Блог


Вы здесь: Авторские колонки FantLab > Авторская колонка «ФАНТОМ» облако тэгов
Поиск статьи:
   расширенный поиск »


Статья написана 23 марта 2017 г. 15:55
Стафф, Леопольд (Staff) — знаменитый польский поэт-модернист.

Родился в 1878 г.
Сборники его стихотворений: "Sny о potędze" (1901 и 1905), "Dzień duszy" (1903), "Ptakom niebieskim" (1905), "Pieśni, śpiewane sobie i nocy" (1905) и другие; ему же принадлежат поэма "Mistrz Twardowski. Pięć śpiewów o czynie" (1902), пьеса "Skarb" (1904).
Он находился под влиянием Гуго фон Гоффмансталя, Метерлинка, Гауптмана, Словацкого, Ницше, но чужие образы умел перерабатывать по-своему.
Польская критика признает за С. артистическую простоту, нежный и возвышенный тон, мелодичные рифмы, классический польский язык.
Вдохновение С. сравнивают с "ясным и прозрачным источником, который может сделаться бурным и пенистым, но не мутным" (Я. Стен).
Основное настроение С. — мягкая печаль, родившаяся "в серый час жизни", "в печальную пору человечества", "в полусонном царстве сумерек", когда "паук гробниц опутывал в свою серебристую пряжу каждую мысль, каждое чувство" ("Było to dawno"...).
В поэзии С. властвует чудная и страшная царица-Смерть. Он любит Ночь, которую воспевает в цикле "Песни себе и Ночи" ("Пламя", "Обманутая жизнь", "Река"), охотнее описывает безбрежную снежную пустыню ("Снег") или дождь, без устали и в такт ударяющий по мутной луже ("Слякоть"), чем солнечные радостные картины.
По выражению Бжозовского, "природа нужна С. не как форма для его чувств и мечтаний, но, находясь как бы в его мыслях и чувствах, она представляет пластичный материал для грез и настроений".
Главный сборник С.: "Сны о могуществе" вместе с подзаголовком поэмы о Твардовском ("Пять песен о подвигах") лучше всего выражает основное настроение музы С.
Если он хочет из бесформенной массы драгоценных металлов выковать себе сердце "закаленное, мужественное, гордое, сильное" ("Kowal"), заставить это сердце "звенеть в песне мощи — великой, простой, суровой и твердой, в песне бури и свободы — дерзкой и страстной" ("Poczucie plełni"), то это стремление к "могуществу" служит только признаком бессилия поэта, его женственной уступчивости.
При всем том, в творчестве С. некоторые польские критики видят и жизнеспособный элемент, так как идеал поэта (облагороженный сверхчеловек) противоположен идеалу Ницше.
С. не чужд альтруизма.
Если бы поэт был могучим властелином востока, то созвал бы всех, кого терзает тайная печаль, и отдал бы им "золото, драгоценности, дорогие ковры и свое сердце — великое, доброе сердце" ("Mocarz").
Другие критики считают С. представителем активного духовного элемента, неизвестного служителям официальной церкви.
С. молится перед Распятием за всех преступников, говоря: "Когда ребенок болен — мать не бьет его". Он просит "более чем справедливого" Господа о снисхождении к тем, кто не может быть добродетельным; просит укрыть ленивого работника в поле от взора надсмотрщика, довести пьяного домой по предательским мостикам, замерзшему нищему оставить незапертой дверь булочной, блуднице с больным лицом найти до вечера любовника, убегающему от преследования вору дать крепкие ноги, наконец, послать "величайшую милость, счастье бедняков — внезапную и неожиданную смерть" ("Modlitwa")
Как драматург, С. — типичный символист.
В его трагедии "Skarb" время и место действия безразличны, неопределенны: "быть может, никогда и нигде, быть может — в нас самих и каждый день".
Действующие лица существуют только в экстатическом видении поэта. Идея пьесы состоит в том, что люди только до тех пор стремятся достать клад, скрытый в башне (— идеал), пока верят в реальное существование его, и становятся равнодушными, как только стоявшая на страже у клада жрица отказывает им в требовании посмотреть клад. Тогда люди начинают искать идеал на земле, т. е. ничего уже не ищут, говоря: "пусть он хоть раз сошел бы на землю, выступил бы из сферы мифа — но для чего же мучиться и губить жизнь из-за химеры"?

См. Р. Chmielowski, "Ze współczesnego Parnasu" ("Kurjer codzienny", 1902, № 157); A. Siedlecki, "L. St." ("Słowo Polskie", 1902, № 162); Z. Strzetelska, "Z ostatnich zbiorów" ("Nowe Słowo", 1902, № 22, 540—544, № 24, 586—588); B. Breszel, "L. St. Próba syntezy" ("Przegląd tygodniowy", 1903, № 42); St. Brzozowski, "L. St." ("Krytyka", 1905, IV, 270—276, V, 390—398, VI, 468—475).

А. Яцимирский.


http://dic.academic.ru/dic.nsf/enc_biogra...


Подборка стихотворений Леопольда Стаффа от Ирины Поляковой — одного из лучших, на мой взгляд, переводчиков польской поэзии в целом и Стаффа в частности.



Леопольд СТАФФ
(1878-1957)




УПЫРЬ

Как обычно, они в избах тихо уснули.
Мне – беда. И в груди молот лупит тревожно
Храм закрыл, но с руки моей неосторожной
Прямо в омут ключи от него соскользнули.

Встречу нищего — плащ позаимствую драный,
И большущий лопух на висок нацеплю я,
Бледность белой мукой на лице намалюю
Духа изображать средь живущих я стану.

Ветер, ведьмин лохмот иль крыло нетопырье
Подари мне скорей, и в полночном покое
Подкрадусь к их домам, и костлявой рукою
Стану в окна стучать, словно жуткий упырь я.

Пусть от страха вопят… Я взволную, встревожу.
Молот пусть заглушат, что в груди моей бьётся,
И у каждого лоб смертным потом зальётся…
Если спать не могу – пусть не спится им тоже!


ЗАБАВА С ВИНОМ

Напиток грез вкушаю. На стенке бокала
Богемский мастер высек в момент вдохновенья
Сторожкого оленя – застыл на мгновенье
Он в пуще, что в прозрачном стекле засверкала.

Иллюзий заклинатель, я вечно мечтаю,
Клянусь, что вижу лес я таинственный, старый.
Зазеленел прозрачный пейзаж, расцветая,
Смешаешь явь и грезы, в мои веря чары

Напиток милосердный, нектар золотистый,
Сияющее солнце над чащей лесною!
Ах, царственный мой гость, ты здесь в дебрях со мною,
И вдруг мне даришь щедрость улыбки лучистой!

Так за тебя же, солнце, друг верный и смелый,
За ум твой, за здоровье пью влагу святую,
Пью, гость великий, душу твою золотую,
Дух леса, шум и — ах!… В голове зашумело…


ПЕРВАЯ БАЛЛАДА

Куда же мы в безумном стремленьи летели
Толпа энтузиастов, горячих голов?
Ватагою примчались к таинственной цели,
Куда ни глянешь — край здесь и чужд, и суров,
Но хуже, что забыли, где дом наш и кров.
Не на охоту ль кликнул таинственный зов?
Зачем? Друзья, не зря я смеюсь над судьбою
Хвалился б всякий, весел, удачлив, здоров —
Но взять мы позабыли надежду с собою

Безумно вы на край незнакомый смотрели.
К чертям! Ведь есть душа с изобилием снов!
Вещам названья дайте – вы ж поднаторели,
И есть у вас язык с самоцветами слов!
"Откуда" и "Куда"? Бездной виделся ров
Меж ними. Но легко вам деянье любое,
Рассказ… Вопрос… Названье… основа основ…
Но взять мы позабыли надежду с собою.

Чтоб ворчуном не стать, что ползет еле-еле,
Не горевать над прошлым толпой черных вдов —
Льняные нити снов пусть заполнят все щели,
Пусть мир весь обмотает плодами трудов
Мечта – умелый ткач… Ни клыков, ни кустов
Ткань не боится… Стройте же замок гурьбою
Туманный… Настежь дверь… Сейте больше цветов…
Но взять мы позабыли надежду с собою.

Посылка
Творцы туманных замков! Не страшен крик сов,
Вещая нам, что замок качнулся без боя…
Луны печальной праздник и вечен, и нов,
Но позабыли взять мы надежду с собою.



ВТОРАЯ БАЛЛАДА

Господь, спаси нас, грешных! Сон кошмарный снится!
Вопит толпа: "Свершилось! Вот конец дорог!"
Безумию несчастных не видать границы –
Свое скосили сено и собрали в стог.
И зерна сосчитали, подвели итог.
Сочли паек по дням, ни дня не позабыто,
И будут есть спокойно сын их, и внучок.
Отринь же, неподкупный, счастье жизни сытой!

Уйди, болезнь достатка! Не оборониться –
Дубы и буки рубят, запасая впрок,
Чтоб в час грозы без пользы кронам не крениться,
Чтоб не валил без толку вихрь, трубящий в рог!
Запасливый хозяин даже терн бы сжег.
Цветов не нужно, если закрома набиты,
Никто не станет сеять – ни к чему росток,
Отринь же, неподкупный, счастье жизни сытой

Средь ста мечей плясать бы, с битвой породниться!
Над бездною опасно спать нам без тревог!
Взять то, что и в кошмаре сытым не приснится,
Лук натянуть тяжелый, стрел пустить поток!
Коль без забот живешь ты – просто тянешь срок
Вернуть долги…Отбрось же руку, что кредиты
Дает, пусть даже плуг твой – тех богатств исток…
Отринь же, неподкупный, счастье жизни сытой

Посылка
Любимая! Служанку вышли за порог
Шаг приглушит пусть счастье, став моею свитой,
Лишь слушает за дверью…Дом твой – чист и строг.
Отринь же, неподкупный, счастье жизни сытой!


ТРЕТЬЯ БАЛЛАДА

Здесь, дома, вы меня застанете едва ли.
Как детство, мир далек – туда летит мой взгляд
Чуть к цели доберусь – зовут иные дали,
Первопроходец я. Во рву, что даже гад
Вскользь одолеет – я сто отыщу преград…
В каких краях земля мои толкает ноги…
Не одолеешь, хоть иди сто лет подряд…
У смерти лишь прошу: возьми меня в дороге!

Коль что хочу купить – дам, сколько б ни сказали,
Не спорю, не скуплюсь. Переплатить я рад.
Люблю, что гвоздь ценней, чем лемех лучшей стали
Дороже вещь, когда переплатил сто крат.
Я щедр – и тем ценней места моих утрат…
Лишь щедрость – страж моих сокровищ. Без тревоги –
Я сплю: что вор возьмет, тот страж хранит, как брат.
У смерти лишь прошу: возьми меня в дороге!

Сад, где бродить любил я, воры обобрали.
Но сладостью пледов им грех отпустит сад.
А если б умер я – враги б торжествовали,
Напрасно в яства мне они всыпают яд.
Захватят мой надел… Вот жито для ста хат,
Неважно, чьих…Мой меч – он смерти будто сват –
Вложу в чужую длань, неважно, чью… И в сроки
Исполню я свой долг… И в мире – новый лад.
У смерти лишь прошу: возьми меня в дороге!

Посылка
Друг неизвестный! Без меча я и богат,
Наряд роскошен мой, где рубища убоги…
Пырни меня ножом и скройся – я без лат…
У смерти лишь прошу: возьми меня в дороге.


ОСЕННИЙ ЗАКАТ

Прошлое чудным садом застыло
В будущем вижу чашу с плодами.
Золотом листьев путь устелило,
Гроздь винограда бьется, как пламя.

Мысли — нить звуков разного цвета,
Сумерки – детство, скрыто в них чудо
Памяти нету. Зла тоже нету.
Все это – правда. Все это — всюду

Соком пунцовым гроздь разрывает,
Пламя — вином дней осени стало
День был прекрасен. Пусть уплывает
Сонный вечерний лес рыже-алый.


ВОСКРЕСЕНИЕ

Не пойду той стежкой,
Покрытой палой листвою
Там с каждым шагом
Все глубже, туманней осень
Отправлюсь туда, где зелень,
К истоку,
Над ним расцветают небом
Детские незабудки
И память в тиши твое имя
Ищет устами.


СОЧЕЛЬНИК В ЛЕСУ

И у деревьев свой Сочельник.
В день, прочих Божьих дней короче,
Когда снега синеют к ночи,
Там, где стоят сосняк и ельник -
Букеты исполинских лилий,
Вздох затаив, в тиши повисли,
Монашеские вьются мысли -
Слова молитвы разбудили.
Лес – словно тайна, безъязыкий,
Безмолвный, словно ожиданье -
Что есть, где с будущим свиданье,
И чьи во сне приснятся лики.
Лес елочки приносит в хаты –
Но кто ему дары приносит?
Снег белизну деревьям бросит -
Ладоням веток дар богатый
В надежде замер лес молчащий,
Лишь снег взметнулся серебристый,
Как сновидений дух искристый.
И вдруг застыло сердце чащи -
Звезда явилась в тучах тесных.
Из зарослей неторопливо
Олень выходит горделивый,
И свечи на рогах чудесных.


БЕЛАЯ ФАНТАЗИЯ
Метель в закатный час крупу бросала вяло,
А за ночь – словно сел здесь лебедь белокрылый,
В божественный свой пух Лазенки сплошь укрыла,
На пустоту скамей набросив одеяла.

Бездонность белизны. Лишь галок разметало,
Да темный силуэт – там важенка застыла,
И тянется к руке доверчиво и мило -
К прохожему, сквозь снег бредущему устало.

Чудесный катаклизм, что ниспослал лавину
Философа укрыл – сидит он в тоге длинной
Надрывным голосам ветров внимая чутко,
Весь в снежной пене тот, что прочих всех мудрее,
Как будто в кресле он застыл у брадобрея,
Что бритву наточить исчез лишь на минутку.


БОРЫ

Бор, о, бор! Древний клич, где в одном аромате -
Мох с щитовником вместе, труха и живица.
Свист копья, рык медвежий предсмертный, денница,
Вражья кровь на алтарь все течет с рукояти.

Как артерии голос, что в сердце теснится,
Тихий стон полонянки в бесчестном объятье.
Жрицы-сосны и дуб с его рыцарской статью
Все шептались о темном, что в чащах таится.

Мощь упряма, как старость, с напором здоровым,
И тверда, словно камни в распадке суровом,
Где дожди вековые и стрелы Перуна

Письмена начертали, друидские руны
Ощущает душа их в вечернюю пору,
В дрожи уст, с шумом сосен взывающих к Бору.


ЧАША ИЗ ФУЛЕ

Я б напиток известный
Королю, бедняку ли -
Пил из чары чудесной,
Золотой, что из Фуле.

И в вино превратится
Сок, искрящийся тайной.
Царь ты? Смерд? Что за птица?
Рок рассудит случайно.

Рот, надменен и прыток,
Жаждет, жаждет нектара.
Всем напиткам напиток
И под стать ему – чара.

Вот — посланец нежданный.
Я, гордыней пылая,
Видя рог деревянный
Прочь его отсылаю.

Посмотрел я сурово.
Он – мне в ноги свалился.
И вина золотого
Ручеек заструился.

Возвращался с охоты,
Выезжаю из чащи –
Он подносит мне что-то
В темной глиняной чаше.

Пхнул его я ногою,
Он – упал неумело,
И вино дорогое
На траве заалело.

Но когда меня в сети
Завлекут ее чары –
Вот напиток мой третий,
Налит в Фульскую чару.

Руки рвутся со страстью,
Губы жаждут напиться,
Подари же мне счастье
И восторг без границы!

Но – о горе! Бесследно
Тает сладость букета,
На губе моей бледной -
Уксус, желчь… Что же это?

Где искал наслажденья -
Вкус полыни, не боле,
Сердца сны – наважденье…
О, несчастная доля!

Губы жжет, как от пыток,
Сердце гибнет от жара.
Сладость – жизни напиток,
Горечь – Фульская чара!



ЧЕРНЫЙ ЧАС

Скинув сон, под челом, среди бури угрюмой
Словно лестница в склеп, вниз ведут мои думы.
Было в доме моем много мертвых, я знаю.
Я убрать приказал, тьма их скрыла ночная.

Но пришли поутру – сколько в доме их, бледных,
Каждый плакать велел на могилах несметных,
А когда я рыдал – надо мной плакал кто-то,
Громко хлопнув, в ночи затворились ворота.

Так ступай же, душа, за толпою покорно,
Мелом крест нанесен на двери моей черной.
Посмотри – наверху реет флаг похоронный,
Всполошённые, в высь в страхе взмыли вороны.

Не смотри на окно без надежды, без силы.
Как мечталось нам там! Боже, как это было!
Прочь скорей, чем болтать в доме о мертвечине.
Двое нас, и один пережил себя ныне.



ЛЕТНЯЯ БУРЯ

Горит, сияет полдень под солнцем очумелым
Вином в хрустальной чаше. Чуть пеной снежно-белой
Прикрыт; душа стремится туда, в водовороты,
И мчится в упоеньи в сапфирные высоты.
Средь зреющих колосьев, на ниве раскалённой,
Лёг ветер, как в пустыне лев грузный, утомлённый.
Таит он, неподвижный, ужасных сил порывы,
Вдруг содрогнулась грозно туч потемнелых грива.


Рявкнул громко. Из пасти буря грозно взметнулась
И продолжилась эхом, меж гор протянулась
Ртутью капель тяжелых окрестности полня,
Запечатала гнев свой печатями молний,
Чтоб, сверкнув на мгновенье, как пламенный Сущий,
Влить все золото неба в ослепшую душу.



***

Кто он, кудесник незнакомый,
Меня пленивший чудом ловко?
То треплет, словно пук соломы,
То из меня совьет веревку.

То плоть мою расплавит жаром,
То душу жрёт, как червь унылый.
Всю ночь не сплю, поддавшись чарам,
Но пробуждаюсь полным силы.

Он – радость в сумерках вселяет.
День кончен, удался на славу.
Он росстань, путь мой разделяет,
Меж берегов он — переправа.



ОСЕННИЙ БУНТ

Где же то, для чего я трудился немало,
Шёл сквозь годы дорогой крутой и разбитой?
Одинок я и ныне, как двор постоялый,
На который напали во мраке бандиты.

Двери выбив и окна враждебной рукою,
Всех гостей моих мирных злодеи прогнали.
Может быть, сложновато сравненье такое,
Но и случай как лёгкий оценишь едва ли.

Осень тучи пригнала, и, душу калеча,
Как соломинку, треплет, мотает по свету.
Выходили, надеясь, всем бурям навстречу,
Ничего мы не знаем — надежно лишь это.

О гармония, тишь, в ней ни дыр, ни изъяна,
Этот плащ, что в морозы давал мне защиту.
Лицевал его дважды, латал его раны,
И на сторону третью не быть перешиту.

Прочь, халтура портняжья! Избавлюсь от рвани,
Прочь, лохмотья! Не нужно одёжки убогой!
Лишь предательства нити живут в этой ткани,
И не выкроить мудрость из скупости строгой

Начинаю с нуля я труды Пенелопы,
Пусть придется разрезать до самой основы,
И, убрав от педали ленивые стопы,
Путь надёжный найти бы – и двинуться снова.

Пробудись же, о сердце, недавнее вспомни,
Вздуйся ветром, как парус, как плод – алым соком,
И вином, что богов лишь достойно, наполни
Мир, и облаком вспенься на небе высоком.

Вновь к вершинам и безднам пути открывая,
Пусть же вера твоя разрушает плотины
От всего — только мысль остается живая,
Столп души, что уже обратилась в руины.



ПЕСНЯ БРОДЯГИ

Лодырь, повеса, я изгнан из дома,
Сладок был грех мне – расплата не хуже,
Продраны локти, но грусть незнакома,
Хоть из сапог пальцы лезут наружу.

В поле нашел я остатки наряда,
Дал мне их птичий наставник угрюмый,
Зуб дам, что плевел пичугам не надо,
Так что и он пусть живет без костюма.

Сколько фруктовых садов тут в округе!
С птицами славим их, скрывшись от зноя,
В холод — к подворьям стремятся пичуги,
Делятся хлебом, бывает, со мною.

В грёзах да в песнях… Кто ж завтракал ныне?
Сад за местечком, где стражей не видно,
День без тревог, ночь сладка в той долине,
Солнце — обед, месяц — ужин мой сытной…



УБИТОЕ ДЕРЕВО

Из деревьев, растущих в моей тёмной чаще,
Был пленён я берёзой одной горемычной,
Той тишайшей, под ветром сильнейшим молчащей,
Не шумела, к ударам стихии привычна.

Всех иных различал по лёгчайшему шуму,
Тайны этой мне были, увы, неподвластны
Обвивал её грустью и бледною думой,
Чтоб умершую душу вернуть – но напрасно.

Нет той бури, чтоб к жизни ее пробудила.
Разозлился я… Дернул берёзу за косу,
Чтобы вызвать хоть стон, хоть подобье вопроса…

Но молчала… Безумьем и дикою силой
Я убил её… Сломлена грозной рукою…
Тайн не вызнал…Мчат вихри, не знают покоя…



О ЛЮБВИ К ВРАГУ

Брат, ты меня испачкал, мне грязь швыряя в очи —
Умылся я. Твоя же душа – чернее ночи.

Брат, обокрал меня ты, раздев во время вьюги.
Нагой, красив я. Стынет душа твоя в испуге.

Брат, напугал меня ты, мой погреб сжёг однажды,
С сумой – смирен я. Голод в душе твоей и жажды

Брат, оскорбил меня ты, нанёс ты рану милой.
Люблю сильней. Твоя же душа – теряет силы.

Ты ранил душу, в коей любви к тебе немало,
Я болью исцелился. Твоя душа – увяла.

Встав на колени рядом, помолимся же страстно,
Твою схороним душу, что умерла несчастной.



ТАНЦУЮЩАЯ ГОРА

Благодарен, что, вняв моим сумрачным взорам,
Ты, плясунья, дарила мне танец, в котором
Одеянья да ленты разбросила смело,
У скульптурки движенья, видать, подсмотрела.
Изгибала изящно ты смуглые члены,
Шаг – то резко-внезапный, то сладко-смиренный,
Оттолкнёшься ты ножкой босою нежданно — –
И несут тебя вихри, как сгусток тумана.
Поцелуи шептались в шелках твоих мглистых
Обвивали тебя, как звон пчёл золотистых,
Что над быстрой селянкой меж ульев кружатся,
Чтоб, догнав, к её белой рубахе прижаться…
Самоцветы на шее, а при повороте
Как цветок, раскрывались одежды в полёте.
Ты головку склоняла, и с каждым поклоном
Серьги стразов на платье касались со звоном.
Косы сколоты в узел и столь ароматны,
Словно тонут в них души садов безвозвратно.
Изгибалась, как юный лесок гнётся тоже,
И была твоя прелесть с красой его схожа.
И в тебе с нетерпеньем великим плясало
Море, пену развесив на мрачные скалы.
И в тебе билось пламя, что ветру подвластно,
Кровь шальная и ночи в томленьи неясном.
Танцевали объятий несбывшихся связки,
Что разняты безумным желанием ласки,
Колыхания бёдер и танец твой томный
Звали ночь с её негой и страстью огромной.
Вдохновенья предтеча – вираж окрылённый,
Но полёт пресекался от неутолённой.
Жажды. Танец стал гневным и гордым.
И высокие груди, столь крепки и твёрды,
Под зелёным корсажем не знали покоя,
Поднимались – и бунт в них сливался с тоскою.
Ненасытное тело кипело, бурлило,
Пляска быстрая — грешную сладость сулила,
Это жадные руки тянула ты, чтобы
Сон схватить, что напрасно тащила в утробу...
Запыхавшись, без силы, огнём ты горела,
Стала вихрем одежды и юного тела.
…Вдруг… Раскрылась сквозь бурю и красок расплавы
Тишь — жемчужная капля из розы кровавой.
Замерла – озарила краса неземная
Свой триумф. Вот такой я тебя вспоминаю.
В красоте своей высшей и непреходящей
Час танцующий в лёгкой одежде летящей
Вещь в себе и творенье невиданной силы,
Не хотела уйти – и в полёте застыла!



КОЛОДЕЦ

В раззолоченный полдень, сомлевший и сонный,
В дом стремится крестьянин. Пустеют равнины.
Лишь склоняется дева над топью бездонной
И с волнением смотрит в колодец старинный.

Смотрит в тёмную бездну и шепчет несмело
В глубину. Сердце рвётся, тревогой объято,
И скользит её шёпот по стенке замшелой,
С лёгким всплеском стремится в глубины куда-то.

На поклон отвечая, белесые тени
Глядя вверх, в тусклой тёмной воде замелькали,
И любовно в лицо ей глядят. И в смятеньи
Ускользают сквозь воду во тьму зазеркалья.

И бадью опускает девица неспешно,
Ждёт… Ныряльщики снова явились – с дарами,
Там цветы, что взрастали во мраке кромешном,
Самоцветов и слитков чудесное пламя!

Наполняют бадью. Всяк — шлёт знак непонятный.
Дева тянет бадью. В ней – о, дивное диво!
А дарители — в сумрак ушли непроглядный.
Дева скрылась… Селяне идут торопливо.

Отдохнули, к колодцу подходят напиться,
Но не шепчут — лишь громкий их смех раздаётся.
Ни ныряльщиков нету, ни странной девицы,
Ни сокровищ… В бадье – лишь вода из колодца.



ПОЛНОЧЬ

Друг мне – грусть, с пустотой, как с соседом, мы рядом,
Одиночество стало сестрою родною.
Я в избе у камина, огонь предо мною,
Фантастичен, подобно кровавым балладам.

Ночь тиха, как измена, чернеет нарядом,
Жмётся к стёклам незрячим личиной чудною,
Вой собак на осеннем ветру за стеною
Смерть сулит, что бледнеет меж домом и садом.

И привычные вещи, что в комнате были,
Показалось, толпою меня обступили,
И по коже — мурашки с их поступью мелкой.

Не дышу. Лик часов вижу ночью кромешной,
И безмолвно подходят к двенадцати стрелки –
Словно ножницы Парки, сдвигаясь неспешно...


( перевод — И. Поляковой )


Тэги: поэзия
Статья написана 21 марта 2017 г. 11:58

Всемирный день поэзии

Всемирный день поэзии отмечается ежегодно 21 марта.

Он был учрежден на 30-й сессии Генеральной ассамблеи ЮНЕСКО, состоявшейся в Париже в 1999 году.

Основная цель Дня поэзии заключается в поддержке языкового многообразия средствами поэтического самовыражения и в создании для исчезающих языков условий для их развития среди пользующихся ими групп населения.

Этот день призван содействовать развитию поэзии, возвращению к устной традиции поэтических чтений, преподаванию поэзии, восстановлению диалога между поэзией и другими видами искусства, такими как театр, танцы, музыка, живопись, а также поощрению издательского дела и созданию в средствах массовой информации позитивного образа поэзии как подлинно современного искусства, открытого людям.

Слово "поэзия" происходит от греч. poieo — творить, создавать, строить, созидать.

Считается, что древнейшее поэтическое произведение было написано в 23 веке до нашей эры. Это стихи-гимны аккадской принцессы и верховной жрицы, известной как Энхедуанна.

Гимны Энхедуанны считались священными.

Стихотворная форма вплоть до эпохи Возрождения почиталась в Европе как одно из основных условий красоты и была практически единственным инструментом превращения слова в искусство.

В русской словесности в "золотой век" русской литературы, а иногда и в наши дни, поэзией часто именовалась вся художественная литература в отличие от нехудожественной.

Первый Всемирный день поэзии прошел 21 марта 2000 года в Париже, где находится штаб-квартира ЮНЕСКО.

В этот же день первый День поэзии был организован в Москве в Театре на Таганке.

Его инициатором стало "Добровольное общество охраны стрекоз" (ДООС), возглавляемое поэтом Константином Кедровым.

В последние годы в России во Всемирный день поэзии происходит награждение лауреатов Национальных литературных премий "Поэт года" и "Писатель года", учрежденных с целью поиска новых талантливых авторов, способных внести вклад в современную литературу.

В 2016 году первое место в номинации "поэт года" заняла Ольга Суханова, "писателем года" стал Иосиф Гальперин.

Поэтом в номинации "Дебют" стала Полина Орынянская, писателем этой же категории — Евгения Райнеш.

Главным лириком года объявили поэта Сергея Касьянова, романтиком — писателя Бориса Соболева.

Первое место в номинации "Юмор" занял Борис Гриневич, главным детским писателем стала Яна Яковлева.

В День поэзии в Москве зародилась и успешно развивается традиция устраивать поэтические фестивали, открытые лекции, встречи с лауреатами российских поэтических премий, музыкально-литературные вечера.

В 2016 году в Санкт-Петербурге во Всемирный день поэзии по инициативе поэтессы Стефании Даниловой волонтеры раздавали листовки с текстами петербургских поэтов-современников. Свыше 100 тысяч горожан получили по флаеру со стихотворением. Благодаря этому молодые таланты заявили о себе, а люди познакомились с новыми именами.

В 2017 году к акции подключились Москва, Воронеж, Калининград, Хабаровск, Казань, Самара и другие города.

https://ria.ru/spravka/20170321/149041522...

Поздравляю всех поэтов и всех любителей поэзии с этим замечательным праздником!

Вдохновения и удачи Вам! :-)


Статья написана 13 марта 2017 г. 18:14
10 марта, вечером пятницы, в Доме поэтов, в Трёхпрудном переулке, 8, https://vk.com/poetovdom
состоялся творческий вечер Натальи Юрьевны Ванханен.



Два с половиной часа пролетели незаметно.
Были и старые, хорошо знакомые стихи и переводы, были и новые, впервые явленные на суд слушателя и читателя.

Неповторимую мелодию гармонии и красоты внесли в этот вечер Галина Пухова и Михаил Приходько, чей творческий дуэт исполнил свои песни на стихи Натальи Юрьевны.

Зал был полон, зрители внимали музыке и стихам всей душой, всем сердцем.

Я впервые был в этом интересном, необычном, атмосферном месте.
Хочется пожелать энтузиастам, открывшим для всех, любящих поэзию, эту замечательную площадку, новых проектов, новых друзей, новых впечатлений, а Дому поэтов — долгой, плодотворной литературной жизни.

Спасибо!


Статья написана 27 февраля 2017 г. 12:59
Н.Ю. Ванханен


Сквозная



Глухой перрон до сумерек продрог.
Нездешнего разлива и разбега
мчит электричка, как единорог,
с витым, гигантским, белым рогом снега
в железном лбу, набыченном на нас.
Иль это снег, покуда не угас,
вонзается все глубже и безмолвней,
как добела каленый прут жаровни,
в единственный, во лбу горящий глаз?

Она летит и пролетает мимо,
и жалоба свистит в морозной мгле:
жить на земле по сути нестерпимо,
особенно в отеческой земле!
В поверх пальто накинутом халате
старик колючим инеем оброс.
Малиновые рельсы на закате,
как две бороздки от кровавых слез.

А так недавно — трепетный гудочек
над полотном рассветно-молодым,
императрица комкает платочек,
и самодержец смаргивает дым...
Чтоб ни было, среди родных развалин —
куда ни кинь — везде один восток,
где каждый террорист сентиментален,
и каждый гений гневен и жесток,

лети себе, сквози себе, сквозная,
не подбирай дрожащих на снегу!
Мне холодно, я ничего не знаю,
но, как и ты, без памяти могу.
Лети себе, не кличь и не пророчь —
и радостно, и лучшего не надо —
витым, гигантским рогом снегопада
пропарывая воющую ночь!

. . .

Натужно воркует сизарь,
с надсадом скрипит половица,
и где ты, певавшая встарь,
души легкокрылая птица?

В чужих заплутавши веках,
скрипя уплотнившимся настом,
старушки в линялых платках
хоронят подружку — в цветастом.

Плыви же, едва рассвело,
как щепочка, легкое тело,
и чтобы светло и тепло,
и чтоб ничего не болело!

. . .

Старость одномерна и проста:
снегопад последнего поста,

знобкий шорох птиц на холоду,
колея на тающем пруду.

Зеленеет мерзлая вода,
то сюда оттуда, то туда

с колотушкой ходит через лес
равномерный колокол небес.


На платформе

Столп снежинок в глазу паровоза
и Карениной бледной щека...
Ах, добротная русская проза,
даже гибель с тобой не горька!

И не надо придумывать повесть,
на поступок решаясь сейчас,
и легко доживать, успокоясь,
будто это совсем не про нас.

Ускользать от сердечной истомы,
выплывать из удушливой мглы...
То ли думы мои невесомы,
то ли ноги мои веселы?

То ли вздох упоительно-ёмок
меж слетающих с товарняка,
заплетающих крыши поземок
под тревожный душок уголька.



Пейзаж с заснеженным деревом

Февраль. Человечки на крыше.
Глухие удары по льду.
Густых снегопадов затишье
безмолвнее в этом году.

Мечтой о растениях дальних,
чья крона всегда зелена,
о папоротниках и пальмах
подёрнуты взоры окна.

А ясень, торчащий над свалкой,
с тяжёлой от сна головой,
помечен для памяти галкой,
от холода еле живой:

мол, вновь в снеговой круговерти
сюда мы вернуться должны
и строгую графику смерти
размыть акварелью весны.


Статья написана 21 февраля 2017 г. 13:38
Более ста семидесяти лет прошло с момента написания Эдгаром Аланом По наверное, самого его знаменитого стихотворения, "Ворон"

https://fantlab.ru/work8772



И страсти вокруг перевода — какой из существующих лучший? — не утихают и до сего дня.
Более того — "Ворона" продолжают переводить и сейчас: видно, не даёт покоя слава классиков перевода..

Ниже представлены оригинал стихотворения и наиболее известные его переводы на русский.
Какой перевод лучше — решать читателю.

Впрочем, как говорится. на вкус и цвет....:-)

--------------- -------------------- -------------------------

The Raven

Once upon a midnight dreary, while I pondered, weak and weary,
Over many a quaint and curious volume of forgotten lore--
While I nodded, nearly napping, suddenly there came a tapping,
As of some one gently rapping, rapping at my chamber door.
"'Tis some visitor," I muttered, "tapping at my chamber door--
Only this, and nothing more."

Ah, distinctly I remember it was in the bleak December;
And each separate dying ember wrought its ghost upon the floor.
Eagerly I wished the morrow;-- vainly I had sought to borrow
From my books surcease of sorrow-- sorrow for the lost Lenore--
For the rare and radiant maiden whom the angels name Lenore--
Nameless here for evermore.

And the silken, sad, uncertain rustling of each purple curtain
Thrilled me-- filled me with fantastic terrors never felt before;
So that now, to still the beating of my heart, I stood repeating,
"'Tis some visitor entreating entrance at my chamber door--
Some late visitor entreating entrance at my chamber door;--
This it is, and nothing more."

Presently my soul grew stronger; hesitating then no longer,
"Sir," said I, "or Madam, truly your forgiveness I implore;
But the fact is I was napping, and so gently you came rapping,
And so faintly you came tapping, tapping at my chamber door,
That I scarce was sure I heard you"-- here I opened wide the door;--
Darkness there, and nothing more.

Deep into that darkness peering, long I stood there wondering, fearing,
Doubting, dreaming dreams no mortals ever dared to dream before;
But the silence was unbroken, and the stillness gave no token,
And the only word there spoken was the whispered word, "Lenore!"
This I whispered, and an echo murmured back the word, "Lenore!"--
Merely this, and nothing more.

Back into the chamber turning, all my soul within me burning,
Soon again I heard a tapping somewhat louder than before.
"Surely," said I, "surely that is something at my window lattice:
Let me see, then, what thereat is, and this mystery explore--
Let my heart be still a moment and this mystery explore;--
'Tis the wind and nothing more."

Open here I flung the shutter, when, with many a flirt and flutter,
In there stepped a stately raven of the saintly days of yore;
Not the least obeisance made he; not a minute stopped or stayed he;
But, with mien of lord or lady, perched above my chamber door--
Perched upon a bust of Pallas just above my chamber door--
Perched, and sat, and nothing more.

Then this ebony bird beguiling my sad fancy into smiling,
By the grave and stern decorum of the countenance it wore,
"Though thy crest be shorn and shaven, thou," I said, "art sure no craven,
Ghastly grim and ancient Raven wandering from the Nightly shore--
Tell me what thy lordly name is on the Night's Plutonian shore!"
Quoth the Raven, "Nevermore."

Much I marvelled this ungainly fowl to hear discourse so plainly,
Though its answer little meaning-- little relevancy bore;
For we cannot help agreeing that no living human being
Ever yet was blest with seeing bird above his chamber door--
Bird or beast upon the sculptured bust above his chamber door,
With such name as "Nevermore."

But the Raven, sitting lonely on the placid bust, spoke only
That one word, as if his soul in that one word he did outpour.
Nothing further then he uttered-- not a feather then he fluttered--
Till I scarcely more than muttered, "Other friends have flown before--
On the morrow he will leave me, as my Hopes have flown before."
Then the bird said, "Nevermore."

Startled at the stillness broken by reply so aptly spoken,
"Doubtless," said I, "what it utters is its only stock and store,
Caught from some unhappy master whom unmerciful Disaster
Followed fast and followed faster till his songs one burden bore--
Till the dirges of his Hope that melancholy burden bore
Of 'Never-- nevermore'."

But the Raven still beguiling my sad fancy into smiling,
Straight I wheeled a cushioned seat in front of bird, and bust and door;
Then upon the velvet sinking, I betook myself to linking
Fancy unto fancy, thinking what this ominous bird of yore--
What this grim, ungainly, ghastly, gaunt and ominous bird of yore
Meant in croaking "Nevermore."

This I sat engaged in guessing, but no syllable expressing
To the fowl whose fiery eyes now burned into my bosom's core;
This and more I sat divining, with my head at ease reclining
On the cushion's velvet lining that the lamplight gloated o'er,
But whose velvet-violet lining with the lamplight gloating o'er,
She shall press, ah, nevermore!

Then, methought, the air grew denser, perfumed from an unseen censer
Swung by seraphim whose footfalls tinkled on the tufted floor.
"Wretch," I cried, "thy God hath lent thee-- by these angels he hath sent thee
Respite-- respite and nepenthe, from thy memories of Lenore;
Quaff, oh quaff this kind nepenthe and forget this lost Lenore!"
Quoth the Raven, "Nevermore."

"Prophet!" said I, "thing of evil!-- prophet still, if bird or devil!--
Whether Tempter sent, or whether tempest tossed thee here ashore,
Desolate yet all undaunted, on this desert land enchanted--
On this home by Horror haunted-- tell me truly, I implore--
Is there-- is there balm in Gilead?-- tell me-- tell me, I implore!"
Quoth the Raven, "Nevermore."

"Prophet!" said I, "thing of evil-- prophet still, if bird or devil!
By that Heaven that bends above us-- by that God we both adore--
Tell this soul with sorrow laden if, within the distant Aidenn,
It shall clasp a sainted maiden whom the angels name Lenore--
Clasp a rare and radiant maiden whom the angels name Lenore."
Quoth the Raven, "Nevermore."

"Be that word our sign in parting, bird or fiend," I shrieked, upstarting--
"Get thee back into the tempest and the Night's Plutonian shore!
Leave no black plume as a token of that lie thy soul hath spoken!
Leave my loneliness unbroken!-- quit the bust above my door!
Take thy beak from out my heart, and take thy form from off my door!"
Quoth the Raven, "Nevermore."

And the Raven, never flitting, still is sitting, still is sitting
On the pallid bust of Pallas just above my chamber door;
And his eyes have all the seeming of a demon's that is dreaming,
And the lamp-light o'er him streaming throws his shadow on the floor;
And my soul from out that shadow that lies floating on the floor
Shall be lifted-- nevermore!

------------------------ ---------------------------------------------------

К. Бальмонт


Как-то в полночь, в час угрюмый, полный тягостною думой,
Над старинными томами я склонялся в полусне,
Грезам странным отдавался, — вдруг неясный звук раздался,
Будто кто-то постучался — постучался в дверь ко мне.
"Это, верно, — прошептал я, — гость в полночной тишине,
Гость стучится в дверь ко мне".

Ясно помню... Ожиданье... Поздней осени рыданья...
И в камине очертанья тускло тлеющих углей...
О, как жаждал я рассвета, как я тщетно ждал ответа
На страданье без привета, на вопрос о ней, о ней —
О Леноре, что блистала ярче всех земных огней, —
О светиле прежних дней.

И завес пурпурных трепет издавал как будто лепет,
Трепет, лепет, наполнявший темным чувством сердце мне.
Непонятный страх смиряя, встал я с места, повторяя:
"Это только гость, блуждая, постучался в дверь ко мне,
Поздний гость приюта просит в полуночной тишине —
Гость стучится в дверь ко мне".

"Подавив свои сомненья, победивши опасенья,
Я сказал: "Не осудите замедленья моего!
Этой полночью ненастной я вздремнул, — и стук неясный
Слишком тих был, стук неясный, — и не слышал я его,
Я не слышал..." Тут раскрыл я дверь жилища моего:
Тьма — и больше ничего.

Взор застыл, во тьме стесненный, и стоял я изумленный,
Снам отдавшись, недоступным на земле ни для кого;
Но как прежде ночь молчала, тьма душе не отвечала,
Лишь — "Ленора!" — прозвучало имя солнца моего, —
Это я шепнул, и эхо повторило вновь его, —
Эхо — больше ничего.

Вновь я в комнату вернулся — обернулся — содрогнулся, —
Стук раздался, но слышнее, чем звучал он до того.
"Верно, что-нибудь сломилось, что-нибудь пошевелилось,
Там, за ставнями, забилось у окошка моего,
Это — ветер, — усмирю я трепет сердца моего, —
Ветер — больше ничего".

Я толкнул окно с решеткой, — тотчас важною походкой
Из-за ставней вышел Ворон, гордый Ворон старых дней,
Не склонился он учтиво, но, как лорд, вошел спесиво
И, взмахнув крылом лениво, в пышной важности своей
Он взлетел на бюст Паллады, что над дверью был моей,
Он взлетел — и сел над ней.

От печали я очнулся и невольно усмехнулся,
Видя важность этой птицы, жившей долгие года.
"Твой хохол ощипан славно, и глядишь ты презабавно, —
Я промолвил, — но скажи мне: в царстве тьмы, где ночь всегда,
Как ты звался, гордый Ворон, там, где ночь царит всегда?"
Молвил Ворон: "Никогда".

Птица ясно отвечала, и хоть смысла было мало.
Подивился я всем сердцем на ответ ее тогда.
Да и кто не подивится, кто с такой мечтой сроднится,
Кто поверить согласится, чтобы где-нибудь, когда —
Сел над дверью говорящий без запинки, без труда
Ворон с кличкой: "Никогда".

И взирая так сурово, лишь одно твердил он слово,
Точно всю он душу вылил в этом слове "Никогда",
И крылами не взмахнул он, и пером не шевельнул он, —
Я шепнул: "Друзья сокрылись вот уж многие года,
Завтра он меня покинет, как надежды, навсегда".
Ворон молвил: "Никогда".

Услыхав ответ удачный, вздрогнул я в тревоге мрачной.
"Верно, был он, — я подумал, — у того, чья жизнь — Беда,
У страдальца, чьи мученья возрастали, как теченье
Рек весной, чье отреченье от Надежды навсегда
В песне вылилось о счастьи, что, погибнув навсегда,
Вновь не вспыхнет никогда".

Но, от скорби отдыхая, улыбаясь и вздыхая,
Кресло я свое придвинул против Ворона тогда,
И, склонясь на бархат нежный, я фантазии безбрежной
Отдался душой мятежной: "Это — Ворон, Ворон, да.
Но о чем твердит зловещий этим черным "Никогда",
Страшным криком: "Никогда".

Я сидел, догадок полный и задумчиво-безмолвный,
Взоры птицы жгли мне сердце, как огнистая звезда,
И с печалью запоздалой головой своей усталой
Я прильнул к подушке алой, и подумал я тогда:
Я — один, на бархат алый — та, кого любил всегда,
Не прильнет уж никогда.

Но постой: вокруг темнеет, и как будто кто-то веет, —
То с кадильницей небесной серафим пришел сюда?
В миг неясный упоенья я вскричал: "Прости, мученье,
Это бог послал забвенье о Леноре навсегда, —
Пей, о, пей скорей забвенье о Леноре навсегда!"
Каркнул Ворон: "Никогда".

И вскричал я в скорби страстной: "Птица ты — иль дух ужасный,
Искусителем ли послан, иль грозой прибит сюда, —
Ты пророк неустрашимый! В край печальный, нелюдимый,
В край, Тоскою одержимый, ты пришел ко мне сюда!
О, скажи, найду ль забвенье, — я молю, скажи, когда?"
Каркнул Ворон: "Никогда".

"Ты пророк, — вскричал я, — вещий! "Птица ты — иль дух зловещий,
Этим небом, что над нами, — богом, скрытым навсегда, —
Заклинаю, умоляя, мне сказать — в пределах Рая
Мне откроется ль святая, что средь ангелов всегда,
Та, которую Ленорой в небесах зовут всегда?"
Каркнул Ворон: "Никогда".

И воскликнул я, вставая: "Прочь отсюда, птица злая!
Ты из царства тьмы и бури, — уходи опять туда,
Не хочу я лжи позорной, лжи, как эти перья, черной,
Удались же, дух упорный! Быть хочу — один всегда!
Вынь свой жесткий клюв из сердца моего, где скорбь — всегда!"
Каркнул Ворон: "Никогда".

И сидит, сидит зловещий Ворон черный, Ворон вещий,
С бюста бледного Паллады не умчится никуда.
Он глядит, уединенный, точно Демон полусонный,
Свет струится, тень ложится, — на полу дрожит всегда.
И душа моя из тени, что волнуется всегда.
Не восстанет — никогда!
---------------------------- ----------------------------------------------------

В. Брюсов

Как-то в полночь, в час унылый, я вникал, устав, без силы,
Меж томов старинных, в строки рассужденья одного
По отвергнутой науке, и расслышал смутно звуки,
Вдруг у двери словно стуки, -стук у входа моего.
"Это-гость, — пробормотал я, — там, у входа моего.
Гость, — и больше ничего!"

Ах! мне помнится так ясно: был декабрь и день ненастный
Был как призрак — отсвет красный от камина моего.
Ждал зари я в нетерпеньи, в книгах тщетно утешенье
Я искал в ту ночь мученья, — бденья ночь, без той, кого
Звали здесь Линор. То имя... Шепчут ангелы его,
На земле же — нет его.

Шелковистый и не резкий, шорох алой занавески
Мучил, полнил темным страхом, что не знал я до того.
Чтоб смирить в себе биенья сердца, долго в утешенье
Я твердил: "То — посещенье просто друга одного".
Повторял: "То — посещенье просто друга одного,
Друга, — больше ничего!"

Наконец, владея волей, я сказал, не медля боле:
"Сэр иль Мистрисс, извините, что молчал я до того.
Дело в том, что задремал я, и не сразу расслыхал я,
Слабый стук не разобрал я, стук у входа моего".
Говоря, открыл я настежь двери дома моего.
Тьма, -и больше ничего.

И, смотря во мрак глубокий, долго ждал я, одинокий,
Полный грез, что ведать смертным не давалось до того!
Все безмолвно было снова, тьма вокруг была сурова,
Раздалось одно лишь слово: шепчут ангелы его.
Я шепнул: "Линор", и эхо — повторило мне его,
Эхо, — больше ничего.

Лишь вернулся я несмело (вся душа во мне горела),
Вскоре вновь я стук расслышал, но ясней, чем до того.
Но сказал я: "Это ставней ветер зыблет своенравней,
Он и вызвал страх недавний, ветер, только и всего,
Будь спокойно, сердце! Это — ветер, только и всего.
Ветер, — больше ничего!"

Растворил свое окно я, и влетел во глубь покоя
Статный, древний Ворон, шумом крыльев славя торжество.
Поклониться не хотел он; не колеблясь, полетел он,
Словно лорд иль лэди, сел он, сел у входа моего,
Там, на белый бюст Паллады, сел у входа моего,
Сел, — и больше ничего.

Я с улыбкой мог дивиться, как эбеновая птица,
В строгой важности — сурова и горда была тогда.
"Ты, — сказал я, — лыс и черен, но не робок и упорен,
Древний, мрачный Ворон, странник с берегов, где ночь всегда!
Как же царственно ты прозван у Плутона?" Он тогда
Каркнул: "Больше никогда!"

Птица ясно прокричала, изумив меня сначала.
Было в крике смысла мало, и слова не шли сюда.
Но не всем благословенье было — ведать посещенье
Птицы, что над входом сядет, величава и горда,
Что на белом бюсте сядет, чернокрыла и горда,
С кличкой "Больше никогда!"

Одинокий, Ворон черный, сев на бюст, бросал, упорный,
Лишь два слова, словно душу вылил в них он навсегда.
Их твердя, он словно стынул, ни одним пером не двинул,
Наконец, я птице кинул: "Раньше скрылись без следа
Все друзья; ты завтра сгинешь безнадежно!.." Он тогда
Каркнул: "Больше никогда!"

Вздрогнул я, в волненьи мрачном, при ответе столь удачном.
"Это-все, — сказал я, — видно, что он знает, жив года
С бедняком, кого терзали беспощадные печали,
Гнали в даль и дальше гнали неудачи и нужда.
К песням скорби о надеждах лишь один припев нужда
Знала: больше никогда!"

Я с улыбкой мог дивиться, как глядит мне в душу птица.
Быстро кресло подкатил я, против птицы, сел туда:
Прижимаясь к мягкой ткани, развивал я цепь мечтаний,
Сны за снами, как в тумане, думал я: "Он жил года,
Что ж пророчит, вещий, тощий, живший в старые года,
Криком: больше никогда?"

Это думал я с тревогой, но не смел шепнуть ни слога
Птице, чьи глаза палили сердце мне огнем тогда.
Это думал и иное, прислонясь челом в покое
К бархату; мы, прежде, двое так сидели иногда...
Ах! при лампе, не склоняться ей на бархат иногда
Больше, больше никогда!

И, казалось, клубы дыма льет курильница незримо,
Шаг чуть слышен серафима, с ней вошедшего сюда.
"Бедный!- я вскричал, — то богом послан отдых всем тревогам,
Отдых, мир! чтоб хоть немного ты вкусил забвенье, — да?
Пей! о, пей тот сладкий отдых! позабудь Линор, — о, да?
Ворон: "Больше никогда!"

"Вещий, -я вскричал, -зачем он прибыл, птица или демон?
Искусителем ли послан, бурей пригнан ли сюда?
Я не пал, хоть полн уныний! В этой заклятой пустыне,
Здесь, где правит ужас ныне, отвечай, молю, когда
В Галааде мир найду я? обрету бальзам когда?"
Ворон: "Больше никогда!"

"Вещий, — я вскричал, — зачем он прибыл, птица или демон?
Ради неба, что над нами, часа страшного суда,
Отвечай душе печальной: я в раю, в отчизне дальней,
Встречу ль образ идеальный, что меж ангелов всегда?
Ту мою Линор, чье имя шепчут ангелы всегда?"
Ворон: "Больше никогда!"

"Это слово — знак разлуки! — крикнул я, ломая руки.
Возвратись в края, где мрачно плещет Стиксова вода!
Не оставь здесь перьев черных, как следов от слов позорных!
Не хочу друзей тлетворных! С бюста — прочь, и навсегда!
Прочь — из сердца клюв, и с двери — прочь виденье навсегда!"
Ворон: "Больше никогда!"

И, как будто с бюстом слит он, все сидит он, все сидит он,
Там, над входом. Ворон черный, с белым бюстом слит всегда!
Светом лампы озаренный, смотрит, словно демон сонный.
Тень ложится удлиненно, на полу лежит года, -
И душе не встать из тени, пусть идут, идут года, -
Знаю, -больше никогда!
------------------------------ ------------------------------------------------------ -----


В. Бетаки

Мрачной полночью бессонной, беспредельно утомленный.
В книги древние вникал я и, стремясь постичь их суть
Над старинным странным томом задремал, и вдруг сквозь дрему
Стук нежданный в двери дома мне почудился чуть-чуть,
"Это кто-то, — прошептал я, — хочет в гости заглянуть,
Просто в гости кто-нибудь!"

Так отчетливо я помню — был декабрь, глухой и темный,
И камин не смел в лицо мне алым отсветом сверкнуть,
Я с тревогой ждал рассвета: в книгах не было ответа,
Как на свете жить без света той, кого уж не вернуть,
Без Линор, чье имя мог бы только ангел мне шепнуть
В небесах когда-нибудь.

Шелковое колыханье, шторы пурпурной шуршанье
Страх внушало, сердце сжало, и, чтоб страх с души стряхнуть,
Стук в груди едва умеря, повторял я, сам не веря:
Кто-то там стучится в двери, хочет в гости заглянуть,
Поздно так стучится в двери, видно, хочет заглянуть
Просто в гости кто-нибудь.

Молча вслушавшись в молчанье, я сказал без колебанья:
"Леди или сэр, простите, но случилось мне вздремнуть,
Не расслышал я вначале, так вы тихо постучали,
Так вы робко постучали..." И решился я взглянуть,
Распахнул пошире двери, чтобы выйти и взглянуть, —
Тьма, — и хоть бы кто-нибудь!

Я стоял, во мрак вперяясь, грезам странным предаваясь,
Так мечтать наш смертный разум никогда не мог дерзнуть,
А немая ночь молчала, тишина не отвечала,
Только слово прозвучало — кто мне мог его шепнуть?
Я сказал "Линор" — и эхо мне ответ могло шепнуть...
Эхо — или кто-нибудь?

Я в смятенье оглянулся, дверь закрыл и в дом вернулся,
Стук неясный повторился, но теперь ясней чуть-чуть.
И сказал себе тогда я: "А, теперь я понимаю:
Это ветер, налетая, хочет ставни распахнуть,
Ну конечно, это ветер хочет ставни распахнуть...
Ветер — или кто-нибудь?"

Но едва окно открыл я, — вдруг, расправив гордо крылья,
Перья черные взъероша и выпячивая грудь,
Шагом вышел из-за штор он, с видом лорда древний ворон,
И, наверно, счел за вздор он в знак приветствия кивнуть.
Он взлетел на бюст Паллады, сел и мне забыл кивнуть,
Сел — и хоть бы что-нибудь!

В перья черные разряжен, так он мрачен был и важен!
Я невольно улыбнулся, хоть тоска сжимала грудь:
"Право, ты невзрачен с виду, но не дашь себя в обиду,
Древний ворон из Аида, совершивший мрачный путь
Ты скажи мне, как ты звался там, откуда держишь путь?"
Каркнул ворон: "Не вернуть!"
Я не мог не удивиться, что услышал вдруг от птицы
Человеческое слово, хоть не понял, в чем тут суть,
Но поверят все, пожалуй, что обычного тут мало:
Где, когда еще бывало, кто слыхал когда-нибудь,
Чтобы в комнате над дверью ворон сел когда-нибудь
Ворон с кличкой "Не вернуть"?

Словно душу в это слово всю вложив, он замер снова,
Чтоб опять молчать сурово и пером не шелохнуть.
"Где друзья? — пробормотал я. — И надежды растерял я,
Только он, кого не звал я, мне всю ночь терзает грудь...
Завтра он в Аид вернется, и покой вернется в грудь..."
Вдруг он каркнул: "Не вернуть!"

Вздрогнул я от звуков этих, — так удачно он ответил,
Я подумал: "Несомненно, он слыхал когда-нибудь
Слово это слишком часто, повторял его всечасно
За хозяином несчастным, что не мог и глаз сомкнуть,
Чьей последней, горькой песней, воплотившей жизни суть,
Стало слово "Не вернуть!".

И в упор на птицу глядя, кресло к двери и к Палладе
Я придвинул, улыбнувшись, хоть тоска сжимала грудь,
Сел, раздумывая снова, что же значит это слово
И на что он так сурово мне пытался намекнуть.
Древний, тощий, темный ворон мне пытался намекнуть,
Грозно каркнув: "Не вернуть!"

Так сидел я, размышляя, тишины не нарушая,
Чувствуя, как злобным взором ворон мне пронзает грудь.
И на бархат однотонный, слабым светом озаренный.
Головою утомленной я склонился, чтоб уснуть...
Но ее, что так любила здесь, на бархате, уснуть,
Никогда уж не вернуть!

Вдруг — как звон шагов по плитам на полу, ковром покрытом!
Словно в .славе фимиама серафимы держат путь!
"Бог,- вскричал я в исступленье,- шлет от страсти избавленье!
Пей, о, пей Бальзам Забвенья — и покой вернется в грудь!
Пей, забудь Линор навеки — и покой вернется в грудь! "
Каркнул ворон: "Не вернуть!"

"О вещун! Молю — хоть слово! Птица ужаса ночного!
Буря ли тебя загнала, дьявол ли решил швырнуть
В скорбный мир моей пустыни, в дом, где ужас правит ныне, —
В Галааде, близ Святыни, есть бальзам, чтобы заснуть?
Как вернуть покой, скажи мне, чтобы, все забыв, заснуть?"
Каркнул ворон: "Не вернуть!"

"О вещун! — вскричал я снова, — птица ужаса ночного!
Заклинаю небом, богом! Крестный свой окончив путь,
Сброшу ли с души я бремя? Отвечай, придет ли время,
И любимую в Эдеме встречу ль я когда-нибудь?
Вновь вернуть ее в объятья суждено ль когда-нибудь?
Каркнул ворон: "Не вернуть!"

"Слушай, адское созданье! Это слово-знак прощанья!
Вынь из сердца клюв проклятый! В бурю и во мрак- твой путь!
Не роняй пера у двери, лжи твоей я не поверю!
Не хочу, чтоб здесь над дверью сел ты вновь когда-нибудь!
Одиночество былое дай вернуть когда-нибудь! "
Каркнул ворон: "Не вернуть!"

И не вздрогнет, не взлетит он, все сидит он, все сидит он,
Словно демон в дреме мрачной, взгляд навек вонзив мне в грудь,
Свет от лампы вниз струится, тень от ворона ложится,
И в тени зловещей птицы суждено душе тонуть...
Никогда из мрака душу, осужденную тонуть,
Не вернуть, о, не вернуть!
--------------------------- -----------------------------------------

В. Топоров

В час, когда, клонясь все ниже к тайным свиткам чернокнижья,
Понял я, что их не вижу и все ближе сонный мор, --
Вдруг почудилось, что кто-то отворил во тьме ворота,
Притворил во тьме ворота и прошел ко мне во двор.
"Гость, -- решил я сквозь дремоту, -- запоздалый визитер,
Неуместный разговор!"

Помню: дни тогда скользили на декабрьском льду к могиле,
Тени тления чертили в спальне призрачный узор.
Избавленья от печали чаял я в рассветной дали,
Книги только растравляли тризну грусти о Линор.
Ангелы ее прозвали -- деву дивную -- Линор:
Слово словно уговор.

Шелест шелковый глубинный охватил в окне гардины -
И открылись мне картины бездн, безвестных до сих пор, -
И само сердцебиенье подсказало объясненье
Бесконечного смятенья -- запоздалый визитер.
Однозначно извиненье -- запоздалый визитер.
Гость -- и кончен разговор!

Я воскликнул: "Я не знаю, кто такой иль кто такая,
О себе не объявляя, в тишине вошли во двор.
Я расслышал сквозь дремоту: то ли скрипнули ворота,
То ли, вправду, в гости кто-то -- дама или визитер!"
Дверь во двор открыл я: кто ты, запоздалый визитер?
Тьма -- и кончен разговор!

Самому себе не веря, замер я у темной двери,
Словно все мои потери возвратил во мраке взор. --
Но ни путника, ни чуда: только ночь одна повсюду --
И молчание, покуда не шепнул я вдаль: Линор?
И ответило оттуда эхо тихое: Линор...
И окончен разговор.

Вновь зарывшись в книжный ворох, хоть душа была как порох,
Я расслышал шорох в шторах -- тяжелей, чем до сих пор.
И сказал я: "Не иначе кто-то есть во тьме незрячей --
И стучится наудачу со двора в оконный створ".
Я взглянул, волненье пряча: кто стучит в оконный створ?
Вихрь -- и кончен разговор.

Пустота в раскрытых ставнях; только тьма, сплошная тьма в них;
Но-ровесник стародавних (пресвятых!) небес и гор --
Ворон, черен и безвремен, как сама ночная темень,
Вдруг восстал в дверях -- надменен, как державный визитер
На плечо к Палладе, в тень, он, у дверей в полночный двор,
Сел -- и кончен разговор.

Древа черного чернее, гость казался тем смешнее,
Чем серьезней и важнее был его зловещий взор.
"Ты истерзан, гость нежданный, словно в схватке ураганной,
Словно в сече окаянной над водой ночных озер.
Как зовут тебя, не званный с брега мертвенных озер?"
Каркнул Ворон: "Приговор!"

Человеческое слово прозвучало бестолково,
Но загадочно и ново... Ведь никто до этих пор
Не рассказывал о птице, что в окно тебе стучится, --
И на статую садится у дверей в полночный двор,
Величаво громоздится, как державный визитер,
И грозится: приговор!

Понапрасну ждал я новых слов, настолько же суровых, --
Красноречье — как в оковах... Всю угрозу, весь напор
Ворон вкладывал в звучанье клички или прорицанья;
И сказал я, как в тумане: "Пусть безжизненный простор.
Отлетят и упованья -- безнадежно пуст простор".
Каркнул Ворон: "Приговор!"

Прямо в точку било это повторение ответа --
И решил я: Ворон где-то подхватил чужой повтор,
А его Хозяин прежний жил, видать, во тьме кромешной
И твердил все безнадежней, все отчаянней укор, --
Повторял он все прилежней, словно вызов и укор,
Это слово -- приговор.

Все же гость был тем смешнее, чем ответ его точнее, --
И возвел я на злодея безмятежно ясный взор,
Поневоле размышляя, что за присказка такая,
Что за тайна роковая, что за притча, что за вздор,
Что за истина седая, или сказка, или вздор
В злобном карке: приговор!

Как во храме, -- в фимиаме тайна реяла над нами,
И горящими очами он разжег во мне костер. --
И в огне воспоминаний я метался на диване:
Там, где каждый лоскут ткани, каждый выцветший узор
Помнит прошлые свиданья, каждый выцветший узор
Подкрепляет приговор.

Воздух в комнате все гуще, тьма безмолвья -- все гнетущей,
Словно кто-то всемогущий длань тяжелую простер.
"Тварь, -- вскричал я, -- неужели нет предела на пределе
Мук, неслыханных доселе, нет забвения Линор?
Нет ни срока, ни похмелья тризне грусти о Линор?"
Каркнул Ворон: "Приговор!"

"Волхв! -- я крикнул. -- Прорицатель! Видно, Дьявол -- твой создатель!
Но, безжалостный Каратель, мне понятен твой укор.
Укрепи мое прозренье -- или просто подозренье, --
Подтверди, что нет спасенья в царстве мертвенных озер, --
Ни на небе, ни в геенне, ни среди ночных озер!"
Каркнул Ворон: "Приговор!"

"Волхв! -- я крикнул. -- Прорицатель! Хоть сам Дьявол твой создатель,
Но слыхал и ты, приятель, про божественный шатер.
Там, в раю, моя святая, там, в цветущих кущах рая. --
Неужели никогда я не увижу вновь Линор?
Никогда не повстречаю деву дивную -- Линор?"
Каркнул Ворон: "Приговор!"

"Нечисть! -- выдохнул я. -- Нежить! Хватит душу мне корежить!
За окошком стало брезжить -- и проваливай во двор!
С беломраморного трона -- прочь, в пучину Флегетона!
Одиночеством клейменный, не желаю слушать вздор!
Или в сердце мне вонзенный клюв не вынешь с этих пор?"
Каркнул Ворон: "Приговор!"

Там, где сел, где дверь во двор, -- он все сидит, державный Ворон
Все сидит он, зол и черен, и горит зловещий взор.
И печальные виденья чертят в доме тени тленья,
Как сгоревшие поленья, выткав призрачный узор, --
Как бессильные моленья, выткав призрачный узор.
Нет спасенья -- приговор!
------------------ -------------------------------------------

Д. Мережковский

Погруженный в скорбь немую
и усталый, в ночь глухую,
Раз, когда поник в дремоте
я над книгой одного
Из забытых миром знаний,
книгой полной обаяний, -
Стук донесся, стук нежданный
в двери дома моего:
"Это путник постучался
в двери дома моего,
Только путник-
больше ничего".

В декабре-я помню-было
это полночью унылой.
В очаге под пеплом угли
разгорались иногда.
Груды книг не утоляли
ни на миг моей печали-
Об утраченной Леноре,
той, чье имя навсегда-
В сонме ангелов-Ленора,
той, чье имя навсегда
В этом мире стерлось-
без следа.

От дыханья ночи бурной
занавески шелк пурпурный
Шелестел, и непонятный
страх рождался от всего.
Думал, сердце успокою,
все еще твердил порою:
"Это гость стучится робко
в двери дома моего,
"Запоздалый гость стучится
в двери дома моего,
Только гость -
и больше ничего!"

И когда преодолело
сердце страх, я молвил смело:
"Вы простите мне, обидеть
не хотел я никого;
"Я на миг уснул тревожно:
слишком тихо, осторожно, -
"Слишком тихо вы стучались
в двери дома моего..."
И открыл тогда я настежь
двери дома моего-
Мрак ночной, -
и больше ничего.

Все, что дух мой волновало,
все, что снилось и смущало,
До сих пор не посещало
в этом мире никого.
И ни голоса, ни знака -
из таинственного мрака...
Вдруг "Ленора!" прозвучало
близ жилища моего...
Сам шепнул я это имя,
и проснулось от него
Только эхо -
больше ничего.

Но душа моя горела,
притворил я дверь несмело.
Стук опять раздался громче;
я подумал: "ничего,
"Это стук в окне случайный,
никакой здесь нету тайны:
"Посмотрю и успокою
трепет сердца моего,
"Успокою на мгновенье
трепет сердца моего.
Это ветер, -
больше ничего".

Я открыл окно, и странный
гость полночный, гость нежданный,
Ворон царственный влетает;
я привета от него
Не дождался. Но отважно, -
как хозяин, гордо, важно
Полетел он прямо к двери,
к двери дома моего,
И вспорхнул на бюст Паллады,
сел так тихо на него,
Тихо сел, -
и больше ничего.

Как ни грустно, как ни больно, -
улыбнулся я невольно
И сказал: "Твое коварство
победим мы без труда,
"Но тебя, мой гость зловещий,
Ворон древний. Ворон вещий,
"К нам с пределов вечной Ночи
прилетающий сюда,
"Как зовут в стране, откуда
прилетаешь ты сюда?"
И ответил Ворон:
"Никогда".

Говорит так ясно птица,
не могу я надивиться.
Но казалось, что надежда
ей навек была чужда.
Тот не жди себе отрады,
в чьем дому на бюст Паллады
Сядет Ворон над дверями;
от несчастья никуда, -
Тот, кто Ворона увидел, -
не спасется никуда,
Ворона, чье имя:
"Никогда".

Говорил он это слово
так печально, так сурово,
Что, казалось, в нем всю душу
изливал; и вот, когда
Недвижим на изваяньи
он сидел в немом молчаньи,
Я шепнул: "как счастье, дружба
улетели навсегда,
Улетит и эта птица
завтра утром навсегда".
И ответил Ворон:
"Никогда".

И сказал я, вздрогнув снова:
"Верно молвить это слово
"Научил его хозяин
в дни тяжелые, когда
"Он преследуем был Роком,
и в несчастьи одиноком,
"Вместо песни лебединой,
в эти долгие года
"Для него был стон единый
в эти грустные года -
Никогда, — уж больше
никогда!"

Так я думал и невольно
улыбнулся, как ни больно.
Повернул тихонько кресло
к бюсту бледному, туда,
Где был Ворон, погрузился
в бархат кресел и забылся...
"Страшный Ворон, мой ужасный
гость, -подумал я тогда-
"Страшный, древний Ворон, горе
возвещающий всегда,
Что же значит крик твой:
"Никогда"?

Угадать стараюсь тщетно;
смотрит Ворон безответно.
Свой горящий взор мне в сердце
заронил он навсегда.
И в раздумьи над загадкой,
я поник в дремоте сладкой
Головой на бархат, лампой
озаренный. Никогда
На лиловый бархат кресел,
как в счастливые года,
Ей уж не склоняться-
никогда!

И казалось мне: струило
дым незримое кадило,
Прилетели Серафимы,
шелестели иногда
Их шаги, как дуновенье:
"Это Бог мне шлет забвенье!
"Пей же сладкое забвенье,
пей, чтоб в сердце навсегда
"Об утраченной Леноре
стерлась память-навсегда!.."
И сказал мне Ворон:
"Никогда".

"Я молю, пророк зловещий,
птица ты иль демон вещий,
"Злой ли Дух тебя из Ночи,
или вихрь занес сюда
"Из пустыни мертвой, вечной,
безнадежной, бесконечной, -
"Будет ли, молю, скажи мне,
будет ли хоть там, куда
"Снизойдем мы после смерти, -
сердцу отдых навсегда?"
И ответил Ворон:
"Никогда".

"Я молю, пророк зловещий,
птица ты иль демон вещий,
"Заклинаю небом. Богом,
отвечай, в тот день, когда
"Я Эдем увижу дальной,
обниму ль душой печальной
"Душу светлую Леноры,
той, чье имя навсегда
"В сонме ангелов-Ленора,
лучезарной навсегда?"
И ответил Ворон:
"Никогда".

"Прочь!- воскликнул я, вставая, -
демон ты иль птица злая.
"Прочь!- вернись в пределы Ночи,
чтобы больше никогда
"Ни одно из перьев черных,
не напомнило позорных,
"Лживых слов твоих! Оставь же
бюст Паллады навсегда,
"Из души моей твой образ
я исторгну навсегда!"
И ответил Ворон:
"Никогда".

И сидит, сидит с тех пор он
там, над дверью черный Ворон,
С бюста бледного Паллады
не исчезнет никуда.
У него такие очи,
как у Злого Духа ночи,
Сном объятого; и лампа
тень бросает. Навсегда
К этой тени черной птицы
пригвожденный навсегда, -
Не воспрянет дух мой-
никогда!
---------------------------- -----------------------------------

М. Зенкевич

Как-то в полночь, в час угрюмый, утомившись от раздумий,
Задремал я над страницей фолианта одного,
И очнулся вдруг от звука, будто кто-то вдруг застукал,
Будто глухо так затукал в двери дома моего.
"Гость, -сказал я, -там стучится в двери дома моего.
Гость-и больше ничего".

Ах, я вспоминаю ясно, был тогда декабрь ненастный,
И от каждой вспышки красной тень скользила на ковер.
Ждал я дня из мрачной дали, тщетно ждал, чтоб книги дали
Облегченье от печали по утраченной Линор,
По святой, что там, в Эдеме ангелы зовут Линор, -
Безыменной здесь с тех пор.

Шелковый тревожный шорох в пурпурных портьерах, шторах
Полонил, наполнил смутным ужасом меня всего,
И, чтоб сердцу легче стало, встав, я повторил устало:
"Это гость лишь запоздалый у порога моего,
Гость какой-то запоздалый у порога моего,
Гость-и больше ничего".

И, оправясь от испуга, гостя встретил я, как друга.
"Извините, сэр иль леди, -я приветствовал его, -
Задремал я здесь от скуки, и так тихи были звуки,
Так неслышны ваши стуки в двери дома моего,
Что я вас едва услышал", -дверь открыл я: никого,
Тьма-и больше ничего.

Тьмой полночной окруженный, так стоял я. погруженный
В грезы, что еще не снились никому до этих пор;
Тщетно ждал я так, однако тьма мне не давала знака,
Слово лишь одно из мрака донеслось ко мне: "Линор!"
Это я шепнул, и эхо прошептало мне: "Линор!"
Прошептало, как укор.

В скорби жгучей о потере я захлопнул плотно двери
И услышал стук такой же, но отчетливей того.
"Это тот же стук недавний, — я сказал, -в окно за ставней,
Ветер воет неспроста в ней у окошка моего,
Это ветер стукнул ставней у окошка моего, -
Ветер — больше ничего".

Только приоткрыл я ставни — вышел Ворон стародавний,
Шумно оправляя траур оперенья своего;
Без поклона, важно, гордо, выступил он чинно, твердо;
С видом леди или лорда у порога моего,
Над дверьми на бюст Паллады у порога моего
Сел-и больше ничего.

И, очнувшись от печали, улыбнулся я вначале,
Видя важность черной птицы, чопорный ее задор,
Я сказал: "Твой вид задорен, твой хохол облезлый черен,
О зловещий древний Ворон, там, где мрак Плутон простер,
Как ты гордо назывался там, где мрак Плутон простер?"
Каркнул Ворон: "Nevermore".

Выкрик птицы неуклюжей на меня повеял стужей,
Хоть ответ ее без смысла, невпопад, был явный вздор;
Ведь должны все согласиться, вряд ли может так случиться,
Чтобы в полночь села птица, вылетевши из-за штор,
Вдруг на бюст над дверью села, вылетевши из-за штор,
Птица с кличкой "Nevermore".

Ворон же сидел на бюсте, словно этим словом грусти
Душу всю свою излил он навсегда в ночной простор.
Он сидел, свой клюв сомкнувши, ни пером не шелохнувши,
И шептал я, вдруг вздохнувши: "Как друзья с недавних пор,
Завтра он меня покинет, как надежды с этих пор".
Каркнул Ворон: "Nevermore".

При ответе столь удачном вздрогнул я в затишьи мрачном.
И сказал я: "Несомненно, затвердил он с давних пор,
Перенял он это слово от хозяина такого,
Кто под гнетом рока злого слышал, словно приговор,
Похоронный звон надежды и свой смертный приговор
Слышал в этом "Nevermore".

И с улыбкой, как вначале, я, очнувшись от печали,
Кресло к Ворону подвинул, глядя на него в упор,
Сел на бархате лиловом в размышлении суровом,
Что хотел сказать тем словом ворон, вещий с давних пор,
Что пророчил мне угрюмо Ворон, вещий с давних пор,
Хриплым карком: "Nevermore".

Так, в полудремоте краткой, размышляя над загадкой,
Чувствуя, как Ворон в сердце мне вонзал горящий взор,
Тусклой люстрой освещенный, головою утомленной
Я хотел склониться, сонный, на подушку на узор,
Ах, она здесь не склонится на подушку на узор
Никогда, о nevermore!

Мне казалось, что незримо заструились клубы дыма
И ступили серафимы в фимиаме на ковер.
Я воскликнул: "О несчастный, это Бог от муки страстной
Шлет непентес — исцеленье от любви твоей к Линор!
Пей непентес, пей забвенье и забудь свою Линор!"
Каркнул Ворон: "Nevermore!"

Я воскликнул: "Ворон вещий! Птица ты иль дух зловещий!
Дьявол ли тебя направил, буря ль из подземных нор
Занесла тебя под крышу, где я древний Ужас слышу,
Мне скажи, дано ль мне свыше там, у Галаадских гор,
Обрести бальзам от муки, там, у Галаадских гор?"
Каркнул Ворон: "Nevermore!"

Я воскликнул: "Ворон вещий! Птица ты иль дух зловещий!
Если только бог над нами свод небесный распростер,
Мне скажи: душа, что бремя скорби здесь несет со всеми,
Там обнимет ли, в Эдеме, лучезарную Линор -
Ту святую, что в Эдеме ангелы зовут Линор?"
Каркнул Ворон: "Nevermore!"

"Это знак, чтоб ты оставил дом мой, птица или дьявол! -
Я, вскочив, воскликнул: — С бурей уносись в ночной простор,
Не оставив здесь, однако, черного пера. как знака
Лжи. что ты принес из мрака! С бюста траурный убор
Скинь и клюв твой вынь из сердца! Прочь лети в ночной простор!"
Каркнул Ворон: "Nevermore!"

И сидит, сидит над дверью Ворон, оправляя перья,
С бюста бледного Паллады не слетает с этих пор;
Он глядит в недвижном взлете, словно демон тьмы в дремоте,
И под люстрой, в позолоте, на полу, он тень простер.
И душой из этой тени не взлечу я с этих пор.
Никогда, о, nevermore!





  Подписка

Количество подписчиков: 113

⇑ Наверх