаяние), будучи физически в безопасности. Перепрожить травму или восполнить дефицит. Чем лучше в этом плане “отработал” текст – тем он более крепкий.
Для меня этот жанр был вызовом. Я хотела сделать триллер уютным. Я знаю, что со мной многие не согласны – но для меня “Сказочник” именно такой. Под него очень приятно свернуться кольцами и впасть в зимнюю спячку.
Одиночество среди людей и человек, как главный источник зла в рассказах А. Подольского
Сборник "Колумбарий", М.: АСТ, 2023 г. (май)
«Колумбарий» А. Подольского можно считать наиболее эклектичным сборником в серии ССК. В нем сочетаются истории разных, противоречащих друг другу стилей, из-за разнообразия которых трудно понять, какова окончательная форма авторского почерка. Но, в то же время видно, что некая связь между историями есть. Она прослеживается в сквозных лейтмотивах, посылах и ценностях, транслируемых автором. Чтобы их увидеть, взглянем на тексты с обратной стороны.
Внимание привлекает, прежде всего, тема одиночества в кругу других людей, ставшая в творчестве Александра рефреном. Во многом такое одиночество в толпе продиктовано социальной проблематикой, с которой автор работает регулярно. Так, многие его герои вынуждены жить обособлено из-за статуса маргинала. Они либо беспризорники и преступники, либо инфантилы, не прошедшие адаптацию в обществе.
Такая социальная проблематика в рассказах имеет общую черту. Например, повествуя о преступниках или инфантильных взрослых, Подольский часто показывает их в противостоянии с городом, который изображается как машина, способная удушить человека-одиночку. Это естественно, потому что именно там живет наибольшее число людей, в массе своей зрелых – и потому не понятных слабой, беззащитной личности.
Интересно, что о детях как таковых говорится лишь в двух историях, затронувших социальную проблематику (хотя их и так немного – 28% книги). Например, в «Ненужных», где герои – бездомные подростки, пытающиеся выжить на железнодорожных путях за городской чертой.
Однако это не значит, что о детях автор говорит мало, предпочитая сюжеты о других маргиналах типа убийц или маньяков. Потому как о подростках он рассказывает в каждом третьем произведении сборника, не ограничиваясь игрой на исключительно социальном поле. Так, сквозная линия большинства (72%) «детских» историй — столкновение героев с потусторонним. Примером чему служат «Нечистые», где действующими лицами оказались городские мальчишки. История о них начинается с приезда на отдых в деревню, где подросткам трудно найти себе место. От нечего делать ребята собираются убить ведьму, которая, по их мнению, забирает на тот свет местных жителей. Парни готовятся к облаве на колдунью, но все идет не по плану – та находит их сама. Спасаясь от ведьмы у реки, друзья замечают, как она призывает из воды рогатое существо — козла. И нечистый, выйдя на берег, начинает охоту за детьми, чтобы забрать души.
Интересно, что потустороннее оказывается конечным злом лишь в половине рассказов о детях. В остальных сюжетах Александр срывает маски, показывая, что иногда сильнейшая угроза исходит не от каких-нибудь тварей, а от человека, как мы видим это в рассказе «И пришел дракон». Хотя, например, в «Демьяновых фильмах» источников зла сразу несколько, и до конца не понятно, кто представляет большую опасность: мистические существа или живущие на их территории люди. Такая сложность – хорошая мотивация подумать над историей, чтобы понять истинную природу зла. Неудивительно, что перечисленные выше рассказы – одни из интереснейших и сильнейших в сборнике.
Но тем разительнее на их фоне выглядит общая слабость для большинства мистических существ автора. Потусторонние твари в его сюжетах не кажутся законченными героями. Часто у нечисти нет истории и нам остается ломать голову, откуда и как появилось то или иное существо. В какой-то степени, они кажутся вещами в себе. Так, например, изображены зомби в рассказе «Метео», где повествуется о компании друзей, едущих домой через казахскую степь. Сюжет построен вокруг смерти одного из попутчиков, который, увидев на заправке среди героев девушку, напал на нее, но был убит – и, уже мертвый, вернулся, чтобы отомстить, приведя с собой других мертвецов. При этом, как покойник восстал и почему, не объясняется.
К числу спорных слоев в сборнике можно отнести и работу писателя с отдельными жанрами. Помимо историй о детях и потустороннем зле, в сборнике достаточно рассказов в стиле нуара, слэшера и даже сюрреализма. Однако не каждое из этих направлений дается Александру легко. Наибольшие вопросы вызывают два последних. В частности, у подавляющей части сюрреалистичных историй (за исключением «Теста» к ним относятся «Кап-Кап» и абсурдный «Человек-банан») нет внятного финала и более-менее погружающего в текст напряжения. А свойственный мрачному сюру саспенс есть лишь в двух рассказах. Но там он не усилен сюжетом, поэтому не может удержать читательского внимания. В историях же, где сюжет есть, нет саспенса, уже не говоря о психологическом напряжении.
Однако перечисленные выше недостатки – технические, и их можно исправить дальнейшими редакциями текста. Поэтому более интересны те черты сборника, что не влияют на его качество, но говорят о стиле Подольского. Так, например, одно из характерных свойств его историй – это минорный финал, встречающийся в каждом третьем произведении. Кроме упомянутых «Нечистых» сюда можно отнести «Парк исполинов» и рассказ «О стеклянных человечках».
Гораздо реже встречается финал положительный (всего лишь 3 истории, 10% сборника). Интересно, что все истории, где он есть – фантастические. Что не удивительно для жанрового писателя, основная задача которого – представить зло не выдуманным, но реальным. В таком случае еще более занятной выглядит игра со смыслами. Потому что 2/3 «положительных» историй имеют морально-этический посыл. Это наталкивает на мысль, что, возможно, Подольский не ищет мораль и этику в сюжетах, приближенных к реальности, а воспринимает «добро» как нечто, с реальностью не связанное.
Автор сборника на презентации книги в магазине "Буквоед", 30 июня 2023 г. Санкт-Петербург
Характерно, что в каждом «счастливом» произведении автор использует символизм и повествует о масштабных процессах, затрагивающих человечество («Цифропокалипсис», «Между» и «Колумбарий» и др.) Возможно, таким образом он возвращается к упомянутым выше социальным темам. Но, к сожалению, и здесь есть слабость: даже несмотря на масштаб, ни одну из «положительных» историй трудно отнести к сильным из-за все того же отсутствующего напряжения (при всем масштабе описываемых событий). Лишь в одном «Колумбарии» есть доля саспенса, но и она не вытягивает рассказ на уровень действительно сильного текста.
Тревога в его сюжете построена на зле, что подкрадывается к главному герою – старику-одиночке, живущему на острове с маяком. Отшельник трудится в колумбарии, который служит чистилищем для принесенных морем мертвецов. Согласно законам места, нахождение их тел на острове – временное. За «безгрешными» покойниками прилетает воздушный шар с целью унести их на небо, а других отшельник на тачке отвозит к колодезной яме, чтобы бросить под землю, где поселились духи, голодные до человеческой плоти.
Однажды старик находит тело девочки, сбитой машиной, но шар за ней не прилетает. После мучительного ожидания становится ясно, что невинного ребенка нужно бросить под землю, с другими грешниками. В замешательстве старик пытается решить моральную дилемму. Но замечает, что на маяк кто-то пробрался – и, судя по всему, незваные гости вышли из того самого колодца.
Слабость рассказа, прежде всего, — сюжетная. Она сводится к отсутствию связей между поворотными вехами. Не понятно, например, как выход духов наружу пересекается с исчезновением шара. Также вызывает вопросы и «чудесный» шанс к спасению старика от тварей, взявших над ним верх на пике борьбы. Но одновременность таких событий кажется случаем. Когда сюжет строится на подобных совпадениях, — это его недостаток. Но данная история служит наглядным примером авторского стиля. В одном рассказе есть депрессивная атмосфера, относительно счастливый финал и морально-этический посыл. А последние, согласимся, не типичны для хоррор-жанра.
К слову, «Колумбарий» — единственная история с масштабным миром, чей сюжет сводится к противостоянию человека с мистическими сущностями. В большинстве масштабных рассказов Подольского злом являются неземные твари типа пришельцев («Черепаший архипелаг») или расы мутантов из воды, в остальных случаях (37%, 3 истории) злом снова оказывается человек («И пришел дракон»).
Все несколько сложнее с рассказом «Твари из Нижнего города», где повествуется о мутантах из воды. История написана на стыке многих традиций. Нуарный детектив-триллер с элементами темного фэнтези, она — редкое в своей органичности сочетание жанров, которые на первый взгляд трудно увязать между собой. Но Александр это сделал, и весьма сбалансировано.
Он описал город на берегу озера, откуда вышли земноводные твари. Встроившись в уклад городской жизни, существа подчинили его своим законам и потеснили людей. Почувствовав силу, земноводные начали злоупотреблять положением и перешли черту... Примечательно, что ни один схожий с этим рассказ не написан в рамках реализма. Все подобные истории имеют хотя бы один элемент фантастики. Так, наряду с «Тварями…» стоят «Черепаший архипелаг» и «…Пришел дракон», где есть претензии на масштаб. Но, к сожалению, мало по-настоящему серьезных произведений (15% сборника). Несколько радует лишь то, что к ним относятся все истории с морально-этическим посылом, как, например, в том же «Цифропокалипсисе» и Дне рождения Машеньки» — девочки шести лет, не получившей внимание от старших даже в свой день рождения. Сюжет повествует о том, как родители выехали на праздник с друзьями в лес и, забыв о своем ребенке, вернулись назад в город, оставив дитя одним.
С первых страниц видно, что рассказ о Машеньке – смысловой, и только в последнюю очередь развлекательный. Здесь выражена проблематика, а жанр и метафоричность, как в истории о цифрах, оказались лишь средствами по ее раскрытию. В этой истории писатель говорит об уничтоженном родителями детстве. И между строк напоминает нам о детях, которые, оказавшись брошенными, не могут повзрослеть из-за психической травмы и, умерев внутри себя (помним о метафоре), превращаются в монстров.
Намного проще с нравственным посылом в откровенно провокационных «Свиньях», о чьем сюжете здесь лучше умолчать. Достаточно лишь отметить, что морально-этический посыл в одних текстах Подольского уживается с откровенной жестью в других. Как это видно на примере «Пазла». В схожих с ним историях автор описывает страдания героев уже без морали, вовсе отказавшись от какого-то смысла, и в результате порой трудно понять, для чего изображена та или иная жестокость.
В «Пазле» мы видим мелких бандитов, обязанных оправдаться за ошибки перед мафией. Герои могут снять с себя вину, сыграв на выживание против таких же гангстеров- неудачников. Они должны на опережение собрать тело из конечностей убитых людей. Согласно правилам, герои могут напасть на любого мирного гражданина в городе – и убить его, чтобы забрать «недостающую деталь». С одной стороны кажется, что такая жесткость – не более чем фантастическое допущение, но, учитывая реализм, с которым все описано, назвать это фантастикой трудно.
Более-менее радует, что все рассказы с элементами боди-хоррора и слэшера имеют социальную подоплеку. Поэтому не удивительно, что монстром в каждой из них является человек. Так же, как и то, что большинство подобных рассказов сводятся к откровенно негативному финалу. Особенно ярко это работает в сюжетах, где поначалу отрицательными героями кажутся потусторонние сущности. Тогда смена ролей (зло – не призраки, а люди) оказывается желанным твистом, сглаживающим тяжелое впечатление.
Резюмируя, нужно отметить, что крепкий твист – характерная черта большинства (82%) сильных рассказов в сборнике. Естественно, что в подавляющей части таких перевертышей выражен и сильный саспенс. Александр комбинирует его с другими приемами. Чтобы тревожные произведения обрели силу, он усиливает их активным сюжетом и психологичностью, а там, где последних нет – использует мощные символы, которые работают на наше подсознание так же, как иной саспенс или пси-прием.
Примечательно, что внезапный финал произведения – не главная черта Подольского-писателя. Твист встречается далеко не в каждой его истории. Однако почти всегда в них есть минорное настроение. Во многом этому способствует тема одиночества в кругу других людей, с которой автор работает чуть ли не постоянно. Она прослеживается в сквозных лейтмотивах, посылах и, вероятно, ценностях.
Тем более интересно анализировать, каковы они. Ведь, как было сказано, морально-этический посыл в одних текстах Подольского уживается с откровенной жестью в других. Мораль и этика в его сюжетах – не главное, а «добро», видимо, весьма условное понятие, не связанное с реальностью. Что нормально для хоррора и оправдано жанровой культурой. Но могут ли оправдать это читатели – другой вопрос…
*Рецензия была подготовлена для журнала Darker, которым ныне руководит Парфенов М.С. Но редакция журнала не сошлась во мнении с вашим покорным. Благодаря чему материал не был опубликован в издании и достался вам, читателям, позже обычного. Уверен, вам было интересно. Остается надеяться, что редакция Darker впредь будет аккуратнее подходить к работе со своими авторами, чтобы не задерживать материал, который интересен их аудитории, дабы вы всегда вовремя получали качественный текст.
Сегодня мы говорим с А. Матюхиным, известным в русскаоязычной хоррор-среде произведениями о маньяках. Александр – многократный номинант и лауреат премии «Мастера ужасов» и частый финалист жанрового хоррор-конкурса «Чертова Дюжина». Автор множества романов, среди которых мрачные «Идеальность», «Кладбище ведьм», «Пожиратели грез» и «Дразнилки». Первая книга оригинально проливает свет на образ психа и затрагивает тему нарциссизма, которым болеет современное общество, привязанное к несуществующим достижениям и иллюзорным успехам.
Роман "Дразнилки", М.:АСТ, 2023 г. Первое издание
Подобных историй у Матюхина много. Известно, что большинство имеют необычную концепцию. Чаще зло в них представлено в образе человека: Александр изображает маргиналов как обычных людей, смещая зло в социальную плоскость. Как, например, в нуарном рассказе «Умеренность», повествующем о Петербурге и его темных сторонах. В рассказе говорится о гнили в социальных институтах и зле, которым оказываются люди со статусом. По сути, о теневой, агрессивной стороне привычного нам порядка, который, скрепляя общую массу людей, легко уничтожает отдельную личность.
На примере произведений типа «Идеальности» и «Умеренности» видно, что Александр предрасположен к серьезной прозе. Поэтому вас ждет беседа не столько о книгах, сколько о характере зла. Мы разберемся, действительно ли оно сидит в человеке или мы – всего лишь проводники агрессивной Силы? Возможно ли, что Ее источник есть даже в самом миролюбивом из нас? Почему быт – необходимое условие для реалистичности ужаса. Какая связь бытового хоррора с домашним насилием? Может ли зло в женщине быть агрессивнее сидящего в мужчинах? Почему законы жанра в России показывают главой бытового ужаса наших матерей, дочерей и сестер? Настолько ли тесна связь хоррора с сексом. Что для А. Матюхина – табу. И какова она – природа страха?
Мы начнем с истоков. Из детства.
А.Х. Александр, в одном из интервью вы сказали, что с юных лет слушали байки о расследованиях, маньяках, серийных убийцах. Это единственная причина интереса к Тьме в людях — или к ужасам вас привело что-то еще?
А.М. Интерес к историям о серийных убийцах, маньяках и так далее, это, скорее, следствие, а не причина. Если закопаться достаточно глубоко, то у меня попросту не было выбора не интересоваться. Юность пришлась на начало девяностых, когда из телевизоров полилась криминальная хроника, все киоски были увешаны газетами в стиле «Спид-инфо», а в видео-салонах крутили по шесть хорроров за ночь. Прибавьте к этому дедушку – начальника судмедэкспертизы во время максимальной криминализации общества, дядю, который увлекался хоррорами и таскал меня с собой на множество фильмов (и еще собирал обложки альбомов Iron Maiden, например) и отсутствие контроля со стороны родителей. В общем, мало что могло увлечь больше. Хотя, хочу заметить, что книги Стругацких, Гаррисона, Шекли и так далее я всё же читал больше, чем «ужастики».
А.Х. По уровню произведений видно, что вы работаете с текстом как рассчитывающий каждую деталь техник, а не «пиит под властью вдохновенья». Однако в ваших романах (есть и рассказ – «…Белая рыба») затронута тема снов, которые затаскивают героев в потусторонний мир и предупреждают об угрозе. То есть, речь об иррациональном. Какой опыт с такими снами у вас как автора? Возможно, некоторые сюжеты приходят «из ниоткуда», минуя писательский стол мастера-технаря, который собирает текст по винтикам?
А.М. Тут, скорее, обманчивое впечатление. Я очень мало текстов пишу без вдохновения. Вернее даже так: по моему мнению, вдохновение — это не обязательная вещь для писателя, но как стартовый толчок к созданию произведения, некий спусковой крючок вполне себе отлично работает, чем я пользуюсь.
Я воспринимаю вдохновение как инструмент, так же, как и сны и какие-то идеи «из ниоткуда». Мой мозг всегда ищет сюжеты, детали, образы, какие-то фишки и неожиданные моменты, которые можно использовать в тексте. Логично, что рано или поздно сформировывается некий удачный шаблон, который и выскакивает в голове как готовая идея. Как-то так это работает, и это, по сути, подсознание, поставленное на поток. Иррационального в этом для меня нет.
Тем не менее, разные образы и идеи часто вываливаются в голову, будто это нечто сверхъестественное. На интервью я часто привожу в пример рассказ «Навсегда». Я хотел написать что-нибудь для отбора в ССК, но в голове не было никаких идей. Тогда я просто сел перед ноутбуком и открытым листом и сидел минут двадцать, позволив мыслям свободно течь. И вот в какой-то момент в голове нарисовался образ старой двери, обитой дерматином, с надписью «Бокс» на табличке, старого видеосалона в маленьком городе. И я начал описывать то, что генерировалось в голове, не имея сюжета, героев, идеи – и где-то за три часа набрал готовый рассказ. На полную доработку ушло в целом часов пять, и вот рассказ до сих пор является одним из самых известных у меня. Примерно то же самое было с «Большой белой рыбой», с той лишь разницей, что итоговый уход в «вирд» был сконструирован уже сознательно.
А.Х. Как бы там ни было, более частый гость, чем нечто иррациональное в ваших историях – это простой, близкий читателям ужас. И по-настоящему качественные, жуткие тексты они обнаружат, посмотрев на ваши бытовые сюжеты. Ранее вы говорили, что “если у рассказа нет проблематики, то это дрянной рассказ” Возможно ли написать рассказ с сильной проблематикой, не играя на теме бытового кошмара?
А.М. Тут нужно определиться, что такое вообще «бытовой ужас». Обычные, приземленные проблемы? Измена, алкоголизм, предательство близкого человека – это бытовые вещи? Приезд дальних родственников, авиакатастрофа – это тоже бытовое? Проблема в том, что если писать об обычной жизни обычных людей, то это всегда т.н. «бытовуха» просто потому, что без нее не будет реализма. Дело даже не в проблематике, а банально, чтобы в историю поверил читатель.
Опять же, проблематика бывает разная, и писатель, по идее, должен понимать, что за проблему он поднимает в тексте и для какой цели. Хочет ли он поставить один главный вопрос перед читателем, или рассыплет множество мелких вопросов, на которые либо даст ответы, либо оставит для размышления. Можно банально выстроить путь героя с помощью проблематики. Главное: чтобы она была. Привязка к бытовому хоррору в этом случае вторична. Лично я работаю от обратного: сначала ищу вопросы/проблематику, которые мне было интересно раскрыть в сюжете, а уже потом смотрю, каким образом тот или иной элемент (хоррорный, фантастический, вирдовый) помогает их раскрывать. И уже на третьем этапе, не самом важном, встраиваю быт или не-быт в зависимости от того, насколько гармонично он будет работать для общего дела.
Рассказ «Дальние родственники» берет несколько проблем разом: безвольность и слабохарактерность, манипуляция, невозможность преодолеть трудности. Задается вопрос: а может ли человек с подобным поведением что-то изменить в жизни? Жанровый инструмент – хоррор. Бытовой атрибут здесь выступает главным, потому что проблематика близка обычным читателям, это вопрос не философский, а вполне конкретный. Как вы ведете себя с хамом на дороге? Отказываете ли родственнику, приехавшему из другого города, даже если он алкаш? И так далее. Поэтому «бытовуха» здесь неизменный атрибут.
А.Х. Одна из популярных тем русскоязычных произведений о быте – историзм. В произведениях любых авторов, где он затронут, сильно работает мысль «так деды поступали, и нам волей-неволей приходится». Например, массовому читателю и зрителю особенно интересны сюжеты о Великой Отечественной войне. То есть, затронутая нами бытовуха максимально остра, когда автор заходит на поле историзма?
А.М. Не могу точно сказать, так как сам очень редко работаю с темой историзма. Он мне банально не нравится. Именно потому, что массовому читателю данные сюжеты интересны безотносительно рассказанной истории. Кажется, что это эксплуатация.
А.Х. Сегодня это действительно эксплуатация. Но она бы не сработала, не окажись историзм востребованным. Потому как на него есть спрос. Значит ли это, что крепкий русский хоррор, который найдет отклик в массовой литературе, невозможен без бытовухи историзма?
А.М. Почему же, возможен, но встречный вопрос – а надо специально разделять? Если грамотно использовать историзм и бытовуху именно как инструмент в истории, то это дополнительные бонусы к тексту. Если у автора получится написать хороший русский хоррор без историзма или бытовухи, то отказываться не нужно. Из примеров: Дмитрий Костюкевич, «Шуга».
А.Х. Какое место среди историзма и бытовухи занимает постмодерн? Ранее вы говорили, что русскоязычный хоррор любит играть с ним.
А.М. Не только хоррор, но и другие жанры давно с ним заигрались, и никак не могут остановиться. Причина, наверное, в том, что писать постмодернизм достаточно просто, ведь это реакция на то, что происходит вокруг нас, обыгрывание (и часто – обсмеяние) каких-то общеизвестных трендов. То есть вместо придумывания хорошей, оригинальной истории многие берут постмодернизм как инструмент и нагромождают отсылками, аллюзиями, размышлениями о чем-то трендовом банальный в своей сути рассказ.
Замечу, что написать хороший постмодернизм выходит мало у кого, а играться с ним любят «только лишь все». Влияние [Пелевина ]Виктора Олеговича тоже не ослабевает.
А.Х. Бытовой ужас – он, как правило, про домашнее насилие. В частности, о боли, которую мужчина причиняет женщине. И маньяками в ваших рассказах, преимущественно, являются именно мужчины, часто – с топором. В романах же зло исходит от женщин. Почему?
А.М. Тут банальный ответ – такова статистика. Маньяков мужчин просто статистически больше, поэтому достоверный образ маньячки или серийной убийцы создать сложно, особенно в отечественных реалиях.
В романах ситуация как раз обратная – там нет маньяков, а есть то самое «бытовое» зло, и законы отечественного жанра часто ставят главой бытового зла именно женщину. Тренд, увы, распространенный и работать с ним легче.
А.Х. Примечательны отличия в раскрытии этого зла. Как показывают исследования, мужчины лучше контролируют свою тягу к насилию или нарушению табу. Слабый же пол, как правило, отдается ярости спонтанно и неосознанно, будто повинуясь агрессивной силе внутри. Например, в «Идеальности» главная героиня Лера – сексоголичка и алкоголичка с несколькими психическими расстройствами, которая находится во власти Тьмы, что периодически берет верх над ее разумом и телом. В «Кладбище…» мать и дочь – ведьмы, что пытаются освоить колдовскую силу рода, и делают это, впадая в опасные пограничные состояния. То есть, в двух романах – речь о стрессе и рисках для психики, которые провоцирует опасное «нечто», желающее выйти в мир через женщин. Получается, женщина не способна контролировать сидящее в ней зло? Или делает это хуже мужчины? Если да, то почему?
Роман "Идеальность", М.:АСТ, СПб.: Астрель-СПб, 2022 г. (сентябрь) Первое издание
А.М. Тут важно, что в романах выбор персонажей — осознанный. Он формировался не просто так, а с оглядкой на ту или иную проблематику, с учетом достоверности происходящего, как эмоциональный инструмент всей истории.
Грубо говоря, выбор женщины в качестве главного персонажа в "Идеальности" был не столько потому, что "женщина хуже мужчины контролирует сидящее в ней зло", а из-за множества других причин: достоверности в рамках выбранной темы, сюжета, идеи, как это будет работать в книге в целом. Или, например, выбор женщины и дочки на роль ведьмы в «Кладбище…» логичен, потому что ведьмы – это женщины, и передача по наследству от женщины к женщине тоже логично и правдоподобно.
Но. Частично, конечно, этот прием работает психологически. В массовом сознании женщины действительно воспринимаются как более эмоциональные, неустойчивые, часто подверженные внешним раздражителям и триггерам. Это ещё и связано с тем, что женщины более уязвимы, их легче «сломать». Соответственно, более правдоподобная история, это как раз история девушки, которая снималась в «вэбке» втайне от авторитарного отца, чтобы выйти из-под его контроля, и которая психологически сломалась, когда отец обо всём узнал. Поставьте в эту историю мужчину, и достоверность пропадёт.
И еще один фактор, элемент эмпатии. Читатель отождествляет себя с героем и ставит себя на его место. Конкретно в «Идеальности» и «Кладбище ведьм» всё же мужчинам было бы сложно поставить себя на место Леры или ведьм.
А.Х. Зло в женщине агрессивнее того, что сидит в мужчинах? Или сильный пол более приспособлен к Тьме внутри себя?
А.М. Если говорить о некоем усредненном Зле, то в мужчине и женщине оно просто разное. Я сомневаюсь, что мужчины более приспособлены, просто моменты триггера этого Зла иные. А, ну и не нужно забывать про масскульт. Все же на наше мировоззрение сильно влияет шаблон о «сильном поле» и «женщинах-истеричках», хотя сейчас идет некое выравнивание.
А.Х. Вы затронули так называемое усредненное Зло. Откуда вообще, по вашему мнению, оно берется? И нужно ли писать это слово с большой буквы?
А.М. Вопрос философский. Я не верю в некое единое Зло с большой буквы и что оно откуда-то берется. Зло – это совокупность действий, зачастую клише и, как правило, вызванное определенными причинами.
А.Х. Источник Зла в человеке? Или мы – лишь проводники, в силах которых совершить выбор, хотим ли пропускать его в мир? Например, не нажимать на курок, когда «требует долг» и не поднимать топор, когда хочется. Речь о тех самых действиях и причинах.
А.М. Я думаю, конкретного источника зла не бывает. Опять же, вопрос спорный и глубокий, но зло, как действие (нажимать на курок, поднимать топор и т.д.) штука очень размытая и по большей части искусственная. Большинство людей оценивает совершенное действие уже постфактум и вешают ярлык «добро-зло» по многим причинам, собранным вместе.
Но это в жизни. В искусстве, конечно, нам хочется все упростить и совершенно точно показать Зло, Источник и некий импульс, всё это запустивший. Недавно пересматривал оригинальный «Хэллоуин» и с удивлением обнаружил, что там есть линия поиска Майкла (раньше вообще о ней забыл), где врач и полицейский размышляют о чистом Зле, исходящем от персонажа. Так вот в фильме нет примеров, почему они так решили. Зрителю просто подают в лоб, что Майкл Майерс – это зло, и никаких гвоздей. Литература тут более радикальна, и, конечно, выдумать источник Зла в человеке проще, правила игры способствуют. А иногда можно вообще не выдумывать, а просто ткнуть пальцем – вот это Зло, и все поверят.
А.Х. То есть, зло в каждом из нас? В даже на первый взгляд самом миролюбивом?
А.М. Да. Ибо всякий поступок любого человека может быть расценен другими, как зло. И наоборот. Гитлер вряд ли думал, что творит зло, например.
А.Х. Миролюбивые люди часто вынуждены подавлять агрессию. Они скапливают ее и оказываются переполненными злобой так, что сносит крышу. Отсюда шаг навстречу к психическому расстройству. Получается, мирное общество, сторонящееся зла – это больное общество, обреченное на внутреннее психическое страдание?
А.М. Вывод интересен, хоть и слишком релевантен. В теории да, но тут можно подумать глобально – любая цензура, в принципе, обрекает людей на внутреннее страдание и запуск негативных процессов. Сторониться зла, это тоже цензурирование. Запрет книг или фильмов ужасов, рестлинга ни к чему хорошему не приведет. Но если смотреть не глобально, а точечно, то в любом случае должны быть рамки и границы «зла», которые в адекватном обществе все-таки существуют.
А.Х. О рамках и границах. Маньяков и убийц породили силы, желающие прорваться из нас наружу, чтобы преодолеть силу возведенных нами запретов. Тогда родители зла – миролюбие и гуманизм?
А.М. Ну, это из разряда антиутопий. Как сюжет, вполне может быть. Вообще, у меня есть рассказ, где герой делает вывод, что зло – это естественное состояние человека, а вот уже как раз миролюбие и гуманизм, это его производные, выработанные защитные механизмы, то есть чужеродные для человеческого существа элементы.
А.Х. Выше был провокационный вопрос, что нормально для жанра. Ведь ужас, как правило, затрагивает маргинальные темы, и часто авторы хоррора пишут на грани дозволенного. Некоторые вовсе регулярно эксплуатируют табу. Так или иначе, они говорят читателям о запретных, пограничных состояниях. И, кроме страха, часто используют тему секса, который, наравне с ужасом, подчиняет психику, толкая человека действовать на инстинктах. Это естественно: эрос и танатос взаимосвязаны между собой.
Но. Если не привязываться к биологии и вернуться к литературе, которая, как культурное явление, стоит выше животных начал. Может ли хоррор быть целиком основанным на страхе, отделившись от секса?
А.М. Конечно. Чем более развито общество, тем больше вариаций искусства и литературы, в частности, в нём появляется. Можно сюда привязать и жанр хоррора. Страх без секса сейчас – это распространенный формат жанра. Даже больше скажу, связка страх/секс была популярна не так уж и много лет. По сути, это шестидесятые – конец восьмидесятых. Ультра-сексуализация всего, не только литературы. Сейчас секс чаще выступает, опять же, инструментом, но никак не главным действующим лицом в жанре.
А.Х. Проживет ли жанр, если авторы не будут касаться вульгарных/сексуальных тем в целом?
А.М. Пугать можно чем угодно. Думаю, постоянная эксплуатация вульгарных/сексуальных тем говорит больше об авторах, чем о жанре в целом.
А.Х. Вульгарность и табу в литературе ужасов — какие они? Может ли в хорроре вульгарное обойтись без сексуального?
А.М. Это вопрос мастерства. Умелый автор может играть как вульгарным, так и сексуальным, не сваливаясь в крайности. Неумелый перемешает в кучу, зайдет за грани и сделает плохо. Табу тут никакого нет, именно мастерство.
А.Х. Какие темы для вас пошлые? Что воспринимаете как табу? Это особенно интересно знать читателям с острой моральной позицией, которые помнят сцену с убийством щенка топором силами ребенка в одном из ваших романов.
А.М. Пошлых и табуированных тем для меня нет, именно поэтому в свое время я и ушел в жанр хоррора. Жанр хорош тем, что при должном мастерстве можно написать о чём угодно и это будет смотреться гармонично.
Та самая сцена с убийством щенка, кстати, расфокусирована. Там нет подробностей, а акцент делается все же на ощущения ребенка, а не убийство. И эта сцена играет на атмосферу всей книги, именно поэтому вынесена в пролог.
Лично я не люблю писать сплаттер, не люблю излишней «кровавости» или бессмысленного насилия, «чернушности», но это не значит, что не буду использовать эти приемы в своих текстах. Просто не совсем моё.
А.Х. Мастерство имеет значение. Но приемлемость или табуированность тем – это также вопрос уместности. Сегодня читатели с интересом относятся к одним вопросам и воротят нос от других, завтра – наоборот. Так или иначе, уместность литературного текста зависит от того, насколько точно он говорит о нас сегодняшних. Насколько с этим справляется хоррор? Когда он актуален? Когда излишне злободневен?
А.М. Это работает вне жанра. Какие-то книги остаются актуальными во все времена, какие-то, несмотря на злободневность, забываются.
Если размышлять шире, хоррор уместен всегда, если это просто хорошо написанная книга. «Кладбище домашних животных» актуально и популярно сорок лет, например. Другой момент, если автор сознательно сконцентрировался на узком и злободневном маркере, который работает здесь и сейчас. Как долго продержится его книга? Зависит от мастерства, но чем дальше мы будем от этого маркера, тем меньше нам будет интересно. Опять же, независимо от жанра.
А.Х. Может ли жанр повлиять на большую литературу? И должен ли он для этого работать с историзмом и бытовухой, о которых мы говорили в начале?
А.М. «Большая литература» понятие размытое, и не совсем понятно, где она начинается, а где заканчивается. Если делать срез по «интеллектуальной прозе», то хоррору, наверное, и не нужно там на что-то влиять, потому что хоррор выступает сам по себе и в своей весовой категории. Если говорить про литературу, которая выходит в престижных редакциях, получает множество премий, экранизируется сильно чаще, чем остальные, то влияние видно уже сейчас – Редакция Елены Шубиной запустила и уже пару лет активно издает ужасы и триллеры, переиздает старые вещи в жанре. Сейчас из каждого радио торчит «Последний день лета», в рекламу которого, кажется, вложили годовой бюджет небольшого города. Иными словами, «большая литература» следит за трендами на рынке и пытается с ними заигрывать. Тот факт, что они обратили внимание на хоррор, говорит о хорошем влиянии.
Роман "Кладбище ведьм", М.: АСТ, 2022 г. (по факту вышла в декабре 2021 г.)
А.Х. То есть, хоррор проникает в умы настолько, что по финансированию отдельных жанровых продуктов (книги/фильмы) может конкурировать с городами. Это глубокое влияние не общество. Должны ли писатели ловить момент? Если да, то о каких страхах стоить говорить авторам, чтобы влиять на общество?
А.М. Здесь нет табу, а только самоограничение автора. Подразумевается, что автор, обычно, пишет о том, что близко ему в той или иной мере. Если речь про страхи, то, понятно, проще всего писать о страхах, которые знаешь не понаслышке. Так зачем стесняться и не говорить о них? Это некая проработка, как в психологии – проговорил, написал, рассказал.
Влиять ли на читателя? Опять же, смотря зачем. Какая цель?
Возвращаясь к «Кладбищу домашних животных» — ключевой момент в книге, это смерть ребенка, дикий страх любых родителей в любые времена. В то время в американском обществе было негласное табу на озвучивание подобных страхов, их не прорабатывали и не обсуждали. Кинг, написав книгу, долгое время сомневался, можно ли ее издать, причем именно потому, что озвученный им страх публично ломал запрет на проработку страха. В итоге решился, книга вызвала ажиотаж и даже протесты, но писатель действительно повлиял на то, что общество стало немного более открытым в обсуждении таких вопросов.
Как по мне, удачный пример.
А.Х. Как вы воспринимаете страх? Он приходит один или страхи, как бесы — охотятся на человека толпой?
А.М. Страх как семечко. Дашь ему пустить корни в твоем сознании, и потом сложно будет избавиться. А ещё потом и дерево вырастет. Самый худший страх, это тот, который растет медленно, потому что он сначала незаметен, а потом уже становится поздно. Если в голове уже разросся лес, то пиши пропало. Заблудишься в нём навсегда.
А.Х. Чем кормится страх?
А.М. Он многолик. Он везде. Страх, как базовая функция организма, может сработать в любой момент. Он маскируется, но помогает выжить. Даже страх перед воздушными шариками когда-нибудь спасёт кому-нибудь жизнь.
*Интервью было подготовлено для журнала Darker, которым ныне руководит Парфенов М.С. Но редакция журнала не сошлась во мнении с вашим покорным. Благодаря чему материал не был опубликован в издании и достался вам, читателям, позже обычного. Уверен, вам было интересно. Остается надеяться, что редакция Darker впредь будет аккуратнее подходить к работе со своими авторами, чтобы не задерживать материал, который интересен их аудитории, дабы вы всегда вовремя получали качественный текст.
Был на круглом столе, собранном главным редактором издательства АСТ А. Прокоповичем. Говорили о редком звере – качественной рецензии для читателей. Итог встречи главред свел к нескольким тезисам (выделены ниже кавычками). Во-первых, с чем я соглашусь, «мы в который раз убедились, что стать успешным рецензентом — адски трудная задача». Для того чтобы анализировать текст, нужно видеть скрытые связи в предмете (книге), который разбираешь. А также место самого предмета в составе более широкой мозаики: например, насколько книга оригинальна относительно конкретного жанра или всей литературы в целом. Чтобы это заприметить, нужен широкий кругозор, большое образование – и тогда скрытые связи и контекст будут видны.
Однако знаний и аналитических способностей мало. Также необходим и литературный опыт, дабы написать интригующий текст, который будет интересен рядовому читателю. Интрига здесь очень важна, потому как сухую критику филологов почти никто не открывает, считая ее «душной». Но в такой интриге я вижу опасность. Которую, почему-то, не видит А. Прокопович. Он говорит: «[для успеха рецензии] важно не только качество текста, но и то, что рецензия сама по себе должна содержать элементы шоу». Речь о привлекательности рецензии, способной увлечь благодаря той самой интриге. Только вот я здесь вижу отличие: потому как интригующий текст и текст с элементами шоу – это, как говорят у нас в Одессе, две большие разницы. Если более корректно, то качественный текст может и где-то даже должен иметь интригу, но элемент шоу может его испортить, превратив в ширпотреб.
Именно из-за стремления привлечь внимание к предмету разбора за счет излишней интриги и появляются такие трикстеры, как BadComedian, которые эксплуатируют подачу а-ля «цирковое шоу», не говоря по существу. В принципе, А. Прокопович отметил то же самое, сказав, что «инструмент хейтерства может привести к развитию бренда обозревателя, но не работает на пользу книг». Однако я не понимаю, как можно экологично использовать элемент шоу, не превратившись в хейтера, которые обливают предмет разбора грязью (даже не предмет анализа, которым занимаются рецензенты).
Что касается качественных текстов, то, как говорит главред АСТ, «сегодня, за исключением двух- трех обозревателей, рецензии нашли свой приют в микро СМИ и не имеют большой аудитории». С этим я тоже соглашусь лишь отчасти, потому как понятие «микро» для СМИ – относительное. Нам стоит посмотреть на общую (!) массу рецензентских площадок, обратив внимание не только на сайты, где рецензируются книги. Есть также мощные сайты с рецензиями на фильмы типа «КиноТекстов», «Lumière » и векового журнала «Искусство кино», которое давно перешло в е-формат. Они существуют даже в любимом нами жанре хоррор — по большому счету, отдельной нише (RussoRosso). Качество материалов на этих площадках высокое. И важно, что лет десять назад никто не предполагал, что культура рецензирования кино в сети так разовьется. Так же, как никто не предполагал, что появится журнал Darker, чья редакция будет очень тщательно отбирать материалы для номеров. И то, что сегодня в литературном секторе рецензий таких площадок мало – не приговор. Уверен, они разовьются, как развились перечисленные площадки с рецензиями на кино. Нужно время: это культурный процесс.
Выше – общий комментарий на тезисы Александра. Ниже оставляю свои:
1. Рецензия изначально — не медийный продукт, а литературный. Но ее можно использовать как инструмент медиа-продвижения книги, если рецензент популярен (имеет большую аудиторию) и способен повлиять на скорость продаж.
2. Рецензия может обойтись без спойлеров и, при этом, остаться детальной. Это зависит от умения рецензента дать глубокий анализ, не вдаваясь в подробности текста – по сути, экологично сохранить интригу.
3. В этом смысле рецензия — такой же способ привлечь внимание к книге, как аннотация, но работает она на весьма узкий круг более вдумчивых читателей; и не всегда способствует продаже, потому что кто-то читает их, дабы детально разобраться, какие новинки сейчас популярны и почему.
А значит…4. Рецензент создаёт автору имя. Китика предмета — это, в какой-то степени, его оценка. Рецензия — критика публичная. То есть, на нее обращает внимание общество разбирающихся в предмете людей — на основе критики они формируют мнение о тексте. Так у последнего появляется репутация. И у автора, соответственно, тоже. А она уже, в свою очередь, может повлиять на продажи – косвенно, без элемента шоу.
Александр Матюхин имеет в литературной среде интересный статус. Его считают королем историй о маньяках. Подобный титул можно заслужить несколькими путями. С одной стороны, качеством текстов. А с другой, их количеством, по которому видно, насколько часто автор касается маргинальных тем. Только с этим все не так однозначно. Как оказалось, в сборник «Восхищение» включено всего десять рассказов о первертах (лишь 50% тома). Согласимся, что для книги темного направления половина сюжетов на такую проблематику – это, в каком-то смысле, даже мало.
Однако, несмотря на условное разделение на маньячную прозу и остальную, сборник нельзя назвать разношерстным. Темы рассказов и их качество выдержаны в относительно цельной конструкции, потому что в сюжетах прослеживаются общие черты. Так, например, наиболее ранние схожи между собой за счет фантастичности. Они-то в большинстве случаев и повествуют о маргиналах. Но это характерно для ранней прозы хоррор-авторов, и только на основе этого Александра нельзя причислить к садистам от литературы, как привыкла делать аудитория, не искушенная в жанре.
Мы также видим, что Матюхин не смакует подробностями насилия. Равно как и не пытается получить удовольствие от жестокой прозы, что ясно благодаря повествовательным методам: то, насколько автор отождествляет себя с героями, можно отследить по изложению. Так, от первого лица написаны всего лишь 40% произведений о маньяках. Примечательно, что в жестоких текстах не видно и стремления пощекотать нервы публики, ибо 50% ранних историй о психах – смысловые.
Словно предвидя неоднозначную трактовку своей прозы, Александр отказался от моральной оценки героев. Но это не ставит его в позицию немого попустительства, так как он, хоть и не осуждает душегубов, но также не делает и скидок для них, дабы не выставлять жертвами обстоятельств. Матюхин лишь показывает все переменные, повлиявшие на становление зла, и оставляет читателю свободу в их интерпретации. По сути, транслирует посыл, что монстрами 1) рождаются, 2) становятся, взращивая свои “темные” качества из-за располагающей среды, или приобретают их благодаря окружению.
Автор в принципе изображает первертов с “нормальной” стороны: демонстрирует логику садистов, их связи с реальностью. И с ними трудно спорить: в словах убийц мы видим определенную адекватность (насколько она может быть у психически больных людей). То есть, показывая логику психов, Матюхин в первую очередь изображает их как личностей. Но именно на фоне вытекающей из такого подхода понятности, в них ярче раскрывается ненормальность.
На подобной основе выстроен рассказ «Кость в горле». Его начало достаточно поэтичное. Там нет привычного нам действия, и первое время дается лишь понять, что герой — потрошитель — движется к месту убийства. По мере приближения героя к цели нам доходчиво транслируется естественность, с которой можно получить удовольствие от смерти человека. Это работает, так как автор говорит на примере знакомых, всем приятных вещей (прогулка у моря, южная ночь возле пляжа, вкусный ужин), добавляя к ним убийство, выступающее финальным звеном в общей композиции отдыха. Благодаря данному подходу маньяк не вызывает отторжения: его логика понятна читателям без перверсий (ибо садист получает те же удовольствия, что и рядовой человек) и, в то же время, показывает, как с вполне нормальными чертами может ужиться неадекватность.
Схоже работают «Секретики», где медленно, методом вкраплений в мысли героини, раскрывается ее психическая болезнь. Интересно наблюдать, как расстройство проявляется в деталях, когда вроде бы здоровый в рассуждениях человек начинает допускать странные ошибки в выводах.
По тому же принципу выстроено и «Сияние ее глаз», в котором читатели верят логике женщины-шизофренички, потому как образ этой героини цельный. Текст о ней подан в формате постов для интернет-площадок. На каждом сайте девушка ведет себя по-разному, но все сообщения складываются в цельную картину, и героиня раскрывает несколько «темных» граней своей личности. Автор четко дает понять: с помощью социальных сетей можно составить психологический портрет человека, изучив его по сообщениям в частной переписке. Так что, в какой-то степени, «Сияние ее глаз» злободневно и серьезно (насколько таковым может быть фантастическое произведение). И, даже несмотря на то, что основная его цель – развлечь публику, нужно признать: работа с темой интернет-ужасов здесь намного качественней, чем в более раннем «Скучающем», где тоже описаны боль и страдания человека, зависимого от общения в сети.
Но эти произведения не дают всей картины. Не следует думать, что, говоря на важные для общества темы, Матюхин скатывается к смакованию психический перверсий и бытового насилия. Наоборот, он смещает акцент с тяжелого реализма, уделяя большее внимание работе с фантастическими элементами.
Например, в «Бесах Бережного» нам рассказывают о подростке, убивающем сверстников под влиянием чертей. Сущности, заставляющие мальчишку нести смерть, изображены как реально существующие.Так что героя-подростка трудно назвать однозначным садистом. Некоторые читатели, конечно, посчитают его контакты с чертями бредом, а мальчишку нарекут монстром. Но это будет однобокая оценка, так как в попытках самоутвердиться за счет насилия просматривается базовое стремление подростка ощущать себя сильным. Несмотря на то, что оно приняло неадекватную форму, нет и открытых намеков на психическую дефективность главного героя. Как и того, что заставило бы нас думать, будто приходящие к мальчику бесы ему только кажутся. Мысли о собственном сумасшествии посещают Бережного лишь в финале, и то — как одна из возможных причин совершенных грехов.
Здесь видно, что, даже при глубоком погружении в психологию маргиналов, Матюхин не копает в мотивы их поступков: Александр сосредоточен на том, чтобы аутентично передать ненормальность героев в моменте, «здесь и сейчас», поэтому маньяки в его прозе кажутся столь живыми и, возможно, именно так шокируют публику.
Чуть позже Матюхин уходит от злободневной проблематики. В 2017-2018 гг. его проза становится преимущественно развлекательной. В сюжетах данного периода еще видна определенная доля фантастичности («Похороны старых вещей», «Химия»), но произведения еще можно воспринимать и как вполне реалистичные.
В годы написания этих рассказов Александр экспериментирует со стилистикой: именно в подобных историях заметен богатый язык. Текст некоторых из них откровенно пульсирует. Например, в «Лешем» всех ждет полнокровное описание природы. Автор показывает, какова она на ощупь, вкус и запах. Благодаря тому, что подмечены ее плотские стороны, текст выглядит особенно насыщенным. Такому методу изложения подчинены даже визуальные фрагменты – они тоже описаны чувственными понятиями. Однако это не создает в мозгу читателя какофонию из ассоциаций. Матюхин упрощает восприятие, используя в чувственном описании достаточно примитивный (но уместный) прием контраста: холодное сравнивается с горячим, влажное — с сухим и т.д.
Это влияет и на общий контраст всего сборника. На фоне работ, исполненных в схожем стиле (кроме «Лешего» к ним относится упомянутая выше «Кость в горле» и «Химия») ярко выделяется изложение остальных сочинений. А вот написанные в то же время «Похороны старых вещей», «Я нюхаю твое лицо» и «Коридоры» значительно проще. Как, впрочем, большинство других историй, из более поздних этапов творчества. Но легкость стиля оказывается достоинством: становится легким для восприятия столь сложный прием, как метафора. Ее простота производит интересный эффект в рассказах типа «Восхищения» и «Кусочков вечности», где определенные сравнения кажутся утрированными, а потом выясняется, что за абстрактными формулировками скрывались вполне конкретные, но жуткие подробности. Уметь скрыть ужас, излагая простым языком — сложный уровень. И его мы встречаем в произведениях, написанных значительно позже.
В большинстве последних сюжетов (2021) Александр окончательно возвращается к фантастике, но уже значительно более смысловой (фантастическими оказываются 66% смысловых текстов). Видно, как в наиболее серьезном действии реализм уходит на второй план, уступая место выдуманной детали. И автор использует ее как ту же метафору, чтобы сказать нечто более важное.
Как инструмент метафора выходит за границы слова, и работает в поле визуальной образности. Примером тому сложит причудливый рассказ «Сплетенница». В ней затронута проблематика обездоленных детей, которые живут в подвалах и вынуждены рисовать в своих фантазиях счастливую жизнь. Видно, что подобным бегством героев от реальности Матюхин не старается вышибить из нас слезу. Наоборот, он показывает губительные последствия детского поведения: ребята мучают родителей, заставляя пребывать в таких же иллюзиях.
И типажи здесь разноплановые: кто-то из взрослых героев рад уйти мир грез, потому что из-за собственного безволия не способен вынести реальность, кто-то из детей делает это, ибо тоже слаб, но уже в силу возраста, а кто-то из них не разрывает связи с объективным миром, даже несмотря на то, что тоже ребенок и, наоборот, пытается вытащить из фантазий морально опустившихся взрослых. Первое время бросается в глаза откровенный сюрреализм данного текста. Но он здесь не ради формы: это не игра со штампами и клише, а прием, необходимый для раскрытия конкретной мысли. Развлекательный с виду рассказ ближе к финалу приближается к притче. Видно, что история писана не просто ради развлечения, а сюр в ней – инструмент автора, чтобы донести свою мысль на примере контрастных образов.
С похожей стороны кто-то может посмотреть на «Большую белую рыбу». Но в качественном сюрреализме зачастую прослеживается концепция (благодаря логике в образах), которой здесь нет. Произведение долго не получается отнести к конкретному жанру, но с начальных строк видно — это точно не ужасы. Сюжет провоцирует разгадать себя. Оглядываясь на близость действия к сюру, улавливаешь в нем интеллектуальный триллер. Хотя это не упрощает понимания текста: понять, как он сконструирован трудно почти до самого конца. В том числе не понятна природа существа-главного героя и как устроен окружающий мир.
Вопросы дополняются следующими. Почему главным кажется один герой, а затем второй, его убивший? Почему их объединяет третий? Хотел ли Матюхин оставить данную недосказанность, использовал ли ее как прием-крючок, чтобы выдержать интригу? Если так, то он переусердствовал, потому что многие читатели, вероятно, ничего не поймут. А именно на механике мира (пониманию того, как он работает) строится весь интерес к истории. Странности просто не имеют объяснении. Вероятно, потому не хочется ставить «…Рыбу» и в один ряд с концептуалистским «Желанием». Даже имея с ним общие черты, подобные сочинения близки не к интеллектуальному триллеру, а слоубернеру с медленной, но сильной тревогой и, особенно, вирду, где много недосказанностей и мало объяснений.
«Желание» здесь – исчерпывающий пример. В нем хватает хоррор-элементов, которые, благодаря умелой подаче, превращают действие в слоубернер, уже более чистый. Как и подобает образцам этого жанра, историю нельзя назвать простой. На рост саспенса здесь работает медленное нагнетание тревоги, когда неясно, что происходит. Такой эффект достигается благодаря скапливающимся по мере чтения вопросам, ответы на которые не проливают всего света на странный сюжет. Вдобавок впечатление усиливает зыбкость логики, ускользающей от читателя при каждой его попытке разобраться в странностях с помощью того, что он уже знает, потому как имеющейся информации всегда оказывается мало или она неправдива.
Из-за такой интеллектуальности и яркой, но трудной для восприятия концепции, к ней просится окончание “изм”. Конечно, не хочется думать, что мы имеем дело не со свежей авторской идеей, а с наследованием какому-то концептуализму или течению внутри него. Но, тем не менее, отказаться от мысли об этом нельзя, ибо отдельные звенья композиции выделены нарочито откровенно (например, герои принимают самые разные позы, всем своим поведением как бы транслируя неизвестный нам посыл). В результате, кажется, будто Александр зашифровал в текст какую-то идею. Но, при всей цельности данных образов, трудно понять, что конкретно он имеет в виду.
Махнуть рукой, сказав, что, скорее всего, автор не преследовал никакой цели, трудно. Потому как видно, насколько Матюхин предрасположен к серьезной прозе. К смысловым работам относится подавляющая часть (87%) свежих произведений. Возможно, именно благодаря этому интересно смотреть, как в них раскрывается жанр.
Наиболее органично сложные элементы триллера, сюрреализма и реализма сочетаются с глубоким подтекстом в «Умеренности». Однако эта история не зависит от перечисленных направлений, и близка, скорее, к нуару с характерными для него составляющими. К ним относится главный герой — маньяк, который в будние дни ведет успешную жизнь, занимая самый высокий пост в городе, а по выходным напивается до физического истощения, чтобы принести в жертву убитых людей.
К мрачным, характерным нуару деталям относится и образ города, где разворачивается действие. Александр говорит о Петербурге и преподносит его темные стороны через религиозную символику. Культурная столица раскрыта как мегаполис, который не питает людские души чем-то духовным, а, наоборот, кормит приезжими людьми живущих в нем монстров. Здесь, как и в более ранних сочинениях, Матюхин использует прием контраста.
Черная, поедающая жизнь машина из железа и бетона в отдельных эпизодах описывается как агрессивный свет. К нему летят из регионов инфантильные, опьяненные романтикой столицы люди-мотыльки. Соблазн удовольствиями и смерть от наслаждений рождают в голове читателей соответствующие ассоциации. В результате, Петербург хочется поставить в один ряд с Римом и Вавилоном, городами-блудницами, что развращают своих детей.
Используя образ мегаполиса, автор работает с проблематикой серьезнее, чем в других смысловых рассказах. Здесь нагляднее видны пороки общества, исходящие от прогнивших институтов. И зло, которым оказываются люди с высоким статусом. По сути, говорится о теневой, агрессивной стороне привычного нам порядка, который, скрепляя общую массу людей, легко уничтожают отдельного человека. Естественно, подобные темы органично развиваются именно в рамках нуара. Настолько, что здесь его трудно назвать стилистическим решением. Скорее, нуар в этой истории на правах полноценного, главенствующего жанра.
Характерно, что, чем новее произведение Александра, тем чаще зло в нем представлено в образе человека. Матюхин по-прежнему изображает маргиналов как обычных людей, смещая зло в социальную плоскость (говорит, какой у маньяка статус в обществе, какую должность занимает, где живет и проч.). Возможно, так автор транслирует посыл, что существование душегубов в мире зависит от нас, и ужас в нем можно уменьшить, если каждый, копнув в себя, разберется с мотивами личных поступков.