1. В основе романа вполне структуралистское противопоставление трех вселенных: "идеальной благополучной"- и "идеальной неблагополучной" и "реальной благополучной"- точнее "Мира Подня", "Мира Парня из преисподней" и позднесоветской эпохи. Как и положено: люди Полдня физически сильнее и боеспособнее людей из преисподней (ну, как Максим Камерер), а люди из преисподней сильнее и боеспособнее советских.

2. Веркин эксплуатирует эстетику "советского детского детектива" (условно — "Кортика") и этим напоминает "Живые и взрослые"

Кузнецова.

3 Но в чем молодец Веркин — в который раз разрабатывая "мир советского детства", он наконец выпячивает вперед его важнейшее свойство, как правило утаенное в других литературных источниках — скуку. Вообще советская история — прекрасная иллюстрация мысли Шопенгауэра, что у человека две главных альтернативы — страдание или скука. И фантастическая Аня, явившаяся двум советским подросткам — в некотором смысле их галлюцинация от скуки. Во всяком случае она связана с миром научной фантастики (и по сути, и в тексте романа), которая тогда была главной реакцией на скуку.

4. Конвертация булычевской Алисы в Аню — возможно аллюзия на аналогичную конвертацию имен при переводе "Алисы в стране чудес" Набоковым.

5. Еще о связи с Булычевым: если писать рецензию на "Звездолет", то ее можно озаглавить "Девочка, с которой уже все случилось".

6. Зашифрованная в тексте романа мысль, что космическое будущее наступит, если будет достаточное количество людей, которые в нее верят, и спасая мальчика, верящего в научную фантастику, Аня из будущего открывает дорогу для "Мира Полдня" слишком воняет ностальгически-совковым "но зато мы верили". Вера , конечно горы движет, но пока ни одна не сдвинулась. Впрочем, как говорит замполит у Пелевина ,всякая душа — вселенная, и надо найти хоть одну такую вселенную, в которой "мы" победим. Так что вторая, "Полуденная" часть романа — в некотором смысле галлюцинация спасенного в первой части любителя фантастики Дюши.

7. Мне лично первая часть романа была гораздо интереснее второй, но думаю для большинства читателей наоборот.

У романа Линор Горалик нет четкой сюжетной структуры, это скорее сборник новелл с рядом сквозных персонажей (но не только сквозных), а у этого метода есть много внутренних проблем, например, он не имеет внутренних ограничений на разрастание объема. Кажется, что если пролистывать, пропускать отдельные абзацы и целые главы, или читать главы романа в произвольном порядке, то ничего не теряешь. Тем более что финалы в новеллах отсутствуют, автор предпочитает сюжету впечатление, интонацию, самокопания, многозначительные реплики. Действие романа происходит в постапокалиптическом антураже, но иногда кажется, что этот антураж излишен, поскольку автора интересуют в основном житейские и психологические проблемы персонажей, их комплексы, травмы, страхи, их уязвимость, их взаимные обиды, их попытки манипулировать друг другом, при этом персонажи изображены такими, что их жизнь в любой случае была бы катастрофой и кошмаром, так что внешний кошмар тут может и не очень нужен, во всяком случае он является продолжением их внутренней неустроенности. Как энциклопедия людей несчастных и обиженных роман Горалик заставляет вспоминать прозу Людмилы Петрушевской, в нем тоже это настроение, которое Дмитрий Быков, говоря о творчестве Петрушевской, назвал острым чувством обиды на мир. Есть и вполне беккетовское внимание к телесным неустройствам.

Роман Горалик по отношению к персонажам психоаналитичен, недаром среди персонажей есть психологи и психиатры, среди героев нет откровенных злодеев, все – хорошие люди, но все с легкой мерзотцой, как и должно быть, если смотреть на людей психоаналитически. Все мужчины у Горалик — слезливы и слабохарактерны, все женщины с придурью. «Стыд и позор», название одного из постигших постапокалиптическое человечество бедствий, скорее характеризует общую атмосферу романа, это то, в чем живут герои Горалик. «Стыд и позор» сдирает с людей кожу, это в том числе метафора.

Остроумие Линор Горалик очень умеренное, но желание шутить очень сильное, и в каждом абзаце мы видим желание злобно пошутить над попавшим в очередное стыдное положение героем.

Важнейшая линия романа — наличие говорящих животных, но тут важно, что сама стадия удивления говорящим животным, все трудности их принятия в качестве полноценных членов общества, все что волновало героев романа Веркора «Люди или животные» здесь пропущены, и животные приняты в человеческое общество, как в сказках о Простоквашино Успенского, кстати отсылка к Простоквашино есть в тексте Горалик. Израиль – культурная страна, животным здесь дают пайки и лекарства, в русских постапокалипсисах жизнь обычно жестче, хоть ты говорящий, хоть нет.

Тут важно заметить, что и в мировой, и в русской литературе есть огромная традиция историй с говорящими животными или животными с высокой степенью антропоморфизма, начиная с народных сказок и кончая «Жизнью насекомых» Виктора Пелевина, так что текст Линор Горалик более традиционный, чем кажется на первый взгляд. Такие истории, как если бы про котов и песиков из Простоквашино писала Людмила Петрушевская, как она пишет прозу для взрослых. Хотя Людмила Петрушевской тоже писала сказки про животных: «Червь Феофан все не давал покоя пауку Афанасию: только Афанасий все приберет, навесит занавески, тут же Феофан приползает, притаскивает на себе мусор, яблочные огрызки, шелуху (живет в конце огорода, что делать) и начинает рассуждать о вечности». В этой цитате из Петрушевской в свернутом виде в принципе уже содержится весь роман Горалик.

Отдельно хотелось бы сказать об обилии в лексике романа заимствований из иврита. Действие романа происходит в Израиле, понятно, что в Израиле говорят на иврите, понятно также, что русские репатрианты в Израиле живут в обстановке обилия подобных заимствований, но не совсем понятно, почему ее надо переносить в текст романа, поскольку персонажей она не совсем касается, подавляющее большинство персонажей — не репатрианты, а просто ивритоговорящие. Тем более непонятно, зачем в авторской речи называть на иврите понятия, не описывающие специфические израильские реалии, а совершенно простые и универсальные — такие как «солдатское построение», «акушерка», или названия растений («олеандр», «китайская шляпка»). Не ясно, что означают вкрапления ивритских слов в речи персонажей, которая передается по-русски, но по сюжету является речью на иврите. Непонятно, зачем сохранять ивритское звучание израильских воинских званий, тем более что, с одной стороны, в любой газете израильские генералы называются именно генералами, а не «алуфами», а с другой стороны автору все равно приходится делать сноску с переводом этих воинских званий. Также ясно, что у израильтян к ивриту особе эмоциональное отношение, но для большинства читателей романа это просто иноязычие и довольно странный «лингвистический декор». Линор Горалик совершает важный жест – вводит в русский литературный язык жаргонизмы русских репатриантов, но уместность этого жеста вызывает вопросы, поскольку роман все-таки не про них. Заметим, что Бабель в «Одесских рассказах» обошелся почти без лексических заимствований. Впрочем, это такой жест — показать ситуацию как она выглядит в языковой картине мира русского «Олима».

Роман Горалик — образец высокого литературного профессионализма и очень серьезного отношения к человеку и его проблемам, многим он, наверное, понравится, но многим, наверное, покажется скучным и затянутым.

Повесть Михаила Савеличева посвящена поэме Евгения Евтушенко «Братская ГЭС» и сама является отчасти поэмой.

В определенном смысле она рассказывает об обстоятельствах создания поэмы Евтушенко, или вернее о том, какими могли бы быть эти обстоятельства, если бы поэма Евтушенко была бы не прекраснодушной, идеологизированной фальшью, а чистой правдой — или даже «не всей правдой». Тут Савеличев следует появившейся уже в конце 1980-х годов в отечественной литературе традиции изобретать мистическое измерение у реалий советской эпохи и особенно у создававшихся советской идеологией и пропагандой фантомов. В этом пункте Савеличев принимает эстафету у постмодернистской литературы 90-х. Мистика здесь возникает в частности от того, что метафора опьянения (идеей, мечтой, идеологемой) — понимается буквально и даже воплощается в образе особой водки, водки светящийся, наполненной вольтами вместо градусов.

Повесть Савеличева — игра воплотившихся, натуралистично прочитанных метафор.

В определенном смысле «Я, Братская ГЭС» – это соцарт.

А еще повесть Михаила Савеличева похожа на ожившие лекции Д.Л.Быкова, тем более что и у Быкова есть отдельная лекция, посвященная поэме «Братская ГЭС», и тем более, что Савеличев в своем тексте сводит поэму Евтушенко и с «Прощанием с Матерой» Валентина Распутина, и со сказанием о Китеже, и с (фиктивными) трудами Эвальда Ильенкова, и с ситуацией ХХ съезда.

Тема повести — дух шестидесятнической культуры, но дух, сепарированный и очищенный до чистоты мистицизма. В Интернете уж прошла небольшая дискуссия о том, является ли «Я, Братская ГЭС» политическим высказыванием, но, на мой взгляд, это нечто большее, чем политическое высказывание. Это высказывание о культуре, включающей политику как свою подсистему. Это приношение эпохе шестидесятничества, вернее долетевшим до нашего времени мифам о шестидесятых.

Ранее, в отзыве о романе Михаила Савеличева «Крик родившихся завтра» я писал, что этому тексту свойственны важнейшие приметы литературы экспрессионизма, среди которых — спутанное и галлюцинаторное сознание персонажей, мистическое измерение натуралистических подробностей, сочетание реализма с символизмом и главное — тема выходящих из-под человеческого контроля сил и энергий в основе сюжета. Все эти приметы в полной мере свойственны и повести «Я, Братская ГЭС», и особенно последняя, — тем электричества действительно пронизывает весь сюжет повести. Ее бы можно было бы назвать «Любовь к электричеству» — так называлась книга о Красине, написанная Василием Аксеновым — писателем-шестидесятником, также упомянутым в повести Савеличева.

Электричество – душа станции, электричество как божья благодать делает своим орудием и медиумом того, кто сидит за пультом станции, из электричества делают пьянящую в хорошем смысле слова водку, электричество преобразует всех, кто приближается к станции, в сошедших с советских плакатов ангелов во плоти, а ее нехватка превращает их немедленно в пьяниц и хулиганов — но тоже сошедших с советских карикатур. Электричество используется для оживления великих предков (ассоциация — учение Николая Федорова). К слову, Леонид Красин, герой «Любви к электричеству», хотел сохранить тело Ленина «электрическим способом», то есть с помощью холодильника, персонажи Савеличева приходят к задаче оживления (в том числе Ленина) более непосредственно.

Повесть Савеличева – прекрасная игра с символами. То есть, в точном смысле слова — игра в бисер.

Главное, что хочется сказать о б этой саге — она чудовищно, убийственно, непревзойденно подробна. 40 авторских листов – и, кажется, повествование дошло только до середины. Слишком подробная разработка всего, что попалось в фокус внимания автора — политической обстановки 70-х годов, планов по созданию хорошей школьной агитбригады, общения главного героя с одноклассницами, его математических увлечений, отличий паленых джинсов от фирменных. Потрясающее трудолюбие автора видимо накладывается на искреннее удовольствие от создания своей альтернативной вселенной (которая при этом отчасти дублирует мир его школьной юности). Столь масштабной и тщательной проработки психической травмы, порожденной крахом СССР, мир еще, кажется, не знал. Из-за потери темпа все детективные и остросюжетные линии этого романа (романов) теряют всякую занимательность и тонут в бесконечных диалогах и комментариях. Эти комментарии часто вполне интеллектуальны, и во многих отзывах читаешь про ум автора, но умный человек — еще не профессия, и умных людей гораздо больше, чем хороших писателей. Впрочем, именно поэтому, хотя эпопее и не суждено оставить яркого следа в истории литературы, она несомненно будет достойна упоминания в еще не написанной истории наших альтернативно-исторических дискуссий – важной составляющей российской общественной мысли исторической памяти. Само существование масштабного, объемного литературного цикла, в котором аккумулированы определенные представления о возможности спасти СССР, уже делает его значимым фактом этих дискуссий. Хотя некоторые озвученные в тексте мысли столь глупы, что их не стоило вкладывать даже в уста отрицательных персонажей — например, что до 1937 года в СССР не было управления через госаппарат, а было прямое народовластие. Любопытно, что автор, чей герой усиленно занимается математикой, кажется, является сторонником довольно распространенного заблуждения, что главной слабостью плановой экономики по сравнению с рыночной была нехватка вычислительных ресурсов и алгоритмов, в то время как это совершенно второстепенная проблема по сравнению с куда более важной проблемой мотивации экономических субъектов.

Автор демонстрирует иногда удивительно странную сентиментальность, некоторые отрывки в этом тексте — настоящее признание в любви членам брежневского политбюро с высокой оценкой их ума; слезливое купание в советском плакатном пафосе. Той же сентиментальностью окрашена и личная жизнь героя, он буквально как котят подбирает на улице и кормит бездомных девушек, и не спит с ними, а только смотрит воспаленное горло, котятки русские больны. Но если платонические отношения с нарастающим в численности косяком девушек кажутся до оскомины приторными, то идеологический восторг героя, рассуждающего о советском человеке как высшем продукте социальной селекции, даже не знаешь как и прокомментировать. Кажется, есть в романе и легкий душок антисемитизма — или показалось? Во всяком случае, все евреи тут доносчики или жулики, и даже великий математик Гельфанд крадет у главного героя идею

При этом герой остается манипулирующим окружающими суперменом, что, впрочем, для фантастики банально.

Ввиду незаконченности саги мы так и не узнаем ответы на два важных вопроса: 1) удастся ли спасти СССР? 2) с кем из своего гарема герой в конце концов займется сексом?

Написано талантливо, занимательно, с изобретательностью. Разные планеты, разные эпохи, следователи НКВД, сумасшедшие дома, убийцы-маньяки. В былые времена каждой из этих тем хватило бы на написание отдельного романа, но сейчас писателю приходится сосредотачивать в одном тексте все возможные «орудия» борьбы за читательское внимание, поэтому не приходится удивляться, что литературная артиллерия исключительно многоствольная. Хотя окончательного разъяснения всех загадок романа в тексте нет, автор оставляет достаточно подсказок, чтобы реконструировать логику сюжета с высокой долей вероятности. Правда, почему роман называется «Четверо», и кто те трое, которые ждут четвертого, мне лично осталось не ясно, ну да ладно.

В тексте «Четверых» явственно чувствуется винтажная нотка, связь с фантастикой начала ХХ века, неоромантизм, неоготика, тогда тоже любили писать о древних проклятиях, в том числе африканского происхождения, в том числе и необратимо влияющих на психику современного человека, этот мотив есть у Брюсова («Элули, сын Элули»), у Майринка («Мозг), у Перуца («Мастер страшного суда»), а Александр Пелевин подчеркивает эту связь цитированием стихов первой половины ХХ века, и тем , что персонажи носят фамилии цитируемых поэтов. Наверное, если бы цитируемый в романе Николай Гумилев писал фантастическую прозу, он бы тоже написал о тайнах, охраняемых дикарями в дебрях Африки – и, возможно, тайнах инопланетного происхождения, как в «Горе Звезды» Брюсова.

Ну и конечно пессимизм, отсутствие хорошего конца, торжество зла при смешении границ между добром и злом – важная примета постсоветской фантастики, также роднящая с эпохой Серебряного века, когда русская литература только открывала для себя «обаяние бездны».