Национальные государства, плод общественной эволюции на рубеже Средневековья и Нового времени, подчас складывались из достаточно своебразных конструкций. Социальные и культурные структуры складывались веками, порой оказываясь в рамках произвольных государственных образований – вспомним Францию, объединяющую север долины Луары и припиренейскую «Страну Ок», вкупе со стоящей особняком Бретанью и пригерманскими восточными областями Эльзаса и Лотарингии. В Скандинавии полиэтнические анклавы сложились почти сразу – океаническое побережье Атлантики, ориентированное на стихийную «талассократию» викингов, именуемое вспоследствии «Норвегией», свободолюбивую анархическую «Ледяную землю», крепко сбитую Данию, отчасти и благодаря географическим особенностям и близости Большой Франкии сколотившей относительно рано централизованную монархию, и обширный лесистый край на северной Балтике, «Свеция», как её именовали позднее. К архаичной Норвегии у нас обращаются охотно, много и часто, можно вспомнить хотя бы труды Арона Гуревича, из-за обилия источников, а вот Швеции так не повезло. Однако с точки зрения образования государства, и как института, и как социальной общности, это чрезвычайно любопытный регион. Он инкогда не был под прямым влиянием римских и постримских обществ, как это было в Южной Балтике, и касается даже Дании, и развитие Швеции было по большей части процессом автономным. Другая особенность – зафиксированная наличием множества «областных законов» локальность шведских территорий, со своим укладом жизни, организационным строем и уровнем самоуправления. И третье, важное для нас, тех, кто обращается к истории Древней Руси – синхронное развитие двух крупных регионов, и это сравнение приобретает особенно острый характер для Раннего Средневековья, и пресловутого «варяжского вопроса».

Станислав Ковалевский берёт на себя задачу рассмотреть политогенез шведского субрегиона на протяжении нескольких веков, вплоть до XIV в., начиная с так называемого «Вендельского периода» (с VI по IX вв.), и заканчивая становлением более или менее централизованной власти, оформившейся при Магнусе Эрикссоне. В силу марксистского подхода, автор старается синхронизировать процесс образования государства с классогенезом, образованием слоёв владельческого и правящего класса. Однако нельзя не признать, что Ковалевский – вдумчивый и обстоятельный аналитик, и картина, синтезированная им, крайне любопытна.

Итак, что мы можем видеть в процессе складывания государства?

Процессы самоорганизации начинаются в местах, которые более или менее населены – как соседняя Дания, где периодически в древности даже возникало что-то вроде развитой цивилизации. Ещё в начале I тысячелетия были заселены Готланд и Эланд, на материке — Вестеръётланд (к югу от озера Венерн, у современного Гётеборга) и Эстеръётланд (между озером Веттерн и Балтикой, примерно на траверзе Готланда). В течении первой половины тысячелетия население постепенно двигалось на север, в Среднюю Швецию, в Вермланд и Даларну, и, вдоль побережья – в район озера-залива Меларен, Уппланд, на Рослагенский берег. Как и в Норвегии, население жило разреженно, хуторами и небольшими деревнями, что на огромной лесистой территории Швеции до самого конца Средневековья препятствовало созданию больших контролируемых социальных общностей. Возникали города, видимо, на новых торговых путях – так, ещё в Вендельскую эпоху, на рубеже VIII-IX вв., на Меларене возникает Бирка, которую через полторы сотни лет сменила Сигтуна – крупные укреплённые торговые поселения-эмпории. Видимо, Уппланд не был только перевалочным пунктом торговцев с берегов Северного моря и Южной Балтики, но, судя по всему, сам был инициатором дальней торговли – судостроение в Вендельское время развивалось. Однако долгие века население жило на обширных территориях Швеции, как и в Норвегии, занимаясь прежде всего скотоводством и охотой, во вторую очередь – земледелием на сложных, тяжёлых землях Севера. В западных областях, Вермланде и Даларне, издревле добывали металлы, и шведские кузнецы получили свою долю славы уже к IX веку, когда в Альдейгьюборге появляется абсолютно шведского типа кузница…

В силу того, что Ковалевский работает в рамках марксистской парадигмы, ему необходимо найти в истории древней Швеции, во первых, родовую общину, а во вторых, факты её распада, выделения частной собственности и имущественного расслоения. Если «родовые общины» с полумифической «большой семьёй» ещё можно соотнести с так называемыми «длинными домами», то отыскать отчуждение земли посредством купли-продажи частной собственности весьма сложно, поскольку большая часть областных законов фиксирует аналог наследственной собственности в Норвегии – «odal» («uþal»), однако под канон «ЧС» он не подходит. Ковалевскому приходится смирится с отсутствием имущественного расслоения, однако классическое скандинавское tripartitio в виде «знатных-свободных-несвободных» фиксирует. В классическом понимании эти страты нельзя считать стратами, и автор идёт вслед за Александром Неусыхиным в характеристике довикингской Швеции как «дофеодального общества», где основной массой оставались свободные общинники. Важным объединяющим фактором для них стали областные законы, фиксирующие правовые обычаи разных краёв. Впрочем, здесь автор уходит в противоречие с материалом, который анализирует, и, честно отписавшись о разреженной плотности населения в Швеции, и небольшом числе деревень, при вопросе об общине старается эти деревни отыскать, и, путём аналогий таки делает предположение, что её не может не быть – соседская община вне деревни вряд ли возможна. Что поделаешь, дух времени… Органами самоуправления были прежде всего общие сходы-тинги – от локальных «tomtastemna», на уровне ближайших хуторов или в рамках деревни, до «haeradthings», более крупного областного тинга, где решались вопросы хозяйственных противоречий и пользования альменнингом.

Куда чётче в источниках представлены шведские «народы» — чем-то схожие с теми, к которым отыскали нас авторы ПВЛ на Восточно-Европейской-равнине – «vaestgötar», «östgötar», «gutar», и «svear», изредка упоминая также о более малких народах на периферии. Эти «племена» обитали в наиболее густонаселённых областях Швеции, в южной и центральной её частях, и на острове Готланд. Отчасти от них идёт и традиционное разделение страны на «land», которое существует и в современности, те, в свою очередь – на более мелкие образования. До того, как укрепилась власть конунга, и возникли зачатки бюрократии, в ландах, так же, как в Норвегии и Исландии, существовало призвание «лагмана», «законоговорителя». Видимо, на основе их деятельности и возникли так называемые «laghsagha» — территории, на которых действовала собственная, автономная система права. Институализация правовой основы ланда, по всей видимости, понадобилась при увеличении влияния власти уппсальского конунга, по крайней мере, Ковалевский не останавливается на этом вопросе.

Какова роль знати? Знать же была торгово-пиратской элитой, совершавшей набеги на Балтике – в частности, рунические камни упоминают походы в Курляндию, и на берега Финского залива. Достаточно быстро прерогатива созыва войска оказалась в руках шведского конунга, на тинге он мог созвать общий leþunger, морское ополчение, для хожения в набег (Упоминается, между прочим, наименование «ruþ», как член leþunger, или, как его ещё называли, «iruþi», «ируси». Не это ли пресловутая «русь»?).

А вот как из среды знати выкристаллизировался «конунг свеев», военный предводитель и верховный жрец, покрыто мраком времени. Известно лишь, что это был изначально владыкой «Upsala öþ», «Уппсальского удела», региона озера Меларен и Бирки. По всей видимости, богатый транзитный регион обеспечил возвышение местных ярлов, и рост их влияния на соседние шведские земли. Представители этих земель платили дань конунгу как представителю покровителя Одина, что позже превратилось в обычный налог-ренту, видимо, в тот период, когда власть институизировалась. К примеру, одной из форм институализации отношений населения и власти были «skiplagh», «корабельные округа», на которые делилось побережье Швеции, каждый из которых был обязан предоставить оснащённый корабль. Однако власти издавать областные «log» или управлять судом у него не было – это пришло позже, на закате эпохи викингов.

Итак, на закате Вендельской Швеции мы видим глубоко архаичную социальнуй структуру. Редкие, разрежённые анклавы пастухов и пахарей, перемежающиеся лесами и болотами, редкие торговые города, дружины воинов и торговцев, и «первый среди равных» — конунг, военный предводитель и верховный жрец, собиратель дани и кормлений- veizlor. Такой Швеция входит в эпоху викингов.

Первый единый свод законов появился при Магнусе Эрикссоне, в 1347 году, и он существенно централизовал систему права в стране, в частности, заново перебрав правовую автономию ландов, уже чётко разделил страну на девять округов, лишь отчасти опираясь на существовавшую ранее систему. Отчасти именно в эту эпоху можно считать действительным существование королевства Швеция. Теперь окинем взором эпоху между началом IX века и серединой XIV, и посмотрим, как же развивался этот регион.

В течении всех этих веков Швеция оставалась, по факту, децентрализованным регионом, своего рода конфедерацией ландов. Основным координирующим органом так и оставался «landsþing», в каждом ланде – свой. На них свободные главы домохозяйств выбирали лагмана-законоговорителя, при распространении христианства – епископа (что изрядно смущало римскую церковь в эпоху её расцвета), подтверждали избрание нового конунга (из Уппсальского региона, он совершал по Швеции объезд-eriksgata, в процессе которого его полномочия подтвержали в каждом лаге). Лагман обладал, видимо, своего рода «вождеской» властью (всё, что он говорил, было законом), и был посредником в общении бондов с конунгом (Ковалевский называет этот строй более традиционно и расплывчато – «военная демократия»).

Власть постепенно получала своё развитие, процесс политогенеза, конечно, тянулся несколько веков, но он шёл, и «конфедерация» шведских ландов постепенно принимала в себя щупальца королевской власти. Постепенно доля судебного штрафа, предназначаемого конунгу, росла, а потом, неожиданно, стала налогом, расширялись взимания на ремонт кораблей, на фураж и прочее. С XII века конунг так же, как и лагманы, отныне принимал и судебные решения, впрочем, руководствуясь областными законами. Как и в Норвегии, существенное влияние на укрепление королевской власти оказывала и церковь. «Landsþing» существенно ограничивали их деятельность, особенно в плане приобретения дарений, которые шли вразрез с традиционным наследственным правом, и церковники опирались на королевскую власть, стремясь расширить свои собственные возможности вслед за властью Упсалы, привнося и идеи римского права, особенно в плане собственности, и, заодно – идеи сакрализации власти, dominium и sacerdotium. Традиционное для материка «jus regium», «королевское право», к примеру, на определённого вида зверей, на долю с разработки недр, и прочее, появилось в XIII в., одновременно с единым законом для всей Швеции, знаменовало становление классического средневекового королевства. По всей Швеции появлялись королевские замки, доминирующие над территориями традиционного самоуправления, и новое военное сословие – «фрэльсе» получало существенные привелегии от короля в обмен на службу. В конце XIII в. была ликвидирована, в пользу наследственного принципа, и «выборность» короля. Налицо так же было давление на органы самоуправления, стремление ликвидировать выборность лагманов, и самоуправство тингов. Так, в XIV в. органы самоуправления постепенно стали ответвлениями королевской власти, при сохранении областного деления. Единственным исключением так и остался Готланд, который сохранял развитое самоуправление и в собственных городах-портах, и в сельской глубинке, так и оставшись неподотчётным королю.

Как же случилось, что свободолюбивые «oþalbönder» стали верноподданными уппсальского владыки? Свободные, вооружённые крепкие хозяйственники, они заседали в тинге, избирали лагмана и епископа, имели неоспоримое право на отчие земли. Но постепенно, год от года, они теряли свои права самоуправления. Несмотря на восстания, и тинги, и законотворческая власть уходила из их рук. Приходила новая реальность, росли замки, церкви, появлялись крупные города, на рынки который волей неволей приходилось ориентироваться. В XIV веке им запретили носить оружие, и это можно считать завершением целой эпохи, эпохи архаичной, «варварской» Швеции.

Компилируя материал и следя за печальным зрелищем ухода в прошлое гордой «викингской» Швеции, мы совсем забыли об авторе, который этот материал предоставил. Ведь у Станислава Ковалевского есть же определённая концепция развития королевства? Ведь, как и Норвегия, перед нами пример государства, выросшего непосредственно из германского «дофеодального» общества? Несмотря на чисто неусыхинскую трактовку, автор настаивает на том, позднее складывание государственности как королевской власти есть результат неразвитости общественных отношений. Он даже проводит типологию с Ранним Средневековьем, считая Швецию XIV в. синхронной Франкии Карла Великого и Британии Харальда-Гарольда. Своебытность уклада «северной цивилизации» он исключает полностью. Оставшись верным принципу формационной стадиальности, Ковалевский видит в бондском самуправлении шведских областей гомеостаз, замедление распада общинных отношений. Куда как спорно, особенно если учесть уровень и материального, и культурного развития Швеции за тысячелетие, со времён начала Великого Переселения Народов. Однако не стоит забывать, что историк смотрит глазами ортодоксального марксиста, иной трактовки не предполагающей. Думаю, что Швеция – кладезь для социального антрополога, и сочетание разных методов анализа даст нам массу материала для понимания «анархического» общества германской архаики.

И… Почему мы ценим работы Арона Гуревича? Прежде всего за то, что он привнёс в изучение социально-экономической истории культурный аспект. Вот этого аспекта и не хватает в работе Ковалевского. Вряд ли извивы областного права, судов наследования, выборных начал можно познать без понимания сложной скандинавской культуры. Самобытность бондов, замкнутость их микромиров и индивидуализм – вот, мне кажется, корень той «конфедерации» Шведского королевства, а вовсе не неразвитость классовых отношений и государственного управления, как утверждает автор. Но культуный аспект потерян в этой книге, он неважен для взгляда ортодоксального марксиста.

Возвращаясь к самой Швеции, стоит сказать, что этот регион даёт нам интереснейший материал, образ общества, в течении долгого времени развивающегося самобытным путём. Прошли столетия, прежде чем сложилось государство, и в длительный период между дерзким «Ландслагом» Магнусса Эрикссона и первыми кузницами в Средней Швеции существовало богатое и разнообразное северное общество, которое необходимо познавать. Думаю, Швеция преподнесёт нам немало открытий, ничуть не меньше, чем Исландия или Норвегия.

Рецензия на книгу Е. Медведева "Очерки истории Индии до XIII в." — https://alisterorm.livejournal.com/31963....

Нулевая точка отсчёта.

Для какой ситуации важнее князь Рюрик – для жителей Поволховья IX века, или для нас, их далёких косвенных потомков России XXI века?

Как я уже говорил в своей давней рецензии на книгу Евгения Пчёлова, история вопроса интереснее его самого, фигура квази-князя Рюрика занимает огромное место в исторической памяти русских, как кажется, не совсем заслуженно. Здесь вина ложится уже на беззвстных авторов «Повести временных лет», быть может, самого Нестора-летописца, которые в поисках точки отсчёта своей истории выбрали даже для них далёкий факт прихода в лесистый северный край будущей Новгородчины ватаги варягов («Да поидете княжить и володѣть нами»). Князь Рюрик избран своего рода нулевой точкой отсчёта не просто династии, названной его именем, а самой России, её государственности, цивилизации, культуры. Немало для фигуры, о которой в иточниках написано лишь от силы три десятка предложений, верно?

Рюрик – фигура не столько историческая, сколько символическая, так она возникает в летописи, и точно так же она проживает свою жизнь в исторической мифологии. Я не буду здесь ещё раз пережёвывать перепетии трёхвековых дискуссий вокруг 862 года, отмечу лишь их основной узловой момент. «Варяжский вопрос» сводится, по факту, к решению одной задачи: какие силы запустили механизм основания Русского государства, кем были пришлые варяги? Вопрос этот поднимался задолго до Михаила Ломоносова и его невольного оппонента Герарда Фридриха Мюллера, жив он и поныне, и постепенно свёлся к разбору проблемы национальности князя Рюрика. Кто – скандинав или славянин? «Чужой» или «свой»? Ярость поединка оправдывалась сомнительным тезисом о том, что пришлые варяги привнесли с собой, со своей родины, государственность в готовом виде, и от неё развивается и княжесая власть Киевской Руси, вырастают институты великокняжеской Московии, царской Руси и будущей европейской империи. То есть, Россия – скандинавского или славянского корня? Несмотря на абсурдность самой постановки вопроса, спор живёт и здравствует, «антинорманизм» стал если не неотъемлимой, то заметной частью «псевдопатриотического дискурса», норманизм же практически почил в бозе… Почти, но об этом ниже.

Свой взгляд на эту проблему, и, в частности, проблему принадлежности Рюрика династии Скъёльдунгов, я изложу ниже, пока что разговор у нас идёт об относительно свежей книге Олега Губарева. Биография автора интересна тем, что он не является профессиональным историком, профильного образования не имеет, полжизни проработав инженером-судостроителем. Несмотря ни на что он, как ни странно, стал заметной фигурой в «варяжских дискуссиях» последних лет, активно дисктируя на площадках научно-популярных журналов с наиболее одиозными представителями антинорманизма, Вячеславом Фоминым, Лидией Грот, В. И. Меркуловым, несть им числа. Статьи его имели характер скорее полемический, нежели исследовательский, и выход целой книги, посвящённой фигуре Рюрика, был неожиданностью. Можно представить себе, каким уровнем знаний должен обладать человек, рискующий браться за эту тему – он должен владеть не только историографией вопроса, но и хорошо знать историю северного Раннего Средневековья, Циркумбалтийского региона, иметь представление о динамике походов викингов и развитии Каролингской империи, донорманнской Англии, саксонских и славянских обществ Поморья, ориентироваться в археологии, политогенезе, лингвистике, компаративном исследовании институтов, и прочее, прочее, прочее – годы работы. Грубо говоря, чтобы поднять вопрос об архаичной государственности Руси, нужно представлять достаточно глубоко её исторический контекст, хотя бы в пределах IX в. Что же Губарев?

Само собой, вовсе не он автор гипотезы о тождестве Рюрика и Рёрика Фрисландского Скьёльдунга – эта традиция тянется ещё с XIX века, известная как «гипотеза Крузе-Беляева», и периодически всплывает в историографии. В чём её суть? Изгнанник из Дании, Харальд Клак, неоднократно бывавший при каролингском дворе, получил от императора Людовика Благочестивого бенефиций-надел в виде всей Фрисландии, для охраны близлежащих торговых узлов – Дорестада и Валхерен. С его именем и связано появление на карте истории Рёрика, его, по всей видимости, племянника, и связанного с ними краткого и неяркого эпизода существования «Фризской Нормандии», которая аж дважды оказывалась в руках Рёрика (первый раз он её лишился, когда начал грабить со своего бенефиция территорию самой империи, и был восстановлен в назначении в 841 г. Лотарем), однако ему пришлось её покинуть после восстания самих фризов, и упадком Дорестада, и уйти на восток – в направлении хорошо знакомых торговых путей, через Хедебю и Бирку – к Адельгъюборгу, где он и оседает, согласно «Повести временных лет», по договору-«ряду» с четырьмя «народами» Севера.

Олег Губарев увлечён своей темой, и это видно. Историография вопроса – вот его конёк, критика его не всегда апробирована глубоким знанием предмета, но зачастую солидна, остроумна и логична, особенно в сравнении с критикуемыми опусами. Само собой, он обладает определёнными знаниями источников, имеет представление об историографических спорах вокруг редакций ПВЛ и его тексте (без глубокого текстологического анализа), бегло ориентируется в скандинавских источниках, имеет представление о франкской анналистике. Владея английским языком, он порой обращается к спецлитературе, например, о фризах, мало известной русскоязычной публике, и приводит довольно интересные выдержки.

Как вы поняли по моему тону, после этого абзаца должно вырасти одно большое «НО». Оно и правда есть.

Увлёкшись сличением биографий летописного Рюрика-призрака и Рюрика Ютландского-Фрисландского, господин Губарев замахнулся, ни много ни мало, на своё толкование раннесредневековой государственности, да ещё и в таком духе, который не был видан и полусказочным «норманистам» пера Вячеслава Фомина. По его скромному мнению, у восточных славян не было никаких признаков ни сложной общественной жизни, ни так называемой «государственности». Испытывая серьёзные сложности с терминологией потестарности, он описывает восточных славян как «родовые союзы» (ну хоть не «большие семьи»), и низводит их на уровень «первобытности» (весьма загадочный и широкий термин). Прежде всего, по его мнению, о примитивном характере социальности свидетельствует определённый примитивизм ремесла и, в частности, кузнечного дела, а также отсутсвие интеграции «племён» в союзы. Конечно, спорить с тем, что Восточно-европейская равнина имела низкую плотность населения, сложно, так же как и с тем, что постепенно заселявшие её племена не имели такой развитой культуры, как живущие под сенью Франкской империи германские и славянские племена, или население хазарского степного «треугольника» меж двумя морями. Всё так. Но довольно сложно не заметить, что примитивные «родовые союзы-племена», любезные Губаревым, вряд ли в состоянии образовать крупные социальные кластеры, которые мы фиксируем в дорюрикову эпоху. Речь даже не о Приильменском-Приладожском Севере, этом новообразовавшемся перекрёстке культур, а о, к примеру, крупных поселениях в северном Прикарпатье, ареал которых идёт едва ли не до Полесья, крупный земледельческий протогородской кластер в Поднепровье, и испытывавшие серьёзное влияние хазар поселения на Левобережье Днепра, вдоль степи к Дону. То есть – социальные объединения, довольно крупные и сложные, были, некоторые из них можно называть уже и «вождествами», судя по наличию крупных укреплёных поселений и статусных предметов. Полиэтничные «русы» (условно) не были единственным источником организации а этом славяно-финно-балтском мире, хотя и важным, как оказалось впоследствии.

Кроме того, Губарев мог бы ознакомится с существующими работами по раннесредневековым политиям, скажем, германцев, по внутренней организации варварских королевств и децентрализованных образований южной Прибалтики, по истории скандинавских государств – та же Швеция очень показательна в плане долгого процесса образования централизованной монархии, который затянулся едва ли не до конца Средневековья. Автор пытается напирать на управленческий опыт, полученный людьми Рёрика во Франкской империи. В данном случае он опирается не на анализ конкретной системы управления (которую весьма сложно назвать бюрократической, так как она опиралась на систему предаставителей императора в конкретном округе, держащего на себе судебную систему и сбор налогов), а на слова Антона Горского, который предполагал знакомство Рёрика с этой системой, что позволило ему закрепится на Севере, и, тем самым можно говорить об опосредованном влиянии франков на древнерусскую государственность. Тезис заслуживает внимания, однако Губарев идёт куда дальше. Ну, да, Рёрик, весьма вероятно, был знаком с чеканкой монеты, кою производили в Дорестаде (эмпорий же), и, по всей видимости, был крещён. Кроме того, замечает автор, держатель эмпория не мог не понимать доходного значения дальней торговли. Всё это хорошо и прекрасно, но причём тут его деятельность на территории Севера? Поладожье и так уже было в те века транзитной торговой зоной, и его не раз уже брали под контроль пришельцы из-за моря («имаху дань варязи изъ заморья…»), и приход варягов в 862 г., мне думается, был лишь эпизодом в истории смены контролёров на торовых путях, и говорить, что опыт управления во Фризии инспирировал дальнюю торговлю, вряд ли приемлимо. Насчёт чеканки монеты тоже прекрасно, но вот только чеканили ли её в Рюриковом Городище, в Альдейгьюборге, в Изборске и Белеозере? Серебро было в основном привозным, и говорить о чеканке монеты для обеспечения эквивалента товарообмена сложно – всё таки в эмпориях это было делом жизненно необходимым, но насколько денежный оборот в рамках рынка существовал в Приладожье? Если в Подонье ещё можно отыскать серебряные «гривни» (к примеру, «Мартыновский клад»), впрочем, скорее предназначенные не для эквивалента оборота, а для ювелирного дела, функцию монеты, судя по всему, выполняют аббасидские дирхемы. Метрология денежных систем и вовсе появилась в этом регионе минимум на несколько десятилетий позже. Управление? Боюсь, раздачу городов «мужемъ своим» вряд ли можно считать за «управление», хотя, с большой натяжкой, можно и увидеть в этом факте квази-бенифиций. Весьма сомнителен и факт передачи власти наследнику Игорю через Олега, «бе бо детеск вельми», давно уже обсуждается вероятность искусственного «сшивания» династийной преемственности летописной традицией.

Так что назвать Рюрика-Рёрика основателем государства вряд ли приемлимо. Это утверждение рождено не злой волей автора, а тем, что его изыскания все сосредоточены на мнимой биографии нашего легендарного первооснователя, и общий контекст истории Раннего Средневековья, истории политогенеза Европы того времени, истории «Циркумбалтики» ему известны не слишком хорошо. Я уж не говорю об истории и археологии Восточной Европы, её заселения в общем, и этногенезу славян в частности. Поэтому решение вопроса о Рюрике как государствостроителе полностью провалено – Губарев не в состоянии решить эту проблему.

Пожалуй, на что стоит действительно обратить внимание – так это на сопоставление формул традиционной клятвы фризов («пока ветер с небес дует и мир стоит») и клятвы договора с Византией 945 г. («донде же съяеятъ Солнце и весь мир стоить»). Параллель интересная, и требует тщательной работы с германоязыными правовыми источниками, и поискам семантических соответствий в архаичном правовом поле. Фризское право, «Lex Frisionum», мало известно в русской историографии, однако ряд зарубежных славистов отмечали определённое её сходство с «Русской правдой», однако сам автор оставляет этот вопрос без особых обоснований. Он требует перекрёстного изучения германоязычного права, и знания формул всех «Lex», «Lag» и «Lovi», что, конечно, дело непростое. Встраивание «Русской Правды» в контекст германских законников – дело будущего, но автор не делает даже попытки сравнения клятвенных форм, ограничиваясь критикой кельтских параллелей. Вопрос об общем контексте германского права важен ещё и потому, что «Lex Frisionum» была записана в эпоху каролингской «leges-реформы» в конце VIII-начале IX в., на латыни, и явно испытала на себе влияние франкского права, сохраняя, впрочем, свою архаичность. Полный разбор соответствий двух столь разнесённых по времени и региону источников потребует дополнительных усилий, а уж выявление тем более — компаративный анализ формул-клятв. Так что Губареву можно сказать «спасибо» за популяризацию этого вопроса, совсем не банального и не второстепенного.

Как я вижу ситуацию на севере будущей Руси?

Начиная с VII века мы видим постепенный рост населения Восточно-европейской равнины, само собой, не только за счёт славян, но и при участии финно-угров и балтов, сквозь неё постепенно протягивались тонкие ниточки торговых путей в Балтику из переживающего бурный расцвет арабо-исламского мира и держащейся на плаву Византии. Торговые связи оплетают Балтику, начиная от эмпориев атлантического побережья, через Ютландию и торговые города, вроде Скирингсалля и Хедебю, Старгарда и Любека, Ральсвика и Арконы, и, через Эланд и Готланд, Экеторп и Павикен к Средней Швеции, озеру-заливу Меларен и Бирке – и на восток, к побережьям Финнмарка, к устью Невы. Там, в акватории Невы и районе Ладоги, и образовался культурный котёл, породивший к жизни так называюмую «Русь» как… политоним? Пусть будет так. Охрана узловых точек торговых путей – задача чрезвычайно важная, и появление контролирующей группы на некоторых из них – явление закономерное, так же как и образование так называемой «внешней элиты», в виде русов-варягов, которой нужно было уживаться в балансе с местной, многоэтнической элитой Поволховья (Евгений Шинаков предлагает понятие «двухуровнего государства»). Хотя, конечно, вопрос о том, было ли пресловутое «призвание», остаётся открытым. Вариант призвания, как в квази-государстве Само, существует (об этом пишет Михаил Свердлов, некоторые исследователи, скажем, Евгений Пчёлов и Валентин Янин, настаивали на существовании текста «договора-ряда»), хотя иные, как Виктор Пузанов, настаивают на «норманнском завоевании». Как уже говорилось, концепция Губарева отнюдь не нова, и отождествление летописного Рюрика с Рёриком Фрисландским вполне вероятно, однако его роль в политегенезе остаётся большим вопросом. Однако переселение варяжского вождя с берегов Северного моря на Ладогу представляется мне вполне вероятным, как и его эпизодическое участие в наведении

Итак, стоит ли читать книгу Олега Губарева? Скажем так: ознакомится с ней можно, особенно тому, кто только начинает свой путь по бурным просторам «варяжского вопроса». Как эдакий компедиум материала – вполне годится, хотя почти ничего нового (кроме вопроса о Фризском праве) вы в ней не найдёте, если вы уже искушены в этой тематике. Автор поторопился, ему рано было выпускать полноценную книгу – он забывает, и забывает крепко, о концептуальном контексте тех вопросов, которыми он задаётся – они слишком сложны и дискуссионны, чтобы решать их с такого лихого наскока. Губарев слишком категоричен в своём тоне, тогда как для подобной категоричности у него пока нет особых оснований. Хотя, нужно признать, я готов согласится с отождествлением Рюрика и Рёрика Скьёльдунга, но меня не устраивает то, как Губарев провёл научную работу.

Подытоживая – книга Пчёлова всё равно больше годится для введения в предмет. В книге Губарева самой полезной частью является ссылочный аппарат – надо отдать должное, работа с историографией, пусть и выборочно, но всё же проведена. Ради этого я бы и рекомендовал бы её посмотреть – но не как исчерпывающую вопрос работу.

Одной из первых тем, к которой я всерьез отнёсся на истфаке, был сюжет о призвании варягов, то бишь «откуду Руская земля стала есть». Когда прошла первая волна интереса первокурсника к древнеримской армии, инспирированный книжкой Питера Конноли, настала пора изучения истории Древней Руси. Без всяких колебаний я выловил дико интересную, и, как мне тогда казалось, малоизученную тему «Этноним «Рус» в свете зарубежных источников VI-X вв.», и написал по ней курсовую. До сих пор у меня хранится весьма милый текст из рекордных тогда 30 страниц, датированный 2008 годом, где я бросаю вызов весьма непростым источникам, и пытаюсь отыскать там однозначную Правду (!), найти ответ на этническую принадлежность загадочного народа. Мне до сих пор очень нравится эта курсовая – она «молодая», смелая и наивная, и при нынешней перечитке неизбежно заставляет улыбнутся тем воспоминаниям…

И в тоже время вопрос о «призвании варягов» является для меня парадоксальным, но в ином смысле. Если другая обширная историческая тема при углублении заставляет распахнуться целый мир далёкой эпохи, уйти в него с головой, то изучение «призвания…» оказалось на удивление скучной темой. Исследователи, как правило, жевали одни и те же скудные источники, пытаясь выжать в них доказательства своей версии, развлекаясь с материалом как только можно. Когда я ушёл в социальную историю и политическую антропологию, стало ясно, что сюжет о «призвании варягов» играет всего лишь роль эпизода в сложной картине политогенеза и самоорганизации на Восточноевропейской равнине, и служит лишь его составным элементом. Ясно, что пришлые не могли основать Древнерусское государство руками Рюрика, однако и отрицать скандинавский элемент в IX веке на территории Приильменья нынче невозможно. Казалось бы, можно уже закрыть вопрос, по крайней мере, в той острой форме, в какой он звучал ранее. Но…

Сама история спора о варягах по своей запутанности ничуть не проще детективных историй Конан Дойла и Агаты Кристи, расписывать подробно которую не имеет смысла. Жестокие споры об этнической принадлежности варягов велись со времён Миллера и Ломоносова, практически три века назад, и имели ярко выраженный политический окрас. Много воды утекло с тех пор, давно в могиле и эти двое спорщиков, немногие вспомнят имена Михаила Погодина и Николая Костомарова, и других крестоносцев «варяжского вопроса». «Норманизм» как теория об основании Древнерусского государства варягами давным-давно сошла на нет, превратилось в обыкновенное клише. Да, подавляющее число историков склоняется к тому, что варяги были из норманнских родов, говорили на норманнских языках – но они не являются основателями государства, и быть им не могут. А вот «антинорманизм» самым парадоксальным образом существует. И процветает. В советское время «антинорманизм» был одним из орудий национальной идеологии, и немало историков прогорело на обвинении в «непатриотичности» и «норманизме» (кто не верит – пожалуйста, подшивки «Вопросов истории»). Сейчас «антинорманисты» в лице Вячеслава Фомина, Лидии Грот, Андрея Сахарова и прочих, выдумывают мифический «норманизм», громят его почём свет стоит, обвиняя его «представителей» во всех смертных грехах. «Неизлечимо больные норманизмом» «грантоеды», «шизофреники», «норманоиды», «в условиях ведущейся против России гибридной вой¬ны, в которой важнейшая роль отводится историческим фальсификациям» и «кривым зеркалами норманизма», который «будучи агрессивным по своей природе (иначе как доказывать небывалое), уничтожает не только нашу историю». Отчасти это взято из недавней статьи Вячеслава Фомина, опубликованной не где-нибудь, а в «Литературной газете», а отчасти – из его невероятно хамской книжки «Голый конунг», которая просто приводит в ступор количеством оскорблений в сторону вполне конкретных историков. Как ни странно, этот вопрос отзывается и в крайне болезненной реакции представителей самых разных слоёв населения, часто даже люди, не интересующиеся историей, могут клеймить позором «проклятых русофобских норманистов». Отсюда я, чувствуя за спиной поддержку Василия Осиповича Ключевского, делаю вывод, что «варяжская проблема» в общественном смысле – следствие клинической патологии, явление коллективной психопатии, и сам факт её существования вызывает самые разнообразные теории о её истоках. Но умолчим об этом. Пока.

Сейчас же речь пойдёт о научно-популярной книге, получившей почётный диплом РГГУ, и сделавшая её автора лауреатом премии за лучшую научную книгу «Фонда развития отечественного образования». Это книга «Рюрик», опубликованная в 2010 году в сверхпопулярной серии «ЖЗЛ» от «Молодой гвардии», что делает её воистину массовой литературой. Её автор – доцент РГГУ Евгений Пчёлов, специалист по геральдике и генеалогии, основным объектом интереса которого является история княжеских родов Рюриковичей и Романовых. Думается мне, интерес историка к этой теме продиктован далеко не только общественной актуальностью: генеалогу и геральдисту просто любопытно взглянуть на «начало начал» цепочки семей, которых он изучает, и именно поэтому его внимание заострилось на личности этого, в общем то, легендарного правителя.

Само собой, написать полноценную биографию Рюрика невозможно в силу отсутствия таковой. Да, в летописях есть две записи о его деятельности, но это и всё, что мы имеем. Поэтому Пчёлову пришлось идти по иному пути. Он разворачивает своё повествование в рамках историографического дискурса, причём ведя его сквозь века. Он начинает с разных списков русских летописей, описывающих призвание «руси» и трёх братьев – Рюрика, Синеуса и Трувора, которые расселись по «градкам» севера, и объединили его под своим началом (якобы), указывая, правда, на условность летописной датировки. Каковы в летописях основные сюжеты? Правление Рюрика, а также княжение Аскольда и Дира в Киеве, что, по мнению летописца, и являются условным истоком Руси, несмотря на то, что они практически никак не описывают деятельность этих предполагаемых «основателей».

Затем внимание автора акцентируется на сочинениях XV-XVI веков (например, сочинение Спиридона-Саввы), а позже переходя к интерпретациям уважаемого «последнего летописца» Василия Татищева.

После этого он логично переходит к фигурам Михайло Ломоносова и Герхарда Миллера, описывая «проклятый вопрос русской истории», и только потом переходя к, собственно, поискам Рюрика на трёхмерной карте средневековой Европы. Он сравнивает концепции о происхождении Рюрика, достаточно подробно разбирая и её «славяно-балтскую» версию (Степан Гедеонов и прочие), и идею о его скандинавского происхождения (Георгий Вернадский и другие). Автор считает наиболее правдоподобной версией с отождествлением нашего героя с Рёриком (Харальдссоном?), вероятно, племянником знаменитого Харальда Клаки. Славно, конечно, но какой из этого вывод?

Итак какова же всё таки концепция Пчёлова? Он, как и большая часть медиевистов, сторонник автохтонного происхождения Древнерусского государства как сочетания сложного комплекса процессов. Тезис о привнесении государственности извне он отметает. Почему же Рюрик пришёл на Русь? В интерпретации автора это событие приобретает такой вид: жители условной «северной конфедерации» изгнали взимавших с них дань варягов (возможно, варягов-шведов), и в целях самозащиты заключили «ряд» с другими варягами, предположительно, данами Рёрика Ютландского. «Ряд», по его мнению, заключался в защите торговых путей и улаживании родовых и межэтнических конфликтов на территории «конфедерации», но «по праву», то есть в соответствии с местными порядками. Это звучит достаточно правдоподобно, поскольку в практике норманнов были подобные договоры в Европе. Однако и в такой интерпретации «призвание» выглядит лишь эпизодом в истории. Так почему же он пишет о Рюрике? Как генеалог, он видит исток изучаемой им династии, и настаивает на том, что Рюрик – подлинный основатель Рюриковичей, и, вопреки мнению многих, отец Игоря и дед Святослава. Пчёлова захватывает картина преемственности рода от человека, правившего больше тысячи лет назад, и он выделяет Рюрика прежде всего как предка многих знатных родов и России, и Европы.

Само собой, от этой книги ждать откровений не стоит. Все вышеназванные вопросы уже обсуждались в литературе не один десяток раз, и Пчёлов не преподносит в ней ничего нового. Её достоинство в ином. «Рюрик» — хороший научпоп, с которого можно начать знакомство с содержанием «варяжского вопроса» (всё таки соответствующие книги Льва Клейна и Вячеслава Фомина тяжеловаты для дилетанта), а здесь всё достаточно чётко, внятно и, нужно сказать, увлекательно и хорошим языком изложено.

В претензии я запишу, что Пчёлов далеко не всегда последовательно излагает материал, и без всяких переходов может уйти из одной темы в другую. Кроме того, он слабо затрагивает вопросы археологии, когда описывает дорюрикову Восточноевропейскую равнину, аппелируя прежде всего к письменным источникам, даже игнорируя прочие ВИД. Также иногда источниковедческий анализ автора вызывает определённые вопросы, поскольку иногда его интерпретация чересчур смела. Можно, конечно, возразить, что «призвание варягов» — сюжет нарративных источников, и их анализ – прежде всего. Да, но автор разбирает и иные вопросы, в которых требуются иные источники, и, быть может, иной подход.

Несмотря на это, книга Евгения Пчёлова – хорошая научно-популярная книга для ознакомления с вопросом. Возвращаясь к началу нашего разговора, мне всё равно кажется, что вопрос о «призвании» в прошлых его постановках следует закрывать, и существующий идеологический дискурс вокруг него меня не слишком радует. Но, я надеюсь, мы преодолеем и это.

Мне бы хотелось рассказать ещё о двух произведениях Арона Гуревича, связанных со скандинавской тематикой. Одна посвящена сугубо источниковедению, другая – социально-экономическо-политической истории.

1. История и сага (1972). Читая лекции по скандинавистике, Гуревич разработал небольшой спецкурс, где рассматривал одно из произведений известнейшего исландского скальда Снорри Стурлусона (1178-1241). Это «Heimskringla» — «Круг земной», свод скандинавских саг, то ли сочинённых, то ли просто записанных автором. Уникальнейшее сочинение, представляющий собой гигантскую хронику истории Исландии и Норвегии, во многом именно он служит источником сведений о политической истории Скандинавии. За исследование этого непростого памятника взялся в своё время и Арон Гуревич. Впрочем, именно в этой книге он не делал каких-то далеко идущих выводов, не стоил теорий – просто узнавал, что это за источник, и чем сможет помочь в изучении средневекового общества.

Во первых, сага, по мнению Гуревича, сказание, максимально претендующее на объективность. В списке качеств «правильной» саги содержится критерий истинности – она должна рассказывать об описываемом событии так, как оно случилось, при сомнении – всегда упоминать об этом (помните, в арабских хрониках постоянное «нам рассказал (тот-то)… ему передал (тот то)… а Аллах знает лучше…» — так и здесь). Впрочем, это важное, но не основное, к чему Гуревич хотел обратиться…

В тот же год, 1972, вышли «Категории средневековой культуры», рассматривающие средние века через призму человеческой мысли. Так и здесь – «Круг земной» — это прежде всего носитель специфики мышления людей XIII века. Любимое направление Гуревича – изучение глубоких пластов архаичного мышления, скрытых под лёгким налётом христианизации. Здесь оно проявляет себя в полной мере – Снорри, казалось бы, христианин, однако его «картина мира» вмещает в себя и скандинавскую эсхатологию. Правда, для этого ему пришлось сделать асов вполне земными существами, правителями далёкой страны времён «ВПН», однако это не уничтожило его веры в их могучую силу. Сохранялось странное соотношение к понятию «удача», специфические восприятие вещих снов и самой смерти. Для Гуревича важно не то, что делают люди – он внимательно смотрит, как они ведут себя в той или иной ситуации – какие эмоции испытывают, как реагируют на судебные решения тинга, вообще, как они видят окружающий мир. Весьма интересные подробности повествуют об отношении к конунгской власти, непомерно укрепившейся к XIII веку, в которой смешивались, опять же, христианская традиция почитания государя, с другой – свободолюбие исландских и норвежских бондов.

В целом, эта небольшая работа Гуревича – достаточно интересный экскурс в глубины исторического источника, где в качестве препарирования использовались, наряду с классическими искусствоведческими методами, приёмы культурологии.

2. Свободное крестьянство феодальной Норвегии (1967). Опять же – несколько другой коленкор. Это вторая часть докторской диссертации Гуревича, где он рассматривает преимущественно социальные процессы XII-XIII вв., складывание централизованного государства и прочие нудные и скучные для обывателя вещи. Когда Гуревич задумывал написать работу о Скандинавии, он просто хотел провести некие параллели между социально-экономическими структурами англосаксонской Англии Норвегии времён складывания феодального государства, чтобы лучше понять специфику английской истории. Вышло, однако, по иному. Историк с головой ушёл в богатый скандинавский материал, и его основной целью стало показать, насколько специфичны пути складывания феодального строя (в существовании которого Гуревич не сомневается тогда) на Севере Европы.

Впрочем, можно не пугаться – классической аграрной истории здесь немного. Специфику хозяйства, самоорганизация населения, взаимоотношение классов между собой – всё это Гуревич оставил на монографию «Норвежское общество», которая появится в 1977 году. Здесь же описывается проблема складывания системы новых социальных взаимоотношений под эгидой власти. Здесь нет описаний церковного землевладения или крупных «латифундиальных» владений. Гуревич прямо указывает на то, что централизация и контроль над государством шли «сверху», а не наоборот.

Попробуем проследить за логикой автора. Итак, он рассматривает для начала важнейший вопрос – социальное положение «арендаторов» земли – лейлендингов. Несмотря на то, что он является держателем господской земли, он лично свободен, способен сам распоряжаться своим имуществом и землёй, выкупать её в odal по прошествии поколений, и представлять свои интересы в суде. Это уже несколько необычно и как-то не по-феодальному. Смотрим дальше. По сути, после того, как Харальд Прекрасноволосый (пр. 870-940) произвёл в масштабах государства реформу «отнятия odal», согласно которому бонды обязывались передавать ему часть произведённого ими продукта (само собой, реализовывалась подобная мера не без скрипа). Реализация такого института проходила через vejzla – сбор дани, угощения-пиры, и – особенно важно – через древний обычай «обмена дарами». Позже, с формированием определённого круга сторонников конунга, эти «кормления», как их именует автор, стали передаваться им, то есть право сбора дани. По мере укрепления королевской власти стал усилятся контроль за тинговой системой округов, а также назначением прямых королевских представителей – сюсломанов и лангманов. Ограничение прав бондов вызывало ответную реакцию – восстание «биркебейнеров», лапотников. Впрочем, основными представителями этого движения как раз были «могучие бонды», те, кому было что защищать. Череда крупных восстаний закончилась своеобразным компромиссом, status quo, который держался ещё несколько веков.

Впрочем, Гуревич не рассматривал более позднее время, где влияние римского права становилось всё сильнее и сильнее. Нет здесь и описания процесса складывания крупного землевладения, которое всё же сложилось, несмотря на все запреты. Несмотря на эти недостатки, книга чрезвычайно полезна – она показывает специфику становления государственной системы в обществе, основанном на спорадических личных связях.

3. «Феодальное средневековье – это такое?» (2002). Поздняя статья Гуревича, интересная в контексте «Свободного крестьянства…». Смотря на средние века через призму истории культуры, историк приходит к выводу, что само понятие «феодализм» безнадёжно устарело, и предлагает вовсе отказаться от его использования. Мысль, конечно, далеко не новая, однако рассмотреть аргументация всё же стоит.

В итоге можно сказать, что этот сборник заслуживает самого пристального внимания.

В этот сборник были включены монографии и статьи, посвящённые одной теме – обществу Средневековой Норвегии, и способам его изучения.

1. «Эдда» и сага» (1979). Курс лекций, который читался Гуревичем на филфаке МГУ. Слава полуопального историка, занимающегося идеологически подозрительной историей культуры, неизбежно привлекала «образовывающуюся» молодёжь, и лекционные аудитории заполнялись далеко не только филологами, да и вообще гуманитариями. Ведь скандинавская мифология становилась всё популярнее.

Классическая филология с её жанровой проблематикой Гуревича не очень привлекала, он предпочитал анализ другого рода. И здесь он подошёл к литературной традиции исландцев с другого бока – попытался выследить следы индоевропейской архаики, в частности – германской, которая осталась в записанных интеллектуалами сагах и эддических сказаниях. Первая часть как раз и посвящена соотнесению общегерманской героической традиции и «Эдды». Тот, кто читал эти сказания (а таки, я думаю, немало), не раз обращали внимание на достаточно странные и причудливые поступки, которые совершают их герои. Основная идея Гуревича состоит в том, что сама природа «героического» своей иррациональностью, культурным кодом, обязана древней мифологической и ритуальной традиции. Глубокая ритуализированность поведения героев эддических сказаний служит таким своеобразным методом социальной идентификации, считает Гуревич. Многие поступки героев, часто дикие и шокирующие, можно объяснить остатками ритуалов жертвоприношения и инициации. Тем паче, что все они образуют вполне единое и осмысленное сюжетное полотно, диктуемое мифологическим мировидением.

Вторая часть целиком посвящена исландским сагам. Пожалуй, здесь Гуревич несколько отходит от темы мифологических традиций, и анализирует их как литературный жанр. Сага – уникальное явление, считает историк, жанр, в котором удалось добиться максимального самоустранения автора из создаваемого им текста. Сага – максимально объективна, и старается нарисовать события такими, какими они сохранились в памяти тех, кто их пересказывает. Впрочем, Гуревича интересуют не сами события, описанные в сагах, а то, как ведут себя их герои, и как это воспринимается их окружением.

Так что – вещь интересная для всех любителей скандинавской мифологии… Хотя среди них есть те, кто ненавидит эту работу Гуревича – недостаточно, видишь ли, почтения к суровым и могучим скандинавам и их богам.

2. «Норвежское общество в раннее средневековье» (1977). Совсем другого рода монография. Конечно, здесь тоже встречаются элементы культурологии, однако большая часть – это сложная, суровая и многими ненавидимая социально-экономическая, аграрная история. Главное в ней – анализ норвежского общества на самом пороге возникновения сильной королевской власти. Впрочем, хронологические рамки сложно установить – историк рассматривает здесь памятники XII – XIII веков, а когда возникли нормы и явления, в них записанные, это вопрос открытый. Что за памятники? Судебники – «Gulatingslovi» и «Frostothingslovi», являющиеся своеобразным аналогом варварских lex, записанных на тингах отдельных норвежских областей, небольшой ворох актовых материалов (связанных прежде всего с церковью), и литература – «королевские саги» и исландская поэзия. Кстати, интересный подход – ведь в сагах предельно убедительно показано, насколько реальная жизнь отличалась от записанных в грамотах, и насколько часто люди стремились обойти писанные и неписанные законы, стремясь избежать наказания, или совершая преступление.

Итак, что мы имеем удовольствие наблюдать? Я всё время вспоминаю фразу М. Задорнова – «все скандинавы были викингами». Это, однако, вовсе не так – поселения норвежцев были многочисленны, а пригодные для хозяйства земли были густо населены вполне осёдлым народом. Каким образом работала социальная коммуникация в условиях фактически отсутствующего государства?

Итак, существует малая семья, и остатки старой, большой семьи. Малая семья – это поселение, чаще хутор, иногда деревня, с определёнными связями друг с другом. Их право на место жительства, дом, землю и окружающие угодья осуществляется через odal – определённый комплекс родовых прав, связанный с «собственностью» (если можно так выразиться) и с происхождением семьи, её родословной. Такова мельчайшая ячейка общества. Следующий уровень – община. Конечно, не в том классическом смысле, о котором нам весело рассказывали учебники по политэкономии (и до сих пор рассказывают). Община – средство коммуникации индивидуальных семей, которое позволяло регулировать взаимоотношения между ними. Причём само понятие «община» здесь условно – таких квазиобъединений было множество типов, и включалось в них самое разное количество ячеек, каждое из них несло вполне определённую функцию социальных взаимоотношений.

Ещё один уровень – социальная стратификация. Наиболее старые и могучие роды образовали так называемых hauldr, или odalborinn madr, «могучих бондов», обладающих полноценным правом odal и имеющих определённый вес на тинге, и в своих взаимоотношениях с королём, считающимся верховным носителем odal.

Однако работа не ограничивается этим скучным для многих анализом. Гуревич также рассматривает, как уже упоминалось, саги, в которых описаны реальные взаимоотношения людей, пытающихся как-то бороться с твёрдой властью обычая и писанного права. Кроме того, в последней части монографии Гуревич анализирует «Песнь о Риге», своеобразного социологического манифеста средневековой Скандинавии, находя в ней многочисленные параллели с tripartitio (воюющие-пашущие-молящиеся) континентальной Европы.

3. Статьи. Традиционная россыпь статей, посвящённых различным чертам социума раннего средневековья. «О некоторых особенностях норвежского феодализма» (1964) содержит предварительные выводы Гуревича о различиях в эволюции социально-экономического строя Западной Европы и Скандинавии, «Англосаксонский фолькленд и древненорвежский одаль» (1967) указывает на то, что классические «дофеодальные формы собственности» (в том числе и франкский allodum) являются куда более глубокими понятиями, в которое включалась не только экономическая сторона жизни. «Богатство и дарения у скандинавов в раннее средневековье» (1968) повествует о принципе gjald oc giof, обмена дарами, который представлял собой важнейший вид социальной коммуникации, а «Индивид и общество в варварских государствах» (1968), несколько отклоняя от темы, рассказывает о тех следах индивидуальности, которые можно встретить в варварских lex, указывая на важность проблемы, но не давая рецептов для изучения.

Так что, мне кажется, это сборник, который обязан прочитать каждый любитель истории Скандинавии, всё таки здесь – сугубая конкретика и источниковедение, на основе которого и строится наша наука.