Объевшиеся пылью дома печально провожают поезд. Или это только так кажется. "Зачем строиться у дороги?" — кусается мысль. Постоянные шум, жар, лязг, мусор… И слова. Не обиженный годами пассажир уж который час бормочет, как все запущено, расхлябанно, бедно и грязно… Отчего-то делается обидно. Будто вся страна построена у дороги, когда каждый проезжающий может обругать, оскорбить и ограбить.

Одиночество толпы

Весь год, когда капают дни друг за другом, ждешь отпуск. Не потому, что не любишь работать. Просто привлекает свобода. Кому не хотелось хоть на день стать бродягой? Бродить без цели по большому городу, идти в любую приглянувшуюся сторону и не думать о времени. В лесу или в горах так не почувствуешь свое одиночество, как среди людей. Толпа…кого в ней только нет, и никому нет до тебя дела. Повседневность, привычка, заботы…Каждый отягощен своей жизнью. И ты скользишь между людьми незамеченный, чуждый своей безнаказанной свободой. И потому, наверное, замечаешь многое. Приметы судеб в уголках рта, в походках, улыбках.

Вечер. Санкт-Петербург. Люди волнами сходятся друг с другом, растворяются и вновь собираются, даже не замечая того. Невский горит огнями реклам. Маленькая фигурка старушки, прижавшаяся к стене магазина. Скорбная и одинокая. Ее нельзя не заметить, если смотришь со стороны. Но прохожие так не смотрят – они спешат по делам. А она хоть и просит денег, вытягивая временами из-под платка руки, будто боится, что заметят. А ведь она же тоже работает. Сколько дней в году, прижимаясь к стенам, уходит куда-то туда, в самую глубь души, что даже забывает просить подаяния?.. А ее работа тоже нужна: иногда нам необходимо остановиться, вырвать себя из толпы и осмыслить свой бег. Понять, посочувствовать, разозлиться на жизнь, что доводит людей до такого. Порой очень надо помочь кому-то. Так, по малости. Бросить купюру и устыдиться той мелкой помощи, которую оказываешь, тем самым приблизившись, пусть даже мысленно, к чему-то большему – искреннему, настоящему. Всего не понять. Но, даже не подав монетки, можно не пройти мимо…и это очень трудно.

Один к одному

Говорят, что люди делятся на два типа: те, которые любят Санкт-Петербург и те, что предпочитают ему Москву. Что и говорить…когда каждый город имеет свою душу и дух. Особое дыхание и взгляд.

Петербург – замкнутый город. Он не гонит гостей, пускает в свой дом легко. Только ты все равно будешь ощущать за спиной его присутствие. Он не отпустит тебя одного, а станет приглядывать — зрачками удивительных фонарей, арками и фронтонами. Как бы ты ни был одинок, в Питере ты разделишь одиночество с городом – звуком шагов и запахом дождя, ветром Невы наполнится сущность. И если ты поймешь, сможешь распознать и выверить эти чувства, то Петербург примет тебя. И никакой другой город больше не поманит, душой ты останешься здесь.

Сумрачный и золотой, нелюдимый и открытый. Петербург как кристалл – многоликий и загадочный. Столько всего было в его жизни, и немало шрамов таится в памяти. Построенный на болоте, вскормленный кровью и жизнями, он хранит в себе многое. Говорят, что, не зная ночи, не познаешь и свет… в городе на Неве, по утрам, удивительно легко и вольно. И даже ночи в Питере бывают белыми.

Бездомное сердце

В Москву рвутся многие. Оно и понятно. Громадный мир, вбирающий в себя все самое острое, свежее, уникальное. Здесь хочется быть. Стать частью чего-то большого, достойного, умного. Ощутить рядом талант других, просто погреться. Только в Москве холодно. Рано или поздно ты понимаешь это. Может быть, помогает метро. Колонны людей – одни поднимаются, другие спускаются. Во взгляде потусторонняя целеустремленность. Тебя не замечают, ты неинтересен. Так что со временем становится страшно: упади, и тебя просто растопчут, чтобы не тратить времени на обход. Отделаться от этих мыслей сложно. Хоть ты и понимаешь, что это лишь страх. Что не пройдут по тебе, а помогут подняться.

Поражает Москва своей раскованностью. В центре города в каком-нибудь парке можно увидеть спящую на лавочке девушку, подложившую под голову ботинки. А уж загорают в Москве, кажется, везде, где только найдут лоскуток зеленой травы.

Целуются, обнимаются, дремлют… В небольшом городе такого не увидеть. Да что там! Оденься не так, как все, и превратись на день в мишень для неодобрительных или просто удивленных глаз. Потому увиденное в столице сначала шокирует, а потом вызывает невольную зависть. Как удобно людям, так они и поступают. В рамках приличия, конечно. Никаких комплексов. Никакого всеобщего времени. Так словно у каждого москвича свой график, свои особенные часы, идущие в ритме его жизни. Это завораживает. В Москву легко влюбиться несмотря ни на что. Пусть ты и понимаешь, что она тебя съест, перемелет, заберет все, что ты можешь ей дать, и оставит жить уставшим человеком, которому уже ничего неинтересно.

Городская дорога... День постепенно переходит в вечер, разбавляется серым цветом, густеет. На перилах рядом с мостом оставлено кем-то сердце…Бело-розовое, когда-то красивое. От него медленно отъедают муравьи по частичке, кусочку…И вот его все меньше и меньше. Еще чуть-чуть и исчезнет. А было такое праздничное, торжественное и, видимо, вкусное… Кто-то выбросил сердце за ненадобностью. Собственное или чужое, что было подарено – теперь не понять. Впрочем, это уже не важно.

Парадокс помощи

Красивая, довольная Москва всегда словно в хорошем настроении. Как бы небо ни хмурилось. Как бы не было кому-то из людей плохо. Ей всегда хорошо. Гордится она собой. И есть чем . Удивительно гармонична она. Старое и новое время в ее пределах ладят друг с другом. И древние строения миролюбиво соседствуют с новыми постройками.

…Светлый, такой уютный храм. В него хочется зайти просто так. Что и делаю. Захожу, глазею по сторонам. Здесь я турист, путешественник. И когда на выходе вдруг путь преграждает служительница – бабушка с удивительно теплыми и ласковыми глазами –удивляюсь, но останавливаюсь.

— Вы не могли бы помочь? – спрашивает она. Такая сухонькая, милая бабушка. Я, не дав закончить ей, радостно киваю, что да, помогу. Может, чего передвинуть нужно? Да легко! Мысленно уже делаю это.

– Окошки вымыть нужно, — договаривает служительница. – И средство для мытья окон и тряпки – все есть!

Честно говоря, в мои планы не входило где бы то ни было, кроме как дома, мыть окна. А я еще и спешу. Буквально опаздываю. Но, как тут уйти, когда согласие уже дано?..

Через неделю праздник — Пасха. Драю свое окно, как никогда в жизни. Стараюсь. Рядом трудится девушка. Тоже не смогла отказаться. А женщина, пришедшая в храм поставить свечи и помолиться, не стала помогать. "Грипп у меня!", — говорит! — Не могу, — и ушла… А мы остались. Вымыли свои окна, угостились чаем в трапезной и разошлись. С тех пор, а было это два года назад, не раз вспоминала тот случай.

Теперь никогда не прохожу мимо этого храма. Вроде как мое это место. Законное. Вот и сейчас, очутившись в Москве, иду сюда. Просто пройтись, сладким запахом воска подышать. О хорошем подумать. Суворов еще был здесь прихожанином. Старинное место, взрослое, но такое же веселое и радужное, как выражение глаз той старушки-служительницы.

Через несколько минут ходьбы от храма – сеть современных магазинов, банков, офисов. Он словно в кольце, такой знакомый, душевный. И, кажется, что просят там помощи только для того, чтобы тебе самому помочь. Звучит несколько странно, даже парадоксально, необъяснимо.

Где же наша Звезда? Может здесь, может там…

Москва, Санкт-Петербург… Другие города, в которых тебя всегда ждут друзья. Все равно тянет домой. Туда, где семья, а значит, и корни.

Тысячи километров, дорога…И несет тебя уже не поезд, а машина мимо зеленых, чудесных лесов, озер и равнин. Все не входит в кадр – Россия до того велика, что охватывает гордая дрожь, когда ощущаешь свое с ней родство.

Оренбургская область…степи, обожженные солнцем – бескрайние и пустые. Кажется, чтобы выжить на этой земле, ее нужно всем сердцем полюбить. Иначе эти каторжные просторы сведут с ума, когда не спрятаться, не укрыться…

Сурово у нас. Горячий воздух прижимает к земле, заставляет дышать экономно, обдуманно… Наверное, закрой коренному оренбуржцу глаза, пронеси его через весь мир, верни сюда, и он, не видя и не слыша, поймет, что снова на родине. Этот теплый ветер, бескрайнее пространство, покалывающее кожу. И представляются караваны верблюдов, толпы невольников, грозные степняки, которые после боя пожирают печень врагов. Оренбург…палимый, знающий многое город… Дом у дороги, в котором хорошо людям всех наций, любящих эту землю и край.

Это другой мир. И люди его населяют странные и непонятные. – Выпьешь с нами? – спрашивает мужчина лет сорока. – Давай 20 граммов налью! – извлекает он из-под трубы пластиковую бутылочку. – Не, я не пью, — отговариваюсь. Хотя выпить с ним поистине было бы служебным подвигом. Обколотый по краям граненый стакан и в нем плещущаяся жидкость для защиты зеркал машины от обледенения "Максимка". В мороз и она согреет, загасив при этом последние искорки здравомыслия. – Ну и зря, — равнодушно замечает он. Вместе с ним угощаются две женщины. Уже в летах, каждой из них впору баловать внуков, а не жить на теплотрассе.

Невдалеке от трубы разведен костер, на котором греется котелок. Вокруг него самодельные столы, стулья. Ясно, что живет здесь немало людей. Они сейчас где-то на заработках, кто-то клянчит на улицах деньги, а кто-то работает: дворником, уборщиком в магазине...

Одна из присутствующих назвалась Ниной. Лет ей примерно 50. Так вышло, что она мне уже давно знакома. А история того знакомства такова:

-Девушка, вы что-то обронили! Подождите…

Оборачиваясь на оклик, натыкаюсь взглядом на испитого вида женщину. Вижу ее не в первый раз, день за днем она "окучивает" территорию близ университета. Скорчив жалобно-просящее лицо, обычно спрашивает, можно ли ей к вам обратиться, а потом просит денег. При этом она похожа на обезьянку – забытую и брошенную людьми, пристрастившуюся к алкоголю.

Отвечая на ее призыв, вижу, что действительно, доставая телефон из кармана, выронила какую-то бумажку. Возвращаясь, обнаруживаю, что не бумажка это, а тысяча рублей. Поднимая, благодарю женщину, которая улыбчиво морщась, не перестает восклицать: "А я же предупредила вас, а если бы себе взяла?! Но я не могла так сделать! Бог меня бы наказал. Ведь они чужие, кровно заработанные. Шутка ли пять тысяч?

-Не пять тысяч, а тысяча, — пробую ее успокоить. В лохмотьях, грязная и наверняка нетрезвая она снова повторяет: "Я добро людям делаю! Могла же себе взять…Только грех это! Дайте десять рублей! – И видимо испугавшись, что не дам, усиливает выступление: "Я в посадке живу, своего жилья нет. Вот хоть хлеба куплю!..".

Достав из кармана десятку, протягиваю ей. Она выглядит счастливой и напоследок, раздельно и весело так, вновь проговаривает, что людям добро делает. После чего мы говорим друг другу спасибо и расходимся. И, наверное, мучаемся вместе. Она от того, что могла в один миг разбогатеть. А я от вопроса: видела она или нет, что я выронила именно деньги? И почему попросила десять рублей? Привычная такса? Ведь обрадованная возвращением крупных денег, могла бы дать ей и пятьдесят и даже сто рублей. Ей бы только попросить, назначить цену за свою честность. Только, кажется, что надеяться на большее, чем мелочь она не может. Потому и живет так.

Она не узнает меня, а когда я напоминаю ей тот случай, обрадовано вскидывается и взахлеб начинает рассказывать друзьям, как "спасла" меня. При этом история обрастает невиданными деталями. Правда, ее собеседникам она малоинтересна, они продолжают распивать "Максимку". – А как вы здесь оказались? — спрашиваю. Нина жалостливо рассказывает, что внук выгнал ее из квартиры. Что живет здесь третий год. На жизнь зарабатывает, как уже, впрочем, и так понятно, попрошайничеством. – А вы читать любите? – заприметив рядом с ней книгу, спрашиваю я. – Очень люблю, вот эта книга такая хорошая, про любовь, — отвечает она, начиная описывать ее сюжет. Причем пользуясь при этом исключительно матерными словами.

Вообще я замечаю несколько книг, лежащих в разных местах, значит, принадлежат они разным людям. – А вы тоже читаете? – обращаюсь уже к другой женщине. – Нет, — говорит она и начинает рассказывать о себе. Когда вернулась из мест заключения, жить стало негде. В свое время посадили за то, что заколола вилами отчима насмерть. С тех пор вот мыкается. Есть у нее и ребенок, 17-летний юноша. По ее словам, они иногда встречаются. Однако на этом месте речь ее становится настолько путанной, что отличить реальное от вымышленного невозможно.

— А что это ты интересуешься? – спрашивает мужчина. – Может, купишь? У нас много эротической литературы имеется.

Отговариваясь, достаю фотоаппарат, что вызывает бурное негодование. – Меня не фотографируй, вдруг сын увидит! – И меня тоже, мама с папой узнают – убьют, — начинают они ругаться явно встревоженные. Правда, налив себе еще огненной воды, успокаиваются. Одна Нина разрешает себя сфотографировать, видимо, ей некого бояться обескуражить своим обликом…

Больше мне не о чем было спросить этих людей, с каждой выпитой стопкой слова их становились все бессвязнее, а ведь я специально приехала, как можно раньше на место их обитания, чтобы успеть застать хоть кого-то и застать трезвым.

Взрослые, относительно здоровые люди. Они не хотят меняться и пробовать улучшить свою жизнь. Побираются, голодают, мерзнут. При этом остаются по-своему гостеприимными и незлыми. Предложили же мне, незнакомому человеку, и поесть и выпить и посидеть с ними на трубе, чтобы согреться. А напоследок еще и сказали: "Ну, надо будет еще что-нибудь, так заходи...".

Странные они. Отказываются от помощи, влачат ужасное существование. Например, по их же словам зимой они практически не моются. Ведь холодно, легко замерзнуть и простудиться. Один из них, пациент 4-ой городской клинической больницы, который-то и направил меня сюда, дав верный адрес, очень просил помочь. – Ночлежку бы в городе построили. Чтобы люди не морозились. Я вон заснул на трубе, как обычно, а ее и отключили, вот и покалечился из-за этого, — рассказывал Женя, указывая подбородком на свои обрубки. У него ни рук, ни ног не осталось. — В специальные центры-то эти люди не захотят жить пойти, — говорил он. — Вот ночлежку бы само-то. Я — то в жизни уже ничего для себя не вижу, даже подумать смешно, а скольких еще спасти можно. Ведь мы бы даже платили бы за нее, кто сколько сможет. От нас бы и польза была городу. Я вот на стройках шабашил, никогда не клянчил денег. Да вы и тех, кто попрошайничает, особенно не судите. Ведь они не воровать пошли, а это уже плюс.

Несмотря на все преимущества ночлежки, расписываемые Евгением, она в городе вряд ли появится. Сотрудники областного министерства здравоохранения и социального развития, а также управления социальной защиты города говорят, что строить их резона нет. Во-первых, дорого. Во-вторых, бессмысленно. Ведь бездомные станут приходить на ночь и уходить, и не будет возможности, хоть как-то попытаться их перевоспитать и направить на верный путь.

Только вот слушая бомжей, начинаешь понимать, что не видит они себя в другой жизни. И о себе говорят, как о каком-то отдельном слое общества. Со своей моралью, пониманием чести и достоинства. И их не исправить, не изменить. Они просто такие, какие есть. Горячась, Женя дошел до того, что предложил объединить всех подобных ему людей в гильдию. Как знаете, бывают же гильдии ремесленников, воров или тех же нищих. "От нас бы польза всем была", — несколько раз повторил он. — Только бы дали возможность проводить ночи под крышей над головой. Ведь вы же даже не знаете, кто самый первый враг наш!.. Не холод, голод или милиция, как многие могут думать. Молодежь…отвязные подростки бродят по городу и силы свои пробуют на нас. Мы же ответить не можем. Сами посудите, кого сразу обвинят, если драка случится? Никто же спрашивать даже не будет, кто виноват!..

А вы видели красное солнце? Да-да, именно красное. Оно встает из-за высокой скалы и, зависая, смотрит искоса прямо в глаза. Глядя на него, понимаешь, что такое немой вопрос, ведь красное солнце ни о чем не спрашивает, лишь смотрит так потерянно, что рано или поздно приходит в голову глупая мысль: не тебя ли оно потеряло когда-то, а теперь всматривается и пытается понять, ты это или нет. Становится немного страшно, так что тянет взлохматить волосы и глупо улыбнуться непонятному чувству. Хочется, чтобы красное солнце искало тебя, а так же чтобы оно никогда ничего о тебе не узнало, даже имени. Все это занимает пару секунд, мысли и чувства сшибают друг друга, пока красное солнце смотрит искоса прямо в глаза. А потом медленно разворачивается и уходит, скрываясь за острием вершины. И вот — одиночество. Красноватые отблески все еще пляшут на гальке, наверное, они отражаются и в твоих зрачках. Ты садишься, закрываешь глаза, в которых все еще светит солнце, только теперь черного, доходящего до белизны черного цвета.

Спишь, лишь изредка будит время, проходящее мимо и тяжело топающее. Так полудремлешь до прихода красного солнца, и когда оно возвращается, кажется, что видишь его впервые. И снова немой вопрос, который переходит от солнца к тебе, и снова сомнения и жажда свершений. И дрожит сердце, изгибается так, что хочется заскулить, когда солнце вновь отворачивается. Обида, отчаяние, страх снова заснуть скручивают дух, и ты словно падаешь глубоко-глубоко…только не вниз, а вверх. Падаешь долго и тяжело до тех пор, пока до тебя не доходит, что на самом деле ты лезешь на самый гребень скалы, срываясь, соскальзывая вниз, но, неизменно удерживаясь, только уносится в пропасть то, что придумано было за жизнь и за жизнь же испробовано.

Страх первым разбился о камни, когда ты чуть не сорвался, но спасся, ухватившись за корень одинокого дерева, непонятно как выросшего здесь. Тогда на краю, когда половина тебя уже заочно погибла, судорожная мысль уцепилась за тело, и вытащило его из устрашающей пустоты. Мысль о том, что дерево выросло здесь для тебя, что не умрешь – будешь жить. После чего страх исчез навсегда, уступив место ярости, что толкала вперед. Затем отгорело тщеславие, для него не осталось сил. И последним, последним, что улетело и разбилось о камни, был твой внутренний голос. Когда не мог уже думать и слушать себя, и попросту перестал делать это — тишина поприветствовала слабым звоном. Только тихо дышал ветер, только безразлично держала скала, чью вершину ты покорил, только мерно горело красное солнце. Ты мог бы остаться на этой вершине и не сводить с солнца глаз. Но время сказало, что нужно идти отсюда, где никто никому не нужен. Солнце светило само себе, и его вопросы были мертвы, Солнце слишком любило слушать внутренний голос. Наверное, раньше бы ты его пожалел, потому что сам был таким...

А вы когда-нибудь видели белого волка, бегущего вдаль и не останавливающегося даже на миг? Когда-то он спустился с высокой скалы, и голые ветви дерева, живущего среди камней в одиночестве, жадно глядели ему во след.

Белый волк бежит и сейчас, и мерцает перед ним бесконечное море дорог, из которых, хоть одна, но приведет туда, где он сможет остановиться.

Там ходит ночь. Листьями шуршит по земле, каплями просится в дом. Красивая женщина с боязливым лицом, чьи глаза сине-черные, с затушенным огоньком власти посредине зрачка. Вот она стучится в твой дом. Тихо-тихо между ударами. Замираешь, странным усилием воли съеживаешься так, что становишься совсем маленьким, так что сердце для тебя теперь слишком большое, оно распирает грудь, голову, руки. Оно везде, даже в воздухе. Ты боишься, что сердце выдаст тебя ночи, выйдет и откроет ей настежь дверь.

И снова стук, чуть слышный, так что за истерикой сердца ты еле улавливаешь его. Спрятаться, но куда? Комната подобна пустому пляжу, а сам ты – ракушке, которую видно далеко-далеко и со всех сторон. Да и не можешь ты даже пошелохнуться. И мысли ватные. Ватные. Вместе с этим словом приходит на память хирургический кабинет, резкий, сводящий с ума запах спирта и кусок ваты, смоченный какой-то желтоватой жидкостью. Сильное желание убежать и понимание неизбежности пытки, когда знаешь, что никуда отсюда не деться, сам не уйдешь…потому что нельзя. «Нельзя» бьет в голову стальными шариками, отдается тяжестью слогов в пальцах, пригвождает онемевшее тело к полу. И не сглотнуть слюну. В горле пересохло так, словно не пил неделю. Почему же нельзя? Зубы готовы заклацать то ли от злости, то ли от страшного холода. Внезапная мысль бьет безжалостно прямо в лицо: «Стук, давно не было слышно стука». Ты напрягаешь все чувства, так что начинаешь различать слова легкого ветерка: «да никто не стучит, она ушла, ушла…». Глупая улыбка старается разжать прижавшиеся друг к другу губы.

Вдруг скрип…тонкий, звонкий. Он дрожью проникает в уши, он шепчет: «Ночь уже здесь, ночь это я, слышишь шаги?». — Я…я... закрываешь глаза, понимая, что тебя скоро не будет, что забудешь все про себя. Когда мягкие, точно слепца, руки касаются лица – обрушивается темнота, так, словно и не закрывал глаз. Она падает на тебя, сжимает со всех сторон, и последнее, что тебе хочется сделать – это закричать.

Темнота, темнота отступает и наступает одновременно. Ты понимаешь, что жив и выпускаешь крик. Всхлипывающий, маленький… — Кто я, кто? Нет ответа. Только черной краской окрашено все вокруг. – Кто я?- рыдаешь ты. – Кто я? – раздается снова и снова, пока не обрушивается на тебя знание. – Я…это я, словно говорит в тебе кто-то, и ты успокаиваешься. Кругом одна чернота, но она не страшит более. Ты ведь знаешь, кто ты…и потому улыбаешься, открывая глаза.

Цок, цок, цок, — стучат за спиной коготочки щенка, который, стараясь не отстать, бежит за мной. Главное не оборачиваться, тогда он остановится и вернется домой. Еще неделю назад вот так вот бежало за мной три пса, провожая до самого подъезда. Еще неделю назад они были живы. А теперь нет. Ядовитыми дротиками в упор. Без сожаления. И без страха. Полторы минуты страданий и нелепого желания спастись, полторы последних минуты, отпущенные ядом. Каждый из псов потратил их по-своему. Черно-пегая сука, перескочив через ограду, сразу упала. Глаза, пропитанные болью, еще жалко скулили, когда ее закидывали в кузов машины. Рыжий пес, который в силу своей робкой натуры при жизни не тронул и мухи, умирал долго. Он не пытался убежать, вонзившийся в бок дротик убедил его тихо прилечь на траву, обвившую мусульманскую могилу. Стреляли собак в самом центре города, на старом закрытом кладбище, долгое время служившем добрым домом мирной собачьей семье. Корчась в судорогах, пес видел, как умирала его подруга, как самый молодой из них пытался спастись. Раненый в бок, светлый и сильный кобель бежал так быстро, как мог и убежал… от людей. От яда его уже никто бы не уберег. Скрывшись от преследователей, он остался на кладбище навсегда. Там, где родился и вырос.

Собачий весенний отстрел. Тянет падалью. Сладковатый, удушающий запах пугает и заставляет зажимать нос, а когда, перебравшись через ограду, проходишь на кладбище, то хочется закрыть и глаза, которым в тягость смотреть на обглоданный жарой труп пса, который при жизни нежно лизал руки, доверяя всецело и искренне.

Какая ирония – убивать на кладбище. И оставлять, точнее, забывать там трупы. Человеку, пришедшему вспомнить родных людей, наверное, не доставит радости видеть такое. А вот пес, вышедший навстречу, мог бы порадовать, навести на чудную мысль: «а вдруг»?.. Действительно, а вдруг…

Они верили людям. Глядели в глаза, весело стучали хвостами. Они просто жили, жили по-собачьи, голодали и мерзли. Они не просили ни о чем, привыкнув к существованию. Им просто не повезло. Беспородных не любят, их боятся и отстреливают.

Мы учим детей любить, хотим вырастить их смелыми и решительными. Но кого вырастим, если, стремясь оградить от возможного укуса, убиваем беззащитных? Как тут не вспомнить гражданина Шарикова с его известным: «Душили, душили, душили, душили»…

Малыш тянется ручонкой к собачке лукавого вида, она улыбается ему и молотит хвостом по асфальту, выражая готовность дружить. Однако мама, вовремя спохватившись, отпинывает ее, уча малыша не подходить к таким животным. Они плохие! Они злые и страшные! И ребенок верит ей, а когда-нибудь потом уже сам, бравируя перед друзьями, обидит такое же беззащитное существо.

Да…бродячие собаки опасны для общества. Они могут взбеситься, напасть на людей, но вероятность этого очень мала. Чаще всего холеные ротвейлеры, сорвавшись с поводка, бросаются на прохожих. Почему-то не мимо дворняги страшно пройти, а мимо маленького, но злобного питбуля, на которого хозяин отчего-то не удосужился надеть намордник.

Наверное, половина микрорайона приходила кормить этих псов. Пенсионер соорудил для них логово, некое подобие шалаша, в котором сука ощенилась, принеся в мир девять(!), девять щенков, которых почти всех добрые люди сумели пристроить. Не раз я видела мужчину, приезжающего на иномарке к кладбищу специально за тем, чтобы накормить щенков. А сколько женщин, девчонок приходили к ним? Не счесть…

Получается, что они были нужны людям. Так почему? Зачем?- невольно вырывается из души. И ответа не ждешь, потому что знаешь все то, что могут тебе на это сказать.

Только бежит за спиной щенок, только стучат коготки по асфальту. Он отчего-то все еще верит людям.