Из многочисленных штудий прошлых лет мы знаем многое о роли городов в древней и средневековой истории, и, конечно, больше всего знаем о городах средневековой Европы. О ремесленных цехах и купеческих гильдиях, конечно, о хартиях и вольностях, о банкирских домах и огромных соборах. Знаем, конечно, и о забавных спорах, что же можно считать городом, а что нет, уж очень своеобразные явления под ним порой понимают.

Если говорить более или менее общо, город – крупное поселение людей, отличающееся, чаще всего, смешанной социальной структурой, а также являющийся узлом экономических, политических и культурных связей, их концентратом. Это и античные полисы, раннесредневековые порты-эмпории, городские коммуны Италии Предвозрождения, «мадины» Ближнего Востока, города Китая, Японии… Индии.

К истории города чаще всего обращаются медиевисты, и недаром – всем знаком феномен европейского средневекового города, который едва ли не взрывал стройную, казалось бы, ткань феодального мира. Город в Европе постепенно превращается в корпорацию, отличаясь, однако, от корпораций сельских общин, системной проработанностью своих прав, и активным противопоставлением своей общности феодальной власти, активным отстаиванием своей юридической и экономической автономии.

По иному оценивают город на Востоке. Чаще его рассматривают как часть иерархичной, традиционной общественной системы, административный центр власти, ремесленный и торговый кластер среди моря бесконечной «деревни». Европейский город представляется ростком нового – грядущего капитализма, восточный – воплощением традиции. Европейский город резко отделён от сельской округи, хотя и связан с ней, его коммуна в социальном плане сильно отличается от аграрного объединения. Восточный город позиционируется как элемент, продолжающий социальное пространство аграрного мира, его часть и продолжение наиболее устойчивых черт социальных отношений. Короче говоря, проблема города сложная, непростая и упирается в такой пучок проблем, что даже их поверхностное окидывание взглядом может стоить сущей головной боли.

Когда я обратился к теме социальной истории Индии, то и пройти мимо проблемы индийского города не мог. Мы уже выяснили, что индийское общество представляло из себя фасеточное, децентрализованное общество, скреплённое системой взаимных договорённостей и устойчиво-гибких «кастовых» связей. Многослойное и сложное общество, постоянно самоорганизующееся и самоуправляемое, казалось бы, должно было породить и схожий по свое форме город – социально-экономический и культурный кластер, динамичную узловую точку на сложной многомерной карте социальных сплетений.

Когда я приступал к изучению труда Клары Ашрафян, я уже имел самое общее представление о специфике индийской экономики, точнее – торговых связей. В средние века фактории индийских купцов густой сетью опутывали Южную Азию и Африку, легенды о богатой и спелой Индии были не только легендами. Даже если мы посмотрим на карту закольцованных на Юге торговых путей, мы увидим в их центре клинышек Индостана, который опутывал своими связями весь берег обширного Индийского океана, от южных пределов современного Мозамбика до островов Индонезии, талассократий Шривиджайи и Маджапахита. Была тоненькая ниточка Великого Шёлкового Пути, вдоль которого процветали великие культуры Ближнего и Дальнего Востока, и был гигантский пучок торговых связей в океане, завязанный на индийские порты. Причём, судя по всему, по своим масштабам эта торговля опережала и арабско-персидские сделки, и китайские торговые суда в восточных морях, и, тем более, жмущиеся в северо-западных морях европейские города. Недаром европейские негоцианты размещали свои торговые точки в городах по берегам Индии – на этих гигантских узлах они могли получать баснословные прибыли.

Клара Ашрафян долгие годы пыталась найти истоки капитализма в Индии – ведь не может быть, чтобы такое гигантское развитие не породило положенного по марксистским канонам способа производства? Секрет таился в недрах средневекового города, и необходим был компаративный анализ городов европейских и индийских, чтобы понять специфику тех и других, проследить, что же пошло не так? Где были индийские Франклины, Сименсоны, Рокфеллеры?

Пойдём вместе с исследователем от истоков, благо, пути наши пока совпадают. Раннее Средневековье получило от древности не так много: многие города, неважно, государственные или независимые, синхронно с распадом империи Гуптов пришли в сильный упадок – ушли в прошлое Паталипутра и Айодхья, Таксила и Джаугада. Монета чеканилась, пусть даже и в меньших масштабах, торговля шла, сельское хозяйство развивалось, а древние города приходили в упадок, общественная активность уходила в глубины Индостана, где постоянно шёл неутихаемый процесс брожения связей между кастами-джати, и город неизбежно оказывался на периферии этого процесса – они перестали быть узловыми точками экономики и культуры. Эпоха старых городов, практически отдельных социальных анклавов, мощные концентраты социальных связей, «сами-в-себе миры-экономики», завершились. Возможно, это связано с централизованным подчинением городских корпораций-шрени, которое активно проводили Гупты.

Новые города росли так же, как и европейские – на местах пересечения торговых путей, вокруг оживлённых портов, храмов, на руинах древних, заросших лесами «нагар» и «дург», в активно развивающихся и растущих аграрных центрах, к примеру там, где были межрегиональные рынки. В конце концов, города-крепости создавали и пришедшие с запада султаны со своими ирано-тюрко-афганскими поданными, как центры административного управления.

Мы помним, что Ашрафян ищет истоки капитализма, стало быть, ей нужны первые признаки его ростков – торгово-ремесленные отношения. Город должен быть центром мелкотоварного производства и обмена, и никак иначе, и автору, специалисту по Делийскому султанату, удалось отыскать таковой только в XIII в. Ремесленные организации должны были образовываться, по канону, в процессе «роста производительных сил» и, следовательно, специализации ремесла, его отделения от аграрного сектора и концентрации в городских центрах. Отчасти такая миграция, конечно, происходила – в коловращениях противоречивой политики султанов Дели часто происходили миграции населения, в том числе и мелких ремесленников, которые оказывались и в городах.

Ашрафян вообще много пишет о различии городских и сельских ремесленников. И недаром – ей, написавшей некогда книгу о специфике североиндийского феодализма, было ведомо о развитости внутриобщинного ремесла, едва ли не о его концентрации в аграрном мире. Как известно, устоявшаяся система общественной реципрокации – джаджмани, как её называли в более позднее время – предполагали наличие в коллективе ремесленников, удовлетворяющих потребности его членов в мелком производстве. Именно поэтому автор отделяет городских ремесленников, и часто говорит о рыночной природе их труда… если, конечно, не брать в расчёт государственные цехи-«кархана», которые работали на правителя и его нужды. Впрочем, концентрация ремесла в деревнях, конечно, сильно подводит автора, и она с досадой делает вывод, что такой аспект социального развития сильно подрубил рыночную природу города, поэтому ей и приходится, несмотря на все оговорки, говорить о роли феодального государства в концентрации ремесла в городе, и его отделении от сельской общины. Именно на стыке феодального государства и его непосредственных вассалов и возникают новые объединения, как считала Ашрафян, не связанные с системой джати, и они вполне могли бы стать источниками капитализма. Автор не видит и существенного препятствия в отсутствии коммунального движения, вполне справедливо замечая, что права социальных слоёв города были уже детерминированы либо кастовым происхождением, либо определённым статусом в рамках локальной системы.

Однако капитализма не возникло. Чем это объясняет автор? Прежде всего, консервацией, по её мнению, «первобытнообщинного строя» в сельской общине, и сохранение эксплуатации со стороны её коллективного самовластья, что, конечно, звучит довольно странно в контексте работ её коллег об общине, которые вполне показали, что она является продуктом более позднего развития. Ну и второй причиной, конечно, она видит в европейской экспансии, которая прервала процесс «первоначального накопления капитала» в индийских городах, и подчинению торгового оборота интересах внешних сил.

Отчасти её мысли синхронизировались с идеями Фернана Броделя, который также писал о бурном развитии индийской экономики в предколониальный период. Стоит, правда, отметить, что Бродель пишет более о торговле, а Ашрафян – о производстве, что несколько меняет ракурс. Однако и французский историк, и многие индологи (тот же Алаев) отмечали и ряд иных проблем: в частности, слабом развитии технологической базы, и, стало быть, низкой производительности (кархана не в счёт, там прибыль шла не в развитие производства), и слабости внутреннего рынка. Хотя, тот же Бродель, опираясь на ряд работ, пишет о чрезвычайном развитии оного, особенно в Бенгалии, и без стеснения говорит об «индийском капитализме». Леонид Алаев в этом плане более скептичен, говоря о том, что внутренний рынок, хоть и развивался, но чрезвычайно медленно, за счёт постепенного «объячеивания» региональных общин и их слабой связанности с рынком. Внешний же рынок был связан с купеческими «гильдиями», которые авансировали (именно авансировали, а не инвестировали!) в производство тканей (дадни), и полностью контролировали его оборот, само собой, не стремясь развивать производство.

Что же в итоге? Клара Ашрафян пыталась доказать, что индийский город был, как и в Европе, зародышем капитализма. Так ли это? Европейский город век за веком растил свою мощь, становясь автономным кластером в системе условно-«феодального» общества – индийский город, наоборот, прошёл путь от автономности к зависимости от правящей элиты и государства. Европейский город сконцентрировал в себе производство – в Индии оно оставалось распределено в социальных ячейках сельской общины. В Европе город становится средоточением рынка, оборота, концентрации прибыли – в Индии, опять же, обмен оставался прерогативой «глубинки», региональные рынки продолжали быть прежде всего системой взаимоотношений между социальными кластерами.

Таким образом, европейский город – социальный всплеск, концентрированное воплощение процесса «объячеивания» и автономизации общества, развития систем самоуправления. В Индии город остался эдаким эпифеноменом на ткани социальной реальности, поскольку общество продолжало развиваться уже существующих парадигм самоорганизации, которые продолжали укрепляться с течением веков, на эволюционные ответвления же его давило развивающееся государство, которое с течением веков развивало прежде всего своё искусство изъятия дохода и статусных благ.

В конечном счёте, мы приходим к пониманию, что индийский город стоит рассматривать в контексте общесоциального развития всего Индостана, и на низовом уровне сельских общин, и на уровне управленческого развития государственных систем, которые существовали в доколониальное время.

В науке истории ещё со времён древнегреческих папирусов пытливые умы делились на два основных типа – те, кто работает на широкие обобщения, крупные и размашистые мазки событий на столетия, и те, кто кропотливо собирает мелкие фактики, памятники, источники, занимается их контекстной обработкой, оставляя обобщение другим, более смелым историкам.

Но об этом чуть ниже. Рассмотрим предмет нашего сегодняшнего разговора. Да, это «Господин Великий Новгород», ушедший в прошлое, но оставшийся даже в массовом сознании символ несбывшегося будущего России. Будущего весьма гипотетического, смутного, неопределённого – но определённо не того, что заготовили гордые московские князья. Боярская республика Новгорода стала настоящим символом демократизма в глазах общественности, его воспевали и как оплот гражданских свобод, и как концентратор «боярской вольницы», разнузданного феодального разгула. И это только с одной стороны. С другой, Новгород наравне с Киевом имеет право называться «отцом городов Русских», откуда пошли, по легенде, истоки династийной единой государственности, объединившей разрозненные восточнославянские анклавы. Ведь именно сюда (точнее – тогда ещё на Рюриково городище) пришёл пресловутый князь из заморских варягов в 862 году…

В любом случае, Новгород в более позднее время не слишком схож со своими соседями, хотя, вероятно, в IX-X веках он не слишком бросался в глазах. По итогам своего развития он куда больше походил на классический город-государство, основанный на торговле, имеющий высокую степень самоуправления и сменяемости власти… Впрочем, последнее, по всей видимости, несколько утрачивает своё значение к XV веку. По итогам развития именно Новгород остался наиболее «европейским» анклавом на территории Руси в социальном смысле, наименее зависящим от какой-либо внешней воли, будь то государственная власть либо иные институты.

Впрочем, я недостаточно компетентен, чтобы вольно рассуждать о новгородской государственности и социальной системе на всём протяжении его существования. Обратимся к герою нашего разговора – Валентину Янину, человеку, проведшему большую часть жизни в раскопах древнего города, человеку, подарившему нам голоса из прошлого. Да, Янин был одним из первых, кто стал извлекать из сырой новгородской земли берестяные грамоты, на которых были начертаны записки, сообщения, пометки… В общем, вещи, казалось бы, не имеющие значения для большой истории – но в своём объёме сухие и скупые данные грамот дают картину жизни и быта людей, живших почти тысячу лет назад, дают возможность прикоснуться к их языку, к мышлению, к их повседневности – то, что брезгливо игнорировали церковные летописцы.

Ну так вот, возвращаясь к истокам – Янин принадлежит к учёным, по выражению Леонида Алаева, которые всю жизнь «собирают осколки». Ещё будучи юношей, он возился с древнерусскими монетами с дотошностью заядлого коллекционера, вымеряя и соотнося вес монет и древнерусских систем денежного отсчёта, итогом которого стала книга «Денежно-весовые системы русского средневековья: Домонгольский период», которую он издал в 27 лет. Чуть позже, в экспедиции Артемия Арциховского в начале 1950-х он нашёл новое увлечение, заключающееся в находке и издании берестяных грамот, совместного с лингвистами перевода и первичной интерпретации.

Именно интерпретация нас и интересует: ведь книга называется «Очерки истории средневекового Новгорода», написана она в 2008 году, то есть должна представлять собой концентрацию всего опыта изучения этого города, который прошёл за шесть десятилетий почтенный археолог. Например, его авторству принадлежит книга «Новгородские посадники» (1963), которая представляет собой институциональный анализ одной из форм самоуправления концевой общины. Поэтому я предполагал найти в этой книге сквозной анализ социально-политической истории Новгорода, механизмы организации, сформировавшие его уникальный феномен и, в конечном счёте, его пространное описание и толкование.

Однако первое, на что стоит обратить внимание, это на название: «Очерки истории…», то есть – зарисовки, фрагменты, элементы. Не цельное описание новгородского феномена, а фрагменты его истории. Второе – Янин – «собиратель осколков». Он сугубый практик, и исходит из узкого понимания источника, из конкретного факта, который он из себя представляет. Именно поэтому очерки истории у нашего героя предельно конкретны, узконаправленны и казуальны. Ведь даже обобщающий очерк по истории международных связей города для этой книги писал не Янин, а русист Елена Рыбина. Примеры?

Пожалуйста. Скажем, такая тема, как Новгород во времена монгольского нашествия. Эту историю знают все без исключения, и про Игнач-крест тоже помнят все. Избегая общих характеристик, Янин скурпулёзно и дотошно пытается определить место и время поворота батыевых орд вспять, немало страниц тратя на сложный текстологический и этимологический анализ происходящих событий. Или вот ещё один пример: боярское землевладение он рассматривает исключительно через казуальные данные, исходя из косвенных показаний актовых материалов и берестяных грамот, в полной мере рассматривая одну из боярских семей Новгорода. Ещё более яркий пример – изучение прекрасно сохранившихся мумифицированных останков Дмитрия Шемяки, одного из участников феодальных воин XV в., из которого был сделан вывод об отравлении мятежного князя, вероятно, по приказу Василия Тёмного.

Валентин Янин изучает историю Новгорода через казусы. Не землевладение вообще – а землевладение конкретных семей. Не просто сбор налога и ясака – а вполне конкретный сбор налогов в конкретной пятине. Не институт тысяцких и епископов – а история конкретных представителей новгородцев на этих должностях. Автор показывает широкую палитру живой новгородской жизни, но это не столько очерки истории города, сколько очерки по истории источниковедения города, и вероятных путей их первичной интерпретации. По этим очеркам не так просто изучать историю Новгорода как социального образования.

Тем не менее, в заключении Янин дал своё видение новгородского феномена, пусть даже и краткое – ведь историк не может обойтись совсем без теоретической базы. Три посёлка родовой аристократии (концы) были объединены в один город в конце X века, и, в целом, изначально их строй не слишком выделялся на фоне городов Древней Руси. Так, Янин ещё во времена Ярослава Мудрого выделяет систему концевого самоуправления и княжеской администрации («княжеский домен», концепт, вызвавший много споров в своё время), которые существовали параллельно друг с другом. Однако в XII веке Новгород «сбился с пути», укрепления княжьей власти не произошло, и в 1136 году боярство окончательно изгнало княжескую власть из города, став самоуправляющейся «республикой». Призываемый князь продолжал выполнять военные и судебные функции, однако с каждым годом терял своё влияние, появлялись новые институты управления, замещающие и эти сферы. Таким образом, к концу XIII века сложилась известная триада «посадник-тысяцкий-архимадрит», ежегодно переизбираемых и являющихся основными институтами управления и перераспределения в Новгороде.

Таковы краткие выводы, точнее, базовые предпосылки, из которых исходит Валентин Янин. Какие выводы сделаем мы? Если браться за историю Новгорода в её полном объёме, как уникального социально-культурного явления, то эта книга не годится. Но она содержит богатый фактический материал по казуальной истории этого средневекового города, по его внутренним и внешним конфликтам, застройке, политических и внутриродовых силах, и так далее, и так далее. «Очерки…» могут добавить дополнительных красок в картину истории Древней Руси, однако сам новгородский феномен и его место в истории нашей страны данная конкретная книга не поможет объяснить.

Как-то сложилось, что саму проблему отставания Востока от Запада очень сильно удревняли, искали её корни то в греческих полисах, то в римском гражданском праве. Между тем этот взгляд сильно устарел, и страны Азии оказались куда более живыми и динамичными регионами, чем казалось ранее. А вот в чём секрет, и каковы составляющие этой динамики, как развивалось социальное на Востоке, как строилась экономика, какие изменения происходили в культуре? И – одно из главных – когда же прошёл тот самый водораздел, когда Запад окончательно, с отрывом опередил своих ранее более «успешных» соседей? Несмотря на неплохо развитое отечественное востоковедение, загадка остаётся загадкой…

Если бросить взгляд на Европу, то там один из двигателей вполне очевиден.

Город.

Расцвет ремёсел и торговли, появление новых слоёв населения, со своим новым мышлением, создание новой самоуправляемой политической структуры – всё это произошло в городе. Недаром урбанистика как отрасль медиевистики занимает немалое место, особенно в последние полвека. Недаром наш, саратовский сборник «Средневековый город», основанный Соломоном Стамом одновременно со школой урбанистики имел всесоюзный резонанс, и долгое время вокруг него концентрировались многие ведущие «городовики» нашего отечества.

В 1970-е подтянулись к общему движению и востоковеды. В 1973 году было проведено большое исследование по городам Средней Азии, выявляющее их роль в социально-экономической истории региона. После этого появлялись работы о других регионах – в 1979 году Элеонора Стужина выпустила книгу о китайском городе, в 1983 Клара Ашрафян пишет об индийском, тема расширяется и в других направлениях. Писали об этом феномене, конечно, и ранее, но не с таким масштабом, и постановка вопроса была более чёткая: понять роль города как социально-экономического образования в своём регионе, стране и обществе. В 1984 году Олег Большаков завершил свою большую эпопею по своему исследованию средневекового города Ближнего Востока.

Что искал Большаков? Он искал причину смены динамики развития Запада и Востока. Старые, замшелые версии столетней давности о смещении торговых потоков в результате ВГО он отвергает, также, как и версию о переизбытке золота и прочих богатств в руках правящих слоёв, делавшее ненужным развитие собственной промышленности. Историк считает, что секрет кроется в совокупности некоторых процессов, которые не позволяют Ближнему Востоку на исходе Средневековья вырваться вперёд, постепенно отстав от Запада и превращаясь в экономически отсталый регион.

Наиболее интересен, кстати, факт, что Большаков фактически отвергает теорию о поступательном схематичном развитии общества, поскольку говорит о том, что на Ближнем Востоке господствовала своя динамика развития, несхожая с европейской, отвергая попытки выстроить параллельную типологизацию (как это делает, например, Николай Конрад или Брагинский). Идея востоковеда очень интересна – уследить в рамках города развитие Ближнего Востока в его собственном ритме. Но для этого нужные какие-то опорные точки. Что предлагается?

Если взять во внимание, что города – центры ремесла, торговли, и, вероятно, зачатков самоуправления и самоорганизации, то что же на Востоке помешало огромным агломерациям, таким, как Фустат и Дамаск, вырваться вперёд и стать двигателем экономического развития? Для этого нужно воспользоваться методикой урбанистики, и рассмотреть город как особый социально-экономический организм, со своими законами организации и функционирования, с особы вниманием с организацией территориальной.

Отвергая концепции социо-культурной истории, которые, возможно, могли бы помочь в изучении восточного города, Большаков определяет его прежде всего как центр перераспределения и концентрации прибавочного продукта. Город в этом толковании оборачивается местом конечного поступления земельной ренты с крестьян, и его внутреннего перераспределения. То есть, своего рода он становится концом «пищевой цепочки» налоговой системы ближневосточного мира. В этих рамках Большаков предлагает прослеживать три закономерности: количество городов и численность их населения; их размер в смысле территории, поскольку это косвенно отображает активность экономической жизни и оборота продукта; доля государства в экономическом хозяйстве города.

Можно, конечно, только восхищаться огромной статистической работой, которую проделал востоковед при работе с источниками. Важный актовый материал здесь достаточно разрознен, однако в дополнении с источниками другого рода (например, географическими сочинениями) он даёт примерную картину социально-экономических колебаний в жизни ближневосточного города. Оцените, скажем, сведение многочисленных сведений о курсе золотых дирхемов и серебряных динаров в таблицу, вычисление курса на разные века и периоды, и привести эти вычисления к средней покупательской способности горожан, исходя из колебаний цен на продукты питания? Самое «вкусное», что Большаков подробно показывает, каким образом он пришёл к тем или иным выводам, как раньше писали, демонстрирует «ход работы», чем есть риск залюбоваться.

Согласно концепции Большакова, рецепция античности в отношении города имеет решающий момент в его истории, и в этом смысле он, следуя за Клодом Каэном, не видит большой разницы в первые века между городом арабским и городом византийским. Сменилась верхушка, да, но горожане остались прежними. Но с весьма существенным отличием было то, что власть была изначально религиозной, и являлась (по идее) просто вершиной над однородной общиной-уммой. Выделение городских слоёв в какое-то привилегированное сословие не предполагалось, поскольку перед наследниками Пророка все были равны, и привилегии осуществлялись единственно возможным для такой власти способом – вариативности налогов. В это концепции город становился лишь административным центром округа, особый статус жителей не предполагался.

Итак, первая черта – город как административный центр, не предполагающий самоорганизации.

Второе – численность городов. Конечно, мы можем брать в пример основание таких гигантов, как Багдад, Басра или Фустат, но много ли возникало новых мелких городов? Большаков делает вывод, что нет, а рост более старых является скорее следствием восстановления нормы античных времён, отчасти из-за отсутствия войн в некоторые периоды. В целом, как покали сложные расчёты Большакова, население старых городов «пульсировало», то уменьшаясь, то, наоборот, увеличиваясь. В среднем же она оставалась на одном уровне, о чём говорят и изменения в планировке городов, зачастую остававшихся в пределах древних стен.

Итак, вторая черта – определённая статичность городов, пусть даже на фоне Раннего Средневековья – статичность на сравнительно высоком уровне развития.

Междоусобные воины времён Халифата, схватки между правящими династиями на Ближнем Востоке, нашествие тюрок и монголов – всё это существенно тормозило развитие городов, так как даже старые терпели существенный урон от военных действий. Окончательно города, особенно приморские, вошли в полос кризиса из-за жестоких воин Аййубидов, Сельджукидов и Зенгидов, а позже – от воин с нахлынувшими из-за моря крестоносцами. Речь идёт не только о прямом их разрушении – военные действия косвенно воздействовали на политическую и экономическую жизнь Ближнего Востока, и многие города хирели и угасали сами собой.

Третья черта – существенный тормоз развития городских структур из-за многочисленных усобиц и нашествий.

Что показывает связь города с сельской округой? Безусловно, самое важное – продукты питания. Основной рацион, по вычислениям Большакова, это хлеб, чаще всего пшеничный, также овощи, фрукты и яйца, в меньшей мере – мясо и рыба. Как уже писалось выше, историк пытается проследить динамику изменения цен с течением веков, и, хоть подобные подсчёты очень эфемерны, делает вывод, что покупательская способность полновесных денег сильно не менялась, по крайней мере, в отношении продуктов питания. Следовательно, снабжение городов сельской округой находилось также в достаточно статичном состоянии.

Четвёртая черта – поразительно устойчивые, по мнению Большакова, цены на продукты питания в историческом измерении, которое говорит о статике внутреннего товарооборота.

Примерные колебания уровня товарооборота показали и иное, что приход на Ближний Восток итальянских купцов не оказал такого большого влияния на экономику региона. Да, в руки венецианцев и генуэзцев постепенно перешёл транзит в Восточном Средиземноморье, однако товаров из мусульманских стран вывозилось по прежнему много, и нет смысла приписывать италийским купцам вину за «уничтожение» экономического потенциала Востока.

Пятая черта – слабая зависимость от морских путей Средиземноморья даже для приморских городов, что говорит, возможно, об изначальной слабой завязанности купечества на город.

Но, несмотря на все препятствующие факторы, в городах всё равно была развита коммерческая и производственная деятельность. Да, не было самоуправления, не было городского права, но шариатом особо подчёркивалось право свободы деятельности торговца, личная свобода и равенство перед законом Аллаха всех мусульман. Конечно, бюрократия и власть имущие далеко не всегда соблюдали всё, что положено, но сама по себе идея о конкуренции (да-да) между торговцами и свободной торговле имела место быть. Ремесленники были на несколько ином положении, поскольку мелкие производители были предоставлены сами себе, и их поддерживали достаточно редко: богачи вкладывали деньги прежде всего в торговлю, а не в производство. Кроме того, расширение мелкого производства оставалось статичным из-за примерно одинакового уровня потребления в городе, на экспорт же продукты мелкого производства шли не слишком активно. Впрочем, сам Большаков предполагает именно такую картину, но в качестве гипотезы.

Последнее – развитая, расширяющаяся торговля и статичное, слабо развивающееся ремесло, хотя в течении Средних веков и остававшееся на приличном уровне. Нельзя сказать, чтобы производство не прогрессировало с технической точки зрения, однако в среднем оно оставалось на уровне мелких лавок.

Так как же изучение города позволяет нам ответить на вопрос о постепенном отставании Ближнего Востока от Европы. Проследим логику. Изначально при завоевании правящая верхушка занимала старые города, либо основывала новые в качестве административных центров. Присутствие власть имущих слоёв предполагало стягивание налоговых поступлений в город, что создавало условия для сравнительно высокого уровня его существования и обращения продукта, что показывает устойчивость средней цены на продукты питания. Несмотря на это, ремесленное население в среднем составляло не более четверти горожан, что позволяло стабильно существовать мелкому производству, но существенно мешало развивать крупному. Торговля была существенно более развита, однако, по мнению Большакова не имела такого большого влияния, как ей приписывают, поскольку доходы с внешнего рынка якобы, по его толкованию, не расширялись.

Таким образом, город на Ближнем Востоке был стабильно-богатым и развитым, но слабо прогрессирующим образованием. Социальный прогресс был слишком медленным, чтобы поспеть за некогда отстававшей Европой, хотя она оторвалась от Востока только за пределами Средневековья. Отсюда возникает ряд вопросов…

Во первых, Большаков не рассматривает аграрную экономику, которая, по его словам, шла в связке с городом. Судя по данным, которые проанализированы Лидией Семёновой для Египта и Сирии, уровень самоуправления в этом секторе был значителен, также интересен вопрос и ремесле за пределами города.

Во вторых, востоковед не уделяет особого внимания примерам крупного производства в городе, тогда как примеры его могут быть очень показательны для анализа. Был бы интересен также более подробный статистический материал по поводу мелкого производства и его самоуправления, о котором Большаков пишет, но не уделяет центрального внимания.

В третьих, к сожалению, Большаков не рассматривает преемственности ближневосточных городов с древними поселениями Хиджаза, в его понимании более поздний город – наследник античных традиций. Между тем понятно, что традиции купеческого самоуправления были утверждены ещё жизнью мухаджиров Пророка и им самим.

В четвёртых – само купечество, связь уровня производства и торговли. Где стоит искать истоки масштабной экономической экспансии исламского мира, который направлялся, впрочем, совсем в другую сторону, нежели рассматривает Большаков? Востоковед анализирует торговлю в средиземноморской акватории, справедливо сообщая о том, что она была быстро перехвачена итальянскими меркаторами, взявшими транзит в свои руки. А как быть с масштабами торговли в индийской акватории, которая к XV веку только расширялась, и арабские фактории заполняли пространство от Мыса Доброй Надежды на западе до Островов Пряностей на востоке, как быть с транссахарской торговлей, с оборотом товаров в домонгольской Средней Азии, а позже – Индии? К сожалению, материал Большакова достаточно ограничен, но это можно понять – в конце концов, и так количество проанализированного материала огромно.

Также хотелось бы видеть более обстоятельный очерк отношений купечества, ремесленников и прочих горожан с властью. Понятно, что она осуществлялась через налогообложение, но внеэкономическое принуждение же тоже наверняка присутствовало? Тем более интересно знать подробности границ самоуправления и самоорганизации купечества и ремесленников, которые всё же были, несмотря ни на что, и кто им эти границы «определивал».

В общем, сам тот факт, что книга вызывает шквал вопросов, говорит о том, что она удалась. Пенять Большакову на упущения его работы как-то совестно, ведь и без того объём проделанной работы колоссален. Но всю эту объёмную монографию стоит считать лишь началом подробного изучения секретов социальной динамики Ближнего Востока, эдакую схему для изначальной постановки вопросов, которые будут ждать новых поколений «интересантов».