***
Тихо в чаще можжевеля по обрыву.
Осень, рыжая кобыла, чешет гривы.

Над речным покровом берегов
Слышен синий лязг её подков.

Схимник-ветер шагом осторожным
Мнёт листву по выступам дорожным

И целует на рябиновом кусту
Язвы красные незримому Христу.



Н. Рубцов

Сентябрь

Слава тебе, поднебесный
Радостный краткий покой!
Солнечный блеск твой чудесный
С нашей играет рекой,

С рощей играет багряной,
С россыпью ягод в сенях,
Словно бы праздник нагрянул
На златогривых конях!

Радуюсь громкому лаю,
Листьям, корове, грачу,
И ничего не желаю,
И ничего не хочу!

И никому не известно
То, что, с зимой говоря,
В бездне таится небесной
Ветер и грусть октября...



А. Фет


***
Осыпал лес свои вершины,
Сад обнажил своё чело,
Дохнул сентябрь, и георгины
Дыханьем ночи обожгло.

Но в дуновении мороза
Между погибшими одна,
Лишь ты одна, царица роза,
Благоуханна и пышна.

Назло жестоким испытаньям
И злобе гаснущего дня
Ты очертаньем и дыханьем
Весною веешь на меня.



Б. Пастернак


***
Осень. Сказочный чертог,
Всем открытый для обзора.
Просеки лесных дорог,
Заглядевшихся в озера.

Как на выставке картин:
Залы, залы, залы, залы
Вязов, ясеней, осин
В позолоте небывалой.

Липы обруч золотой —
Как венец на новобрачной.
Лик берёзы — под фатой
Подвенечной и прозрачной.

Погребённая земля
Под листвой в канавах, ямах.
В жёлтых кленах флигеля,
Словно в золочёных рамах.

Где деревья в сентябре
На заре стоят попарно,
И закат на их коре
Оставляет след янтарный.

Где нельзя ступить в овраг,
Чтоб не стало всем известно:
Так бушует, что ни шаг,
Под ногами лист древесный.

Где звучит в конце аллей
Эхо у крутого спуска
И зари вишнёвый клей
Застывает в виде сгустка.

Осень. Древний уголок
Старых книг, одежд, оружья,
Где сокровищ каталог
Перелистывает стужа.



Ф. Тютчев

***
Есть в светлости осенних вечеров
Умильная, таинственная прелесть:
Зловещий блеск и пестрота дерев,
Багряных листьев томный, легкий шелест,

Туманная и тихая лазурь
Над грустно-сиротеющей землёю,
И, как предчувствие сходящих бурь,
Порывистый, холодный ветр порою,

Ущерб, изнеможенье — и на всём
Та кроткая улыбка увяданья,
Что в существе разумном мы зовём
Божественной стыдливостью страданья.



И. Бунин


***
Ветер осенний в лесах подымается,
Шумно по чащам идёт,
Мёртвые листья срывает и весело
В бешеной пляске несёт.

Только замрёт, припадёт и послушает,
Снова взмахнёт, а за ним
Лес загудит, затрепещет — и сыплются
Листья дождём золотым.

Веет зимою, морозными вьюгами,
Тучи плывут в небесах...
Пусть же погибнет всё мёртвое, слабое
И возвратится во прах!

Зимние вьюги — предтечи весенние,
Зимние вьюги должны
Похоронить под снегами холодными
Мёртвых к приходу весны.

В тёмную осень земля укрывается
Жёлтой листвой, а под ней
Дремлет побегов и трав прозябание,
Сок животворных корней.

Жизнь зарождается в мраке таинственном.
Радость и гибель ея
Служат нетленному и неизменному —
Вечной красе Бытия!




Ю. Левитанский


***
Люблю осеннюю Москву
в её убранстве светлом,
когда утрами жгут листву,
опавшую под ветром.

Огромный медленный костёр
над облетевшим садом
похож на стрельчатый костёл
с обугленным фасадом.

А старый клён совсем поник,
стоит, печально горбясь...
Мне кажется, своя у них,
своя у листьев гордость.

Ну что с того, ну что с того,
что смяты и побиты!
В них есть немое торжество
предчувствия победы.

Они полягут в чернозём,
собой его удобрят,
но через много лет и зим
потомки их одобрят,

Слезу ненужную утрут,
и в юном трепетанье
вся неоправданность утрат
получит оправданье...

Парит, парит гусиный клин,
за тучей гуси стонут.
Горит, горит осенний клён,
золою листья станут.

Ветрами старый сад продут,
он расстаётся с летом..
А листья новые придут,
придут за теми следом.

Есть множество материалов на данную тему, раскрывающих правду и о золоте партии, и о механизмах развала, запущенных задолго до часа "Х", и о постановочном спектакле с ГКЧП, и о многом другом.

Как бы всё повернулось и было бы, если бы в стране нашлись люди, способные противостоять этой, финальной стадии по развалу страны — сказать невозможно.
История, как известно, не терпит сослагательного...

В результате сегодня мы имеем то, что имеем.



Н.Воронцова-Юрьева

Страна

У нас была великая страна…
Ее убила даже не война.
Не пытками ей выкрутили руки.

Не в приступе, не сдуру, не назло –
ее сменяли тупо на бабло
холеные нелагерные суки.

Ну что, народ, чему же ты был рад,
записанный жульем в «электорат»?
На что тебя подонки приманили?

Тебя не больно выставили вон –
легко спровадив в «офисный планктон»
из той страны, которую убили.

Последний день. Собрание иуд.
Газета «Правда» и газета «Труд».
Под хохлому расписанная смета…

У нас была великая страна!

Колбасный рай – ничтожная цена
за ту страну, в которой знали это…



Б. Чичибабин


Плач по утраченной родине


Судьбе не крикнешь: "Чур-чура,
не мне держать ответ!"
Что было родиной вчера,
того сегодня нет.

Я плачу в мире не о той,
которую не зря
назвали, споря с немотой,
империею зла,

но о другой, стовековой,
чей звон в душе снежист,
всегда грядущей, за кого
мы отдавали жизнь,

С мороза душу в адский жар
впихнули голышом:
я с родины не уезжал —
за что ж ее лишен?

Какой нас дьявол ввел в соблазн
и мы-то кто при нем?
Но в мире нет ее пространств
и нет ее времен.

Исчезла вдруг с лица земли
тайком в один из дней,
а мы, как надо, не смогли
и попрощаться с ней.

Что больше нет ее, понять
живому не дано:
ведь родина — она как мать,
она и мы — одно...

В ее снегах смеялась смерть
с косою за плечом
и, отобрав руду и нефть,
поила первачом.

Ее судили стар и мал,
и барды, и князья,
но, проклиная, каждый знал,
что без нее нельзя.

И тот, кто клял, душою креп
и прозревал вину,
и рад был украинский хлеб
молдавскому вину.

Она глумилась надо мной,
но, как вела любовь,
я приезжал к себе домой
в ее конец любой.

В ней были думами близки
Баку и Ереван,
где я вверял свои виски
пахучим деревам.

Ее просторов широта
была спиртов пьяней...
Теперь я круглый сирота —
по маме и по ней.

Из века в век, из рода в род
венцы ее племен
Бог собирал в один народ,
но божий враг силен.

И, чьи мы дочки и сыны
во тьме глухих годин,
того народа, той страны
не стало в миг один.

При нас космический костер
беспомощно потух.
Мы просвистали свой простор,
проматерили дух.

К нам обернулась бездной высь,
и меркнет Божий свет...
Мы в той отчизне родились,
которой больше нет.




И. Фещенко-Скворцова


Тем прекрасней, что осталась в прошлом…

Эта боль – капканная, стальная,
Но её и с лапой не отгрызть.
С нею пьют, зверея, проклиная,
А потом выходят из игры.


Сквозь века глумлений и палачеств,
Славу, срам и гибель сыновей, —
Покаянно, безнадёжно плачешь
О погибшей Родине своей.


Так бывает, так, наверно, надо, —
Мы с тобой негромко говорим.
Умирала гордая Эллада.
Уходил несокрушимый Рим.


Так уймись, и счастливы мы будем
Друг для друга, здесь, остаток лет.
Помнишь, что сказал об этом Бунин,
Малоросской прелести поэт?


Тем прекрасней, что осталась в прошлом,
Песней и легендой, вне времён…
Ну, а ты? Ты болью этой проклят,
Приневолен, пойман, заклеймён…


Русская, с тобой ли я? С тобой ли?
Разум мой и холоден, и слеп
Пред лицом твоей фантомной боли
По давно оплаканной земле.


И без этой боли – всё пустое:
Русская душа, родной язык?
Все мои стихи слезы не стоят,
Пьяной, злой, отчаянной слезы.



В.Нефёдов

Прозрение

Всё начиналось милой болтовнёй
Про общечеловеческие ценности,
Продолжилось парадом суверенности,
А кончилось пожаром и резнёй…

Какая боль, Отечество моё!
Тебя клевали злобными тирадами
Все эти архитекторы с прорабами,
Как жаждущее крови вороньё.

Своей стране пропеть за упокой
Спешили под заморские овации,
Себя же называли — совесть нации,
Не уточняя — нации какой…

А остальные, мол, и не народ,
А пьянь да рвань или шпана погромная.
Но в нужный час — встаёт страна огромная
И в руки кол, прозревшая, берёт!

Ты не умрёшь, Отечество отцов.
Как не уйдут от нас твои губители —
В любой одёжке и в любой обители
Мы их запомним. Каждого. В лицо.



Д.Кедрин


Джентльмены


Западные экспрессы
Летят по нашим дорогам.
Смычки баюкают душу,
Высвистывая любовь.
Знатные иностранцы
С челюстями бульдогов
Держат черные трубки
Меж платиновых зубов.


Днем мы торгуем с ними —
Лесом и керосином,
Видим их в наших трестах
В сутолоке деловой.
Вечером они бродят
По золотым Торгсинам,
Ночью им простирает
Светлую тень "Савой".


Их горла укрыты в пледы
От нашей дурной погоды,
Желта шагрень чемоданов
В трупных печатях виз.
Скромны и любопытны —
Кто из них счетоводы
Солидной торговой фирмы
"Интеллидженс сервис"?


И ласковым счетоводам,
Прошедшим море и сушу,
Случается по дешевке
За шубу или сервиз
Купить иногда в рассрочку
Широкую "русскую душу"
Для старой солидной фирмы
"Интеллидженс сервис".


Он щупает нас рентгеном,
Наметанный глаз шпиона,
Считает наши прорехи,
Шарит в белье... И вот
Работу снарядных цехов
И стрельбища полигона
Короткий английский палец
Разнес на костяшках счет.


Блудливая обезьяна,
Стащившая горсть орехов!
Хитрец, под великий камень
Подкладывающий огонь...
Союз — это семь огромных,
Семь орудийных цехов,
Республика — беспредельный
Рокочущий полигон!


Искусны у них отмычки,
Рука работает чисто,
А все же шестую мира
Украсть они не вольны.
Поглядывающий в темень,
Бессонный дозор чекистов,
Глухо перекликаясь,
Ходит вокруг стены.


И мы говорим: "Джентльмены!
Кто будет у вас защитник?
И вот вам Киплинг для чтенья,
Вполне подходящий слог.
Друзья ваши рядом с вами,
Не вздумайте шуб стащить с них.
Прощайте! Да будет добр к вам
Ваш либеральный бог".


Шакалы газетных джунглей
Их сравнивают с распятым,
Но с низкой судебной черной
Скамьи, для них роковой,
Встает перед углекопом,
Литейщиком и солдатом
Лишь желтая старость мира,
Трясущая головой.

Ты поэт. Караваны печали.
Сонмы ангелов. Меч наголо.
А слова непослушны вначале,
И движение их тяжело.

Подымаясь и падая снова,
Понапрасну пытаешься ты
Дотянуть нерадивое слово
До предельной его высоты.

А дотянешь — осыплет пороша,
И посетуешь, седоголов:
— Тяжкий труд, непосильная ноша
Быть на уровне собственных слов.



***
Чтобы войти в историю, следует совершить подлость.
Или, по крайности, умереть красиво.
Ни то, ни другое, по сути, ещё не ксива
На вход в бессмертье -
Лишь проверка на профпригодность.

Подлость должна быть
Больше домов и улиц.
Несоизмеримо больше размеров тела
Совершателя,
Чтоб полчеловечества пропотело,
А остальные, как от холода -
Содрогнулись.

Умереть красиво — тоже не фунт изюма.
Надо, чтоб публично -
Чтоб резонанс и мненья.
Чтоб строка побежала
От "Известий" и мимо ГУМа
До Empire States Building, задевая прочие звенья.

Никогда не войти в историю тем, кто вяжет
Носки для фронта, лишаясь сна и обеда.
Про которых диктор
Глубоким голосом скажет:
— Это их трудом ковалась наша Победа.

Никогда не войти в историю тем, кто учит
Дурковатых подростков
Любить Россию и Блока
(или Францию и Россина),
Кто в получку получит
Ровно столько,
Чтоб почувствовать себя одиноко.

Никогда не войти в историю
Тем, кто моет
Новорожденных склизких,
Вопящих на всю планету.

Не сказать, что без них история
Волком воет,
Но без них никакой истории просто нету.



***
Жизнь проходит быстро -
Грустные дела!
Лет каких-то триста,
И уже прошла!
Нету в ней размаха, -
Сетует в тоске
Мама черепаха
Детям на песке.

В небе птичья спевка,
Солнечный денёк.
В небе однодневка -
Белый мотылёк.
Рад теплу и маю,
Шепчет: — Повезло!
Сколько ни летаю,
Всё ещё светло!



***
Нас Господь послал в земной край,
Чтобы выбрали себе рай.

Нас Господь послал в земной град,
Чтобы выбрали себе ад.

А иначе, как Ему знать,
Что на вечность нам с тобой дать?



***
Живёшь, привыкая к ударам.
Заботясь незнамо о ком,
Зачем-то становишься старым,
Ненужным себе дураком.

А только что был, вот как эти
С налётом весенней пыльцы
Румяные пухлые дети,
С циничным оскалом юнцы.

Кого-то любил до могилы.
Готов был погибнуть в борьбе.
И странно — но было же, было! -
Ты умным казался себе.

Но вдвое страннее — поверишь? -
Что, глядя на солнце и дождь,
Дурак, ты всё планы лелеешь,
Старик, ты всё песни поёшь!

Есть в ней что-то — помимо глубоких смыслов и прекрасных рифм — волнующее, зовущее, заставляющее чаще биться сердце.

Безусловно талантливый, автор представляет на суд читателя очень разные стихи: лиричные, философские, патриотические, нередко — пафосные, весёлые, ироничные, порой — откровенно хулиганские, аллегоричные.

Но все они написаны ( создаётся такое впечатление ) с лёгкостью необыкновенной, не вымучивая, от души.
Все они — живые.

У автора есть своё видение мира, понимание жизни, своя позиция.

Есть способность увлечь, зацепить, не оставить равнодушным читателя.


Нижеприведённое — малая толика от творчества автора.
Но даже и в таком составе сразу становится ясно, насколько многогранна и интересна его поэзия.


------------------------------------------------------ ---------------------------------------------




Pax post romana


И это – жизнь?! Обидно – до истерики.
Какой кретин затеял переправу?
Я – патриот поверженной Империи,
Я – гражданин исчезнувшей Державы,

Центурион средь варварского капища –
Распятый, ошарашенный, стреноженный.
И копошатся обезьяньи лапищи
Над лорикой, фалерами, поножами…

И это – жизнь?! Трибуны-алкоголики
За опохмелкой двинули за речку.
Нас продали, квирит, за счастье кроличье,
Да и притом – остригли, как овечек.

Легат был слаб. Идеалист, без кворума.
В легачьей свите – с кухонь полудурки.
И вот – итог: на гордых римских форумах
Квиритов режут варвары и урки.

И это – жизнь?! Могли ж – открыть америки,
И олаврушить мир бессмертной славой.
Все – прОпили. Прожрали. До истерики
Обидно. Только кровь по венам – лавой.

Трибуны сыты. А в фаворе – звери, и
Осталось встать и крикнуть: Боже правый…
Я – гражданин исчезнувшей Империи.
Я – патриот поверженной Державы…



Изумрудный город


Миры из кривых зеркал
прошиты дорогой-ниткой.
Пейзажем по сторонам
тоскливый глухой забор,
И жёлтый кирпич покрыт
собянинской серой плиткой,
И медью блестит фантом
забытых в ломбарде шпор.

Оранжевый, как таджик
в нелепом большом жилете,
Закат умирал в борьбе
с неоном ночных реклам.
А мимо — летела жизнь
искуренной сигаретой
Да белым пером из крыл,
заложенных за стакан.

Железное сердце дней
стучит, потребляя уголь
Постельных ночей (а вдруг
получится — отогреть?)
Так старый усталый кот
в асфальтобетонных джунглях
Всё верует: он-то — Лев,
блистательный царь зверей.

...Куда же ты, дурень, прёшь?
Какою "дорогой трудной"?
Куски изумрудных стен
распроданы под кафе.
На пенсии Дин Гиор,
жирует на Темзе Гудвин,
С собой прихватив к тому ж
гарем из четвёрки фей.

Порублен вишнёвый сад
на щепочки для кальянов,
Последние соловьи
закончили дни в силках.
Теперь по асфальтам мчат
Летучие Обезьяны
С зелёным тряпьём на лбу
и "ксивами" на руках.

А вечер — устал. Опал
каким-то бредовым цветом,
Рассыпал монетки звёзд
и спьяну захлопнул дверь.
...Осколки кривых зеркал
расплавит в мартенах лето,
И станет всё — ЗА_ШИ_БИСЬ.
Но это пройдёт, поверь...



Товарищ Сизиф


Вечер. Небо. И — звёзды… Замёрзшие тучи скукожились,
Прометееву печень клюёт отмороженный гриф.
Из ледышек не сложишь свободу — проблемы лишь множатся.
Чем тебя поддержать, фронтовой мой товарищ Сизиф?..

Мы взрастали на догмах. Мы мнили ветра — непреложными.
Чай, не флюгер — выкручивать румбы. Поверьте — устал.
Ты скажи — чем выходит нам жажда достичь невозможного?
Чаще — боком. И сразу. Не так ли, товарищ Тантал?

В мире — много придурков, драконов и места для подвига
(Вместо неба повис перевернутый черный пентакль).
Пусть народ хлещет пиво и режется в «крестики-нолики»,
Мы — в крестовый поход. Собирайтесь, товарищ Геракл.

…А народ улюлюкает: дескать, «воняет конюшнями»,
Шьёт паскудную славу десанта на Плайя-Хирон.
Нет убийственней газа, чем серая хмарь равнодушия.
Наш кораблик готов? Adelante, товарищ Харон!

Только… Шарик — он круглый. К тому же — ещё и вращается.
Мы вернемся на берег, и в том нам порукой прилив.
Вновь сияет вершина. Шершавый булыжник под пальцами.
Вариант номер N… Приступаем, товарищ Сизиф?..




Грека


Через море, а может — реку,
На щите или может — в лодке,
Полной грудью вдыхая грозы,
Пялясь в тучи и облака,
Плыл какой-то залётный грека,
Прятал душу в Понтах и шмотках.
Под веслом расступались звёзды,
Ошарашенные слегка,

Сновиденья смежали веки,
Бились в сердце стрижи и нотки,
Сквозь стихи проступала проза
Послевкусием коньяка.
И усталый похмельный грека
Руки мыл за бортами лодки.
Прокуратор уснул тверёзым —
Разве векам смежать века?

Женихи наварили раков,
Пили пиво, а может — водку,
Били кружки, а может — морды:
Что за пьянка да без потерь?
Спали Лондон, Москва и Краков,
И Харон конопатил лодку,
Только лапал сиреньи бёдра
Огомеренный Агасфер.

А светило, ныряя в реку,
Угасало кровавым маком,
И на стёкла плескало жаром,
И грозилось поддать ещё.
Плакал всеми забытый грека,
Не нашедший свою Итаку.
Мчался в космосе круглый шарик.
Тоже грека... Хоть и большой.



Рефлексия


С утра штурмует небосвод непохмеленное светило,
На сковородке бутерброд шкварчит рассерженным котом,
И то, что умерло уже, и что пока что не остыло,
Ложится сажей на душе, а может – на душу крестом.

…А как хотелось быть одной струной Николо Паганини,
И предрассветной тишиной семь дней Творенья отыграть,
И в крепдешиновой ночи над затухающим камином
Писать о том, о чем молчит, струясь по венам, благодать.

Не Паганини – Паганель. Периодически наивный,
Бреду по строчкам бытия сквозь а-капельную капель,
Апрель отбросил с плеч шинель, да ливни заливают Ливны,
И спит Елец, а мне корпеть над мартирологом потерь.

По небосклону под уклон нести расстрелянную спину,
Крутясь, как белка в колесе, часы меняя на трусы,
Расслышать в карканьи ворон волшебный голос Джельсомино
И на последний краткий миг застыть над кромкой полосы.

Ну а потом, под суп с котом, раскинуть пепельные крылья,
И, прошивая облака, уйти в литую синеву,
И то, что умерло уже, и что пока что не остыло
Просыпать ворохом лучей с небес на сонную Москву.




Я — Советский Союз


Я – Советский Союз, кораблем воплощенный в металле,
Вопреки непреложности времени, в коем я не был рожден.
Килотонны наркомовской стали, что — строчками стали
Бесполезно ржавеют под серым предзимним дождем.

А казалось – чуть-чуть, и – свинцовый балтийский фарватер
Мне откроет дорогу. Ее не нашел Геркулес.
Капли… Дождь на броне, охреневшие чайки – в кильватер:
Посмотреть на кончину титана, несущего крест.

А казалось (вполне!) – под прицелом шестнадцати дюймов
Целый мир ляжет агнцем, как всуе сглаголил пророк.
Я хотел этот мир сбросить наземь с подгнивших котурнов,
Но – ложатся букетами сны, в сотый раз заболтав Рагнарёк.

Я – последний атлант, изнемогший под ржавостью неба,
Променявший Вальхаллу на клубность признания строк.
Я – «Советский Союз». Я – живая, живучая небыль.
Я – последний атлант. А последний – всегда одинок.



Моя неизбежная женщина


Дороги дождём занавешены,
Трубач не сыграет отбой.
А мне — молчаливая женщина
Назначена в жёны судьбой.

Я сплю — да не снится мне вещего.
Летаю осенним листом
Озябшим. От женщины к женщине,
Любви вышивая крестом.

Но знаю, что — конным ли, пешим ли, -
Дождётся меня сквозь дожди
Моя невозможная женщина.
Дождётся. Прижмётся к груди,

Обнимет — тепло и застенчиво.
(Она — терпеливее всех)
Моя неизбывная женщина.
Мой самый простительный грех.

Промоет сердечные трещины
И примет — такого, как есть
Моя долгожданная женщина.
Моя неизбежная смерть...




Ты — Россия моя...


Август выстелил зори медвяные,
Бьётся сердце — свечой на ветру.
Ты — Россия моя долгожданная,
Моя нежная, светлая Русь.

Мне с тобой не измаяться скукою
(Так — беснуются в небе стрижи),
С тополиными тёплыми вьюгами
По аллейным ущельям кружить,

И, не веря кликушам-истерикам,
По полям собирать васильки,
И летать над обрывистым берегом
Полноводной, как небо, Оки...

Если грозами небо расколото,
Беспросветна осенняя жуть —
На листах листопадного золота
Я тебе о любви напишу,

Каждый вздох, каждый взгляд и касание
Я твои — заучу наизусть.
Ты — Россия моя. Ты — бескрайняя,
Обережная, нежная Русь...

Издательство Престиж Бук сделало замечательный подарок всем любителям русской поэзии.

Вышла книга, первая книга серии "Золотой Серебряный век", открывающая широкому читателю литературное наследие Анатолия Сергеевича Штейгера (1907-1944), поэта младшего поколения первой волны эмиграции, яркого представителя "парижской ноты".

В составе — три прижизненных поэтических сборника А. Штейгера, стихотворения из посмертной книги "2х2=4" (за исключением ранее опубликованных), а также печатавшиеся только в периодических изданиях.
Дополнительно включены: проза поэта, рецензии на его сборники, воспоминания современников, переписка с З. Гиппиус, письма к З. Шаховской и избранные страницы эпистолярного романа с М. Цветаевой.
----------------------------------------------------


...взяв в руки эту книгу и прочитав несколько страниц, я горько усмехнулся, вспомнив пословицу: век живи — век учись, а дураком помрёшь.

Так вот случилось, что я — к своему стыду — до сих пор не знал стихов Анатолия Штейгера.
Стихов невероятных, искренних, горьких, чарующих, простых, как правда, глубоких, как ностальгия...

Но теперь я их читаю.
Теперь я их знаю и люблю.

------------------------------------------------------ ------------------------------------------

***
Памяти изменчивой не верьте:
Поседев, былое не отдаст.
Только нежность сохранит от смерти,
Никому на свете не предаст.

Только нежность. От прикосновенья
Родилась и выросла она,
Только быстрой нежности мгновенья
Опьяняют благостней вина.

Ей одной, изверившейся, — верю,
Клятвой нерушимой не свяжу,
Самое заветное доверю,
Самое заветное — скажу!


***
Снова осень и сердце щемит –
Здесь сильнее дыхание грусти.
Эти дни хорошо проводить
Где-нибудь в захолустье.

Очертания острые крыш…
В небе ратуши темные башни.
Легкий сумрак… Стоишь и стоишь,
Заглядевшись на камни и пашни.

Вдаль уходят пустые поля,
Темнота опускается ниже…
Как ни странно, но все же земля
С каждым годом нам будто все ближе.


Сентябрь

Первый чуть пожелтевший лист
(Еле желтый – не позолота),
Равнодушен и неречист
Тихо входит Сентябрь в ворота

И к далекой идет скамье…
Нежен шелест его походки.
Самый грустный во всей семье
В безнадежности и в чахотке.

Этот к вечеру легкий жар,
Кашель ровный и суховатый…
Зажигаются, как пожар,
И сгорают вдали закаты.

Сырость. Сумрак. Последний тлен
И последняя в сердце жалость…
— Трудно книгу поднять с колен,
Чтобы уйти, такова усталость…


***
«Попрыгунья стрекоза
Лето красное все пела».
…Опускаются глаза.
Тихо катится слеза
По щеке, по загорелой.

Сердце попусту боролось –
Наступил последний срок.
Ждать, чтоб все перемололось,
Не по силам. Сорван голос,
Ты забывчив и далек.

Осень стала у ворот,
Листья мертвые в подоле.
Кое-кто ей подает…
(Никогда он не поймет
Этой нежности и боли).

Видно песенка допета
Вся до самого конца.
Не вернется больше лето…
Неумыта-неодета
Осень стала у крыльца.


***
Только раз дается в жизни счастье,
Только раз и только на мгновенье,
И не в нашей слишком слабой власти
Удержать его прикосновенье.
Только память с нами остается,
Точно крест на брошенной могиле,
И тоска о том, что не вернется,
Что из рук мы сами упустили…

Только раз бывают в жизни встречи,
Только раз, и этого довольно,
Чтоб навеки оборвались речи,
Чтоб глаза закрылись добровольно.
И уже навеки не поднялись,
Никому вовек не рассказали,
С чем они однажды повстречались,
Что они однажды отражали.

Да еще во сне бывает счастье,
Да еще во сне, когда
Через крышу высоко над спящим
Ворожит зеленая звезда.
Сердце бьется. Рай ли? наважденье?
Хоть еще мгновение одно.
И за это утром пробужденье
Нам как месть холодная дано.


***
Здесь главное, конечно, не постель…
Порука: никогда твое не снится тело.
И, значит, не оно единственная цель…
Об этом говорить нельзя, но наболело…

Я бы не брал теперь твоей руки…
Упорно не искал твоих прикосновений.
Как будто невзначай – волос, плеча, щеки…
Не это для меня теперь всего бесценней.

Я стал давно грустнее и скромней.
С меня довольно знать, что ты живешь на свете.
А нежность и все то, что в ней и что над ней,
Привыкла ничего не ждать за годы эти.

Так мало надо, в общем, для любви…
Чем больше отдает – тем глубже и сильнее.
Лишь об одном молюсь и день и ночь: живи,
И где и для кого – тебе уже виднее…


***
«Я выхожу из дома не спеша…»
К. Елита-Вильчковскому

Я выхожу из дома не спеша.
Мне некуда и не с чем торопиться.
Когда-то у меня была душа,
Но мы успели с ней наговориться.

Так, возвратясь с работы, старый муж
Сидит в углу над коркою ржаною,
Давно небрит, измучен, неуклюж,
И никогда не говорит с женою.
Да и она: измучена, стара…

А ведь была как будто бы пора…
Теперь совсем иная наступила.
И ни к чему была здесь игра…
И чтоб игра, нужна к тому же сила.

…бродить в полях, но только одному.
Не знать часов. Без цели, без дороги.
Пока в сентябрьском палевом дыму
Не сгинет лес. Покамест носят ноги
Пока внизу не заблестят огни,
Не запоет сирена на заводе…

Но разве в этом мире мы одни,
За городом в такие точно дни,
Искали что-то, только что? в природе.


***
Я стал теперь взрослее и скромней,
Но в сердце те же розовые бредни.
Воздушный замок грудою камней
Лежит в пыли, не первый, не последний…

И так идут короткие года,
Года, что в жизни лучшими зовутся…
И счастье в двери стукнет лишь тогда,
Когда «войди» — уста не отзовутся.


***
Все может быть… Быть может есть — не рай,
Но что-нибудь, что отвечает раю:
Неведомый и непонятный край,
В котором… Только что я, в общем, знаю…

Но может быть… И если это есть,
То что нам делать в сущности на свете —
Ходить в кафе? работать? спать и есть?
Но мы не дети, мы, увы, не дети.

…переступить невидимую грань,
И все вдруг станет радостней и чище.
Отец и няня… Няня, няня, встань,
Зачем ушла из детской на кладбище.

Я без тебя так страшно одинок,
Я о тебе, тридцатилетний, плачу.
(Я даже схоронить ее не мог,
Припасть к руке. Увидеть дроги, клячу).

Еще хоть раз поговорить с отцом,
Там время может быть у нас найдется.
Не так как было пред его концом…
Но кто мог знать, что он уж не вернется.

Он уходил на час, а не на век
И, вот, упал у Городского Сада…
Усталый, важный, грустный человек,
Проживший жизнь (несладкую) как надо.

И этот друг… Хотя, какой он друг,
(Но он мог стать мне самым лучшим другом),
В большой палате окнами на юг,
Он на платок в крови глядел с испугом.

В начале мы не говорили с ним,
Потом минуту, (я ходил к другому),
Но много надо ли от нас больным…
В больнице все не так и по-иному.

Умней бы было ехать не простясь…
— Ты будешь жить. (Впервые «ты» как дети,
Сказали мы краснея и стыдясь.)
На третий день ты умер на рассвете.

…и несколько других еще имен
Наедине я часто повторяю…
А если смерть короткий только сон?
Но как узнать… Я ничего не знаю…


***
У нас не спросят: вы грешили?
Нас спросят лишь: любили ль вы?
Не поднимая головы,
Мы скажем горько: — Да, увы,
Любили… как ещё любили!..