В 1956 году во втором выпуске альманаха «Литературная Москва» появилась статья Лидии Чуковской «Рабочий разговор (Заметки о редактировании художественной прозы)», в которой разбирается повесть Георгия Тушкана «Джура».

цитата

Кровь хлещет на всех страницах этой детской книги, удары сыплются один за другим. В ней стреляют в трупы и плюют трупам в лицо. Часто бьют друг друга по голове, еще чаще вцепляются в горло.

Много крови — и мало литературного вкуса! Пристрастие к низкопробным шаблонам бросается в глаза на каждой странице.

По-видимому, автор полагает, что, описывая погони, драки, отравления, шифрованные приказы, клятвы, кровавые стычки, и на этом фоне —

«побледневшее лицо, устремленное вверх»,

— он отдает дань романтике, столь любезной юношеству. Вывести автора из этого заблуждения и обязан был редактор. Он, первый квалифицированный литератор, ознакомившийся с рукописью на ее пути от писателя к читателю, он — редактор, то есть знаток языка и литературы, обязан был объяснить автору, что не следует путать романтику с дешевой бульварщиной, что романтика — звук высокий и чистый и ей чуждо безвкусное нагромождение страхов и красивостей. Что юношеская книга мужественна, не боится боев и трагедий, но она благородна и потому чуждается любования кровью. Книга для юношества должна быть окрылена духом великой борьбы — тогда не страшны кровь и трупы. Но если душевные движения героев изображены поверхностно и вульгарно, если о целях борьбы рассказывается равнодушным языком справочника — тогда пафос ее отступает на задний план, а на первый выходит мордобой, предательство, пытка.

По-видимому, и автор и редактор находятся во власти теории, утверждающей, будто «приключенческая повесть» принадлежит к жанру, так сказать, «экстерриториальному», будто к ней литературные критерии неприменимы. Между тем эти критерии неприменимы только к тому, что вне литературы. Всякая книга, в особенности книга для подростков и юношей, кроме тех идейных и воспитательных задач, которые она перед собой ставит, всегда решает и чисто литературные задачи, постоянные, неотменимые: она должна совершенствовать литературный вкус читателя, обогащать его язык и тем самым обогащать его мышление, углублять знание жизни. Литературные шаблоны способствуют выработке шаблонов мыслительных; неряшливость языка воспитывает неряшливость мысли. Безвкусица, прививаемая читателю с юности, ставит трудно разрушаемую стену между ним и подлинными произведениями искусства; они, эти подлинные произведения, своеобычны, а шаблон учит механическому, мертвенному однообразию форм; они требуют душевной и умственной работы, а шаблон приучает читателя наспех глотать страницы, не размышляя, не чувствуя, лишь бы поскорее добраться до очередного удара по голове кулаком; Они твердят о красоте и трагедии подвига, а чтиво приучает читателя смаковать мордобой и любоваться красивостью «побледневшего лица» и «восходящего солнца, озолотившего края белых облаков». Подлинные произведения искусства, которые юноше предстоит полюбить, учат постигать живую жизнь, понимать реальную действительность, а вульгарное чтиво, подсунутое ему вместо повести, — неправдоподобное, внутренне-грубое, — отучает его от действительной жизни, выдавая за реальность безобразную смесь из окровавленных ушей, геологических терминов, шпионских шифров, восточных имен и звонкого девического смеха...

Поскольку Тушкан был председателем секции приключенческой (и научно-фантастической) литературы в Московском отделении СП СССР, члены секции расценили статью как прямую угрозу для всех и организовали контратаку.

В январе 1957 Чуковская писала Л. Пантелееву:

цитата

Пока что особых громов нет — так, громики. Зарницы будущей грозы. Когда будет и будет ли обсуждаться весь альманах — еще неведомо. Моя же статья будет подвергнута обсуждению завтра утром на редсовете Детгиза (без меня) и 28-го в Союзе, на собрании двух секций — критиков и детских писателей. В Союз приглашены также: 1) редакция Детгиза, 2) Дом Детской книги, 3) Мол. Гвардия, 4) Советский писатель. Председательствовать будет Николай Богданов. Это человек неглупый, держится хорошо и, что для меня очень важно, испытал на себе мою редакторскую руку: я когда-то редактировала для «Пионерки» его рассказы. А это весьма существенный факт, потому что, представьте себе: меня собираются изобличать в отрицании необходимости редакционной работы! Это меня-то, «Лидку-маршакидку», как говорил когда-то Митя… Второй пункт обвинения, что я, будто бы, ненавижу выдающиеся опусы советской детской литературы. Тут мне будут припомнены и поставлены в счет: Курочкин, Осеева… «На „Джуре“ воспитываются поколения советской молодежи», — сказал Компаниец… Представление будет интересное. Жаль, что Вы его не увидите. Мне сильно будет не хватать старых друзей. Не знаю, приедет ли из Переделкина Шура, а уж наверное не смогут придти Там. Гр. и С. Я. И Вы не будете. А разворот, мне кажется, предстоит серьезный — принимая во внимание крепко сколоченную шайку приключенцев, которые явятся отстаивать «Джуру» и свое священное право зарабатывать сотни тысяч на малограмотной белиберде… Немцов уже приходил в партком и произносил: «Тушкана она отрицает, а о Георгиевской написала целую книгу. Она — эстет». Все это и полетит мне в голову 28-го вечером. И многое другое, чего и не придумаешь.

После собрания Чуковская сообщает Пантелееву о результатах:

цитата

PPS. Что делается в здешнем Детгизе по поводу моей статьи — этого пером не описать! Травят того единственного редактора, который при обсуждении в Союзе выступил в защиту статьи. Обо мне публично говорят, что я нигилистка, что я против партийного руководства литературой (!?!?), что я ненавижу Гайдара (?), что я преследую Тушкана за то, что он написал патриотическую книгу, и пр., и т. п. В Детгизе по поводу моей статьи дважды было собрание по 6 часов каждое; меня клеймили Пискунов, Морозова и Максимова. В стенной газете висит статья Томана, объясняющая, что не только Тушкан описывает кровавые стычки, но и Пушкин и Лев Толстой… Статья занимает 3/4 газеты.

Рецензия Льва Карсавина на "Аэлиту"

«Отъ хорошей жизни не полетишь», глубокомысленно замѣтилъ по поводу воздухоплавателя одинъ изъ персонажей извѣстнаго Горбуновскаго разсказа. Герой новаго фантастическаго романа графа Ал. Н. Толстого летитъ на Марсъ отъ... любви. Имя его Мстиславъ Сергѣевичъ Лось, т. е. какъ будто онъ и не относится къ великорусскому племени, но поведеніе его (въ частности мотивъ полета) глубоко національно. Онъ не норвежецъ какой-нибудь, вродѣ Нансена, и, повидимому, не беретъ съ собою никакихъ ученыхъ аппаратовъ (кромѣ необходимыхъ для переѣзда), не собирается производить ученыя наблюденія, вести назадъ коллекціи, описывать бытъ и культуру марciанъ. Правда, инженеръ Лось съ интересомъ разсматриваетъ какія-то мозаики, скульптуру и золотыя маски въ доисторическомъ зданіи на Марсѣ; правда, онъ довольно быстро и легко усваиваетъ языкъ марсіанъ въ бесѣдахъ съ прекрасной Аэлитой и говоритъ съ ней о прошломъ земли и о прошломъ Марса. Но повѣсть объ Атлантидѣ, да и вся исторія взаимоотношеній Земли и Марса, право, не требовали столь отдаленнаго путешествія (немного къ тому же непріятно совпаденіе сообщаемаго авторомъ съ вульгарными оккультистскими фантазіями), а «научная сторона» вообще не является сильною въ романѣ. Пожалуй, еще удачно въ этомъ смыслѣ описаніе самого аппарата и техническихъ подробностей полета. Но немножко странно, что ручныя бомбы, захваченныя съ земли спутникомъ Лося красноармейцемъ Гусевымъ, оказываются дѣйствительными въ борьбѣ съ усовершенстованными орудіями жителей Марса, а марсіанская же бронзовая дверь служитъ достаточнымъ прикрытіемъ и отъ лиловаго свѣта, и отъ магнитнаго поля, и отъ выстрѣловъ. Впрочемъ, все дѣло въ томъ, какъ подойти къ этому. Въ противорѣчіяхъ, наивной обнаженностью своей говорящихъ о ихъ нарочитости, неожиданно вскрывается очаровательный лубокъ.

Не въ научныхъ фантазіяхъ смыслъ романа. — Инженеру Лoсю тяжело на землѣ, гдѣ не было ничего «важнѣе Катюшиной любви», и гдѣ Катюша умерла. Ему хочется «уйти отъ тѣней, отгородиться милліонами верстъ, быть одному». Его «разумъ горитъ чаднымъ огонькомъ надъ самой темной изъ безднъ, гдѣ распростертъ трупъ любви», какъ изъясняется онъ нѣсколько витіевато, «земля отравлена ненавистью, залита кровью. Недолго ждать, когда пошатнется даже разумъ, — единственныя цѣпи на этомъ чудовищѣ». Его «гонитъ безнадежное отчаяніе», и онъ бѣжитъ на Марсъ. А на Марсѣ его мучитъ тоска по землѣ, гдѣ его душа. «Словно — оторвалась живая нить, и душа его задыхается въ ледяной, черной пустотѣ». «Земля, земля, зеленая, то въ облакахъ, то въ прорывахъ свѣта, пышная, многоводная, такъ расточительно жестокая къ своимъ дѣтямъ, политая горячей кровью, и — все же — любимая, родная...» Это — одиночество, отрывъ отъ «великаго Духа, раскинутаго въ тысячелѣтіяхъ». Это — измѣна родинѣ. И не спится Лоcю рядомъ съ «похрапывающимъ Гусевымъ». — «Этотъ простой человѣкъ не предалъ родины, прилетѣлъ за тридевять земель, на девятое небо и только смотритъ, что бы ему захватить, привезти домой, Машѣ. Спитъ спокойно, совѣсть чиста». И только сонъ о землѣ — березы, искры солнца на водѣ... — несутъ покой; сонъ и новая любовь къ Аэлитѣ. Ее (не Аэлиту), новую любовь, прерванную, невозможную на Марсѣ, приноситъ съ собой назадъ, на «родную» землю Лось. Она поетъ въ «хрустальномъ отъ счастья голосѣ» птицы. Она — въ «сизой росѣ на травѣ», въ «влажныхъ листьяхъ», въ «бѣломъ дымѣ» облака. На землѣ Лось снова — одинокъ, странный мечтатель. Но онъ опять слышитъ голосъ: «голосъ Аэлиты, любви, вѣчности, голосъ тоски, летитъ по всей вселенной, зовя, призывая, клича, — гдѣ ты, гдѣ ты, любовь...»

Любовь невозможна на Марсѣ. Она сжигаетъ марсіанскій разумъ, возвращая во «влагу жизни», принося «смерть» или то, что люди называютъ «живымъ огнемъ, жизнью». Для Марса любовь — «тревога крови, помраченіе разума, ненужный возвратъ въ давно, давно прожитое... Ненужное слѣпое продленіе жизни». На Марсѣ жизни уже нѣтъ: она на немъ вымираетъ, и онъ безсиленъ съ этимъ бороться. Онъ можетъ лишь «обставить пышностью и счастьемъ послѣдніе дни міра», «умереть спокойно», заковавъ въ цѣпи «всѣхъ мечтателей несбыточнаго» (о несбыточномъ?) и огородившись отъ пришельцевъ съ земли. Или «надѣяться на переселенцевъ съ земли?.. Вливать свѣжую кровь въ наши жилы?» Поздно или не поздно? Призрачно на Марсѣ. — Оранжевая пустынная долина съ жирными, словно живыми кактусами, развалины былой культуры и . . . воздушные корабли марсіанъ, и послѣдній оазисъ культуры, «чудесный край» Азора, голубоватая Соaцера, странный — «все, какъ сонъ» — городъ, наконецъ «Лазоревая роща» съ темно-синимъ прозрачнымъ озеромъ и «бѣло — голубоватая» Аэлита. Все не настоящее, не живое, призрачное... Только — похожія на земныя соціальныя противорѣчія, глухая мятежность забитыхъ массъ, да... громадные пауки. Ихъ много въ оставленныхъ подземельяхъ. Въ глубинѣ шахты колеблется, перекатывается «коричнево — бурая шкура», шипитъ и пуршитъ, пучится, вся покрытая «обращенными къ свѣту глазами, мохнатыми лапами: — «Ихъ тамъ милліоны... Они ждутъ, ихъ часъ придетъ, они овладѣютъ жизнью, населятъ Марсъ».

Яркимъ и сочнымъ предстаетъ обрамляющій эту неосуществимую и неуяснимую грезу русскій бытъ, «совѣтскій бытъ», нелѣпый и по своему привлекательный. Вотъ Гусевъ со своею Машей въ занимаемой ими просторной комнатѣ какого-то роскопнаго брошеннаго дома съ «золоченной, съ львиными лапами кроватью» и портретомъ старика въ пудреномъ парикѣ надъ нею. «Гусевъ прозвалъ его «Генералъ Топтыгинъ» — «этотъ спуска не давалъ, чуть что не по немъ — сейчасъ топтать». «Маша боялась смотрѣть на портретъ». И тутъ же «желѣзная труба желѣзной печки, закоптившей стѣну», а рядомъ двусвѣтная зала съ разбитыми стеклами и крысами. Немного словъ тратитъ авторъ. Но передъ читателемъ и Каменноостровскій («Дулъ вѣтеръ по пустынному проспекту Красныхъ Зорь»), и русская толпа съ ея разнообразной и немного нелѣпой праздной бесѣдой. И какъ-то естественно, необходимо сплетается дикій замыселъ Лося съ нелѣпицей русскаго быта и-болѣе того — русскаго человѣка. Маша, жена Гусева, — «усталое и милое лицо женщины, ... глаза... равнодупные, ясные, съ сумасшедшинкой»; прядь волнистыхъ волосъ, заведенная за ухо. Самъ Гусевъ — «глаза лѣнивые, сѣрокаріе и такіе же, какъ у той женщины, — съ искоркой». Онъ въ запасѣ «вслѣдствіе контузіи и раненія» и со скуки читаетъ объявленія. Прочелъ и Лосевское: «Инженеръ М. С. Лось приглашаетъ желающихъ летѣть съ нимъ 18 августа на планету Марсъ явиться для личныхъ переговоровъ отъ 6 — 8 вечера. Ждановская набережная, домъ 11, во дворѣ». — «А вотъ взять и полетѣть съ нимъ, очень просто». Онъ не знаетъ, «люди тамъ или чудовища обитаютъ», но летѣть готовъ, хотя жену и жалко.

Высланные изъ Петербурга и Москвы богоискатели, къ которымъ имѣю честь принадлежать и я, надѣются спасти Россію и Европу, проповѣдуя свои религіозныя, и имъ самимъ еще не совсѣмъ ясныя идеи. Красноармеецъ Гусевъ, «съ сумасшедшинкой въ глазахъ», не умѣлъ еще, какъ слѣдуетъ, осмотрѣться на Марсѣ, а уже принялся за устройство революціи. Онъ не «паука сушенаго» хочетъ съ Марса привезти, хотя при случаѣ и тянетъ, что можетъ, изъ золотыхъ вещей. Онъ рѣшилъ, что «Марсъ теперь нашъ, русскій. Это дѣло надо закрѣпить». Пусть Марсіане выдадутъ «бумагу... о желаніи вступить въ составъ россійской федеративной республики». «Это не то, что губернію какую — нибудь оттяпать у Польши, — цѣликомъ планету. Вотъ, въ Европѣ тогда взовьются! Одного золота здѣсь, сами видите, кораблями вози». И Гусевъ устраиваетъ революцію, одинъ (какъ на лубочныхъ картинкахъ громадный русскій казакъ одинъ разметываетъ цѣлыя арміи нѣмцевъ); почти добивается побѣды, а — кто знаетъ — можетъ, и добьется. Во всякомъ случаѣ, въ немъ и вокругъ него вся жизнь, какая изображена А. Н. Толстымъ на планетѣ Марсѣ, жизнь настоящая, коНдовая, русская.

Впрочемъ, передавать своими словами образъ Гусева значитъ — его портить. Толстой впервые сумѣлъ уловить обликъ нынѣшняго русскаго человѣка, за нелѣпицами современнаго русскаго быта и русскаго коммунизма обнаружить столь знакомыя всѣмъ намъ и столь родныя черты: и подлинный паѳосъ, и идеализмъ, и «сумасшедшинку», и — не разберешь: вѣру въ себя или насмѣшку надъ собою. Авторъ дѣлаетъ это мастерскими, сжатыми и точными штрихами, удивительно колоритнымъ и вѣрнымъ языкомъ, дѣлаетъ безъ прикрасъ и утаиванія, не забывая отмѣтить и вороватость и безразличіе въ выборѣ средствъ. Онъ первый по настоящему и конкретно подходитъ къ проблемѣ русской революціи, не къ офиціально по разному съ разныхъ сторонъ формулируемымъ «задачамъ» ея, а къ подлинному ея существу. Онъ любитъ и умѣетъ любить Россію, и въ его любви — обнадеживающая вѣра. Это не «пріятіе революціи». Это-пріятіе того, что за нею и что въ глубинѣ ея. Это не фразерство и трескучая идеологія, а художественное постиженіе, пронизанное свѣтлой ироніей. Конечно, Марсъ и марсіанская культура — фантастика. Но развѣ иначе, какъ путемъ фантастики, можно подойти къ проблемѣ Россіи и проблемѣ Европы? И что такое наша національная мечта: туманное неуяснимое томленіе какого-то инженера Лося или завѣдомо нелѣпая дѣятельность красноармейца Гусева? Первый чуетъ, что лишь на родной землѣ возможна его мечта и что земною должна стать Аэлита. А второй все что-то «организуетъ», «устраиваетъ революціи», «бахвалится», но какъ-то и вѣритъ во внутреннюю свою правду. Такое ужъ, видно, время теперь, что фантастика правдивѣе правды, а правда становится фантастичною.

(Современные записки XVI, 1923, с. 419-422)

Алексей Толстой. Уж давно мы его знаем. Крепкий, заволжский, земляной, тонкий в сложности пейзажного рисунка, гиперболический в характерно-бытовом, иногда любящий за правду выдать мастерской анекдот. Во всем — русский, очень русский, чрезвычайно русский. Самый молодой из старого поколенья современных писателей — развернулся тогда, когда многие свернули свои свитки и отложили перья. „Хождение по мукам", „Детство Никиты", повести, рассказы — путь широкий прежней дороги от Заволжья.

Но вот, „чрезвычайно русский писатель", земляной мастер изобретает неведомый аппарат и с всех ошеломляющей неожиданностью — на Марсе! Шлет оттуда фантастически-марсианскую „Аэлиту". Старые знакомые в недоумении: уж не Заволжьем ли стал Марс? уж Толстой его не „озаволжил" ли? Все — в средствах и силах художника.

Начинается с голодного Петербурга. Женщины с усталыми, милыми лицами, с равнодушными глазами „с сумасшедшинкой", рабочие, солдаты — во всем прежнее мастерство рассказа, острота простонародных диалогов, зоркость глаза. Американец Скайльс и солдат Гусев у объявления о полете на Марс:

„Солдат сказал:

— В запас я уволился вследствие контузии и ранения. Хожу — вывески читаю, — скука страшная.

— Вы думаете пойти по этому объявлению? — спросил Скайльс?

— Обязательно пойду.

— Но ведь это — вздор, — лететь в безвоздушном пространстве пятьдесят миллионов верст.

— Что говорить — далеко."

На двух „земных" фигурах – солдате Гусеве и инженере Лосе строит Толстой роман. Их переносит в фантастику Марса. Гусев — весь в русском скифстве: „скука страшная ... войны не предвидется ... вы уж пожалуйста возьмите меня с собой, я вам на Марсе пригожусь". Фигура его сделана с изумительным мастерством! Не эпизодического солдата дал в Гусеве Толстой. Пусть в фантастическом романе, но слепил — подлинный, живой, обобщающий тип русского солдата-бунтаря-скифа. И фон Марса хорош для перенесенного туда Гусева. Гуще подчеркивается его земляная суть, рельефнее выступает он в своем языке. Вот как на корабле рассказывает марсианам о себе Гусев:

„— Гусев — это моя фамилия. Гусев — от гусей: здоровенные у нас такие птицы на земле, вы таких птиц сроду и не видали. А зовут меня — Алексей Иванович. Я не только полком — я конной дивизией командовал. Страшный герой, ужасный. У меня тактика: пулеметы не пулеметы — шашки наголо: —„Даешь, сукин сын, позицию!".

Интеллигент-инженер Лось ярок менее Гусева. Может быть потому, что не толстовский он герой. В его обрисовке хороши лирические места, передана его неприкаянность, а любовь к Аэлите зарисована с легкой сентиментальностью, идущей к общему сюжету романа. Марсианка Аэлита —ведь не женщина. Она — вечно-женственное. И тяга к любви, как к вечно-женственному передана Толстым прекрасно.

На Марсе очень хороши и ярки по своему рисунку описания фантастической природы. Хорошо сделаны моменты марсианской революции с фигурами властвующего Тускуба и революционера Гора. Правда, и здесь все же ярче всех земнородный Гусев, который „озаволживает" Марс неизменным „тудыть твою в душу!"

В построении и развитии „Аэлиты" Толстой удачно и интересно соблюдает неприменный принцип roman d’aventure —нагромождение препятствий, обход всякого разрешающего момента. Это создает необходимую в такой книге — напряженность, магнетизм и заставляет читать с интересом.

В целом, если поставить вопрос: —„озаволжен" ли Марс Толстым? Надо сказать: — нет. Этого явно хочет бунтарь Гусев, он сильно тянет в эту сторону. Но противовесий слишком много. Фантастика сюжета, напряженность развития — все же уносят на Марс и Гусева и читателя. А этого видимо хотел автор. Путь с земли на Марс оказался легок Алексею Толстому. С Марса обратно на землю — еще легче. Так в добрый путь дальше!

("Новая русская книга" № 5-6, 1923, с. 15)

Из дневника Марка Харитонова:

цитата

23.4.2008. Открыл в 4 м номере «Звезды» статью Вяч. Вс. Иванова о творчестве братьев Стругацких. Просматривал вначале бегло, захотел было тотчас написать ему: такими интересными показались некоторые наблюдения, сопоставления, мысли о проблемах современной науки. Но потом стал перечитывать внимательно — появились оговорки, вопросы, сомнения. Действительно несравненная эрудиция (он с удовольствием демонстрирует ее в обильных отступлениях, не всегда относящихся к теме), отчасти пересказ уже знакомого. Он соотносит художественный мир Стругацких с научными концепциями, отдавая дань больше их футурологической прозорливости и сюжетам, чем художественным достоинствам. Приводя отрицательное суждение Набокова о Мальро (банальные обороты речи, стертые метафоры), Иванов (который Мальро ценит) пишет: «Граница проходит между “хорошо” (или даже “блестяще”) написанным и содержащим исторически значимые наблюдения и мысли... В конечном счете после всех происходящих и готовящихся мировых катаклизмов будут читать прежде всего писателей с великими сюжетами, а не просто гениальным описанием деталей (как в русской прозе того же Набокова)» .

Тут есть над чем подумать. Вряд ли речь идет только о «гениальном описании деталей». Для меня задача великой литературы — сделать жизнь человека (и мысль) более полноценной, богатой. «Припомнить жизнь и ей взглянуть в лицо» — этому учит поэзия. Но вот будут ли читать более чем любимого Ивановым Пастернака после грядущих «мировых катаклизмов» — это действительно проблема .

Из дневника Марка Харитонова:

цитата

28.9.2007...Я исчерпал привезенное чтение, вчера взял у ребят еще один роман фантаста Лукьяненко. В каком то отдаленном будущем научились оживлять убитых людей, делать бессмертными тех, у кого есть на это деньги. Но все содержание жизни — межпланетные войны, борьба за власть. Все фантастические изобретения, обезболивающая целительная фармацевтика, электроника не приносят ничего, кроме утверждения власти и финансового успеха, ни счастья, ни мудрости, ни радости. Сюжет, в сущности, тот же, что в бандитских сериалах, только вместо пистолетов с глушителями бластеры и т.п. (Не пренебрегают, впрочем, холодным оружием, изощренным мордобитием, единоборствами с инопланетными тварями.) Женщины и те занимаются пытками. И ради чего все? Ради возможности насладиться синим или желтым вином, поужинать «при свечах». Подростковое чтение, не Лем .