Гончаров С.Н. Китайская средневековая дипломатия: отношения между империями Цзинь и Сун 1127-1142. М. Наука 1986г. 296 с. Мягкий переплет, Обычный формат.

Когда начинаешь изучать китайскую историю, больше всего удивляет совершенно потрясающее умение этой культуры подгонять реалии нашего сурового мира под свои собственные представления. Видимо, это и есть главная особенность китайской картины мира: в ней одновременно сосуществует воображаемый мир «Единой Поднебесной», «Тянься», с идеалами «гармонии», «цзюнь цзы» и всем прочим, «всё хорошее против всего плохого», и реальный мир, который от искомого идеала отличается, весьма сильно. Главная особенность китайской культуры состоит в том, что идеал и реальность существуют одновременно, и в их мышлении заранее заложено представление о диалектике мира, его базовой противоречивости, которую необходимо приводить к состоянию гармонии — базовому в китайской философии.

Эти мысли посещали меня и в процессе чтения книги синолога Сергея Гончарова, «Китайская средневековая дипломатия», вышедшей в 1986 г. ранее защищённой в качестве кандидатской диссертации в ЛГУ на Восточном факультете. Сперва меня удивило претензионное заглавие работы, которое обещало некое общее представление о китайской дипломатии, тогда как в ней рассматривается временной отрезок всего в 15 лет, первый этап знаменитых «Сунско-цзиньских воин», которые продолжались с перерывами больше сотни лет, пока армии Чингисхана, а впоследствии Хубилая, не покончили со всеми её участниками. Казалось бы, речь идёт о войне, о какой дипломатии мы говорим?

Однако не всё так просто, и под свои сунско-цзинские штудии Гончаров подводит определённую теоретическую базу, и считает эту эпоху, середину XII в., определённым переломом в самой внешнеполитической доктрине Китайской империи. Что же имеется в виду?

Но сначала немного предыстории. В начале XII в. существовало несколько государств, ведущих друг с другом своеобразный военный танец — империя Сун (собственно Китай, «Тянься»), Си Ся, то есть Тангутское царство, и пришедшее на смену киданьской полукочевой империи Ляо чжурчжэньское царство Цзинь. Чжурчжэни, жившие на севере Маньчжурии, долгое время находились под давлением киданей, пока не были объединены под знамёнами военных вождей, бросивших вызов своим давним противникам. В 1115 году их верховный вождь, Агуда, провозгласил себя императором (не он первый, не он, как мы помним, последний), объявив об основании империи «Цзинь». В течении нескольких лет северяне покоряли ляо, не без помощи Сун, и, изгнав киданей на запад, быстро закрепились на новой территории, начав делить территории с китайским императором. Как только исчез общий враг, конфликт вспыхнул практически сразу...

Причины конфликта — отдельная история, достаточно запутанная. Сунцы требовали те территории Ляо, которые считали своими, чжурчжэни желали выплат за них. Разгорячённые быстрым разгромом киданей, цзиньцы атаковали рубежи Китая, оттеснив их за Хуанхэ, взяв и разграбив тогдашнюю столицу Кайфын, пленив самого императора. Чжурчжэни создали на захваченной территории буферное государство Ци, однако это не помешало оправившимся сунцам попытаться вернуть себе утраченное... Так началась масштабнейшая бойня в истории Средневекового Китая.

В 1142 году обескровленные державы заключили Шаосинский договор, согласно которому Сун платили крупную дань северянам, и отказывались от территориальных претензий на потерянные территории, Цзинь же обязывалась не размещать в буферной приграничной территории никаких гарнизонов. В 1158 году война была возобновлена, однако это нас не слишком интересует — красочное повествование о передвижениях войск, взятии городов, интригах и предательствах подводит нас к этому мирному договору, который, как считает Гончаров, знаменует собой начало новой эпохи в истории китайской дипломатии, можно сказать даже, китайском самоощущении, оценке места в этом мире. Что имеется в виду?

Старая добрая концепция «мироустроительной монархии» во многом определяла отношения Китая с соседями, однако трактовалась она по разному, дискуссии вокруг неё существовали и у советских синологов, порой она всплывает до сих пор. Поднебесная находится в центре вселенной, только она осенена «Благой Силой Дэ», которая может оказывать благостное влияние на «варваров» со всех сторон света. Варвары обязаны склонять голову перед престолом Тай-цзу, приносить ему «дань» (дары), тем самым подчёркивая своё подчинённое положение перед силой Неба, ему же в ответ даруется почётный титул и включение в иерархию Поднебесной. Эта благостная картина постоянно, всю историю Китая, проверяется на прочность суровой реальностью, в которой невежды-соседи приходили с несколько другими дарами, а именно со стрелами, копьями и мечами. С этими людьми, само собой, приходилось договариваться, причём порой как с равными, и эта картина должна была как-то сочетаться с идеальным образом «мироустроительной монархии». Есть точка зрения, согласно которой эти договоры являются «деформацией» китайской картины мира, её искажением, нарушением её. Но есть и другая точка зрения, ряд синологов считает, что китайская внешнеполитическая доктрина вполне допускает равноправные договора, причём их традицию ищут аж в эпохе «Чжаньго» (I тыс. д.н.э., вплоть до империи Цинь Шихуанди). Традиции осмысления немного противоречат друг другу, объединить эти два подхода достаточно сложно.

Сергей Гончаров на примере этого конфликта желает убрать противоречие, но несколько иным способом. Он резонно замечает, что «мироустроение» в Китае связано прежде всего со внутренней политикой, если можно так выразится в отношении архаичного общества. Император служил проводником «Благой Силы Дэ», гармонизируя мир вокруг себя, и «умиротворение варваров» было лишь одним её из элементов, быть может, даже не самой важным. Скорее наоборот, «данническая парадигма» внешней политики была отражением политики внутренней. Если ни прямой, ни косвенный контроль над «варварской» державой не могли быть воплощены, то доминировала доктрина «номинального суверенитета», который хорошо раскрывается в эпоху Мин, когда империя через посольство адмирала Чжэн Хэ символически назначала правителей стран «Южных морей» (например, Малаккского султаната) «ванами» императора, то есть управленцами территорий, фактически признавая их независимость в обмен на символическую «дань».

Но и это не все. Известно, что ещё в эпоху Чжоу «тай-цзу» заключали договора с областными ванами, которые часто превосходили их в своём могуществе, и обе стороны были равноправны «перед лицом духов», Сын Неба и провинциальный владыка. «Мандат Неба» оставался за императором, и с точки зрения гармонии миропорядка он обладал сюзеренитетом над окружающими правителями, однако на уровне политических взаимоотношений заключал с ними равноправные договоры. Таким образом, две дипломатические традиции уживались друг с другом, одна не отрицала другую, они даже взаимодополняли друг друга. Это помогало в том случае, когда Поднебесной угрожал действительно сильный враг, тогда дипломатия порой действительно показывала высокое искусство, стравливая одних варваров с другими, или стремясь снизить цену безопасности своих границ. Иной раз даже заключали династические браки, как в случае с шаньюем хунну во II в д.н.э., но и в этом случае он входил в императорскую семью в качестве младшего родственника, включаясь в оборот «мироустроительной доктрины», утверждая старшинство «тай-цзу» над варварами. Даже в, казалось бы, равноправных договорах, как в случае с Тибетом в 821 г., его правитель именуется «племянником», а император Тан – «дядей», то есть задним числом включая Ярлунгскую династию Лхасы в собственные младшие родственники.

Подобный подход давал китайским дипломатам широкий простор для манёвра, бесконечное лавирование между доктринами «мироустроения» и «изоляционизма» позволяло проводить пластичную внешнюю политику, не поступаясь ни собственной «картиной мира», ни реальным положением дел. Такова приблизительная модель китайского дипломатического искусства.

Теперь посмотрим, какова базовая концепция Сергея Гончарова. С его точки зрения, в эпоху Сун баланс взаимоотношений с «варварами» приобрёл совершенно иную окраску. И действительно, в X-XI вв. соседние варварские народы образовали развитые политии, кидани собрались в государство Ляо, тангуты организовали царство Си Ся (носителя хоть и зависимой от Поднебесной, но самобытной культурой), и позже, в противостоянии с киданями выросло чжурчжэньское государство Цзинь. Именно в эту эпоху был нарушен баланс между «Поднебесной» и «варварами». Все три пограничных царства не считали себя соседями Китая как таковыми, а наоборот, самодостаточными государствами, сопротивляющимися китаизации своих обществ. В качестве реперной точки автор определяет X век, когда один из правителей небольшого северного китайского царства был вынужден признать себя «сыном» императора Ляо, приняв от него и императорский титул, и навязанное извне подчинённое положение. С этих пор начались настойчивые попытки китайской дипломатии перевести киданей и тангутов в разряд «младших родственников», однако те так сопротивлялись этому процессу, что даже отвергали предложения сунцев о династических браках, не желая включаться в семью «Поднебесной» (друг с другом эти династии, как и с тибетцами, браки заключали регулярно).

Так же вели себя и чжурчжэни. С точки зрения автора, они пытались всячески противопоставить себя официальной «мироустроительной» доктрине, подчёркивая свою независимость от неё – начиная от пленения двух императоров, и заканчивая тем, что цзиньские императоры старались, чтобы китайская система управления н расширялась на, собственно, их собственные земли и земли, захваченные у Ляо. Изначально они не присоединяли земли хань, а основали лимитрофное государство Ци, которыми правили марионеточный император Лю Юй, представитель династии Сун. Позже это образование было ликвидировано, и земли были включены в состав Цзинь. Вершиной всего стал договор 1142 г., сунский император Гао Цзун заключил с чжурчжэнями мир, признавая их завоевания и отказываясь от претензий на северные территории, согласившись и на высокую дань.

Китайским философам и практикам отныне пришлось подкорректировать внешнеполитическую доктрину, убрав акцент на противостоянии варварам и экспансии, сделав упор на конфуцианскую идею «правильного правителя», который прежде привносит гармонию в мир. просвещённо управляя вверенным ему землями, распространяя «благую силу дэ» на подчинённых им южных землях, соблюдая ритуалы, не требуя этого от своих северных соседей. Земли, которые издревле принадлежали Поднебесной, никак нельзя было признать «варварскими», «никчёмными», поэтому императорам пришлось признать себя «одними из...» владык исконно китайских территорий. «Мироустроительная доктрина» требовала найти причину масштабного поражения Сун, чем её мыслители и занимались. Скажем, философ-неоконфуцианец Чжу Си обвинял императора Сун в том, что договор 1142 года разрушал гармонию между «Сыном Неба», его подданными и внешним миром, и он не имел права его заключать, «рациональное» слишком сильно затемнило, заслонило собой «идеальное», «ли».

В эпоху Мин, как мы знаем, доктрина «покорности варваров» проявилась с особой силой и непримиримостью, императоры периода Юнлэ всячески стремились закрепить свой статус Поднебесной среди окружающих стран, что автор считает идеологическим ответом на позорные поражения от войск чжурчжэней и, особенно, монголов в эпоху Юань.

Таким образом, с одной стороны, договор 1142 года развивал представление китайцев о том, что Поднебесная может быть «на одной доске» с равными ей по силе государствами, но, с другой, способствовало ужесточению идеи об «умиротворении варваров» в конфуцианстве эпохи Мин.

Концепция очень любопытная, насколько мне известно, Сергей Гончаров и сейчас занимается китайскими международными отношениями, правда, прежде всего с СССР и Россией, оставив Средневековье в прошлом. Но по поводу его идей у меня возникает пара вопросов, которые никак не идут из головы. Точнее, вопрос один: столь ли драматичны были перемены в китайской «картине мира» после договора, и столь ли антагонистичен был их противник?

Сам Гончаров признаёт: для того, чтобы как-то оформить свою «политическую» доктрину, чжурчжэням пришлось принять «правила игры»: язык, систему понятий, дипломатические формулировки, которые они черпали из традиционных представлений о периоде «Чуньцю-Чжаньго». Представители Северной Цзинь могли как угодно пытаться противопоставлять себя «Поднебесной», но вот парадокс: для этого им пришлось мыслить в рамках представлений китайской «картины мира», подробнейше погрузится в то, чему они должны были противостоять. То есть, само противостояние более развитому китайскому обществу заставляло чжурчжэней говорить в рамках его «знаковой системы»! Приведём пример: Римская империя и Персия веками воевали друг с другом, однако, несмотря на определённую степень взаимовлияния, они оставались сами собой — Рим оставался частью античной культуры, Персия оставалась наследником ближневосточного комплекса культур.

Не то Северная Цзинь. Её создатель, Агуда, провозгласив себя императором, принял тронное имя, и дал своему государству именование — «Золотое», в противовес «Железному» Ляо, принял одежды и инсигнии — всё в рамках традиции, законодателем который выступала Поднебесная. Несмотря на то, что чжурчжэни действительно пытались минимизировать «китаизацию», к примеру, старались создать собственный письменный язык, или, по крайней мере, пользоваться киданьским, система управления всё больше напоминала китайскую. Больше ¾ населения были ханьцами, что и способствовало дальнейшему распространению их культуры, особенно интеллектуальной. Отец знаменитого советника Чингисхана, Елюй Чуцая, Ила Люй, член правящего дома Ляо, сделал карьеру при цзиньском дворе в том числе переводом китайских книг на чжурчжэньский.

Таким образом, Северная Цзинь, даже если исходить просто из её названия, с самого основания находилась в обороте китайской культуры, так же, как и все её предшественники, даже с учётом попытки сохранения степных традиций маньчжурских народов, достаточно развитых на тот момент (тот же самый Бохай, разгромленный Ляо). Попытки создания самобытной политической культуры большим успехом, судя по всему, не увенчались, ограничившись созданием более или менее упорядоченного канцелярского чжурчжэньского языка, на который перекладывалась китайская терминология (у японцев было нечто подобное). К началу XIII в. их система управления приняла чётко оформленный вид, императору подчинялся ряд министерств, в том числе министерство церемоний, которое осуществляло комплекс ритуалов во имя императоров. Продолжала существовать академия Ханьлинь, достаточно рано возобновили традицию написания «шилу», «истинных записей», которые позже использовались историографами для составления династийных историй.

Я не намерен спорить с профессиональным синологом, это было бы самонадеянно, но у меня вызывает вопросы сама идея переломности договора 1142 г. для «мироустроительной» доктрины Поднебесной. Как нам известно, китайская «картина мира» отличается завидной гибкостью, и она может перемолоть практически любую историческую ситуацию. Конфуцианские мыслители Южной Сун середины XII в. восприняли мирный договор сгоряча, желая немедленного реванша за тяжёлое поражение, в будущем же «Цзинь Ши» совершенно спокойно была включена в комплекс династийных историй, «чжэн ши», наряду с «Ляо Ши» (причём это было сделано «окитаившимся» меркитом Тогто). Северная Цзинь, в конечном счёте, не представляется каким-то последовательным «цивилизационным» антагонистом, она была включена в оборот китайской культуры, даже, буквально, говоря с ней на разных языках, в пространстве одного и того же понятийного «дискурса» — иначе не было бы и самого договора 1142 г. Думается, что определённое доминирование концепции «умиротворения варваров» в эпоху Мин всё же связано с монгольским завоеванием, с первых лет правления Чжу Юаньчжана, основателя этой династии был взят на предотвращение кочевничьей угрозы.

В общем, вопрос о договоре 1142 г. и его месте в истории непростых отношений Поднебесной с её соседями скорее относится к сфере изучения культуры и «картин мира», простой политической историей здесь не обойдёшься, здесь Сергей Гончаров совершенно прав. Настолько ли ситуация противостояния Северной Цзинь и Южной Сун уникальна в китайской истории, с её затяжными смутными периодами? Думаю, дальнейшее углубление в материал даст ответ и на этот вопрос.

От себя так же добавлю, что, на мой взгляд, история китайской дипломатии лишний раз подтверждает идею о том, что идеальное и реальное в китайском мировоззрении очень причудливо сочетается друг с другом, конкретные практики её рефлексии показывают, как одно сочеталось с другим.

Лебедев Г.С. Эпоха викингов в Северной Европе и на Руси. Серия: Эпохи. Средние века. Исследования. 2-е издание, исправленное. М. Альма Матер 2023г. 891 с. твердый переплет, немного увеличенный формат.

История человечества сложнее, чем кажется, жизнь всегда богаче априорных схем. Одни человеческие сообщества исчезают с течением времени, иные видоизменяются до неузнаваемости, цивилизации и культуры перетекают друг в друга, сливаясь в диалектическом экстазе притяжения и отталкивания друг от друга — всё это вместе составляет уже многотысячелетний опыт человеческого сообщества, изучение которого и есть задача историка.

История и предыстория Древнерусского государства, его возникновения — место жарких баталий и схваток, где едва ли не в прямом смысле звенят мечи и ломаются копья. Я в своё время немало поучаствовал и в «священных войнах» на просторах Паутины, и в различных дискуссионных сообществах, от профессионалов до сугубых любителей, и убедился, что события далёкого прошлого активно воздействуют на нас с вами, фигура князя Рюрика является одной из «лакмусовых бумажек», которые определяют историческое мировоззрение русского человека, признающего культурную преемственность от далёкой эпохи Раннего Средневековья.

Я лично давно вложил меч в ножны, однако за дискуссией слежу с неизбывным интересом до сих пор и, возможно, ещё внесу в неё свою лепту. Пока же я продолжаю неспешное изучение раннесредневекового европейского мира, и возникновение Древнерусского государства меня интересует более в контексте постримского, германского и славянского миров, нежели само по себе. Необходимо понимание реальности, наступившей после завершения основного этапа Великого Переселения Народов, нужно неспешно, детально и осмысленно заполнять более чем полутысячелетнее пространство между расцветом «государства» Эрманариха-Ёрмунрёкка и княжеством Владимира Крестителя, чтобы понять, как возникло то социо-культурное общество, которое мы условно привыкли называть «Киевской Русью». Возникновение Древнерусского государства происходило на огромной территории, при участии массы сообществ, проживающих на ней, при наличии более развитых цивилизаций-культуртрегеров по соседству, политегенез вытекал из целой совокупности факторов, и его начало лежит куда ниже летописной даты 862 года, «призвание варягов», на мой взгляд, во многом является весьма условно выделенным событием.

«Варяжская проблема» здесь играет главную роль, хотя лично я считаю, что споры вокруг «призвания», полезные на каком-то этапе анализа процессов политогенеза, теперь являются скорее тормозом, который привлекает к себе излишне много внимания со стороны исследователей. Прежде чем приступаешь к «материковой» части проблемы, приходится перелопачивать массу литературы с вязнущей на зубах аргументацией о национальности князя Рюрика, сто тысяч раз читать одинаковые цитаты из «ПВЛ», Константина Порфирородного, «Бертинских анналов» и прочих источников, кочующих из работы в работу, следить за предсказуемой аргументацией. Политический, идеологический и мировоззренческий аспект «варяжской проблемы» я даже не буду здесь рассматривать, он очевиден. Политический аспект дискуссии мешает нам понять роль скандинавов в складывании протогосударственных структур на Руси, развитии её экономического уклада, её социо-культурного строя. Как они вообще появились на Восточноевропейской равнине, какими путями пришли на неё и откуда, какие интересы преследовали, и что оставили после себя?

Если на территории будущей Руси присутствовали скандинавы, не важно, были они викингами или нет, в этом должна быть какая-то логика, и, следовательно, их проникновение на эту территорию должно было происходить на общем фоне их экспансии, «норманны» Запада должны стыковаться с «варягами» Востока.

Глеб Лебедев начинал свою работу с изучения скандинавских погребений на территории Северной Руси, но ему быстро стало ясно, что сам факт фиксации их присутствия в этих землях мало что даёт. Следует понять, как они оказались на Восточноевропейской равнине, и вообще, кем они являются, носителями и наследниками каких культур выступают? Этой темой он и занимался всю свою жизнь, сначала создав в 1987 году книгу «Эпоха викингов в Северной Европе» (защитив её как докторскую), а затем в течении следующих 15-ти лет расширял её, включая в оборот североевропейского мира зарождающуюся Русь, ежегодно делая новые открытия в Старой Ладоге, в Приильменье, Поволховье, следя за находками коллег в Гнёздове и Киеве. Уже после его смерти был напечатан сводный труд, «Эпоха викингов в Северной Европе и на Руси», где он старательно выводит свою, довольно таки оригинальную концепцию Древнерусской цивилизации. В чём она заключается?

Любой, кто открывает книгу Лебедева, удивляется, что начинает он, мягко говоря, издалека — даже не с Вендельской эпохи и «Саги об Инглингах» с Иорданом, а со строителей мегалитов времени «неолетической революции». Норвежские петроглифы, датские протогорода, курганы в окрестностях озера-залива Меларен — всё это мелькает у нас перед глазами, можно даже заподозрить автора в излишнем удревнении скандинавких культур, чем грешили даже маститые историки прошлого, к примеру, Оле Клинд-Йенсен (автор замечательной «Дании до викингов»). Но это не так. Несмотря на то, что Лебедев предполагает, что какая-то часть герулов-эрулов вернулась в Швецию, и возродила прерванную было культуру возведения курганов, он видит связь между древним населением Скандинавии и викингами не больше, чем между римлянами эпохи царей и средневековыми итальянцами.

Средневековье традиционно считается, прежде всего, детищем угасающей греко-латинской культуры, и отчасти это справедливо — изрядная часть христианской интеллектуальной культуры была античного происхождения. Можно вспомнить также судьбы варварских квази-королевств, к примеру, Вестготского, Остготского, отчасти даже Франкского (там сложнее), где римское начало быстро «одолело» германское. На «низовом уровне», разумеется, всё было куда менее однородно, доримские и новые, германские традиции долгое время сохранялись параллельно христианской культуре.

Античная культура сформировалась в акватории Средиземноморья, в лице греческих полисов, оказавших огромное влияние на италиков, и породивших Рим, и до них More Mediterroneum бороздили корабли финикийских мореходов, «народов моря», его волны омывали берега Крита, Малой Азии, Египта... Балтика же, уверен Лебедев, несла в себе иной комплекс культур, который он именует «Барбарикумом», породившим, в том числе, и континентальный германский мир, и оказавший существенной влияние на формирование славянского и балтского миров.

Таким образом, мы имеем в Европе два мега-культурных комплекса — Средиземноморский, к коему относятся ближневосточные и античная цивилизации, и Балтийский, породивший, германцев, балтов, славян (открыт вопрос с кельтами, но они всё же жили изначально существенно западнее). Лебедев старается показать, что культуры балтийского региона имеют не менее древние корни, и в целом Балтика порождала типологически симметричные югу «морские цивилизации», причём Лебедев проводит прямую синхро-стадиальную типологию между ранней античностью X-VIII вв. д.н.э. и скандобалтийским Ранним Средневековьем. Россию традиционно относят к сфере влияния Византии, то есть постантичной культуры, но Лебедев предлагает другой разворот: что если политогенез славянских племен Восточной Европы был порождением того самого балтийского Барбарикума, а не Средиземноморья?

Но Барбарикум – слишком общее название, к которому относится целое созвездие культур. Лебедев уточняет: Скандо-балтийская цивилизация Раннего Средневековья, основанная на торговой экономике городов-эмпориев, активности локальных групп мореходов и, не в последнюю очередь, походов викингов. Формирование его происходило несколько ранее, даже до Вендельского времени, когда прошла первая волна Великого Переселения Народов. В Скандинавии со времён первых веков нашей эры происходит пересборка общества, часть населения переселяется на материк, некогда населённые земли пустуют. Меняется сама социальная культура, исчезают крупные деревни и поселения, характерные для более архаичного времени, люди отныне живут в разрозненных, удалённых друг от друга хуторах. Римская империя в своём прежнем облике уходит в прошлое, на её бывших территориях активно расселяются германцы, часть из которых были выходцами из «Скандзы», связь с которыми, судя по активизировавшейся в то время торговле, прервалась далеко не сразу. К V-VI вв. уже начинает формироваться, как её называют в англоязычной историографии, «экономика Северного моря», причём её основные узы складываются уже в это время, они в точности совпадают с местоположением городов-эмпориев, о которых мы скажем ниже.

Итак, к VIII в., началу эпохи викингов, скандинавское общество уже приняло достаточно устойчивую форму. Формируется сетевая структура общества бондов и экономика odal, совершенствуются орудия труда (появляется железный лемех, к примеру), в богатых регионах появляется достаточно развитая королевская власть с соответствующей дружинной культурой, появляются зачатки законодательства (записанные сильно позже), происходит языковое обособление от остального германского мира. Скандинавы выходят на сцену большой истории в тот момент, когда раннесредневековые королевства обретают своё лицо на руинах античного мира, и встраиваются в структуру уже сложившегося раннесредневекового мира. Безусловно, не в последнюю очередь как грабители, всё таки «De furore Normannorum libera nos, Domine», но не только. Норманны встраиваются в уже существующие политико-экономические взаимоотношения на Северо-Западе Европы, участвуя в феодальных воинах и, главное, принимая активное участие в торговле. Когда в течении VII в. более или менее стабилизировались экономические отношения на материке и на Британских островах, в частности, в рамках Франкского королевства, ожили старые речные торговые пути из глубины Европы, по Рейну, Шельде, Маасу. И именно в этих местах, на торговых узлах недалеко от устьев рек и берегов океанов и возникают эмпории-вики. Изначально они возникали недалеко от берегов Северного моря, к примеру, Дорестад на территории нынешней Голландии, где главную роль изначально играли фризские мореходы, Квентовик на Ла-Манше, с другой стороны пролива расположился Ипсвич в Восточной Англии, Хамвик в Гэмпшире и Люнденвик в Эссексе. Далее на востоке расположились Хедебю и Рибе в Ютландии, Скирингссаль в южной Норвегии, на озере Меларен расположилась Бирка, с южного берега Балтики западные славяне в IX-X вв. организуют Ральсвик, Менцлин, Волин, Колобжег… И далее в глубинах Восточной Европы — Старая Ладога и Гнёздово-Смоленск. Но мы забежали вперёд. Важно отметить, что динамика развития их была одинакова, вики основывались на торговле, затем в их границах развивалось ремесло, а вслед за ним начинало распространятся земледелие.

Это были города, организованные исключительно для торговли, с пёстрым разнонациональным населением, стихийной обширной застройкой, и располагающиеся в стороне от социальных анклавов, на «ничейной земле», они и стали главными центрами обмена в этом регионе. Эпоха «городской революции» виков — VIII-X вв., как раз синхронно эпохе наиболее активных походов викингов, следовательно, «экономика Севера» того периода крепко связана с их торговой и военной активностью. Динамика этого развития как раз руководствовалась логикой географии Балтики, издревле существующих на ней систем коммуникации, схожестью социально-экономико-культурных процессов развития общества в первые столетия после разрушительной бури ВПН. Скандо-балтийская цивилизация полиэтнична, в ней взаимодействовали скандинавы, славяне, финны, балты, и масса других, образуя общее пространство взаимодействия, которое существовало вплоть до XI века, живущее в укладе которое можно условно назвать, по-неусыхински, «дофеодальным», эдакая «германская альтернатива» античному субстрату в рамках раннесредневековой Европы. Конец ему, вероятно, положила масштабная христианизация и включение в оборот континентальной европейской культуры, однако были и внутренние, экономические причины.

Не забываем, Лебедев — археолог, и привык работать с остатками материальной культуры, и динамику существования Скандо-балтийской цивилизации он измеряет в кладах серебра, поскольку его движение прекрасно укладывается в рамки VIII-XI вв. Что такое клад? Это особая источниковая категория, это своего рода фиксатор самых разных параметров: скорость процесса накопления, обращение, распределение ценностей. Из века в век состав и география кладов менялась, к примеру, изменялось количественное соотношение арабского серебра к европейскому. К примеру, на раннем этапе, конце VIII – начале IX вв. клады невелики по размеру , но содержат большую долю арабской монеты, концентрируясь на Готланде, а во второй половине IX в. их размер быстро увеличивается, и географически охватывает также Данию и Норвегию, содержа большое количество дирхемов и небольшую примесь европейского серебра (вот и расцвет «экономики Северного моря» и эмпориев в эру Каролингов), в X в. появляются россыпи византийской монеты (смещение с «Волжского пути» на «Путь из варяг в греки»), и, после 960-х гг. резко сокращается количество арабской монеты и увеличивается количество западноевропейской, после введения в оборот Раммельсбергских рудников и начала массовой чеканки (и «Danegeld», конечно, с Британских островов, я бы с достаточной уверенностью включил бы их в ареал Скандобалтики).

Вернёмся к вопросу о балтийской торговле и о виках. Эмпории образовывали торговую сеть на Северном море в западной ветви балтийской торговли, восточная же ветвь прямо вела в устье Невы, и в устье Немана, на севере торговым узлом стала Старая Ладога, на юге, в верховьях Днепра — Гнёздово. «Охотники за восточным серебром», любимые Франклином и Шепардом, осваивали торные речные пути на Восточноевропейской равнине — Ладога и Сарское городище (Ростов?) были в основном связаны с Волжским путём, тогда как городища на Днепре были центрами летописного «Пути из варяг в греки», причём второй из них был на порядок древнее. По нему о поступало серебро, главным источником которого был торговый гигант того времени — рынки Арабского халифата Аббасидов, чеканные дирхемы из монетных дворов империи наводнили Ближний и Средний Восток, через Закавказье, Южный Прикаспий и Хорезм они поступали в Хазарию, оттуда шли в Булгар, затем через Сарское городище и Ладогу попадало на Балтику, «смазывая шестерни» «экономики Северного моря». Это напрямую связано с походами викингов, их динамика связана с «серебряной кровью» скандобалтийской экономики, и, во многом, с концентрацией богатств в руках военной элиты, и, следовательно, усилением стратификации в относительно гомогенном «архаичном» обществе, что приводит со временем к перестройке социо-культурных норм.

Таковы общие черты структур Скандо-балтийской цивилизации, этого интереснейшего явления раннесредневековой эпохи, значение наследия которого не стоит недооценивать. По сути, это итог закономерного развития многоячеистых, локальных «дофеодальных» обществ севера Европы, которых, если мы будем следовать этой концепции, объединила в единой цепи коммуникаций, частично, экономика эмпориев, и, частично, вооруженная элита «охотников за восточным серебром». Безусловно, каждое из этих сообществ по своему уникально и неповторимо, и в социальном, и в культурном смысле, говорить об их «примитивности», конечно, нельзя, однако, видимо, общий коммуникативный импульс взаимных контактов исходит всё-таки из экономики, и вероятно, колонизации.

Вторая часть книги, как раз наиболее интересная для историка-русиста, исходит из первой, ведь Лебедев анализирует генезис Древнерусского государства на фоне динамики развития Скандобалтики.

Чуть раньше я говорил о том, что в круг Скандо-балтийской цивилизации включается множество локальных сообществ, каждое из которых уникально, и народы Восточно-европейской равнины здесь не исключение. Прежде всего наше внимание привлекает восточная часть Балтики, где у устьев рек начинаются пути вглубь материка – вспомнить хотя бы существующую с VII века Гробиню в современной Латвии, где обитали, видимо, выходцы с Готланда. Северо-западная Россия, само собой, была уже достаточно заселена, и пусть интерессантов не смущает климатический фактор-в Раннем Средневековье, как мы помним, климат был помягче, так что достаточно крупные группы разноэтнических племён переселялись на север, скандинавская экспансия на эти территории начинается уже на сравнительно позднем этапе её колонизации (впрочем, нестабильность земледелия оставалась важным фактором и в раннюю эпоху, и в позднюю, что предвосхитило сложный хозяйственный комплекс Великого Новгорода). Это место стыка трёх культурных массивов – двух достаточно древних и устойчивых, видимо, балтийских (кривичи?) и финн-угорских, и, в течении третьей четверти I тыс. происходит масштабная колонизация славянами с юго-запада, которые селились зачастую сразу городищами. Таким образом, к VIII в. в этом регионе сложились демографические условия для интеграции большого количества сообществ, давшей начало крупным этническим образованиям, той же северной ветви русских, которые по своему происхождению достаточно сильно отличаются от днепровских.

Как можно понять, что жители скандинавских культурных анклавов всё же переселялись на территорию будущей Северо-Западной Руси, если сведения письменных источником смутны, а единичные находки археологов разумеется, ни о чём не говорят? «Молоточками Тора» здесь не обойдёшься. Таким свидетельством может быть только перенос цельного субкультурного комплекса, мужского и женского, связанного с оружейным и ювелирным делом, кораблестроением, динамикой и формами урбанизации. Конец VII-VIII вв., по всей видимости, служит началом эпохи многосторонних контактов в районе Приладожья. Ряд археологов относит к этому времени складывание так называемой «Аландо-камской трубы», которую чаще именуют «Волжским путём», трассы, на всём протяжении которой можно зафиксировать находки однотипных артефактов, свидетельствующих об устоявшихся контактах на длинном отрезке торговых путей, от Готланда до «Сарского городища», центра мери. Примерно в центральной части этого региона, в середине VIII в. появляется судоремонтная мастерская, дополненная многочисленными артефактами скандинавского происхождения, которая быстро обросла поселением, которые сразу принесли с собой готовый материальный субстрат (славянский, к примеру, поселенцы с инвентарём из Любши на Волхове), появляются мастерские, к примеру, производство стеклянных бус. К концу столетия в городище начинает появляться арабская монета, поступающая по Волжскому пути.

Так появляется Альдейгьюборг, Ладога, будущий фактический центр так называемой «Руси Рюрика». В начале IX в. он резко растёт, и наводняется артефактами из стран Востока, прежде всего сердоликовыми и хрустальными бусами, пути поставок серебра смещаются постепенно в сторону Юга, оно наводняет Днепровский путь, Волжский путь начинает постепенно терять своё значение, так как находится под контролем хазар, однако Ладога первого поколения «безымянных русов» сохраняет своё центральное значение на обоих путях. Вплоть до 840-х гг., когда первоначальная Ладога гибнет в пламени пожара, и возникает новое, бурно отстроившееся поселение, как раз из которого и осуществляются походы в Заморье, описанные патриархом Фотием и арабскими хроникёрами, резко выделяются элитарные постройки, силён знатный элемент со статусным инвентарём, многочисленны находки артефактов как с Востока, так и со всего культурного ареала Балтики, особенно Фризии, резко увеличивается количество серебра (возможно, добыча дальних походов). «Въста родъ на родъ», как мы помним, или, быть может, «изгнаша варагы за море», и в 860-е Ладога вместе со всеми пригородами гибнет в пламени грандиозного пожара.

Вторая половина IX в. – «Ладога Рюрика», город отстраивается в третий раз, идёт активное градостроительство в бассейне Волхва, вплоть до Ильменя (Рюриково городище). На этой основе и складывается так называемая «Русь Рюрика», территории первоначальной политической интеграции в низинах вокруг Ильменя и Чудского озера, бассейнах Волхова, Ловати и Мсты, с тремя крупными протогородскими анклавами, в Поволховье, Псковском и Белом озёрах, это синхронно также активному подъёму Гнёздова. Вновь увеличивается приток серебра на Балтику, после 860-х, в особенности, на Готланд.

И, наконец, последним, интересным нам узором становится «Ладога Олега», в первой половине X в., когда центр переносится в Приильменье, в Новгород, также отличающийся изначальной интернациональностью населения. Именно Олег является тем князем, кто смог покорить в конце IX в. Киевщину (что характерно, в этих слоях не фиксируется следов пожарищ), завершив интеграцию элит Восточноевропейской равнины и создав, по сути, Древнерусское государство.

Исходя из описанной динамики, Лебедев вписывает в этот контекст и «призвание варягов», так же, как и личность князя Рюрика. Ясно, что для него княжение Рюрика вовсе не является «началом Русской истории», а служит одним из звеньев долгой цепи развития сообщества культур на Северо-западе, просто одним из её эпизодов, пусть даже и важных. Историю Руси, как именно «Руси», можно продлить на столетие, с середины VIII в., когда торговые связи (не стоит преувеличивать их объём, конечно) соединили Скандо-Балтику с арабским миром, и «кровяная система» торговых путей объединила огромные территории Восточноевропейской равнины. Поэтому норманны вовсе не были здесь чужаками, пусть они и были немногочисленны, но их присутствие на узлах торговых путей вполне очевидно. Поэтому, призвание ютландского конунга с дружинами для контроля над торговыми путями, в противовес другим группам варягов, может быть вполне логичным (не уверен). Перенос же центра княжения (именно княжения!) на другой конец Волхова, в Приильменье, свидетельствует о стремлении интеграции пришлой элиты с местными, в частности, славянскими группами, уже несколько поколений обитавшими на берегах озера, и уже Олег, предполагает Лебедев, мог быть одним из представителей местной знати, смешанной. «Русь», в этой интерпретации, понятие однозначно северное, идущее с севера на юг вслед за варяжскими дружинами, и «русью» он считает прежде всего людей, идущих вместе с князем, его дружину, но есть и иное понятие Руси – Руси-Ладоги, «острова-джазиры ар-рус» арабских географов, северного края, где потихоньку в Поволховье смешивались друг с другом норманны, славяне, финно-угры и балты.

Фиксируем:

Русь: разноэтническая надплеменная элита молодого государства, объединённая вокруг фигуры «великого князя». Прохождение слова Лебедев традиционно выводит из классической лингвистической последовательности «ruth-ruotsi-русь», выводя и эволюцию термина — «морская дружина — негосударственная администрация — крещеные государевы люди (после 988 г.) — данники великого князя».

Итак, вернёмся к вопросу складывания Древнерусского государства. Лебедев делит его будущую территорию на три зоны аграрного хозяйства: зона высокопродуктивного земледелия, то есть Поднепровье в лесостепной зоне (Киев-Чернигов-Переяславль), зона стабильного земледелия в верхнем Поднепровье и территории нынешней Белоруссии и юго-восточной Прибалтики (Смоленск-Полоцк-Витебск), и зона нестабильного земледелия в Поволховье и Приладожье, которое мы подробно описали выше. В единую систему экономического обмена, считает историк, эти территории включаются примерно с середины VIII в., что позволяет ему говорить о «дописьменном столетии» существования Прото-Руси, и важнейшую роль в формировании этих коммуникаций играла именно «Верхняя Русь», что до Рюриковой эпохи Лебедев обозначает как «Каганат русов» (впрочем, он до конца не уверен в масштабах его пространственной локализации, предполагая существования гипотетической «Руси Дира» в 840-850-х гг., объединяющих территории от Ладоги до Приднепровья, что, на мой взгляд, слишком сомнительно). Скандинавы с их опытом морских и речных переходов, навыками командной работы и приспособленностью к различным типам судов, видимо, играли немалую роль в этой системе коммуникаций, однако продвижение по сложной речной системе будущей Руси требовало и смены судов, и пеших переходов, что могло становится основой контактов с местным населением, и их сотрудничеством друг с другом.

Таким образом, можно высветить основное противоречие труда Глеба Лебедева с традиционной историографией Древней Руси: только очень вскользь они рассматривают период целого столетия до призвания Рюрика, которое, скорее всего, и является основным периодом для процесса складывания древнерусского социально-экономико-политического пространства, когда активно формируется единое коммуникационное поле, в основе которого лежат торговые пути и опорные узлы на них, которые объединяют три области потестарной активности на территории Восточно-европейской равнины, и обеспечивают базовую основу для дальнейшего развития древнерусской государственной культуры на столетия вперёд.

Картина, нарисованная Лебедевым, конечно, грандиозна. Прежде всего, она впечатляет иным ракурсом обзора истории начальной Руси, взглядом с общего фона раннесредневековой истории Европы. Историки-русисты, как правило, плохо знают историю Средневековья, очень рамочно, Лебедев же постарался изначально рассмотреть тот исторический фон, который сложился на Скандо-балтике к VIII-X вв., и уже постараться в него включить историю Древней Руси. Картина, конечно, грандиозная, и историк проделал огромную работу, чтобы грамотно соединить скандинавский мир и древнерусский, показать его единство в течении нескольких столетий, пусть даже его картина и далеко не полна. Основная проблема Лебедева в том, что он взял очень и очень большой материал, просто необъятный, и проработать его досконально, конечно, не мог. Вопрос полиэтничности Скандо-балтики остался открытым, так же, как и вопрос влияния постримского мира на Скандинавский, непаханное поле – Южная Балтика с восточными германцами, славянами и пруссами, кроме того, во многом остаётся непроработан вопрос об «Экономике Северного моря» и взаимном влиянии Франкского, Британского и Скандинавского на развитие обществ Северной и Восточной Европ. Некоторые концепты оставляют желать лучшего- несмотря на изложенный материал, вряд ли можно говорить о чёткой преемственности между гипотетическим Рюриком, Скъёльдунг он там или нет, и будущей династией – для меня он остаётся фигурой скорее полулегендарной, но, скорее всего, Лебедев прав в том, что условная «Русь Рюрика» второй половины IX в. была лишь одним из звеньев на пути её существования.

В общем, постижение продолжается, дискуссии развиваются. За последние двадцать лет вышло немало трудов, посвящённых образованию Древнерусского государства – Евгения Шинакова, Игоря Пузанова, Петра Толочко, и иже с ними, и комплексные, междисциплинарные методы продолжают находить всё новое воплощение. Археологические исследования продолжаются, к примеру, в позапрошлом году вышел солидный двухтомник Ивана Еремеева «Славяне и норманны к северу от Днепра», где содержится массу новых сведений о жизни «Верхней Руси». Познание продолжается.

Как известно любому любителю творчества Михаила Булгакова, роман «Мастер и Маргарита» существует во множестве редакций, и одной из самых ранних, и самых проработанных его сцен — самое начало, Патриаршие пруды, члены Массолита, встречающие на аллейке загадочного иностранца. Каждая фраза, каждый поворот разговора переписывались писателем многократно, и одна из самых «старых» — слова Воланда о завтраке с Кантом, которая, как помнит читатель, вызывает изрядное удивление двух друзей-литераторов. Но удивляются они вовсе не тому, чему нужно, до конца не понимает роли этой фразы и доверчивый читатель. Любой биограф Канта (изначально я это узнал у Арсения Гулыги) пишет о том, что великий Кёнигсбергский затворник никогда не завтракал, считая утренний приём пищи вредным для здоровья. То есть, Воланд при любом раскладе не мог присутствовать на том памятном завтраке, и его собеседники, по крайней мере Берлиоз, вполне могли бы это знать. Он врёт им, куражась и издеваясь над ними, и эта линия, линия постоянного лукавства Воланда и в речах, и в поступках, встроена в роман с самого начала.

Воланд — отец лжи...

Несмотря на то, что роман «Мастер и Маргарита» иной раз признаётся одним из самых переоценённых произведений русской литературы, его культовый статус неоспорим. Булгаков принадлежит к той категории классиков, что занимает важное место в массовой культуре, из десятилетие в десятилетие кочует тренд: щеголять своей «культурностью», гордо называя своей любимой книгой «Мастера...». Пушкиным у нас скорее гордятся, чем читают, экранизации Льва Толстого многочисленны, но большая их часть малоизвестна широкой публике... а вот Булгаков (как и почитаемый им Гоголь, кстати) очень любим мейнстримом — прошлогодняя оглушительная премьера «Мастера и Маргариты» Михаила Локшина говорит сама за себя.

Михаил Булгаков всегда рядом с нами, и тем страннее кажется нам его жизненный путь, в котором главной бедой была невозможность реализовать собственный талант, сказать свой слово. Многие русские классики познали прижизненную славу, но Булгакову было суждено умирать с ощущением, что современники не смогли его понять, не услышали, не захотели услышать.

В чём же загадка его судьбы? Что слышим мы, люди дня текущего? Правильно ли мы понимаем этого человека? И правильно ли его понимает Алексей Варламов?

Автора весьма объёмной книги о Булгакове мы хорошо знаем. В прошлом году я писал эссе об одной из его биографических книг, посвящённой Алексею Николаевичу Толстому. Томик ЖЗЛ с красочным подзаголовком «Красный шут» был выстроен, по сути, вокруг одного единственного, главного вопроса: почему «граф» Толстой продался? Поиск ответа на него рефреном проходит сквозь всю биографию «Алихана Бострома», что существенно упрощает авторскую задачу... по всей видимости, подобная авторская стратегия выстроена Варламовым ещё в процессе создания его первой ЖЗЛ-биографии — «Пришвин». Какой же вопрос можно задать Михаилу Булгакову? Об этом — ниже.

Но сначала — о предыстории этой книги. Она была создана по заказу «Молодой гвардии», после нескольких удачных опытов публикации Варламову предложили восполнить очевидный пробел в серии «ЖЗЛ», где не хватало биографии самого загадочного советского классика. Писатель, несмотря на всю сложность поставленной задачи, согласился, и со свойственным ему перфекционизмом создал весьма объёмный, почти тысячестраничный том. Надо отдать Варламову должное, он весьма скрупулёзен в подборе фактологии, впрочем, масса материалов уже была к тому времени опубликована, интервью близких, друзей и просто современников расшифровано, изрядный корпус документов научно апробирован, да и первопроходцем наш автор вовсе не был.

Надо сказать честно — написать биографию Толстого всё же было более прострой задачей, по крайней мере, она хорошо укладывается в выверенное автором направление. Её простота заключается в том, что «красный граф» был носителем очень конкретной жизненной стратегии, подчинённой внешним обстоятельствам. У него была цель — богатство и признание, и ей он подчинял свой писательский талант, порой извиваясь, как уж на сковородке, подогреваемой костром прошедшей Революции. Булгаков не таков. Варламову тяжело работать с материалом, поскольку наш писатель был очень непростой личностью: с одной стороны, очень открытый, до абсурда, с другой же — скрывающий в душе обширный уголок, запертый на множество амбарных замков.

Отсюда и разница между «Алексеем Толстым» и «Михаилом Булгаковым». Варламов старается следовать внешней, событийной канве биографии писателя, но она не до конца способна отобразить, к недоумению автора, жизненный путь её героя.

Для того, чтобы осознать творческий путь Булгакова, нужно находится не только в контексте его жизни, контексте воспоминаний современников и своей эпохи, но и интеллектуальной биографии. Варламов же пытается смотреть на него теми же глазами, что и на Толстого — как на человека, ищущего тёплого места в жизни, эдакого «джентльмена в поисках квартиры». Но, что несказанно удивляет автора, творческий путь Булгакова никак не может вписаться в рамки планомерного подстраивания под обстоятельства этой суровой жизни. Несмотря на талант и широкий круг знакомств, успешен он не был, и при жизни не добивается признания и успеха. Некоторые былые приятели Михаила, маститые писатели, даже не упоминают его на страницах своих подчас довольно объёмных мемуаров, тот же Юрий Олеша. Современники не предполагали, что драматург второго эшелона, автор стабильно отвергаемых театрами пьес, бывший фельетонист, писавший в стол никому не нужный в советской действительности роман о дьяволе, станет культовым писателем для будущих поколений. Для Варламова Булгаков, как и многие из персонажей его биографических книг, человек Серебряного века, с их стремлениями к ниспровержению идеалов и переосмыслению застывших канонов, с их зачастую неприкрытым мистицизмом. Но с другой стороны, Михаил Афанасьевич сформировался в иной среде, не входил в дореволюционные писательские тусовки, вроде знаменитой ивановской «Башни», никогда не вступал в философские дебаты новоиспечённых мистиков, как Белый или Мережковский. Его становление как писателя происходило в 1920-е, начиная с фельетонов в «Гудке» и работая над «Белой гвардией». Скорее, он человек пост-серебряного века, зревший среди его осколков.

Наш самый надёжный источник — его произведения, полные тонкой иронии, отсылок и метафор. Варламов, как филолог, мог бы немало извлечь из них, тщательно проанализировать перекрестные отсылки и скрытые метафоры, игру образами, смыслами и символами, благо, эта работа в этом направлении уже давно ведется исследователями. Конечно, в книге присутствуют филологии экскурсы, иногда очень ёмкие и глубокие — к примеру, очень неплох анализ пьесы «Дон Кихот», оригинальной авторской интерпретации романа Сервантеса.

Но автор не отвечает на фундаментальные, мне кажется, вопросы, которыми задаёшься при знакомстве с его творчеством: — почему Мольер? — почему Мастер? — почему, наконец, Сталин? Наиболее важные фигуры в творческом универсуме Булгакова, они появляются у Варламова как бы между делом, являются персонажами-функциями, в особенности несчастный французский драматург. Фигура Мольера, безусловно, очень важна для Булгакова, его образ неоднократно всплывает в его произведениях, он видел в нём нечто важное для самого себя. Варламов, в общем-то, следуя традиции, считает все эти образы следствием рефлексии взаимоотношений с властью.

Поэтому Варламов уделяет этому вопросу так много места — бесшабашные выходки Булгакова с сексотами НКВД, его письма непосредственно руководству партии, откровенные рассказы о «белой» части своей биографии — кажется, он напоказ отказывается мимикрировать, нарочито был собой. Булгаков вообще брезгливо относился к беспринципности, продажности и приспособленчеству. Как всегда, автор тщательно подбирает фактологию, полемизирует с Мариэттой Чудаковой в вопросе о «службе» Елены Сергеевны в органах, однако оставляет в стороне, на мой взгляд, самое главное. Отношения Булгакова с властью отдавали чем-то большим, чем обыденное приспособленчество или «внутренняя эмиграция» — они несли в себе некое сакральное основание. Именно поэтому, наравне с Мольером и Воландом, третьей важной фигурой в художественном «универсуме» Булгакова является Сталин. Само собой, не реальный, земной человек, генсек Иосиф Джугашвили, а именно воплотивший в себе черты абсолютного монарха владыка. Варламов, в отличие от многих исследователей, отдаёт себе отчёт, что «Батум» не был простой коньюнктурщиной, попыткой прорваться в писательский «синклит». Он неоднократно пишет о монархизме писателя, но что было в его основе. Причём монархизм его не был простым и одномерным — вспомним, как изображается король в «Мольере». Людовик, Воланд и Сталин — цепь «сильных мира сего», они являются осью некоего сакрального единства, они воплощают в себе «самое само» власти.

Вполне возможно, Варламов прав, отмечая тот факт, что знаменитый звонок Сталина Булгакову состоялся именно в Страстную пятницу, но я бы развернул его тезис по иному. Возможно, писатель интерпретировал этот факт как скрытое послание, и, со временем, создал свой ответ — сначала в виде писем генсеку, позже появился и «Батум» («Пастырь»). Вполне вероятно, что в ней зашифровано какое-то «подмигивание», предназначенное только «красному монарху», что, по мнению драматурга, он обязательно должен понять. Проблема ждёт своего толкователя...

Итак, в центр своей книги Варламов ставит не анализ конкретных произведений, и, значит, как и в случае с биографией Толстого, был поставлен фундаментальный вопрос, красной нитью идущий от начала до конца этого немалого тома.

Михаил Булгаков и его отношение к вере. Почему Булгаков отвергал православие — таков фундаментальный вопрос, поставленный Варламовым в центр книги.

Варламов подчёркивает, что Булгаков никогда не отказывался от своего духовного происхождения, несмотря ни на что. Стало быть, писатель совершенно осознанно отходит именно от церкви. Истоки богоотречения он видит не в семье, как некоторые исследователи, а в его уникальном складе ума, что с ранних лет выражалось в мировоззренческих и психологических конфликтах с окружающими, особенно с домашними, продолжал он споры и в более поздние годы, со старым другом отца, протоиреем Глаголевым, кроме того, он активно полемизировал и со своими друзьями-семинаристами, некоторые из которых под его влиянием отказались от духовной карьеры, будущий писатель выражал своё презрительное отношение и к обрядам, к примеру, к венчанию. Пренебрежение церковной моралью, к примеру, выражено в том, что он собственноручно делал два аборта своей первой жене, Татьяне Лаппа, которая после этой процедуры никогда уже не могла иметь детей. Булгаков, короче говоря, выбирает уход от Бога, выбираясь из ограниченности влияния божественного начала, но он попадает под власть судьбы.

Есть ощущение, что Варламов проводит красной нитью утверждение, что непростая творческая судьба Булгакова является следствием его вероотступничества, и поражение всех его жизненных стратегий связывается с именно с наказанием Божьим. Те дороги, которые желал торить Булгаков, ему закрывала сама судьба.

Булгаков был обречён на отпадение от веры, поскольку он был писателем от Бога. Пусть даже он отпал от веры, считает биограф, но сердцем он постоянно стремится к ней. Он заблуждался, но искал Свет... Не узковат ли такой взгляд? Варламов смотрит на Булгакова глазами православного христианина, а с такой позиции его мировоззрение может быть только одним — заблуждением, на фоне Абсолютной Истины. Но до самого конца, до самых последних своих строк (как в «Дон Кихоте») Михаил Афанасьевич полемизирует с ортодоксальной христианской доктриной. Его мировоззрение, что хорошо видно в «Мастере и Маргарите», куда более сложное, мистическое (фраза «я писатель мистический» вряд ли просто поза). Континуум, в котором существуют Воланд, Иешуа и иже с ними, откровенно не христианский, главным образом потому, что в нём нет ни следа Бога, Абсолюта. «Мастер и Маргарита» — история, в котором не было «Воскресения». Я бы отверг дихотомию христианское / демоническое, мне кажется, Булгаков вообще пытался выйти за рамки христианского универсума с его церковным догматизмом, вновь вернуться в рамки мифологического сознания. Можно предположить, что он старался сделать своё сознание внехристианским, отвергая православное мировидение, и тогда для исследователя, придерживающегося его, мировоззрение Михаила Булгакова лежит за гранью понимания.

Проблема Варламова в том что он недостаточно глубок и интеллектуален, он попросту не может постичь в полной мере сложный интеллектуальный «бэкграунд» Михаила Булгакова, ему не хватает ни знаний, ни смелости подлинного познания, чтобы попытаться не просто скрупулёзно воссоздать жизненный путь писателя, но — что ещё важнее! — постараться понять его. Булгаков, как и его кумир Гоголь, мучительно пытался сказать что-то очень важное, как говорится, поэт должен быть уверен, что его слово изменит мир. Но кто сможет понять, как именно?

Если резюмировать, то книга Алексея Варламова, безусловно, во многом удачна, и как базовая обзорная книга-биография она ненамного хуже широко известного труда Мариэтты Чудаковой, правда, та больше места уделяла творчеству писателя, что ставит её книгу немного выше «ЖЗЛ-ки». Неудачна она в другом плане: Варламову его персонаж явно не по плечу, Булгаков слишком сложен в своё мировоззрении, и некоторые его произведения представляют из себя сплошные загадки, которые ещё долго будут разгадывать пытливые исследователи.

(«Эссе» создано в рамках дискуссий в рядах интеллектуального клуба «Оксюморон/Редкая книга», г. Саратов)

Куда ведёт кризис русской культуры, и русского общества?

Я нарочно не употребляю словосочетания «русская культура», а не русская цивилизация, под конец поясню, почему.

Вполне очевидно, что постсоветская Россия окончательно утратила парадигму развития. Тотальная пропаганда дискурса нынешней власти до поры до времени цементирует текущее состояние дел, однако отсутствие проекта развития становится с каждым днём всё более актуальной и тревожной проблемой, которую, рано или поздно, придётся решать. «Патриотические» мыслители и провластные спикеры нынешнего времени размышляют над комплексом идей, который можно презентовать вовне страны и внутри её, впрочем, интеллектуальное содержание подобных экзерсисов, в большинстве случаев, оставляет желать лучшего. К примеру, позабытая ныне тетралогия «Проект «Россия» является прекрасной иллюстрацией подобного псевдоинтеллектуального подхода к описанию будущего страны, строящегося не из осмысления опыта прошедших веков, но его идеологической реконструкции, и проектом развития не является, это скорее проект демодернизации и регресса.

Политическая монополия оказывает серьезное влияние и на процессы, происходящие внутри страны. Отношения между дистрибутивной властью и обществом сводятся к тому, что последнее в одностороннем порядке по умолчанию рассматривается как объект политики государства, абсолютно подчинённый его воле. Идеология служит инструментом упрощения, а подчас и искажения картины мира, однако, опять же, является скорее орудием контроля и сохранения баланса властных отношений, нежели каким-либо цельным проектом.

Однако работа над проектами развития всё же ведётся, как правило, на периферии текущего мейнстрима, и редкий случай, чтобы они получали какое-либо широкое освещение в рамках общественной дискуссии. Один из любопытных примеров поиска контуров «Новой России» — семинары фонда «Либеральная миссия» в 2010-2011 годах, по итогам которых был издан сборник «Куда ведёт кризис культуры?», в центре которых — диалог, соприкосновение и обсуждение различных дискурсивных практик. Впрочем, фиксируя тяжёлый кризис русской культуры и русского общества, участники так и не смогли увидеть какой-либо цельный проект выхода из него.

Сергей Макаров, руководитель саратовского завода «Автоштамп» и член Земского философского клуба предлагает своё видение будущего страны, которое он предлагает не просто смиренно ожидать, но и творить. Идея смелая, мало кто из русскоязычных мыслителей предлагает какие-то конкретные и практические шаги.

Какова концепция?

С моей точки зрения, комплекс методов, который выбирает Макаров, более чем заслуживает право на существование: синергетика, и «теория систем». Эволюционные теории зачастую грешат выделением неких простых, константных базовых составляющих, которые определяют развитие рассматриваемого ими процесса. «Теория систем» и «синергетика» более пластичны, поскольку признают их бесконечную сложность. Синергетическое видение процессов подразумевает охват многовариантного поведения многоэлементных структур в многофакторной среде, то есть — каждый текущий процесс со своей контекстной средой оказывается по определению сложным, многовариантным, нелинейным. В тот момент, когда элементы текущего процесса вступают во взаимодействие друг с другом, они самоорганизуются, и, при достаточно сложном уровне взаимодействий, они образуют систему, главное свойство которой — сохранение равновесного состояния между своими различными элементами, гармония. Чтобы сохранить сложность, система должна быть открыта, то есть воздействие внешних систем и приток энергии извне должен поддерживать уровень сложности внутри её — закрытая система стремится к равновесному состоянию, то есть энтропии, гомеостазу. Текущие внутри системы процессы нелинейны, то есть не подчиняются какому-то основному её свойству, или последовательно-эволюционному движению. Энергия извне воздействует на общую конфигурацию системы, однако она чаще обладает более-менее устойчивой адаптивностью, и способна корректировать внешнее воздействие, стремясь вернуться к сходному состоянию. Однако так не может происходить всегда.

Нелинейность текущих процессов подразумевает постоянное взаимодействие элементов внутри системы, что делает неизбежным изменение конфигурации между ними, и эту случайные, непредсказуемые отклонения от более или менее равновесного состояния называются флюктуациями. Флюктуации позволяют сохранять сложность системы, и менять её внутреннюю структуру в зависимости от изменений конфигурации её элементов, образуя тем самым новый порядок. Предельное количество флюктуаций может подвести к системному кризису всей структуры, и полной смене парадигмы её развития — в так называемой «точке бифуркации» происходит полное изменение конфигурации внутри системы, и определяется направление её дальнейшего развития, в рамках которого и складывается новый порядок.

В принципе, таковы основные черты синергетического понимания мира.

Для того, чтобы приспособить эту теорию к практической деятельности, Макаров вводит понятие «социоматериальной матрёшки», человек оказывается включён в иерархию включающих друг друга систем, от индивидуума на первом уровне, и до глобального человечества на седьмом. С каждым уровнем растёт включённость человека в рамки определённых парадигм, ключевых ценностей системы, в рамках которой он существует. Ключевые ценности сообщества определяют параметры системы, в рамках социальной системы это культура, язык, менталитет, национальный характер — эти ценности в совокупности и свойственны тому образованию, которую Макаров помещает в центр своей программы — «народ». «Народ» — носитель ключевых ценностей своего сообщества.

Каким образом сохранить набор ключевых ценностей? На человека в разной степени воздействуют разновекторные силы, исходящие из различных социоматериальных сфер, как принадлежащих к его «матрёшке», так и внешних систем. И вот, на стыке совокупности ключевых ценностей и внешнего воздействия и возникают параметры порядка, гармония, которая должна, по идее, обеспечить равновесное состояние между процессом развития, с одной стороны, и, с другой, устойчивостью базовых свойств системы. Это обеспечивается, в свою очередь, и непосредственным участием человека в процессе развития, как субъекта самоорганизации и активного носителя ценностей.

Как определить параметры развития «Русского мира» в будущем? Программа достаточно проста. Определить ключевые ценности цивилизации, переосмыслить исторический опыт, определить согласованное видение «народа» в отношении ближайших стратегических целей, и видения общего будущего — на внутреннем треке, на внешнем же — принять участие в глобальной перестройке мира, отторжение глобализационных процессов, многополярность и обособление. Кроме того, наиболее важный носитель ключевых ценностей находится на третьем уровне «матрёшки», это великорусский этнос, который, по определению автора, в рамках «Евразийской цивилизации» должен играть роля «связующего компонента сплава» — если уподобить цивилизацию сплаву стали, то «великороссы» здесь выступают в качестве своего рода «железа», без которого сплав не сможет существовать вовсе (правда, возникает вопрос: что, если естественные процессы развития общества ведут всё же к созданию глобальной цивилизации, где русскому этносу будет отведено место компонента сплава, а не его основы, которую автор отводит «малым народам»? Логика та же самая).

Если брать конкретные инструменты управления, Макаров предлагает переорганизацию общества в форме корпорации, которую он понимает в хозяйственном, экономическом смысле, ориентируясь на бизнес-модели. В «матрёшке» соучредителем корпорации является человек и субъекты его системы, автор сознательно отвергает «англо-американскую» корпоративную модель с их институтом менеджмента, предпочитая модель прямого управления через институты корпорации.

Вроде бы достаточно любопытный взгляд на будущее России — во первых, в отличие от большинства предлагаемых моделей будущего, он предполагает в качестве активного актора не государство, а общество. Во вторых, по крайней мере, в теории, он предполагает сложность процессов и взаимодействий внутри него. Но какие же возникают вопросы к автору в процессе чтения?

Итак, прежде всего стоит коснуться вопроса о рефлексии всей системы ценностей, которые образуют «народ», и парадигме, в рамках которой он развивается. Для того, чтобы правильно их понять и отрефлексировать, необходимо их познание, а не придание смыслов. Для того, чтобы проводить достаточно подробный анализ «русского фрактала», необходимо тщательно проанализировать, по крайней мере, все основные текущие процессы его движения, и состояние в синхронной перспективе. Если нет научного познания, если отсутствует философский анализ базовых составляющих системы и её изменений, которые заменяются набором достаточно условных идеологем, каковой является, к примеру, евразийская, а, точнее, гумилёвская идея «комплиментарности» русского и евразийских народов, то любая организационная структура на столь шатких основах обречена на провал, точнее, на системный кризис и, в будущем, катастрофу. Апелляция к «здравому народному уму» хороша в моментах дискуссионных, в процессе диалога и осмысления, однако она мало может помочь при поиске парадигмы развития, если вопрос стоит именно так. Помимо прочего, необходимо тщательно проанализировать исторический путь России через века, избегая ловушек модернизации истории, истории «ножниц и клея», как её именовал Роберт Коллингвуд, ведь чёткое понимание прошлого необходимо для встраивания образа настоящего.

Другой вопрос — о переорганизации системы управления в рамках корпорации. Безусловно, ничего нового в этом концепте нет, «корпорация» в широком смысле свойственна абсолютному большинству и архаичных, и модерновых обществ. Классический пример корпорации — средневековый город. Если мы вспомним изначальный смысл слова «республика», или греческого «политейя» как раз означал «общее дело», где сувереном всего института как раз и выступают члены всего общества. Так же и концепт модернового государства предполагает в своей основе корпоративное начало, поскольку члены общества в нём выступают как субъекты политики, говоря бизнес-языком — как акционеры, они имеют право оказывать влияние на распоряжение своей собственностью. Но исторический опыт говорит нам, что корпорации, как правило, создаются под конкретную и определённую ситуацию, и эта же ситуация в данный конкретный период определяет её облик, цели и задачи.

Отвлечёмся от нашего первого вопроса, и предположим, что сама конфигурация системы ценностей русской цивилизации определена верно. Однако синергетические процессы настолько сложны в своём многообразии, что в течении смены одного-двух-трёх поколений конфигурация их может изменится достаточно сильно, подобные перемены, к примеру, происходят в данный момент, в иранском обществе. Тогда «корпорации» придётся не только оформлять текущую конфигурацию системы ценностей, но и корректировать её, то есть неизбежен переход к системе прямого управления «держателями контрольного пакета акций». С точки зрения синергетики, вся система корпоративной организации общества, в конечном счёте, сведётся к искусственному формированию стабильно-адаптивной системы. Стремление «укротить» многообразие текущих в обществе процессов неизбежно приведёт к упрощению управленческих моделей, и, со временем, они перестанут соответствовать текущему этапу развития, и начнут искусственно тормозить его естественный ход. Если в основе «корпорации» будет лежать чётко опредмеченная система ценностей, то в её рамках будут действовать те, кто является их носителями — кем, по умолчанию, является и автор этой книги. Здесь стоит вспомнить китайский опыт. Чем отличались шэньши от классических средневековых книжников, что в своё время метко подметил Григорий Померанц? Тем, что им было заранее ясно устройство мира, и его основных составляющих, и базовые его основы не были предметом дискуссий. «Корпорация «Русского мира», взяв на вооружение комплекс идей, изложенных в этой книге, обрекает себя на появление своего рода «китайской модели», когда стратегию развития и общее видение мира определяет достаточно узкий круг лиц, ограниченный комплексом константных идеологем.

Конечно, можно было бы возразить, что книга Макарова посвящена текущему моменту, и стратегии на ближайшие пару-тройку десятилетий, что она будет адаптироваться к текущему моменту развития, однако нельзя не принимать во внимание тех фундаментальных проблем, которые заключены в её основание. Конечно, в нынешнюю эпоху тупикового кризиса парадигмы развития идеи Макарова могут казаться достаточно серьёзными, но не стоит забывать, что организационными структурами можно поддержать определённые тенденции развития и состояния общества, но нельзя повернуть его вспять, также весьма ограничены возможности искусственного «нациестроительства». Несоответствие идей, которые будут служить инструментом коррекции общества, его состоянию, может привести к стагнации и системной катастрофе, чего всем нам очень хотелось бы избежать.

Каждан А. Социальный состав господствующего класса Византии XI-XII веков. Серия: Новая Византийская библиотека. Исследования. СПб. Алетейя. 2021г. 236 с. Твердый переплет, Обычный формат.

Эпоха Средневековья чаще всего ассоциируется с аристократией, она находится на вершине социальной иерархии, и является главным носителем власти и собственности в своём обществе. Конкретная историческая реальность, конечно, сложнее, но претензии наследственной аристократии, обладающей определённым силовым, экономическим и военным ресурсом в Западной Европе вполне очевидны. «Третье сословие» вклинилось в систему власти позже, первым же «интерессантом» системы «сдержек и противовесов» становится именно феодальная аристократия. Вспоминаем старое доброе понятие «поместья-государства», которое встречается в трудах медиевистов-классиков, для которых роль господства земельной военной аристократии было неоспоримой чертой «феодального строя», которое, с лёгкой руки марксистов и эволюционистов, искали во всех уголках земного шара. Что у нас с Византией?

Чёткая иерархичность социального, свойственная западноевропейскому обществу, удивляла византийский мыслителей в эпоху столкновения культур, новогреческому обществу оставалась присуща относительная вертикальная мобильность, корпоративность сеньората ему не была свойственна. С одной стороны, активной динамике элиты свойственны многочисленные плюсы, она придаёт обществу пластичность и подвижность, однако стоит помнить об общем контексте социально-политической жизни Византии. Она постоянно тяготела к концентрации ресурсов и централизации вокруг Константинополя и двора басилевса, и, фактически, именно политические игры в столице и определяли критерии отбора представителей элиты, и далеко не всегда они базировались на каких-либо рациональных основаниях. Византийская элита представляется эдакой эрзац-бюрократией, в том смысле, в котором это понятие употребляет Пьер Бурдьё: внутренние законы функционирования корпорации важнее практических функций, для которых она, по идее, предназначена.

Весьма вероятно, что подобное положение вещей обусловлено самим ходом исторического развития Византии. В ранний период происходил упадок городов и относительное развитие аграрных регионов, на базе которых и росло хозяйство новогогреческой знати (если, конечно, учитывать ещё многочисленные катастрофы эпохи Раннего Средневековья, вроде «Юстиниановой чумы»), однако с VII в. ситуация меняется. По мнению Григория Острогорского, многочисленные нашествия разрушают и сетевые корпорации провинциальной знати, и подрывают их хозяйственное господство, разрушая и дезорганизуя крупные и средние формы собственности. Это заставляет концентрироваться вокруг единственного надёжного центра силы — двора басилевса. Из-за этого статус знати остался в Византии достаточно смазанным — они не владели крупной иммунной земельной собственностью (по Горянову, в постлатинское время эту роль выполняла экскуссия, что и позволило ему говорить о «поздневизантийском феодализме»), не несли функцию организации войска и не поставляли элитные военные кадры. Но развитие крупного землевладения шло несколько иным путём — об этом мы поговорим чуть ниже, когда поймём базовую концепцию Александра Каждана.

Почему автор всё же выбрал XI-XII вв.? По всей видимости, эта монография была задумана Кажданом в процессе написания «Византийской культуры», и именно там он выделяет эти два века как переломные в истории новогреческой элиты, поскольку с X в., по его представлениям, принцип вертикальной мобильности ослабляется, и императорский двор, и сама пурпурная мантия, попадают в руки ограниченного числа сложившихся аристократических родов. Клановая система была значима для Комнинов, пришедших к власти после эпохального разгрома под Манцикертом, и стало определённым этапом в развитии «феодализма», обозначила недоразвившуюся тенденцию к складыванию патримониальной системы.

Согласно той концепции, которую выводил Каждан, византийская знать была предельно разобщена. Если европейской рыцарской элите была свойственна определённая корпоративная этика, то у константинопольской аристократии критерий был один — собственное, личное положение в обществе, которое было закреплено лишь милостью императора, и постоянное соперничество за властный ресурс мешало институализации аристократии, закрепляло акорпаративизм и индивидуализм. То есть, его эмпирическое исследование должно было опровергнуть, или утвердить эту гипотезу — так появилась работа «Социальный состав господствующего класса Византии XI-XII вв». Кроме того, его смущала традиционная историографическая позиция, согласно которой византийская аристократия разделялась на феодальную и служилую, причём фиксировала большой пласт землевладельческого сеньората в провинции, знатного по происхождению, и несущего военные функции — всё согласно классическому представлению о феодализме. Классическая византинистика противопоставляет «службу» и «владение», классический феодал должен быть противопоставлен централизованному государству, если у него есть ресурсы для самообеспечения, он зачастую противостоит государственной власти, «служение» же подразумевает выполнение административно-чиновничьих функций при императорском дворе (в самом широком толковании, если вспомнить маркграфов Карла Великого, которые тоже были своего рода дворцовыми служащими). Каждан ставит вопрос по иному: существовала ли в Византии знатность вне службы?

Чтобы методологически упростить свою задачу, Каждан определяет аристократию как правовое явление, не социально-экономическое — последнее излишне широкое, и позволяет включать в себя самые разнообразные эксплуататорские слои. Знать — определённый набор привилегий, из которых важнейшая — возможность осуществлять власть, или стать объектом её делегирования со стороны центральной власти, или быть её субъектом.

Пару слов об исследовательской оптике. На заре своего творчества Арон Гуревич покинул стройные ряды византинистов, поскольку Византия ему навевала ассоциации с «советской сталинской действительностью» — вот он и вернулся на английскую и скандинавскую почву с их «архаическим индивидуализмом». Александр Каждан, его друг и товарищ, учёный того же, в целом, склада (его «Византийская культура» по своему смыслу близка «Категориям средневековой культуры»), наоборот, впитал и развил эту мысль. В своём позднем мемуарном тексте, «Трудный путь в Византию» (1992), он указал, что для него эта держава — «тысячелетняя лаборатория тоталитарного опыта» (в противовес Энтони Калделлису), причём он подчёркивает, что в данном случае это определение не обязательно несёт в себе негативный оттенок.

Александр Каждан был византинистом-самоучкой, и учился у медиевистов-«западников», и многие приёмы в методологии он взял, скажем, из школы Косминского, и иже с ними, это хорошо видно по его первым «аграрным» работам, позже присоединилась методология школы «Анналов» («Византийская культура» появилась не на пустом месте). Особенно была велика роль Марка Блока и его «La Société féodale», в которой немало срок уделялось формированию привилегированного сословия. Но тех источников, которые есть в распоряжении тех, кто занимался Францией и Германией, у византинистов не было, и ему пришлось заниматься старой доброй статистической работой, то есть составлением подробного списка новогреческих знатных родов с максимально полными биографическими данными, насколько это, конечно, возможно. Просопография — метод, который позволяет изучать определённую группу лиц через их личные биографии. Эта группа лиц, как правило, ограничена социальным статусом, положением, территорией или временем. Для чёткого определения какого-либо понятия нужны серийные источники, одинаковые, повторяющиеся из поколения в поколение факторы, подборка этих фактов должна быть чётко верифицирована.

Первое — исследователь должен понять, какую роль отводили византийцы «богатству», происхождению, и «чиновности» в своём обществе. Второе — на фоне оценочного исследования перейти к количественному, ранжировать полученные при просопографическом анализе данные в картину бытия новогреческой знати.

Каковы полученные данные?

Историк смог подтвердить, что чётко оформленного с юридической точки зрения класса-сословия в Византии, по крайней мере в озвученную эпоху, не было, он был открыт, социальные лифты работали. Для государственной структуры подобная динамика, как уже говорилось, большой плюс. Но так ли всё гладко? Семьи синклита, высшего слоя аристократии, на протяжении столетий сохраняли свои позиции, и зачастую чиновничьи функции в Империи закреплялись за ограниченным кругом фамилий. Анкетирование выявило, что случаи перехода семьи из родового статуса в аристократический немногочисленны, хоть и весьма впечатляющи, поэтому какой-то ярко выраженной ротации рядов знати всё же не было. С точки зрения современников, родовитость была важным признаком аристократии (хотя и новым, Каждан отмечает, что чётко линьяжи знатных фамилий оформляются лишь в X веке — до этого патронимы редки даже на моливдовулах), но, помимо неё, важное значение имели богатство, чиновный статус, и — в идеале — нравственность (впрочем, это общее место монархического типа сознания). Богатство в данном случае имеет второстепенное значение, на втором месте после знатности, причём, как констатирует Каждан, вслед за Геннадием Литавриным, оно вовсе не равнозначно земельному богатству, даже просто недвижимости. Поместье не было в ту эпоху главным источником богатства. Знать жила на часть государственной ренты, централизованного налога, и её главным богатством были деньги и драгоценности, вещь эфемерная и преходящая. Дело не только в том, что поместное хозяйство было нерентабельным — монастырские владения в провинции зачастую вовсе не бедствовали — просто императорская служба и её побочные «эффекты» давали значительно больше. Отсюда и довольно неустойчивые и не оформленные в юридической практике, и слабо отражённые современниками представления о вассалитете, имеющем второстепенный характер. Плюс ко всему, видимо, провинциальная мелкая знать и локальные административные чины не считались частью новогреческой знати, и выпадали из поля зрения и мыслителей, и юристов.

Таким образом, земельная монополия, которая существовала у господствующего класса, не было определяющей его чертой. Ч ётко выраженного иммунитета от государственной власти в Византии не было, что и наделяло крупное землевладение специфическими чертами: наиболее успешная реализация экономического могущества определялась не собственными ресурсами знати, а её отношением с государственными структурами, которые сохраняли монополию на «власть-собственность» в рамках империи. Принадлежать к господствующему классу и не быть в близости к Константинополю для новогреческой знати было известным оксюмороном.

То есть, согласно концепции Каждана, знать не была чётко оформившейся социальной стратой, ни в общественной реальности, ни в делопроизводственной практике. Их положение обеспечивалось не богатствами и владениями, а местом в государственной иерархии, монополия на земельную собственность не приобрела черт автономии, а осуществлялась через долю государственной власти, их мировоззрение колебалось между принципами индивидуалистичного эгоизма «атомарного» человека, и античными идеалами гражданственности. Впрочем, императорская власть, особенно в лице Комнинов, которые даже военную знать, в конечном счёте, стремились превратить в «гражданскую», поддерживали именно атомарное начало, концентрируя нити управления над синклитом путём их разобщения.

Таким образом, вся идея вертикальной мобильности новогреческой знати, имеющая большой потенциал и в широком социальном плане (хотя отдельные историки, вроде Галины Лебедевой, утверждают, что она справедлива только для самого раннего византийского периода, до VII в.), и узком управленческом, разбилась о «негативную централизацию» вокруг Константинополя. Концентрация властных и экономических ресурсов в одном центре затрудняла развитие «ячеистости» общества, и способствовала размыванию идей самоуправления и суверенитета, чему, впрочем, способствовала и бурная политическая история Византии, многочисленные нашествия и смена власти на удалённых от центра территорий, отсутствие стабильности развития её регионов. Концентрация знати вокруг трона и отсутствие чётких критериев наследственности также, в теории, должна была способствовать развитию системы сдержек и противовесов между императорской властью и аристократией, однако, видимо, эффект был обратным. В условиях, когда имеющий абсолютную власть басилевс зависел от аристократических группировок, которые в любой момент могли свергнуть его с трона, формирование узкого правящего клана было вопросом времени. Эпоха Комнинов, как считает Каждан, и была тем моментом, когда власть сконцентрировалась в руках узкой группы синклита, что он и называет «феодализацией» Византийской империи. Вопрос спорный, поскольку «феодализация» в классическом смысле предполагает сетевую структуру распределения власти, в противовес её концентрации, однако если взять за основу классическое марксистское определение, где государство выступает как орудие класса-эксплуататора, то мы можем говорить о «феодализации».

Чем дальше изучаешь Византию, тем более загадочной кажется эта цивилизация, и вопросов появляется больше, чем ответов. Возможно, над всеми нами довлеет понимание того, что она трагически погибла под сапогами турецких янычар, и мы автоматически в любом политическом, социально-экономическом и культурном аспекте её бытия пытаемся видеть зёрна будущей гибели. То же и с аристократией — сконцентрировавшись в центре империи, они, как ни парадоксально, используя властный ресурс, получали контроль над имперскими бенефициями на всей сохранившейся территории Византии, и получали возможность выкачивать ресурсы из регионов в столицу. Можно было бы списать подобный взгляд на исследовательскую «аберрацию вхождения», но восстание Зилотов, случившееся парой веков после рассматриваемого периода, говорит само за себя.

Чем дальше я углубляюсь в Византию, тем зыбче почва под моими ногами. Исследование Каждана ещё раз продемонстрировало мне, насколько размыты основы этой поистину загадочной цивилизации, сколько там всего неоформившегося и эфемерного. Возможно, дальнейшее углубление в эту культуру поможет мне глубже понять её.