Повесть Н. Баранской «Неделя как неделя» (1969) – формально дневник научного сотрудника, но может быть первый действительно феминистический художественный текст на русском языке (собственно, это и принесло ему известность). Повесть о тяжелой женской доле, о том, как невозможно полноценно совмещать ответственность хорошего научного работника и домохозяйки, о несправедливости гендерного распределения труда, о том, что даже хороший, любящий муж так и норовит «сдвинуть» распределение семейных обязанностей, увеличив нагрузку на жену, так что приходится быть начеку, чтобы эта нагрузка не выросла слишком сильно. О том, что мужской мир работы конечно интересней, чем женский мир быта, и о том что мужчины хотели бы конечно запереть женщину на кухне. Героиня даже выступает на политзанятии говоря о невозможности соединить «мужские» и «женские» обязанности как о противоречии при социализме. Выходом же из этой коллизии является малодетность. У героини двое детей, но это больше, чем у любой другой женщины в ее лаборатории. Самая умная из коллег сделала аборт второго ребенка, чтобы не прерывать свою научную карьеру. Сама героиня отказалась от аборта второго ребенка в последний момент. Еще среди коллег упоминается старая большевичка, всю жизнь бывшая на службе родине – и сдавшая детей в детский дом. Важной частью сюжета является присланная демографами анкета, которую всех сотрудниц обязали заполнять — анкета должна помочь ученым ответить на вопрос почему женщины не хотят рожать. Повесть как бы является ответом на этот вопрос.

Что еще интересного в повести.

Работа.      Героиня волнуется, что не сдаст вовремя результаты испытаний, хотя это      зависит не от нее, а от дефицита ресурсов — от отсутствия времени на испытательном      стенде, на который очередь, поскольку он единственный в институте. Когда      же в работе стенда появляется свободно окно – героиню, как назло,      отвлекают на политзанятия.

Политзанятия      для взрослых сотрудников, которые ведет отставной подполковник (но его      должен заменить кандидат философских наук). В детстве от родителей ни о      чем подобном не слышал, не упоминаются подобные занятия и в мемуарах Врублевской «Прощай, почтовый ящик», чье      действие относится к 1970-м годам, и где подробно описываются работа      месткома, партсобрания и т.д. Видимо, этот феномен остался в 60-х.

Контрацепция:      таблетки для женщин, ненадежные и имеющие последствия ( о них глухо).

Питание.      Столовая или буфет сотрудникам не доступен, чтобы пообедать, они посылают «гонца»      в соседний магазин, в один день героиня обедает сдобной булкой, в другой —      булкой и творожком. Что касается ужина, который она готовит для семьи, то      в один день она готовит омлет, в другой — яичницу с колбасой.

Дисциплина.      Сакральным является минута прихода на работу, за опозданиями начальство      следит, дальше присутствие на рабочем месте сравнительно свободно, что      позволяет героине посещать и магазины, и парикмахерскую. Кстати, в      мемуарах Врублевской про почтовый ящик та же картина, хотя в секретном      военном НИИ запрещается покидать территорию в рабочее время, но отсутствовать      на рабочем месте можно и не покидая периметра.

За что мы любим городское фэнтези? За то, что оно обещает: у нашей жизни есть дополнительное, волшебное измерение, что есть еще что-то кроме этой опостылевшей реальности. В детстве мечтаешь, что в зарослях кустарника прячется домовенок как в мультфильме. Герой «Средней Эдды» между делом говорит: хотелось бы, чтобы хотя бы что-нибудь из ЭТОГО оказалось правдой, ну хотя бы рептилоиды. И сначала кажется, что «Средняя Эдда» об ЭТОМ, тем более что темой романа является самая магическая часть нашего городского ландшафта: граффити. Они ведь цветные, резко выделяющиеся на сером фоне магаполиса, часто не контролируемые никакими властями и коммунальными службами, внезапно появляющиеся и исчезающие, часто уже выглядящие как окна в иные миры. Нужно лишь совсем немного, чтобы представить: это действительно Порталы. Или хотя бы магические «пентакли» и «иероглифы». Но это кажется лишь сначала, а потом оказывается…

А потом оказывается что все как обычно. Ибо любая современная и остросюжетная фантастика вообще, а российская в особенности, главным, что есть в мире, считает деятельность спецслужб. Закон российской актуальной (а также исторической, криптоисторической и альтернативно-исторической) фантастики: нет чудес без КГБ. Хотя конечно названия спецслужб и похожих на них органов власти и Институтов экспериментальной истории бывают разные. В этот лейтмотив Дмитрий Захаров не привносит ничего нового, но только чрезвычайно заостряет его, поскольку «Средняя Эдда» — не просто актуальный роман, но роман, конденсировано воплощающий переживание общественной ситуации последних лет, а именно 2011-2020 гг, после протестов 2011 года. Эти протесты — самое «старое» по времени историческое событие, которое упоминается в романе Захарова, и они начинают новый отсчет. Роман Дмитрия Захарова отражает мировоззрение тех политизированных людей, для которых этот отсчет имеет значение.

Дмитрий Захаров — профессиональный журналист, и все время подчеркивает это своим повествованием. В советское время, когда было много профессиональных писателей, писатель-рассказчик часто становился героем романа. «Средняя Эдда» — роман, написанный как бы «изнутри журналистики», журналисты составляют значительную часть его персонажей, и главное сами события рассматриваются в оптике политических журналистов.

Это мировоззрение включает в себя многие характерные элементы: 1. Политика имеет большое значение. 2. Важнейшим аспектом политики является жизнь, здоровье и благополучие высших должностных лиц. 3. В остальном содержанием политической жизни является насилие.

Увы, последний пункт стал слишком актуальным в «постпротестное» десятилетие.

Раньше палитре политической жизни можно было приписать куда больше красок: были выборы, были амбиции отдельных политиков и политических партий, были олигархи, играющие в собственные игры, от них можно было ждать разных проектов, хоть космических (как в «Се, творю» Вячеслава Рыбакова). Ничего этого не осталось. Осталось насилие. И какое! Войны, бандитизм – конечно тоже насилие, но они благороднее хотя бы тем, что в них у обеих сторон есть шансы, обе стороны вооружены, и казаки, и разбойники, все рискуют. Мы же имеем дело с односторонним полицейским насилием, которое меняет категории жертв и направления удара, но никогда не рискованно для исполнителей и не встречает достойного сопротивления. Сопротивление этому насилию бывает только как результат провокации. Обратной стороной такого насилия является бессилие, которое сейчас модно называть «выученным». И естественным следствием этого сочетание интереса к политике и чувства бессилия является отчаяние, рождающее понятные чувства, зафиксированные в стихотворении В.Печерина:

"Как сладостно отчизну ненавидеть

И жадно ждать ее уничтожения!

И в разрушении отчизны видеть

Всемирную десницу возрождения!"

Кажется, самым популярным политическим мемом постпротестного десятилетия стало «Господь, жги!» . И если название «Средней Эдды» имеет отношение к ее содержанию, то главным образом потому, что в скандинавской мифологии есть ожидание Рогнарека и гибели богов.

В ландшафте посткрымской Москвы, увиденной глазами политического журналиста, волшебство, мистика, фантастика возможны только как некие производные насилия. Как его концентраты и инструменты. Волшебные граффити в романе Захарова — не более, чем инструменты политического убийства. "И кроме мордобития — никаких чудес". Но в политической системе, жизнь которой сводится к борьбе кремлевских башен, даже чудо лишь ускоряет эту борьбу. Благодаря волшебству борьба башен происходит в турборежиме. Апофеозом этого ускорения является смерть первого лица — единственное событие в русской политической истории, которое имеет значение.

«Средняя Эдда» — хороший роман, но он произрос на слишком скудной почве. Он отражает атмосферу и мировосприятие, слишком бедные содержанием. Но это конечно не вина автора, который пытается компенсировать убогость атмосферы своей изобретательностью.

И.Грекова чрезвычайно заинтересована в «хороших концах» своих историй; любую намечающуюся коллизию она немедленно обставляет хорошими людьми и хорошими поступками, так что ее сюжеты становятся приторно-сентиментальными, но при этом всему повествованию присуща совершенно трагическая интонация, источником которой являются темы времени и старения. Вообще, главная тема «кафедры»- старость, ущерб наносимый человеку временем, «Грабеж годов, времен разбой», а там, где речь не идет о возрасте — все равно о трагических аспектах человеческой физиологии: алкоголизм, незапланированная беременность, подруга попала под машину, жена умерла, а теща парализована. Хорошие люди могут лишь частично смягчить физиологический трагизм бытия. Можно подумать что автор была не математик, а медик (хотя Людмила Уварова, на которую написана пародия «Красная Пашечка» тоже не была медиком).

Ну и пара мелких замечаний. Читать эту повесть начал в ряду других произведений об ученых, вроде «Иду на грозу» Гранина и сразу видна разница. Гранин сам не был научным работником, но принял решение писать об ученых, и этого решения придерживается. И.Грекова же, сама высококвалифицированный математик, пишет о хорошо знакомой ей научно-преподавательской среде, но такой цели перед собой не ставит, и поэтому без сожалений отвлекается- на посторонних людей, любовные линии и пр и пр.

С чисто же литературной точки зрения «Кафедру» отличает выпирающие наружу приемы, это проза с хорошо продуманным, но плохо скрываемым и потому топорным символизмом . Достаточно сказать о финале: персонаж отказывается от должности завкафедрой – и «Я смотрела ему вслед с непонятным мне самой ощущением. Казалось,что, удаляясь, он становился не меньше, а больше».

Итак, на 14 лет позже, чем надо, я, наконец, прочел роман, на который мои знакомые из фендома многие годы указывали как на «мастрид» для любителя российской фантастики. Это «Я, хобо» Сергея Жарковского (2006). Стоит отметить, что Сергей Жарковский вообще написал довольно мало, а известен он только этим романом, а такое явление как «писатель одной книги» всегда любопытно. И вот мои впечатления. Примерно половину, или даже две трети произведения я читал с интересом, поскольку на мое «ухо» оно очень заостренно воплощало в научно-фантастическом, космическом антураже почти забытую, но сидящую у моего (и Жарковского) поколения в подсознании тему бессмысленного и беспощадного советского хозяйственно-промышленного энтузиазма — про этих героических инженеров, которые – время вперед! Знакомьтесь, Балуев! «В грязи сидят рабочие!» – в мазуте, гробя здоровья, никаких развлечений кроме водки, но домна со сборочным цехом будут сданы досрочно!

У Жарковского все это в космосе, на дальних рубежах галактической экспансии, но то же самое, это люди, которые занимаются только техникой, они распяты на технике, ни комфорта, из развлечений самогон, выживание, никакой личной жизни, они и родятся в колбах – специально для космических работ, рабы функции, и умирают рано, гробя здоровья в перелетах, наркоснах, иногда даже умирают по приказу, и разговоры у них только про технические подробности и успех разворачивания космической колонизации, и показная лояльность пославшему их на дальние рубежи галактическому императору- скорее как замена смысла жизнь, пусть хоть кому-то их самоубийственная деятельность будет нужна! Да, видимо в порядке «настройки аллюзий» автор заставляет своих космических работяг, обращаясь друг к другу говорить «товарищ».

Текст несколько загромождают выдуманные технические подробности, но они же и создают атмосферу, поскольку в технических подробностей вся жизнь этих бедняг, никогда не видавших солнца и проводящих всю недолгую жизнь на орбитальных станциях и звездолетах.

Так проходит половина книги – бессюжетно, но экзистенциально напряженно. Затем начинается некая сюжетная занимательность, космической экспансии земли оказывается противодействует некая сила, сразу приходит в голову влияние темы Странников и гомеостатического мироздания у Стругацких, правда у Жарковского эти Странники действуют через оживших мертвецов, ну да почему нет? Появляются конечно спецслужбы. И дальше в развертывании повествования происходит грандиозный «чпок» и даже «бдыщ»- сюжет окончательно становится «занимательным», то есть плоским и пошлым, на место «Время вперед» вдруг возникают «Звездные войны». Оказывается все предыдущее было лишь борьбой империи и других «вселенских сил» за некие магические (джедаевские?) мечи, которые стережет джин (он же москвич 1968 года рождения), они в итоге достаются главному герою, и он ими режет имперские звездолеты как колбасу. И ради этого стоило все это затевать?

Однако, финал настолько не стыкуется по духу с первой половиной романа, что даже нельзя сказать что он ее портит. Он просто от другого текста.

Этот роман я прочел, во-первых, потому что это роман об ученых ( а я этой темой сейчас интересуюсь), а во-вторых, опять же потому что Д.Л. Быков включил его в свой список 100 главных произведений русской литературы ХХ века и написал, что когда он вышел, то сразу стал сенсацией — причем не только из-за содержания, но и из-за удивления, что хороший роман написан писателем второго сорта- писателем про моряков, автором пьесы «Офицер флота». Однако, если взглянуть на биографию Крона, то все не так просто. Да, во время войны этот молодой филолог и драматург был на Балтийском флоте журналистом и политработником, не удивительно, что стал писателем про моряков. Однако примерно к началу 1960-х он писать практически перестал. При этом он был преподавателем Литературного института и, видимо копил «бэкграунд» — чтобы к 1977 году разразиться настоящим opus magnum.

Это не просто роман об ученых, это из тех имевших место в позднее советское время философских романов которые — как у Леонова или Айтматова – пытаются вообще презентовать мировоззрение писателя и панорамным способом рассказать, что он думает о мире, обществе и окружающих людях, в известной степени это книга жанра «всё о жизни». Роман написан от имени чрезвычайно рефлексивного персонажа — которому его рефлексии и муки совести не дают спать, и вот он ночью пишет этот текст.

Разумеется эта философия не «под Канта», а в лучшем случае «под Монтеня», философия житейских наблюдения и моральных раздумий, Крон легко переходит к чисто умозрительными рассуждениями, то о том, что значит гордость в человеческой жизни, то о том, возможен ли в СССР нормальный сервис. Текст интеллектуально амбициозен и плотно наполнен обобщениями, сверх сюжета имеется множество портретов побочных персонажей и их историй.

В романе четыре части, в первой рассказывается про дела в научном институте, во второй описываются взаимоотношения главного героя с жильцами его дома, комбинатом добрых услуг, завмагом и управдомом, в третьей описывается поездка главного героя в Париж, в четвертой – его поездка в отдаленный заповедник, где трудятся бывшие сотрудники института, изгнанные из него в годы лысенковщины — причем там же работает директором и их гонитель, которого тоже выгнали из института после того, как лысенковщина завершилась. Разумеется тут мы имеем дело в традиционным для советской литературе о науке фигурой «лжеученого-карьериста», но любопытно, что по концепции автора его выпестовали главные, положительные герои для того, чтобы он брал на себя неприятные функции — например проведение политический кампаний.

Примечательно, что главные герои "Бессонницы" — научная элита, которая ездит в Париж и держит домработниц, это предает роману особое измерение — взаимоотношение «барина» с рядовыми людьми – но в то же время, сглаживая все бытовые вопросы, позволяет героям, как помещикам, думать лишь о главном и вечном.

Как ученый главный герой занимается физиологией старения, и это дает его рефлексиям еще одну тему — смотреть, что же людей преждевременно старит.

Я полагаю, что роман может понравиться тем кому, нравится Маканин и Леонов.