Блог


Вы здесь: Авторские колонки FantLab > Авторская колонка «SupeR_StaR» облако тэгов
Поиск статьи:
   расширенный поиск »


Статья написана 9 января 2020 г. 20:47

Всё и сразу

Шло бы оно всё по старинке – распускались листья, шелестели на ветру и облетали по осени, шумел океанский прибой, чирикали птицы, ползали улитки, а червяки пылесосили грязь. Тихими пронзительными вспышками раскрывались цветочные лепестки. Всё как всегда, из года в год, изумляя вновь и вновь, как будто мы до сих пор послушные дети Божьи, живём в шатрах, разводим овец, режем их в Его честь, не заморачиваемся изобретением пластмасс. У неверия и ванных комнат есть цена. Приманивай Нечистый одними яблоками, не видать бы ему наших душ, но этот гад включил в договор водопровод с канализацией, и мы были обречены. Теперь изводим тонны бумаги, чтобы рассказать друг другу, как её экономить, волнуемся из-за солнца с его коварными лучами, моря кишат убийственными одноразовыми стаканчиками.

Когда всё это рухнет? В смысле, небо. Наше немыслимое хитросплетение общественных связей и условностей. Наши многообразные притязания. Мы слишком хорошо выполняли завет, плодились и размножались, и теперь тех, кто живёт и дышит, чересчур много. Едим всякую гадость, наше дерьмо светится в темноте, клетки собственных тел, обратились против нас, будто акулы. Любая система ограничивает саму себя. Возьмём ли мы пример с крыс? Станем ли решать свои проблемы войнами, эпидемиями, массовым голодом? Эти мысли сопутствуют завтраку, как сок из убиенных фруктов. Твоя депрессия, мой друг, — это месть апельсинов.

Но мы всё ещё находим наш мир удивительным, не можем им насытиться, пусть даже он угасает, пусть даже его многочисленные огни (тигры, леопардовые лягушки, резвящиеся дельфины) мерцают и затухают. Мерцают и затухают из-за нас – нас! – а мы только смотрим. Где провести черту между любовью и жадностью? Мы никогда об этом не задумывались, вечно хотели ещё.

Впитать в себя всё разом, хотя бы напоследок, пожрать глазами весь мир.

Но лучше уж так. Лучше голодный взгляд, чем жадный рот.


WE WANT IT ALL

What we want of course is the same old story. The trees pushing out their leaves, fluttering them, shucking them off, the water thrashing around in the oceans, the tweedling of the birds, the unfurling of the slugs, the worms vacuuming dirt. The zinnias and their pungent slow explosions. We want it all to go on and go on again, the same thing each year, monotonous and amazing, just as if we were still behaving ourselves, living in tents, raising sheep, slitting their throats for God's benefit, refusing to invent plastics. For unbelief and bathrooms you pay a price. If apples were the Devil's only bait we'd still be able to call our souls our own, but then the prick threw indoor plumbing into the bargain and we were doomed. Now we use up a lot of paper telling one another how to conserve paper, and the sea fills up with killer coffee cups, and we worry about the sun and its ambivalent rays.

When will it all cave in? The sky, I mean; our networks; our intricate pretensions. We were too good at what we did, at being fruitful, at multiplying, and now there's too much breathing. We eat dangerous foods, our shit glows in the dark, the cells of our bodies turn on us like sharks. Every system is self-limiting. Will we solve ourselves as the rats do? With war, with plagues, with mass starvation? These thoughts come with breakfast, like the juice from murdered fruits. Your depression, my friend, is the revenge of the oranges.

But we still find the world astounding, we can't get enough of it; even as it shrivels, even as its many lights flicker and are extinguished (the tigers, the leopard frogs, the plunging dolphin flukes), flicker and are extinguished, by us, by us, we gaze and gaze. Where do you draw the line, between love and greed? We never did know, we always wanted more.

We want to take it all in, for one last time, we want to eat the world with our eyes.

Better than the mouth, my darling. Better than the mouth.

1992


Статья написана 5 мая 2019 г. 10:20

L. A. Lewis «The Author's Tale» / Л. Э. Льюис «Рассказ автора» (1934)

— То, чем я вас сейчас развлеку, начинается не как обычная история о привидениях. — Известный Автор поставил бокал на стол. — Да, перед нами страшный рассказ о муках, по сути, повествование о пытках — всё в лучших традициях Эдгара По, только сюжет сворачивает не туда и уводит в область потустороннего.

— Мы условились придерживаться фактов, так давайте обойдёмся без экскурсов в драматургию, — напомнил Знаменитый Охотник, хотя сам не чурался вымысла, в особенности если речь заходила об индийских факирах и африканских шаманах.

— Разумеется. — Автор сопроводил ответ одной из своих редких улыбок. — Я намерен придерживаться голых фактов, но началось всё с драмы о человеческом возмездии, а затем, вместо мстителя, карать принялось нечто иное.

Мы придвинули кресла к огню. За окном лило как из ведра, поэтому о традиционном субботнем гольфе вчетвером нечего было и думать, но расходиться и мокнуть по пути домой нам не хотелось.

— Не томи, — сказал Адвокат, доставая сигары.

— Ладно, начну с того, что речь пойдёт о малом, которого я когда-то очень хорошо знал. Назовём нашего героя, скажем, Лестер.

Все считали, что он влюбчив без меры. Род его занятий не играет роли, а вот матримониальные перипетии представляют интерес. Этот парень завёл милую привычку без конца жениться, будто он кинозвезда какая-то. Собственно, из-за этого и получил от близких друзей прозвище Голливуд. Впервые Лестер сочетался браком на двадцатом году жизни и заполучил в жёны настоящую мегеру. Обнаружилось это недели через две после свадьбы, и, поскольку молодые снимали всего комнату, укрыться ему было негде. В основном жена принималась за Лестера по вечерам, когда тот, усталый, возвращался с работы и мечтал о толике покоя. Вскоре, чтобы сбежать от гнетущей обстановки дома, он начал шататься по пабам, и у жены появился новый повод его пилить — теперь за напрасную трату денег. По утрам благоверная тоже доставала за то, что без аппетита ковырялся в её стряпне. Несколько лет Лестер терпеливо всё это сносил, поскольку был очень молод и принадлежал к числу этаких сэров Галахадов. Ему просто не приходило в голову, что брачные клятвы можно нарушить. В конечном счёте страсть умерла естественной смертью, и Лестер понял, что его изначальное отношение к супруге, которую он возводил на пьедестал и считал богиней, снизошедшей до брака с ним, простым смертным, сменилось глубокой неприязнью. Последняя ссора растянулась на все выходные и закончилась разрывом отношений, после чего жена Лестера вернулась к родителям. К счастью для нашего героя, то были люди состоятельные, и при разводе их дочь не потребовала алиментов.

Казалось бы, после подобного человек посвятит несколько лет размышлениям, прежде чем очертя голову бросаться в очередное супружество, ан нет! Не прошло и недели с решения суда, как Лестер женился на одной языкастой бестии, актриске гастролирующего театра, которую вот уже несколько месяцев представлял друзьям как свою вторую жену. Видите ли, его галахадские идеалы успели поистрепаться.

Что ж, цирка с новым супружеством хватило почти на год, и всё это время финансы нашего героя пели романсы, после чего дама отчалила с каким-то типом, обладателем тугой мошны и яхты. Лестер был просто раздавлен, так как питал к изменнице нежную привязанность. Неревнивый по натуре, он не держал на соперника зла, к тому же вполне признавал соблазнительность яхты. Одного только не мог понять: что ей мешало любить обоих.

Разумеется, все считали, что второе фиаско превратит его в женоненавистника, но чёрта с два! Не прошло и года, как Лестер явился к брачному регистратору с третьим приобретением, и на этот раз все подумали, что он и впрямь ухватил удачу за хвост. Тихая и скромная, девушка казалась беззаветно преданной супругу — вплоть до того, что разувала его и приносила тапочки, когда он являлся домой, да и готовила так, что пальчики оближешь. Какое-то время молодые жили душа в душу. Она никогда не пилила мужа, следовала за ним, будто тень, и заботилась о его одежде усерднее не бывает. Если доводилось повстречать Лестера одного, он утомлял дифирамбами в адрес супруги, заявляя, что не расстанется с ней за все деньги Европы. И это после целых трёх лет вместе, заметьте! Здесь надобно упомянуть, что Лестер ожидал от своего брака несбыточно много, и его жена об этом знала, чем, в свете последующих событий, пожалуй, и объясняется, почему она столь ловко обвела его вокруг пальца.

Отказывая себе во многих радостях жизни, Лестер собрал тысячу фунтов и вложил всю сумму в покупку небольшого предприятия, с которым, как он полагал, вполне справится его жена — между прочим, в прошлом секретарша торговой компании.

Сам он к тому времени по долгу службы много разъезжал по стране, поэтому передал супруге всю полноту власти и наведывался только на выходные, но никогда не утруждал себя проверкой гроссбухов.

Однако, как выяснилось, под маской преданности, которую его жена носила столь долго и осмотрительно, скрывалась злая, корыстная натура. Получив карт-бланш относительно распределения прибыли, сей мнимый образчик добродетели затеял махинации с денежным оборотом, вне сомнения, решив, что пришла пора сбыться несбыточным ожиданиям Лестера. За три месяца его жена задолжала поставщикам более половины стоимости основных фондов и скрылась со всеми ликвидными активами. Однажды в субботу наш герой вернулся и увидел, что его дом заперт и покинут. В общем, пришлось продать его за сущие гроши, без остатка ушедшие на выплаты кредиторам.

Не удовлетворившись тем, что уже сотворила, супруга Лестера банально обвинила его в «неверности» — а ведь в прошлом муж закрыл глаза на несколько её интрижек! — и, получив от суда постановление о раздельном жительстве, попыталась вытребовать содержание.

Громкий процесс стоил нашему герою работы, поэтому тут ей не повезло, но после подобного коварства и неблагодарности привычное добродушие изменило Лестеру, и в нем проснулась дремавшая до поры до времени жестокость. Он решил, что просто так предательство ей с рук не сойдёт. Но покарать за хищения собирался не мечом закона. Куда там! Не хватило бы средств. К тому же, учитывая её пол, она вряд ли получила бы по заслугам, более того, могла вообще выйти сухой из воды. На этот раз он решил, что сантиментов с него довольно.

Тут-то всё и закрутилось. Лестер, как вы уже поняли, сам по себе был человеком долготерпеливым. Нападки первой жены он позабыл и простил чуть ли не сразу после разлуки; уход второй принял со смирением. В обоих случаях наш герой не пытался сводить счёты. Однако на сей раз вскипел от чёрной неблагодарности, полученной в ответ на свою трепетную любовь, и начал обстоятельно готовиться ни много ни мало к воскрешению средневековых обычаев. Он решил, что похитит эту ядовитую гадину, тайно заточит её в одном надёжном месте и будет пороть каждый день, пока та не станет как шёлковая.

Для начала требовалось на что-то жить, и наш герой занял у брата двести фунтов, чтобы хоть как-то протянуть, пока не подвернётся работа. Затем под покровом ночи совершил довольно долгое путешествие, снял комнату в сельской харчевне и взялся за приготовления. Перед отъездом Лестер серьёзно предупредил бывшую жену о своих намерениях, но та плевать хотела на угрозы: мол, подобные ужасы в двадцатом столетии просто невозможны. Попробуешь применить силу — подниму такой крик, что сбегутся все соседи.

Лестер мысленно усмехнулся. Знала бы предательница, что он задумал одурманить её снотворным и скрытно перевезти на полу машины, а освободить при схожих условиях весьма далеко от места, где держал её в плену. Разумеется, она, скорее всего, бросится рассказывать о своих злоключениях, но это будет лишь её слово против его, а толпы свидетелей подтвердят, что он в жизни мухи не обидел.

Приблизительно в двух милях от деревни, где нашёл пристанище Лестер, стоял заброшенный фермерский дом. Место было уединённое, в лощине. Вокруг — густой подлесок. Более того, кусты ежевики так разрослись, что со всех сторон образовали почти непролазную стену — не оцарапавшись, не преодолеешь. Всё это как нельзя лучше ограждало развалины от непрошеных визитов «туристов», а местные крестьяне с детьми и так обходили их десятой дорогой, напуганные слухами о привидениях.

Лестера призраки не очень-то заботили. Мальчишкой он часто исследовал заброшенную усадьбу в поисках птичьих гнёзд и ни разу не встречался со сверхъестественным, хотя детское воображение живо рисовало всё, о чём судачили в деревне. Впрочем, отмечу, что он ни разу не приближался к той ферме после заката.

Сомневаюсь, что в описываемое время Лестер задумывался о дурной славе выбранного места. Заброшенная усадьба приглянулась ему главным образом уединённостью — здесь, вдали ото всех, он мог диктовать свою волю другому человеку, совершенно не опасаясь вмешательства.

Благодаря прежним прогулкам Лестер стал обладателем тайны, неизвестной, как он искренне верил, ни единой живой душе. Глубоко в недрах дома был огромный подвал, куда вёл только замаскированный под плиту каменный люк в кухне, почти скрытый обвалившейся кладкой. Впервые Лестер обнаружил его во времена кладоискательской лихорадки, которой подвержено большинство мальчишек школьного возраста, но, к своему глубокому разочарованию, сокровищ так и не отыскал. Подвал, в который вела извилистая каменная лестница, располагался примерно на тридцать футов ниже уровня земли, и хотя наградой за поиски стала лишь позабытая бутылка вина, юный Лестер по непонятной причине оставил открытие при себе — поступок, теперь казавшийся делом рук Провидения. Если опустить крышку люка, подвал становился почти звуконепроницаемым. Даже самые отчаянные крики не достигли бы слуха случайного, но маловероятного прохожего.

Главная трудность состояла в том, как незаметно доставить нужные материалы, но это удалось провернуть за одну поездку под покровом ночи. Лестер украл с ближайшей лесопилки ясеневые балки, переправил их машиной на место и ценой немалых усилий проволок сквозь колючие дебри вокруг развалин, после чего оставил в обветшалом сарае, а на следующий день перенёс в подвал.

Далее он стал методично воплощать в жизнь задумку, которая уже какое-то время зрела в уме. Его устройство состояло из продолговатой рамы размерами восемь на пять футов и в каждом углу имело по блоку с храповиком, что позволяло вставить в эту раму женщину среднего телосложения, словно картину. Руки и ноги пристёгивались ремнями к блокам, а те оттягивали их к углам рамы и распинали человека буквой «Х», пресекая всякие попытки пошевелиться во время телесного наказания. Одна короткая сторона прямоугольника надёжными петлями крепилась к полу, а противоположная верёвками соединялась с двумя блоками на потолке. Это позволяло поднять жертву на время экзекуции, а затем опустить, чтобы перевела дух и собралась с силами перед новыми истязаниями.

Лестер не забывал об осмотрительности и, чтобы объяснить в харчевне долгие и нерегулярные отлучки, представился коммивояжёром. Петли, блоки, болты он заблаговременно заказал в разных уголках страны у торговцев скобяными изделиями, а нужные инструменты привёз на машине. На постройку ушло четыре дня, к вечеру последнего Лестер уже наносил завершающие штрихи — закреплял подъёмные блоки над головой.

Он рассказывал, что первые дни заканчивал работу не позже семи, хотя вполне мог задержаться до ночи и успеть больше. При одной мысли о том, чтобы провести под землёй лишний час, ему делалось не по себе. Пренебрегая осторожностью, он даже не опускал плиту, хотя лучи солнца никогда не проникали в подвал, и всё приходилось делать при свете керосиновой лампы.

Ближе к концу трудов, уже скорее в восемь, чем в семь вечера, подспудное желание сбежать переросло в сильную тревогу, и Лестер, спускаясь с вертикально поднятой рамы, которую использовал как подмостки, чтобы дотянуться до потолочных балок, почувствовал, как в душу проникает суеверный страх. Стены словно смыкались, грозя потушить чахлый свет лампы, а внутренний голос настойчиво повторял: «Убирайся отсюда, дурак! Быстрее, пока они не явились!»

Однако наш Лестер, несмотря на влюбчивость и пылкое воображение, не был трусом. Часть разума отстранённо полагала, что гнетущее чувство не сильнее обычного, просто раньше было не до него, поэтому вполне можно задержаться и опробовать механизм.

Верёвки от блоков наверху привязывались к железному крюку в стене напротив. Лестер вышиб из-под рамы подпорки, развязал верёвки, опустил её в горизонтальное положение.

Да, блоки работали без запинок, и когда рама плавно подняла свой груз, стало ясно, что в будущем с ними сложностей не возникнет. Наш герой нагнулся осмотреть ремни в углу и тут краешком глаза увидел — а может, ему просто почудился, — какое-то промельк. При мысли о разоблачении сердце подскочило к горлу, и Лестер метнулся в угол, где заметил движение. Там не было ничего — ни живого, ни мёртвого — как и малейшего сквозняка, способного объяснить причину недавней пляски теней.

— Нервы расшалились, — пробормотал Лестер и вернулся к осмотру: плетёные кожаные ремни удержат и гориллу... блоки смазаны и работают тихо, словно роликовые подшипники... храповик безошибочно встаёт на место, натягивая ремни в точности, как требовалось. Да, работа выполнена хорошо... Но, чёрт возьми, что там в углу?

Он оборачивался снова и снова — ничего.

— Я слишком взвинчен из-за следующего шага, — вслух сказал Лестер. — Надо успокоиться, иначе где-нибудь оплошаю, когда буду её сюда перевозить.

Непослушными пальцами закурив сигарету, он глубоко затянулся и присел на краешек рамы. Стоило это сделать, как из теней в углу поманила белая, худая рука. Впрочем, когда Лестер повернулся, никакой руки, естественно, уже не было.

Теперь наш герой уверился, что слухи об этом доме правдивы, но, что довольно любопытно, страх его улетучился. Лестер рассказывал, что им овладел азарт исследователя. Что это за штука такая? Движется и подзывает, когда не смотришь, а стоит приглядеться — тут же исчезает? Он замер и в надежде захватить её врасплох украдкой косился в нужную сторону. А вот и снова она — высокая, белая фигура на краю видимости. Прислонилась к стене справа и медленно подманивает изящной рукой. Огромным усилием воли заставляя себе не оборачиваться, Лестер постарался рассмотреть фигуру как можно лучше. Та соблазнительно маячила на самой границе обзора, и, похоже, принадлежала обнажённой женщине. У неё были тёмные волосы и алые губы, но кожа своей ужасной, противоестественной бледностью напоминала меловую белизну варёных говяжьих рубцов.

Лестер мелко задрожал, но, по-прежнему отводя взгляд, сдвинулся на несколько футов, чтобы выманить незнакомку под свет лампы. Не успел он проверить, достиг ли цели, как с другой стороны показалась вторая фигура, едва различимая краем глаза. Громко ругнувшись от неожиданности, Лестер развернулся к ней... Ничего, лишь голая каменная кладка на полу, засыпанная древесной стружкой, хотя он готов был дать руку на отсечение, что видел ещё одну фигуру, столь же мертвенно-бледную, как и первая, но по-мужски волосатую.

И всё же, смог бы он поклясться, что не примерещились обе?

Ценой неимоверного самообладания Лестер снова устремил взгляд на голую стену, и тут же по бокам мелькнуло что-то белое. Вскочив, он неторопливо повернулся по кругу, но глазам предстали только неизменно голые стен. Правда, всё это время на пределе видимости дразняще маячили белые фигуры. Боже правый! Да подвал, верно, кишит этими неуловимыми созданиями, что лишь позволяют угадывать своё присутствие!

Лестер решился на новую проверку. Осязаемы эти формы или нет? Справа в очередной раз поманила рука, только теперь ближе. Лестер бочком потянулся к ней, и пальцы тут же угодили в ледяные тиски. Против воли он повернул голову, но не увидел даже очертаний, хотя на коже явственно белели вмятины. Попытался вырваться — и запястье тут же схватил кто-то ещё, рукой игриво повели по женской груди, под которой, несмотря на холод кожи, чувствовалось биение сердца. А на рот набросились влажные губы, столь же горячие и страстные, сколь холодны были руки!

Позднее Лестер рассказывал, что после столь жаркого приветствия его покинуло всякое любопытство. Ну и что, даже если подвал населяют тысячи призраков!

Невидимая нагая соскользнула к его ногам и потянула за собой на пол. По телу разлилась приятная истома, и на какое-то время он провалился в сон.

Полное забвение перешло в полудрёму, и Лестер, приоткрывая веки, краем глаза улавливал суету возле рамы — бледные фигуры в восхищении толпились вокруг и гладили её, радостно жестикулируя. Похоже, обитатели подвала отлично сознавали назначение устройства, более того, даже пробовали его в деле: дёргали ремни, поднимали, опускали с помощью верёвок. Излишне говорить, что, стоило повернуться в ту сторону, как вся компания исчезла, хотя рама продолжала двигаться. Зато сбоку смутно замаячили белое лицо и алые губы той, что лежала рядом. По лбу, успокаивая, провела мягкая холодная рука, и он снова задремал. Ему снилась его последняя и, возможно, самая сильная любовь — женщина, котороя вознаградила его за нежные чувства к ней, подло ограбив.

Здесь, пожалуй, следует отдать нашему герою должное и признать, что его намерения в отношении жены были не только правильными, но и праведными. Лестер собирался подержать её пленницей в раме, каждый день терпеливо разъясняя ей ошибочность её поведения, а для доходчивости подкреплять слова плетьми, пока она не выучит урок. А между наказаниями он согревал бы её пледами, кормил вдосталь и даже выдавал бы сигареты — но плеть и заточение были необходимы. В ином случае его вероломная супруга просто отказалась бы внимать попыткам достучаться до её разума и чувств. Дальше воображение Лестера не заходило.

Напомнил ему о нынешних потусторонних соседях самый жуткий и протяжный вопль, какой только доводилось слышать его ушам. Кричала женщина, захлёбываясь мукой и ужасом. Тут же распахнув глаза, Лестер невольно повернулся к раме, вокруг которой всё чаще мелькало движение. В мозгу пронеслась мысль: что бы там ни было, оно, по обыкновению, исчезнет.

Однако, как ни странно, на этот раз вышло иначе. Распятая точно так, как предстояло его жене, в раме извивалась девушка, с губ которой рвались крики — частью пронзительные, частью придушенные, словно кто-то закрывал ей рот. Одежда бедняжки в беспорядке валялась на полу, а сама она корчилась и мотала головой так, будто пытается избежать мерзких объятий некой осязаемой, но незримой твари. Вскоре крики сменились тихими стонами, полные ужаса глаза смежились, но уже через мгновение девушка их распахнула и с новым отчаянием продолжила свою безнадёжную борьбу.

Лестер с хриплым криком вскочил и, не обращая внимания на руки, которые стремились утянуть его вниз, рванулся к раме. Оба запястья сковало, будто тисками, слева и справа в боковом зрении возникло по высокой, бледной фигуре, поросшей жёсткими чёрными волосами.

Девушка в раме впервые заметила его присутствие:

— Ты человек! Помоги мне! Пожалуйста...

Затем ей будто заткнули рот, хотя наш герой видел её губы — смятые какой-то внешней силой, они пытались открыться. Лестер попробовал сделать ещё шаг и обнаружил, что из-за своих конвоиров ничем не в состоянии ей помочь.

— Не сдвинуться! Меня держат!

Тут и ему зажала рот холодная жилистая рука. Кто-то рванул его вниз и усадил вполоборота к девушке. Краем глаза Лестер снова уловил многочисленные тела, что, извиваясь, по очереди овладевали распятой, а затем исчезали во мраке неизвестности.

Дальнейшие события того вечера он так и не смог внятно описать. Рассказывал, что погружался в беспечную летаргию, засыпая в кольце чьих-то мягких рук, и приходил в себя от ещё более ужасных криков и невнятного, но до крайности омерзительного причмокивания — и так раз за разом. Память сохранила картину: тело пленницы, покрытое бесчисленными свежими ранами, но крови не позволяют вытечь, немедленно слизывая невидимыми языками.

Затем на время снова воцарились тишина и покой, лицо Лестера осыпали дождём поцелуев, и чей-то голос шептал, что у его жены злая, пропащая душа, какую ни одно наказание, придуманное умом человеческим, не в силах возвысить или загнать туда, где ей надлежит быть.

«Отдай её нам, — уговаривал голос. — Она наша сестра, и с радостью разделит нашу полужизнь, после того как отнимем ту человечность, которую она всячески в себе попирала».

Потом отовсюду зашептало и зашелестело, слышались хруст костей и плотоядное чавканье. Наш герой лишился чувств.

Следующее воспомнинание — выщербленный пол кухни в сером свете предрассветных сумерек, что просачивался сквозь остатки крыши. Несколько мгновений Лестер пытался понять, где находится, после чего до него дошло, что он полностью одет и лежит под открытым небом.

«Наверное, во что-то врезался на машине», — мелькнула мысль.

А затем нахлынули образы, от которых он в ужасе вскочил на ноги. Под сдвинутой вбок плитой ещё теплился свет лампы, но подойти Лестер осмелился ещё нескоро. Опустившись на колени у верхних ступеней лестницы, он прислушался, однако внизу царила полная тишина.

Почти поверив, что расшались нервы, и картины в памяти — просто остатки невероятно правдоподобного кошмара, Лестер в конце концов спустился в подвал и с величайшим облегчением вздохнул при виде пустой рамы. К тому же, слава богу, на ней не было ни единого пятнышка! Он устало прислонился к устройству и закрыл глаза.

Нет, так никуда не годится! Наверное, перетрудился, заснул после работы и — непростительная оплошность! — оставил плиту поднятой, не погасив лампу, а ведь в такой ранний час её огонёк легко заметить снаружи. Если он всерьёз намерен воздать жене по заслугам, ради чего уже принёс так много жертв, головы терять нельзя.

Лестер открыл глаза, собираясь погасить свет, и вдруг заметил в дальнем углу ворох женской одежды.

Взлетев по лестнице, будто заяц, за которым гонится свора собак, он вернул тяжёлую плиту на место и, больше нигде не задерживаясь, побежал к машине.

Рассказчик затих.

— Значит, — решился спросить я, — план отменился или... возможно, Лестер выбрал другую тюрьму?

Благодаря определённому налёту искренности, казалось, что эта фантастичная история всецело заслуживает доверия.

Автор обмяк в кресле. Его затуманенные глаза словно не замечали нас.

— Напротив, — наконец ответил он отсутствующим тоном. — Я на следующий же вечер перевёз жену туда и придавил люк пирамидой из камней. Те твари знают своё дело лучше меня.

— Говоришь, ты её туда отвёз? — вскинулся Адвокат.

— Разве я так сказал? — беспечно пожал плечами Автор. Похоже, он уже вернулся к действительности. — Ну, думаю, успешным писателям, как и актёрам, приходится вживаться в образы своих героев.

— Н-но, — пролепетал З.О., — мы условились рассказывать подлинные истории о призраках!

Автор снисходительно рассмеялся вполголоса и нажал кнопку звонка, вызывая прислугу.

— Официант, четыре пива!


Статья написана 6 декабря 2018 г. 08:36

Как я была летучей мышью

Маргарет Этвуд

1. Реинкарнация

В предыдущей жизни я была летучей мышью.

Думаете, прошлые жизни — это все забавная выдумка? Тогда вы человек неглубокий. Судите сами: в переселение душ верит столько людей, а если мыслить здраво — значит разделять общепринятые представления о мире, то кто вы такой, чтобы перечить?

Подумайте ещё вот о чём: прошлые жизни стали достоянием коммерции. На них делают деньги. Вы были Клеопатрой, вы были фламандской герцогиней, вы были жрицей друидов — и деньги переходят из рук в руки. Раз существует фондовый рынок, то и предыдущие жизни должны.

На рынке прошлых жизней Клеопатры пользуются куда большим спросом, чем индийские говновозы, перуанские землекопы и многодетные домохозяйки послевоенных лет. Аналогично большинство предпочитает забыть, как были грифами, пауками и грызунами, но некоторые помнят. Счастливое меньшинство. По общепринятому мнению, реинкарнация в теле животного считается наказанием за былые грехи, но, возможно, это, наоборот, награда. По крайней мере, место, где тишь да гладь, да благодать. Пусть даже в качестве передышки.

У летучих мышей свои заскоки, но эти зверьки никому не причиняют вреда. Когда убивают, убивают беспощадно, но без злобы. Они свободны от такого проклятия, как сострадание. Но и злорадство им чуждо.

2. Кошмары

Мне то и дело снятся кошмары.

В одном я жмусь к потолку летнего домика, а краснолицый мужчина в белых шортах и белой футболке с клиновидным вырезом прыгает, пытаясь сбить меня теннисной ракеткой. Липкие ленты для мух, приколоченные к балкам, покачиваются, будто ядовитые водоросли. Потное мужское лицо подо мной, с голубыми глазами навыкате и ртом, из которого вылетает сердитое пыхтение, то приближается, то отдаляется, словно качающийся на волнах морской буй.

Сам воздух сырой и тёплый, солнце клонится к закату; надвигается гроза.

— Мои волосы! Мои волосы! — визжит женщина, и ещё чей-то крик:

— Антея! Принеси лестницу!

Я хочу лишь одного: вылететь отсюда через зазор в сетке для насекомых, но для этого нужно сосредоточиться, а это тяжело в гуле голосов, они сбивают с толку мой эхолокатор. Пахнет грязным ванным ковриком — это дыхание мужчины, дыхание, что исходит из каждой поры, дыхание монстра. Мне повезёт, если выберусь отсюда живой.

В другом кошмаре я лечу — вы бы наверное сказали порхаю — в размытом предрассветном свете. Вокруг пустыня. Цветут юкки, и я недавно обожралась их нектаром. Я держу путь домой, к себе в пещеру, где прохладно в дневное пекло и сквозь известняк сочится вода, покрывая каменные стены лоснящимся налётом тишины и влажностью грибной поросли, и другие мыши, шурша и попискивая в дрёме, ждут, когда на землю снова опустится ночь и раскалённое небо станет ласково к нам.

Но подлетев ко входу, я вижу, что он завален. Внутрь не попасть. Кто это сделал?

Я бью крыльями, принюхиваюсь, незрячая, как ослеплённый мотылёк на стекле. Скоро взойдёт огненный шар солнца и сгубит меня своими палящими лучами. Останется лишь высушенный трупик. И кто сказал, что свет — это жизнь, а мрак ничто?

У некоторых совсем другие стереотипы.

3. Вампирские фильмы

Осознание, кем я была в прошлой жизни, приходило постепенно, не только через сны, но и через обрывки воспоминаний, через намёки, через дежавю.

Тут и моё пристрастие к утончённым переходам рассвета и заката, а не вульгарной яркости полдня. Тут и странное чувство, что я уже бывала в Карлсбадских* пещерах, давным-давно, ещё до пастельного света прожекторов и того, как на сталактиты повесили таблички с симпатичными именами и устроили под землёй ресторан, где к несварению желудка на гарнир получаешь клаустрофобию, а потом лифтом поднимаешься на поверхность.

Тут и моя нелюбовь к человеческим головам, волосы которых так сильно похожи на щупальца ядовитых медуз и сети, что я боялась запутаться. Ни одна настоящая летучая мышь не станет брать кровь из шеи. Шея слишком близко к волосам. Даже мышь-вампир нацелится на какой-нибудь безволосый участок, в идеале палец ноги, так же как у коров предпочтёт вымя.

Из-за этого мне всегда казались нелепыми фильмы про вампиров. А еще потому, что там такие идиотские летучие мыши — огромные резиновые, с красными, словно огни гирлянд, глазами и клыками, как у саблезубого тигра. Подвешенные на ниточках, они «летают», лениво махая марионеточными крыльями, будто ожиревшая птица-дегенерат. Видя их в кино, я вскрикивала, но не от страха, а скорее, от смеха вперемешку с негодованием — это ж надо так оскорбить нас, летучих мышей.

О, Дракула, невероятный герой! О, летающая лейкемия в плаще, похожем на живой зонтик, на перепончатые крылья из чёрной кожи, которые ты распахиваешь на манер стиптизёрши, когда склоняешься в истощённой похоти над безупречной и до нельзя банальной шеей любой женщины, что в жажде вечного забвения по такому случаю надела своё лучшее неглиже. Почему тот, кто похитил у тебя душу, даровал тебе способность превращаться именно в летучую мышь и волка, и только в них? Почему не вампирствующий бурундук, кряква, какой-нибудь пустынный грызун? Почему не черепаха? Вот был бы сюжет!

4. Летучие мыши, как оружие массового уничтожения

Во время Второй мировой на летучих мышах ставили эксперименты. Тысячи особей предполагалось выпустить днем над немецкими городами. На каждой – миниатюрное зажигательное устройство с таймером. Эти мыши, как водится, направились бы на поиски темноты. Забились в щели стен, спрятались под свесами крыш, с облегчением решили бы, что обрели безопасность, и в предназначенный момент взорвались, а города бы сгорели в огне.

Таков был план. Смерть от зажигательной мыши. Сами зверьки тоже, конечно, погибли бы. Подумаешь, какой-то миллион.

Города всё равно горели в огне, но без участия летучих мышей. После того, как была придумана атомная бомба, они стали ненужны.

А если бы мышей всё же использовали, удостоили бы их памятника в честь военных заслуг? Вряд ли.

Спросите человека, что скорее вызовет у него мурашки — летучая мышь или бомба? Вы услышите: «Мышь!» Сложно питать ненависть к простому куску металла, пусть и смертоносному. Мы приберегаем эти чувства для тех, кто из плоти и крови — плоти и крови, не похожих на наши собственные.

5. О прекрасном

Возможно, передышка вовсе не моя жизнь летучей мышью, а нынешняя. Возможно, меня послали в человеческое тело, ну, скажем, ради опасного задания — спасать мой народ. Если хоть немного преуспею или погибну, пытаясь — провалить такое дело при столь неравных силах куда проще — я возрожусь снова в прежнем обличье, в прежнем, по-настоящему родном для меня мире.

Всё чаще и чаще я думаю об этом с томлением. Частый стук сердца, яркий прыжок в нектар сумеречного цветка, зависание перед ним, инфракрасный мир ночи. Сырая ленивая полудрёма дневных часов, вокруг тела, мягкие, как меховые сливы, матери облизывают удивлённые мордашки новорожденных. Вспышка умиления тем, что следует дальше, предвкушение чувств, даримых языком и загнутым, сморщенным, скрученным носом, похожим на мёртвый лист, на радиаторную решётку — нос обитателя царства Плутона.

А вечером ультразвуковой гимн во славу нашей Создательницы, Создательницы летучих мышей, которая является к нам в облике летучей мыши и даёт всё необходимое: воду и росистые камни пещер, древесную укромность чердаков, цветы и фрукты, и сочных насекомых, и красоту скользких крыльев, острых белых клыков и сияющих глаз.

О чём мы молимся? Мы молимся о пропитании, как и все, а ещё о здоровье и о приумножении нашего рода, и о защите от зла, недоступного нашему пониманию, от зла с волосами на головах, что незряче рыскает в ночи единственным белым глазом, смердит наполовину переваренным мясом и ходит на двух ногах.

Богиня пещер, благослови своих детей, просим мы.


____________________________________

* город на юго-западе США, получил имя в честь знаменитого курорта Карлсбад в Богемии (ныне Карловы Вары в Чехии). В 29 километрах от города расположен национальный парк США «Карлсбадские пещеры».

***

MY LIFE AS A BAT

1. Reincarnation

In my previous life I was a bat.

If you find previous lives amusing or unlikely, you are not a serious person. Consider: a great many people believe in them, and if sanity is a general consensus about the content of reality, who are you to disagree?

Consider also: previous lives have entered the world of commerce. Money can be made from them. You were Cleopatra, you were a Flemish Duke, you were a Druid priestess, and money changes hands. If the stock market exists, so must previous lives.

In the previous-life market, there is not such a great demand for Peruvian ditch-diggers as there is for Cleopatra; or for Indian latrine-cleaners, or for 1952 housewives living in California split-levels. Similarly, not many of us choose to remember our lives as vultures, spiders or rodents, but some of us do. The fortunate few. Conventional wisdom has it that reincarnation as an animal is a punishment for past sins, but perhaps it is a reward instead. At least a resting place. An interlude of grace.

Bats have a few things to put up with, but they do not inflict. When they kill, they kill without mercy, but without hate. They are immune from the curse of pity. They never gloat.

2. Nightmares

I have recurring nightmares.

In one of them, I am clinging to the ceiling of a summer cottage while a red-faced man in white shorts and a white V-necked T-shirt jumps up and down, hitting at me with a tennis racquet. There are cedar rafters up here, and sticky flypapers attached with tacks, dangling like toxic seaweeds. I look down at the man's face, foreshortened and sweating, the eyes bulging and blue, the mouth emitting furious noise, rising up like a marine float, sinking again, rising as if on a swell of air.

The air itself is muggy, the sun is sinking; there will be a thunderstorm. A woman is shrieking, 'My hair! My hair!' and someone else is calling, 'Anthea! Bring the stepladder!' All I want is to get out through the hole in the screen, but that will take some concentration and it's hard in this din of voices, they interfere with my sonar. There is a smell of dirty bath-mats--it's his breath, the breath that comes out from every pore, the breath of the monster. I will be lucky to get out of this alive.

In another nightmare I am winging my way--flittering, I suppose you'd call it--through the clean-washed demi-light before dawn. This is a desert. The yuccas are in bloom, and I have been gorging myself on their juices and pollen. I'm heading to my home, to my home cave, where it will be cool during the burnout of day and there will be the sound of water trickling through limestone, coating the rock with a glistening hush, with the moistness of new mushrooms, and the other bats will chirp and rustle and doze until night unfurls again and makes the hot sky tender for us.

But when I reach the entrance to the cave, it is sealed over. It's blocked in. Who can have done this?

I vibrate my wings, sniffing blind as a dazzled moth over the hard surface. In a short time the sun will rise like a balloon on fire and I will be blasted with its glare, shrivelled to a few small bones.

Whoever said that light was life and darkness nothing?

For some of us, the mythologies are different.

3. Vampire Films

I became aware of the nature of my previous life gradually, not only through dreams but through scraps of memory, through hints, through odd moments of recognition.

There was my preference for the subtleties of dawn and dusk, as opposed to the vulgar blaring hour of high noon. There was my déjà vu experience in the Carlsbad Caverns--surely I had been there before, long before, before they put in the pastel spotlights and the cute names for stalactites and the underground restaurant where you can combine claustrophobia and indigestion and then take the elevator to get back out.

There was also my dislike for headfuls of human hair, so like nets or the tendrils of poisonous jellyfish: I feared entanglements. No real bat would ever suck the blood of necks. The neck is too near the hair. Even the vampire bat will target a hairless extremity: by choice a toe, resembling as it does the teat of a cow.

Vampire films have always seemed ludicrous to me, for this reason but also for the idiocy of their bats--huge rubbery bats, with red Christmas-light eyes and fangs like a sabre-toothed tiger's, flown in on strings, their puppet wings flapped sluggishly like those of an overweight and degenerate bird. I screamed at these filmic moments, but not with fear; rather with outraged laughter, at the insult to bats.

O Dracula, unlikely hero! O flying leukemia, in your cloak like a living umbrella, a membrane of black leather which you unwind from within yourself and lift like a stripteaser's fan as you bend with emaciated lust over the neck, flawless and bland, of whatever woman is longing for obliteration, here and now in her best negligee. Why was it given to you by whoever stole your soul to transform yourself into bat and wolf, and only those? Why not a vampire chipmunk, a duck, a gerbil? Why not a vampire turtle? Now that would be a plot.

4. The Bat as Deadly Weapon

During the Second World War they did experiments with bats. Thousands of bats were to be released over German cities, at the hour of noon. Each was to have a small incendiary device strapped onto it, with a timer. The bats would have headed for darkness, as is their habit. They would have crawled into holes in walls, or secreted themselves under the eaves of houses, relieved to have found safety. At a preordained moment they would have exploded, and the cities would have gone up in flames.

That was the plan. Death by flaming bat. The bats too would have died, of course. Acceptable megadeaths.

The cities went up in flames anyway, but not with the aid of bats. The atom bomb had been invented, and the fiery bat was no longer thought necessary.

If the bats had been used after all, would there have been a war memorial to them? It isn't likely.

If you ask a human being what makes his flesh creep more, a bat or a bomb, he will say the bat. It is difficult to experience loathing for something merely metal, however ominous. We save these sensations for those with skin and flesh: a skin, a flesh, unlike our own.

5. Beauty

Perhaps it isn't my life as a bat that was the interlude. Perhaps it is this life. Perhaps I have been sent into human form as if on a dangerous mission, to save and redeem my own folk. When I have gained a small success, or died in the attempt--for failure, in such a task and against such odds, is more likely--I will be born again, back into that other form, that other world where I truly belong.

More and more, I think of this event with longing. The quickness of heartbeat, the vivid plunge into the nectars of crepuscular flowers, hovering in, the infrared of night; the dank lazy half-sleep of daytime, with bodies rounded and soft as furred plums clustering around me, the mothers licking the tiny amazed faces of the newborn; the swift love of what will come next, the anticipations of the tongue and of the infurled, corrugated and scrolled nose, nose like a dead leaf, nose like a radiator grill, nose of a denizen of Pluto.

And in the evening, the supersonic hymn of praise to our Creator, the Creator of bats, who appears to us in the form of a bat and who gave us all things: water and the liquid stone of caves, the woody refuge of attics, petals and fruit and juicy insects, and the beauty of slippery wings and sharp white canines and shining eyes.

What do we pray for? We pray for food as all do, and for health and for the increase of our kind; and for deliverance from evil, which cannot be explained by us, which is hair-headed and walks in the night with a single white unseeing eye, and stinks of half-digested meat, and has two legs.

Goddess of caves and grottoes: bless your children.

1992


Статья написана 26 октября 2018 г. 18:38

ТИРАННОЗАВР, ЛЮБИМЫЙ МОЙ

Рэйчел Свирски

Родился бы ты, любимый, ящером, оказался бы тираннозавром. Только не большим, а маленьким, человеческого роста. С хрупкими косточками. Ходил бы ты на своих тяжёлых лапищах как можно деликатней и тише, и глаза твои кротко смотрели бы из-под мощных надбровных дуг.

Родился бы ты тираннозавром, я бы пошла работать в зоопарк, чтобы проводить всё время с тобой. Приносила бы тебе цыплят и живых коз. Смотрела бы, как блестит на твоих зубах кровь. Устроила бы себе постель на усыпанной листьями сырой земле в твоей клетке и, если бы тебе не спалось, пела для тебя колыбельные.

Пела бы я тебе колыбельные, скоро бы заметила, как ты восприимчив к музыке. Ты бы подстраивал под меня свой грубый, раскатистый голос, и он звучал странным контрапунктом с моим. А решив, что я сплю, ты оглашал бы ночь песнями о безответной любви.

Пел бы ты о безответной любви, я бы повезла тебя в турне. Отправились бы с тобой на Бродвей. Ты вышел бы на сцену, впился когтями в пол. Публика рыдала бы от грустной красоты твоих песен.

Рыдала бы публика от грустной красоты твоих песен, начался бы дружный сбор средств на оживление вымерших видов. Деньги потекли бы в научные институты рекой. Биологи обратили бы вспять эволюцию кур и в итоге вернули им зубастые челюсти. Палеонтологи охотились бы за ископаемыми останками ради молекул белка. Генетики нашли бы способ создать динозавра с нуля, выяснив какие последовательности ДНК позволяют кодировать всё об ящере — от размера зрачков до того, почему мозг воспринимает красоты заката. Учёные работали бы до тех пор, пока не создали тебе пару.

Создали бы тебе пару, я бы стала подружкой у вас на свадьбе. В зелёном шифоне, от которого моё лицо выглядело бы болезненно-жёлтым, я неловко бы наблюдала, как вы даёте друг другу клятвы. Ревновала бы, конечно, и огорчалась, ведь хочу за тебя замуж сама. И всё же, понимала, тебе лучше жениться на ком-то себе подобном, на той, с кем у тебя схоже тело и генетический код. Я бы смотрела, как вы стоите у алтаря, и любила тебя ещё сильнее. На душе было бы легко, ведь я бы знала, что мы с тобой привнесли в мир нечто новое и в то же время оживили нечто очень древнее. Я бы взяла взаймы твоё счастье, и сама бы оказалась взятой взаймы. Для полноты жизни мне не хватало бы только капельки голубого*.

Не хватало бы мне для полноты жизни только капельки голубого, я бы, цокая по мрамору каблучками, побежала через церковь к вазе у передней скамьи. Вынула бы гортензию цвета неба, прижала её к сердцу, и моё бы сердце забилось, словно цветок. Я бы расцвела. Моё счастье стало бы лепестками, зелёный шифон — листьями, ноги — бледными стеблями, волосы — нежными пестиками. Из моего горла пили бы экзотические нектары пчёлы. Мне бы удивились все гости: биологи, палеонтологи и генетики, репортёры, зеваки и рьяные любители музыки — все те люди, которые, поведясь на рюшечки вроде окаменелостей и клонирования, поверили, что живут в мире научной фантастики, хотя на самом деле живут в мире магии, где нет ничего невозможного.

Жили бы мы в мире магии, где нет ничего невозможного, ты бы, любимый, был динозавром. Зверем храбрым и сильным, но вместе с тем ласковым. Твои клыки и когти отпугивали бы врагов без труда. Тогда как ты — хрупкий, милый ты в человечьем обличье — вынужден полагаться на юмор и обаяние.

Тираннозавру, даже маленькому, никогда не пришлось бы противостоять пятёрке полных джина и злобы буянов. Тираннозавр обнажил бы клыки, и эти подонки сжались от страха. Спрятались бы под столы, а не их опрокидывали. Вцепились бы друг в друга для храбрости, а не хватались за те бильярдные кии, которыми тебя избивали. Пидор, айзер, недоносок, мексикашка, баба, говнюк и куча других эпитетов, вне зависимости от того подходят они тебе или нет... как только тебя не обзывали, выкрикивая и выкрикивая их, когда ты осел на скользкий от твоей крови пол.

Был бы ты, любимый, тираннозавром, я бы ознакомила тебя с запахом этих людей. Подвела бы тебя к ним тихо-тихо, и всё же, они бы тебя заметили. И бросились в бегство. Ты бы раздул ноздри, принюхался к ночи, а затем с внезапностью хищника ударил. А я бы наблюдала, как ты забираешь их жизни — река красного, блеск разлитой крови, кольца кишок — и смех, смех, смех.

Смеялась бы я, смеялась, смеялась, рано или поздно начала бы терзаться виной и пообещала так больше не делать. Отводила бы глаза от газет, где на снимках мелькают заплаканные вдовы и осиротевшие дети этих подонков, точно так же как они наверное отводят сейчас глаза от газет, где мелькает моё лицо. Как репортёры обожают моё лицо! Лицо невесты палеонтолога... уже распланирована свадьба, заказаны букеты гортензий, присмотрены зелёные шифоновые платья для подружек. А теперь невеста палеонтолога ждёт у кровати мужчины и уже не верит, что он однажды очнётся.

Был бы ты, любимый, тираннозавром, ничто не могло бы тебя уничтожить. А если бы тебя ничто не могло уничтожить, не могло бы и меня. Я бы расцвела в самый прекрасный цветок. Тянулась бы радостно к солнцу. Доверилась бы твоим зубам и когтям, что они навеки веков защитят тебя-меня-нас от царапин мелом на бильярдных киях, от шарканья медсестёр в больничном коридоре, от замирания моего разбитого сердца.

________________________________

* blue (голубой, синий) в английском часто служит эвфемизмом для "грусть"; согласно традиции, невеста должна иметь при себе нечто новое, нечто старое, нечто взятое взаймы и нечто голубое).

***

If You Were a Dinosaur, My Love

by Rachel Swirsky

If you were a dinosaur, my love, then you would be a T-Rex. You’d be a small one, only five feet, ten inches, the same height as human-you. You’d be fragile-boned and you’d walk with as delicate and polite a gait as you could manage on massive talons. Your eyes would gaze gently from beneath your bony brow-ridge.

If you were a T-Rex, then I would become a zookeeper so that I could spend all my time with you. I’d bring you raw chickens and live goats. I’d watch the gore shining on your teeth. I’d make my bed on the floor of your cage, in the moist dirt, cushioned by leaves. When you couldn’t sleep, I’d sing you lullabies.

If I sang you lullabies, I’d soon notice how quickly you picked up music. You’d harmonize with me, your rough, vibrating voice a strange counterpoint to mine. When you thought I was asleep, you’d cry unrequited love songs into the night.

If you sang unrequited love songs, I’d take you on tour. We’d go to Broadway. You’d stand onstage, talons digging into the floorboards. Audiences would weep at the melancholic beauty of your singing.

If audiences wept at the melancholic beauty of your singing, they’d rally to fund new research into reviving extinct species. Money would flood into scientific institutions. Biologists would reverse engineer chickens until they could discover how to give them jaws with teeth. Paleontologists would mine ancient fossils for traces of collagen. Geneticists would figure out how to build a dinosaur from nothing by discovering exactly what DNA sequences code everything about a creature, from the size of its pupils to what enables a brain to contemplate a sunset. They’d work until they’d built you a mate.

If they built you a mate, I’d stand as the best woman at your wedding. I’d watch awkwardly in green chiffon that made me look sallow, as I listened to your vows. I’d be jealous, of course, and also sad, because I want to marry you. Still, I’d know that it was for the best that you marry another creature like yourself, one that shares your body and bone and genetic template. I’d stare at the two of you standing together by the altar and I’d love you even more than I do now. My soul would feel light because I’d know that you and I had made something new in the world and at the same time revived something very old. I would be borrowed, too, because I’d be borrowing your happiness. All I’d need would be something blue.

If all I needed was something blue, I’d run across the church, heels clicking on the marble, until I reached a vase by the front pew. I’d pull out a hydrangea the shade of the sky and press it against my heart and my heart would beat like a flower. I’d bloom. My happiness would become petals. Green chiffon would turn into leaves. My legs would be pale stems, my hair delicate pistils. From my throat, bees would drink exotic nectars. I would astonish everyone assembled, the biologists and the paleontologists and the geneticists, the reporters and the rubberneckers and the music aficionados, all those people who—deceived by the helix-and-fossil trappings of cloned dinosaurs– believed that they lived in a science fictional world when really they lived in a world of magic where anything was possible.

If we lived in a world of magic where anything was possible, then you would be a dinosaur, my love. You’d be a creature of courage and strength but also gentleness. Your claws and fangs would intimidate your foes effortlessly. Whereas you—fragile, lovely, human you—must rely on wits and charm.

A T-Rex, even a small one, would never have to stand against five blustering men soaked in gin and malice. A T-Rex would bare its fangs and they would cower. They’d hide beneath the tables instead of knocking them over. They’d grasp each other for comfort instead of seizing the pool cues with which they beat you, calling you a fag, a towel-head, a shemale, a sissy, a spic, every epithet they could think of, regardless of whether it had anything to do with you or not, shouting and shouting as you slid to the floor in the slick of your own blood.

If you were a dinosaur, my love, I’d teach you the scents of those men. I’d lead you to them quietly, oh so quietly. Still, they would see you. They’d run. Your nostrils would flare as you inhaled the night and then, with the suddenness of a predator, you’d strike. I’d watch as you decanted their lives—the flood of red; the spill of glistening, coiled things—and I’d laugh, laugh, laugh.

If I laughed, laughed, laughed, I’d eventually feel guilty. I’d promise never to do something like that again. I’d avert my eyes from the newspapers when they showed photographs of the men’s tearful widows and fatherless children, just as they must avert their eyes from the newspapers that show my face. How reporters adore my face, the face of the paleontologist’s fiancée with her half-planned wedding, bouquets of hydrangeas already ordered, green chiffon bridesmaid dresses already picked out. The paleontologist’s fiancée who waits by the bedside of a man who will probably never wake.

If you were a dinosaur, my love, then nothing could break you, and if nothing could break you, then nothing could break me. I would bloom into the most beautiful flower. I would stretch joyfully toward the sun. I’d trust in your teeth and talons to keep you/me/us safe now and forever from the scratch of chalk on pool cues, and the scuff of the nurses’ shoes in the hospital corridor, and the stuttering of my broken heart.


Статья написана 27 июля 2018 г. 21:13

Звёздный забег

Фредрик Браун

Гарн Робертс, также известный как секретный агент К-1356, правда, только высшим чинам из спецслужб Галактической федерации, спал в своём одноместном космическом корабле, который дрейфовал на автопилоте в двухстах шести световых годах от Земли со скоростью четырнадцать световых лет в час. Звонок тут же его разбудил. Гарн Роберт поспешил к панели дальней связи и включил её. На экране появилось лицо Донена Бренда, специального помощника президента Федерации.

— К-1356, для вас есть задание, — сообщил голос из динамика. — Вы знаете о звезде под названием Новра, что в созвездии...

— Да, — быстро ответил Робертс. Связь на таком расстоянии забирала слишком много энергии, особенно шифрованным сигналом, и он как мог берёг время помощника президента.

— Хорошо. Знакомы с её планетной системой?

— Никогда там не бывал. Знаю только, что в ней две обитаемые планеты.

— Верно. Ближайшую к солнцу населяют гуманоиды, которые не так уж сильно отличаются от нас. На внешней живёт раса, внешне похожая на земных лошадей, но у них есть третья пара конечностей с пальцами, что позволило их цивилизации достичь довольно высокого уровня развития. Они называют себя непроизносимым для нас словом, так что мы именуем их просто конями. Они знают, откуда пошло это название, но не возражают. Видимо, их это не задевает.

— Да, сэр, — вставил Робертс, воспользовавшись паузой.

— Обе расы освоили космические полеты, но лишь на субсветовой скорости. Между двумя планетами — названия и координаты есть в звёздном атласе — тянется пояс астероидов сродни нашему, только более широкий из-за осколков большого космического тела, орбита которого когда-то пролегала между этими двумя обитаемыми мирами. Оба обитаемых мира не очень-то богаты минералами, с отличие от астероидов, откуда они их в основном и получают. Сотню лет назад у них разразилась война за ресурсы, и Галактическая Федерация выступила третейским судьёй в споре. Закончилось тем, что обе расы, гуманоидная и лошадиная, пришли к соглашению, по которому представитель каждой имеет право застолбить только один астероид.

— Да, сэр. Я помню, как читал об этом в галактической истории.

— Прекрасно. Проблема вот в чём. От гуманоидов поступила жалоба. Они утверждают, что кони нарушают эту договорённость, регистрируя астероиды на мёртвых душ.

Ваше задание. Высадиться на планете коней. Представиться торговцем. Их туда прилетает много, поэтому вы не вызовете подозрений. Местные дружелюбны, так что проблем не должно возникнуть. Вас тепло встретят как торговца с Земли. Ваша цель — подтвердить или опровергнуть заявление гуманоидов.

— Да, сэр.

После выполнения задания и убытия с планеты доложить мне лично по закрытому каналу.

Экран погас. Сверившись со справочниками и картами, Гарн Робертс вбил новые координаты в автопилот и вернулся в койку досыпать.

Через неделю, завершив задание и удалившись от системы Новры на добрый десяток световых лет, Гарн Робертс послал вызов по спецсвязи, и через мгновение на экране появилось лицо Донена Бренда.

— Сэр, — начал Гарн Робертс, — Агент K-1356, докладываю. Мне удалось получить доступ к данным переписи населения. Местных немногим больше двух миллионов. Между тем, заявок на астероиды ими подано почти четыре миллиона. Гуманоиды, несомненно, правы, и кони нарушают договор. Иначе почему конских задн... — Он закашлялся и покраснел. — Заявок больше, чем коней?





  Подписка

Количество подписчиков: 17

⇑ Наверх