Андрей Шмульян — соавтор сатирического нф романа "Черт в Совете непорочных" и нф рассказа "Способный секретарь". Формальные вехи биографии есть на сайте РНБ. Кое-что о его молодости можно почерпнуть из воспоминаний Лазаря Розенталя:

цитата

Закат в Гунгербурге был великолепен.

Солнце медленно садилось в море. А затем еще долго не могла погаснуть заря. Ежевечерние прогулки по пляжу были обязанностью дачников. Среди гуляющих заметно выделялись весьма юная барышня и сопутствовавший ей тщедушный гимназистик. Выделялись тем, что они ни с кем не знакомились. Они походили друг на друга; явно — брат и сестра. Он — всегда в аккуратном белом кительке. Она — чуточку постарше, лицо не без миловидности, челочка на лбу, походка ленивая, несколько тяжеловатая. Мой брат, следивший за всеми женскими лицами на пляже, окрестил обоих «вечными спутниками». Книга Мережковского под этим названием пользовалась тогда значительной популярностью. Кличка, придуманная моим братом, имела, однако, несколько иной смысл: «вечные спутники» гунгербургского пляжа никому не сопутствовали, они были неразлучны в своих прогулках лишь друг с другом.

Мы сразу же нашли нужный дружеский тон для беседы. Гимназистик нам нисколько не мешал. Он был всецело в подчинении у сестры и из общего строя разговора не выпадал.

«Вечные спутники» звучало весьма возвышенно. Но это была лишь кличка. Гимназистику вполне подходило его имя Адя. Иначе как Адя я его и не вспоминаю.

Их петербургская квартира находилась неподалеку от нашей. Мы жили на тишайшей Надеждинской, почти у самого Невского. Они же вблизи другого, уже совсем безмолвного конца той же улицы, на Спасской. Т.е.. по соседству с аристократическими Кирочной, Сергиевской, Фурштатской.

Дом, в котором она жила, был по-петербургски неприветливым доходным домом. Его стандартность скрашивали кое-какие модернистические новшества парадного подъезда. Квартира была на втором этаже, просторная и темноватая. Апартаменты, обращенные окнами на улицу, пребывали для меня почти недоступными. Там рядом с парадной гостиной находился кабинет отца. Петр Ефимович редко появлялся за чайным столом. Он играл на бирже. В нем, выкресте, уже явственно проступала совсем не еврейская, барственная уверенность в себе. Его собранность, энергия, решительность не вязались с вялым благоденствием его жены. Его благожелательность была вполне светская.

Из излишне обширной, но совершенно темной передней меня сразу же через полутемную столовую уводили в комнату Вечной спутницы. Мягкая «бескостная» мебель непривычно оттесняла то, что здесь должно было бы быть главнее — письменный столик, шкаф с книгами, кровать. Комната походила больше на гостиную. Вторая дверь вела в коридор. Там висел телефон. Специально для «Лидочки», как не без гордости пояснила мама. В доме явно роскошествовали. В кабинете находился еще один аппарат. Но он постоянно был нужен отцу.

Вдоль коридора вытягивались апартаменты поскромнее. Адя занимал весьма непритязательную комнатенку. Далее следовали оставшиеся неизвестными мне обиталища бабушки и малыша Шурика, очень балованного, красивого, нервного, рано проявившего большие музыкальные способности.

В столовой у вечернего самовара засиживались надолго. Бабушка, мама, Вечная спутница, Адя жили уединенно и на редкость дружно. Гость чувствовал себя здесь уютно. Чаепитием распоряжалась бабушка. Она же, видимо, распоряжалась и всем хозяйством. Но хозяйничала так, чтобы все соответствовало вкусам «Лидочки».

Война затягивалась. А затем пришла Революция. Аде, сменившему студенческую шинель на солдатскую, пришлось изворачиваться, чтобы избежать фронта. Все прочее же осталось неизменным. Не в пример многим буржуазным квартирам квартира на Спасской пребывала неизменной. Все же и в ней стало очень холодно. Кутались в платки, надели фуфайки, свитеры. За чаем угощали всего лишь «искусственным медом». Это было какое-то варево из патоки, приобретшее у петербуржцев в зиму 1918—1919 года немалую популярность. Внезапно объявился дядя, мамин брат, никогда раньше не упоминавшийся большевик-подпольщик. Он действовал по военной части. Весьма важный большевик. Сведения о нем сообщаются даже в краткой двухтомной Советской энциклопедии. Он приехал на Спасскую в санях. Не извозчичьих, а бывших собственнических, выездных. Привез мешок крупчатки, гуся, сахару и прочей драгоценной по тем временам снеди.

Я покинул Петербург и лишь год спустя смог снова навестить квартиру на Спасской. Внешне она как будто и на этот раз оставалась неизменной. Но все же перемены, и притом немалые, произошли. Петра Ефимовича посадили. Главой семьи стала Вечная спутница. Она сама призналась, что сделалась совсем другой. Тепличная жизнь кончилась.

В следующий же мой приезд в Петербург, уже в начале нэпа, мне удалось повидаться лишь с Адей. Мы случайно встретились на улице. А затем он зашел ко мне и обо всем, что произошло с их семьей, рассказал подробно. Петра Ефимовича выпустили. Может быть, шурин помог? Петр Ефимович не стал задерживаться в городе и перебрался через границу в Финляндию. Тогда это было не так уж трудно. И не только сам перебрался, но прислал агента выручать семью. Адя провожал маму, бабушку, сестру, братца Шурика до самой границы. Поехали вечером на дачном поезде. Агент все время старался спрятать лицо. Не хотел, чтобы его запомнили. Самого Адю провести мимо пограничных постов отказался. Иметь дело с мужчиной призывного возраста их организация не рисковала, когда прощались, было совсем темно.

Позже до меня дошли слухи, что они жили в Берлине. Шурик подавал надежды как музыкант, но умер в раннем возрасте.

Адя так и остался в Ленинграде. Имел, кажется, касательство к театральным кругам. Занимался журналистикой. В каком-то журнале я видел за его подписью переводы из Китса или Кольриджа. Стихи мне понравились.

Судьба же Вечной спутницы мне неизвестна.

Как вы уже догадались, Адя и есть тот самый Шмульян.

Из воспоминаний П. Н. Зайцева:

цитата

С конца 1923 года и весь 1924 год я довольно часто встречался с Булгаковым. Наряду с кружком поэтов, позднее вылившимся в издательскую артель поэтов «Узел», о которых пишу в особой главке, я сделал попытку организовать небольшой кружок писателей-фантазеров, «фантастических» писателей. М.А. Булгаков, С.С. Заяицкий, М.Я. Козырев, Л.М. Леонов, Виктор Мозалевский должны были войти в основную группу, с расчетом на расширение кружка и привлечение новых членов этой направленности. Но моя затея не удалась, и могла ли она удаться в те трудные годы!.. Затевая этот кружок как будто с хорошими целями столкнуть в чем-то сходных писателей для обшей пользы, я не учел текущего момента, не продумал целей и назначения этого интересного (по мысли) кружка. Не продумал я и состава кружка, не поставил рогаток и творческим тенденциям для вхождения в него бесполезных и даже вредных членов, не условился относительно жен и гостей... Зачем-то я привлек В.О. Станевич, вполне бесполезную в этом кружке даму. Привлек и еще одну молодую даму, Инну Ивановну Михайловскую, только начинавшую тогда писать рассказики. Зато не подумал о М.И. Ромме, поздней ставшем кинодеятелем и кинорежиссером. А именно в 1923 году его привел ко мне его брат А. И. Ромм, показавший мне предварительно его литературные опыты в прозе. Он тогда пробовал писать прозу, и она была фантастической... Ну зачем были этому кружку Станевич и Михайловская? Пусть бы первая осталась в кружке «Узел», да и вторую можно было бы на худой конец приткнуть к моему поэтическому кружку! И без нее в нем было много хлама и завали!

далее

Потом мы не сделали оговорки и ограничения относительно писательских жен. М.Я. Козырев стал ездить в наш, по существу, рабочий писательский кружок, а вовсе не литературный салон со своей женой поэтессой А.Д. Владимировой. И эти три дамы сразу стали портить нам всю музыку. И в конце концов они погубили и всю мою затею!

Ада, Ада, Ада, Ада,

Ада, Ада, это вы... —

так пел о ней в литературном салоне Е.Ф. Никитиной милый И.Н. Розанов. Она тоже не способствовала сплочению кружка, а развалу его, охлаждению к нему, критическому отношению к моей затее она весьма помогла.

Все же до февраля—марта месяца 1924 года мы собирались.

Иногда у меня, иногда у Козырева, иногда у Леонова, один или два раза у С.С. Заяицкого. Читали все, конечно, кроме меня и Станевич: нам нечего было и читать.

К затее организовать такой кружок и Леонов, и Козырев, и Булгаков отнеслись сначала с интересом. Мысль объединить писателей по линии особенностей их творческого дарования и мастерства показалась чем-то соблазнительной и как будто удачной. Из нее могло бы получиться нечто путное. Но...

Но я, по обыкновению, был мягок, был соглашатель, стремившийся соединить не очень сходных людей. Какая-то трещинка возникла у нас вскоре же, после двух-трех первых собраний. Сразу у писателей, членов кружка, возник ряд вопросов, пока еще только молчаливых по деликатности: зачем на пять писателей три дамы? Ведь у нас не литературный салон. Почему за организацию кружка писателей-прозаиков взялся я, не прозаик, а поэт? Ну, я еще был как-то терпим: я работал в «Недрах». От меня мог быть хоть какой-то толк. Я был организатором и инициатором кружка. Что соединяло, на какой идеологической базе стоял кружок? База была-таки весьма сомнительна. Это показала дальнейшая судьба членов кружка.

Однажды мы собрались у С.С. Заяицкого. Были, кажется, все члены кружка. В качестве гостей присутствовали художница Н.А. Ушакова и ее муж Н.Н. Лямин. Не помню, кто и что читал. Зашел разговор о кружке, его задачах, целях, регламенте... Чуть ли не Булгаковым было произнесено «орден», т.е.. что кружок наш должен принять форму своеобразного литературного ордена. Сгоряча в первую минуту все как будто отнеслись к этому проекту даже несколько восторженно. Но уже через другую минуту у каждого из нас порознь и, может быть, у всех одновременно возникла опасливая мысль: а нет ли в нашей среде «длинного языка». Дело было вполне безобидное. Предложение об ордене имело смысл скорее шуточный, декоративный. Но как знать!.. В нем все почувствовали какой-то опасный душок и уклончик... И на следующем собрании вопроса об ордене вовсе не поднимали. И все-таки на одном из собраний Булгаков сделал краткое сообщение о его вызове и своем визите и разговоре по поводу нашего кружка. Кружок уже привлек к себе внимание... А мы еще говорили об ордене!.. Мы все играли с огнем, а больше всех я, и дело было вовсе не в том, чтобы как-то проверять или прощупывать каждого из членов...

Последнее наше собрание (а может быть, еще и не последнее) происходило у Л.М. Леонова. Он жил еще тогда у родителей своей жены, Лидии Михайловны, Сабашниковых на Девичьем поле. Он читал свою новую, тогда только что им написанную (начало 1924 года) и довольно длинную вещь «Записки Ковякина». Булгакова на этот раз не было. Но с М.Я. Козыревым пришла его жена Ада. Вообще говоря, жены и их присутствие на наших вечерах не предусматривались.

Вещь была довольно большая, длинная. Леонов читал ее впервые, читал ее без купюр, хотел услышать от нас мнение о своей новой вещи. Ведь для того и создавался наш небольшой кружок писателей, чтобы внимательно выслушать новую вещь писателя и откровенно обсудить ее, высказать каждому свое мнение о ней. Писатель, только что написав свою вещь, сгоряча, в лихорадке только что конченной работы, еще не видит, не слышит ее. <...> В процессе самого чтения перед другими он сам яснее начинает видеть недостатки написанной вещи. Эти недостатки в процессе чтения ему самому на слух и перед другими, также опытными в писательском деле товарищами, станут яснее. А товарищи своими высказываниями еще помогут ему увидеть эти недостатки...

«Ты им доволен ли, взыскательный художник? Доволен? Так пускай толпа его бранит и в детской резвости колеблет твой треножник...» Это Пушкин сказал о взыскательном художнике! Но у многих ли писателей, наших современников, выработалось это драгоценное качество взыскательности к своим произведениям? Эта высокая требовательность к себе присуща далеко не всем писателям...

Что же получилось с чтением новой веши Леоновым у нас в этот вечер? Милая дама, жена Козырева, еще раньше 11 часов вечера начала беспокойно ерзать на своем стуле или на диване, где она сидела, и дергать своего «Мишу» «громким» шепотом: «Миша, едем, трамвай уйдет!»

Леонов продолжал читать, но громкий шепот Ады его очень дергал и раздражал. С грехом пополам досидели мы до 12 часов... Нетерпеливая, беспокойная дама увлекла-таки своего мужа писателя М.Я. Козырева гораздо раньше, просто прервав чтение. Вечер был испорчен всем: и Леонову, и всем присутствующим.

После этого вечера наш кружок, кажется, уже и не собирался. Он был распущен по молчаливому согласию всех участников.

Леонов и Булгаков после пеняли мне, зачем я привлек в него дам... Не знаю, так ли уж были нужны встречи его участников... Мог ли кружок стать полезным его участникам?.. Возможно, он был бы полезен при большей продуманности его, при большей уясненности и утонченности его целей и задач. Но ни задачи, ни цели кружка не были поставлены. От дам мы могли бы освободиться, официально распустив кружок на первом же собрании, а там, собравшись без них, начать новый, уже очищенный кружок. Но нужно было о чем-то договориться, во имя чего, для чего мы будем собираться и тратить время, и тут же решить, стоит ли нам собираться.

Теперь, на расстоянии тридцати с лишком лет, вспоминая его участников и перебирая их качества, я сомневаюсь в целесообразности и возможности его существования.

Из кого состоял этот кружок: Булгаков, Козырев, Леонов, Заяицкий, Мозалевский... Себя не считаю никак. Что их объединяло внутренне? На чем они могли сойтись? Пока это были случайно, механически сложенные кусочки. Химической, органической связи здесь не было. Кружок не был единым, цельным организмом. На чем встретились его участники? На единстве приемов? Это был формальный признак. Это было продолжение «Серапионовых братьев». А они к тому времени сами себя распустили...

Вопроса об идеологии, о наших идейных позициях никто из нас тогда не ставил. А этот вопрос тогда становился главным вопросом и более важным, чем даже вопрос повышения мастерства. Но самая постановка этого вопроса ставила нас на опасный и скользкий путь. И все-таки он был честнее, прямее и вернее. Надо было поставить вопрос: «Како веруеши?» И это сразу бы взорвало наш кружок. Он в один миг разлетелся бы.

Я мог поступить иначе. К Булгакову, Леонову, Козыреву, Заяицкому добавить Яковлева, Романова и кого еще из прозаиков и даже из поэтов, пишущих прозу, скажем, Пастернака, добавить даже драматургов, скажем, Ромашова, Файко. И опять перед новым составом ставить все тот же вопрос, вопрос идеологии, идейных позиций каждого, вопрос его мировоззрения. Но мог ли я пригласить в этот кружок своего друга Ляшко, Новикова-Прибоя, и кого еще мог я пригласить, привлечь, вовлечь? Каждый из вновь приглашенных мог спросить: «Для чего вы меня зовете в этот кружок?» А Леонов, Булгаков, Козырев и Заяицкий, в свою очередь, могли спросить меня: «Зачем нам нужно встречаться с этим товарищем?» Я мог пригласить Катаева Валентина, Льва Остроумова, С.Д. Кржижановского. Но по каким признакам было мне соединять всех этих людей? И почему этих, а не других? Почему не Бабеля, не Лидина, не Андрея Соболя, не А.И. Свирского, не Н. Огнева, не Никандрова? И других «не», «не»?

Даже в таком небольшом кружке, как тот, о котором я сейчас говорю, не было того необходимого, что требуется органическому кружку. А привлечение новых имен еще усилило бы эту разноголосицу. Но самое главное было то, что уже уходили безвозвратно в прошлое такие кружки. Вся политическая обстановка предостерегала от таких кружков. Уж лучше «Стойло Пегаса» или стойбище «Никитинских субботников» Е.Ф. Никитиной, совершенно открытое для всех, прямо улица, чем такой вот все-таки не для всех открытый и доступный кружок... А проверяй, не проверяй его членов, все равно и в нем окажутся длинные уши и длинный язык... Хотя, может быть, в нем ни слушать-то, ни сообщать о нем нечего...

Из воспоминаний Юлии Эйдельман:

цитата

Обычно Натан шел на уступки, он не умел отстаивать собственные сочинения. Но когда однажды у него потребовали убрать из списка использованной литературы имя Юлиана Григорьевича Оксмана, на которого было заведено дело в КГБ, он решительно отказался, упорно стоял на своем — и победил. Зато, когда редактор Политиздата, милейшая Алла Пастухова, боясь возможных осложнений, попросила резко сократить фантастическую главу из книги "Апостол Сергей", где автор описывал развитие России в случае победы декабристского восстания, Натан, хотя и очень огорчился, но сделал из 40 страниц 5. Смею утверждать, что без этой главы, написанной легко, изящно, лукаво, вдохновенно, книга потеряла ажурность и притягательность. Это хорошая книга о декабристах, но без стремительности и очарования, ушедших вместе с той фантастической главой (главой, к сожалению, исчезнувшей навсегда, так как рукопись сгорела в моем московском пожаре уже после смерти автора — к вопросу о том, что "рукописи не горят").

Из воспоминаний Б. Ф. Егорова:

цитата

Не смешно, однако, а грустно, что мы никогда не прочтём книги воспоминаний Ю.М.Лотмана. Но он её и не собирался писать, это я его безуспешно агитировал. А вот то, что не осуществились некоторые его собственные планы, ещё грустнее. У Ю.М. явно не реализовались в полной мере литературно- художественные наклонности: они иногда проявляются в изумительных образах, в остроумных очерках его частных писем; иногда Ю.М. взрывается ярким трагическим стихотворением. Эти тексты зафиксированы, их публикациям ещё наступит свой черед. Но два замысла художественных произведений (ещё не ясно было, в каком жанре: то ли повести, то ли пьесы), увы, целиком остались в проектах.

Это были замыслы произведений хотя и художественных, но на социально-политическую тему: показать, как бы развивалась русская история, русская общественная жизнь, если бы в 1825 году победили декабристы, а в начале 1860-х годов страной завладела бы партия Чернышевского. Вырисовывались интересные сюжеты о борьбе Пестеля с северянами за власть, победа Пестеля, причудливая смесь демократических и деспотических принципов, агрессивная внешняя политика, обласкивание, а потом жестокое отталкивание не поддающегося власти Пушкина. А в шестидесятых годах — Писарев с Зайцевым во главе русского просвещения, разгон университетской профессуры, варварская, похлеще николаевской, цензура, потом сбрасывание, как слишком мягкотелых, вождей Нечаевым и установление сталинского режима в России за 60 лет до Сталина. Получились бы занимательные произведения, на конкретном материале показывающие типологическую общность всех заговорщических революций, неумолимо приходящих к деспотии

...И вырос шлагбаум из твоего молчания...

Рельсы целехоньки.

Поезд придет в свой срок.

— До свидания! —

До какого свидания?

— До свидания!

(Как выстрел в висок.)

Ах, и зачем придумывать такое —

шлагбаум, выстрел в висок?

Ничего такого не было. Все спокойно.

Только путь до тебя нестерпимо далек.

Так далек, как до изумрудно-зеленого солнца...

Есть такой художник — Курнин.

На его картинах — мир нераскрытый, неоновый, огненно-красный, космический мир.

И теперь я брожу по его планетам — Трех Солнц, Пяти Лун,

Голубого Солнца, Красного Солнца.

Не художник, а воистину колдун!

А там — такая гармония света,

на этих планетах, озаренных стронцием

ядовито-красивым,

рождающим смерть и рождающим диво.

...Но путь до этих планет

так далек,

как

до тебя!