Клуб «Крик» заинтересован в развитии русского хоррора.
Авторы Крика уверены, что мощные факторы роста мрачного жанра в любой культурной среде – это время, помогающее сформироваться мрачной традиции, опыт отдельных мастеров и огонь в глазах новичков, только пришедших в жанр. Поэтому, изучая темные направления русской литературы и кино, Крик анализирует как классические мрачные произведения, так и следит за развивающимися авторами, недавно вступившими на стезю русского мрака. Соответственно, задачи Крика понять и рассказать вам, как зародился Русский Ужас и чем он живет сегодня. Также, отыскав новые имена среди русскоязычных авторов, дать им зеленый свет посредством критики, рецензий и публикаций на различных интернет-площадках.
В связи с этим Крик поддерживает жанровые конкурсы нескольких сетевых площадок, выступает на этапах жюри в выборе финалистов. Рецензирует прошедшие в финал истории, а также публикует победителей на своих ресурсах. Поддержав, например, конкурс «Бумажного Слона», мы публикуем ряд рецензий на рассказы, набравшие максимум голосов в финале.
Ради справедливости честно отметим: нашими авторами было принято решение отрецензировать два рассказа-финалиста вместо трех. Потому что третью работу («На орбите Юпитера…») к хоррору можно отнести с большим трудом. Это, конечно, фантастика, но таких жанровых штампов, как оторванная рука, по нашему мнению, не достаточно, чтобы назвать произведение причастным к ужасу или триллеру. Для этого история должна пугать или, как минимум, держать в напряжении как тщательно соблюденным саспенсом, так и усиливающими его жанровыми приемами.
На высоком уровне жанровые приемы раскрываются и дополняют друг друга в «Болезни куклы». Такие распространенные в западном хоррор-кинематографе штампы как проникновение героев в мрачный дом, встреча с ожившей куклой, маниакальная одержимость этой игрушкой и зловещая тайна вокруг нее могут, на первый взгляд, показаться избитыми клише, на которых трудно построить оригинальное произведение.
Но «Болезнь куклы» органично совмещает перечисленные жанровые элементы, превращаясь в цельный, проработанный рассказ с многоуровневой фабулой. Отдельные сцены и детали здесь отражают атмосферу и, в ряде неожиданных моментов, оказываются сюжетообразующими. Примечательно, что благодаря такому универсализму в рассказе нет фрагментов, лишних для действия. Благодаря чему оно не стопориться и, выдерживая темп, накаляет конфликт серией взвинчивающих настроение сцен. Так, если представить действие в виде голографической модели, то оно развивается не столько в ширину (из точки А в точку В), сколько в глубь, высекая каждой деталью скрытое дно из, как могло показаться изначально, простой, исчерпавшей себя сцены.
Возможно, успех такого эффекта кроется в том, что внимание читателя не успевает рассмотреть сложных деталей и, не задерживаясь на конкретном эпизоде, перемещается к другому. Это происходит из-за живости образов, что предстают перед нами с первых строк, и действию, в которое герои вовлекают читателя при первом своем появлении. К ярким образам относится престарелая кукольница, чахнущая над пыльными игрушками в нищенской конуре. Если судить поверхностно, то фигура отшельницы-старухи из-за своей распространенности может быть отнесена к числу штампов в мрачных сюжетах. Но, так как пугающих образов в принципе немного, и все упираются в небольшое кол-во общих архетипов, то называть старуху-отшельницу штампованной трудно. Как минимум потому, что специфика ее странности — помешанность на куклах – здесь оригинальна.
Обратная ситуация с отношением к куклам у главного героя. Страх Михаила перед ожившими игрушками описывается внятно, но почувствовать его трудновато. Ситуация, обрушившаяся на парня — триггер и возврат к психической травме из прошлого, которая в реальном времени обнажает брешь в психике и травмирует ее еще сильнее – имеет сильный драматический заряд. Он мог сработать, если бы читатель осознавал все с героем, а не наблюдал происходящее со стороны.
Конкретно в этой точке нарушено правило «показывай, а не рассказывай», успешно применяемое автором с самого начала истории. То же касается и спектра других ощущений, могущих глубже погрузить читателя в произведение, которые не исчерпываются зрительными образами, хотя акцент здесь поставлен на последних. В результате связь с описываемой реальностью не так прочна, как могла бы быть, потому что при контакте героя с потусторонним не хватает сенсуализма.
Тем не менее, связь присутствует и, как плотная ниточка, ведет нас от одного события к другому, периодически закручиваясь в спираль, которая углубляется, обнажая скрытое дно у знакомых сцен. Брешь этой продуманной конструкции спрятана в маленькой логической детали. Несмотря на то, что легкость, с которой девушка доверилась герою, передана внятно, нет объяснения появившейся у нее мании к куклам. Как в случае с образом старухи, это оправдывает частный случай рассказа — но лишь впоследствии, когда события сворачиваются в единую, замыкающуюся в себе спираль. Тогда четкость мотивов конкретного героя уступает заданости, к которой должны прийти все герои. Только такой сюжет, превративший действующих лиц в статистов, что подчиняются высшей неумолимой воле, оправдывает отсутствие мотивов у большинства из них.
Как было отмечено выше, частный случай рассказа внес корректировку в то, что можно было посчитать его слабостью. Грамотно проработанное кольцо времени с завязанными в цикл событиями и оригинальное использование знакомых всем жанровых образов типа куклы и старухи органично встроились в другие жанровые «клише», благодаря чему превратились в качественный триллер. В котором есть игра со смыслами, когда одни и те же словосочетания приобретают иное значение в зависимости от контекста. Что, безусловно, придется по вкусу ценителям сложной литературы.
Более грамотно мотивы и внутренний мир героя проработаны в рассказе «Сиринкс». Так как эта история тяготеет к лирическим легендам, объясняющим происхождение и поведение животных, которые, по поверьям, ранее были людьми, акцент на внутренней трансформации здесь просто обязан быть. И выделять его как нечто особое в данном произведении не хочется. Но, тем не менее, он есть. Что, безусловно, делает конфликт более объемным в сравнении с предыдущей работой.
Тем более интересно наблюдать, как лирическая история о человеке, чьи чувства обрекли его на внутреннюю метаморфозу и заставили принять внешность зверя, раскрывается в жанровой форме. Несмотря на зависимость большинства триллеров от внешней жанровой атрибутики, акцент «Сиринкс» поставлен на психологизме. Парадоксально, но уход рассказа от одной жанровой формы привязывает его к другой. Потому как сюжет, отдаляясь от старинных сказок о человеке, ставшем зверем из-за неразделенной любви, больше привязывается к историям о маньяках.
Маньяк здесь более чем живой. Процесс его метаморфозы в животное раскрыт исчерпывающе. Емко выдержано возрастание отчаяния, которое привело героя к тупому желанию причинять страдания другим. В этом смысле превращение трудяги-парня в убийцу имеет мотив. Но, к сожалению, логики нет в событиях, последующих за превращением: осознав связь между жизнью человека и птицы, парень с головой погружается в охоту – но читателю какое-то время сложно понять, чем охотник живет и обеспечивает себя. Этот вопрос стоит ребром и бросается в глаза из-за акцента на том, что ранее герой с трудом выживал из-за безденежья.
Да, тяжелые жизненные обстоятельства выступили мотивом превращения в убийцу, но сама метаморфоза их не отменила. Вопрос, как герой, оказавшись в изменившихся условиях, справляется с тем, что ранее его тяготило, кажется нелогичным пятном долго, пока автор не объясняет, что охотник устроился на новую работу. Хотя связи между новыми обстоятельствами внешней среды и тем, что происходит внутри героя, нет. Или она попросту не показана. Такая деталь бросится в глаза критику. Читатель же, скорее всего, будет поглощен лирическим сюжетом, который грамотно выстроен вокруг душевного конфликта охотника.
Лирики здесь, несомненно, больше, чем жанра. Упомянутая же привязанность истории к сюжетам про маньяков не делает ее одной из них. Принадлежность к жанру здесь по-прежнему условна и держится только на связи героя с фигурой садиста, которая был выдержана не до конца. Вероятно потому, что во второй половине повествования не завинчиваются гайки жестокости или безумия, хотя это необходимо в жанровой литературе о маргиналах. Она предполагает контраст чувств и ощущений у героя, который возможен благодаря черно-белой передаче его мировосприятия. Последнее же здесь неоднозначно, сложно и, несомненно, более изящное, чем требует жанр. Поэтому «Сиринкс» трудно оценивать в системе координат хоррора или триллера. Он, скорее, напоминает сложную, изящную сказку с элементами притчи.
Резюмируя, хотелось бы отметить исключительность «Сиринкс». Безусловно, эта работа заслуживает высокой оценки за свою поэтичность и изящно переданный душевный конфликт. Но она не соответствует жанровым рамкам так же, как и рассказ, занявший третье место, который мы не отрецензировали. Если бы литературный уровень «Сиринкса» был таким же, как у упомянутой работы, она бы также не прошла сквозь сито Крика, и рецензия была бы дана только на рассказ-победитель. Но качественный слог и достойное исполнение лирического сюжета оставило «Сиринкс» в числе отрецензированных работ.
Возможно, в списке других рассказов, не дошедших до тройки, есть достойные представители жанра. Не исключено, что они могли занять второе место по версии Крика, если бы наши авторы могли ознакомиться с этими текстами. Но мы судим только тройку победителей! А значит, говорим о произведениях, попавших в финал – при условии, что жанровые элементы в них работают, как часы.
Сегодня в литературном конкурсе мрачных рассказов "Бумажный Слон", №13 завершен этап голосования промежуточного жюри! Как было сказано ранее, Клуб Крик выступил в числе площадок, поддержавших конкурс. Публикуем рецензию на конкурсные рассказы, которые прочел один из авторов "Крика". В дальнейшем каждый из финалистов получит от наших авторов по рецензии. Материалы выйдут публично на авторской странице А. Холодного Территория Мрака, колонке "Крика" на ЛитМаркет и, конечно же, здесь, на ФантЛаб.
Прочитав работы из своей группы, был приятно удивлен качеством попавших в нее работ. Отметил для себя рассказы, заслуживающие публикации на бумаге или, как минимум, озвучки. Ставку в разборе сделал на цельность рассказа. Потому, что считаю, что отличие мастера – способность органично объединить противоречивые детали, превратив их в единое целое. Поэтому наибольшее кол-во голосов отдал историям, в которых органично объединены сюжет, живость героев, глубина конфликта, уровни трактовки событий и стиль. Признаюсь, что всеми перечисленными элементами может похвастать лишь один рассказ «Кукуреку». Но остальные произведения из четверки лидеров отличаются как минимум тремя важными составляющими из перечисленных.
«Кукареку» заслуживает высшего балла за выдержанную структуру сюжета и полифонию смыслов. Крепкая сюжетная кривая, которая взвинчивается подобно витой лестнице и, сужаясь к «шпилю», заостряет конфликт, из прочитанных мной рассказов есть только здесь. Большинство работ быстро читались благодаря легкому тепморитму. Но «легко читается» и «проглатывается» — разные понятия. К «Кукареку» же заслуженно стоит применить второе. Что примечательно, рассматриваемый рассказ хотелось отнести к группе проходимых середнячков. Причиной было отсутствие конфликта, которого нельзя обнаружить на первой четверти истории. На первых сценах читатель просто следит за бытом заключенных, не чувствуя свойственного жанру саспенса и не сталкиваясь с чем-то необъяснимым, что хотя бы отдаленно через мистику приближало бы историю к мрачному направлению.
На первых порах единственными плюсами, которые хотелось отметить, были темпоритм и аутентично переданный быт заключенных. Лишь после сцены с пресловутым «кукареку» читатель начинает понимать, что происходит нечто неправильное. И автор не ослабляет появившегося саспенса, накаляя тревогу последовательной серией сцен. В дальнейших событиях эффектно раскрываются загадка смерти одного из заключенных, необъяснимые события после нее и опасность, подстерегающая героя на каждом шагу в закрытом коллективе. Такие детали органично дополняют и усиливают друг друга, давая на первых порах чтения возможность трактовки событий как параноидального бреда героя. Это держат в напряжении, взвинчивая гайки с каждой последующей сценой по принципу упомянутой «витой лестницы».
Кроме конфликта и сюжетной структуры руку мастера выдают яркие сравнения, метафоры и, что обязательно порадует искушенного читателя, двойной подтекст у слов. Микроскопические детали лишь усиливают эффект от макро-картинки, к которой хочется отнести многослойность трактовки Лехиного образа, его реалистичность благодаря зековской внешности и мистичность, раскрывающуюся через сходство с образом из славянского и мирового фольклора.
В качестве ложки дегтя нужно назвать блекло очерчиваемый в начале конфликт. Как было сказано, он раскрывается ближе к середине, усиливаясь и удерживаясь на нужном уровне вплоть до финальной сцены. Но такая структура не свойственна жанру, и придерживаться ее не значит выходить за рамки, тем самым, качественно выделяясь. Наоборот, уход от свойственной триллеру структуры просто нарушает оправдавшиеся годами законы жанра, и ослабляет драматургию слабой завязкой. В то время как благодаря следованию жанровым канонам, она могла быть сильней.
По жанровым канонам отлично выстроен «Контрольный пакет», выделяющийся, как и «Кукареку», драматургией. В истории нет лишних деталей, все работает на сюжет. Мотивы героев, их шаги и независящие от воли конкретных персонажей события складываются в органичное целое. Взаимозависимость элементов кажется особенно цельной благодаря проявлению мотивов. Они не прописываются автором, но раскрываются посредством слов, поведения и характеров героев, создавая единую картинку, которая не расширяется, но углубляет саму себя. Создается необходимый напряжённому триллеру эффект «приоткрытой дверцы», когда саспенс накаляется с каждой минутой. В какой-то мере, сам накал напряжения – следствие именно такого подхода в раскрытии мотивов героев, когда читатель не знает до конца, чего ожидать от человека, глазами которого смотрит на развивающееся действие.
Подобно структуре, в рассказе четко и достоверно прописана логика подготовки преступников к убийству. И, что понравится искушенному взгляду, между строк просматривается проблематика. Вопрос, как себя поведет человек в условиях борьбы с формой жизни, которая сильнее его, в последнее время значим. Поэтому идея и конфликт некоторыми могут чувствоваться особенно остро. И автор этих строк относится к читателям, ощутившим актуальность темы.
На первых порах, чтобы не быть пристрастным, хотелось закрыть глаза на повестку дня и оценивать только произведение, а не тему. Но благодаря нескольким деталям стало понятно, что закрывать глаза на тему борьбы человека с другим видом в конкретном случае неуместно. Потому, что она – часть структуры рассказа. Дело в том, что повестка ощущается остро, несмотря на неродную русскому читателю культуру, в которой развивается действие. Также стоит учитывать время прошлого века, когда, возможно происходят события — несмотря на другую среду и ушедшую эпоху, история кажется актуальной и интересной даже сейчас, при всей, на первый взгляд, фантастичности темы противостояния людей и нелюдей. С таким набором условностей актуализировать проблематику сложно. Но автор этого достиг, опередив «Кукареку» проблематикой.
Важно, что он рассмотрел противостояние человека с враждебным видом с нескольких сторон и без утрирований. Как следствие, читатель получил реалистичный триллер, цепляющий темой, подачей и сюжетом, который на протяжении всего повествования выдерживает свойственный жанру саспенс. А значит, производит впечатление. Рассказ, взявший на один голос больше, опередил такую каноническую подачу благодаря своей многослойности. Которой здесь, к сожалению, нет.
Подобным по цельности, хоть и не таким напряженны, оказался «Шелег», который наряду с «Инцидентом» оказался построенным на двух историях. Если в «Инциденте» настоящее действие было обрамлением к сюжету из прошлого и поводом его пересказать, то здесь дела минувших дней стали обрамлением сами и, что важно драматургически, задали настроение последующей истории. Лейтмотивом, вокруг которого разворачивается ее сюжет, послужила фольклорная легенда. Что можно назвать отдельным плюсом для построения конфликта, так как это углубляет действие через связь с сюжетами прошлого.
Грамотность текста выдается цельностью его конструкции. Фольклорная легенда служит не только обрамлением, но и настоящей, действующей в реальном времени историей, которая ведет героя к его участи спустя много лет после того, как события минувшего схоронились в горах. То есть, оба сюжета пересекаются, влияя друг на друга и, как показывает финал, современные события также влияют на жизнь потусторонних сущностей из древнего предания.
Но, к сожалению, влияние фольклорной легенды на современные события слишком велико. И герой оказывается заложником того, что с ним делает призрак прошлого, который, будучи ребенком потусторонней сущности из сказки, связан также с личным грехом молодых лет героя. В чем видна некоторая бесхребетность последнего. Потому что его действия не зависят от личной воли, но продиктованы мистическим существом, напоминающим о грехах. Возможно, интуитивно автор хотел замкнуть кольцо вечных сюжетов, повторяющих друг друга и, тем самым, показать метафизическую заданость описываемых событий. С этой точки зрения композиция выглядит еще более цельной.
Если так, то столь же цельным является образ героя, который из прочитанного мной наиболее завершен. У мужчины есть мотивы, темное прошлое с грехами, страхи и желания, которые органично смотрятся, даже не смотря на то, что он ведет себя несколько бесхребетно в ситуации потерянности. Впрочем, это укладывается в ситуацию страха, проживаемого мужчиной. Отмечу, что некоторый страх и вполне ощутимое напряжение читатель однозначно испытает, несмотря на то, что насыщенные саспенсом сцены построены на диалоге. Выдержать накал, опираясь на реплики, сложнее чем с опорой на действие, и автор смог его передать. Так что, рассказ настолько же цельный, как «Кукареку» и «Контрольный пакет».
Им в спины дышит «Я знаю пять имен», нарушающий одни рамки и укрепляющий другие. Как показывает опыт, повествование от 1-го лица часто снижает эффект истории, убавляя в ней свойственное жанру напряжение. Но стоит признать, саспенс в «Я знаю пять имен» на месте. Не могу сказать, что рассказ становится исключением из правил и смотрится выигрышно благодаря тому, что нарушил традицию повествования от 3-го лица. Уверен, что накал оказался бы более высоким в наиболее распространенной форме изложения, потому что читателю приходилось бы ломать голову, чтобы понять, что в голове у героев. Здесь же мысли последних поданы явно, и читатель просто следит за повествованием — соответственно, без головоломки триллер-составляющая проседает.
Но проседает только в элементе повествования. Потому что сюжетное напряжение построено грамотно и наглядно показывает принадлежность истории жанру психологического триллера. Несмотря на упрощенное изложение, в рассказе присутствует свойственные триллеру тайны, разгадка которых пугает или, как минимум, создает нужный саспенс. Так что, оригинальный сюжетный поворот в конце вполне соответствует триллер-канону, хоть и не бьет наотмашь искушенного в жанре читателя.
Что касается идеи, то сплав психологического триллера с мистическим встречается нечасто. Как правило, произведения из этих школ в темной русскоязычной прозе появляются как типичные представители своей поджанровой ниши, редко пересекаясь. Здесь мы и видим тяготение к конкретной школе психологического триллера, где мистическая канва не доминирует и подана в виде жанрового элемента. Так что, сплав остается сплавом. Более интересной в этом смысле предстает сама идея с доктором, который не борется с субличностью в пациенте средствами науки, а наоборот – предполагает в ней демона и, не воспринимая потустороннюю сущность как болезнь, желает достать ее из больного.
Выстроенный на схожей теме «одержимости» «Запах рыжика» более реалистичен. Он повествует о проникшей в человека инопланетной жизни. Хоть и не так претенциозно, как предыдущий рассказ. Простая по конфликту история, где все более-менее однозначно, держит заявленный в начале саспенс до финала. Напряжение сводится к простому интересу — что вылезет из инфицированного человека. Построенный на таком ожидании сюжет прост. А сам рассказ подтверждает, что с помощью незамысловатой интриги можно создать интересный сюжет. Но, к сожалению, этого недостаточно для полноценной драматургии с внезапными сюжетными поворотами, развилками и выбором, открывающимся герою перед очередным шагом навстречу к уготованной им участи.
Тем не менее, несмотря на простоту, рассказ ровный и читается легко – даже на одном дыхании. Возможно, именно благодаря незамысловатости. Так что, впечатление история оставляет хорошее. Но, что касается послевкусия, не понятна главная интрига: что же это была за сущность внутри жены героя, почему она приняла облик чертенка в финале и, главное, зачем ей для развития был нужен запах гриба? Это компенсация потребности, которую испытывала носитель-женщина в момент проникновения в нее сущности? Если да, к столь тонкому объяснению придет не каждый читатель и большинству завершение рассказа может показаться невнятным.
Следующий по кол-ву баллов «Инцидент» относится к историям, значительно уступающим по качеству тем, что были разобраны выше. Если в предыдущих работах сюжет, живость героев, глубина конфликта и, в редких случаях, уровень трактовки событий и стиль работали на саспенс, провисая лишь в одном из перечисленных пунктов, то здесь они просто не дотягивают до свойственного жанру эффекта напряжения или, как минимум, дискомфорта.
Простота работ просматривается в самой структуре. Например, интересующий нас «Инцидент» — это история в истории, события которой переданы в формате рассказа. К сожалению, он сводится к простому пересказу, где события излагаются одно за другим без внезапных поворотов – в результате, значительно ослабляется сюжет. Этот формат больше подходит сказке, которую читаешь для расслабления. Он не может сделать конкурентоспособной историю, если та соревнуется на конкурсе, где много произведений, берущих читателя сюжетом и обязательным для жанра (!) напряжением. Его в «Инциденте» нет потому, что не обозначен конфликт. Мистическое происшествие или фантастические обстоятельства жизни героя – возможный повод заинтересоваться историей, но это еще не повод сопереживать герою и, тем более, ощущать обязательный триллеру саспенс.
Эмоционально вникнуть в рассказ мешает также плоскость героини. Женщина кажется неживой, так как в ее поведении нет логики. Героиня узнает, что ее родственник – колдун, желающий передать свою силу внучке, и при этой новости не испытывает ни замешательства, ни, как минимум, удивления и, тем более, волнения за ответственность перед силой, которой нужно обладать. Такое же нарушение логики есть в ситуации с директрисой, когда потомственная ведьма вспоминает о своей колдовской силе внезапно, как будто забыла о ней при получении. К логическим ошибкам хочу также отнести прокол в основе основ действия: если речь идет о преемственности поколений, почему старик передает дар внучке, а не дочери?
Основной массив ошибок здесь касается логики, а наиболее бросающиеся в глаза ошибки относятся к живости героев. Но кроме оплошностей стоит отметить интересный образ ведьмы, оригинальный, хоть и не бьющий по голове, финал и мягкий темпоритм, с которым рассказ читается так же легко, как сказка. В подобной подаче он может органично смотреться в формате историй у костра.
Еще более простым оказался «Торговец скотом», который может считаться интересным за счет идеи. Вымирание человечества и приход на его смену новых, плохо понимающих цивилизацию предков, потомков интересно. Но оно служит лишь фоном, не создавая действия, которое здесь ощутимо вяло. К примеру, немалый фрагмент рассказа посвящен пути героев на рынок и продаже скота на нем – но сюжета с поворотами как такового нет. История развивается и, одновременно, стоит на месте.
Тем не менее, она легко читается за счет плавного слога и повествования в настоящем времени, которое погружает читателя в действие глубже, чем истории, излагаемые в распространенном прошедшем времени. За счет такого приема слабое действие несколько компенсируется, вовлекая в себя читателя. Также органично смотрятся сцены из прошлого, которые вплетены в настоящее и составляет с ним единое целое, вытекая описаниями из повествования.
Жанровым рассказ можно назвать лишь за счет твиста в финале. Но, к сожалению, он выглядит «внезапной пугалкой», которая, появившись без предварительного накала, кажется холостым выстрелом в воздух.
Более динамичным и сюжетно живым можно назвать «Осуждающий лик». Но, несмотря на множество событий и их масштаб, они не составляют цельного материала с остальной композицией. И даже с оригинальной идеей этот рассказ мало приближен к жанру. Считать его слабейшим из прочитанных можно по ряду причин, которые уйдут, если в дальнейшем автор продолжит работать над новыми историями и шлифовать стиль.
Нюансы стиля и проработанной структуры упомянуты вместе не просто так. На примере рассказа видно, как ошибка в одной плоскости повлияла на допущение второй. Речь идет о пафосных выражениях в прямой речи. Они редко бывают оправданы, и только при условии, что пафосу в прямой речи предшествует накал. Перед «громкой» фразой должно сформироваться напряжение, а перед ним – очертиться конфликт. Здесь же, на первых порах, конфликт не очерчен. Как следствие, нет напряжения, и пафосная речь выглядит неуместной. То есть, предварительная работа над структурой произведения позволит укрепить динамику и, как требует жанр, саспенс. А затем, при необходимости, осторожно использовать пафосные выражения.
Несмотря на слабо очерченный в начале конфликт, он четче проявляется в последующих сценах. Но, к сожалению, читатель узнает о происходящем из объяснений, которые не являются частью повествования, а поданы в виде «объяснительных кусков». Из-за чего не ощущается цельность действия и оно кажется нарезкой перечисляемых событий.
Дальнейшие ошибки касаются логики, которая слабо просматривается в мотивах героя. Например, Илья решает отправиться к Аномальной зоне не потому, что так по здравому смыслу сделал бы каждый на его месте, а основываясь на опыте и «седьмом чувстве». Притом, объяснения, что это за седьмое чувство, нет, хотя оно должно было появиться раньше момента, когда герои его используют. Это касается всех деталей, которые, появившись в действии пост фактум, смотрятся как появившийся из ниоткуда рояль в кустах.
Также являются нелогичными сомнения героя, когда он, сидя в лодке, думает, стоит ли ему плыть к озеру: они выглядят искусственно, потому что, как в вышеописанном случае с деталью, не имели предпосылки в предыдущем действии; но, вдруг, появились из ниоткуда – для чего? Из-за своей искусственности они не прибавляют действию правдоподобия и, наоборот, только ослабляют последнее. Это чревато особенно чревато для реалистичности, так как у героя не видно ни мотивации, не характер, ни личных (!) страхов и желаний. То, что он желает спастись – мотив общий и свойственный каждому, но что заставляет его действовать именно так, а не иначе.
И, завершая короткий разбор, вернусь к стилистическим нюансам, с которых начал. Кроме пафосных выражений в тексте много деепричастных оборотов, усложняющих восприятие. Среди слов попадаются канцеляризмы типа «являлось», «заключалось» и т.п. Несколько рябит в глазах от излишней детализации, когда многие не относящиеся к сюжету фрагменты перегружают восприятие так же, как деепричастные обороты. В результате картинка становится пестрой и размывается в голове читателя. Наверное… может быть…
Да, троеточия убрать! Они добавляют словам двусмысленности, с которой могут работать только опытные мастера. Но уверен, вы заметите, что двусмысленность в языке мастеров достигается иными приемами, когда выражения имеют двойственный контекст (как в «Кукареку, например). Троеточий в произведениях зрелых писателей попросту нет.
Зрелые же авторы на конкурсе есть. Ваш покорный определил их по цельным произведениям, к которым относятся «Кукареку», «Шелег», «Контрольный пакет» и стоящий вровень с сильнейшим рассказом группы по эмоциональному накалу «Я знаю пять имен». Интересно, что в этом психологическом триллере личные проблемы героя раскрыты не столь емко, как в «Шелег», находящемся в тройке лучших. В независимости от того, какое место займет последний вместе с «Кукареку» и «Контрольным пакетом», после окончания конкурса ваш покорный намерен опубликовать эти рассказы на авторской странице «Территория Мрака». Благодаря чему они так же, как этот отзыв, появятся на площадках Клуба Крик и получат рецензии от наших авторов.
Надоело искать, чего бы жуткого почитать или посмотреть? Мы расскажем вам!
ВЫ ХОТЕЛИ ЗНАТЬ, ЧТО ТАКОЕ "СТРАШНО"?
Ждали, когда на экраны выйдет заграничный фильм ужасов? Искали кассеты с кино, которое не показывали на советских каналах? Задерживались ночью перед телевизором, чтобы посмотреть жуткий триллер, пока спят старшие? Собирались в видео-салонах у друзей, просматривая кровавый жутик? Вспоминая себя ребенком, даже сейчас чувствуете дрожь от фразы «Позовите Вия!»
А что, если «Вий» был не один? Может быть, страшные вещи находились всё время рядом с вами? Рассказывали ли родители про жуткое кино, снимаемое в России до американских ужасов? Смотрели ли старшие мрачные ужастики, когда сами были детьми? Просматривали ли их родители, ваши дедушки и бабушки? Мы знаем, что да! Но взрослые вам ничего не рассказывали, потому что было не принято!
Мы же расскажем! Сколько было снято «Виев»? По какой истории Гоголя был снят фильм, заслуживающий считаться предтечей жуткого «Звонка»? Каким был первый русский ужастик? Где впервые появились знакомые вам «пугалки» со звуком? Кто снимал русские ужасы ещё при Царе? Служил ли русский Кино-Страх интересам Революции? В каком из старых фильмов появилась кровь невинно убитых? И какими были мрачные фильмы, не сохранившиеся до наших дней?
Мы расскажем обо всем этом — и даже больше!
Но кто эти "мы"?
МЫ, КЛУБ "КРИК" — ЭТО:
— интересный разбор классических (старых) и новых фильмов ужасов;
— история жанра, которую мы "разжёвываем" на наглядных примерах знаковых хоррор-кинолент;
— разбор методов нагнетания страха в кино, изобретённые корифеями жанра, а также того, как они работают в современных страшных кино и литературе;
— и, самое главное, честность с читателями: мы сразу говорим, стоит ли конкретный страшный фильм просмотра и, таким образом, экономим ваше время!
Вы хотите книгу уже сейчас? Получите ВЫГОДУ! Первая 20-ка репостнувших эту запись получат книгу сразу после ее выхода:
— со скидкой 50%
— с автографами авторов!
Для этого напишите в комментариях к записи о своем репосте, прикрепив на него ссылку!
Сквозной темой сборника выступает фигура Короля в Желтом из одноименной пьесы, распространение которой запрещено. Последствия знакомства с пьесой описываются как непредсказуемые и опасные: кто-то из прочитавших сходит с ума, иные заканчивают самоубийством. Но, читая рассказы, мы убеждаемся, что все не так однозначно.
«Реставратор Репутаций» / «The Repairer of Reputations»
Открывающий рассказ разворачивается в альтернативном 1920-ом году. Рассказчик и главный герой, Хилред Кастейн – молодой мужчина из Нью-Йорка, недавно восстановившийся после травмы головы. Реабилитация также включала лечение в психиатрической клинике, но глав. герой отлично справился и чувствует себя новым человеком, более активным и амбициозным, чем раньше.
Кастейн с ужасом и восторгом прочел пьесу о «Короле в Желтом». Теперь описания Каркозы и её царственной династии не дают ему покоя. По мере того, как проясняются намерения Хилреда, история приобретает более мрачные тона. Также своей загадочно-мрачной атмосферой рассказ обязан персонажу Реставратора Репутаций, мистеру Уайльду – уродливому старичку с зелеными глазами.
В «Реставраторе» наиболее полно описан сам Король в Желтом. Мы узнаем, что иначе его называют Бледной маской, т.к. его лицо всегда скрыто. Король вечен и от него начинается подлинная родословная всех правителей Земли. Именно с его благословения они властвуют и повелевают.
Резиденция Короля в Желтом – таинственный город Каркоза, «где в небесах висят черные звезды, тени людских мыслей растут в сумерках, а два солнца – два близнеца — тонут в озере Хали». Кроме странной, неземной и пугающей красоты о Каркозе не известно ничего. Реальное ли это место вообще, существует оно на Земле, на далекой планете или в параллельном мире – с уверенностью сказать нельзя.
Возможно ли, что Каркоза и Король в Желтом существуют лишь в больном мозгу Хилреда Кастейна? Рассказ дает основания так думать. А раз так, то мистер Уайльд – лишь манипулятор, который подогревает иллюзии душевнобольных. Это подтверждает сцена с визитом бывшего банковского кассира Вэнса, который, как и Кастейн, лечился от душевной болезни.
Но все вышесказанное – лишь предположения. Главная черта мистики Чемберса: события поданы с позиции ненадежного рассказчика. Нельзя уверенно сказать, что привиделось главному герою из-за болезненной впечатлительности или помешательства, а что случилось взаправду.
«Маска» / «Mask»
В своей парижской мастерской скульптор Борис Ивэйн случайным образом изобрел состав, превращающий органику в мрамор. Ваятель наглядно демонстрирует своему другу Алеку действие раствора, превращая цветок лилии в каменное изваяние у него на глазах. По его словам чудодейственный реагент он изобрел случайно, решение «… будто пришло извне».
Вскоре жена Бориса Женевьева тяжело заболевает и оказывается прикованной к постели из-за сильной лихорадки. В горячечном бреду девушка озвучивает находящимся у её постели Алеку и Борису горькую правду: несмотря на любовь Бориса, она все еще испытывает теплые чувства к его другу. Первоначальное смущение сменилось ядовитой обидой, когда позже, уже наедине с Алеком, Женевьева рассказала тому, что все же сильнее любит Бориса. От сильного потрясения Алека скашивает тот же недуг.
Как и в «Реставраторе Репутаций» отправной точкой к душевной и физической гибели в рассказе также служит пьеса «Король в Желтом». На следующий день после начала болезни Женевьевы Алек будто случайно замечает книгу в библиотеке Бориса и непроизвольно читает. Вероятно, именно она вызывает тяжелую болезнь Женевьевы и впоследствии его собственную.
Символ Маски в рассказе:
Этот образ многогранен и многократно упоминается. После откровения Женевьевы Алек признается читателю:
«…не открыл я своей печали, не признался в ней даже себе самому.
Обман сроднился со мной, перестал быть маской. Ночь поднимала ее, обнажая неприглядную правду, которой не видел никто, кроме меня, но лишь рассветало, маска опускалась сама собой.»
«Маска» Алека – это его самоубеждение, скрывающее кипящую внутри него бурю страсти и обиды. Он спрятал от друзей эти необузданные порывы, чтобы не навредить им в трудное время.
Другую трактовку можно выдвинуть, опираясь на слова Джека Скотта, художника и общего друга Алека и Бориса. Когда скульптор закончил работу над композицией, изображающей греческих богинь судьбы Мойр, Джек сделал пугающее открытие. Он делится своим наблюдением с Алеком:
«…я заметил, что у третьей фигуры, глядящей на мир с равнодушием маски, его лицо: не то, к которому ты привык, а то, каким оно сделалось тогда, и каким оставалось до самой смерти"
Речь о «маске скорби», которую против своей воли носил Борис.
Но, пожалуй, главная подсказка о значении образа Маски в рассказе встречается еще в эпиграфе. Судя по всему, это и есть отрывок из пьесы «Король в Желтом»:
«Камилла: Время снять маску, сэр.
Незнакомец: Пора?
Камилла: Давно пора. Все их сбросили, кроме вас.
Незнакомец: На мне нет маски.
Камилла: (в ужасе к Кассильде.) Нет маски? Нет маски!»
Когда «маски сброшены» человек остается лицом к лицу с шокирующей правдой, с худшими страхами и ожиданиями. С теми, которые он настойчиво прячет от себя. Важно еще кое-что: по диалогу ясно, что лицо Короля принимают за маску, пока не поймут, что оно настоящее. Отсюда прослеживается тема «быть и казаться».
Всегда ли мы видим истинную реальность или лишь одну из её сторон? В середине рассказа между Алеком и Борисом звучит интересный разговор:
«- Приблизься и узри мою розовую чашу, полную смерти! – вскричал он.
— Разве это смерть? – спросил я, чтобы поднять ему настроение.
— Думаю, ты не готов назвать это жизнью, — ответил он»
После него Борис бросает золотую рыбку в бассейн с жидкостью, превращающей все живое в камень. По всей видимости, животное теперь мертвее мертвого. Но что если то, что мы принимаем за смерть – лишь иллюзия? Ответ на этот вопрос Чемберс подвергает сомнению в финале «Маски».
«Во дворе Дракона» / «In the Court of the Dragon»
Действие разворачивается в Париже. Главный герой во время вечерни в церкви замечает дикую перемену в игре органиста. Привычные мотивы прерываются диссонантными аккордами, мелодия начинает напоминать аккомпанемент неистовой погони. К удивлению глав. героя никто из прихожан не замечает беснующейся музыки.
Вскоре органист перестает терзать инструмент и уходит из церкви. Рассказчик обращает внимание на его жутковатый облик: тощую фигуру скрывает черное пальто, а едва различимое издали лицо выглядит ненормально бледным. Ненадолго герой отводит глаза на проповедника, а когда вновь возвращает взгляд к западному нефу, видит, как тот же силуэт выходит из-за органных труб и повторяет прежний путь к выходу. Но в этот раз незнакомец сопровождает нашего героя прожигающим ненавистью взглядом.
Как многие уже догадались, рассказчику тоже не посчастливилось познакомиться с «Королем в Желтом», а на службу он пришел, чтобы унять тревогу от бессонных ночей. Что ж, ему же хуже, т.к. настойчивый преследователь теперь не отступит от него ни на шаг. Незнакомец будет подбираться все ближе и ближе, и встреча с ним лицом к лицу неминуема.
Ближе к финалу рассказа нам дают ясный намек, что рассказчик в последнее время жил уединенно. Хотя так было не всегда:
«…когда я здесь поселился, я был молод и не один»
Эта деталь невольно наводит на мысль, что молодой студент самоизолировался из-за развивающегося психического заболевания. Может преследователь попросту мерещится ему из-за душевного расстройства? Финал, в котором парень как-бы просыпается в церкви не обязательно значит, что побег от черного человека – всего лишь сон. Студент снова видит знакомую темную фигуру, отдаляющуюся в сторону органа. Во-вторых, студент делает вывод:
«Теперь я знал: пока мое тело сидит в светлой маленькой церкви, он охотится за моей душой во Дворе Дракона.»
Герой убежден, что его тело теперь – лишь пустая оболочка. Такая деперсонализация как раз характерна для шизофрении. Отсюда снова заметна связь между прочитанной пьесой о «Короле в Желтом» и неотвратимостью безумия.
«Желтый Знак» / «The Yellow Sign»
В «Желтом знаке» Чемберс рассказывает отдельную историю Джека Скотта, который вскользь фигурировал в «Маске». Джек – художник. Живет в Нью-Йорке на Вашингтон Сквер и в данный момент поглощен работой над портретом хорошенькой натурщицы Тэсси.
Прервав рисование, Джек ненадолго выглядывает в окно и замечает сторожа, который околачивается во дворе церкви напротив. Встретившись с ним взглядом, парень неожиданно содрогается от неприятных ассоциаций: бледное и одутловатое лицо незнакомца напоминает ему тельце опарыша. Прогнав неприятное впечатление, Джек возвращается к рисунку и продолжает работу.
То ли из-за порченого холста, то из-за рассеянности Джека итоговый рисунок выглядит безобразно. Кожа натурщицы запечатлелась какой-то болезненно желтой. Тесси смекает, что Джека выбил из колеи вид того одутловатого сторожа. Она тоже бросает взгляд на церковный двор, только чтобы убедиться, что сторож все также маячит в нем. Девушке тоже становится не по себе от лица мужчины. Вдобавок к ней приходит воспоминание о странном сне, которым она делится с Джеком. В нем ей снилось, что под её окнами проезжала повозка-катафалк. Она отчетливо запомнила, что возницей был тот самый бледнолицый сторож, а внутреннее чутье подсказало ей, что в гробу лежал сам Джек. Не мертвый, но и не живой, скорее просто запертый.
В «Желтом знаке» Чемберс умело задает мистическое настроение, вызывая у читателя смутную необъяснимую тревогу. Уже само описание того, как против воли художника на портрете девушки проступает непонятная грязь, знаменует прикосновение губительной скверны. Последующие события только подтверждают это.
«Мадемуазель д’Ис» / «The Demoiselle d’Ys»
Рассказ о путнике Филлипе, который, заблудившись в глухих топях Бретани, внезапно встречает очаровательную девушку-охотницу. Герой сразу подмечает её высокое происхождение, но это не выхолощенная современная аристократичность, а повадки средневековой дворянки. Например, девушка подкована в соколиной охоте и ловко управляется с пернатыми хищниками. Она общается с ловчими на архаичном французском, и даже быт в её личном шато аутентичен XVI веку.
Гостеприимство и нежные манеры молодой женщины завоевывают сердце путника, и Филлип принимает приглашение на ночлег в её доме. Следующим утром мужчина горячо объясняется своей знакомой в любви и та с теплом отзывается на его признание. Незнакомка также раскрывает свое имя – Жанна д’Ис,
Сам рассказ можно оценивать как творческое посвящение Чемберса французской Бретани. В лице главного героя писатель романтизирует эти края и переживает волнующее путешествие, в конце которого надеется найти любовь и умиротворенность. Но Чембрес четко понимает, что пора раннего романтизма из рыцарских романов давно ушла, поэтому в финале иллюзия рушится.
В отличие от предыдущих 4-х рассказов в этом нет элементов мифологии Короля в Желтом. Есть только призрачные отсылки к ней в виде имени Хастур у одного из слуг мадмуазель Д’Ис и её собственного (по-французски оно созвучное с jaundis, т.е. «желтый»). Рассказ также можно считать мостиком от мистических историй к реалистичным, описывающим жизнь в Латинском квартале.
«Рай пророков» / «The Prophets’ Paradise»
Символистская интерлюдия, которая состоит из разрозненных набросков. В ней нет какого-то общего вектора, но присутствует многогранная образность. Если попробовать подвести эти короткие наброски под общую черту, то скорее всего речь в них о поиске истинных ценностей (любви, самого себя, своего предназначения) и среди ложных.
Четверка «уличных» рассказов:
Рассказы «уличного» цикла объединены местом действия – Латинским кварталом Парижа, где обитает студенческая богема академии искусств Жулиана. В студенческие годы Чемберс лично соприкоснулся с бытом местных обитателей, их вольными нравами и пылкой легкомысленностью. Основываясь на юношеских впечатлениях, автор выбрал героями «уличных» рассказов как раз таки молодых и ветреных студентов.
В «Улице четырех ветров» нас знакомят с творцом-затворником, который подкармливает кошку и, ведомый ею, открывает правду о судьбе её хозяйки. В «Улице первой мины» запечатлены тяготы молодых людей, пережидающих осаду прусских войск и артобстрелы, грозящие похоронить их заживо под руинами. В «Улице Богоматери Полей» и «Рю Барри» разыгрываются трогательные мелодрамы о любви с первого взгляда, в которых для одного персонажа ждет заслуженная награда, а для другого – горькое разочарование.
В «уличных» рассказах нет мистической составляющей и отсылок к миру Каркозы, что заставляет недоумевать, почему они объединены с новеллами «желтого» цикла. Более-менее все становится на свои места, если держать в уме, что «уличные рассказы расширяют роман «В Квартале». В свою очередь произведения с упоминанием пьесы «Король в Желтом» напрямую связаны со следующим мистическим сборником Чемберса «Созидатель лун».
Стилистика книги:
В рассказах из цикла «Короля в Желтом» чувствуется влияние классических новеллистов вроде Эдгара Алана По. Но там, где По предпочитает сжимать интригу как пружину, погружать читателя в окружение и постепенно нагнетать напряжение перед мощной развязкой, Чемберс ведет себя непринужденнее. Читатель по большей части видит, как герои живут обыденной жизнью. Они мило общаются, искренне радуются, иногда горюют. Их практически не одолевают мрачные мысли, и они не анализируют пугающие изменения, оставаясь до поры безмятежными. По крайней мере, пока в их жизни не намечается поворотный момент.
При этом не так уж и важно ждет их впереди влюблённость («Рю Барри», «Улица Богоматери Полей») или мрачная неотвратимость («Улица первой мины», «Желтый знак»). В обоих случаях герои целиком доверяются чувствам и зову сердца. Как раз это роднит произведения сборника с романтизмом в его классическом понимании.
Образ Короля в Желтом:
У Чемберса это сверхъестественная фигура (по крайней мере, показанная такой), но лишенная отчетливой демонической природы. Это воплощение некой силы, из которой вырастают страхи и желания людей. При этом силы стихийной и неэмоциональной. У неё нет задачи кому-то вредить.
Скорее всего, Король в Желтом – это источник всего иррационального в самом человеке и его мироощущении. Чувства и вера как раз и относятся к иррациональному. Они присущи всем людям, их сложно обуздать и осознать. Мы до конца не знаем, откуда те зарождаются, но послушно следуем им.
В книге и правда прослеживается, что Король в Желтом – своего рода перводвигатель слепых убеждений и горячих чувств. Он подталкивает Кастейна в «Реставраторе репутаций» к буйству, Джека Скотта и Тэсси в «Желтом знаке» – к гибели из-за всеобъемлющего страха, Трента в «Улице первой мины» – к безотчетному геройству с оружием в руках.
Итог:
«Король в Желтом» тяготеет к тяжеловесной прозе. Само творчество Чемберса часто описывают как связующее звено между классикой XIX и модерном начала XX века. Вряд ли его стоит читать, если вам трудно дается классическая проза и выработалась привычка к динамичному повествованию и простому языку.
К сборнику также нет смысла обращаться, чтобы испытать леденящий ужас. Эти фантастические истории удерживают интерес в основном изящным сочетанием диковинного и обыденного, а не зловещей атмосферой. Исключением разве что можно считать «Желтый знак» и «Во дворе Дракона».
Если выбирать пример для сравнения «Короля в Желтом» Чемберса, то ближе всего по тону и настроению к нему будет короткая проза Амброза Бирса. Их роднят теплые оттенки даже в трагических историях и пристальное внимание к внутреннему миру героев. Кроме того с «Королем» обязательно стоит ознакомиться всем, кто неровно дышит к таким классикам ранней мистики как По и Мэкен.
«Ведьма» Р. Эггерса рассказывает о конфликтах внутри пуританской семьи, которая боится принять язычество. Склоняющие к этому обстоятельства вырастают из Голода. Пустой амбар с голым погребом заставляют верующих думать, что Бог покинул их дом. Оставил наедине с Природой, лишив надежды раздобыть пропитание в лесу, и испытывает свою паству отчаянием. Но страх рождается не от чувства покинутости, а из беспомощности перед догадкой, что за пустующий без пищи стол вскоре сядет Смерть. Возможно, она постучит в дверь рогами Черного Козла, с которым забавляются на улице младшие детишки.
Может быть, голод наступил потому, что именно детишки отвернулись от бога?
Настоящую причину узнать сложно. Остаётся лишь молиться и уповать на волю Всевышнего. Семья пуритан делает это с первого дня, оказавшись на лесной окраине будущего дома. В первых минутах просмотра мы видим, как герои воздают руки к небесам перед чащей. Из-за постановки кадра сложно понять, чему те молятся. Объектив большей частью занят лесом, так что небо занимает всего четверть изображения. С помощью такого операторского решения не понятно, кому герои воздают руки — богу или природе. Кажется, что, поклоняясь Богу перед гущей леса, семья поклоняется Лесу.
Смещение акцента на Природу особенно любопытно тем, что неба, с которым у зрителя ассоциируется христианский бог, можно было поместить в кадр больше. Ведь Эггерс снимает широкоформатным объективом. Режиссер будто специально фиксирует зрительское внимание на лесе. Не без мотивов: в дальнейшем повествовании чаща имеет свою роль.
Отметим, что динамика самого повествования тоже напрямую зависит от камеры. Благодаря работе с «широким» кадром, объекты в нём кажутся крупнее, чем привык видеть зритель. Из-за чего картинка выделяется «объёмом». Он особенно выделяется при изображении небольшого числа объектов. Тогда внимание приковывается исключительно к ним, а мы не столько читаем контекст происходящей сцены, сколько погружаемся в фактическое изображение. Максимально ёмко такой эффект раскрывается при панорамной съемке, где несколько вещей (или людей) изображены на разном расстоянии друг от друга. Из-за чего сцена получает особую многомерность и просто «заглатывает» зрителя. Как следствие, меняется динамика повествования: увязнув в многомерном изображении, зритель теряет ход времени. Становится тяжело уследить, как долго картинка держится на экране — и действие растягивается даже при стандартном хронометраже.
Растягивание действия – не самый удачный приём для кино. Но в случае с «Ведьмой» это работает эффектно. Когда смотрящий «проглочен» картинкой, ему не до скорости событий: внимание без того напряжёно. Длительное напряжение – отличный способ, чтобы вселить в зрителя не отпускающую тревогу перед появлением чего-то жуткого. И Эггерс вселяет такое чувство, работая по всем канонам слоубернера.
На психологический неуют влияет не только ширина объектива. Нагнетание дискомфорта создаётся планировкой. Это происходит в сценах ритуалов. Как отмечалось выше, режиссёр использует широкий формат на полную мощность, помещая в границы экрана минимум предметов и людей. Например, в первой сцене с ведьмой мы крупным планом видим нагую, дряхлую старуху, которая готовит ритуал. Она то ли мажется примочками, то ли что-то режет или кого-то потрошит. Мы не можем рассмотреть действий колдуньи полностью: мешает темнота и, самое главное, сам план — сцена показана фрагментарно. Это приковывает внимание к ее частям, не попавшим в кадр. Из-за чего воображение вынуждено дорисовывать картинку. Умножим концентрат внимания на такую многомерность кадра – и получим объёмную сцену. Которых в «Ведьме» действительно множество.
Так же фрагментарно, как с жутким изображением, Эггерс работает с религиозными символами. В отличие от визуально емких сцен, библейских отсылок в картине не так уж много. Однако чтобы понять смысл одного символа, необходимо сложить его с другими. А иногда вовсе отказаться от первой интерпретации, потому что основная мысль символа раскрывается после его появления в другой сцене. Речь идёт о библейском символизме поедания яблока.
В «Ведьме» отец голодного семейства втайне от жены ведет сына в лес. Цель мужчины и мальчика – отыскать добычу, попавшую в расставленные капканы. Конечно же, дичи в них нет. Бог, на которого уповают охотники, будто забыл о доверившихся ему людях. Спустя несколько сцен зрителя может посетить мысль, что, возможно, нужный бог просто не пришёл. В конце концов, результат всех их усилий спастись от голода половинчат. Нашли неподвижного зайца, но не подстрелили, расставили капканы, но не обнаружили добычи, протянули руки к лесу, а молятся своему богу. Пуританам как будто намекают провести начатое до конца. Возможно, помехой в пропитании враждебная природная среда требует, чтобы ей поклонились полностью, без молитв христианскому богу.
Но что бы ни являлось причиной неудач, охотникам стыдно признавать поражение перед семьей. И отец говорит домашним, что водил сына за яблоками. Старик прикрывается походом к дереву с плодами, которые порадуют жену – сам, без её указки. С одной стороны это действительно всего лишь прикрытие, потому что мужчина шёл за пропитанием, выполняя свою роль добытчика, а с другой – странный реверанс к библейскому символу в его обратной подаче. Аллюзия стала бы более емкой, отправь сама жена мужа за яблоками в лес, где супруга бы загрызли волки. С одной стороны, такая губительная для мужчины инициатива женщины, возжелавшей плода осталось бы прямой отсылкой к Библии. А с другой, связалась бы с желанием избавиться от члена семьи, отправив его в лес, сыграв на мотиве некоторых сказок о ведьмах.
Здесь же мужчина сам говорит о желании пойти за яблоками. Как будто ветхозаветный грех заложен в нём, а не в жене. Интересно, что в лесу отец убеждает сына в изначальной греховности («грех во мне и тебе»). Возможно, намерением угодить женщине поиском яблока прикрывается неудачное выполнение своей роли кормильца.
Так или иначе, понять этот библейский символизм сложно. Ясность вносит последующая, более внятная метафора с сыном Вильяма. Когда мальчик сам оказывается в лесу, то становится жертвой ведьмы, съев предложенные ей яблоки. От колдовской пиши он умирает. Мотив смерти из-за причащения запретными плодами известен в сказках. Но трактовать этот мотив со сказочных позиций в разборе «Ведьмы» не совсем уместно. Библейский слой в её символах работает мощнее сказочного. Так что в поедании умертвляющих яблок здесь больше Ветхозаветного. В конечном итоге, причиной смерти мальчика становится плод греха, который оказался внутри него («грех во мне и тебе»). Только теперь буквально, а не в виде метафоры. Также отметим, что, получив и съев ядовитый плод, Калеб завершает дело отца, который «шёл за яблоками, но не дошёл». Мальчик будто заканчивает то, что не смог сделать старший христианин.
Да и яблок Калеб наелся не просто так. Войдя в лес, он оказался глубже чащи, в которую его впервые завёл старший. Здесь напрашивается главный вопрос, какая связь между упомянутой верой в пуританской семье, ритуалом, нуждающимся в завершении, и возрастом каждого домочадца.
Здесь библейские мотивы истории уступают фольклорным. Желая завершить дело отца, сын с оседлавшей лошадь сестрой возвращается в лес. Отметим, что лошадь, как и лес в мифологической традиции – символы загробного мира. Животное, несущее всадника в мир мертвых, и лес, который отделяет царство мертвых от мира живых, имеют схожую функцию проводника в пространство по Ту Сторону. Шаг туда – инициация, необходимая охотникам, желавшим провести определенное кол-во дней в лесу. По сути, умереть в нём и переродиться, согласно языческим традициям.
Калеб проходит эту инициаю. Взяв оружие, чтобы подстрелить дичь для пропитания семьи, он как охотник, идёт на смерть. Здесь герой развивается в системе языческих координат, в отличие от христианина-отца, который не смог перейти черту. Играя по законам природы, сын нарушает христианское табу не пробовать запретный плод, из-за чего наступает смерть. Здесь Эггерс использует достаточно понятную игру символов.
Но, тем не менее, действия Калеба парадоксальны. Нарушая христианское табу ради выживания, в дальнейшем он нарушает даже цепь первобытных, языческих запретов. Идя в лес как воин-добытчик, мальчик встречается с ведьмой и, несмотря на страх, сближается с ней. Так проходящий инициацию воин сбит с цели женщиной, которая несёт угрозу, играя на мужских же инстинктах. По сути, ведьма обманула охотника, потому что он сам обманул себя. Возможно, христианские запреты были нарушены из-за того, что жертва отошла от первобытных правил.
Тем не менее, благодаря их нарушению Калеб приблизился к своей цели. В отличие от отца, боящегося выйти за границы христианской морали. Не считаясь с последствиями, старик держится религиозного стержня. В этом смысле фигура старика более цельная, хотя и приводит к половинчатости результатов в прокормлении семьи. Действия же сына последовательны, при парадоксальной двойственности двигающих им мотивов. По-другому быть не может: Калеб слишком противоречивая фигура, которая имеет несколько функций-ролей. Фольклорные сюжеты раскрывают их посредством библейского и сказочного символизма. Но не меняют статуса: эти роли психологические, как роли других героев.
С одной стороны, Калеб — сын, который не доверяет отцу и желает от него отделиться, но принимающий заложенную старшим программу «грех внутри меня». С другой стороны, это младший брат, сдерживающий влечение к сестре. А с третьей – мужчина, пытающийся стать охотником, но не знающий, как вести себя с враждебной природой. Отметим, что каждая из перечисленных ролей двойственна. Сын признаёт отца, не желая копировать его действия, брат ссорится с сестрой, но хочет познать её тело, мужчина намерен помочь семье, но не имеет опыта добытчика.
Любопытно, что психологическое решение одной из ролей усугубляет болезненность другой роли. Так, Калеб идёт в лес, чтобы стать охотником, но поддаётся чарам ведьмы и теряется. Мы видим, как мальчик, приняв запретный плод у женщины, становится мужчиной в половом плане. Но не становится им в социальном смысле, не успев найти добычу для семьи. Интересно, что из-за такой метаморфозы в герое сюжет теряет один из пластов. Сделав Калеба мужчиной, режиссёр не раскрыл полностью его влечения к сестре. По большому счёту, Эггерс принёс этот мотив в жертву библейскому мотиву. Ведь у влечения к сестре не может быть развития, потому что Калеб умирает из-за проглоченных яблок. А без отравления запретным плодом невозможна метафора смерти от «греха, который внутри».
Видимо, для Эггерса метафора имеет больший вес, чем завершённость намеченных конфликтов. Стоит отметить, что режиссёр подчиняет символизму даже психологию, строго разделяя отношения между ролями. Например, чем моложе члены Семьи, тем меньше разногласий между ними; от возраста также зависит степень веры: так, младшенькие близнецы не ссорятся и свято чтят Бога, не думая, к чему приведут игры с Чёрным Козлом. Старшие брат и сестра пререкаются как подростки и, наследуя родителям, побаиваются голода, но худо-бедно стремятся подчинить выживание семьи библейским заповедям. Родители давно перешагнули черту: из-за повсеместного ужаса перед природой, лесом и голодом, они скандалят и разочаровываются в библейском законе. Для отца христианская мораль превращается в предлог не корить себя за бездействие, прячась за ожиданием Высшего Промысла, а для матери христианская покорность судьбе — фикция, потерявшая смысл из-за подкрадывающейся голодной смерти.
Парадоксально, что чем более взрослы и психологически зрелы герои, тем больший дискомфорт от обстоятельств они испытывают. В отличие от детей, для которых выход из привычной городской среды и попадание на окраину леса могли оказаться травматическим опытом. Однако в «Ведьме» всё наоборот: Эггерс изменил свойства ролей.
Режиссер экспериментирует с символикой ролей не только сюжетно и психологически. Он, где возможно, старается использовать символизм на максимум. Для этого работает с визуальным образом. Так, Калеб после смерти – не только сын, принёсший младшего ребёнка матери, но и мертвый мальчик с младенцем на руках. А мать – это помешавшаяся из-за смертей женщина, которая кормит грудью ворону.
Не вырастая и не деградируя (в отличие от Калеба), герои распадаются на множество типов и символов.
Как старшая сестра Калеба Томасин, сорвавшая с себя ряд условностей перед раскрытием личной сути. Несмотря на то, что суть героини противоречит христианству, образ девушки имеет сходство с образом отца. Томасин такая же цельная: двойственности в ней даже меньше, чем в старике-родителе. Но в силу пола девушка психологически ближе к разочаровавшейся в христианстве матери. И сама воспринимает христианство не как Закон Божий, а как систему запретов, важных только для мужчин в семье. В этом – единственная двойственность Томасин. Причем, не столько её, сколько ситуации, в которой девушка оказалась.
Будучи цельной, героиня отказывается от веры с большей легкостью, чем воспитанный пуританином-отцом брат. Однако свою не христианскую инициацию она получает именно на примере брата, когда тот стал мужчиной в половом смысле. Кто бы ни был первым, взрослые дети принимают связь с языческой реальностью раньше своих родителей. Интуитивно Калеб и Томасин завершают начатый семьей ритуал, словно не желают мучиться оскоминой после винограда, съеденного их родителями.
Не хочется делать вывод, что Эггерс ставит точку в семейном конфликте, освобождая детей от родительского опыта. Потому что психологический слой истории здесь вторичен. Акцент ставится на метафорах и библейском символизме. Который сложен из-за вольностей в его художественной интерпретации. Более того, психологические роли героев раскрываются через саму ветхозаветную и сказочную символику. Благодаря ним же передаётся двойственность внутри героев. Но, к счастью, обходится без сложного психологизма, потому что герои не меняются, а раскрываются. Чему помогает и сама техника съемки. Ведь на конфликт с раскрывающей героев средой намекают образы, визуально акцентированные работой камеры. Впрочем, об этом было сказано в начале.
Как режиссер, Эггерс сложен. Но в его работах достаточно кодов для разгадки. Зрителю лишь остаётся в них не запутаться.
облако тэгов
