Конец – делу венец, и все такое, и в целом можно сказать, что год 2014 A.D. для польской фантастики – год интересный и богатый. Потому же – еще порция заметок о вышедших в послеlнем квартале того года книгах (и снова – по мере их выхода, ни в коем разе не пытаясь ранжировать).
(Подсчитал — за год набежало 13 а.л. в формате "о новинках" )
Анджей Зимняк – один из писателей «старой гвардии». Родился он в 1946 году в Варшаве. Химик по образованию (закончил Варшавскую Политехнику, защитил докторскую; продолжает работать – и публиковаться – по специальности), первый рассказ он опубликовал в зрелом уже возрасте – в 1980-м году; первый сборник рассказов (а их у него девять) – в 1984-м. В прекрасной колонке Владимира Аникеева была куда более подробная информация о Зимняке – в обзоре номера 2 за 1984 , где был помещен рассказ «Umarł w butach».
Стоит сказать, что Анджей Зимняк – идейный вдохновитель, глава Оргкомитета и spiritus movens Литературной премии им. Е.Жулавского.
Перу Анджея Зимняка принадлежат девять сборников рассказов и два романа. Нынче же вышел третий его роман, о котором – ниже.
АННОТАЦИЯ ИЗДАТЕЛЬСТВА
«Роман НФ из ранга «social fiction», который, несмотря на обилие фантастических деталей, сосредоточен на аспектах социологических и психологических.
Хабитат Валиос – это частный ад, в котором бывший врач Шоза Фог отбывает наказание за принятое некогда неверное решение. Лишенный возможности работать по специальности, в изматывающем постоянстве крутится он между своей норой и баром. Лучиком надежды кажется лишь выигранная поездка на Ортус, планету, славящуюся проходящими здесь играми. Отправляясь в путешествие между мирами, которое стало для него шансом возрождения, он даже не догадывается, на что решился на самом деле. Существа, которых он повстречает, вечны и прекрасно знают об его уникальном даре адьюнкции – и имеют на него конкретные планы. На него и на все человечество...»
«Роман Анджея Зимняка поднимает бессмертную для фантастики проблему... собственно, бессмертия. Его необычный ракурс, увы, не до конца идет в паре с интригой, в результате возникает роман, стимулирующий интеллектуально, но фабулярно не всегда могущий удержать внимание.
Серия «Horyzonty zdarzeń» Издательского Дома Ребис не ограничивается одним поджанром фантастики. Читатели уже могли ознакомиться с немалым спектром того, что серия предлагает: от сатиры близкого прицела в исполнении Марцина Пшибылека («CEO Slayer»), через стимпанк Анджея В. Савицкого («Апосиопезис») и до космооперы Роберта Шмидта («Легко быть богом»). Пятая позиция серии, «Владыки рассвета» Анджея Зимняка ближе всего к «Свету тени» Рафала Дембского: оба романа имеют отношение к социологической НФ, но там, где Дембский обращается к психологии, Зимняк выбирает анализ необычного общества.
В случае романа о сюжете нельзя писать слишком много, ибо это непосредственно связано с несколькими тайнами, которые автор раскрывает читателю очень неохотно. Общие рамки сюжета можно уяснить из обложки, а потому для потребностей рецензии надлежит вспомнить лишь, что главный герой, по имени Шоза Фог, отправляется к находящейся в другом измерении планете, где сталкивается с обществом ортусян, которое сперва кажется настолько же инаковым, насколько и непонятным. Однако оказывается, что все, происходящее вокруг Фога, не случайно.
В фантастику раз за разом возвращается тема бессмертия, возможности выхода существования за существующие нынче рамки. Подходы к этой теме существуют самые различные, начиная от горькой иронии путешествия Гулливера в страну разумных лошадей до нынче доминирующих в НФ теорий, связанных с постгуманизмом и технологической сингулярностью. Зимняк выбирает другой путь, используя биологию и генетику для создания картины сообщества бессмертных людей... или, по крайней мере, существ, выводящих себя от нас.
Вопрос, как действует их общество, и чему они обязаны бессмертием (а по сути – долговечностью, поскольку физически их можно пытаться уничтожить), представляет одну из серьезных сюжетных тайн, а потому неправильно было бы давать здесь ответы. Стоит лишь упомянуть, что важным фактором является секс. Хотя роль его совершенно обоснована, его вездесущность при одновременно нейтральном способе его описания, с определенного момента начинает раздражать. С другой стороны, в предыдущем романе этого автора, в «Белом рое», можно было заметить именно такую манеру.
Автор не ограничивается исключительно изображением структуры и механизмов социальной среды обитателей Ортуса, но идет на шаг дальше и показывает конфликты и противоречия на стыке двух парадигм: бессмертия и той, что вырастает из нашей биологии. Наррация показывает несколько возможных решений этой проблемы, как с помощью ассимиляции Шозы Фога, так и с помощью местной популяции, отказывающей от вечной жизни. И насколько сопоставление двух этих базисов представляет собой интересный мотив, настолько воплощение его в жизнь через решения и поступки героев кажется несколько дефектным – очень часто таким, о котором можно лишь догадываться.
Последний роман Зимняка – попытка совместить классическое представление о социологической НФ с новыми трендами жанра. Однако марьяж этот получается так себе, не порождая синергии. С интересом можно следить за очередными подробностями, относящимися к сообществу обитателей Ортуса, но попытки вписать в эту информацию еще и приключения – к тому же еще и не слишком однородные – удалась не вполне. «Владык рассвета» стоит почитать ради содержащихся здесь идей (а их побольше, чем упоминается в этой рецензии, хотя бы, скажем, специфические способности героя или интересное разделение материи), но – они не слишком обязательны, чтобы восхищаться фабульной канвой».
ФРАГМЕНТ
1.
Шоза Фог сбегал. Проваливался на дно вечной ночи, обманывал пространство и время, проницал колоду космосов, горящих чужими созвездиями. Всякий раз, когда они ныряли на самое дно сего мира, до краев наполненного миллиардами фосфоресцирующих галактик, ему хотелось вопить от радости.
Он сбегал из своего тесного мирка – охватывала его клаустрофобия, когда думал об узких туннелях хабитата Валиос, где видеопанели, стоптанные миллионами шагов, всегда транслировали один и тот же пейзаж посыпанного мукою крепа. Сбегал от окружающих его людей – чувствовал отвращение, когда вспоминал стиснутые от злости губы Амадеи, неискренне-сочувствующую улыбочку Марка Вацлава или снисходительное похлопывание по спине людей, которых он знал, или уж, по крайней мере, которых встречал столько пустых лет. Сбегал также – и надеялся, что ему удастся – от самого себя, поскольку ненавидел дрожащие пальцы и звон стекла, и помятую физиономию с мешками под глазами каждое утро в зеркале. Теперь он выиграл у судьбы в лотерее и сдернул на другой конец вселенной. Хотел обязательно об этом рассказать.
– А вы кто? – заговорил он с сидящим рядом полным мужчиной. Толстяк старательно зачесывал назад свои изрядно прореженные волосы, а большое лицо его, кроме внимания, выражало некоторую целеустремленность. И еще он потел.
– Торговец, – ответил сразу, будто ожидал этот вопрос. – У меня легальный контракт, – добавил поясняющим тоном.
Мужчина старался не глядеть в глаза, убегал взглядом в сторону и вниз, но его неспокойные гляделки возвращались, когда он чувствовал, что за ним не наблюдают.
В тесной, словно дупло, кабине трансмировца кроме них путешествовала еще одна пассажирка. Пискляво вскрикнула, заслоняя рот ладонью, когда поволока шлюза лопнула с треском и в помещение ввалилась бандольха Штольц.
Шоза вытаращил глаза. Видел девушку только мельком в начале путешествия, когда они занимали места, тогда она выглядела как простая секьюрити и показалась совершенно нормальной.
– Расслабся, женщина, – пробормотал он не слишком громко, как раз, чтобы, захоти, могла она его проигнорировать. – Я на муштру не соглашался.
Та не отступила. На лице ее расцветала ядовитая улыбка, мимическое усилие расползалось от губ, ямочек на щеках, уголков глаз. Девица была щуплой, почти худой, а то, как потряхивала гребнем стоящих дыбом волос, могло показаться смешным, когда бы такое не являлось обычным предупреждения перед применением оружия. Было на ней где-то с десяток легких боевых браслетов, да бог весть какие еще пушки большего калибра в имплантах. Она приблизилась по-кошачьи и приподняла Шозу за подбородок. Кожа ее бронированной ладони фактурой и жесткостью походила на хребет ящерицы.
– Не напрягайся, красавчик, а не то я мигом тебе сыворотку из мозга отожму. Я – ваша охранница, но ты, думаю, не в курсе, что при оказии я взяла еще и халтурку на пилота. А вам должно заткнуться, если таков мой приказ, это есть в контракте, что вы подписали!
Толкнула его в челюстной сустав пальцем, словно бы и легонько, но сверлящая боль расползлась по лицу. Он выругался, но на этот раз – тише.
– Ну ладно, – проворчала она, звеня браслетами. – Вы наверняка в курсе, что во время интеркосмической траслокации могут появиться соларки. В последнее время, – она сделала красноречивую паузу, – появляются всегда. И они всегда агрессивны, а разговоры пассажиров их еще и раздражают. Точнее, накручивают. Дошло?
– Соларки? – голос пассажирки был до смешного пискляв. – Отсутствуют данные в инфобазе...
– Можешь не искать, – рявкнула бандолха, оборвав ее на полуслове. – Говорят, что человеческие мозги для соларок все равно что матрица, а силу эти падлы крадут из анхила. А потому, дамочка, ничего не проверяй и сиди тихо, а лучше – и не думай даже, не двигайся, не моргай, не дыши, хе-хе. Прочее оставь мне, мне за это платят.
Она медленно развернулась, потрескивая наноуглеродной кожей, а потом внезапно, с полуоборота, взмахнула над их головами, даже воздух завыл, разрубаемый ребром ладони. Те двое одновременно вскрикнули, в Шоза сперва непроизвольно скрючился, а потом задавил смех.
– Это разогрев, – проворчала Штольц. – А ты с веселухой завязывай, Фог. Ты выглядишь слегонца как тот, у кого не все дома. Тебя что, в мегакосмос вместо шоковой терапии выпихнули, а?
Шоза был неудачник, четко осознающий собственную вину, а вместо психотропов он пользовал черный юмор со щепоткой иронии. Вацлав, бывший его шеф, привык говорить, что душа Фога и перед тем, как ее скинут в ад, попытается подурачиться на похоронах собственного тела.
– Ты по-своему права, охранница, но, несмотря на это, я попытаюсь сотрудничать, – ответил он с кривой улыбкою. – Многовато впечатлений как для начала отпуска. В таких ситуациях у меня, поверишь ли, на пузырь давит. Можно?
– И не думай, – зашипела она, явно напрягшись. – Я должна довезти вас в целости и сделаю это, пусть бы меня и холера взяла!
Единым движением змеиного тела она вскочила в перепонку живого шлюза, которая прогнулась и пропустила ее с физиологическим чмоканьем, затянувшись сразу и без следа.
Словно рождественские декорации из белых и голубых лампочек, на мониторах зажигались и гасли созвездия пронзаемых космосов.
* * *
Шоза задремал. Снилось, что он гонит машиной по неосвещенной улице, а из витрин в его сторону то и дело лупят ослепительные колонны сияния. Напор света он всякий раз ощущал физически, словно порывы внезапных шквалов. Давление вспышек было столь сильным, что ему приходилось компенсировать их рывками рулевого колеса.
Внезапно кто-то громко вскрикнул, должен был находиться где-то совсем рядом. Услышал он подле самого лица свистящий шепот – Амадея? Да, это была она – вцепилась в его плечо ногтями, наверное, воткнула их в кожу, потому что ужасно болело. Он был уверен, что уже не спит, но в таком случае, откуда в яви взялась Амадея?
– Нам нужно поговорить, – шептала она. Боль уменьшилась. Губы ее были теплы, двигались внутри ушной раковины, щекотали. Прошила его дрожь – он прекрасно знал, каждый сантиметр ее кожи, помнил, каково тело у этой крохи, и что она умеет. Не просто напоминала ему о сексе, она и была чистым сексом, экстатическим до боли, забористым до потери памяти, таким, что не хватало места ни на что другое.
Сделал он это непроизвольно – обнял ее, сильно оплел руками, прижал, раздвинул ее губы своими. Она сперва уступила, а затем оттолкнула его со злостью. Не хотел уступать, а потому она зажала ему локтем трахею.
– Негодник! – прошипела. – Вдвинуть, трахнуть, да, это у тебя в голове, а может в яйцах, они ведь у тебя связаны. А потом – бай-бай, прощай, не можем договориться, ты не для меня. А для женоподобной секс-игрушки по имени Линда, вот и все...
– Нет!! – крикнула Линда. Ее зеленые глаза светились в полутьме, словно буркалы пантеры. Да, она тоже здесь была, он получил, что хотел: тандем дополняющих его баб. – Не хочу тебя! – орала. – Фог, ты тряпка, безвольная кукла, никто. Уматывай, я не заслужила такой судьбы. Не знаю ни дня, ни часа, живу как на бомбе, ты – психотоксичен! Ты не пытаешься слушать советы специалистов, ну ясно, делаешь это, потому что таково твое желание, ты утверждаешь, что в любой момент можешь перестать. Так перестань! Не хочешь? Тогда отдай ключи и прощай, несчастная ошибка природы! Останешься для меня лишь вычеркнутым эпизодом, я начинаю сызнова главу жизни, вали и не мешай мне. Понял?
У второго его плеча все еще висела Амадея, разражаясь резким, лающим смехом. У нее и вправду когти, потому что теперь – рвала кожу до мяса. Он с трудом стряхнул ее и приложил руку к горячей, липкой ране.
– Ты совершил позорный поступок, – сказал, а вернее провозгласил доктор Марек Вацлав. Тоже прибыл, собрались все гиены, словно к падали, в этом удивительно реальном сне. – «Не навреди», ты успел позабыть? Удивляюсь, что ты избежал уголовной ответственности и отделался запретом на профессию. Понятно, что в моей клинике тебе нечего искать. Я увольняю тебя и делаю это с искренним удовлетворением. Иди к черту, Шоза Фог, в аду ждет на тебя хорошая должность!
Отец и мать, конечно же, пришли по отдельности. Марлена Фог, маленькая женщина в пастельных кружевах, как обычно производила впечатление обиженной, высоко вздергивала подбородок и не повышала голос. Мозес Джреб медленным движением зачесывал пальцами остатки седоватых жестких волос. Он пополнел, но все еще был симпатичным мужчиной. И все же Шоза никогда не мог представить себе, каким образом ему удалось соблазнить мать без использования стокилограммового баллона веселящего газа.
– Слишком уж ты беспокоишься, сынок, – утешал его старый Мозес, он один всегда умел найти доброе слово. – Из-за этого и все неудачи. А с той девушкой, как ее там? Симона? С ее малышом ты поступил как должно, сделал выбор сердцем. Слушай ты разум и действуй согласно предписаниям, привел бы в исполнение двойной приговор, а потому тебе не в чем себя винить. Ты просто оказался в ситуации, из которой не было хорошего выхода, да ты и так выбрал лучший из возможных. Помни: чиновник всегда отыщет параграф, который истолкует не в пользу просителя.
Мать все так же ничего не говорила, но поджимала губы, таким вот образом заявляя свое мнение о словах отца. Должно быть, существовала по-настоящему важная причина, из-за которой оба они оказались здесь, в одно время и в одном месте. Ему в голову приходила только одна причина: его собственная смерть. Ни к каким более разумным выводам он прийти не успел, поскольку дальше события понеслись молниеносно.
Амадея, Линда и Марек Вацлав оттолкнули родителей и одновременно бросились на него. Моментально перевоплотились в существ, жаждущих смерти, в этом Шоза нисколько не сомневался – глаза их были горящими буркалами, а губы вздергивались, обнажая зубы. Не было у него времени, чтобы сбежать, а потому он лишь скорчился в кресле и машинально закрыл голову руками.
В этот миг в действие вступила бандольха Штольц, которая, как и всякая бандольха, скорее дала бы выпустить себе кишки, чем отступила бы. Взяла аванс, принесла клятву, и теперь предназначением ее было выполнить задание. Честь гильдии über alles! Нет, это уже не мог быть сон. Сон сделался явью: прибыли соларки.
Воительница кружила в диких пируэтах смерти. Амадея получила когтями в шею, Вацлав – мощный пинок в лоб. Звуки были отвратительны: влажные разрывы и мягкий треск. Шоза сильнее вжал лицо в ладони, но слух-то не отключишь. Донеслись до него несколько похожих на клацанье разрядов боевых браслетов Виттера, которые он видел на запястьях девушки, и все закончилось. Ну, почти.
Когда он поднял голову, старый Мозес стоял неподвижно напротив воительницы. В проходе между креслами шипела желтая пена, что-то выстреливало лопающимися пузырями, кипело и исчезало, впитывалось в пол или в пространство, проникая, возможно, сквозь границу миров под другим углом, чем они сами. Что ж, физика давно уже сделалась математической философией, а упрощение дефиниций явлений так, чтобы удалось перетянуть их в окошко понимания людей со средним образованием, было важной задачей и ученых, и популяризаторов. Желтая пена уже ничем не напоминала Амадею, Марка Вацлава, Линду или его мать Марлену, зато в случае старого Мозеса метод деградации оказался безуспешен. Бандольха Штольц лупила в него из тяжелого оружия, наносила удары, способные свалить десяток других, прыгала под потолок и крутилась по полу в пароксизмах сражения и экстазе уничтожения, но на лице ее, внезапно сделавшемся красивым от концентрации, явно проступала тревога. Из мимики воительницы делалось понятно, что таких фантомов не было и нет, что не имеют они право на существование! Все же призраки и марева с самого начала мира преследовали, пугали и взрезали мозги людей кошмарными видениями, но сильная воля и уверенность в правоте всегда могли их, в конце концов, отогнать.
– Вам нельзя здесь убивать, наши миры должны оставаться отдельными! – непонятно крикнула Штольц, остановившись напротив Мозеса. Дышала она тяжело, грозила стиснутыми кулаками, на бледном, без кровинки, лице пылали красные глазищи.
Значит, тот не был призраком, фантомной тенью воспоминаний Шозы. Также не мог он быть и его отцом, только принял вид Мозеса, вид, который скрывал нечто очевидное и страшное. Потом произошло – пришлец плюнул жаром. Проще всего было бы сказать, что он испустил пламя, словно глотатель огня, только вот огонь тот был светящимся и прозрачным клубом солнечной плазмы. Шоза видел, как лицо старика светлеет, морщится и исчезает, превращаясь в конденсат энергии, который направился к Штольц и ударил в нее. А Мозес Джреб провалился сам в себя и исчез, а тело его, с чего бы оно не состояло, подверглось абсолютной трансформации, открывая провал в ад. Пассажиры заметили только огненный поцелуй, жар опалил края кресел и потолочные пластины. Ничего ни с кем не произошло – за одним исключением. Огонь плазмы убил бандольху.
Призрачное гало разлилось по кабине, проникло сквозь предметы и тела людей, ударило импульсом радиации, расползлось по стенам, а потом опало на пол, формируя эфирный, светящийся слой газа. Казалось, будто тот уходит в щели либо всасывается в изоляционные слои, и через десяток секунд субстанция – или, возможно, излучение – исчезла.
Шоза расстегнул пояс и склонился над обезображенным, местами обугленным лицом женщины. Раздернул бронежилет, чтобы увидеть на груди ее одну большую рану, покрытую розовым студнем. Был уверен, что летальная доза энергии, сумевшая уничтожить даже бандольху, первоначально была предназначена ему, а охранница при выполнении задания недооценила угрозу и дала себя убить. Был он кое-что ей должен, этой толстокожей воительнице.
Он закрыл глаза, выполнил гипервентиляцию легких, утишил мысли и эмоции, расслабился в короткой медитации. Был готов.
Растопырил пальцы, опустил ладони и возложил их на голову девушки – вернее, на то, что от нее осталось.
* * *
Как всегда в начале адьюнкции, дыхание его остановилось. Казалось, будто он стоит на горном перевале, а у ног его, до границы горизонта, распростерся молодой лес. Он хотел оказаться под его сенью и поискать скрытые тропы, однако понимал, что времени на самом деле мало, если вообще уже не поздно. Справился с любопытством и приблизил ладони к изуродованному лицу, которое видел сквозь индикационную визуализацию. Окружил организм женщины своей уникальной сферой наблюдательной адьюнкции. Чтобы понять получаемые данные, сравнивал их с известными ему дефинициями, и это являлось сутью его оригинального метода аллегорической трансляции.
Он усилил сигнал и так модифицировал трансляцию, чтобы экспонировать из информационных полос звук и картинку каналами сходной пропускной способности. Любил такие инсценировки, поскольку они вовлекали базовые чувства, хорошо приспособленные для передачи данных, а дальше их можно было интерпретировать индивидуальным образом, используя знание, интеллект или интуицию.
За взрыв информационного хаоса он заплатил резкой болью, и только через миг-другой сумел начать выбирать и селекционировать. Не пришлось слишком глубоко проникать в структуру данных, чтобы увериться: женщина умирает. Похоже, именно потому все здесь не на своих местах. Такому, конечно, могло бы найтись и другое объяснение – если гильдия бандольхов тотально модифицировала тела своих членов, а такое казалось вполне правдоподобным, – тогда перед ним был организм с чуждой базовой структурой, которую ему пришлось бы изучать, начиная с основ. А на это не было у него времени.
Но ему сопутствовала удача, и уже через пару секунд он сумел отыскать себя в кажущемся хаосе. Заметил закономерности, ощутил смысл и уже знал, как продвигаться новой территорией. Двигался главными тропами, ища биомеханическую активность, но – увы – уже не мог отыскать в теле женщины и искры жизни. Сердце не билось, кровь темными тромбами остановилась в венах и артериях, легкие не работали, а нервная система...
Он вздрогнул. Это было невозможно, поскольку противоречило законам физиологии, но он все же регистрировал какую-то активность. Что же он пропустил?
Внезапно его парализовал страх. Ведь и Штольц могла оказаться разновидностью соларки, маскирующейся биохимической мимикрией и готовящейся напасть. Нет, невозможно. Ведь она до конца сражалась с вторгнувшимися, а столь далеко зашедший камуфляж не нужен был, чтобы его убить, он ведь не был воином. Спокойно, спокойно, мантра, дыхание. Очисться, войди в роль эмоционально нейтрального наблюдателя. Да, уже лучше.
Когда он наконец сумел сконцентрироваться, заметил слабо светящиеся зеленые нити импульсов, что исчезали и вновь появлялись в отдельных нейронах, а потом – увидел все пучки, подобные дрожащим линиям в нервных окончаниях, в его передаче напоминающие световоды. Был это чрезвычайно слабый след некой странной жизни, но мог он оказаться и точкой опоры. Шоза пытался отыскать мозг, но получалось не слишком хорошо. Регистрировал он какие-то не слишком четкие совокупности данных в образе красных равнин, коричневых возвышенностей, режущих взгляд изумрудных разливов, клубов пара или дыма – даже не пытался анализировать эти образы, искал характерные территории с типично нейтральной симметрией улья – безрезультатно. Может, новейшие экземпляры бандольх не обладают классическим мозгом?
– Разделенный мозг? – пробормотал он. Больше догадывался, чем слышал, что его сосед что-то говорит, но проигнорировал его, не было иного выхода, поскольку находился он глубоко в мире предельно отличного восприятия. Усилю-ка я звуковую составляющую, – подумал.
Перестроился на аудио. В дикой какофонии попытался изолировать периодические отзвуки, характерные для работы левого полушария, а когда ничего не получилось, поискал высокие ноты кратковременной памяти, работающей автоматически – и тоже безрезультатно. А может, мозг оказался выжжен в том взрыве? Но ведь нет, верх черепа и затылок остались целыми. Что ж, так или иначе, но Штольц уже – стопроцентный труп, даже если и можно еще поймать гаснущее эхо активности нервной системы. Таковы факты. Всегда, когда приходилось констатировать смерть, он чувствовал печаль, поскольку в какой-то степени любая смерть касалась и его самого. Вот, моментально уничтожению подвергалась бескрайняя вселенная, умирала она полностью и неотвратимо, а то, что оставалось, становилось беднее на тайну существа, осознающего не только собственное бытие, но и все прочие сущности. В том числе и его, Шоза Фога.
Внезапно он вспомнил и еще кое о чем.
Сжал ладони на окровавленной голове и попытался в последний раз. Спешил. Повезло сразу же отыскать, что хотел. Визуализация была именно такой, как он и ожидал: цилиндрические устройства, пылающие желтым огнем, примитивное изображение доменных печей. Чем бы оно ни было, еще не исчерпало запаса энергии и продолжало работать в трупе этой женщины. Химические нейроконвертеры бандольхов, локализованные непосредственно в мозгу, в результате реакций искусственных энзимов генерировали кислород из органических связей и доставляли энергию, сами подвергаясь постепенной декомпозиции, но некоторое время они были в состоянии поддерживать базовые жизненные функции на минимальном уровне. Только это он и помнил. Аварийные полимерные импланты именно сейчас спасали одну из членов братства. Он успел к последнему этапу процесса – ее жизнь как раз угасала, что отражалось в остаточной активности нервной системы. Надо бы попытаться что-нибудь сделать, хотя бы для успокоения совести.
Он попытался пробудить физиологические корреляционные пути таким образом, чтобы целостность снова начала действовать как единый организм. Он перенаправил прижизненную энергию и по-простому ударил, совершив ментальный толчок, что должно было повлечь эффект, подобный электрическому удару или «кулаку самурая». Результат далеко превзошел ожидания – внезапно он увидал весь мозг, который осветился желтым огнем, словно приугасший костер, разгораясь от резкого поддува. Неужели удалось? Может, организм бандольхи только и ждал подобного импульса? Дальнейшие действия были исключительно рутинны: в нервных связях он активизировал прилив управляющих импульсов, сгенерировал электрический шок в сердце, раздражил и заставил действовать дыхательную систему. Когда уверился, что организм сдвинулся с мертвой точки, вышел из адьюнкции и снял мокрые от крови и слизи ладони с головы воительницы. Все еще не верил, но именно так и было: удалось!
Бандольха Штольц судорожно вздохнула, а после в сильных корчах выбросила из легких как минимум пол литра розово окрашенной жидкости. Вздохнула со свистом, щеря сломанные зубы. Шаря вокруг, привстала на колени и, выказывая моментальную пространственную ориентацию, быстро поползла в сторону дверной препоны, оставляя за собой дорожку из крови и слизи. В переходе стоял в летаргии анабиозер: моментально почувствовал присутствие раненной и ожил, раскрываясь с чавканьем – напоминал гигантскую раковину или сластолюбиво распахивающуюся пасть. Шоза, словно парализованный, наблюдал за разыгрывающейся драмой, но каким-то боковым отблеском мысли не справился с чисто фрейдистскими ассоциациями – се гигантский срам, раскрывающийся, чтобы принять плод в акте темпоральной инверсии. Плод сбегающий, считающий мир недостойным его присутствия.
Бандольха пыталась забраться внутрь, но силы ее оставили, тело ослабло и соскользнуло по полукругу скорлупы. Фог подбежал и придержал девушку, удивляясь, насколько она легкая. Через миг-другой она уже была внутри, а щупальцы биостата оплетали ее туловище, проникая в нос и рот, накладывали санитарные повязки на раны. Раковина затворилась со вздохом, выжимая наружу бахрому прозрачной слизи. Желеобразные сосульки, которые появились на ее краю, тотчас были всосаны внутрь.
Шоза вздохнул. Внезапное головокружение заставил его опереться на яйцеобразный корпус биомеха, по которому пробегали теперь неспокойные вибрации.
* * *
– Вы доктор? – донесся до него вопрос. Задал его торговец. Всматривался в него со смесью отвращения и раздражения, как видно, повторяя вопрос вот уже в который раз.
Шоза с усилием вернулся в реальность. Чувствовал себя нехорошо и не желал объясняться. Покачиваясь, добрался до кресла и упал на него.
– Разведка или расследования? – проворчал, даже не пытаясь оставаться вежливым.
Тот пожал плечами.
– Я ответил, когда вы поинтересовались, но вы – не обязаны. Профессия моя слишком обычна, а потому я обойдусь без церемоний.
Шоза попытался расслабиться, искривив рот в улыбке. Люди бывают ужасно предвзятыми, и, как правило, в самый неожиданный момент.
– Вы правы, у меня есть медицинское образование.
– Нам обязательно быть такими официальными? – купец не уставал болтать. – Виттлин Кипхенер, к вашим услугам.
Фог видел лишь одну возможность: поплыть по течению, ни на что иное сил у него не оставалось.
– Шоза Фог. А вы, госпожа, не желаете присоединиться к компании? – обратился к сжавшейся в своем кресле пассажирке. Существовал шанс, что Виттлин уделит ей часть своей заинтересованности.
Увы, Виттлин не торопился с объяснениями, пожимая плечами. Фог с трудом собрался с мыслями. И верно, что оно было?
– Бандольха пыталась убрать непрошеных гостей, – пробормотал. – И ей это почти удалось. Не справилась с последним, в чем-то он был другим, чем остальные. Мне жаль, но я знаю немного... Наталья. Допускаю, что Штольц пробудет в состоянии полужизни, пока мы не вернемся, а в госпитале ее вытащат. В конце-концов, я притянул тех проклятых солярок, все были фантомами моих знакомых или близких. Я чувствую себя виноватым, поскольку физис моего отца напал на эту девушку. Удивительно точная подделка, предназначенная для меня, но сперва она напоролась на жесткую службистку. Именно потому я все еще сижу здесь, вместо того, чтобы странствовать между космосами в образе плазменного тумана, каковым был их план.
Не должен был этого говорить. Множество глупых вещей в своей жизни не должен был делать.
Виттлин неодобрительно засопел.
– Как вижу, вы оба мало что понимаете. Призраков такого рода легко мог вызвать любой из нас, это точно, – проговорил авторитетным тоном. – Одно кажется совершенно очевидным: созданием фантомов управляет подсознание, сознание не имеет никакого влияния на этот процесс. Другое дело: явление такое случается лишь во время трансмирного прыжка. Согласно с антропным принципом, при переходе очередного порога, новый космос всякий раз создается сызнова, и тогда обстоятельства способствуют так называемым побочным тварностям. Если бы возможно было научиться сознательно управлять этим процессом сотворения, да произвести нечто мощное...!
– Например то, чем можно было бы торговать? – спросил Шоза и тут же прикусил язык. Купец что-то знал, и дразнить его было не самой лучшей стратегией.
Виттлин бросил на него неприязненный взгляд.
– Коллега, мир так уж устроен, что люди покупают полезные предметы. И слава богу, поскольку в ином случае люди бы непрестанно за них сражались бы.
– А так не сражаются?
– Некоторые – несомненно, – признался он. – Те, кто хотят получить все задаром. Есть много таких, кого отвращает труд, но – не достойная жизнь.
Установилось неловкое молчание. На мониторе из бурого ничто проявлялся очередной, усеянный звездами космос.
– Что с нами будет? – выдавила из себя Наталья. Похоже, она плохо справлялась с шоком, и в голосе ее слышались нотки истерики.
Отозвался Виттлин.
– На каждом корабле есть оборудование и аварийные процедуры, достаточно подождать, пока они включатся. Они продублированы – на всякий случай. Сперва мы будет проинформированы о ситуации, а после в нужный момент автоматический пилот закончит рейс, возвратив корабль к месту старта. Таковы стандартные процедуры.
Женщина кивнула, но ее широко распахнутые глаза все еще выражали страх. «Как испуганный, но притаившийся зверь», – подумалось Шозе.
Получается, пока что они выскочили почти без потерь, но Шоза не мог расслабиться. Казалось, что некая непреодолимая сила не позволяет ему удалиться от ненавистных уровней Валиоса, глуповатых ухмылок приветствующих его приятелей, последнего разговора с Марком Вацлавом, а также от странных происшествий предыдущего дня. Улетая, он надеялся... наверное на то, что снова появится у него надежда. Теперь же физис его отца заставил их вернуться. Что ж, он будет терпелив и использует одну из следующих оказий, если та когда-либо случится. Он упрямо не допускал мысли, что цепочка происшествий, приведшая к этому полету, была слишком невероятной, чтобы повториться.
Некогда, еще до аферы с Симоной, Марк Вацлав сказал ему, что невозможно сбегать всю жизнь. Эрудит, а не знал, что у некоторых людей бегство является личной и неотделимой от них чертой, вроде длинного носа или оттопыренных ушей».
Петр Гоцек, родившийся в 1969 году, известен в Польше как журналист, публицист, редактор – а с некоторого момента и как писатель. Первоначально – имел непосредственное отношение к польскому радио (выступал, например, как постоянный корреспондент на кинофестивале в Каннах), с 2006 года – он работает в прессе (например, в «Жечьпосполита», «Впрост», «До жечи»). Автор нескольких книг – в том числе сборника интервью «Профессия: журналист-расследователь» и очень неплохо принятого читателями и критиками романа «Демократор» (по словам автора, «Демократор» отчасти родился из братьев Стругацких, отчасти из Виктора Пелевина и Владимира Сорокина»).
«Черные батальоны» – сборник рассказов автора; причем, действие большинства из них связано с СССР, Россией, альтернативной историей.
АННОТАЦИЯ ИЗДАТЕЛЬСТВА
«Вас ждет массированная прививка воображения. Петр Гоцек оправдывает себя не только как публицист, но и как прекрасный писатель, чье воображение застает нас врасплох на многих фронтах. Тайна, оруэлловский непокой и чужие притягательные миры, небывалая смесь истории, современности и будущности. Книги его отличаются поп-культурным миксом, они блестящи и полны юмора. «Черные батальоны» — рассказы, что не поддаются однозначной классификации. Такой прозы не постыдился бы и сам Лем. Ценимый публицист опробовал свои силы литературе и успешно вступил на поле царицы польской литературы – фантастики. Реальность всепроникающа, словно бензин. Даже фантастика не в силах от нее избавиться. Совсем как древнее преступление оскверняет счастливую коммунистическую утопию в заглавном рассказе. Именно в том и состоит сила этой прозы».
«Черные батальоны» меня приятно удивили. Я не ожидал после авторской публицистики настолько зрелой фантастики, а тем временем Петр Гоцек скомпоновал сборник рассказов, удерживавший меня в напряжении и удивлявший широким спектром отсылок и жанровых подмигиваний.
Девять рассказов, содержащихся в «Черных батальонах» это, кажется, лишь капля в море того, что Петр Гоцек может нам сказать в рамках научной фантастики. Он умеет повеселить, но умеет и напугать, и ввести читателя в состояние смущения. Прежде всего, из текстов его бьет осознание, что посредством такого рода литературы тоже можно говорить о конкретных ценностях и рефлексировать о том, что нам близко – о нашей жизни и связанным с ней прошлым. Потому меня нисколько не удивило, когда среди своих учителей в фантастике он называет Роберта Э. Хайнлайна, Станислава Лема, Кира Булычева и Филиппа К. Дика.
Хотя сборник этот не обладает прозрачным главным мотивом, однако в нескольких рассказах на первый план выходит оруэлловский страх перед тоталитарным давлением, что является характерным для таких рассказов, как «Танк», «Рассказ Вовы» и для заглавных «Черных батальонов». Герои первого из них – это дети из анонимного города, которые не понимают до конца, что в их городе происходит; заглавный танк для них – странное явление, поскольку они и сами не понимают, что живут под присмотром оккупанта. «Рассказ Вовы» – это история Советского Союза и современной России, у которой есть в подчинении свои супергерои. Этот комиксовый мотив до странного уместен, хоть и звучит несколько комично. Но Петру Гоцеку удалось сохранить серьезность рассказа, комментируя политику Кремля таким образом, что это пробуждает беспокойство. «Черные батальоны» – это самый брутальный, непосредственный и трагический текст во всем сборнике. Как и в «Человеке в Высоком Замке» Филиппа К. Дика, боящегося коммунистов, у Петра Гоцека рисунок правдоподобной победы красного стяга потрясает читателя. Этот мир, соединенный под единым штандартом, сконструирован так, что вкус его узнают обитатели СССР и «союзных» стран. Прекрасное в своей простоте, поскольку очень пугающее, видение мира, которого мы хотели бы избежать.
Чтобы не впасть в крайнюю депрессию и параноидальные настроения, автор представляет также и развлекательный материал. Например, «Янек Утрянек и его гости» — это презабавнейшая история о мальчике, у которого был невероятный дар (о сути которого, увы, ничего сказать не могу, поскольку раскрывать – слово за словом – эту силу невероятно приятно). Поскольку же текст этот написан весело – как с точки зрения стиля, так и по сюжету – я раз за разом хихикал, что наверняка моим спутникам по автобусу не могло не показаться как минимум странным. Выдержанный в стиле «Сказок роботов» и «Кибериады», он наверняка придется по вкусу любителям остроумной прозы Лема. Не менее веселым оказался и «День олигарха», у которого... проснулась совесть. Невероятный сюжет! Достаточно жестким языком ведется рассказ, что вызывает улыбку, оставаясь одновременно необычайно существенным, говоря о человеческой моральности. Похожее послание несет в себе и «Инициатива снизу». Гоцеку немного нужно, чтобы сигнализировать миру, в какую сторону тот направляется. Очередная – и тоже амбивалентная – история, это «Путешествие трех королей», в которой известные нам по евангельскому рассказу Каспар, Мельхиор и Бальтазар являются истинными магами, для которых рождение Иисуса – истинный конец эпохи. Я был удивлен, что Петр Гоцек может взяться и за неоднозначные темы, что не было для него простым – объяснение вы найдете в послесловии автора, где он, кстати, говорит о каждом из помещенных в сборнике рассказах.
Особенно запал мне в память «Мальчик с плакатом». Я люблю такие истории, вызывающие внезапную дрожь, немного в духе моего любимого Стивена Кинга, когда в нормальный, на первый взгляд, мир вкрадывается аномалия, которой здесь не место. Я должен бы поблагодарить Петра Гоцека подзатыльником за то, что теперь любой ряд цифр на витринах станет пробуждать мое беспокойство. Последний рассказ, о котором я еще не сказал – «Где генерал» – это сведение политических счетов с Войцехом Ярузельским, но – с присутствием сверхъестественных сил; однако этот рассказ не понравился мне настолько сильно, как остальные тексты. Я полагаю, что он не слишком хорошо соотносится с этими остальными, и не было бы серьезной потерей, не окажись его в «Черных батальонах».
Чрезвычайно хорошо, что Петр Гоцек начал публиковать свои повести и рассказы. В 2012 году вышел «Демократор», теперь появился первый сборник короткой формы, а автор успокаивает нас, что готовится уже и следующий. Меня это всерьез радует, поскольку уж рассказывать он умеет. Язык его настолько эластичен, что может воплощаться как в роль доброго дедушки, рассказывающего внукам веселую повесть подле камина, так и в роль сурового повествователя о трагических происшествиях. К тому же, в словах Гоцека есть горсточка мудрости, которой характеризуется хорошая научная фантастика. «Черные батальоны» – куда как достойны внимания.».
«Парень с плакатом» (отрывок)
Ночь после похорон
Он выбрал этот номер от усталости
Так потом себе говорил. Был уставшим, был пьяным, был в отчаянье.
Метро было почти пустым, а он прохаживался по перрону станции «Центрум» и читать ему было нечего. Взглядом он блуждал по информационным табло, по рекламным надписям и неонкам магазинчиков, укрытых на галерее над противоположным перроном, и по рекламным билбордам.
У каждого из билбордов был свой номер. У каждого плаката в витрине – тоже.
Ночью и после нескольких стаканов людям приходят в голову самые невероятные вещи. Спроси его кто после, зачем он, собственно, сделал, что сделал – он бы наверняка повторил вслед за одним из героев вестерна «Семеро смелых», что тогда это казалось ему хорошей идеей.
Однако номер аж напрашивался. В конце концов, он выглядел взятым из телефонной книги: 8507185. Четко выписанный над плакатом последней стойки справа, против выхода с лестницы метро на перрон, от которого отъезжали составы в сторону Кабата. Не у эскалатора, но у другой лестницы – со стороны подземного коридора, которым, пройдя мимо мастерских по изготовлению ключей и лотка с бельем, можно было пройти к супермаркетам.
В номере было семь цифр. Как и должно – по крайней мере, как и должно со времен большой реформы, состоявшей в добавлении к варшавским номерам седьмой цифры, впереди. Что, в общем-то, произошло и в других воеводствах.
Тогда еще он этого не знал. Телефонной нумерологией он заинтересовался лишь позже. Когда открыл, что должен был открыть.
Первый разговор
Бииип. Пауза. Бииип.
Каждому знаком этот звук. Регулярный пульс ожидания устанавливающейся связи.
– Ja?
Он не ответил. Через миг чужой голос произнес, нервничая:
– Wer ist das?
Он молчал.
Второе Wer ist das? было громче и куда сердитей.
Он отсоединился.
На следующий день
Знал, что это глупо.
Угрызения совести не давали ему покоя. Должен бы перезвонить и извиниться. Что с того, что немец наверняка думает: «ошибка». Звонить посреди ночи чужим людям это ненормально. Словно бы мелочь, но он чувствовал, что если не извинится, то это засядет в нем, словно заноза, надолго. И не потому, что дело в глупом телефонном звонке. Потому, что он переставал владеть своей жизнью, все выскальзывало меж пальцами, словно он пытался поймать в кулак воду. Этот телефон был лишь символом. Маленьким гребаным символьчиком. Это слово вообще имеет уменьшительную степень?
Нужно перезвонить еще раз. Необходимо.
К делу, проклятый немец сам не извинится.
Он нашел в телефоне список исходящих и перезвонил на тот же номер, по которому соединялся в ночь на пятницу.
Никто не взял трубку.
Но была суббота, а потому он не удивился. Может человек на прогулке. Или выехал на уик-энд.
В воскресенье он не стал звонить. Человек бы рассердился, что ему мешают праздник праздновать. Если немцы вообще склонны к праздности.
В понедельник он перезвонил, но никто не взял. И во вторник, и в среду, и во все остальные дни.
Потом он обо всем позабыл.
Десять дней спустя
Вспомнил, проходя мимо почты. Остановился и попытался понять, что и к чему. Когда он был маленьким, на почте лежали стопки томов с затрепанными уголками. Телефонные книги. Может он, по крайней мере, проверит, к кому тогда звонил? Может – не домой, а в какую-то фирму? Может, найдет номер и попросит... Вот именно, кого он попросит к телефону? «Того пана, которому я мешал спать пару недель назад»?
Времена изменились. На почте не было никаких телефонных книг, панянка в окошке проинформировала, что уже давным-давно нет такой услуги. Вроде бы на главной почте есть какие-то такие книги.
Главная была далеко, а потому он выбрал решение проще.
После того, как забил в Гугль «телефонная книга» — первой выскочила страница с достаточно очевидным адресом ksiazka-telefoniczna.com. Давала возможность отыскивать данные по названию фирмы, адресу, е-майлу либо телефонному номеру и по ключевым словам.
Единственным результатом, который появлялся после того, как вбил номер 8507185, было кредитное бюро из Жешова. Ладно, хотя бы не квартира. Бюро. Есть такой себе немец, и одалживает людям деньги на Подкарпатье. Что еще?
Поиск по открытым в интернете другим базам данных, представленным как каталоги фирм, телефонные книги и книги адресные ничего не дал.
Несколько секунд спустя, как он вбил с клавиатуры номер (сперва код Жешова – 17, потом 8507185) трубку сняла женщина с теплым, но уставшим голосом.
– Должно быть, вы ошиблись, – сказала, когда в нескольких неловких предложениях он донес до нее суть проблемы. – Я каждый день сижу здесь допоздна. И по пятницам тоже. Редко когда ухожу до полуночи. В последние пятницы никто не звонил вечером. Это ошибка.
Из ее слов била такая уверенность, что он не посмел допытываться о таинственном немце, который мог бы проскользнуть ночью в бюро, чтобы случайно принять звонок из Варшавы.
И именно тогда-то он понял, что что-то тут не играет.
Ведь в ту ночь он не вписывал никакого кода города. Просто позвонил по номеру с билборда.
Он должен бы дозвониться до Варшавы, а не до Жешова.
Стоп. Собственно, он ни до куда не должен был дозвониться, поскольку не выбрал никакого кода города. Еще раз проверил в списке сделанных звонков. И вправду, выбрал тогда просто семь цифр. И каким же образом он куда-то дозвонился? Номера телефонов имели девять цифр, а семизначные стационарные номера требовали кода города.
В тот же день он поехал на метро до станции Центрум.
Около витрины номер 8507185 стоял худой парняга в рабочей спецовке. Витрина была открыта, лампочки, подсвечивающие плакат снизу – выключены. На полу лежала большая кожаная угловатая сумка, из которой высовывались разнообразные кабели и инструменты.
– Вандалы? – спросил он электрика, все еще отыгрывая так хорошо, как только умел, роль любопытного, вежливого настроенного прохожего.
– Авария, – лаконично ответил электрик. – Забегался я, знаете, не было когда подправить. Вся площадь на мне.
– Вся станция, – он с пониманием кивнул.
– Если бы! Все метро, а еще растяжки на Центральном вокзале. А проводка – поганая. Постоянно что-то перегорает. Да и лампочки – так себе, – электрик тряхнул одной, минуту назад вынутой из большого горизонтального ухвата.
– Да, непросто вам.
– Ну, а кому нынче легко? – сказал на прощанье электрик.
Вечером он еще раз позвонил на номер с витрины. Никто не ответил.
Тогда он подумал, что пришло время для более смелых экспериментов.
Сперва попытался выбрать какой-то другой семизначный номер, без того, чтобы вписывать код города. «Извините, такого номера не существует. Проверьте номер и попробуйте снова. Sorry, but the number you dialled is not recognised. Please, check the number and try again».
Потом он вернулся к 8507185, но добавляя варшавский код, 22. «Извините, такого номера не существует. Проверьте номер и попробуйте снова. Sorry, but the number you dialled is not recognised. Please, check the number and try again».
А если тогда он таки дозвонился на мобильник? Только как? Откуда взял отсутствующие две цифры до девяти? А если придавил последние кнопки и вместо пятерки, последней в номере, вбились еще две?
Тогда видел бы их в списке исходящих. А там четко стояло 8507185, а не 850718555.
И все же он попытался.
«Извините, такого номера не существует. Проверьте номер и попробуйте снова. Sorry, but the number you dialled is not recognised. Please, check the number and try again».
А если это номер мобильного, но не из польской сети? Может, нужен международный код? Только какой?
Он вбросил номер в Гугль. «69 результатов поиска (0,15 с)» – ответил поисковик. Под несколькими польскими линками начинались заграничные, но ответа они не обещали. Страницы пестрели: «Кдо меня вызывал? Что это за нумер? Кому придлежит телефон? Telefonvorwahl, Ort & Rufnummer, Телефонные номера, Vorwahl & Telefonnummer – Wer ruft an?, Infotelefonica de Espaсa» или «Cellphone Number starts with 8507185». Под линками не скрывалось ничего кроме автоматически сгенерированных списков всех возможных номеров. Тупик. Впрочем, даже окажись, что номер существует и что он заграничный, что бы это меняло?
Минуту-другую он задумывался, не набрать ли номер, всякий раз добавляя код другой страны. В конце концов, стран этих не так уж и много. И только тогда осознал глубину своей мании.
Это и вправду были поганые дни в поганом месяце, сидящем в самом центре куда как поганого года. А он, вместо того, чтобы собраться и отправиться дальше, вместо того, чтобы быть взрослым парнем, расклеился над каким-то глупым телефоном, над каким-то сбоем в сотовой сети, случайным соединением, которого никогда бы не случилось, но оно случилось, потому что он был пьян, зол и раздавлен.
Та проклятая пятница. Если бы оно случилось в какой-то другой день. Проклятие, если бы вообще ничего не произошло.
Мне нужна помощь, – подумал он. И сразу же устыдился. Ему нужно было просто взять себя в руки, это другим требовалась настоящая помощь.
Он несколько раз глубоко вздохнул, успокоил пульс и потянулся за телефоном. Должен был сделать этот звонок давным-давно.
Она ответила сразу же, словно ожидала, что он позвонит.
– Привет, мама, – сказал он. – Держишься?
А потом они долго разговаривали. Долго. Словно бы и столько, сколько нужно, а все равно мало.
Второй разговор
Бииип. Пауза. Бииип.
– Да, слушаю? – сказал Войцех Манн*. – Алло?
Подождал пару секунд, а потом сбросил.
(*Войцех Манн – известный польский радиожурналист-музыковед)
Двадцатью двумя днями позже
Это было безумие. В лучшем случае: почему именно Войцех Манн должен был принять звонок в отсутствие загадочного немца, который ночью вломился в финансовую контору на Подкарпатье? В худшем – это какие-то галлюцинации.
Он просто ошибся. Это был какой-то случайный мужик, с которым он случайно говорил. То есть – не говорил, поскольку не выдавил из себя ни слова.
Эх, если б оно действительно было так легко. Но он и правда знал этот голос. Все в Польше знали, и невозможно было его спутать ни с каким другим. А может, это был имитатор? Который как раз разучивал тембр Войцеха Манна? Стоп.
Это было безумие, он прекрасно понимал. Именно такой параноидальный способ мышления едва не довел его до звонков во все сто девяносто четыре государства мира, или сколько тех там есть, чтобы проверить, не существует ли в локальных телефонных сетях номер 8507185.
Вот именно. Даже Войцех Манн не сумеет принять телефонный звонок по номеру, которого не существует. Ни Макгайвер, ни даже Стив Джобс. Ну, может Джобс и сумел бы. Будь он жив.
Насколько первый звонок был результатом пьяной глупости, настолько второй был эффектом трезвой мудрости. Это должен был оказаться конец, а не начало. Он всего-то хотел окончательно убедиться, что все случившееся в ту пятничную ночь, было абсурдным стечением обстоятельств, минутным завихрением ненормальности на поверхности нормы, невозможной, но на миг реальной небывальщиной, поддержанной мерзким настроением. Потому-то он и позвонил – чтобы услышать знакомое: «Извините, такого номера не существует. Проверьте номер и попробуйте снова. Sorry, but the number you dialled is not recognised. Please, check the number and try again», и после раз и навсегда выбросить тот номер и связанные с ним воспоминания из памяти.
Пока на другой стороне не отозвался Войцех Манн и все не пошло к чертям.
Однако это было лишь началом безумия, что он осознал в тот же день пополудни, возвращаясь домой и быстро вышагивая по аллее Независимости. Запомнил этот момент очень четко – когда уже прошел мимо чайного магазина и проходил мимо маленькой публичной библиотеки, на дверях которой висела карточка с надписью, приглашающей передавать им книги.
Книга, Войцех Манн, странный телефонный номер и рекламная тумба, все это внезапно совместилось в его сознании в одно целое, приведя к тому, что он снова бросился к метро, расталкивая по дороге прохожих. На перроне станции «Рацлавицкая» из поезда, что шел на Кабаты выливался утлый ручеек пассажиров, с другой стороны с десяток-другой людей ожидали поезда на Млоцины. Согласно световому таблу, осталась минута и десять секунд, что тянулись, словно часы. Он ввинтился в самый центр толпы, наполняющей состав, состоящий из московских вагончиков, напоминавших троллейбусы шестидесятых. И выпрыгнул, словно ошпаренный, на станции Центрум, а потом как можно скорее погнал на второй этаж, откуда сбежал на противоположный перрон, где все и началось.
Он был прав. Внутри тумбы номер 8507185 висел красиво подсвеченный плакат, рекламирующий книгу «Вторые странствия большие и малые», продолжающей, как сообщала информация внизу, выданную несколькими годами ранее книгу «Странствия большие и малые, или как мы сделались светскими», написанную Войцехом Манном еще вместе с Кшиштофом Матерной. Новая книга была за авторством Манна соло, а лицо его нераздельно царствовало на обложке. Он вспомнил, что успел заметить эту рекламу краем глаза, сбегая ступеньками получасом ранее, но не обратил на нее особого внимания.
Теперь – обратил.
Номер витрины все время находился на одном и том же месте. Черные цифры на белом фоне, слева на раме, вверху. Более-менее над правым плечом – тем, что пониже – улыбающегося Войцеха Манна.
Он оперся о стену у нижнего уровня лестницы и вытащил телефон из кармана. А потом набрал номер».
В прошлом году мне приходилось уже писать о цикле Томаша Колодзейчака «Последняя Речь Посполитая», куда на тот момент входили роман «Черный горизонт» и сборник рассказов «Красный туман». Тогда же стало известно, что автор собирается написать еще один – как минимум – том в серию. Теперь же, через год, стало ясно, что том написался достаточно толстым, и потому выходит он в двух частях, первая из которых и увидела свет в четвертом квартале 2014 года.
В двух словах напоминая суть цикла, скажу: в мире «Последней Речи Посполитой» реальность, какую мы знаем, становится жертвой вторжения сил, какие – с полным на то основанием – можно называть Абсолютным Злом. Проблема тут даже не в этике – тут проблема в банальной физике: словно владыки в мире победившего аристотелизма у Я. Дукая в «Иных песнях», прорвавшиеся на Землю злые сущности меняют самое пространство и время; тут даже не может быть коллаборационистов: тут могут быть лишь рабы. Всего несколько государств-анклавов и сообществ людей продолжают сопротивляться злу, удерживая собственные границы: марсианская колония, Соединенные Штаты, Британия... И Речь Посполитая, снова сделавшаяся монархией и принявшая на престол короля-эльфа...
Книга выпущена издательством «Fabryka Slow».
АННОТАЦИЯ ИЗДАТЕЛЬСТВА
«Белый Редут» – новое измерение фантастики. Томаш Колодзейчак высоко поднял планку и создал роман для тех, кто жаждет от литературы чего-то большего.
Всесильное Зло, чтобы воцариться над миром, не отступит ни перед чем. Постоянно рождается оно и восстает во все большей силе в мрачных пространствах Геены. Но в Варшаве, как и в Западных Пределах Речи Посполитой, как и в марсианской колонии продолжаются исследования и отчаянные попытки выстроить защитный барьер с помощью заклинаний.
Марьяж истинного фэнтези с солидной НФ удается немногим. Колодзейчак в таком – мастер. Сокрушительная фантазия, эпическая и единственная в своем роде».
«Белый Редут» – это третья после «Черного Горизонта» и «Красного Тумана» книга в мире «Последней Речи Посполитой»: мире, в котором Земля захвачена пришельцами из других измерений, где ожила магия, а значительная часть мира подчинена жестоким демонам, а на помощь людям пришли эльфы. Одним из уцелевших регионов является наша скромная отчизна, окруженная угрозами, но благодаря разуму и отваге, все еще сопротивляющаяся и даже позволяющая гражданам жить внешне нормальной жизнью.
Жанровые требования очевидно настаивают, чтобы эта (скажем так) пастораль не продолжалась слишком долго: если нечто идет нормально, то можно быть уверенным, что вот-вот все испортится. Уже пролог романа обещает это, но Томаш Колодзейчак дает себе немало времени на экспозицию главных сюжетных линий, прежде чем перейти к непосредственным событиям. Он неторопливо выстраивает напряжение, разбрасывает цветные камешки и шаг за шагом готовит созданному миру очередной апокалипсис.
Реалии романа уже известны читателям из предыдущих книг серии; в случае же если нет – это не должно помешать чтению «Белого Редута», поскольку автор помещает в текст достаточно много указаний на историю и управляющие миром механизмы. А они – куда как интересны, соединяя науку и магию, или, вернее, используя научный метод для объяснения законов, управляющих сверхъестественными элементами. В фантастике подобные попытки, ясное дело, уже встречались, но Колодзейчаку удалось удержать золотую середину, добавив в текст, к тому же, и щепоть юмора. Упомянутое обстоятельство относительно природы магии влияет и на язык, в котором появляется множество интереснейших неологизмов, описывающих сложный магический инструментарий или способы использования силы.
Действие романа раскидывается от Земли до марсианской колонии, от обычных варшавских улиц до других измерений, непонятных для простого человека. Такой аспект позволяет автору открыть шлюзы воображения и умело выписывать фон. Особенно хорошо это видно в случае Геены – плана, управляемого демонами, – где люди приставлены к рабской работе, где над ними проводятся эксперименты. Картины, Колодзейчаком описываемые, суггестивны и вызывают эмоции, что довольно редко в случае такого рода типично приключенческих романов.
Обычно черно-белое разделение мира, не допускающее оттенков серого и моральной двузначности героев (хотя, конечно, появляются некоторые отклонения и здесь – хоть они, возможно, пока что, и не были использованы до конца) воспринимается как недостаток, но при такой конструкции мира иначе и быть не может. К тому же, это себя оправдывает! Исходная точка несколько подобна той, что встречалась в «Третьем мире» Мацея Гузека, то есть, существование дуализма, относительно которого невозможно оставаться равнодушным. Героям приходится выбирать: мы или они, нет полумер или возможности отойти в сторону. Также это, пусть и несколько своеобразной плоскости, столкновение благородства и индивидуализма с тоталитаризмом, жестокостью и лишением человека собственной воли. Написано, при том, без пафоса и напыщенности: просто, искренне и красноречиво.
Наибольшим недостатком первой части «Белого Редута» является окончание... вернее, его отсутствие. Кажется, все сюжетные линии завершаются мерзким, огромным и необычайно раздражающим клиффхангером. Правда, некоторые из линий развиваются неспешно, но чем ближе к концу, тем более они набирают скорости, доходят до кульминации и... пф-ф. Ничего неизвестно, напряжение переливается со страниц, воображение читателя работает на высочайших оборотах, а книжка – уже закончилась. Это склоняет назвать рецензируемый роман полуфабрикатом. И речь не о ругательном смысле того слова, это просто утверждение факта. «Белый Редут» пока что – только фрагмент большего целого, финала которого придется подождать. Издателю и автору за удерживание читателей на паузе – серьезный минус».
ОТРЫВОК
Пролог. Мыс Канаверал
Мы снова посылаем людей на Марс. Сдерживаем наступление врага. Отбиваем территорию в Европе, продвигаясь и ломая Черные Горизонты. Строим новую транссибирскую магистраль, все глубже пробиваясь в Красный Туман. Отстроили мы Манхэттен. Наши конвои снова плавают на Хоккайдо. Мы спасаем города, освобождаем рабов, снова ставим наши знаки на землях, еще десять лет назад пожранных фаговой магией. И делаем очередной шаг – возвращаемся в космос, туда, куда не могут добраться балроги. Поддержим марсианскую колонию, атакуем врага из мест, куда сила его не дотягивается. Вернем наш мир.
Отсчет закончился.
Раздвинулись мачты, поддерживающие ракету, дроны разбежались, будто мухи, отгоняемые бьющим из-под тулова огнем и дымом.
«Сатурн-15» оперся на пламя: прекрасный, стройный, совершенный. Ударная волна пошла по земле, грохот будет слышен в радиусе ста километров от мыса Канаверал. Ракета начала подниматься, с каждой секундой набирая скорости, все так же стабильно, неизменно элегантно.
Небо ждет.
Первыми испугались эльфы.
Не специалисты НАСА, наблюдавшие старт на десятках мониторов, сидящие над регистраторами сгорания топлива или датчиками ускорения. Не приглашенные гости, сидящие на трибунах, поставленных на безопасном расстоянии, и держащие у глаз бинокли с дымными стеклами. Даже не сами марсонавты, глядящие на мониторы, показывающие состояние всех систем и подсистем «Сатурна».
Болеслав Арр’Риф, король Польши, защитник Балтики, владыка эльфов во всей Европе, сильнейший из известных людям маг, задрожал внезапно и прервал на полуслове произносимую молитву. Привстал из-за алтаря в соборе Святого Иоанна, быстрым шагом вышел из церкви, чтобы тотчас телепортироваться в Замок.
Мандро Б’Треввитт, военный секретарь Соединенных Штатов, наблюдал за стартом из кабинета, вместе с президентом и главнейшими из командиров соединенных штабов. Внезапно он вскрикнул и заплакал. А потом толкнул к ракете сильнейшие из нанокадавровых чар, какие когда-либо были сотворены в Западном Полушарии.
Хакка Д’Вольта, вождь армии Востока, стабилизирующий силою своею безграничные просторы Тихого океана, свернул пространство, ускорил время и помчался в Калифорнию, раздирая воздух, словно герой старого комикса. За ним шла волна воды высотой в сотню метров, а на гребне ее серфировали соратники Хаки.
И лишь потом отреагировали первые из людей.
Раздались крики удивления и ужаса. Нервные приказы. Просьбы о помощи. Молитвы.
Слишком поздно, для «Сатурна-15», для экипажа, для Марса.
Жаклин Мюрей, командир экспедиции и первый пилот, выла не останавливаясь даже на то, чтобы набрать в грудь воздуха. Питер Рдаф, врач и второй инженер, метался в кресле, а тело его уже прорастало из скафандра вовне, пульсируя открывшимися мышцами и сосудами. Майя Тогава, первый инженер и второй пилот, оставалась в абсолютной неподвижности, будто окаменев – и лишь глаза ее горели. Виола Сатерлэнд, информатик и повар, начала изменяться, но камеры внутри капсулы уже не успели зарегистрировать, во что именно.
Но на самом деле все началось в огне, который должен был вывести «Сатурн-15» за границы земной гравитации, провести сквозь тьму и мороз к красному миру. Это в пламени керосина и кислорода проявился зародыш фаговой магии.
Этого не должно было б произойти. Весь порт был охраняем – армией, волшебниками, серьезной традицией удачных стартов. Мыс Канаверал находился далеко от границ Соединенных Штатов, где нападали балроги, на земле чистой и безопасной. В пространстве, заполненном переплетением мэмовых заслонов, сотканных из молитв и восторгов всех тех людей, кто последнюю сотню лет наблюдал и радовался стартам очередных ракет – от тестового «Бампера-2» в тысяча девятьсот пятидесятом году до первого экипажа марсианской миссии в две тысячи восемнадцатом.
Потому Черные проникли туда, где возможности охраны и наблюдения были наименьшими: в выплевываемый пятью двигателями жаркий огонь с температурой в три тысячи градусов. Они были точны и знающи. Пробились из какого-то таинственного Плана в точно рассчитанном моменте и точке, а потом впустили в огонь свою заразу, духов, что питаются жаром и движением.
Сперва фаги проявились как легкие завихрения в блеске пламени, потом полностью поглотили его синим цветом и изменили фактуру. Перескочили на корпус ракеты. Та задрожала, будто защищаясь от нападения. Засияли помещенные на корпусе надписи «USA» и «Сатурн».
Когда она поднялась на высоту в пятьдесят километров, пришел первый удар охранительной магии, генерируемой сильнейшими из эльфов, что пребывали в Плане Земли. На миг казалось, что отобьют нападение и защитят ракету. Огонь снаряда снова засиял белизной, фаговая плесень сползла с корпуса. Инженер Майя Тогава произнесла спокойным голосом, прекрасно слышимым сквозь треск помех:
– Здесь «Сатурн-15», у нас проблемы, повторяю, у нас проблемы.
Но ракета с каждой секундой удалялась от Земли на два километра. Магия эльфов не смогла ее удержать. Фаговая зараза ударила снова, изменяя «Сатурн» и находящихся в нем людей, отдавая ракету под власть магии балрогов. Когда через три минуты полета первая разгонная ступень выгорела и отвалилась, на корпусе не было уже и следа белизны.
А потом, в тишине и безо всяких фейерверков, «Сатурн-15» взорвался и исчез.
Именно так и начался конец света.
Потом было только хуже.
Варшава
– У нас серьезный труп. За вами выехали, – услышал в трубке Роберт Гралевский и уже знал, что нынче не проведет день так, как запланировал. А планы у него были конкретные: сорок минут на автобусе в Старувку, чашечка очень дорогого, но зато настоящего кофе, бокал вина и чтение романа. А возможно и два бокала вина. Потом прогулка до рынка Нового Мяста, петля вдоль барбакана, наверняка памятная свеча подле Маленького Повстанца и возвращение домой.
Задумывалось как расслабление: без женщины, без коллег, без телевизора и компьютера, а к тому же – и без ужина. Он старался не есть вечерами по крайней мере раз в неделю. Обычно выходило не слишком.
Итак – Старувка, вино, кофе. Хороший роман.
Ничего из задуманного.
Отложив трубку, он стоял минуту-другую неподвижно, собираясь с мыслями и ожидая, когда мозг перестроит необходимые связи, утихомирит разочарование, войдет в рабочий режим. Чувствовал ли он разочарование? Нет. На самом деле, обрадовался, что не придется проводить этот вечер, предаваясь малым радостям, а придется снова вернуться к работе. Знал, что он – трудоголик – и это порой беспокоило даже его самого. А вот Люцию – постоянно, и потому сестра раз за разом пыталась уговорить Роберта на встречи с очередными из многочисленных своих подружек, приятельниц и сотрудниц.
– Я, сестричка, тронут и глубоко взволнован, – проворчал он, и слова побудили его к действиям.
Сбросил спортивный костюм, в котором бродил по квартире. Натянул служебные джинсы, крашенные настоящими красителями, с вручную откованными медными заклепками. Черную футболку тоже пошили на Военных Одежных Фабриках в Новой Солее. Роберт даже как-то проверял их во время инспекции. Отстроенная после более чем полувекового простоя, фабрика производила впечатление, а работающие под присмотром эльфов швеи и портные шили зачарованные одежки для половины армии Королевства. Футболку покрывали охранительные картинки, но сделана она была из обычной пряжи. В такой никто не отправился бы на по-настоящему опасное дело, на битву с Черными или в зону проклятой магии. Но для ведения обычных служебных дел в столице – хватало и ее.
Он застегнул запонки, привычно проверил, как сидит кобура, надел пиджак. Встал перед зеркалом, причесал ладонью волосы. Кожа на щеке снова лущилась, потому он помазал лицо кремом, заметив, что талонный его объем заканчивается, и придется покупать тюбик на черном рынке. К счастью, у него были для обмена талоны на сигареты, а потому должен бы выйти в ноль.
Надел сапоги, протер их ладонью, сразу же борясь с угрызениями совести насчет того, что сказала бы, увидав такое, сестра. Уже одетый, зашел обратно на кухню, проверил взглядом, точно ли он отключил газ под чайником. Вышел из квартиры и тремя солидными ключами запер дверь.
Как обычно, не воспользовался лифтом, сбежал ступенями со своего верхнего этажа и встал перед подъездом чуть ли не в тот самый момент, когда на узкой улочке появился темно-зеленый «Фиат». Автомобиль без проблем проехал под дом Роберта. С того времени, как начали контролировать расход бензина, немногие решались на покупку приватных машин, а потому на некогда забитых придомных улочках нынче было относительно свободно, стоило только следить за многочисленными велосипедистами.
Передняя дверь открылась, и Роберт запрыгнул внутрь. В автомобиле сидел только водитель.
– Добрый день, пан полковник, – сказал уставшим голосом.
– Приветствую, сержант. Есть что-то для меня?
– Нет, не было времени, не успели ничего приготовить, но мы едем на Волю, на Анелевича.
– Знаете что-нибудь? Что-то, что можете мне повторить?
– Ничего, пан полковник, может за исключением того, что когда вез до вас эльфа, тот сказал: «Вот, курица водная!», – водитель глянул на пассажира с явственным весельем. Роберт улыбнулся в ответ. Эльфы чаще всего не ругаются, а потому такая вот формулировка соответствовала изрядному потоку матов из уст обычного человеческого штабного.
Случилось что-то по-настоящему неожиданное и опасное.
К обычному покойнику Роберта бы не вызывали. В Варшаве каждую неделю гибли один-два человека, большая часть при несчастных случаях или – как бы это странно ни звучало – во время обычных убийств. Роберту же звонили только когда в деле оказывались замешаны люди, пользующиеся магией Черных. Но в определении «важный труп» содержалось и нечто большее. Роберт еще не понимал, что именно.
Машина быстро двигалась по Варшаве, пользуясь зарезервированными для служб и публичного транспорта виадуками на аллее Комиссии Национального Образования и в Аллеях Независимости. Вдали сквозь затемненное стекло были видны высотки центра и поблескивающие между ними шпили четырех Дворцов Культуры. Когда они проезжали выжженные атакой две тысячи сорок третьего и все еще остающиеся под карантином руины в окрестностях Воронича, Роберт отвернулся.
Повернули на Одынца, на трехрядку, идущую вдоль домов Тавматургической Академии, потом по Рацлавской добрались до Жвирки и Вигуры. Ехали немного вкруговую, но тем самым избегали опасности застрять в пробке в центре. Пронеслись туннелем на Товарной, на Окопной снова выскочили на поверхность, повернули направо и через минуту были на месте. Роберт глянул на часы. Двадцать минут, неплохо.
Жертва жила на Анелевича, в новом доме, поставленном рядом со старой школой. «Фиат» подъехал под здание, остановился лишь чтобы Роберт успел выйти и захлопнуть дверь. Водитель даже «до свиданья» не сказал. Надо будет обратить на это внимание его командиру. С легкомысленного отношения к обычаям начинаются упадок империй.
Перед домом уже ждал эльф в цивильном, одетый в шитый по мерке костюм, что подчеркивал худощавую и одновременно пропорциональную фигуру. Однотонно-черные, шелковые одежды сидели на нем идеально, если не считать явственно прорисовывающейся под правой подмышкой кобуры. К тому же, слева из-под костюма выглядывали ножны меча вакизаси, который аж истекал нанокадабаровой магией.
Лицо эльфа было гармоничным и прекрасным, даже как для высоких стандартов самих эльфов. Темные зрачки лоснились, словно капли графита, оправленного в молочный кристалл, узкий нос был идеальной лепки, чуть волнистые волосы падали на плечи, словно некий мастер-парикмахер часы провел за их укладкой. И даже тот единственный локон, нависший над щекою, выглядел совершенно идеально. У эльфа были узкие губы, снежно-белые зубы и гладкие щеки без следа щетины.
– Приветствую вас, полковник. Рад вас видеть, – он протянул ладонь с длинными пальцами и гладкой кожей.
Роберт однажды видел, как такая деликатная, казалось бы, ладонь хватает и раздавливает морду шухаманна, самозарождающейся в варшавской земле твари, как разрывает тушу монстра, составленную из кирпича и тени. Слышал, как тихие слова, спокойно произнесенные узкими губами эльфа, удерживают от падения три жилых дома, дав их обитателям возможность спастись бегством. Как один взгляд сияющих глаз заставляет стихнуть огонь, которым шухаманн желал сжечь загнанных в подвалы людей.
Эльф был троюродным кузеном короля Польши и начальником контрразведки на Мазовше, Варме и Подляшье, подготовленным к куда более ответственным функциям. Возможно, однажды он станет гетманом. Восьмой в ряду наследников короны.
Роберт пожал поданную ему ладонь так солидно, как только сумел.
– Приветствую вас, капитан Барг’О’Дар. Я не получил никакой предварительной информации.
– Понимаю. Прошу за мной. – Только теперь Роберт несколько осмотрелся и обратил внимание на неподвижность, царящую вдоль всей улицы. По Анелевича не ехала ни одна машина, рикша или велосипед, по тротуарам не прохаживались люди, а огни в кафе, магазинах и барах на первых этажах домов были погашены. Зато на нескольких крышах и балконах, под деревьями и под козырьками подъездов он заметил почти неподвижные фигуры людей и эльфов, в гражданском и мундирах. Полосы сверкающего тумана ползли по асфальту и тротуарным плитам – это нанокадабровые следовые энписы искали малейшие следы враждебных эманаций.
Дело и вправду выглядело серьезным».
ШОСТАК Вит. «Оберки к концу света» («Oberki do końca świata»)
Читатели колонки, полагаю, уже прекрасно знакомы с Витом Шостаком. Повесть «Оберки к концу света» — переиздание, однако мне хочется о нем упомянуть в своем обзоре. Хотя бы потому, что именно с нее начался выход Шостака на новый уровень – и за границы жестко очерченной площадки фантастики-как-она-есть.
Книга, пожалуй, должна бы проходить по списку «магический реализм» – с ударением на оба слова. Повесть рассказывает о жизни – и смерти – Юзефа Вихра, сельского музыканта. И о жизни и смерти сельской музыки.
(Кстати сказать, именно музыка является главным героем произведения; сами заглавные «оберки» – это разновидность народных танцевальных мотивов; каждая глава имеет песенный лейтмотив, который настраивает рассказываемую там историю и – что важнее – сам язык; здесь – с необходимостью – укажу на то, что перевод фрагмента сделан лишь в первом приближении).
Книга переиздана издательством «Powergraph».
АННОТАЦИЯ ИЗДАТЕЛЬСТВА
«Уходящий в забытье мир сельских музыкантов. Книга написана прекрасным стилем, в ритме оберок, она наполнена мелодиями слов и магией музыки, оживляемой скрипкой. Это повесть о жизни и смерти, о любви и переменах. Это проза, крепко укорененная в польских традициях, тянущаяся к истокам музыки народной – и одновременно современной, густой, почти трансовой. Родной магический реализм, ностальгческое путешествие в мир, который умер, и которому Вит Шостак даровал бессмертие».
«Оберки к концу света» – это запись жизни Юзефа Вихра, последнего из семьи скрипачей с Радомской равнины, человека, которому пришлось собственными глазами увидеть, как кончается все, что он знал. На судьбы героя накладываются рассказы о важнейших событиях его жизни, начиная со времен предвоенных и до сегодняшнего дня. Это его глазами мы глядим на мир, который погиб, мир людей, что чужды нам больше, чем мы можем о том подозревать.
Вся жизнь Юзефа прошла в Рокицинах и окрестных селах. Даже пароксизм Второй мировой войны пощадил его, минуя сонные поля. Казалось бы, нет ничего более скучного, нежели равномерный ежедневный ритм сельской жизни, тем временем из «Оберков...» следует, что мир Рокицин кипит жизнью и происходит там не меньше, чем во время субботних вечеров в модных клубах. Кажется, тому есть две причины: во-первых, мир этот полон – тут нет людей ненужных или событий, нарушающих его целостность, каждый момент – часть чего-то большего. Даже мельчайшие из событий тянутся корнями к древней культуре и непрестанно ее реанимируют в сознаниях обитателей из-под Радома.
Во-вторых, люди эти чрезвычайно много времени проводили среди размышлений и мечтаний, погруженные в мир, создаваемый их собственным воображением. Вместо того, чтобы смотреть телевизор, они сами превращали мир, за которым наблюдали, в прекраснейший сериал. Все неизвестное, все мучительные для них вопросы они использовали для создания общей картинки, для сотворения новых образов и значений. Автор метко подметил этот момент, обогащая повесть линией сверхъестественного.
Повседневность с необычным, смерть со свадьбой, мужчину с женщиной, работу с праздником – все это соединяет музыка. Сельский скрипач – это не просто музыкант, он выполняет роль знаменитости, что ведет обитателей Рокицин через ритуалы, придающие смысл их жизни. Потому конец той культуры неразрывно соединен и с концом музыки. Конечно, появляются некие попытки реанимации, но на самом-то деле возвращение невозможно. Это была целостность: обычаев, мира, людей. Невозможно вынуть лишь один элемент и оживить только его.
Тут следует упомянуть, что Вит Шостак чрезвычайно умело приноровил повесть к ее главному мотиву. Ритм и рифма, повторяющиеся фразы, соответственно подобранный порядок отдельных фраз в абзаце – все это создает мелодию, согласно которой автор выпевает свой текст. Отсюда, несмотря на то, что используются простые слова, сам язык повести должно признать мастерским. Более того, удается трогательным образом зафиксировать вещи, которые обычно непросто ухватить – любовь, семью, отчаянье от смерти родных.
Стоит также отметить, что Шостак с легкостью нашел общие точки между миром радомского скрипача и нынешним днем, показывая, сколь много человеческих драм – изначальны, и что ничего мудрого относительно них за сотни лет не придумано. И, что важнее, пересказывая ту или иную правду, автор не теряет по пути читателя, но создает увлекательное повествование.
Остается лишь пояснить, отчего, несмотря на все сильные стороны, которые я перечислил, не могу заставить себя дать «Оберкам к концу света» максимальную оценку. Просто представленный Витом Шостаком мир не слишком желает соприкасаться с тем, что я, будучи потомком многих поколений польских селян, знаю о селе. Я не пытаюсь здесь обвинить автора в превращении Рокицин в пастораль, но буду настаивать, что до реальности ему далеко, дальше, чем Реймонту, Редлинскому и Мысливскому. Потому мне непросто сочувствовать исчезновению того мира, непросто мне им восхищаться. Вся моя семейная традиция громко протестует против селян, представленных на страницах книги.
Это не претензия – скорее, пояснение, отчего такая хорошая повесть, которая прекрасно читается и которую надлежит признать пищей для ума, не получит от меня 100%. Но: прекрасный язык, богатый, интересный мир, судьбы и герои, за которыми следишь, переживая, проблемы, над которыми стоит поразмыслить – «Оберки к концу мира» это хорошая книга.
ФРАГМЕНТ
Юзек, что не радый, отчего печален?
Будь за это счастье Богу благодарен. То была первая его свадьба, первая, на которой играл он на скрипке. До тех пор либо для брата в бубен бил, либо отца заменял, когда тот отдыхал. Юзеф был из род Вихров, музыкантов, рода, чьи скрипачи поколениями играли окрест Рокицина. И был младшим из трех сыновей Якуба Вихра. Последним в череде, тем, чьи шансы на игру малы. Теперь же случилась оказия, чтобы сыграть перед всем селом. Он мечтал о таком, всегда жаждал показать отцу и братьям, что тоже сумеет, что не зря учился, что часы тренировок перековались в умения, что есть у него в пальцах десятки старинных оберков, и что отыгрывает он их не хуже остальных Вихров. А нынче ни отец, ни братья играть не могли. Но Юзеф не радовался. Ибо день, которому должно б стать величайшим его счастьем, стал днем величайшей его трагедии. И с каждым мигом неминуемость этой трагедии становилась все весомей, и в молодом Юзефе не осталось уже надежды. Смотрел он на панну невесту, смотрел, как кружит, передаваемая от парня парню. Смотрел, как вертится в ритме его музыки, как крутятся вокруг нее светлые косы, как дрожат лепестки на ее свадебном венке. Видел ее отсутствующие, сосредоточенные на обряде глаза. Панну невесту передавали все новым танцорам, с каждой передачей близилась она к ждущему у дверей пану жениху. Покинула уже свою семью, танцевала уже с родственниками молодого, была уже близка к нему. Юзеф видел, как вздымается от убыстренного танцем дыхания ее грудь, видел глаза ее, отсутствующие и бессознательно осматривающие комнату.
И играл чудесно молодой Юзеф Вихр и с каждым движением смычка сжимал он зубы, чтобы не расплакаться. И каждое движение смычка, каждый звук, брошенный под ноги танцующим, каждое гудение, притаптываемое башмаками панны невесты, приближало его несчастье.
Юзек, что не радый, отчего печален?
Будь за это счастье Богу благодарен.
Играл ей на свадебке, пусть хотел жениться,
Но теперь с братовой женкой не сможет любиться. Юзеф Вихр играл и глядел, как девушка, которую он любит, выходит за другого. Видел ее в танце и ничего не мог поделать, мог лишь играть, мог играть так хорошо, как умел. И видел, как Мария приближается к его брату, Франтишеку, видел, как тот ждет. И видел, что и у Франтишека глаза подернуты поволокой, словно не рад он своему счастью. И знал Юзеф, что остальные гуляющие не замечают того, что происходит нынче между Франтишеком, Юзефом и прекрасной Марией. Знал, что драму эту должны они пережить сами, всякий по-своему. Юзеф играл, ибо только он и мог. Франтишек женился, Якуб был отцом пана жениха, и не могло так статься, чтоб играл он сам. А Ян, первородный сын Якуба Вихра, несколько лет как умер. Вихры не желали на своих свадьбах чужих музыкантов, не желали, чтоб кто-то прокрадывался в их семью и калечил вековечные обряды неумелыми, поскольку не вихровыми, оберками. Так оно и пало на Юзефа. И тот играл, поскольку был должен играть, и играл, хотя это он желал танцевать и ждать танцующую Марию, ждать под дверьми на месте Франтишека. Но судьба иначе вылилась, выбросила Юзефа из своей колеи. И в одиночестве свадебного оберка переживал Юзеф свою трагедию.
Третий том приключений повзрослевших мальчишек из команды Питера Пэна. О первых двух частях мне уже приходилось говорить, но, судя по отзывам, к третьему тому серия продолжает идти по-нарастающей (что радует), но так пока что и не заканчивается (что печалит).
АННОТАЦИЯ ИЗДАТЕЛЬСТВА
«Где мои Мальчишки?»
Короткий отпуск Динь-динь едва не заканчиваются трагедией. Когда фея пробуждается от многомесячной комы, то понимает вдруг, что вся жизнь, какой она ее знала, это лишь порождение подсознания, а истина... совершенно на нее непохожа. Какую роль в интриге отыгрывает Тень и сам Питер Пэн? И куда подевались Мальчишки? За ответ на этот вопрос Динь-динь придется заплатить высокую цену. Насколько это вообще возможно будет узнать...
«Погибель» – это книга, читая которую читателю покажется, что он покинул старый добрый луна-парк, а теперь летит стремглав, не разбирая дороги. Мир «Мальчуганов-3» — жесток и грязен (как жестока и грязна бывает взрослость), но одновременно невероятно притягателен. Лучшая часть цикла!»
Уже чтение предыдущей книги Якуба Чвека «Мальчуганы-2. Бум-бурум» показывала, что автор оставляет легкое развлекательное настроение в пользу куда более суровых тонов. Безвозвратно исчезает куда-то детская невинность, а на ее место приходит сложный мир взрослых. Но и это была лишь прелюдия.
«Мальчуганы. Погибель» начинается с истинного сотрясения земли. Автомобильная авария, в которую попадает Динь-динь, приводит к тому, что весь созданный Чвеком мир сотрясается в своих основах. В свете новых фактов читатель начинает задумываться, была ли Никогделандия настоящим местом – или она лишь сотворена воображением больной женщины. Однако достаточно одной неосмотрительно произнесенной фразу, чтобы магия вернулась.
Насколько сравнение предыдущих книжек цикла с «Сынами Анархии» я воспринимал с долей скепсиса, настолько «Мальчуганы. Погибель» соотносятся с американским сериалом безоговорочно. Чвек подготавливает для читателей зубодробительный коктейль из насилия и секса. Жестокость, хладнокровные убийства, манипулирование людьми или предательства – теперь типичные элементы жизни героев. Из-за этого атмосфера в рассказываемых историях становится довольно тяжелой, а в нескольких моментах и вовсе давящей. Мы и вправду продолжаем иметь дело с развлекательной книгой, но она фундаментально отлична от остальных частей цикла.
К счастью для любителей старой атмосферы, Чвек не отказался полностью и от чуть более легких фрагментов. Приключения Чубчика (т.е. Марка Чубковского) и его сына Кубыша представляют собою приятное отвлечение от главного сюжета книги, но и показывают, насколько большие изменения произошли в созданном универсуме. Некогда бои с чудовищами или езда Укоротом играли в нем главную роль, теперь же они – не более чем дополнение.
Мне непросто сказать, в какую сторону отправиться дальше автор, но беспокоящим кажется мне тот факт, что все более тонкая грань отделяет героев позитивных от негативных. Конечно, уже в предыдущей книге (рассказ «Кто как обзывается») показывали нам, что Исчезнувшим Мальчуганам ближе к «Хэлл Энджельс», чем до крылатых приятелей Локи, но определенные границы сохранялись. Отдельные их поступки можно было объяснить своеобразным кодексом чести или, например, «меньшим злом». Тем временем действия, предпринятые Динь-динь в «Погибели» непросто отнести к категории хороших; они, возможно, и необходимы, но никак не добрые. Только вот переход определенных границ приводит к тому, что уже ничего не окажется таким же, как и прежде.
«Мальчуганы. Погибель» — это прекрасное продолжение цикла. Писатель логически разворачивает фабулу, а определенные поступки из более ранних томов только теперь обретают свой смысл. Возвращаются и давно позабытые герои, которые получают возможность сыграть новую – или продолжить старую – роль. Видно в этом, что вся история – продумана, и что автор знает наперед, куда хочет нас завлечь.
Интересно, куда же увлечет нас Чвек на следующий год? Где-то на горизонте описанных событий читатель приметит новые угрозы, но и надежды на счастливое завершение повествования о Динь-динь и ее мальчишках. Только отчего мне не слишком-то верится в хэппи-энд?».
ФРАГМЕНТ
Раз
Не могла перестать танцевать. Остывшая за ночь брусчатка была отдохновением для уставших ног, в лужах цветными отблесками переливались неоновые огни барселонских клубов. Холодный ветер все смелее ласкал ее бедра, словно распаленный парень, испытывающий на первом свиданье, как далеко он может зайти. Пока же – даже не приблизился к грани, поскольку нынче королева ночи намеревалась позволить многое. Сегодня легкое летнее платье – цвета снега – должно было кружиться до рассвета, а после сползти на землю, словно змеиная кожа. Это была последняя ночь, когда танцующая девушка могла не быть мамой. Потом, когда она уже пробудится, сон о танцующей Каталонии моментально закончиться и...
Начнется новая жизнь, – подумала она, не переставая кружить в бешеном танце. На бедрах чувствовала аккуратные пальцы молодого испанца; она покачивалась, теряла равновесие, оттого молодой партнер не давал ей упасть. А может колебался, выжидал момент, чтобы наконец-то сжать ладони на ее талии, притянуть ее поближе и впиться губами в ее губы? Не исключено...
Она захихикала и остановилась внезапно, а потом положила на его руки свои и, привстав на цыпочки, одновременно чуть запрокинула голову. Была ниже его, ей все еще не хватало нескольких сантиметров, но тот понял сигнал и с улыбкой исполнил ритуал ночи. Она почувствовала его язык, что сперва легонько прошелся по ее губам, а потом деликатно скользнул между ними. Чувствовала теплое дыхание из его ноздрей на своей щеке, сердце, что пыталось вырваться из груди, поднимающееся желание, обещание того, как все закончится...
Последняя ночь перед возвращением. Вода из лужи – словно роса, отблеск неоновых огней – как прекраснейший рассвет. Смех, пьяное пение где-то вдалеке, и он, его тело и каждая пульсация его мышц. Чувствовала, как привыкает к этому ритму, как становится его частью. Поцелуй то и дело прерывался, но длился и длился, и було это чудесно. Так чудесно, что, пожалуй, она наконец-то могла б сказать: теперь она счастлива...
* * *
А вот утро не было волшебным. Собственно, не было оно и утром, поскольку солнце уже успело взобраться высоко в небо; протискивалось с жаром и в сверканье сквозь щели деревянных жалюзи отельной комнаты, полосуя ее черно-белыми линиями. В разогретом воздухе вились пылинки.
Она вздохнула. Почувствовала сатиновую, приятно-холодную простынь, опуская грязные стопы на пол. Оглянулась. Ее ночной любовник лежал на животе, запустив под подушку обе ладони. На его спине она заметила свежие царапины, узкие полосы, бегущие наискосок по обе стороны хребта. Улыбнулась, увидав это – с легким стыдом. Похоже, она тут неплохо развлеклась. Так хорошо, что совершенно переставала тогда быть собою и становилась...
Вот именно – кем?
Она лениво встала с кровати и прошлась, не одеваясь, по комнате. На миг замерла перед большим зеркалом, разглядывая себя. Одну руку уперла в бедро и задрала голову, а потом чуть склонила в сторону. Тело ее еще оставалось телом двадцатилетней и даже несколько мелких шрамов не могли отобрать его красоты. Напротив, добавляли таинственности, делали ее более загадочной. Как сквозь туман, она помнила, как тот испанец за ее спиною – проклятие, не могла вспомнить даже его имени, – водил вчера по ним пальцами и спрашивал, спрашивал, спрашивал, пока она не закрыла ему рот горячим поцелуем, а потом сделала так, что ему и в голову не пришло оставаться любопытным.
Был он милым, – подумалось ей, пока шла в ванную и проскальзывала сквозь приоткрытую дверь в кабину душа. Интересно, что сказали бы мальчики, если бы она решила оставить его при себе. Не навсегда, конечно же, но...
– Нет, – сказала она вслух, одновременно покачивая головою. Праздник домой не захватить, потому что тогда... зачем возвращаться? Не то, чтобы она желала вернуться к этому, здесь, но...
Позволила, чтобы теплая вода смыла с нее подобные мысли вместе с утренним потом. Она уступила сильной, журчащей струе, закрывая глаза и подставляя под нее голову. А когда воспоминание о ночи пришло, искушенное шумом каскада воды, бьющей из душа, когда отодвинуло застекленную дверь и встало за нею, чтобы властно положить ей руки на бедра, чтобы твердая мужественность уперлась ей в ягодицы... то она ласково, но решительно приказала ему идти прочь. Отпуск закончился, и она прекрасно знала, что осталось немного времени, чтобы снова напомнить себе, как быть мамой.
Однако, похоже было, что смуглое, кудрявое искушение не намеревалось отступить так просто.
– Не будь такой, – пробормотал красавчик по-испански, хватаясь за край застекленных дверей. – Ведь не скажешь же, что было тебе плохо.
Нет, она решительно не могла этого сказать, а потому вздохнула и повторила то, что произнесла ранее:
– Тебе уже пора идти, Мигель.
– Меня зовут не... – начал он, но она не дала ему завершить.
Уменьшила напор воды, чтобы он мог услышать ее отчетливей:
– Еще раз спасибо, но я действительно хотела бы сейчас остаться в одиночестве.
Он поколебался, убрал руку, и на миг казалось, что – отступит. Однако он тут же ухватился за дверь и резко отодвинул ее. При этом улыбался обезоруживающе-мальчишеской улыбкой и левой рукой указывал на торчащий пенис.
– Ты ведь не оставишь меня в таком состоянии? – спросил. – Ты ведь не можешь.
Она покачала головой, слегка развеселясь.
– На самом деле я уже закончила здесь, а потому, полагаю, мы найдем способ помочь тебе, – сказала, легонько ухмыляясь.
Ухватила его за руку, втянула в кабину и оперла о стену напротив двери. Потом привстала на цыпочки, поцеловала его в уголок губ и... положила его ладонь на его же напрягшееся естество.
– Верх-вниз, – сказала, убирая собственную руку. – Подумай о вчерашнем вечере – и пойдет быстро.
Обернулась, чтобы выйти, но на этот раз он поймал ее за предплечье. Крепко, слишком сильно и решительно неприятно.
– Эй, – рявкнул. – Это уже не смешно.
Динь-динь вывернулась резко и ударила его в солнечное сплетение: так, что он аж охнул.
– Смешно, – ответила, глядя, как он медленно сползает по стене, чтобы наконец-то усесться на полу. – Но, увы, ты все испортил.
Вышла из кабины на холодный, мокрый пол и потопала в комнату. Не обеспокоившись поисками белья, быстро натянула короткие шорты и свободную рубашечку, а потом сошла на завтрак.
Как она и рассчитывала, когда вернулась, ночного приключения уже не было. Потому она неторопливо оделась в мотоциклетный комбинезон и сложила небольшой рюкзачок. Сунула ноги в мотоциклетные сапоги и потянулась за каской, что лежала на изукрашенном комоде и выглядела как нелепая современная статуэтка. Еще раз огляделась, будто удостоверяясь, что ничего не позабыла, но на самом деле – чтобы как можно лучше запомнить это место. Все же, если не считать того мелкого утреннего эпизода, она прекрасно развлеклась здесь в последние дни.
Наконец она вышла в коридор, лифтом съехала в подземный гараж и уверенным шагом направилась туда, где оставила мотоцикл. Из тайника под сидением она достала телефон, но, поразмыслив, не стала его включать. Как и обещала Стальнику, держалась подальше от домашних дел, ограничивая свой контакт до информирования мальчишек, где именно она задержалась. Когда вернется, будут ее ждать гонки с «Любым», большие и меньшие споры с другими клубами, особенно с Бэттл-Снэками, которым она, несмотря на заключенный мир, и думать не думала доверять. Наконец, сама отвычка от магии, которая пока что не закончился, потому что зависимость от путешествий Укоротом или облегчение себе жизни с помощью слез сирены запросто могло еще вернуться, хватило бы и одного-единственного кризиса. Как это говорят? Раз поддашься – навсегда продашься...
– Верно, девочка, – пробормотала она себе под нос. – Пора вернуться в собственную сказку.
Но чуть позже, – решила она. Сейчас, пусть отпуск и подходит к концу, она намеревалась радоваться возвращению, дороге и всему, что с этим было связано. Не было у нее нужды в сокращении пути. Ни в каком смысле.
Она бросила аппарат назад в тайник, села на машину, завела и резко, с ревом и визгом, от которого шли мурашки по спине, вырвалась подземной дорогой к поверхности. Как раз кто-то въезжал машиной, а потому шлагбаум еще не успели опустить. Она воспользовалась моментом, чтобы промчаться мимо поста не притормаживая, а потом в тесном туннеле скользнула мимо другой машины – едва не оторвав той зеркальце. Выскочила на улицу.
До свиданья, Барселона! – подумала она и улыбнулась печально. – Еще вернусь!
Через два перекрестка она остановилась на светофоре и выпрямилась на сиденье. Несколько ребят в футболках «Барселоны» прошли мимо нее, внимательно на нее поглядывая. С явным волнением прокомментировали не то мотоцикл, не то ее фигуру. А может – комбинацию обеих? Она не имела ничего против, пусть бы даже они комментировали так, как это делают мальчишки. Даже помахала им, но ни один не ответил ей сходным жестом.
Справа выехал серебристый вэн, но поскольку сворачивал он налево, то задержался на середине перекрестка и пропустил фиолетовую «корсу». Водитель вэна тоже засмотрелся на Динь-динь и подмигнул ей. Лицо его отчего-то показалось фее знакомым.
В этот момент она услышала рык, а потом что-то изо-всех сил ударило в зад ее мотоцикла. Красный «дукати» прыгнул вперед и в сторону, а потом опрокинулся, придавливая ногу Динь-динь. С губ феи сорвался стон, почти сразу же перешедший в крик, когда разогнавшаяся машина вытолкнула ее вместе с мотоциклом на середину перекрестка, почти под вэн. На короткий миг, на долю секунды, мгновение, вырезанное из времени и погруженное в застывающую смолу шока, ей показалось, что ногу ее облили бензином и подожгли. Чувствовала она вонь горящего мяса, слышала звук лопающейся кожи. В голове ее шумело и гудело, словно что-то изнутри царапало когтями в черепе. Плечо и бок горели, но не так сильно, как нога. Она услышала крики, уголком глаза заметила и то, как отворились двери серебряного вэна. Кто-то присел подле нее, дотронулся до ее плеча и – могла бы она поклясться! – ударил ее.
* * *
Мартине Тарковской было двадцать четыре года, и обладала она дипломом одного из небольших университетов со словом «медсестра», вписанном в соответствующую графу, красивыми ямочками на розовых щечках и фигуркой, что принесла ей двойной титул Мисс Фото местной газеты – выиграла она как по голосованию жюри, так и по голосованию читателей. Не была она и дурочкой. Прекрасно знала, что если диплом и дал ей возможность работать в этой клинике, то именно фигуре и тем чудесным ямочкам, добавленным бонусом к расточаемым направо и налево улыбкам, а еще разыгрыванию перед мужским начальством сладкой идиотки, была она обязанной всеми своими привилегиями. К ним принадлежали, например, два свободных уик-энда в месяц и то, что никогда, независимо от проблем в составлении графиков, не получала она дежурств иных, чем с утра, с шести до четырнадцати. Кто-то другой мог посчитать это безрассудным, все же за ночные и выходные дни платили побольше, но Мартина не слишком нуждалась в дополнительных деньгах. Куда больше она ценила свободное время, которое могла использовать для своих увлечений, а особенно – одного из них, фотографии.
И именно движение в том направлении, не ради будущей работы, но просто так, для забавы и осознания, что она в чем-то лучше, занимало почти все ее свободные минуты. По уик-эндам – заочные курсы, ежедневные тренировки, реализуемые согласно интернет-урокам. Через год она уже и вправду достигла определенных результатов, была у нее даже одна небольшая фотовыставка, удостоившаяся статьи в газете. Да, в той самой, где двумя годами раньше она предстала в купальном костюме с несколько маловатым – специально – верхом, что купило ей голоса неопределившихся.
В тот день она появилась на работе без четверти шесть. Некогда, в средней школе или на первом году студенчества, такой час был для нее непредставим, будь она хоть немного в себе, однако нынче Мартина, несколько взбодренная единственным кофе, ощущала себя отдохнувшей и энергичной. Неспешно переоделась в раздевалке внизу, а потом выслушала доклад коллеги, уходящей с ночной смены. Потом, уже в дежурке санитарок, налила воды из электрочайника, вынула из сумки свой любимый чай с жасмином и миндалем и всыпала немного в металлический заварник. Теперь у нее было минуты три, прежде чем закипит вода, а потому она быстро вынула из той же сумки фотоаппарат. Спрятала его за спину, как ребенок, укрывающий запрещенную игрушку, и быстро прошмыгнула коридором в палату 1408.
Первая цифра в номере одной из наиболее роскошных палат в клинике означала, что она – одноместная, с отдельной душевой, приличным телевизором и даже с минихолодильником. Подбор обстановки – мебель, облицовка или картины на стенах – а также слабый запах электрического освежителя, создавали иллюзию пребывания чуть ли не в четырехзвездочном отеле, а не в больнице. Очевидно, чтобы эта иллюзия реализовывалась, пациент должен соответствовать двум требованиям. Во-первых, должен не обращать внимания на стоящую рядом сложную медицинскую аппаратуру и, во-вторых... хорошо бы ему быть в сознании.
Насколько знала Мартина, молодая женщина, лежащая в 1408, в последний раз была в сознании около полугода назад. Привезли ее спустя четыре или пять недель после аварии на мотоцикле. Согласно медицинской документации, девушка прошла через несколько сложных операций, и только благодаря героическим усилиям лучших специалистов – и наверняка огромным финансовым вложениям, сделанным семьею – удалось спасти сломанную в нескольких местах, ободранную до мяса ногу. Потом, когда ее положение уже стабилизировалось, по пожеланию родных ее перевезли сюда.
Мартина, которая работала в клинике едва-едва несколько месяцев, именно тогда впервые использовала трюк с одной дополнительно расстегнутой пуговицей, чтобы суметь перейти из гериатрического отделения. Трюк подействовал, ее перевели на четвертый этаж, а среди обязанностей приписали – как и трем ее коллегам – опеку над несчастной мотоциклисткой.
Она хорошо помнила, как впервые появилась в ее палате одна. Несмотря на лавандовый освежитель, явственно чувствовала запах антисептика, что использовали при промывании спиц, удерживающих теперь ногу девушки, компрессов, помогающих регенерации кожи и прочих разнообразных медикаментов. Резкий, но одновременно какой-то сладковатый запах болезни пробивался сквозь аромат цветов, совершенно как если бы этот последний был лишь завесою, за которой кружило нечто ненасытное, поразительно прожорливое и яростно дикое.
Мартина тогда почувствовала горячую волну, идущую от подвздошья и подкатывающую к горлу, словно плохая еда, возвращающаяся из желудка волною блевотины. Волну совершенно непонятную, имея в виду ее профессию и практики, через которые она прошла, как и время, проведенное в другом крыле клиники, где старые люди ходили под себя в постели, а потом, когда никто не видел, умирали от стыда. Сравнительно с той какофонией ароматов, смрадного бардака старости, то, что она почувствовала здесь, казалось почти стерильным, чистым и... бездушным, нечеловеческим.
В этом ли было дело? Или же это впечатление приводило к тому, что она почти теряла сознание? Чувство, словно здесь никого уже нет, только чистота, тщетность компрессов, противовоспалительных, искусственного запаха. Не так ли пахла смерть?
Мартина понятия не имела, откуда в ее голове появились такие мысли, совершенно как если бы кто-то чужой шептал ей на ухо из теней в углу палаты подле дверей душевой. Один раз она даже развернулась, заметив тень движения, однако там, конечно же, никого не было. Однако этого видения хватило, чтобы заново проснулась нормальная она – решительная, амбициозная, целеустремленная медсестра. Теперь она должна была проверить состояние пациентки, и чтоб она была проклята, если какие-то глупые мысли ей в этом помешают.
Однако когда она подошла к постели, на несколько минут опять замерла, удивленная – на этот раз видом лежащей на кровати девушки.
И дело было вовсе не в том, что та была красива – а была, особенно когда лучи солнца из-за окна падали на ее короткие рыже-золотистые волосы, создавая впечатление, будто голова ее окружена светящимся ореолом. Наибольшее впечатление производило то, что, хотя была она поломана, и что нога ее, спасенная лишь чудом, была изуродована, лицо – не считая нескольких синяков, чуть напоминающих любовные укусы, – было почти нетронуто аварией. Впечатление усиливала регенерационная мазь, немного напоминающая тонкий слой воска на спелых плодах – а еще почти невероятная бледность. Совершенно как если бы вся кровь ее отлила ото лба и щек, чтобы собраться на полных губах. Из-за этого пациентка выглядела чуть вампирически, но по большей мере как... как диснеевская принцесса. Такая себе Белоснежка или эта... Спящая Красавица.
– Нет, – произнесла вслух Мартина. – Все же Белоснежка.
Однако вид этот был настолько непривычен, что медсестра, уже тогда задумывавшаяся о фотографии и о своих первых тематических выставках, на следующий день принесла на работу фотоаппарат и сделала первый из серии снимок, уже тогда названный нею «Принцесса спит». Потом Мартина фотографировала ее каждый день, в тайне ото всех, обычно в одно и то же время, за исключением тех нескольких свободных уик-эндов, когда она не ходила на работу. Сделалось это одним из ее маленьких ритуалов.
Теперь, когда она направлялась в палату 1408 с аппаратом за спиною, пришла ей в голову мысль, что если бы принцесса-мотоциклистка, некоторое время назад начавшая обретать цвет, однажды проснулась, то ей, Мартине, было бы ужасно жаль.
Прошло быстро, как всегда, совершенно как если бы свет и неподвижная модель решили ей помочь на стезе искусства. Два выстрела вспышки, маленькая корректировка установок и еще раз.
– Спасибо, – прошептала медсестра и выскользнула из палаты, чтобы, собственно, начать дежурство.
* * *
На этот раз он появился раньше, но, к счастью, уже после того, как Мартина сделала снимки и унесла аппарат в дежурку. Он тоже был своего рода ритуалом, постоянной каждого дежурства, с тех пор, как появилась здесь спящая красавица.
Зрелый мужчина неопределенного возраста, худощавый, с хорошей фигурой, к тому же в костюме, который должным образом подчеркивал его достоинства, одновременно скрывая недостатки. Был он довольно молчалив, но когда отзывался, всегда говорил вежливо, тихо и успокаивающе, но при этом властно. Можно было решить, что он – доктор, а не посетитель, который проведывает пациентку в коме. Порой, всегда неожиданно, поскольку совершенно непредсказуемо, приносил он в дежурку цветы или шоколадку, тем самым благодаря за беспокойство персонал, опекающий пациентку. Звался он Гжегож Любый и якобы был партнером спящей красавицы по бизнесу, но по поведению его было понятно, что единит их и еще что-то.
Каждое утро мужчина появлялся сперва под дверьми палаты, чуть приближая к ним ухо, но никогда не прижимаясь, а потом разворачивался и уверено шагал в ординаторскую. Двигался он бесшумно, поскольку в противоположность от большинства визитеров, носил не обычные ботинки с надетыми на них синими бахилами, но легкие мокасины, которые всегда привозил на смену в черном, кожаном портфеле. Именно благодаря такой бесшумности ему почти каждое утро удавалось поймать Мартину врасплох и даже испугать. Однако сегодня, поскольку появился он раньше обычного, удалось это ему даже слишком хорошо.
– Тук-тук, – сказал он, одновременно постукивая по косяку. – Добрый день.
Мартина, которая как раз наливала из чайника в чашку, подскочила, облив униформу горячим чаем. Несколько капелек упали на декольте и укололи, словно маленькие иглы. Она зашипела.
– Прошу прощения, – сказал Любый, поспешив в ее сторону; в голосе его слышалось настоящее беспокойство. – Не хотел вас напугать.
Мартина улыбнулась.
– Ничего не случилось, просто я... наверное я еще не проснулась до конца и...
Она отставила заварник и махнула рукою, словно хотела стряхнуть с фартука маленькие влажные пятнышки.
– И что ж вы сегодня так рано? Чаю?
Любый кивнул: мол, он не против, а потом отставил себе стул подле небольшого трехногого столика и уселся.
– Это будет напряженный день и, увы, начинается он рановато, – пояснил. – Я думал, что, может, пришел бы после работы, но побоялся не успеть.
– Понимаю.
Она вытряхнула из заварника чаинки и насыпала новую порцию чая. Из шкафчика вынула чашку Анки, со злобным удовлетворением думая о том, что бы сказала ее нелюбимая коллега, будь она здесь. Не порадовалась бы, узнав, что чашку ее пользует незнакомец – это уже наверняка. Потом залила заварник водой и накрыла крышечкой.
– Прошу, – сказала, ставя напиток перед Любым.
Села рядом с мужчиной. Некогда она уже ловила себя на том, что это необычно, что ни с кем другим она так себя не ведет. Однако нынче уже воспринимала это как что-то совершенно нормальное.
– И что же, если позволите спросить, за проблемы сегодня?
Любой обнял чашку ладонями. Те выглядели ухоженными, но и работящими, как часто бывает у людей, которые заработали свои богатства тяжелым трудом, а после начали пользоваться преимуществами тех богатств. Мартина поймала себя на мысли, что хотела бы как-нибудь сфотографировать его руки, лучше всего – сплетенными, словно для молитвы, резко, с размытым задним планом. Какое бы название можно было бы дать такому снимку?
– Инквизитор, – сказал Любый, и это слово так удивительно подходило к ее мыслям, что она на миг даже испугалась. Однако он тотчас развил мысль, и странное впечатление миновало.
– Это новое представление, ее сегодня монтируют. Оно немного пугающее, если уж говорить откровенно, наверняка будут у нас проблемы с прессой и... с определенной средой. Но Матильда уперлась накрепко и... сейчас-то я не в силах ее отговорить.
Мартина покивала. Матильда Бляшка, так звалась спящая красавица. Имя и фамилия совершенно к ней не подходили и разваливались, если помнить, как она выглядит – как дурно подобранный дубляж.
– И как же выглядит этот ваш инквизитор? – спросила она.
Любой покачал головой и улыбнулся, словно несколько смущенный. Потом снял руки с чашки и развел их в сторону, словно рыбак, показывающий размеры своего последнего улова.
– Немного как обычная карусель, – сказал, – вот только пассажиры не будут кататься по кругу, но станут двигаться по такой себе ленте со все большей скоростью, – руки его принялись крутиться, изображая описываемое движение. – Все сидят на метлах, на таких специальных сидениях, к тому же – с упряжью, чтобы ничего с ними не случилось, если бы вдруг упали, что в конце концов должно приключиться со всяким, все зависит лишь от скорости. Упавших сразу же отводят в сторону, и они оказываются на платформе посредине, где уже станут себе лежать – пока, наконец, не окажется там последний; тогда клетка закрывается.
Он хлопнул внезапно – так, что аж грохнуло, словно выстрел. Мартина подскочила – уже во второй раз в это утро, и оба из-за него – и захихикала нервно. Любый усмехнулся, немного извиняясь, но в большей степени с озорством, после чего закончил:
– И тогда сквозь прутья из стеклянного волокна начинают выстреливать ленты, похожие на огонь, а из-под земли появляется на специальном помосте Инквизитор и оглашает, что не будет больше ведьм! – последние слова он произнес, повысив голос и, похоже, устыдился этого, поскольку сразу замахал руками и чуть отвернулся. – Такое вот...
– Звучит фантастически, – заявила Мартина. – А как вы думаете, что когда это установят, я смогу прийти и сделать пару снимков?
Любый снова глянул на нее, на этот раз явно обрадованный.
– Конечно! – сказал. – Разве я не приглашал вас в наш балаган еще с самого начала сезона?
– Да, но...
– Никаких «но»!
Он сунул руку во внутренний карман пиджака. Вынял оттуда толстый бумажник, а из него – стопочку золотых карточек, похожих на кредитные. Положил одну на стол, после чего из второго кармана вынул вечное перо.
– Прошу прощения, пани Мартина, но у меня совершенно вылетела из головы ваша фамилия, – сказал он, склоняясь с пером над оборотной стороной карточки, где, под надписью «VIP Card» оставалось место для подписи ее владельца.
– Тарковская, – сказала она. – Но, честно говоря, Гжегож, не стоит.
Любый, однако, написал аккуратными буквами ее имя и фамилию. Махнул картонкой несколько раз, а потом вручил ее Мартине с вежливой, милой улыбкой.
– Это дает право на вход и пользование любыми аттракционами вне очереди весь ближайший сезон, – сказал. – Конечно, со снимками тоже не будет проблем при условии, что я смогу позже их увидеть. Я убежден, что будут они прекрасны, по вашим глазам видно ваше увлечение.
Мартина покраснела и уже собиралась что-то ответить, но в этот момент отчаянный, металлический скрип заставил ее взглянуть на щит с контрольными лампами, что висел справа. Каждая из лампочек соответствовала одной кнопке «Тревога», помещенной подле каждой из кроватей, так чтобы можно было бы сразу же понять, кому из пациентов требуется помощь. На этот момент только одна из лампочек светилась яростной интенсивной краснотой. И была это лампочка палаты 1408.».
Новое имя в польской фантастике, дебютная книга, – и очередная, выпущенная издательством «Genius creations», о котором мне уже приходилось упоминать в прошлых обзорах. Пятая в этом году.
Анна Незнай родилась в 1979 году, она программист-математик по образованию, живет в Люблине. Первая публикация (под девичьей фамилией Борувко) была еще в середине 90-х. С той поры, однако, она опубликовала всего-то с десяток рассказов, хотя активно участвовала в издании такого журнала, как «Esensjа» (и в работе одноименного сайта).
«Расчетная ошибка» – книжный дебют Анны Незнай.
АННОТАЦИЯ ИЗДАТЕЛЬСТВА
«Конец ХХІ века, и система мира радикально изменилась. Однако лучшим инструментом ведения войны остается наука. Она вооружает великие державы, выстраивает частные империи, дает силы безумцам.
Черные Коты – генетически модифицированные агенты разведки Союза – пытаются совладать с ролью, для которой их спроектировали.
Одновременно неудавшийся исследователь с душой авантюриста попадает в опасную компанию.
«Сегодня я буду рекламировать книгу, но... не свою.
Издательство «Genius creations» объявило недавно о премьере «Расчетной ошибки» – НФ близкого прицела о генетически модифицированных агентах разведки. Автор – Анна «Cranberry» Незнай – по образованию математик, работает программистом, воспитывает двоих детей, участвует в редакторской работе в литературном отделе «Esensjа», а в свободное (короткое) время – пишет. Публиковала рассказы в журналах «Filipincа», «Science Fiction», «Science Fiction, Fantasy i Horror», а еще – в изданиях сетевых («Esensja», «Fahrenheit»), а теперь дебютирует книгой, чье официальное описание звучит следующим образом:
«Конец ХХІ века, и система мира радикально изменилась. Однако лучшим инструментом ведения войны остается наука. Она вооружает великие державы, выстраивает частные империи, дает силы безумцам.
Черные Коты – генетически модифицированные агенты разведки Союза – пытаются совладать с ролью, для которой их спроектировали. Одновременно неудавшийся исследователь с душой авантюриста попадает в опасную компанию. Судьбы их начинают сплетаться».
Книга – действительно хороша, о чем я могу свидетельствовать, поскольку читала ее еще во время написания – была консультантом в вопросах, касающихся генетической инженерии и биомедицины. Это была не столько приключенческая литература, сколько научно-психологическая с элементами «political fiction», книга, задающая сложные вопросы о том, чем может закончится отмена «табу», каким является создание генетически модифицированных людей, о границе человечности, затрагивающая вопросы инаковости, толерантности, социальной адаптации.
Кроме прочего, автор представляет геополитическую ситуацию в «Расчетной ошибке» — через несколько десятков лет – следующим образом: ослабленные Соединенные Штаты, Европейский Союз как дефедерализированная супердержава, Халифат со столицей в Эр-Рияде и состояние «холодной войны» между ними.
От себя добавлю еще, что для меня главным достижением «Расчетной ошибки» оставались герои. Можно их любить или не любить, но они не конструкты, созданные по правилу: «Имя + одна-две характерных черты», а полнокровные люди с целой гаммой сильных и слабых сторон, вкусов, привычек, желаний, странностей и ахиллесовых пят. Потому, собственно, я утверждаю, что «Расчетная ошибка» — это не только НФ близкого прицела, но также (а возможно и прежде всего) психологическая драма. Мне интересно, что напишут о книге другие рецензенты.
P.S.: В качестве анекдота: действие «Ошибки» в одном из эпизодов происходит в Гейдельберге, а «некий будущий ученый» на том этапе своей жизни является докторантом в Дойчес Кребсфоршунгсцентрум – там, где была докторантом и я. И этот вот эпизод:
«Соренсон глянул на Дагну чуть шокировано, в сотый раз убеждаясь, что никогда не поймет женщин. Но не сумел думать над этим слишком долго, поскольку Славек подошел и указал на стоящий у входа в институт автомат из прозрачного пластика, полный цветных затычек для ушей – побочный эффект нескончаемого ремонта. Надпись на автомате гласила: «Внимание! Не для еды!»,
взят из жизни – когда я работала в ДКФЦ, в главном здании шел большой ремонт и я собственными глазами видела стоящий в холле автомат с берушами именно с такой надписью. До сих пор жалею, что не сделала тогда снимок...».
ФРАГМЕНТ
– Будет снег, – сказала Майка Шимчик, вдыхая влажный, холодный воздух, принесенный ветром от массива Юнгфрау. Гор, понятное дело, из-за низких туч, льющихся, словно молоко на противоположную сторону долины, видно не было. Клочья тумана струились между елями, словно призраки.
– Снег? Над ледником – возможно, но здесь, внизу? – полковник Гаевский вопросительно взглянул в сторону Сани Попович, которая стояла вместе с ними на террасе виллы.
Рыжеволосая Кошка пожала плечами.
– Меня не спрашивайте, – заявила мрачно, вытирая нос. – Я, самое большее, могу проверить прогноз в Интернете.
Уже в самолете у нее начало першить в горле, а на военном аэродроме под Берном, пока ее пытались представить нескольким шишкам из швейцарских спецслужб, она пережила неконтролируемый приступ чиханья.
Саня сразу сообщила о проблеме Гаевскому. Для Кошки обоняние было главным чувством. Не ощущая запахов, она функционировала плохо.
Задание Попович перехватил Стивен Гриффин, потому она теперь могла беззаботно кружить по саду. Это дело вообще началось под девизом подмен. Командир отряда, полковник Мыкицёнюк, двумя неделями раньше попал в автомобильную аварию и приходил в себя в госпитале в Варшаве, а его обязанности временно принял Гаевский.
Вилла, просторный дом в характерном альпийском стиле, была нанята якобы для богатого бизнесмена. В окрестностях Интерлакена и Гриндевальда нетрудно было обнаружить такие дома, предназначенные для богатых туристов. Даже приватная площадка для вертолета являлась лишь легкой экстравагантностью.
Гаевский позволил Сане вести вертолет, чтобы подсластить разочарование от смены роли. Швейцарский пилот внимательно смотрел Кошке на руки, однако когда они приземлились, сказал полковнику, что как для той, кто, не считая времени, проведенного на симуляторах, вылетал ненамного больше часов, чем на курсах, управлялась она весьма неплохо. Попович, ясное дело, обрадовалась, но сразу предупредила, что это не ее заслуга. Обостренные чувства и Кошачье равновесия пригождались и при пилотировании.
Теперь Саня отвела взгляд от тумана, закрывшего вид на горы, и вместе с Майкой и новым командиром вернулась внутрь.
На пороге их приветствовал хохот Томека Левицкого, беспечный и завершившийся риторическим:
– И кто это говорит, Тед?
– А почему – Тед? – спросил несколько дезориентированный Гаевский, поскольку вопрос Томека предназначался Петеру Ройкнеру. Видя лица Котов, добавил. – Ага, мне лучше не знать?
Те переглянулись.
– Да, господин полковник, будет лучше, если вы не станете спрашивать.
Коты недавно смотрели фильм об Унабомбере. Тот был хорошим. Фильм, конечно. Ройкнер-пиротехник принял кличку с достоинством и врожденным стоицизмом.
Саня поискала взглядом Стивена. Тот сидел под окном, с лэп-топом на коленях, в сотый раз проходя виртуально по стоящему на соседнем участке дому, куда ему вскоре надлежало отправиться.
Кошка чувствовала раздражение Гриффина, когда он водил пальцами по монитору, заставляя фигуру, от лица которой шла симуляция, покинуть виллу подозреваемого. Фильм, созданный на основе спутниковых данных и съемок технического отдела, проведавшего дом ранее, отображал теперь сад на отвесном склоне. Ведущая к воротам и домику охраны дорожка, ниже посверкивает пенный поток.
Стивен добрался до ворот, еще раз включил панораму – медленный оборот камеры на триста шестьдесят градусов – и закрыл симуляцию, когда та снова показала поросшее белокопытником русло ручья, а за ним солидную, облепленную камерами и датчиками движения ограду. Он непроизвольно взглянул за окно, но туман обрезал видимость уже на деревьях в десятке-полутора метрах от той стены.
– А все же жаль, что наш сосед со своим гостем уже выехали, – скривился Левицкий, нервно крутя в пальцах солнцезащитные очки. В Польше июнь стартовал с прекрасной жаркой погоды.
Саня склонилась над Томеком и забрала у него очки, заодно щелкнув того по голове. Хватит, что Стивен и так напряжен, не стоит его еще и накручивать.
К ее удивлению, Левицкий скривился и резко отодвинулся.
– Боже, Попович...
– Сорри, – сказала она.
Для Кота сопливая и распространяющая вирусы коллега наверняка не была персоной с приятным запахом. Потому она отсела по другую сторону большого зала, где техники расставили уже свое оборудование.
Тем временем Петер, как обычно уравновешенный и лучащийся спокойствием, в очередной раз вернул Левицкого в реальность. Воспринимал его как брата – младшего и глупого, но, тем не менее, любимого. Потому в сотый раз, словно ребенку, объяснял ему:
– Стивен и должен всего-то подтвердить след запаха. Зачем сразу толкать его в схватку? Том, тот, кто придумывал эту операцию, явно не глуп. Если нам все удастся, арест станет делом второстепенным; мужик уверен, что эта личность безопасна, он использует карточки, мы знаем бронируемые им отели и номера перелетов.
Саня поглядывала на полковника, ожидая от того хоть какой-то реакции, но Гаевский, в наушниках, стоял, склонясь над монтируемым техником пультом связи, и не обращал на Котов внимания. «Может он и прав», – подумала Попович, и тогда Левицкий заговорил снова:
– Лишь бы не было как с домом Рида год назад, – со значением поднял бровь, а Гриффин фыркнул.
– Уборщица приходит по понедельникам, нынче суббота, Том, потому – тихо, – даже Петер начинал потихоньку терять терпение. – Никто тебе следов запаха не сотрет. А на самом деле, незачем было кидать Гриффина в котел, пока там еще бродили охранники.
– Мы ищем не человека, – Саня решила вмешаться, хотя насморк делал разговор затруднительным. – Мы ищем запах, этого хватит для ордера на арест.
Связь уважаемого бизнесмена, который как раз покинул альпийскую виллу своего знакомого, с тремя убийствами и результатами далеко дотягивающегося расследования по делу торговли оружием представляла изрядный успех и стоила доставки Котов с другого конца Европы.
– Признайся, Левицкий, ты просто полагаешь, что будет скучно? – обронил Гриффин чуть насмешливо. Самый старший из Котов выглядел хрупким и – что скрывать – чуть женственным, с большими карими глазами и оливковой кожей, но характерцем он обладал преизрядным и себе в чай плевать не позволял.
– Наш Том, – указал на коллегу жестом проводящего экскурсию гида, – хотел поэффектней, чтоб было о чем девушкам рассказывать, а тут – серая тусклая реальность.
– Я словно Веронику слышу – она тоже мне так вот однажды сказала, – фыркнул Ройкнер.
– Ну, если Вероника так сказала, так о чем нам спорить?! – Томек оскалился в белоснежной ухмылке. – Вот отчеркнула меня и все, пропал.
Левицкому было не понять, как Петер сумел продержаться четыре года в постоянной связи. Чтобы было ясно, Томек считал девушку друга, Веронику, четкой чувихой. Ее родители работали в проекте, а потому она знала Котов с детства, они прекрасно понимали друг друга. Но чтобы ходить четыре года с одной и то же?
– Кстати, что там у Вероники? – спросила Саня, чтобы сменить тему.
– Неделю тому поехала в какой-то жуткий тренировочный лагерь. Сказала, что если выживет, значит она крутая славянка, а не мягкая ниндзя.
– У нее с этим каратэ настолько серьезно? Пойдет в профессиональный спорт?
– Надеюсь, нет, – Ройкнер колебался. – Я так не думаю.
Попович была последней, кому можно было доверить непростую роль поддержания беседы, а потому установилась тишина, но, к счастью, уже не такая напряженная, и Кошка выдохнула с облегчением. Гриффин занялся запаковкой компа и прочих приватных вещичек в рюкзак, а Том и Тэд, несмотря на кажимость почти неразлучные, пошли поглазеть на облака, закрывшие панораму Бернских Альп.
Майка нащелкивала оффлайн письмо парню. Гаевский обещал ей, что сумеет выслать его через минуту-другую по безопасному лучу. Саня задумывалась, что такого важного было у Шимчик для передачи. Не слишком понимала эту необходимость беспрестанного пребывания в контакте, особенно имея в виду, что Майя не могла упомянуть ни словом о том, где она и что делает. Трепетные чувства тоже в расчет принимать не приходилось, поскольку, отсылая мейл официальным каналом, всегда оставался риск цензуры – вроде бы автоматической, но в «отдельных случаях» – и обычной.
Попович было интересно, успели ли люди Мыкицёнюка проверить этого парня. Наверняка успели. К безопасности Котов относились очень серьезно.
Возможное увлечение подруги вовсе не приводило Саню в хорошее настроение. В глубине души она была убеждена, что Шимчик страсть как приелось это романтическое, длящееся удивительно долго приключение с коллегой от рысей с их придавленными шлемом кисточками на ушах.
Попович полагала, что эта история просто обязана закончиться плохо. Ройкнер и его Вероника – исключение, подтверждающее правило, а Майка... Что ж, пусть пока что тешит себя иллюзией. Проблема в том, что модель «Красавица и Чудовище» не предусматривает равноправия. Это женщины – для обнимашек и приручения оборотней и странностей. Парню Майки быстро надоест роман с «мутанткой».
Некогда Сане казалось, что это не имеет значения. Она наивно призналась кое-кому, кто она такая, и оказалась соответствующим образом воспринята – со смесью отвращения и страха. Роскошный микс для влюбленной девушки. И только-то в смысле перспектив высоких чувств для Кошки.
Попович делалось обидно уже при одной мысли о том, что ждет Майку, когда шутки насчет кисточек на ушах перестанут веселить острослова и начнут ему мешать.
Шимчик, не поднимая над монитором взгляд, поспешно вбивала последние слова письменной рецензии на компьютерную игру. Она и вправду должна была совершать чудеса стиля, чтобы цензурирующий мейлы искусственный интеллект не решил, что она выдает военные тайны – потому что игра была разновидностью военных.
*
– Так, есть пароль, – сказал техник, поднимая взгляд по-над монитором. – Хэлпдеск дал стандартный срок, у нас как минимум три часа.
Гриффин, одетый уже в ветровку с большим лого «Сименса» на спине, потянулся за фирменной шапочкой и сумкой с инструментами.
– Перезагрузи оборудование, – фыркнули хором Саня и Стивен.
Не то, чтобы они вызубрили инструкцию двухфункционального нагревателя наизусть. Однако именно этот совет встречался чаще прочих.
Нагреватель в соседнем доме снова перестал работать, а подставному консультанту «Сименс» пришлось выслушивать совсем непарламентские выражения насчет оборудования, которое уже в третий раз на протяжении двух месяцев перестает гнать горячую воду в краны и батареи. Причем – еще и в такую-то мерзопакостную погоду, – как соизволил выразиться клиент.
Управляемые электроникой нагреватели портились редко. Только вот в этом конкретном случае при рутинном контрольном осмотре в программу внесли маленькое изменение. Возможность удаленного отключения.
Роль работника сервиса сводилась, по сути, к серьезному выражению лица, вскрытию контрольной панели и... перезагрузке оборудования. В первый раз, во второй и теперь – когда внимательность охранников уже сменилась рутинной злостью на качество предоставляемых «Сименс» услуг. По соседству тоже случалось несколько аварий. Кто-то жаловался, что у него – нагреватель, купленный примерно в то же самое время – и на тебе, видно какая-то бракованная серия, тут и бешенство недолго подхватить.
Охрана начинала воспринимать визиты милых парней из «Сименс» как ритуал и Божье попущенье. Хорошо еще, что нынче нагреватель обвалился, когда шеф и его гости успели выехать.
*
Гражданской машиной с тонированными стеклами Стивена подвезли поближе к озеру Тун. Там он пересел на фирменный фургон, который раньше – как и должно – приехал из Берна.
Камера на пуговице ветровки Гриффина начала работать в тот момент, когда машина покинула гараж виллы, а потому командир, Коты и техники могли наблюдать мгновенное изменение транспортного средства, а теперь – и вид из-за переднего стекла фургона, упорно карабкающегося на гору.
Саня окинула взглядом остальные мониторы и подумала, что приятно работать с оборудованием, о котором коллеги по учебе в лучшем случае могут прочитать в учебниках – и то, если повезет.
Фургон, сопровождаемый внимательным оком спутника, миновал виллу, бывшую командным пунктом, проехал через мост и припарковался под воротами соседнего дома.
Стивен вместе с камерой как раз поворачивался в сторону двери, чтобы выйти и подойти к домофону, когда ворота распахнулись. Парень ввел машину за ограду и остановился только перед небольшим домиком, который занимали охранники.
Все остальные данные подтверждали, что акция идет без сучка и задоринки. Охранников в этот момент было лишь трое, все в пристройке около ворот, а один из них сейчас выходил к Стивену. В доме – две работницы на кухне. Одна из них обитала на вилле постоянно, вторая приезжала из Гриндевальда.
Гриффин, как и предыдущие «сервис-техники», был приглашен внутрь будки охраны. Прошел через воротца металлодетектора, оставил на сохранение свой якобы личный мобильник, наушники с плеером и даже часы – потому что те были слишком уж навороченные, с вмонтированным фотоаппаратом. Эдакий кич-гаджет, безумно модный нынче.
Никого не удивляло, что сервис-техник на задаваемые по-немецки вопросы отвечает вежливой улыбкой и переходит на английский. Граждане Союза в большинстве своем как минимум двуязычны и часто обитают далеко от своих родных стран. По-английски же можно свободно договориться на всем континенте.
Саня, всматриваясь в картинку с камеры Гриффина, чувствовала себя словно во время симуляции. Не совпадали только детали: инструмент, позабытый садовником или цвет рассаженных в горшки растений.
Потом внутренности дома: коридоры, мелькнувший справа зал в полумраке опущенных жалюзи и клубящегося за окнами тумана. Вход в подвал, где Стивен старательно отработал лекцию по проверке стыков и автоматического тестирования софтвара. Охранник от скуки таращился на его руки.
– Может и хорошо, что вы так грызли ту инструкцию, – проворчал Левицкий в центре управления.
Попович хотела фыркнуть, но вышло, скорее, шмыганье. Зато Ройкнер не дал себя спровоцировать, зная, что Томек вдвоем с Гриффином еще пару дней назад разбирал такой нагреватель на составляющие. Майка «Львиное Сердце» поигрывала с повешенным на шее крестиком.
– Слетел датчик температуры в одной из комнат наверху, – раздался голос Стивена, сквозь треск и помехи, поскольку микрофон на воротнике был слишком близко от губ. – Мне придется его поменять.
Датчик в гостевой спальне, той, с окнами, направленными на соседнюю виллу. Никто не мог знать, что дом под наблюдением, но несмотря на это, вероятно в рамках привычной, априори соблюдаемой осторожности, большую часть визита от пристального взгляда лазеров, считывающих произносимые слова по подрагиванию стекол, комната была защищена ставнями. Теперь она стояла пустой, а потому и ставни были отворены.
Охранник провел Гриффина на второй этаж и впустил в дверь гостевой спальни. Когда Кот переступил порог, раздался высокий, сверлящий звук.
В центре управления кто-то выругался, кто-то вскочил, чтобы взглянуть на другой монитор. Руки техников танцевали на сенсорных экранах.
Приближение окна, в инфракрасном. Фигура на пороге, вторую не видно – наверняка еще в коридоре, за створкой двери.
Картинка с камеры Стивена – резкий поворот в сторону охранника, тот говорит:
– Сюда запрещено вносить электронное оборудование, особенно с передатчиками! Вы ведь должны были оставить все у нас на воротах.
– Но у меня только служебное оборудование!
Сердитое лицо охранника в мониторе в центре управления внезапно гаснет, замещенное надписью «Нет сигнала».
– Переключаю на наши микрофоны... – отрапортовал техник.
С паузой в несколько секунд микрофон отозвался снова.
– ...назад в коридор и еще раз перейдите через порог.
– Инструмент мне куда девать? – спросил Гриффин, как видно специально для операторов.
Коты обменялись быстрыми взглядами. Легкая нотка беспокойства в голосе Стивена не удивляла.
Фигуры в инфракрасном как раз расходились в тесном переходе, когда раздался веселый сигнал модной в последнее время мелодии вызова.
– Беспроводное соединение через один из телефонов на входе.
Они не получили разрешения установки прослушки на частные мобилки людей, которые всего лишь работники владельца виллы – а сам он все еще имел формально действенную легенду честного гражданина.
– Да, понял. Спасибо, созвонимся, – сказал охранник, достаточно громко, чтобы удалось различить слова, хоть он и стоял в коридоре.
– Он в ярости! – моментально оценил Питер. – Он еще более сердит, чем после нашего косяка с камерой.
– Идем к воротам, – тем временем приказал охранник. – Просканируем вас еще раз.
Техникам наконец-то удалось найти информацию, на первый взгляд лишнюю, но, как оказалось, весьма настораживающую.
– Господин полковник, может это случайность, но разговор был с незарегистрированного мобильного номера из квартала Берна, в котором находится бюро сервисной фирмы!
Левицкий выругался.
– Выпустить зонд, – приказал.
За окном одетый в туристические ботинки и куртку связной делал вид, что перепаковывает на террасе рюкзак, а на самом деле он как раз запускал миниатюрное устройство. Было оно выполнено из матового металла, а потому даже не взблеснуло, нырнув в туман. И все же Саня закусила губу. Как и все, она надеялась, что никто из охранников не окажется слишком наблюдателен, и что они не создадут таким-то образом для Стивена еще больше проблем. Зонд замер под прикрытием деревьев, как было решено давным-давно – чтобы не поймала его какая-то из камер на ограде.
Неподвижный пейзаж, из низких туч сыплется снежок.
Потом дверь дома отворилась, и на аллейку вышли охранник и Гриффин.
– Стив слишком нервничает, – быстро обронила Майка.
– С чего ты так решила? – спросил полковник.
– По его движениям, – ответили обе Кошки почти одновременно. Охранник шел быстро, а Гриффин словно бы специально притормаживал, чтобы ни на секунду не оставлять того за спиною.
– Боже, – прошептала Саня.
Когда они оказались на высоте просвета между деревьями над потоком, Стивен внезапно выпустил сумку с инструментом и напал на охранника. Точно, дьявольски результативно, но при этом так ловко, что удары были бы незаметны, не сползи жертва по ограждению аллейки.
Ремигиуш Мруз родился в 1987 году, закончил с отличием Академию Леона Кожминского в Варшаве, в настоящий момент – докторант того же ВУЗа. Как автор, дебютировал в прошлом, 2013 году, издав четыре романа из накопившихся уже у него запасов – три исторических, посвященных Второй мировой (в том числе двухтомник «Parabellum», тепло принятый и критикой, и читателями) и один детектив. «Хор забытых голосов» – его попытка сыграть на поле НФ.
Книга – шестая из изданных в этом году издательством «Genius Creations».
АННОТАЦИЯ ИЗДАТЕЛЬСТВА
«Исследовательский корабль «Эксипитер» преодолевает бесконечность космической пустоты, а его экипаж – погружен в глубокий криосон. Немногие понимают, что на борту разыгрывается драма.
Астрохимик Хакон Линдберг просыпается от криогенного сна раньше положенного и видит, как гибнет один из последних членов экипажа.
Кроме него в резне выжил только навигатор, Диджа Удин Аль-Хассан.
Он ли несет ответственность за фиаско миссии? А может за ним стоит некая неизвестная сила? Чужая цивилизация? Непонятная сущность? Человечество странствует между звездами, открывает миллиарды миров, но никогда не встречало признаков чужой жизни.
«Хор забытых голосов» – это НФ в темпе, характерном для приключенческих романов, интрига здесь – детективная, атмосфера же – напрямую из романов ужасов. Конец романа должен поймать врасплох даже самого проницательного читателя».
«Хор забытых голосов» Ремигиуша Мруза звучит хорошо. Именно что – звучит. С первых слов поражает хорошим, гладко текущим польским. Язык такой создает мир романа должным образом транспарентно, одновременно доставляя приятные чувства при чтении. Вроде бы очевидность, но как же радует.
Сюжет течет настолько же плавно, как и язык. Начинается с потрясения: когда главный герой просыпается от криогенного сна, первое, что он видит перед собою, это окровавленный труп, который, к тому же, валится в его капсулу. Однако присутствие покойника становится лишь прелюдией к тому, чтобы увидеть последствия гекатомбы на борту. Справляться с рвотными и прочими рефлексами – совершенно понятными в подобной ситуации – герою помогает красочно выражающийся мусульманин, Диджа Удин – наиболее яркий персонаж романа, соединяющий красноречие плута, ядовитое чувство юмора, экзотический колорит (на чужой планете он все равно преклоняет колени и шлет молитвы к Аллаху) и серьезную тайну (но об этом – умолчим!). Героям приходится вдвоем противостоять мрачным фактам.
Загадка резни на борту «Эксипитера» не только не находит должного объяснения, но и начинает описывать все более широкие круги, вовлекать других людей, другие пространства – ветвиться и углубляться, делаясь проблемой возможности выживания всего человечества. И в этот момент рецензент может упоминать обо всех оммажах, которые автор дает своим предшественникам – классической твердой НФ.
Потому что Мруз создает НФ наиболее классическую из классических, а именно историю будущего. Здесь есть все, о чем мы только можем мечтать: большой проект колонизации космоса (крючок), весь антураж кораблей-кабин-комбинезонов-криогенных камер-капитанских мостиков (крючок), опасных инопланетян (крючок), путешествия во времени (крючок), связь со сверхсветовой скоростью при помощи ансибля – «изобретения» Урсулы Ле Гуин (крючок), таинственный артефакт с другой планеты (крючок), мужская дружба (крючок), любовь (крючок). Конечно, не все упомянутые элементы сюжета относятся к жанру. Но в большинстве своем они для жанра весьма характерны. Любители НФ, таким образом, отыщут то, чего они жаждут – причем, составленное в предельно симпатичное целое, с достаточно непредсказуемым сюжетом, соответствующим числом поворотов действия, взвешенным саспенсом, почти кинематографической точкой кульминации (прекрасно визуализированная сцена стрельбы на борту!).
Читая, я ощущала отсылки к Лему, а конкретно к «Непобедимому», в котором тоже экипажу корабля приходится исследовать обстоятельства загадочной смерти другого экипажа. Там причиной оказывается фактор надличностный, или, скорее, безличностный, действующий непреднамеренно. Контакт с ним установить невозможно, поскольку само понятие контакта с чем-то, лишенным сознания, надлежало бы определять как-то по-другому. В романе Мруза источник резни, правда, лишь отчасти безличностен и непреднамерен, но зато он отсылает к другой безумно-философской идее Лема: к концепции Космоса как Игры. И снова я зашнуровываю себе рот, а скорее – сплетаю пальцы на клавиатуре, чтобы не выдать, какими здесь играют фигурами и какие тут работают законы. И том, должно ли космогоническую (или жизненную) Игру выиграть, или же достаточно будет изъять из нее тело – это пусть читатель или читательница решают сами. Упомяну лишь, что в гонке выживания (а как же иначе!), герои должны впрячься в очередную философско-фантастическую проблему: в пространственно-временные парадоксы. Игра на выживание будет идти вокруг фальсификации теории самосогласованности Новикова (в популярном изложении: исчезну ли я, если, перемещаясь в прошлое, убью собственного деда?), чью истинность герой будет стараться изо всех сил опровергнуть. Вопрос, удастся ли ему это, создает множество приятного для читателя напряжения.
Мруз всеми поименованными проблемами играет достаточно умело, создавая из них достаточно – в конечном счете – беспроблемную, но милую в чтении головоломку. Пикантные диалоги Линдберга и Диджа Удина вызывают порой искренний смех – особенно если учитывать, что этот второй из героев обладает как выразительной личностью, так и очаровательно злым чувством юмора. «Хор забытых голосов», правда, не обладает и половиной философского потенциала Лема или Уоттса – однако я позволю завершить рецензию тем, с чего и начала: звучит он хорошо».
ФРАГМЕНТ
Глава 1
1
Хакон Линдберг с трудом вздохнул, просыпаясь от криогенного сна. Пугающе долгий момент он не мог понять, где находится. Потом понял, что лежит в застекленной камере.
Не должен был проснуться, пока еще нет.
Словно сквозь туман видел склоняющуюся над ним фигуру. Моргнул пару раз, но картинка оставалась размазанной. Когда по стеклу потекла кровь, Хакон понял, что никто над ним не склоняется – на крышке лежало тело. Ручейки красного заплетали стекло, словно паутина.
Хакон сдавленно вскрикнул.
Не должен был этого видеть. Ему надлежало оставаться в диапаузе, пока корабль не доберется до цели. Даже в случае угрозы системы корабля не должны были прерывать искусственно индуцированный сон, поскольку при кризисе астрохимик навряд ли смог бы пригодиться.
И все же он был в сознании, и с испугом наблюдал, как кровь стекает по капсуле. Потом тело соскользнуло с нее, а Линдберг попытался шевельнуться. Конечности не двигались, но ему удалось вытолкнуть языком металлическую трубку из горла.
Табло над ним не работало, и Хакон не знал, сколь долго он находился в диапаузе и что вообще происходит на борту. Освещение перешло в аварийный режим, разгоняя мрак красными проблесками.
Внезапно на крышку кабины с размаху упало еще одно тело. Прежде чем соскользнуло, Хакону показалось, что он различил нашивки капитана. Непросто было понять – у несчастного был расколот череп, из которого вываливался мозг. Половина лица была раздавлена, а оскаленные, залитые кровью зубы производили нечеловеческое впечатление.
Линдберг закрыл глаза и почувствовал, что его трясет. Мелькнула мысль, что он – следующий.
И сразу же поднялась крышка камеры. Труп упал на пол, а кровь начала капать на астрохимика. Тот вырвал трубку из горла, согнулся и зашелся в хриплом кашле. Обессиливающий шум в голове привел к тому, что он не мог понять, что вообще происходит.
Вылез из камеры, зацепившись за борт. Свалился на пол, потом перекатился чуть в сторону, полагая, что лишь чудом избегнул гибели. О том, чтобы вставать, не было и речи. Не слышал ничего, кроме оглушительного шума, но был убежден, что вокруг царит какофония стонов и страдания. Не сомневался, что ISS «Эксипитер» падал в бездну купно со всем экипажем. Вопрос что именно случилось был открыт.
Когда шум стих, астрохимик не услышал ничего, кроме незнакомого хриплого голоса:
– Перестань качаться, словно обожженный.
Хакон почувствовал, как мужчина хватает его за запястье. Обернулся и взглянул на склонившегося над ним человека. Несколько раз моргнул и сумел различить загоревшее лицо, глубоко посаженные глаза. Не помнил этого лица, но в том не было ничего удивительного – на борту «Эксипитера» находилось несколько сотен членов экипажа. Линдберг знал, может, человек двадцать.
Пытался выхрипеть вопрос, но голосовые связки еще не пришли в себя после долгой диапаузы.
– Не дергайся, все нормально, – сказал мужчина, глядя на бирку с именем и фамилией на комбинезоне астрохимика.
Только теперь Хакон сообразил сделать то же самое. Диджа Удин Аль-Хассан. Расцветка его униформы свидетельствовала, что он входит в число навигаторов. Было их с десяток, самое большее пятнадцать. Сливки экипажа. Они даже не спускались в кают-компанию, где несколько первых дней крутились остальные.
– Диджа Удин, – представился мужчина, поглядев на свою бирку. Похлопал Хакона по плечу, а потом огляделся вокруг. – Ужас, – добавил.
Линдберг кивнул, хоть и полагал, что это определение недостаточно.
Через какое-то время астрохимик наконец сумел заговорить.
– Что случилось? – спросил тихо, пытаясь подняться.
– Не знаю, – ответил Аль-Хассан. – Но чем бы оно ни было, кажется мы оба выжили.
– Как бы только не мы одни.
Диджа Удин пожал плечами.
– Я шел сюда от другой криогенной камеры, – отозвался. – Никого живого по дороге не видел.
– Что? – спросил Линдбрег, понимая, что собеседник наверняка был пробужден от диапаузы одним из первых. В случае угрозы очередность совершенно прозрачна – сперва командир и охрана, потом навигаторы, механики и все остальные. В конце астрохимики и прочие исследователи, которые могли только мешать.
– Что, нахрен... – начал Хакон, опираясь о стену и пытаясь подняться.
– Главное, что мы живы, – ответил Диджа Удин. – Об остальное станем волноваться когда ты сумеешь ходить. А пока что для безопасности у меня есть вот что, – похлопал себя по кобуре, что криво висела на поясе. Несомненно заглянул по дороге в оружейную, забрав оттуда служебную беретту.
Хакон с трудом оперся спиною о стену и осмотрел помещение. Находилось здесь как минимум сотня камер для диапаузы, все были расставлены ровными рядами, словно могилы на кладбище. Ни одна не пережила гекатомбы. Из некоторых люди успели выйти, остальные погибли внутри. Пол был залит кровью и внутренностями, в воздухе висел смрад экскрементов.
– А говорили, что эти крышки невозможно пробить, – сказал Аль-Хассан. – Но похоже, кто-то нашел способ.
– Инопланетяне?
Диджа Удин засмеялся тихонько.
– Ты из тех, кто верит в чужие цивилизации, да? – спросил, снова похлопав Линдберга по плечу. Казалось, что он пребывает в совершенно другом мире. – Ну да, ученый. В «Европланет» вы наверняка все верите в...
– Это вопрос не веры, а вероятности, – отрезал Хакон, не желая долго спорить. С трудом сглотнул, понимая вдруг, что большинство растерзанных тел вокруг – это и правда его знакомые, работники «Европланет».
– Рыбок покормишь? – спросил Аль-Хассан.
– Что?
– Блевать будешь? Выглядишь так, словно у тебя подкатило.
– Нет, – ответил Линдберг, глядя на расколотый череп капитана, минутой раньше сползшего по его камере. – Почему он здесь?
Диджа Удин повернулся в сторону командира.
– Ведь в этой кабине были только мы, «Европланет» специально нанял ее...
– Потому что вас будили последними, – ответил Аль-Хассан, тоже опираясь о стену. – Капитан, должно быть, решил, что это последнее место, где он встретит кого-то живого.
Хакон тряхнул головою.
– Расскажи мне, что произошло. От начала до конца. Ты ведь был на мостике, верно?
– Нет, – ответил навигатор, поглядывая на помаргивающие красные огни. Вздохнул поглубже. – Что-то сбилось. Я проснулся одним из последних.
Астрохимик глянул на тело капитана, раздумывая, какое оружие могло расколоть ему череп таким-то образом. Наверняка не беретта его собеседника, но ведь тот мог использовать и что-то большего калибра. Оружейная стояла открытой.
– Кто это сделал? Как... зачем? – принялся бормотать ученый.
– Мы обо всем узнаем, уверяю тебя.
Хакон глянул на своего товарища.
– Чего большего ты хочешь? – возмутился Диджа Удин. – У меня нет никаких ответов. По дороге я везде видел ровно такие же картинки, что и здесь.
– Кто на нас напал? – спросил Линдбрег.
– Ты меня вообще слышишь?
– Чужая цивилизация? Мы установили...
Аль-Хассан неторопливо повернулся к астрохимику и отвесил ему оплеуху. Хакон тряхнул головою, но не отодвинулся. Понял, что у него проблемы с инстинктом самосохранения.
– Как вернутся к тебе силы, отправимся на мостик, – сказал Диджа Удин.
– Но...
– Мне дать тебе еще раз? Потому что я могу так до бесконечности.
Линдберг глянул на открытый выход в коридор. Мысль его медленно становилась на нужные рельсы.
– Кто бы это ни сделал...
– Или что бы это ни сделало.
– Оно все еще может здесь быть, ждать нас где-нибудь, – закончил Хакон. – Командир погиб за миг до того, как ты открыл мою кабину.
Диджа Удин взглянул на собеседника и некоторое время стоял неподвижно. Встряхнул головою, потом поднял оружие погибшего капитана и сунул его в руку ученому.
Линдберг взвесил беретту в руке. Почти не умел нею пользоваться, но допускал, что это не будет иметь никакого значения. Что бы ни вырезало под корень экипаж, оно сумеет справиться и с двумя недобитками. Если это не сам Аль-Хассан устроил резню на «Эксипитере».
Прежде всего – необходимое предуведомление (которое, боюсь, все равно пропадет втуне, поскольку наши, читательские, представления об интенциях пишущего всегда движутся накатанными путями).
Я чрезвычайно уважаю все, что сделал Е. Вайсброт для цикла о Геральте А. Сапковского. По сути, Вайсброт дал героям «Ведьмака» голос, которыми те говорят – и продолжат говорить – для русскоязычного читателя. Более того, он создал языковую и повествовательную однородность для всех семи (а по сути 2+5) книг цикла; он удержал единые правила и стандарты, что, как по мне, очень ценно и круто.
(Тут необходимая оговорка: читая перевод первой книги «Ведьмака» («Последнее желание» + «Меч предназначения», первоиздание 1996), я ловил себя на мысли, что «Крупица истины» и «Меньшее зло», читанные до того на польском, звучат как-то иначе, чем я себе представлял; звучат иначе именно ритмом и резкостью: русский перевод оказался более мягок, велеречив, обилен на вставные слова и пояснения, которых в начальном тексте не было; однако – этих правил игры переводчик придерживался очень последовательно, отчего, собственно, мы и продолжаем воспринимать переводы «Ведьмака» Вайсброта очень целостными).
И вот, перечитывая – по причинам совершенно меркантильным – первые рассказы о Геральте, я вдруг натолкнулся на ряд моментов, обойденных или измененных при переводе – но тех, что чуть расширяют наше представление о мире «Ведьмака».
(Тут еще одна необходимая оговорка: я постараюсь не говорить о стилистических решениях – и уж тем более ничего не ставлю переводчику в вину; к тому же, не раз и не два в стилистических изменениях мне виделась суровая рука редакторов, свято верящих, например, что «однокоренным словам в одном предложении/абзаце – не место» – и это для Сапковского-то, у которого игра на повторах – устойчивый стилистический прием (совершенно произвольный пример: перевод «Люди, – Геральт повернул голову, – любят выдумывать страшилищ и страхи. Тогда сами себе они кажутся не столь уродливыми и ужасными» – был игрой на повторении; дословно-подстрочно: «Люди, – Геральт повернул голову, – любят выдумывать чудовищ и чудовищное. Тогда сами себе они кажутся не столь чудовищными» — с повторением тех «чудовищ» чуть дальше в абзаце). Так вот: я не говорю о стилистических решениях (я и сам не без греха, и не мне кидать эти камни); я говорю о том, что, по каким-то причинам измененное, осталось за рамками текста, но чему должно б играть на образы мира и героев).
Потому ниже – попытка заполнить некоторые лакуны мира Ведьмака в ритме «знаете ли вы...» (кстати, первым должно было бы стоять то, что от переводчика не зависело совершенно: «Знаете ли вы, что имя главного героя произносится с ударением на ПОСЛЕДНИЙ слог («Геральт»)?»).
Для начала – по материалам сборника «Последнее желание», без разбивки на отдельные рассказы.
Знаете ли вы...
...что все внутренние подразделы в рассказах на самом деле обозначены не арабскими, но латинскими цифрами (полагаю, чтобы подчеркнуть некоторую архаичность – в том числе).
...что все «версты» перевода – на самом деле «мили», «солтыс» – на самом деле другое: «войт», а вот «ипат» в первоисточнике – куда проще: «бургомистр».
...что в оригинале куда меньше Больших Букв (даже в таких словах, как Меньшее Зло или Предназначение; они – просто слова, а не Сущности).
...что обращения персонажей друг к другу в оригинале – очень четко говорят о социальных статусах собеседников и об их взаимоотношениях; так Геральт никогда не обращается к кастеляну «господин» (как почти всегда сделано в переводе): он обращается к нему исключительно по должности: «Кастелян, а вы...»; в то же время король Фольтест обращается к Геральту вовсе не «господин ведьмак»: используется то слово, которое Вайсброт удачно ввел в оборот как «милсдарь»: социальная разница для короля тут предельно прозрачна и значима.
...что герои вообще точны в деталях, когда говорят друг с другом: например, Острит – связанный и понимающий, чем ему предстоит стать в ближайшее время, шипит Геральту вовсе не «подлец»; он шипит ему «бандюга»/«разбойник» – слово, каким на польском именуется, например, небезызвестный Варрава: оно означает социальный и правовой, а не моральный статус.
...что Геральт в склепе стриги (кстати – именно «стриги», а не «вампирицы», но это-то – история давно известная) вовсе не спит до рассвета: он впадает в летаргию.
...что ряд фольклорно-мифологических персонажей у Сапковского (в которых, скажем честно, сам черт ногу сломит) чуть другие, чем в знакомом нам переводе: в Вызиме в старом замке живет «стрига», а не «вампирица», в Махакамских горах кишмя кишит не просто «нечисть», но вполне конкретные «боболаки», что по селам воруют детей не «нищенки», но «плакальщицы», разновидность нечистой силы, что на краю света хуже всех не «приведения», но «Мора», а «порчуны» – это небезызвестные нам по украинским сказками и по Гарри Поттеру «вилы», а «отверты» – аналог нашего «Горя-Злосчастия».
...что герои говорят куда грубее и без эвфемизмов: у пива в дешевых корчмах привкус не «чего-то неприятного», а «мочи», судьба – если она настолько неудачна, как у героя «Крупицы истины» – вовсе даже «застраная», а говоря об истории королевны-стриги, вместо нейтрально-умильного «ребеночек, дитятко королевское» говорят короче и злее: «ублюдок».
...что единственное, кажется, место в книге, где на самом деле упоминаются «дьяволы» – остается рассказ «Край мира», и дьявол там очень конкретен; все остальные чертыхания героя – на самом деле перевод проклятий, к чертям и Единому Богу отношения не имеющие (та же приснопамятная «холера!»).
...что процесс превращения в ведьмака – несколько более технологичен: в Каэр Морхене кандидатов – после обычной мутации и испытания травами – заражают вовсе не «вирусами», но одним конкретным «вирусом» (т.е., имея его, конкретный, на руках и зная, какой результат должно получить).
...что автор старается тщательно отыгрывать используемые детали материального мира своей книги (например, куртка тут не «расстегивается», но развязывается).
...что эльфы обзывают людей – «обезьянолюди», а не более мягким «человекообразные».
...что Йеннефер характеризуется вовсе не как «большая оригиналка», а как «большая индивидуалистка», а живет она в доме не просто крупного купца: он еще и «почетный посол» (а вовсе не «титулярный советник»), что объясняет и проблемы с неприкосновенностью его дома со стороны официальных властей.
...что алхимики, разработав свои зелья, прикончили, по словам Лютика, вовсе не крыс, но крысоловов (тех самых, со свирелями, за которых людишки прямо-таки дрались) – лишив их источника существования крысиными потравами.
...что упомянутая мельком «воскресная школа» (из чего можно ведь делать далеко идущие выводы) – школа храмовая (из чего тоже можно делать выводы настолько же глобальные – но чуть в другую сторону).
...что Геральт для Йеннефер долгое время остается загадкой, и она не утверждает: «Так вот чего ты желаешь, ведьмак!» — а спрашивает, чего же он желает на самом деле. Именно потому она только собирается прочесть его желания – для нее это возможность, а не состоявшийся факт.
...что последняя фраза книги – слова Нэннеке – звучат в чуть другом настроении: «Прощай, – шепнула она, НЕ глядя ему в глаза».
Поскольку не только читатели "ФантЛаба", но и профильные авторы смотрят фильмы и читают книги — а некоторые после еще и откликаются на просмотренное/прочитанное; и поскольку последний фильм Нолана вызвал у зрителей больше разочарований, чем очарований, — поскольку все это так, не могу не предложить достаточно объемные размышления Яцека Дукая по поводу "Интерстеллара". Мне они показались тем более интересными, что автор, как это часто бывает, выходит далеко за рамки, собственно, обсуждаемого кинотекста.
Яцек ДУКАЙ
МЕЖИЗМЕРНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ, ИЛИ ИЗ БИБЛИОТЕКИ В КИНО И ОБРАТНО. ВОКРУГ „ИНТЕРСТЕЛЛАР” КРИСТОФЕРА НОЛАНА
Сложи бумажку напополам, проткни карандашом – точки, отдаленные на ширину листа, оказались соединены в более высоком измерении. Эта классическая аналогия (два измерения плоскости служат здесь моделью трех измерений пространства) объясняет герою и зрителям «Интерстеллара» принципы действия «червоточины»: туннеля, соединяющего любые отдаленные точки в пространстве.
Точно так же я изображал бы и отношения кино с литературой НФ: разделяет их дистанция, которую непросто преодолеть, для встречи и обмена информацией здесь нужно чрезвычайное происшествие, наподобие открытия подпространственного туннеля. Есть, правда, те, кто полагает, будто НФ нынче мейнстрим мирового кинематографа; но есть и те, кто утверждает, что НФ-кино, собственно, не существует. Все зависит от того, насколько большой вес мы придаем в научной фантастике ее научности.
Сам я нахожусь ближе к тому второму взгляду.
1.
Уже считается догматом шоу-бизнеса, что суперпродукция кинематографа, чтобы оказаться успешной, должна содержать фантастические элементы. Поскольку в них, якобы, полнее всего реализуется машинерия визуальной поэзии компьютерной графики и изобретательность художников адреналинового прилива – а это они (а еще звезды) привлекают массового зрителя в мультиплексы. Рафинированной же актерской игры, психологических тонкостей и сложных сюжетов мы ищем в телевизионных кабельных сериалах (а по случаю – в трехчасовых турецких или иранских фильмах, в камерном арт-хаусном кино).
В первой двадцатке наиболее кассовых фильмов в прошлом (2013) году оказалось едва-едва пять нефантастических фильмов: «Форсаж-6» («Fast & Furious 6») (6-е место), «Гравитация» («Gravity») (8-е), «Волк с Уолл-Стрит» («The Wolf of Wall Street») (17-е), «Мальчишник-3» («The Hangover III») (19-е) и «Иллюзия обмана» («Now You See Me») (20-е). Причем как «Форсаж-6», так и «Гравитация» опираются на спецэффекты сильнее, чем многие из фильмов из фантастической линейки, та же «Гравитация» – по сути в большей своей части чисто компьютерная анимация.
В пику распространенному мнению, «Гравитация» – фантастический фильм в той же степени, в какой таковым был бы триллер о железнодорожной катастрофе или о гонках автострадой: в тех тоже случаются небывалые стечения обстоятельств и аккумулированные для сценарных целей трагедии. Как и «Аполлон-13» – «Гравитация» это хорошо снятая драма с действием, помещенным в космос сегодняшнего либо вчерашнего дня. Однако в поп-культуре важны поверхностные эстетические ассоциации, а не логический анализ. Даже после распространению орбитального туризма еще долгие годы всякий фильм с вакуумом и звездами на фоне будет автоматом вбрасываться в ящичек НФ, пусть бы была это даже любовная история о геях на борту «Союза–Аполлона».
Однако «Гравитация» была фильмом важным с другой точки зрения: главным образом из-за первого использования технологии 3D в среде 3D. То есть, во внепланетной невесомости, где ни одно из измерений не является естественно выделяемым: нам самим приходится выбирать себе оси ориентации. Ведь даже снятые в 3D подводные или воздушные эволюции ориентируют нас в плоскости горизонта, согласно верха и низа. В то время как «Гравитация» позволила зрителю почувствовать, словно бы он и вправду оказался освобожден от двух из трех измерений. А метафорический смысл ее финала, в котором человек возносится над грязной природой, словно бог, разорвав цепи естественных законов, может послужить образцовым эпиграфом Второго Выхода в Космос.
2.
«Гравитация», однако, исключение – не из земель реализма, но со сторон противоположных привлекаются под эгиду научной фантастики различнейшие кинематографические произведения, чуждые ей генетически и анатомически.
Однако, одно дело «фантастический фильм», а совсем другое – «научно-фантастический фильм». Насчет определений НФ в литературе вот уже поколения идут горячие споры, часто напоминающие дебаты средневековых схоластиков. Для потребностей разговора о кино хватит и простой дефиниции: НФ в созданном мире, разнящемся от реалий миров современного либо исторических, должна по крайней мере стараться сохранять логическую последовательность и сцепку с актуальным состоянием науки. Она может запросто понести поражение в этих стараниях – тогда это плохая НФ, но все же – все еще НФ.
Приняв такую перспективу, мы поймем и установку пуристов жанра, настаивающих, что фильмы НФ появляются настолько редко, что сегодня трудно вообще говорить о «НФ-кино». Ни взращенные фантастическими сюжетами приключенческие романы Young Adult (а конвенция Young Adult уже оторвалась от демографической целевой аудитории, поскольку в большинстве не подростки читают и смотрят продукцию, на этикетке которой стоит «YA»), ни эпические фэнтези-зрелища, ни сказки Диснея или Пиксар, ни неисчислимые адаптации комиксов, ни вампиры, Трансформеры, Вейдеры, Риддики, оборотни и зомби не имеют права называться «научной фантастикой».
Не понятно и как трактовать фильмы вроде «Люси» («Lucy») или «Область тьмы» («Limitless»), где единственная претендующая на научность гипотеза утоплена в море комиксовых абсурдов. В случае книги дело обстояло бы проще: на бумаге такое повествование отдавало бы архаизмом и простачковостью – как нынче на экране отдает ими мимика актеров немого кино.
Но кинематограф давно плетется позади НФ-литературы – в 30-40 годах позади, и отстает все больше. Дистанция растет, точки удаляются друг от друга, «червоточные» встречи случаются все реже.
3.
Из чего следует исключительная сложность перевода содержания одного медиа в другое?
Хард-НФ – научная фантастика, что самым серьезным образом трактует свою научность, – оставаясь в своих спекуляциях на два-три шага впереди быстро движущегося фронта науки, постепенно настолько удалилась от уровня т.н. простого потребителя, что для понимания сюжета такой книги и двигающих ее мир концепций необходимо уже:
(А) специальное естественно-научное образование читателя;
или
(В) длинные научные разъяснения, размещенные в самой книге (т.н. ифнодампы).
Когда Уэллс на переломе XIX и ХХ веков создавал свои научные романы, концепция путешествия во времени или вторжения с Марса оставалась понятной всякому. Полувеком позже американская фантастика Золотой Эры (а был это период наибольшего оптимизма насчет силы человеческого разума и спасительной роли технического прогресса) все еще сохраняла контакт со все еще многочисленными рядами читателей: тех, кто время от времени заглядывал в научно-популярные журналы или, по крайней мере, был внимателен на школьных уроках физики, математики и биологии; и этого хватало. В начале же ХХI века хард-НФ оперирует горизонтами знаний докторантов космологии, квантовой физики, философии математики, молекулярной биологии или когнитивистики.
Передачи знания такого рода, необходимого для понимания сюжета и образа мира, куда сложнее достигнуть в фильме, чем в книге. Честно говоря, выше определенного уровня плотности это обычно невозможно. Вбить без потерь инфодампы, занимающие несколько страниц, в три фразы диалога, причем не употребляя там слов за рамками словаря улицы, не используя цифры, да еще вложить все это в память зрителя за один раз (в книге всегда можно вернуться к абзацу с необходимым пояснением, в кино же – проекцию не открутишь назад), да еще так, чтобы не потерять зрительского внимания – это вызов без малого олимпийский. Здесь мы совершаем насилие над самой природой кино. Ведь фильм – это медиа эмоций, эстетических впечатлений, смысл его в самоидентификации зрителя с драматической ситуацией героев, на движении сюжетном и визуальном. Интеллектуальные же дискурсы лучше всего подавать на бумаге.
Но в литературе научная фантастика уже также представляет нишу в нише. Куда проще доставлять людям радость эскапистскими приключениями в воображаемых мирах, опирающихся на магию и чистую конвенцию. И в 99 % этим нынче и является широко понимаемая фантастика: свободной игрой на сценариях, эстетиках и архетипах, которые были созданы поп-культурой предыдущих поколений. Когда читаешь современные фантастические бестселлеры (в большинстве своем принадлежащие к категории Young Adult), невозможно не заметить, что точкой соотносимости и источником вдохновения является здесь не литература НФ, но кино и игры.
Литература НФ сделалась аппендиксом культуры.
4.
В случае с кино важен и второй ключевой элемент: деньги.
О’кей, литературная НФ – это развлечение для пары тысяч чудаков, которые мало того, что читают книги, так еще и интересуются новейшими научными и философскими идеями. Тем временем блокбастеры должны быть развлечением, рассчитанным на потребителей таблоидов и гамбургеров.
Это тоже не случайность, но зависимость, возникающая из самой природы кинопродукции. Писать книгу можно временами, в рамках хобби, при нулевых вложениях; создание фильма всегда требует денег, а предназначенные для глобальной дистрибьюции картины, опирающиеся на новаторские спецэффекты, стоят весьма недешево – невозможно творить их для тысячи зрителей, необходимо – для миллионов.
Потому по определению не может возникнуть НФ фильм, создаваемый на идеях, которые еще не пропитали массовое воображение. Дистанция же увеличивается. Расходятся жанровые традиции. Темы нынче доминирующие в указующей путь НФ-литературе – Технологическая Сингулярность, постгуманизм, развитая нанотехнология, эколого-биоинженерные дистопии – все еще не пробились в поп-культуру.
«Матрица» Вачовски открыла для кинозрителя парадоксы виртуальной реальности через тридцать с-чем-то-там лет после публикации описывающих ее книг Лема и Дика. Радикальный трансгуманизм несмело постучался в кино через полвека после того, как он появился в литературе. «Фонтан» Аронофского, первая трансгуманистическая киносказка (Смерть – это болезнь, Существование – лекарство), вышла на экраны в 2006. В нынешнем году Голливуд рискнул – и потерпел поражение – с высокобюджетной «Трансценденцией» с Джонни Деппом. «Голем XIV» Лема же вышел из печати в 1981. Классика НФ предыдущего поколения – «Нейромант» Гибсона из 1984 или «Лавина» Стивенсона из 1992 – только теперь начинают воплощаться в кино. И до сих пор в Голливуде происходит это непросто: все еще слишком многое нужно объяснять «простому» зрителю. Куда разумней перебросить те производственные силы и средства на адаптацию очередного комикса или приключения Young Adult.
Единственным известным мне путешествием голливудского кино через червоточину, пробитую прямиком в современную НФ литературу, была «Она» («Her») Спайка Джонза. Хотя даже там режиссер пускается в изрядную сценарную эквилибристику, чтобы описать Технологическую Сингулярность, ни разу не употребив термина «Технологическая Сингулярность» (Сингулярность – означает точку надлома правил, которые до этих пор управляли процессом: за ее рамками тот неописуем или дает абсурдные результаты. Таким вот образом переламывается математика классической физики в ядре черных дыр – и точно также выпадает за горизонт человеческого понимания технологический прогресс в тот момент, когда уже не человек, но сами создаваемые им машины начинают проектировать машины очередные, все более совершенные).
Такой пример, как «Космическая одиссея» Кубрика только подтверждает железное правило: если НФ кино пытается догнать НФ литературу, то терпит поражение, чтобы лишь со временем получить имя культового шедевра – оцененного грядущими поколениями.
Теоретически, этот зазор может заполнить продукция низкобюджетная, «независимая». И вправду, здесь появилось несколько достойных внимания фильмов, пытающихся перевести в образы концептуальную НФ-литературу. Пожалуй, самый лучший, это «Детонатор» («Primer») 2004 года, снятый «гаражным» методом за горсть долларов, безо всяких спецэффектов. Жемчужина последнего года – это «Частоты» («OXV: Manual») (онтологическая НФ в стиле Чана) и «Европа» («Europa Report») (олдскульная космическая НФ). В рамках подобных минималистских бюджетов возникали и серии британского сериала-антологии «Черное зеркало», наиболее приближенного к традиционным НФ рассказам, имеющим отношение к Сингулярности.
Но даже лучшие экземпляры такой продукции гибнут без потомства, не изменив сознание масс, если смотрят их не многим больше людей, чем прочли бы аналогичную книгу.
В этом смысле, пожалуй, самым результативным пропагандистом ключевой для современной НФ идеи остается Джонатан Нолан, брат Кристофера Нолана, как автор «В поле зрения» («Person of Interest»). Этот показываемый на открытом американском ТВ сериал с аудиторией, превышающей 15 миллионов, сделался потихоньку альманахом мотивов посткиберпанка в духе позднего Гибсона или «Криптономикона» Стивенсона. Нолан де-факто рассказывает нам историю рождения ИИ, что ведет прямиком к Технологической Сингулярности. Драки и стрельбу можно и промотать; самые вкусные концепции и игры появляются здесь фоново. Однако, поскольку сериал удерживает формат доброго триллера, в каждой серии Джеймс Кэвизел дает кому-то в зубы, массовый же зритель смотрит «В поле зрения», не ощущая инстинктивной аллергии к интеллектуальной НФ.
5.
Кино, особенно кино голливудское, как машина коммерческого дренажа подсознания глобального общества, остается крайне чувствительным к изменению Zeitgeist’а.
Не киноведы и критики искусства, но именно социологи – лучшие рецензенты американских блокбастеров. Ибо то, что в них самое интересное, проявляется сравнением деталей второго плана: какие социальные, правовые, поведенческие изменения случились между седьмым и восьмым римейком «Супермена» или «Спайдермена». Творцы их разыгрывают эти пасхалки и подробности, конечно же, исключительно по причинам чисто бизнесовым: чем лучше ощутит зритель дух времени, тем больше билетов они продадут. Можно потому сказать, что они – рабы Zeitgeist’а. (Всякий творец таков; однако они – наиболее сознательны).
Очень немногие обладают таким доверием жанра, что могут получить 200 млн. долларов на фильм, не идущий за трендами, но активно на них влияющий, перековывая в визуальную симфонию персональные увлечения режиссера и сценариста.
Когда Стенли Кубрик в 1968 году снимал «Космическую одиссею», мы находились на пике программы «Аполлон», во время яростной космической гонки между США и СССР, когда космонавты и ученые NASA были звездами поп-культуры. Этот дух космических пионеров окончательно угас в 80-е. Поворот от освоения космоса мы отчетливо видели в НФ литературе, которая сосредоточилась на прогнозах развития информационного общества, на цивилизационных изменениях на Земле, редефинициях человечества и экстраполяциях тайн мозга, компьютера, сознания. Космос сделался для нас следующей Никогдеей: площадкой игр, полной архаических видений будущего, песочницей любимых эскапизмов.
Нынче Zeitgeist снова изменяется в результате равнодействующей трех процессов:
(А) в космос с новой энергией вышли экономические силы Востока и Юга, прежде всего Китай;
(В) США решились на фундаментальное изменение стратегии исследования космоса, перенося тяжесть финансовых исследовательских расходов с NASA на приватный сектор;
(С) политические, научные и военные начинания оказались здесь постепенно перекрыты чисто коммерческими бизнес-проектами: орбитальным туризмом, телекоммуникацией, поиском в космосе полезных ископаемых, массовым развлечением (путешествие на Марс как реалити-шоу и т.д.).
Как «Гравитацию» Куарона, так и «Интерстеллар» Ноланов я рассматриваю как симптомы и культурные катализаторы этого изменения. Кристофер Нолан, кстати, по случаю премьеры фильма представляется как своеобразный выразитель «компании снизу» за возврат человечества к звездам: Второго Выхода в Космос. Передает эстафетную палочку научных увлечений детям следующего поколения.
6.
Я охотно поверю в такую вот петлю воображения:
Братья Нолан, посмотрев фильм Кубрика, долгие годы вынашивают мечту: «А почему нельзя снимать ТАКИХ НФ-фильмов?», «Какую бы «Одиссею» мы сняли бы сейчас!». Пока Кристофер не достиг такой позиции в Голливуде, что и вправду смог бы снять свою «Одиссею». И снял.
Подобия и отсылки «Интерстеллара» к «Космической одиссее», а также оммажи в ее сторону настолько отчетливы и многочисленны, что и речи быть не может о рецензентской сверхинтерпретации. Начиная уже с самого плана космического путешествия: сперва медленный, многолетний путь в границах Солнечной Системы, потом перескок в подпространство. Червоточина Нолана находится под Сатурном – монолит Кубрика на орбите вокруг Юпитера. Знаменитую трансовую секвенцию тоннеля Кубрика Нолан заменяет (более короткой) ездой через червоточину. Сходна конструкция кораблей, с кольцевым модулем для симуляции земной гравитации. Впрочем, и сам дизайн корабля, машин, скафандров и т.п., и общая «космическая эстетика» – резкая чернота и белизна вакуума, отсутствие звука, кадрирование, монтаж – иду по тропе, проложенной Кубриком. Есть у нас и искусственный интеллект, с которым герои ведут беседы во время путешествия; а базовая форма их роботов предельно напоминает форму Кубриковых монолитов. Один из ключевых эпизодов «Интерстеллара» – это попытка пройти через открытый вакуум между негерметизированными модулями: в «Одиссее» астронавту это удалось, здесь – вызвало катастрофу. Имеем мы здесь и тот же мотив древних сущностей божественной силы, никогда не заявляющих о себе напрямую, действующих из-за кадра и сюжета. Их творением в «Интерстеллере» является конструкт пяти измерений (два измерения времени, три измерения пространства) под горизонтом черной дыры. Конструкт монолитов Кубрика, возникший для «жизни после жизни» космонавта, был менее эффектным, но точно так же оказывался недоступен человеческому разуму.
Наверняка отсылок этих больше. В эпоху Гугля нет большого смысла пересказывать здесь сюжет фильма. В несколько секунд вы сумеете выгуглить блоговые анализы «Интерстеллера», сцена за сценой. Есть уже даже инфографики, красиво презентующие его сюжетные линии и временные парадоксы. (Собственно, нет нужды даже смотреть фильм, чтобы осмысленно о нем спорить).
7.
Что об «Интерстелларе» еще не написано?
Все рекламные материалы и рецензии помещают действие фильма просто «в будущем». Лично я не уверен, не имеем ли мы здесь дела еще и с альтернативной историей. Тем более, что в конце концов все и так сводится к путешествию во времени.
Мы знаем, что в мире фильма была начата программа «Аполлон» – но вскоре после этого должны были начаться те атмосферные катаклизмы и эпидемии, поражающие зерновые, приведшие к драматическому уменьшению популяции Земли, к стагнации цивилизации и изоляционизму. (При этом, предположение Ноланов, что во времена голода, нищеты и катастроф армия не имеет смысла – ошибочное. Напротив: именно тогда армия становится ведущей силой).
Разговор героя с учительницей его дочки, когда мы узнаем, что официальная история была подвергнута совершенно оруэлловскому переписыванию и в новой своей версии человек никогда не высаживался на Луне, а вся программа «Аполлон» была исключительно удачной правительственной мистификацией – может служить как катализатором эмоций, стоящих за «возвращением человека в космос», так и в качестве поощрения к более свободному истолкованию истории представленного мира.
А что, например, с глобальным потеплением и парниковым эффектом, который, экстраполируя из нашего мира, должен бы оказаться главным движителем погибели? Вместо этого, Землю Ноланов губят не фиксированные четко эпидемии и катастрофы.
Наверняка в расширенной режиссерской версии появятся дополнительные материалы, что позволят верифицировать эту гипотезу. Но даже если и нет – произведение искусства всегда оказывается более емким в смыслах, чем замысел творца, оно выстраивает собственные рациональности.
8.
Название фильма – «Интерстеллар» – стоило бы переводить как «Межзвездное путешествие». Дистрибьютор совершенно справедливо этого не делает, пользуясь английским оригиналом, поскольку даже для случайных потребителей культуры такое название звучало бы подозрительно архаичным. В литературе произведения, называемые «Космическое путешествие», «Звездная экспедиция» и т.п. приходились на 50-е гг. ХХ в.
Ноланы наверняка совершили сознательный выбор. Если разложить их фильм концептуально, получим мы нечто вроде шпаргалки к классическим мотивам космической НФ ХХ века. Начиная с самой идеи путешествия, обходящего Эйнштейново ограничение скорости света, через концепцию червоточины (существуют уже многотомные циклы космоопер с галактиками, соединенными сетями червоточин), релятивистский эффект, продлевающий жизнь человека и вырывающий его из истории человечества («Вечная война» Холдемана до сих пор не дождалась экранизации), разные концепции колонизации космоса, включая отправление на чужие планеты одних лишь человеческих зародышей (это в версии софт; в версии радикальной высылается туда чистая информация о ДНК человека, без какого-либо органического материала) до таких сценарных патентов, как орбитальные колонии, устроенные внутри цилиндрических обручей. Потому доминирует здесь чувство узнавания: вещи, прекрасно известные из книг, мы видим на экранах. И принимаем их как естественные – благодаря уважению, с каким к ним отнесся режиссер. Это немалое достижение. «Интерстеллар» тем самым выполнил перезагрузку реализма прошлого. Нолан экранизировал здесь не конкретный роман НФ, но адаптировал к стандартам 2014 совокупный воображариум «твердой» космической НФ ХХ века.
Переломные НФ фильмы обычно устанавливают новый стандарт достоверности образа завтрашнего дня. Так было с «Космической одиссеей» Кубрика, а потом с фильмами, например, Ридли Скотта и Джеймса Кэмерона. Мы распознаем этот переход по изменению ощущения «реализма»: с этого момента будущие, основанные на прошлых визуализациях, кажутся нам искусственными, пластиковыми, неправдивыми.
Это не фокус киноискусства, но результат тяжелой и трудоемкой концептуальной работы. В рекламной компании «Интерстеллара» подчеркивался факт, что к появлению фильма приложил руку Кип Торн, физик, ответственный за одну из версий теории червоточин. Кроме прочего, он предоставил уравнения, которые Ноланы запустили на суперкомпьютерах (голливудский блокбастер обладает бюджетом побольше бюджета кафедры теоретической физики), и таким-то образом возникли первые точные виртуальности черной дыры с газовым диском. Тем временем, это вовсе не единичный случай, но правило: Кубрик, Скотт, Кэмерон, Спилберг, Нолан – все они использовали для построения своих видений будущего человечества, людей, фирмы и институции, кующие это будущее на самом деле, в науке и в бизнесе.
Однако это не гарантирует футурологической точности – только достижение временного ощущения реализма. Будущие, визуализированные в НФ, дезактуализируются чрезвычайно быстро. Но дезактуализированное отнюдь не умирает; становится оно теми Никогдеями подросткового эскапизма, странами снов, мечтаний и игр воображения, к которым охотно возвращаются читатели и зрители, несмотря на прошедшие десятилетия, с полным осознанием, что такие будущие никогда не наступят. Так, например, случилось с земным, мегаполисным будущим, изображенным в классике киберпанка.
В этом процессе, вместе с тем, можно сознательно перескочить средний этап: даже не пытаясь сделать правдоподобными видения будущего, сразу проектировать заражающую массовое сознание Никогдею, лишь на поверхности слегка приправленную эстетикой НФ. Так – совершенно удачно – сделал Джордж Лукас, создавая свою космофэнтези «Звездные войны».
Картинки космических путешествий из «Интерстеллара» тоже раньше или позже сделаются красивым анахронизмом. Пока же, однако, – это мера, согласно которой нам придется оценивать «правдивость» научной фантастики на экране.
9.
С определенной точки зрения уже почти полувековая «Космическая Одиссея» Кубрика продолжает казаться более современной и зрелой. Я имею в виду прежде всего способ повествования. Огромной разницей здесь являются и сохраняемые Кубриком маргиналии недоговоренности и поэтической аллегорики (за что он сильнее всего получал от первых рецензентов).
В литературе это осознание появилось в 70-х: что возможно наша современность – наш реал – для людей прошлых веков является ничем иным как научной фантастикой – да и мы ведь рассказываем себе о нем языком недоговоренностей, метафор, магии. Потому точно так же можно рассказывать о будущем, сперва лишь спроектированном в режиме «хард-НФ»; и это куда более «правдивое», полное повествование, нежели инженерные наррации-рапорты. С этим связана и фундаментальная драматургическая проблема «Интерстеллара»: использование в фабуле существ, чья сила де-факто равна божественной. Инопланетяне ли это, люди ли будущего – их сверхпотенциал вывернет наизнанку логику любого повествования. Подобный парадокс, например, ставит под сомнение смысл историй, разыгрываемых внутри сна виртуальной реальности: если все возможно, то ничего не обладает значением, ничего не имеет веса.
Кубрику лучше удалось выскользнуть из этого мебиуса – именно благодаря поэтическим аллегориям финала. Нолан же, уйдя в буквальность пояснений, провалился в спираль умножения дополнительных сущностей. Что, дескать, хотя они и являются существами всесильными и умеют добраться до любого момента в прошлом или будущем, но по некоей безапелляционной причине для передачи последовательности цифровых данных им требуется помощь примитивного человека. Но мы снова не знаем, отчего они не могут передать их напрямую, отчего должны применять тактику викторианского духа, постукивая книжками о полку. И т.д.
Кубрик также не сбегает к банальному сентиментализму. Нолан же не чужд шантажу эмоциональными методами Николаса Спаркса или Коэльо (Любовь – единственная сила, что покоряет время и пространство). Подходит это «хард-НФ» как Перис Хилтон – логарифмической линейке.
Зато Кристофер Нолан сервировал нам в «Интерстелларе» несколько чисто кинематографических новинок. Космическая суперпродукция безмерно эпатирует нас эффектными образами космоса, звезд, планет, орбитальных станций и пр. Но несмотря на то, что даже в такой конкуренции «Интерстеллар» может похвастаться уникальными картинами черной дыры и червоточины, камера не сосредотачивается на них более чем на любом другом элементе сценария или на среде, необходимой в данный момент для сцены. Некоторые космические панорамы кажутся почти целенаправленно проигнорированными, притягательные феномены подмигивают из угла кадра, оператор столько же внимания посвящает пейзажам чужой планеты, сколько и кукурузным полям в Техасе. Согласно тем же установкам, камера транслирует и внутренности цилиндрической станции-колонии в конце фильма – словно мы уже знаем тысячи таких колоний.
Все эти подробности складываются в оное впечатление нового реализма: «О’кей, это звезды, это планеты, а вот так между ними летают, ничего необычного, не на что смотреть, идем дальше».
10.
Есть в «Интерстелларе» одна по-настоящему субверсивная мысль – в литературе НФ не оригинальная, но для массового зрителя представляющая небанальный вызов – мысль об отказе от инстинкта самосохранения и о пожертвовании людей не ради детей или супругов, семьи, народа, культуры, Бога – но ради хомо сапиенс как биологического вида. Ноланы подают ее в принятии одного из двух вариантов колонизационной миссии: человечество на Земле умирает и умрет, умрут и пилоты, их гены, память – выживет лишь замороженное ДНК. Из которых с нуля, на культурной tabula rasa разовьется на новой планете новое человечество. Старое человечество умрет – выживет хомо сапиенс.
Задумаемся над последствиями такой перспективы. Какая расчетливость говорит за расширение биологической информации в масштабе вида в целом? Здесь навязывается сравнение с отношениями, с какими мы сами связаны с другими видами животных и растений. Когда некий вид гибнет, мы считаем это вредом – причиняется зло. Однако это зло лишь постольку, поскольку оно имеет морально ответственного виновника, т.е. именно человека. Исчез с поверхности Земли последний додо – и мы можем чувствовать себя виновными, поскольку именно человек истребил уродливого нелетуна. Но виды животных и растений вымирают и вымирали так или иначе, в естественном ходе истории природы. Вообразим себе силу, которая «искусственно» сохраняет всякий возникающий вид – это требовало бы создания совершенно нелогичной метаэкосистемы с емкостью миллионов континентов.
Но хомо сапиенс – вид уникальный, поскольку разумный, самоосознающий. Если же differentia specifica человека относится не к сфере биологии, но к когниции, то сохранению и пропагации должна подвергаться культура: мир сознания. И такого рода взгляд доминирует нынче в литературной НФ, где человек чаще всего равен пакету информации о структуре мозга; остальное – излишние дополнения. (Как утверждает крестный отец современных нердов, Шерлок Холмс: I am a brain, Watson. The rest of me is a mere appendix).
Возвращение к биологической, животно-расистской тождественности человека часто интерпретируется в духе преодоления внутривидовых разделений: если мы станем думать о себе, как об едином клане, семье, обитателях единого дома, то перестанем взаимно перегрызать друг другу глотки. Собственно, первые фотографии Земли из космоса должны были склонить нас к принятию такой перспективы.
Радикальнейшие современные экологические движения, руководствуясь этой же логикой, только иначе расставляя приоритеты, форсируют идею необходимости ухода хомо сапиенс как вида, чтобы вся остальная часть природы, освобожденная от давления и отравляющих миазмов цивилизации, могла вылечиться и вернуться в «естественное состояние».
Картина «колонизации зародышами» представляется как очевидное дополнение, продолжение подобного рода предложений. Вот человек (человечество) исчезает с поверхности Земли, облегченная планета залечивает раны, возвращает климатическое и биологическое равновесие – разве не такова первопричина эпидемий и климатических катастроф, разрушающих Землю у Нолана? – а ДНК хомо сапиенс расцветает с нуля на какой-то другой, яловой планете.
Сумеем ли мы достичь эмпатии на этом уровне? Должны ли мы вообще пытаться?
11.
Невозможно в фильме объяснить зрителю новые научные идеи; о’кей – можно его к ним приручить.
Выходя с сеанса, я ругал Ноланов за бессмысленную идею планеты замедленного времени. Кружит она настолько близко от черной дыры, что релятивистские эффекты в изогнутом дырой пространстве-времени приводят к тому, что час на поверхности планеты равняется семи годам на Земле. Объяснения, исходящие от героев, сводились к комиксовым обобщениям: об Эйнштейне, о массе, скорости света и т.п. А ведь так близко от черной дыры приливные силы разорвали бы любую планету в клочья! Разозленный, я быстро нашел в сети множество подобных же жалоб и претензий разочарованных хардкорных любителей НФ.
После чего я открыл опубликованную одновременно с премьерой фильма книжку Кипа Торна «The Science of Interstellar». Торн излагает в ней крайне специфические условия и разнообразные дополнительные принципы, которые он принял для своей астрофизической модели, вместе с уравнениями, подкрепляющими отдельные симуляции. Релятивистские изменения пространства-времени связаны у него, напр., с очень быстрым вихревым движением черной дыры. В свою очередь, астронавт переживает в фильме нырок под ее горизонт благодаря чрезвычайной массивности дыры, из чего следует удаление ее сферы Шварцшильда от центральной сингулярности: градиент гравитации на теле астронавта тогда не настолько велик. И т.д., и т.п.
Таким-то образом Ноланы пробили червоточину между литературой и НФ фильмом. Не в состоянии вложить научные дискурсы внутрь фильма – экспортировали их наружу, в традиционное, свойственное для них медиа: назад в слово печатное, в книжку.
Видимо, не так уж просто ее, книжку, заменить. Стала бы здесь «хард-НФ» счастливым исключением? Ее не удастся извлечь за рамки литературы, не затрагивая идейной сущности, ее raison d’être; одновременно, она продолжает оплодотворять воображение творцов искусства, воздействующего на массы, усиленная живой наукой.
В мире неучей, растворенных в мультимедийных фикциях, по крайней мере продюсеры этих фикций станут читать новых уэллсов и лемов.
12.
Однако, даже злясь еще из-за той физики черной дыры, я смотрел «Интерстеллар» с искренним удовольствием. Высокобюджетный НФ фильм, который взрослый зритель может смотреть, не думая, что режиссер и сценарист считают его идиотом или двенадцатилетним подростком с синдромом дефицита внимания – это настолько небывалая редкость, что мы еще долго будем использовать его как контрпример относительно стандартной продукции Голливуда.
Невозможно переоценить также и креативно-эстетические решения Ноланов. Снова проснулся во мне фетишист технологии и астрономии. С интересом я следил за отдельными инженерными решениями (напр., внешне грубые роботы, берущие за основу монолиты Кларка и Кубрика, оказываются удивительно разносторонними проектами). И мне всегда мало панорам глубокого космоса на экране IMAX.
Есть в «Интерстелларе» много деталей, которые имеют значение лишь для знатоков НФ и которые, одновременно, выдают глубокое сходство с их увлеченностями, чтением и ментальностью у Ноланов. Голодный к истинной научной фантастике в кино, за долгие годы я привык довольствоваться теми паллиативами, коллекционируя зерна НФ, рассеянные в совершенно неожиданных киножанрах и форматах. А последнее десятилетие – это истинная инвазия замаскированного нердизма в Голливуд. Этих тропов, мотивов, отпечатков ментальности НФ появляется в современных продуктах Фабрики Грез все больше.
Прежде всего, почти во всех процедуралах (сериалах и фильмах о полицейских, врачах, юристах) доминирующей фигурой как минимум второго плана стал мозгляк с синдромом Аспергера, нередко стоящий на границе аутизма и/или сверхчеловеческого гения. На протяжении двух поколений произошел абсолютный разворот полюсов привлекательности: тогда «нерд» был синонимом «ботана»; нынче «нерд» — это доктор Хаус, Шерлок Холмс, Шелдон Купер, Спенсер Райд и Уолтер Уайт. Этот тип героя и этот метод отображения мира впитался в поп-культуру настолько глубоко, что он уже представляет не просто фон, но главную ось хитовых ситкомов вроде «Теории Большого Взрыва» или «Сообщества». В образе Эбеда из «Сообщества» достигли такого уровня нердовости, что она кажется ближе к постчеловеческому искусственному интеллекту.
Само содержание процедуралов все сильнее ориентируется на науку и технику. Знаком времени стала огромная популярность криминальных сериалов, полностью посвященных лабораторным анализам следов, оставленных на месте преступления («CSI» с неисчислимым количеством спин-оффов и копий) или же настолько же подробному бихевиористскому анализу преступников («Мыслить как преступник» – «Criminal Minds» – и его потомство). Стандартом стал здесь и подбор пары главных героев по правилу: мужчина-женщина, нерд-ненерд; при этом нердом вовсе не должен быть мужчина (см. «Кости»). Это уже вопрос поверхностной «симуляции научности»; здесь имеется в виду, что массовый зритель понимает не только общий метод получения научных выводов, но и всю богатую субкультуру ученых. «Теория Большого Взрыва» опирается на свой юмор с отсылками к таким, казалось бы, массовым продуктам, как «Звездный крейсер Галактика» или «Светлячок» – и при том и сама остается сейчас наиболее популярным ситкомом Америки.
На уровне же побочных сюжетов и фона это проникло почти во все форматы и жанры. «Хорошая жена» («The Good Wife»), на первый взгляд удаленная от НФ насколько это возможно, сезон тому дошла до технологической паранойи, достойной «В поле зрения». Классические мотивы НФ – путешествия во времени, альтернативные миры, трансфер сознания – никого уже не удивляют даже как фундамент для мелодрам (Сериал «Outlander» – новейший из примеров). В последний год телевизионный нердизм вошел в фазу зрелого классицизма: начались появляться продукты, с успехом обыгрывающие его социологический и исторический феномен («Кремниевая долина» («Silicon Valley»), «Остановись и гори» («Halt and Catch Fire»)).
Не будучи в состоянии снимать, в силу описанных выше причин, полнокровную научную фантастику, кинематографисты разбрасывают по своим произведениям эти крошки-приманки, словно сигналы членов тайного братства. От лица Метью Макконахью прозвучал лучший НФ-монолог этого года – и услышали мы его не в «Интерстелларе», но в криминальном сериале НВО «Настоящий детектив» («True Detective»); было это изложение теории мультиверсума, многомерных бранов и т.д. (Сериал вполне снесет инфодампы, на которые нет времени в кинофильмах). В другой серии герой, опять таки, рассказывает о религии как меметическом вирусе.
Мало кто нынче пишет и читает «жесткую НФ», но каким-то таинственным образом она переносится между сознаниями, словно оный вирус. И если б сделать статистический анализ, сколько среди топовых режиссеров старых фэнов НФ – не фэнов комиксов или фэнтези, но «хард-НФ» – я готов поспорить, что в результате мы увидали бы непропорционально высокий их процент.
Откуда такая зависимость? Здесь мы уже вступаем в темное подземелье культуры, в метафизику придумывания. Притягательность сотворения во все большей степени полагается на силу чистой иммерсии в придуманное, во весь его мир (реальность). А есть два жанра, которые созидают разумы инженеров иммерсии: исторические произведения (где, все же, мир предустановлен наперед) и произведения фантастические (где мир нужно складывать самому – и чем «тверже» НФ, тем это вернее). Одна и та же притягательная тотальность сотворения отвечает за успех сериала «Безумцы» («Mad Men») и комиксовых блокбастеров из конюшни «Марвел».
Такова моя любимая теория заговора: это не евреи, а фэны НФ правят Голливудом.
Третий квартал этого года дал понять, что на рынке польской нереалистической книжки появилось еще одно издательство, за которым стоит следить, и еще одна серия, которая продолжает развиваться (после ее старта во втором квартале). Но – обо всем по порядку.
(И еще одно: как мне – совершенно справедливо – заметили, негоже использовать мнения читателей и критиков, ни словом не называя тех, кто это написал; исправляюсь: отсюда и – ЕБЖ – далее фрагмент «рецензия» подразумевает линк на первоисточник и указание на его авторство).
САВИЦКИЙ Анджей В. «Апосиопеза» («Aposiopesis»)
С Анджеем Савицким, автором «Надежды красной, словно кровь» – романа-альтернативки о восстании 1863 с супергероями – мы уже встречались в обзоре за 2011 год. Нынче же – о следующей его книге.
Своеобразный стимпанк (кстати, замечу, что в отличие от русскоязычного пространства, польский стимпанк чувствует себя если не хорошо, то – вполне уверенно; но это, полагаю, тема для отдельного разговора и анализа). Действие его – как, кстати, у многих книг в этом русле, что тоже характерно – сдвинуто к третьей четверти 19-го века.
И еще одно – книга вышла в рамках серии «HORYZONTY ZDARZEŃ» – серии, начатой романом Дембского из прошлого обзора; серию начало издательство «Rebis», и посвящена она «современной польской фантастике». По сути, серия пытается балансировать на грани развлекательности и толики серьезности, и роман Савицкого вполне укладывается в это русло.
Аннотация издательства
«Очередная книга в новой серии «HORYZONTY ZDARZEŃ», представляющей польскую фантастику.
Действие его происходит в Варшаве. Юнкерка Генриетта фон Кирххайм, в которую влюблен безумный инженер Данил Донвар, во время представления в опере становится свидетелем внезапной смерти высокопоставленного австрийского чиновника. Готов разгореться дипломатический конфликт. Следствие взято на контроль на наивысшем уровне.
Герои этого остроумного и с вдохновением написанного романа – как люди из плоти и крови, так и мехаборги, а еще – один аутентичный джинн – одарены чрезвычайными способностями, а прекрасно переданные реалии и исторические персонажи являются фоном для приключений, что выходят за рамки реальности, чтобы перенестись в древние и будущие миры».
Среди множества попыток определения стимпанка, на которые я наткнулась в бездонных глубинах сети, нашла одну, особенно удачную, хотя и довольно коварную «дефиницию» этого фантастического субжанра, что звучит примерно так:
«Стимпанк начинается тогда, когда одетые в черное готы открывают для себя бронзу». В точку. Даже принимая во внимание тот факт, что каждый субжанр обладает своими жемчужинами, и любая генерализация наносит урон, невозможно не признать, что в остроумном и немного злом высказывании скрывается достаточно верное наблюдение за положением дел. Специфические элементы стимпанка настолько благодарны визуально, что сами провоцируют смотреть на субжанр именно сквозь призму эстетики. Фотографии, окрещенные «стимпанковыми», обычно представляют собою снимки красоток, одетых в корсеты, и «машинно» выглядящие гаджеты. В специализированных магазинах и в интернете можно снарядится дорогими, совершенно непрактичными, но зато клево выглядящими гаджетами и украшениями из шестеренок. Сумма, которую следует отдать за некоторые из них, несколько противоречит «панку» из названия и его грязной наглости, далекой от блестящей, чудаковатой машинерии, слоями громоздящейся на современной одёжке. Стимпанк для многих соотносится с модой, а риск литературного «сверх-штафажа» тут будет повыше, чем, например, у его кибер-брата, где научно-технические нюансы отыгрывают куда большую роль, а надо всем встает мрачный дух корпораций и технологического постсовременного «охлаждения души». Эстетизация стимпанковых вещей (во всех смыслах слова) может запросто оказаться претенциозной и «гаджетоцентричной», лишенной глубины. Отсюда – моя осторожность относительно очередного тома рэбисовских «Horyzontów zdarzeń».
Обложку книжки украшает красотка в столь же эффектной, сколь и странной одежке. Женщина с гордостью предъявляет нетипичное оружие, а также два импонирующих... болта во лбу. Думаю себе: клево было бы иметь такую фотку, корсет и показаться со стволом – необязательно умея им пользоваться. «Lans is lans». Однако болты скептицизма несколько ослабило начало книги:
«Перед тем, как надеть шляпку, она критично взлохматила челку, что должна была замаскировать два шестиугольных болта, находившихся на лбу; издалека те выглядели как подпиленные дьявольские рога. (...) механизм ослабевал и клапаны, отсекающие приток флюидов, что увеличивали агрессию и быстроту, начинали сдавать и могли незаметно превратить ее в машину для убийства».
Моей первой реакций был отвратительный акроним, что начинается с «W». Следующей – искренний смех, который сопровождал после чтение до самого финала. Причем, смех не издевательский, а позитивный.
«Апосиопеза» – книга немного похожая на те выдуманные одежды и гаджеты. Выйти обвешавшись часами можно, но вовсе не обязательно на работу или бизнес-встречу. Но как приятно посетить в таких финтифлюшках фото-сессию, фестиваль «Castle Party» или конвент..! Ха! То есть, прочесть «Апосиопезу» не помешает, но воспринимать роман в категории, отличной от «славно провести время», сложновато.
Савицкий создает декорации, особо не заботясь об их применимости, и почти целенаправленно затушевывая связи между миросозидающей и чисто декоративной функцией стимпанковых элементов. Именно такое впечатление возникает при чтении о «каком-то снаряжении», которое «что-то там делает». Вся скрежещущая и скрипящая – фоном – машинерия, однажды запущенная, просто действует. У некоторых писателей такая процедура бывает в качестве изворотливости для правдоподобия, а в «Апосиопезе» она – щелчок по носу читателю. Не задавай, мол, никаких вопросов, входи в историю, дай понести себя дикому воображению, просто прими, что мехаборги бродят по Варшаве позапрошлого столетия, а оборудование для исследования параллельных миров – это оборудование для исследования параллельных миров. И точка.
Просто? Еще как. И, что важнее, оно работает.
В несложной, наивной фабуле «Апосиопезе» есть особенное очарование, характерное для известных и любимых блокбастеров, сессий РПГ и той фантастики, которая непосредственно выводится из первоначальной фэнтези – полной приключений, мечтаний об удивительных событиях, недоступных в реальности – еще не скованной манерой «бытия серьезным человеком». Именно так и я вижу роман, автор которого опирается на классический треугольник: «Любовный роман – Приключение – Страх», причем «Страх» прекрасно можно бы заместить «Гротеском». «Апосиопеза» — густой синтез того, что проще простого, но одновременно наиболее результативно для увлекательного, не слишком сложного повествования.
Итак, есть красивая и деятельная женщина; есть два отличающихся друг от друга интересных поклонника ее; есть также несколько чуть страшных и чуть глупых противников – вроде немцев в «Четырех танкистах...»; есть также выразительные персонажи второго и третьего плана, быстрое действие и позитивный финал. К тому же – щепотка магии (в виде эзотерики – или, скорее, пародии на нее) и изрядное количество юмора. Савицкий подмигивает читателю, и делает это не исподтишка, а словно приговаривая: «Я развлекался, когда писал – развлекайся же и ты, когда читаешь». Он знает, как замешать содержание, знает, как объединить формальные средства. При этом он пользуется лишь (аж?) юмором языковым, ситуационным, связанным с персонажами. Писатель с оттяжкой развлекается предельно типичными персонажами, которых мы прекрасно знаем (вдохновленный безденежный ученый, художник-романтик, крикливая торговка, галантный офицер...). Савицкий использует, превращая их в комедию, популярные мотивы (напр., джинна-из-лампы, по имени Алоизий Ожешка), причем – с постоянным подмигиванием читателю, впутывая в это все историю или мифологию.
Герои с боевой, словно валькирия, юнкеркой во главе, обрисованы вполне юмористически. Сцены, которые сами по себе могли бы иметь изрядный эмоциональный вес – как допрос в Цитадели, что соотносится с казнью поляков, сражающихся за независимость – в «Апосиопезе» присыпаны шутками. Альтернативой ссылки в Сибирь, непокорные граждане могут превратиться в мехаборга, «питаемого» скверным углем. Шестеренки стимпанка – это благодарные дополнения к приключенческому, авантюрному роману, который, впрочем, передразнивает собственный жанр. Если бы слегка изменить эпоху и сценарий, мехаборгов заменить киборгами, а астральный механизм на пару – космическим крейсером, то все равно дело оставалось в главном – в погоне за бандой. И то, что с мехоборгами классней, чем без них – то это позволяет добродушно подшучивать над жанром.
Если уж о жанрах речь, то наличие сверхъестественных существ и явлений как совершенно реальных, сосуществующих рядом с людьми, ставит «Апосиопезу» в круг «городской фэнтези». Царские чиновники и солдаты, кроме прочего, еще и некроманты и демонологии, снабженные соответствующими устройствами против сверхъестественного. К устройствам этим, например, принадлежат «гибкий провод, насыщенный детерменистским материализмом» и «дарвинистские гантели».
(...)
Несложная интрига служит исключительно тому, чтобы поболеть за славную компашку, и создает повод, чтобы компашку эту представить. А болеть там есть за кого, поскольку компашка вполне удалая. И даже вырывание естества злым героям (сцена, скорее, невкусная, чем смешная, вроде изрядно сортирного юмора, выбивающаяся из легкости всего прочего) вполне уместна. Впрочем, и злые бывают вполне дельными; большая часть темных персонажей лишь едва тронута сажей. Ужасный фельдмаршал Берг – одновременно вполне домашний, пусть и ворчливый, дядюшка, астральные сущности пугают не слишком, а в любой управе найдется эффективный автомат, жаркий почитатель Железного Бога. И это вполне симпатично...
...потому что таким оно и должно быть.
«Апозиопеза» – эдакая стимпанковая обезбашенность, отпускное чтение, для гамака, на сон грядущий. Славная пустышка, умелая безделушка. И как таковая, она вполне исполняет свою роль: оживляет скучную и недвижимую повседневность, полную галстуков, халатов и костюмов».
Фрагмент
Варшава, 9 (21) ноября 1871
Свет алебастровой керосиновой лампы, что стояла на трюмо, выхватывал из темноты чуть суровое, но пробуждающее симпатию лицо молодой женщины. Генриетта фон Кирххайм кружила будуаром, завершая последние штрихи перед выходом. Поправила бант на синем кринолине и некоторое время прикидывала, не слишком ли цвет платья похоронный и подходит ли к визиту в Оперу. Она махнула рукою и в очередной раз собралась подпудрить щеки, но так и не завершив движение, передумала. Это не имело смысла. Все равно не могла скрыть необычного цвета лица, в этот миг розового. Румянец связан был с механизмами, которые она позволила привить к своему организму. Благодарение Господу, женщины легче мужчин переносили боевое вспомоществование и побочные эффекты, проявлявшиеся, кроме прочего, в виде неожиданных приступов жара – и эффекты эти имели у них меньшую интенсивность, нежели у мужских представителей непобедимой армии Железного Канцлера. Генриетта принадлежала к прусской аристократии и как достойная дочь своего рода, исполняла почетную обязанность военной службы. Увы, некоторые военные стигматы навсегда означили ее молодое еще тело.
Перед тем, как надеть шляпку, она критично взлохматила челку, что должна была замаскировать два шестиугольных болта, находившихся на лбу; издалека выглядели как подпиленные дьявольские рога. После минутного колебания, она потянулась за муфтой и достала из нее крупный плоский ключ. Наложила его на головку одного из болтов и дозатянула обеими руками. То же самое повторила со вторым болтом. Приходилось делать это время от времени, поскольку механизм ослабевал и клапаны, отсекающие приток флюидов, что увеличивали агрессию и быстроту, начинали сдавать и могли незаметно превратить ее в машину для убийства. Подворот болтов должен был уменьшить интенсивность красноты лица куда лучше, чем маскировка ее пудрой. Она пожала плечами, стараясь не слишком-то обращать внимания на не женский недостаток. Такова уж судьба ветерана.
Через пару минут, шелестя юбкою, она быстро направилась к двери, на бегу позволяя домоправительнице набросить себе на плечи пальтецо с меховым воротником. Яся, жилистая, энергичная бабенка, жена сторожа и мать пятерых оборванцев, не только опекалась жилищем прусской юнкерки, но и давала ей уроки польского, местных обычаев и топографии города. Генриетта освоила эти вопросы довольно прилично, однако продолжала платить домоправительнице за дополнительные услуги. Таким-то образом хоть немного помогала Ясе выкормить банду подрастающих сыновей, а при случае обеспечивала себе верность и преданность служанки.
– На милость божью, вы уж, панянка, следите за собою! – домохозяйка пыталась удержать Генриетту от прыжков по лестнице. – Мой старикан должен бы уже подготовить дрожки. Прошу вас не спешить, успеете.
– Яволь, майн либер! – девушка прыгнула вниз, только юбка залопотала.
Снова потеряла кучу времени перед зеркалом, а собиралась еще заехать за своей подругой. Опаздывать не годилось, поскольку в оперу Генриетту пригласила славная во всей Варшаве дама, к тому же знаменитая литератор и журналист. Мадемуазель фон Кирххайм познакомилась с нею лишь нынче днем, в Варшавском Благотворительном Обществе, где она в свободные минутки помогала устраивать предпраздничную ярмарку и торги в пользу сирот. Упитанная дама сама к ней обратилась, дерзко и без стеснения вопрошая о странной красноте. Любой на месте Генриетты обиделся бы на столь серьезное отсутствие такта, граничащее с наглостью. Однако девушка любила людей искренних и непосредственных, и благодаря тому невоздержанная на язык дородная дама в черном платье с морем воланов не столько оттолкнула ее, сколько заинтриговала. Варшавская матрона затянула ее в ближайшую кондитерскую на пирожное и кофе, где они проговорили больше двух часов. Потом дама пригласила ее на нынешнюю премьеру в Опере, на которую, из-за болезни мужа, ее некому было сопровождать.
Гентриетта вскочила в дрожки и приказала мигом свезти ее на Крулевскую, 3. Извозчик стоял перед подворотней жилого дома, где она обитала, сиречь на перекрестке Владимировской и Берга. К счастью, движение к тому часу было слабым, и могли они ехать быстро. Извозчик тронул лошадку, и колеса принялись отбивать по брусчатке быстрый ритм. Осенний бриз приятно холодил горячую кожу прусской воительницы, выставившей лицо под ветер. Ноябрь, изгнав с варшавских улиц привычную вонь, принес свежесть после исключительно сухого и душного лета. Увы, сумерки приходили все раньше, и улицы погружались в полумрак. Загорелись первые фонари, но газовая иллюминация едва разгоняла темноту. Юнкерке это не мешало: она с улыбкой смотрела на чугунные фонари, освещавшие импонирующие фасады больших банков на улице Берга. Прохожие казались недовольными погодой, шли быстро, с головами, вжатыми в воротники. Не могли радоваться жизни, подобно Генриетте, что, впрочем, нисколько ее не удивляло. Некогда она вела себя точно так же, и только когда на полях битв заглянула в глаза смерти, научилась радоваться каждому дню и черпать из него только приятное.
Так вот незаметно извозчик доставил ее на Крулевскую. Генриетта спокойно вышла из дрожек, стараясь удержаться от энергичного прыжка. Могли следить за ней из окон жилых домов. И правда, прежде чем она вошла в подворотню, появился слуга в ливрее. Бросил извозчику монету и приказал ехать, сам же провел гостью внутрь. Дама уже ожидала, готовая выйти. Люцина Чверчакевич надела кринолины еще обильней украшенные воланами и бантами, чем те, что она носила пополудни, а к ним – еще и украшенную перьями шляпку. Выглядела словно большой торт.
– Пойдем пешком, моя дорогая, – сказала, взяв Генриетту под руку. – Варшавская Опера недалеко, и жаль было бы тратить деньги на извозчика. Кроме того, знай, Геня, что физическая активность необычайно важна, чтобы утешаться хорошим пищеварением, здоровьем и красотою. Тебе должно подольше пребывать на свежем воздухе и часто отправляться в далекие прогулки, и тогда избежишь большинства болезней и сохранишь идеальную фигуру.
Генриетта уголком глаза оценили импонирующие формы пани Чверчакевич, придя к выводу, что писательница не слишком-то придерживается собственных советов. Разве что дальними прогулками она считала несколько шагов до громады Большого Театра. Для того следовало лишь пересечь Саскую площадь. Госпожа фон Кирххайм с некоторой растроганностью вспомнила десятки миль, пройденные в полной выкладке в ночь перед битвой под Садовой. О самой битве она предпочла бы позабыть. Увы, кошмары на миг вернулись, и девушка вздрогнула от смеси отвращения и страха.
– Холодно тебе, золотце? Не надела ты теплых трусов и хлопковой комбинации, я права? – вздохнула пани Чверчакевич. – В эту пору года особенное внимание следует обращать на тщательную защиту от суровой ауры. Белье женщины должно быть надлежащим образом накрахмаленным и хорошо подобранным. Шерстяные чулки, а лучше – немодные уже панталоны. Не забудь, что надевать следует чистое белье. Стирать его должно раз в неделю!
Пани Люцина обладала весьма решительными взглядами, а к тому же – достаточно современными. Делилась ими с каждым, даже с тем, кто и желания не имел их выслушивать. Генриетта, однако, ничего не имела против лекций и вполне оценила оригинальность своей спутницы. Забота о физическом состоянии и чистоте, пожалуй, не принадлежали к приоритетам хозяек всей Европы. Чверчакевич, хотя и не выглядя таковой, была, похоже, женщиной необычайно современной, изрядно опережающей свою эпоху.
Они несколько придержали шаг под колоннадой Большого Театра, где за стеклами тепло светились залы популярной кондитерской. Генриетта сообразила, что ее спутница ведет внутреннюю борьбу, видя выставленные пирожные с кремом и торты, обильно посыпанные сахарной пудрой. На некоторое время пани Люцина замолчала, прервав тираду о необходимости поддержания телесной гигиены и заботы о чистоте гардероба. Госпожа фон Кирххайм как можно быстрее провела спутницу в театр. Оказались они в обширном, необычайно богато украшенном и чудесно освещенном газовыми лампами холле. Сдали верхнюю одежду гардеробщику и по ступеням взошли в фойе.
Пол, выложенный в разноцветную розетту, сверкал, будто зеркало, над головами собравшихся тяжело блестели массивные люстры, а огромные зеркала на стенах оптически увеличивали и так немаленькую толпу любителей оперы. Генриетте казалось, что собрались нынче здесь все сливки варшавского общества. Царил гомон почти как на рынке, но не слыхать было смеха или, не дай боже, повышенных тонов. Собравшиеся разговаривали друг с другом, раскланивались и вежливо улыбались, целовали ручки дамам, обменивались приветствиями и новейшими сплетнями. Все наблюдали за всеми, оценивая одежды и прически, ища глазами знакомых или известных персон. Каждый надеялся, что станет свидетелем хотя бы маленького скандала или какого-то происшествия, достойного пересказа за чаем на следующий день.
Пани Чверчакевич сияла словно висящая под потолком люстра. Милостиво принимала поклоны мужчин и кивала знакомым дамам. Держала Генриетту под руку и неспешным шагом вела ее через фойе, словно была королевой, знакомящей ее со своим собственным дворцом. Без стеснения, достаточно громким тоном комментировала не пришедшиеся ей по вкусу одежды и нелюбимых персон.
– Пани Тойплитц снова нарядилась, будто на провинциальную свадьбу, я даже отсюда чувствую скипидар и потраву от моли, – говорила с улыбкою. – О, а вот и граф Скарбек. Снова пришел в обществе механических камердинеров. Кичится богатством, дескать, хватит его на новых мехаборгов. Наверняка одно из его приобретений испортится и измажет все маслом. Не станем к нему подходить, не люблю этих современных машин. Конечно, я не говорю о тебе, моя дорогая Геня. Я надеюсь, что не задела тебя?
– Каким образом, госпожа Люцина? – Генриетта решилась на весьма фамильярное обращение к даме по имени. Чверчакевич не отреагировала, однако, гневом; похоже, она и вправду полюбила прусскую воительницу.
– Гляди, сколько здесь русских, – пробормотала полная литераторка чуть потише. – Там вон стоят чиновники магистрата, а там – суда, вместе с женами. Все в петербургских рединготах, что помнят и времена Екатерины Великой. Пфуй! А там офицеры литовского и волынского полков лейбгвардии. Уже набрались, сволочь азиатская. Даже и слова не поймут из либретто, станут лишь таращиться на хористок.
Неожиданно к ним подъехал пожилой джентльмен в кресле с паровым двигателем. Машина его работала тихонько, слегка шипя и время от времени выпуская клубы пара, однако не больше, чем дымок от сигар, что курили мужчины вокруг. Сопровождали его две молодые женщины, как оказалось, его дочки. Генриетта была им представлена – был это известный банкир Леопольд Кроненберг с семьею. Прежде чем прозвучал первый звонок, она познакомилась еще с двумя еврейскими промышленниками: Берсоном и Натансоном, с профессором и ректором Императорского Варшавского университета Петром Лавровским и двумя гигиенистами и докторами медицины, что приятельствовали с Чверчакевич, а еще с вежливой пани из школы для девиц, с худым публицистом из «Курьера Швянтечего» и с толстым главным редактором «Опекуна Домовего» Франтишеком Гумовским, которого сопровождал молодой и симпатичный журналист Александр Гловацкий. Наконец, им пришлось прервать дружеские знакомства, чтобы занять места. Пани Чверчакевич, однако, пообещала ошеломленной наплывом польских и еврейских фамилий Генриетте, что во время антракта представит ее многим интересным персонам из аристократических сфер.
– Прошу пани вниз, – поклонился билетер, что стоял перед входом на первый уровень балконов.
– Прошу прощения? – искренне удивилась пани Люцина. – У меня вот уже два года как абонемент в ложу!
– Прошу всемилостивейше меня простить, но это новое распоряжение Дирекции Государственных Театров, – билетер преломился в поясе. – На время пребывания в Варшаве уважаемых гостей Светлейшего Государя, абонементы отменены, а ложи отданы в использование...
– Скандал! – взорвалась пани Чверчакевич. Сразу во весь голос. – Верх наглости! За что я плачу? Где уважение к достоинству дамы, где внимание к добропорядочному обывателю? То и дело отбирают у меня мою ложу! А царь с визитом в Варшаву, вместо того, чтобы принимать парады войск, ходит по театрам и занимает мое место купно с какими-то его уважаемыми гостями. Я не стану сидеть внизу, раз уже плачу за ложу! Не стой, словно телок, человече. Вызови директора Оперы! Представление не начнется, пока я не получу свою ложу!
Генриетта с трудом сдержала улыбку. Взрыв пани Чверчакевич был столь внезапен, что пруссачка начала подумывать, не прошла ли почтенная дама биомеханического военного усовершенствования. Этот фонтан эмоций и энергичности казался сверхъестественным.
– Könnte ich Ihnen helfen, meine Damen? – за спиной Генриетты раздался вопрос на ее родном языке.
Девушка повернулась и оказалась перед пожилым джентльменом с консервативно подстриженными бакенбардами и с шелковой бабочкой на шее. Его черный фрак украшал блестящий золотом двуглавый орел Габсбургов на большом ордене с фиолетово-желтым бантом. Генриетта почувствовала волну ненависти, поднимающуюся в груди, и выползающий на лицо румянец. Только бы боевые запоры выдержали и не ослабли, не то кинется ему в глотку! Со времен битвы под Садовой так реагировала она на каждого австрийца. Пришлось стиснуть зубы и поглубже вздохнуть через нос.
– Jemand nahm unsere Plätze auf der Loge, – процедила сквозь зубы.
– Что это за человек? – пани Чверчакевич моментально успокоилась. – Что он хочет?
Джентльмен улыбнулся и представился, вежливо поклонившись. За его спиною появилось двое широкоплечих охранника, выглядевших словно близнецы. Из толпы также вынырнуло четверо господ в идентичных фраках – царские агенты. Генриетта заметила, что у одного из них – блестящие металлом глазные импланты, а по неестественно переливающейся коже другого вьются змеи электрических проводов. Были это не шпики, но функционеры III Отделения Личной Канцелярии Его Императорского Величества – специальные службы!
– Этот господин – барон Фердинанд фон Лангенау, – перевела юнкерка, – чрезвычайный австрийский посол при дворе российского императора. Он сочувствует, что вы потеряли из-за него свое место и отдает его вам назад. Просит о возможности гостить в вашей ложе.
Пани Чверчакович смерила австрийца грозным взглядом, но потом смягчилась.
– Придется оказать пришельцу польское гостеприимство, – сказала гордо, так, чтобы услышали все вокруг, а собралась немалая толпа любопытствующих. – Приглашаю вас, господин барон, в мою ложу. Посмотрим оперу вместе, полагаю, как-то мы да разместимся.
Генриетта уже овладела собой настолько, чтобы спокойно усесться в ложе между австрийцем и толстой полькой. Расселись они как раз вовремя, поскольку занавес пошел вверх и раздались первые такты музыки. В проходе ложи, за спиною сидящих, встало двое охранников посла. Мадемуазель фон Кирххайм старалась не думать о том, что за ней стоят два австрийских солдата, а с третьим она сидит плечом к плечу. Сосредоточилась на происходящем на сцене.
Чуть раньше она успела немного приготовиться и в правительственном архиве, где работала официально канцеляристской, отыскала нотную запись оперы и рецензии ее предыдущих постановок. Называлась та «Иоанн из Лейдена» и написал ее великий и безумно популярный немецкий творец Джакомо Мейербеер. Произведение относилось к жанру гранд-опера, стало быть, к необычайно пышному и большому сценическому повествованию. Композитор славился тем, что любил затруднять певцам жизнь и для изрядно эмоциональной и зрелищной истории писал ужасно сложные арии. Любители оперы уже потирали руки и дрожали в предвкушении, как же совладают с этой оперой польские певцы.
– Абсолютное поражение, – пани Чверчакович вынула из безбрежной путаницы воланов бумажный пакет и подсунула Генриетте под нос. – Как она поет, слышишь?
На сцене молодая певица принимала драматические позы, сомлевала и прыгала – попеременно – крепко переигрывая. Мадемуазель фон Кирххайм, хотя и не была знатоком музыки, поняла, что девушка поет слишком высоко и слишком при том старается, что становится слишком гротескно и смешно в самые непредсказуемые моменты. Пани Люцина зашелестела, торопя, пакетом, и пруссачке пришлось угоститься трюфелем в шоколаде. Чверчакович некоторое время наслаждалась шоколадками в молчании, но вскоре принялась с неудовольствием причмокивать. Наконец проговорила довольно громко, наверняка слышанная в соседних ложах:
– Слишком высоко поет, контральто меняет на высокие тона. А ведь роль Фидес написана для контральто. Кто, на милость божью, дал главную роль панянке Чеховской? Она так позорно завышает низкие ноты. У меня уши болят. Я вся исстрадалась уже.
Последние слова, небось, донеслись до самой сцены, поскольку молодая певица взглянула на ложу с испугом. Барон фон Лангенау фыркнул от смеха, догадываясь о сути замечаний пани Чверчакович. Генриетта улыбнулась ему, извиняясь – и с пониманием одновременно. К счастью, через миг свою партию начал петь опытный тенор, пан Цешлевский. У него получалось куда лучше, и пани Люцина сосредоточилась на поедании шоколадок. До половины первого акта поглотила весь пакет и к ужасу то и дело угощаемой Генриетты, извлекла следующий.
Внезапно на сцене появилась симпатичная дама с округлым, юным лицом и очаровательно острым носиком. Запела совершенным сопрано, чисто и умело. Голос ее отдавался аж в люстрах Оперы и приятно щекотал Генриетту изнутри головы. Пани Люцина на этот раз производила впечатление довольной.
– Это варшавская примадонна, панна Довяковская. Девушка разбирается, что и почем, истинный талант! А теперь слушай, будет самое лучшее...
Панна Довяковская вела свою драматическую партию все быстрее, оркестр грянул душещипательными нотами, стремительно и с громом барабанов. Напряжение нарастало, достигая зенита. Музыка наполнила все, вибрировала в сознании слушателей, проникала в тело, в материю. И внезапно все застыло в тишине. Певица замолкла и прикрыла глаза. Генриетта знала, что происходит – это оперная риторическая фигура, которая называется апосиопеза. Пауза, которая символизирует смерть.
Мир замер в тишине и неподвижности. Генриетта не могла вдохнуть, хотя очень хотела. Не могла даже шевельнуться. Тишина все длилась, выдавливая, казалось, из сознания музыку, жадно поглощала ее. Даже пани Чверчакевич застыла со склоненной головою. С губ ее свисала ниточка шоколадной слюны. Происходило что-то дурное. Что-то давило на реальность и протискивалось из небытия в материальный мир. Чужое просачивалось со стороны сцены, дрожало в струнах и резонансных корпусах скрипок, вытекало из них вместе с тьмою. Полосы темноты окружили фигуру примадонны, пригасили свет, сгустились. Оперу посетило существо, пожирающее звук и движение. Невидимое, но давящее и болезненно реальное, протискивалось оно в сознания, сея пронзительную печаль. В Оперу прибыла Смерть собственной персоной.
Генриетта именно такой ее и запомнила по полям битв. Сильная сущность, что прибывает под аккомпанемент страха и боли. Именно от нее она и сбежала аж в Варшаву.
Панна Довяковская неожиданно открыла глаза. Наполняла их абсолютная чернота. Женщина подняла голову и взглянула прямо на ложу. Генриетта видела, как мрак, окружавший певицу, загустевает в неясную фигуру. Гигантская, с размытыми контурами, лишенная черт, из-за спины ее словно бы торчали сломанные культи крыльев. Мрачный абрис с лопотаньем взмыл в воздух и понесся в сторону ложи. Ударил в нее с басовым громыханьем. Генриетта бросилась в сторону, обнимая рукою пани Люцину. Темнота коснулась ее, задела ледовым прикосновением. Неподвижность и тишина взорвались криками боли. Австрийский посол полетел назад, брызгая фонтаном крови из разорванной груди. Юнкерка почувствовала знакомый запах. Смрад смерти. Завопила от ужаса, вскакивая на ноги. Зрительный зал взорвался криками. Вопли перепуганных и теряющих сознание дам слились с необычной какофонией. На сцене примадонна пала, как столб; дам, которые не сомлели, охватила истерика.
– Исусе, в Оперу наведался демон! – пани Чверчакович была далека от потери сознания или паники. Размашисто перекрестилась. – Близко прошел, но Матерь Божья украла нас своей рукою. Спасибо, дитя, что ты меня оттолкнула. А может, дьявол хотел забрать только этого несчастного?
Чрезвычайный посол лежал навзничь со страшной раною, зияющей в груди. Был, несомненно, мертв. Генриетта заметила, что его прекрасный золотой орден перерублен напополам. В ложе сделалось тесно от охранников и царских агентов. Тот, с железными глазами, смерил обеих дам призрачным, холодным взглядом, а потом указал на них компаньонам.
– Боюсь, пани Люцина, что у нас будут проблемы, – зачем-то сказала Генриетта.
– Спокойно, дитя, – дама позволила вывести себя наружу. – В тюрьме нам надобно прежде всего следить за тем, чтобы азиатские дикари нас не изнасиловали. Требуй, чтобы тебе дали соответствующую камеру и чтобы относились к тебе достойно.
Генриетта взглянула на указывающего ей путь агента с металлической кожей, по которой сплетались змеи проводов. Он не казался заинтересованным ее прелестями, а скорее казался таким, кто может и любит доставлять человеку неописуемую боль. Вероятное изнасилование в камере было теперь для арестованных дам меньшей из причин для переживаний.
Антология «И живым отсюда не выйдет никто» («I żywy stąd nie wyjdzie nikt»)
Антология, подготовленная «Фабрикой Слов». В первой половине 2000-х «ФС» активно издавала антологии, однако в последние годы количество их несколько сократилось – а из тех, что все же выходили, начали исчезать авторы молодые или те, кто не был жестко связан с издательством.
Новая антология – не то чтобы шаг в сторону уже, казалось бы, покинутую – но, по крайней мере, ностальгический взгляд в те оставленные палестины: в сборнике – тематическом, посвящен он «военной прозе» – наряду с авторами известными, довольно много тех, кто не находится вверху списков номинантов различных премий. И это, на самом деле, радует – хотя читатели и критики настроены к сборнику достаточно скептически.
Аннотация издательства
«ВОЙНА – популярнейшая спортивная дисциплина в галактике от начал человечества. Неважно, кто с кем, где и почему. Важно, чтобы Гитлера хорошо черви жрали! Узнай, кто такова салатная великанша и как расправляются с важнейшими людьми в армии и почему добрые немцы никогда никого не обижают! Новейший сборник военных рассказов – это 10 сильных выстрелов от наиболее эпической армии мира».
На десять помещенных в антологии рассказов – или же, как гласит девиз на обложке «десять сильных выстрелов» — только несколько попало в цель. Остальные – словно плохо направленная пуля: молниеносно пролетают сквозь сознание читателя и исчезают вдали.
Еще несколько лет назад появление антологии польских писателей не было чем-то чрезвычайным. Регулярно выходили тематические сборники, а каждое уважающее себя издательство польской фантастики хотело иметь их в списке своих предложений. Однако бум миновал, и с некоторого времени их выходит куда меньше. «Powergraph» еще старается держать фасон (хотя и у них виден поворот), но у остальных антологии польских авторов появляются редко: как сборник «И живым отсюда не выйдет никто» в «Фабрике Слов».
Военная тематика уже появлялась не так давно в антологиях (именно «ФС» издала «Беспокойные дожди», а «Руна» – «Книгу войны»), потому об удивлении выбора темы речь не идет. Рассказы могут взять читателя только трактовкой или соединением неожиданных сюжетных элементов. Однако справился ли десяток авторов, из которых лишь несколько обладают заметным литературным багажом, с таким заданием? Не слишком-то.
Сборник начинается с сильного удара, поскольку «Прощай, Куколка» Анджея Савицкого, пожалуй, лучший текст. Достаточно типичным для этого автора образом исторические элементы соединены со стимпанковыми, создавая интересную смесь, к тому же облаченную в увлекательный сюжет. Жаль, что уровень этот не остался удержан в остальных текстах.
Исторические (и альтернативно-исторические) мотивы проявляются еще в нескольких текстах. Марцин Пенговский («Evviva l’arte!») представляет очередную вариацию сна о великой Польше в соединении с проникновением альтернативной реальности и творческой силой литературы. Эффект довольно посредственный. Значительно лучше выглядит Мартин Анн (сиречь, Марцин Пшибылек), который сплетает историю о возвращении польки после смерти Гитлера с принудительных работ в Рейхе. Фон событий тут менее существенен (а фантастика, если и вообще появляется, остается лишь проформой), автор концентрируется на персонаже; на ее чувствах и мыслях. «Возвращение домой» – это прежде всего удачный психологический портрет, соединенный с, возможно, не слишком удивляющим, но умелым финальным поворотом.
Также Лукаш Савчак за основу взял исторические события. Как указывает само название его рассказа, «Наживка заглочена, или вся правда об операции «Mincemeat»», это альтернативка, фантастическая версия знаменитой разведывательной операции союзников. Результат кажется слишком переусложненным, идет ли речь о сверхъестественной нити сюжета или о взаимодействиях между героями. После первоначального интереса, при чтении здесь доминирует равнодушие.
Для разнообразия, стоит обратить внимание на текст Филипа Ласковского. «Закатка» может и не слишком оригинальна, поскольку использует классическую тему уничтожения одиночки системой, роли людей при тоталитарном устройстве. Однако сопоставление личной и профессиональной жизни главного героя обладает определенной силой, которую не портит помещенный в конце и абсолютно излишний пересказ на тему истинности описываемых событий. Если согласно автору было это необходимо, то должно было б вплести это в наррацию, а не выложить одним махом в нескольких абзацах.
В сборнике нашлось место для текстов со значительно более фантастическим фоном. Марцин Гузек переносит читателей в мир фэнтези, где небольшая группа специальных операций должна выполнить задание в тылу врага. «47. Отряд Имперской Разведки», однако, лишен характерности, хотя автор и старался придать целостности характерам и четко обозначить последствия безусловного исполнения приказов.
Элементы НФ и фэнтези соединяет «Чудовищиня» Анны Доминичак, в которой описываются судьбы высококлассной куртизанки, обслуживающей захватчиков. И насколько еще ее общение с клиентами представлено достаточно интересно, настолько появляющиеся в дальнейшем тексте сверхъестественные способности героини и последствия этого портят начальное, достаточно позитивное впечатление. Зато безо всяких эмоций воспринимается отыгрыш жанровых моментов космической оперы в «Словах солдата» Йоанны Мациевской, как и в «Дереве» Гжегожа Пиурковского, в каковом тексте лишенные человеческих чувств персонажи сражаются с убийственными машинами. Хотелось бы написать, что это рассказы, достойные забытья... но это происходит и так, сразу по их прочтению. Сборник завершается вполне удачными «Письмами из тени» Томаша Завады, главным образом благодаря идее, хотя детали здесь требуют своей доработки. И все же он достаточно динамично ведет действие, а саспенс может привлечь внимание.
Антологию надлежит оценивать как среднюю. И только как среднюю. Собственно, именно таковы большая часть размещенных в ней текстов: они подходят для печати, их можно читать без боли, но не обладают они чем-то, что приводит к тому, что читатель задерживается на них дольше, чем просто читая. Не могут они поймать нас врасплох ни тем, как взяли тему, ни фабулой или поворотами сюжета. Стоит ли браться за сборник ради нескольких выделяющихся на общем фоне текстов (Савицкого, Анна, Ласковского, возможно, Завады), дополненных текстами средними? Полагаю, что и нет.
КАИН Давид. «Котик, я горю» («Kotku, jestem w ogniu»)
Вторая книга – после «Покоя миров» («Мира міровъ» :) ) Павла Майки – из портфеля молодого издательства «Genius creations». И – вторая удачная книга (если верить отзывам читателей и критиков). При том – не последняя книга этого издательства в наших обзорах (и именно о «Genius creations» я и говорил как о новом интересном игроке на рынке польской фантастики; объявленные планы – на ближайшие месяцы – это где-то с десяток книг, из которых пока что вышли четыре. Это – вторая из них).
Сам Давид Каин родился в 1981 году в Кёльне (Германия). Закончил юридический факультет Ягеллонского университета. Пишет произведения в рамках хоррор-литературы, однако оставаясь, скорее, в границах экспериментальной прозы, чем чистого «романа ужасов». На сегодняшний день – автор нескольких книг, произведения его переведены на чешский и английский.
Аннотация издательства
«Мир-мечта любого издателя...
Жизнь в мире, где властвуют книгоголики, непроста, но Эдвард Иган, житель Постмодерны и неизлечимый мот, старается сосредотачиваться на светлых сторонах. Доставляя читательным наркоманам тексты хорошего качества, написанные его другом, безумным Зампано, он в состоянии заработать столько, что хватило бы на дурь, женщин и, конечно же, на новое чтение.
Но однажды все меняется. Эдвард просыпается в каком-то холодном, чужом месте, далеко от дома, вечеринок и приятелей. Не помнит, как он сюда попал. К тому же некий незваный гость подговаривает его начать поиски важнейшего литературного произведения в истории, называемого Рапортом. Может ли единственная книжка ответить на любой из ключевых вопросов нашего существования? Где ее искать и стоит ли вообще это делать?».
«Есть авторы, для которых творчество является бесконечным вхождением в одну и ту же реку, с тем же самым неизменным набором ритуалов и отношением между формой и содержанием. И Давид Каин... что ж, он-то к этой группе не принадлежит. Если и не удивляет, то, скорее, результатами, с которыми он тасует и революционизирует прозу. «Котик, я горю» – это произведение по-здоровому безумное и позитивно-больное, но и удивительно «лайтовое», безопасное для читателей самого разного склада. Это, однако, не означает, что новейший роман в каиновой конюшне банален или – пугающее слово! – обычен. О нет, нисколько! Просто автор исключительно умело сочетал браком квази-биззарное ядро текста с несколько абсурдной, почти мейнстримовой оторочкой. Что может возникнуть из подобного рода литературно-генетической манипуляции? Поглядим.
Начинается невинно... ну нет. Это-то, как раз, не до конца правда, и даже не до начала. Поскольку начало-то должным образом виновно. Знакомимся мы в нем с Эдвардом Иганом, который как раз очнулся в часовне Бекетта, и у кого серьезные проблемы с пониманием того, что с ним происходило прежде чем он пришел в себя. И, особенно, до того, как он сознание потерял. Иган – обитатель мира, который полностью вращается не вокруг денег и секса, как наш, но вокруг литературы (хотя и деньги, и секс в необходимых – изрядных – дозах там наличествуют). Причем очень плотно, хотя и не тем образом, каким хотелось бы вашим учительницами литературы из средней школы. Литература в этом мире – сам хлеб насущный, с акцентом на обе составные части выражения. Она вездесуща и подлежит ежедневному потреблению. Отсутствие ее приводит к страданиям, болезням и даже к смерти. Более того, можно от нее здорово улететь и нездорово вставиться, поскольку должным образом потребленная, она действует как наркотик. В этом раю (аду) любителей книг всякий имеет виды на бумагу, а счет авторов бестселлеров идет наверняка на миллиарды. Однако вернемся к нашему Эдварду, который, уже несколько придя в себя, окажется перед лицом необходимости принять вызов наибольшего приключения в своей жизни: ему придется отправиться на поиски мифического Рапорта, книги окончательной и изначальной одновременно, источника любого сюжета, канвы, всех и всяческих содержаний. Игра в литературного детектива заставит его покинуть безопасную, хотя и неустойчивую пристань Постмодерны, его родного города, который известен ему, словно собственный карман, и в котором ни один притон с закрученнейшей литературой не является для него чужим; поиск поведет его опасными окрестностями, занятыми кончеными графоманами, и приведет к самому Вздыхову – столице и, одновременно, месту проживания всех славнейших и обеспеченнейших писателей. Добавим еще, что это путешествие, хотя и реалистическое и нефантастическое, совершенно, однако абсурдное, насколько абсурдным является и сам представленный в романе мир.
«Котик, я горю» — это роман, полыхающий от вложенных в него контекстов и отсылок. В решительном своем большинстве, они касаются литературы в широком ее понимании. Каин отсылает ко многим жанрам (от поэзии до хоррора купно с фантастикой по дороге), поддевает неисчислимых коллег по ремеслу. Среди фамилий правдивейших и названий самых что ни на есть реальных, выводит он в своем романе творцов придуманных и придуманные же произведения – а может, надо было бы сказать наоборот, что это реальные неожиданно и без предупреждения вводятся в текст насмешливый до абсурда. Важная черта романа – это его автотематичность: «Котик, я горю» это не только «твердые» фамилии и названия, но и интересный взгляд на литературу и на всех (и на все) в ее пространстве. Автотематичность с легкостью превращается в этом случае в самоиронию, поскольку одно стоит признать за автором безо всяких оговорок: он умеет смеяться над самим собою и над тем, что делает. При случае, достается и всему литературному мирку, издательствам, творцам и читателям. Но достается с чувством и хорошим вкусом.
За сюжет романа надлежит Каину выставить пятерку. Конструкция представленного здесь мира уже сама по себе – выстрел, достойный пятерки с плюсом, а вероятно еще и дотянутой до шестерки. Где-то между честной, здоровой и сияющей от тестостерона пятеркой и гордо надутой, аж несколько вспотевшей шестеркой надлежало бы оценить и такие достоинства каинового произведения, как наррация и широко понимаемая техника. Именно в этом Давид Каин сильнее всего, в необычном семантическом жонглировании, в головоломных, но всегда удачных прыжках по жанрам, в насмешке над грамматикой, в смелом черпанье из коллоквиализмов, неологизмов, регионализмов и – наконец – чистых каинизмов. Книги Каина читаются ради самого наслаждения, вытекающего из литературы, ради того особенного, но насколько же приятного впечатления, когда мозг едва ли не становится на дыбы, пыхтит и пофыркивает, лавируя между структурами повествования, чтобы, словно наркоман на голяках, жадно устремляться к следующим страницам в ожидании следующей порцию этого литературного трипа.
Писатели, ищущие вдохновения в пространстве соответствующей химии. Читатели, которых вставляет от литературных произведений. Жанровые фанатики, подкладывающие бомбы под штаб-квартиры любителей других, нежели «единственно-правильное» направлений. Монстры издательств со стеклянными коридорами, в которых тысячи литературных невольников в поте лица своего продуцируют очередные фрагменты фантастических циклов и лентоподобных романобургеров. Вздыхово, литературная земля обетованная, где почти всякий обитатель – творец бестселлеров и купается в славе и почестях. Одичавшие стаи террористических графоманов, что стараются любой ценой впихнуть жертвам свои квази-литературные «произведения». Это только некоторые из точек безумного бардака, содержащегося в «Котик, я горю». Если вы любите крепкие литературные коктейли и необычные сюжетные повороты, а к тому же если вам не мешает нахождение в зазеркалье, то новейший роман Давида Каина – в самый раз для вас».
Фрагмент
Я отворил дверь, ладонь на ручке тряслась.
На пороге – рыжая скелетина с задранным носом. Джинсовые, потрепанные до пределов возможности шорты и серая кофточка на штрипках. Аж разрумянилась от нервов.
– Ты что, покончить с собой пытался? Этого хотел?
– Кто? – удивился я.
– Ты! Передоз?
Оттолкнула меня и ворвалась на хату, словно миниатюрное торнадо. И тут же я словно ослеп, поскольку весь старый хлам вдруг принялся кружить в обезумевшем танце. Тряпки, вознесшись с пола, летали где-то по-над стенами. Какие-то газеты и книжки взмыли в воздух, словно бумажные птицы, что месяцами оккупировали полки и столики в ожидании отлета в теплые края.
– Перестань, выхренушка! – заорал я. И ошеломила меня точность этого определения, где в одном слове соединялись вихрь, хрень и безумство, чем, собственно, и была эта чеканутая девица.
Тогда она внезапно замерла – словно фильм на паузе. Все будто остановилось, скованное невидимым льдом: весь тот хлам на полу и под потолком, который и не снился нашим Прозаикам.
– Где оно? – спросила.
Прежде чем дошел до меня смысл этой фразы, поднятые в воздух кипы невозможного трэша внезапно обрушились, словно завеса с тонну весом, все разом.
Что происходит?
Откуда это нездоровое нарушение пространства-времени?
Мы что, в аквариуме здесь, на Луне или где?
Возможно, на вчерашней вечеринке, которой я все еще не помнил, я принял и побольше, чем могу представить, и согласился ширнуться наркотиком, что зовется Время. И приход начался только сейчас, с таким вот дилэем, что случается крайне редко, но все же...
Но нет, не верю, чтобы я одурел аж настолько. Я ведь с детства выслушивал множество рассказов об идиотах, которые передознулись Временем.
Реперкуссии бывали разными. Кто-то воткнул иглу в вену и прежде чем успел вынуть, прошло пятьдесят лет, и очнулся он стариком. Другой дал себе чуток больше, чем подсказывал рассудок, отчего отступил в периоды, когда был еще плодом, не утратив осознания взрослого человека; в результате пришлось провести несколько месяцев в лоне, где всякая секунда – вечность, а пульсирующая тьма вокруг настолько чужда и пугающа, что сразу после того, как ты оттуда выйдешь, единственное, что можешь – это орать.
Ясное дело, это крайние случаи, чаще всего передоз Временем не заканчивается настолько драматично. Некоторые таким-то образом даже познакомились со своими партнерами по жизни, переносясь к моменту, когда они уже – вместе, благодаря чему после – а вернее: перед тем – по возвращению, уже прекрасно знали, с кем свяжет их будущее, и с этого момента искали свои вторые половинки всякий день, с утра до ночи, прозрев навылет лабиринты собственной судьбы. Но бывали и такие, кто совершал самоубийства, зная, сколь трагичным окажется их жизнь через пять, десять или пятнадцать лет.
Товар этот был слишком суров даже для таких серийных перегибщиков, как я или Зампано. Из знакомых разве что Дэвид покусился на одноразовую дозу, говоря, что хотел бы прыгнуть на пару часов на тридцать лет вперед, чтобы написать потом искреннее автобиографическое НФ близкого прицела. Должно быть, что-то пошло не так, потому как после возвращения долгое время он выстукивал на машинке исключительно параноидальные миниатюры о преследованиях и массовых убийствах. А может, напротив, добрался он до того места, и была это стопроцентная правда без грамма выдумки. О такой возможности я даже думать боюсь.
– Что – «где»? Давай, говори, вместо того, чтоб крутиться здесь, что твой тайфун с торнадо.
– Те лекарства, которыми ты передознулся. И из-за которых не просыпался, когда я так лупила в дверь, что у меня и руки опухли.
Неужто создание это наведалось в наше мрачное измерение лишь для того, чтобы явить мне сильнейшую шизу под солнцем? Чем заслужил я такого рода кару? Что ж, такова профессия. За небольшую плату позволяешь чеканутым прятаться от бездушного мира в произведенных литературой снах, а потому не удивляйся, что на голову тебе валятся тюками и тоннами собственные драмы.
– Успокойся сама и успокой эту переносную паранойю, которую ты сюда мне приволокла. Я ничего не брал, никто здесь не самоубивался. У меня отходняки. После небольшой пьянки, события которой пока что в логическую цепочку не укладываются. И давай без этих вот дурацких вопросов, потому как я едва себя в кучу собрал, отдельные части запросто из меня могут повысыпаться, а еще некоторые – отпасть. Такая вот ситуация.
– Хвала Воннегуту! Я уже думала... уже думала... – не закончив фразы, бросается мне в объятия, как видно, впав в экстаз из-за моего отходняка, что не оказался какой-то там попыткой самоубийства, как она подозревала.
– Ты, должно быть, Альвента? – спросил я.
– Хм. Прошу прощения за все это. Ну, знаешь... Мой парень специально отравился, и с той поры я несколько излишне впечатлительна.
Это многое объясняло.
Многое, но не все.
– Он-то – выжил?
– Да, но в коме, уже полгода. К счастью, у меня есть с ним контакт, лежит он в одном из Лимботориев.
Она крепко преувеличила, называя такое контактом. Во многочисленных Лимботориях, рассеянных по планете, гнило нынче более десяти миллионов людей – все в глубокой коме, по тем или иным причинам. И наверняка можно было бы узнать, что с ними и где они, но говорить с ними нормально было невозможно – как и дать им понять, что торчат они в бездне беспамятства. Впрочем, многие из них остаются действующими литераторами. Электродные чепцы на головах передают высылаемые мозгом сигналы прямо на декодирующие машины, а те переносят все на распечатки. Таким-то образом возникло немало действительно знаменитых и важных книг. Как правило, это фантастические романы или сложные поэтические тексты, однако и они имеют множество верных фанов и даже собственные издательские дома, публикующие исключительно авторов в коме.
У нас чрезвычайно распространена убежденность, что человек, пребывающий в коме в нашем мире, может пребывать в сознании в мирах других, в параллельных реальностях, и потому-то идеи некоторых произведений из Лимботориев близки к гениальности. Популярная теория гласит: тамошние пациенты вообще ничего не придумывают, они попросту там находятся, это чистый автобиографизм. Однако, принимая эту идею, нужно уверовать, что и взаправду существуют миры, где жанровые произведения автора, скрывающегося под претенциозным псевдонимом «Дух Святой», не только окружены невообразимым уважением и граничащим с психопатией культом, но и продаются в сотнях миллионах экземпляров. Что существуют миры, в которых страны со столь безумными названиями как Германия, Польша или Россия не только совершенно реальны, но даже ведут друг с другом войны! Причем по причинам совершенно внелитературным! В нашей реальности, где все вторично относительно литературы, такую абсурдность непросто себе вообразить – даже в тяжелой фазе и даже после множества меланжей, которые неоднократно становились и моим уделом.
– Я рад безмерно, – солгал я. – Написал он там что-нибудь интересное?
– Хм, ясное дело. Четыреста страниц болезненной автобиографической фантастики о жизни некоего «солдата» в некоем «Ираке». Эдакая беллетристика с низших полок, полная погонь, стрельбы и описаний тамошнего совершенно комического общества, но хорошо, что хоть это-то из себя выдавил – хоть понятно, где он находится в тех своих видениях.
– Лучше быть где-то, чем нигде, – ответил я, и меня захватила отменность этой фразы, которая достигала почти чеканности афоризма».
ПАЛИНЬСКИЙ Павел. «Поляроиды с погибели» («Polaroidy z zagłady»)
Очередная книга серии «Контрапункты» издательства «Powergraph». Как помнят читатели рубрики, серия «Контрапункты» – серия на грани прозы реалистической и нереалистической, сдвигающаяся – в зависимости от книги – в ту или другую сторону. В этом случае – в большей степени к «нереализму».
Несколько необходимых слов об авторе.
Павел Палиньский родился в 1979 году в Варшаве. По образованию – врач. После завершения учебы, живет в Прикарпатье, в Сандомирской котловине. Дебютировал в журналах «Fahrenheit» и в «Nowej Fantastyce», книжный дебют – сборником рассказов «Четыре времени мрака», выдержанных близко к литературе ужасов, – состоялся в 2009 году в издательстве «Fabryka Słów». На сегодняшний день – автор двух десятков опубликованных рассказов – и романа «Поляроид с погибели».
Аннотация издательства
Когда она приходит слишком рано – приносит страдание. Но что, если она приходит слишком поздно? Рассказ о смерти это всегда история об одиночестве.
Терезу Шульц покинули все. Как и ее город, и все городки в окрестностях. Действительно ли она – одна? Что можно сделать, когда ты стал последним человеком – в С., в Польше, на Земле? Остается сражаться за то, чтобы выжить.
Роман Павла Палиньского стоит на раздорожье культурных и поп-культурных путей. Реализм Маккарти встречается здесь с наррационной оригинальностью «Мировой войны Z», холодное равнодушие Сартра – с эмоциональной жестокостью Киркмана и его «Живых мертвецов», а эстетика Ромеро – с философией Деррида. Мы живем в эпоху конца времен – даже если этот конец является и началом чего-то неизвестного».
«Есть такой городок, С. Пустой и одинокий. Бродящие по улицам собаки, разгромленные магазины, пугающие тишиной дома. Только время от времени руинами проходит Тереза Шульц.
Погибель пришла неожиданно. Первые проявления эпидемии выглядели словно телевизионные странности, о которых обычно говорят в конце выпуска новостей. Однако изо дня в день люди продолжали засыпать, просыпаясь как Вялые. Не жаждали они ничьих мозгов или крови, достаточно было обходить их подальше, позволить пребывать в своем сне. Именно шум вырывает их из летаргии, и, nomen omen, пробуждает убийц. То есть, перед нами очередная вариация «Я – легенда» Ричарда Матесона, где вампироподобные существа заменены специфическими зомби?
Наверняка «Поляроиды с погибели» Павла Палиньского черпают из классики жанра. Ежедневное противостояние вызовам судьбы, сражение за пищу и воду, путешествия по покинутому городу. К тому же – угрозы со стороны зверей и Вялых. Другими словами, классический постапокалиптический роман, рассказывающий о борьбе одиночки в новом, совершенно не дивном мире. Однако чтение прозы Палиньского только и исключительно сквозь призму приключенческого слоя было бы почти оскорбительным.
«Поляроиды с погибели» — это книга о выживании, но прежде всего – о борьбе с собственными слабостями. Тереза не знает, отчего не затронула ее эпидемия, может почти показаться, что ей вообще нет до этого дела. Она не ставит перед собой высоких целей – навроде поиска лекарства от болезни или войны с Вялыми; она просто-напросто хочет жить назло окружающей ее реальности. А это непросто. Наибольшим ее врагом остается одиночество, которого не заполнят говорящие манекены. Старый мир бесповоротно ушел, а символом его конца становятся очередные вырванные странички из школьного дневника. Возвращаются воспоминания, позабытые чувства, происшествия из прошлого. Поляроидные снимки замещают зеркало. Упорно возвращается вопрос, стоит ли жить дальше; а может лучше отступить? Вот так просто успокоиться, погрузиться в вечный сон.
Описание переживаний Терезы Шульц обязано своей силой стилю книги. Наррация ведется с точки зрения всезнающего рассказчика, который смотрит и комментирует очередные дни отчаянной борьбы героини за выживание. В романе доминирует жесткость и эмоциональный холод, что, в свою очередь, напоминает о «Дороге» Кормака Маккарти. Книга обманывает, порой ее непросто читать, требует она изрядной концентрации от читателя, но одновременно – она притягивает.
«Поляроиды с погибели» — как и более ранние позиции из серии «Контрапункты» остается непростой прозой, но она – несомненно, проза интересная. На многие из вопросов Палиньский не дает однозначных ответов, оставляя читателю вдоволь места для интерпретации. Что вызвало эпидемию? Являются ли Вялые результатом таинственного вируса, или, быть может, мы сами приуготовили себе такую судьбу? – вот лишь наиважнейшие среди вопросов. Автор же выплетает остающуюся в памяти историю об одной очень одинокой женщине и ее городе. Словно бы совсем мало, но, уверяю вас, это очень и очень много».
Фрагмент
В прихожей ты завязываешь высокие ботинки, надеваешь кожаную куртку, длинные рабочие перчатки. Каждая из одежд носит следы зубов. Сапоги обвязаны кусочками фланели – таким-то образом приглушаются шаги. На голову натягиваешь пилотку, на нос – гоглы. К этому еще – и дубовый обух с концом, обмотанным колючей проволокою. Так вот вооруженная, застегнутая под горло, ты молишься, чтобы на этот раз удалось тебе пробраться без привлечения ненужного внимания.
Без привлечения ненужного внимания с любой стороны.
Километр в одну сторону, километр в другую.
Два километра.
Встречи один на один угрозы не несут. Трое-четверо четвероногих – это уже схватка; стая – верная смерть.
Вялые...
Пешком – полчаса.
Бегом – куда быстрее.
Бегом – если выдержит сердце. Которая это уже зарубка на приклад?
Бегают ли Вялые? Не могу вспомнить.
О Вялых старайся ни за что не думать.
* * *
Сперва идет гладко. До конца улицы ты добираешься незамеченной. На автобусной остановке краснеют останки корпуса вагона быстрой линии MKS. Выставляешь плечо с предусмотрительно вшитым в тыльную сторону перчатки зеркальцем. Подле одного из колесных ободов замер в невероятном attitude derriere черный котяра, заканчивая ленивую помывку. Дорога свободна. Медленно. Минуешь автобус. Котяра поглядывает лениво уголком одного глаза; в глазнице второго зияет грязная рана. На шее болтается обрывок голубого противоблошиного ошейника. Поблескивает бирка. Имя: Цезарь.
Ты снова сворачиваешь, на этот раз – направо. Сердце прыгает к горлу, когда из-под ног выскакивает исхудавший клубок, в котором ты узнаешь цепляющиеся за жизнь остатки шпица-чемпиона. К счастью, на этом этапе встреча с мелочью тебя не беспокоит, однако дорога к фонтану идет на юг, а там любая неожиданная встреча решает судьбу обеих сторон. Охватывает тебя все большее беспокойство. Дальше! Этот шпиц уже не появится.
Шаг за шагом через руины предместья, пока в четырехстах метрах впереди не показывается чаша фонтана. Это последняя инвестиция властей города, привезенный из Липска водогон, снабженный солнечными батареями. Бьет из него все еще подсвеченный столп воды, который противу всех прогнозов центра туристической информации не привлек слишком много групп туристов. Но прогнозы не предвидели еще и того, что так быстро эти туристы закончатся, верно? Самое важное, что благодаря ему окрестности обладают свежей водою – это драгоценная жидкость – ради каждого глотка рискуешь пролить кровь.
В телефонной будке неподалеку от здания Польской Почты ты делаешь первую передышку. Вокруг выложенного плиткой рынка тянутся низкие павильоны с фасадами в скверном эклектичном стиле. Бары и рестораны, несколько магазинов с одеждой. Ветер веет вдоль тротуара прямо тебе в лицо; хороший ветер.
В телефонной будке два автомата: современный для карт и старый, заржавевший, для жетонов. Забавы для прикладываешь к уху трубку, корчишь рожи, междугородний, пожалуйста. Так когда-то заказывали. Бялогосток. Или Гданьск. Кто-то за грязным стеклом набирал номер, крутил ручкой, переставлял штекера. Нужно было ждать в выложенной панелями кабине. Ждать своей очереди и ждать, чтобы никто не сбежал. На линии. Алло, алло, кто-то меня слышит, алло, прием, изображаешь военные сообщения, но потом волосы у тебя на затылке встают дыбом, потому что кажется тебе, что на другом конце линии кто-то тоже кричит: алло, алло!
Что это?
Отбрасываешь трубку, словно обжегшись. На эбоните – следы пальцев.
Это ничего...
Это ничего. Разум путается.
Это и правда ничего.
Для уверенности сорви кабель трубки. Для уверенности срываешь кабель.
Нужно сконцентрироваться. Время.
На согнутых ногах ты пробираешься между фрагментами человеческих останков на разных этапах разложения. Тут их целые завалы. Кружится голова. Узнаешь берцовые кости, переломанные напополам, с краями закругленными от бесконечного числа языков, которые искали в них остатки костного мозга. Палочки рук и ног. Обходишь их осторожно, чтобы не стукнула ни одна случайно зацепленная косточка. Над всем этим огромные окна витрин наполнены сообщениями о когдатошних распродажах, переливаются вывески конкурирующих страховых компаний. Эмблемы их, словно тайны, написанные на секретных языках неисполненных обещаний.
Зловеще чернеют несколько домов. Сгорели они во время бунтов после того, как С. был объявлен военной карантинной зоной. Пустые глазницы окон окружает сажа, все оттенки и тона серого. В одном из таких выжженных окон ты замечаешь притаившийся блеск желтых буркал. Сглатываешь слюну, сильнее сжимаешь рукоять обуха. Что бы там на тебя не глядело, не делало оно этого от простодушного интереса, слишком быстро спряталось в темноту.
От собак пока что – ни следа. Но не кажется это хорошим знаком.
Ты оглядываешься и видишь, что прошла уже почти половину пути. Вдали шумит фонтан. Здравый рассудок сражается с желанием выжить. Торчишь посреди улицы вроде одинокого актера на сцене. Желтые, злые гляделки. А может, тебе всего-то привиделось? Нет, и речи нет об обмане зрения. Слишком много в последнее время этих видений. Решение. Поправляешь перевешенный через плечо рюкзак. Поворачивай или рискуй.
Но без воды – никуда.
В таком случае, представление начинается. Беги! Стучат пластиковые бутылки, глухой стасимон. Если ты уже зашла настолько далеко, то и речи нет о возвращении. И тогда солнечные лучи, которые до той поры заливали внутренности гоглы, скользят над твоей головою. А в каждом из окон, которое ты минуешь, словно адские купальские червячки таятся сотни глаз – карие, злые, горящие огоньки – и каждый следит за тобою. Министр Пораженчества был прав. Они здесь.
Беги!
Без раздумий ты бросаешься в сторону фонтана. Бежишь так быстро, как только можешь. Это всего-то двести метров; не обращаешь внимания на огонь, что разливается у тебя в груди. Только бы до глубокой выемки фонтана, там не сдашься легко – вода у самого сливного механизма достигает выше пояса. Каждой собаке, которая захочет добраться до твоей шкуры, придется отправиться вплавь. Медленная, подвисшая в воде, она окажется легкой целью. По крайней мере, в теории.
Ты приближаешься. Неожиданно острые зубы хватают тебя за штанину. Ты бьешь обухом вдоль плененной ноги. Удар ломает передние лапы исхудавшей овчарки. Лохматый силуэт откатывается в сторону, собака бьется мордой о неровную брусчатку. Скулит, кровь заливает ей глотку.
В миг, когда ты добираешься до фонтана, валишься прямо в голубую воду с огромной немецкой овчаркой на плечах. Даже под водой пес не сдается, дергает кожаный воротник куртки. Страшно подумать, что случилось бы, сомкни он челюсти на твоем загривке. Но под водой ты обладаешь преимуществом, хоть тебе и не хватает воздуха. Гоглы дают прекрасный вид.
Локтем ты атакуешь нос напавшего. Ударяешь ладонями в дно и выныриваешь на поверхность. Зеркальце раскалывается. Ты хватаешь собаку под себя, вжимаешь ее широкую башку между коленями. Краем стекла режешь по расширенным глазам. Из-под век овчарки струится кровь. Пес умирает с глоткой, раздавленной твоим тяжелым ботинком, а ты, уже над поверхностью, наносишь очередные удары, ломаешь плывущие в твою сторону хребты. Вода кипит от неисчислимых лап. Вместе с водою, заливает тебя хрустальная уверенность: у тебя нет ни малейших шансов.
Минуты, и только-то, у меня впереди всего лишь несколько минут жизни.
Стекла гоглов затягивает туман, ты видишь едва лишь размытые фигуры и тени; пластик остается прозрачным только в нескольких точках. Пропитавшиеся водою штаны и ботинки пригвождают тебя ко дну. Чаша фонтана поросла плащом зеленых водорослей, ты скользишь на них. Обух рассекает воздух со свистом, ты бьешь вслепую направо-налево – поиск цели нынче неуместен, куда бы ни пал удар, попадает в противника, но с каждой секундой всякий новый замах все слабее, ты описываешь рукою все меньшие дуги. Собаки неминуемо приближаются.
Уголком глаза ты замечаешь огромного ротвейлера, мчащегося во весь дух. Твое предназначение. Черное тело в полете проносится над краем фонтана. Атакует со стороны, в этих условиях у тебя нет и шанса на мощную контратаку, ты можешь лишь молиться, чтобы розовая купель, которая разверзнется под ним, поймала его врасплох, чтобы он дурно оценил расстояние и отлетел от тебя – и тогда сразу пойдет на дно.
Ты сгибаешь колени, чтобы амортизировать удар. Страх наполняет уши, словно замазка. Не слышно ничего.
Удара не случается.
Черная масса, полная клыков и мышц неожиданно обмякает, парабола прыжка оказывается переломленной чудовищной силой. Зверь меняет траекторию прямо перед тобою и с плеском обрушивается на стенку чаши. Ты застываешь, онемев. На запястье смыкаются очередные челюсти, глубоко вгрызшийся в перчатку серый клин собачьей морды дергается и рычит. Туман, затянувший гоглы, окончательно густеет.
Объяснение того, что случилось, превосходит возможности логики. Но вот человеческая фигура нехотя тянется внутрь фонтана и с небывалой легкостью вылавливает, а потом ломает напополам очередного четвероногого. Боль в предплечье все еще довольно далека, но по тебе проходит внезапная дрожь.
Спасение!
Ты не знаешь, кто пришел тебе на помощь, но, сказать по правде, тебе нет до этого дела. Самое важное, что помощь вообще пришла. Ты не одна! А значит, предчувствия твои исполнились, кто-то вернулся в С.! Снова наполняет тебя желание причинять смерть, возвращается помутневшее было сознание: снова делается отчетлив плеск воды, рычание голодных шавок.
СТЖЕШЕВСКИЙ Эмиль. «Род» («Ród»)
Об Эмиле Стжешевском мне приходилось говорить в обзорах за прошлый год, когда в издательстве «Powergraph» в электронной форме вышел его роман «Эктения». В этом же году Стжешевский, похоже, пробует свои силы в смеси магического реализма и городской фэнтези. И тоже – с весьма и весьма интересным результатом.
И – книга эта третья из изданных в «Genius creations»; и последовательность вышедших книг, как мне кажется, вполне дает знать о предпочтениях издательства – и о вероятных ожиданиях относительно того, «что будет дальше».
Аннотация издательства
Книга, которая валит с ног!
Где-то в нашей – или ненашей – реальности существует Город, который, казалось бы, пульсирует жизнью. Безымянные герои сражаются здесь с повседневностью, что скрывает абсолютное разложение общества и морали. Дегенеративный Город, однако, помнит о каждом из них – и заставляет делать существенные выборы.
Однако, свобода воли, кажется, здесь лишь иллюзия, а единственное спасение – это бегство в состояние бездумного потребления реальности. А стоит ли такая жизнь того, чтобы ее продолжать? Быть или существовать?
«Род» – вторая после «Эктении» книга Эмиля Стжешевского. Хотя даты обеих позиций разделяет всего-то без малого год, романы обладают лишь немногими общими элементами – если не считать некоторого литературного коварства, попытки сломать традиционный способ описания и диагностики реальности. Там, где ранее доминировала авторская интерпретация стимпанка, появилась настолько же оригинальная интерпретация... но, собственно, чего же?
Однозначная классификация романа с точки зрения поджанров невозможна. Появляются в ней элементы urban fantasy и романа ужасов, но представляют они всего лишь декорацию; как, впрочем, и авторский флирт с магическим реализмом. Стжешевский смешивает и другие жанры, соединяя реалистический роман с детективом. Из каждого направления берет он то, что ему подходит для концепции, и отбрасывает остальное, подливая в свое целое панковую (но здесь без приставки «стим») бескомпромиссность, направляя литературный объектив на маргиналии, пограничье.
Собственно, описание людей исключенных, по разным причинам стоящих в стороне от общества, составляет суть романа. Героями являются люди заглавного рода, однако узы крови между ними, как и любая взаимная связь обладают на протяжении большей части романа небольшим значением. Правда, финал сплетает их судьбы вместе – купно со сверхъестественной сюжетной линией, связанной с их историей, – но куда интересней их прошлого и будущего их настоящее; интересны обстоятельства, в каких им пришлось существовать, и вызовы, которые они принимают (или которых они бегут).
Роман этот кажется хорошим примером текста (конечно же, это лишь мои спекуляции), который был написан сходу, под влиянием импульса, прилива чувств и не имел времени «отлежаться». На уровне концептуальном, пожалуй, много предъявить ему невозможно, хотя определенные сюжетные линии аж напрашиваются на их дальнейшее развитие, а другие производят впечатление добавленных несколько насильно. Сюжетно это чрезвычайно простой роман (а по сути – связанные финалом три отдельные истории с названиями «Мать», «Отец» и «Сын), но несколькими ловкими манипуляциями прозрачность ее закамуфлирована. Пока автор не слишком усердствует в запутывании следов, повествование выполняет свою функцию. Однако когда он с этим перебирает, то... что ж, сюжетная пустота начинает несколько мучить.
Сценой происходящего становится Город, место опасное и мрачное. В большинстве случаев умело передается его душная атмосфера и хмурое настроение. В ониричную атмосферу, в которой никогда до конца не известно, что – факт, а что лишь иллюзия, оказались вшиты множество идей и деталей, которые обогащают и разнообразят роман. Но снова же – Стжешевский склонен к чрезмерности, к идейному перенасыщению, и желая передать настроение, он создает чрезмерные метафоры и сравнения, слишком густо приправленные эпитетами. В результате, вместо того, чтобы вводить в атмосферу, он выбивает из нее. Пригодилось бы здесь побольше равновесия или более жесткое использование редакторских ножниц.
Определением, подходящим для «Рода», становится «пограничье». Роман петляет в пространстве жанров и направлений, рассказывает о персонажах, что находятся на социальных маргиналиях, пока не начинает балансировать на границе блеска и кича. Линия между ними достаточно тонка, и автору не раз удается ее серьезно перейти. И все же, в роман Стжешевского стоит заглянуть.
Фрагмент
Глава І
Мать
– Можешь выть, любовь моя.
Говорю это, летя машиной двести двадцать километров в час. Из радио льется настроенческая тихая музыка, а черный, ночной асфальт автострады кажется гладким, словно ковер, в свете фар. Белые, прерывистые полосы становятся одной сплошной линией.
Мы гоним вперед четырехполосовкой, напуганные, но готовые. Парень крепко сжимает мою руку, всматриваясь в заслон. Не кричит. Голос увяз у него в глотке.
За нами едет тридцать тон чудовищ, сорок колес и четыре тысячи четыреста лошадей. Лоснящиеся «мерседесы au pair», прославленные полицейские «няньки», отрезают нам дорогу к возврату. Все гонят стремглав.
Ну и пусть. Это конец.
– Боишься?
Спрашиваю без особого смысла, приближаясь к полицейской баррикаде, поставленной в нескольких сотнях метров впереди. Гляжу на него, ожидая хотя бы чего-то, хоть скулежа. Ничего не происходит. Он сидит неподвижно, словно парализованный.
– Завоем вместе?
И нажимаю педаль газа, не ожидая уже ничего.
* * *
Я слышала в жизни много слов. Достаточно, чтобы выработать дурное к ним отношение. И все же я в них искренне верила: назло, наверное. Были они лучше, чем молчание, которому за годы я научилась не доверять. Поскольку и сама говорила немного. Имела я слишком много секретов.
Домов у меня тоже было много. Дома ребенка, первый временный дом, второй, первая приемная семья и остальные. Братьями приходилось мне считать чужих для меня людей, а сестрами были незнакомки. Дом – понятие противоречивое, он – печальные помещения. Дом равен чужой семье.
Потом были подсобки забегаловок, в которых я работала и спала, не имея куда отправиться. Были это островки относительного спокойствия, места, в которых можно набраться сил перед очередным рейсом. Я много путешествовала, хотя по настоящему нигде толком не была. Вечно неизменный пейзаж бетонных джунглей, одинаковая духота сигаретного дыма, и пиво, текущее из крана вместо воды.
Я была уборщицей, потому что это простое занятие. Я была нянькой маленьких детей, потому что с ними нет нужды говорить о чем-то важном. Была я той, эдакой, растакой; по тем или иным причинам.
Чаще всего, словно по иронии, приняв во внимание мое молчание, была я застольной девушкой.
Забегаловки никогда не пустуют. Кто-то там всегда есть. Пьют пиво, читают книги, бросая мимолетные взгляды над бокалом вина. Играют в дартс, в бильярд, всматриваются в телевизор. Может даже говорят по телефону, пишут что-то на лэптопе, рисуют.
Всегда кто-то есть. Благодаря этому приходят и другие.
Некогда я и была, собственно, кем-то таким.
Задание застольной девушки – сидеть у окна и смотреть наружу. Перехватывать взгляды чужих, заскучавших мужчин, которые, видя сидящую в одиночестве женщину, входят внутрь. Заказывают выпить, присаживаются, тратят деньги. Потом покупают все более дорогие напитки и упиваются до бессознательности, когда понимают, что сегодня не удасться. Застольная девушка никогда не выходит с клиентом. Должна флиртовать, соблазнять, заставлять пить – но не покидает заведения.
Человек, который войдет в бар, искушенный тоскливым взглядом застольной девушки, никогда в него не вернется. Однако за ним придут другие.
И они останутся.
Я – некрасивая: родимое пятно на правой щеке и пожелтевшие от сигарет зубы. Я также тяжелый человек – никогда по-настоящему не подпускаю к себе слишком близко. И все же я нашла себя в этой роли.
Было это в пабе «Вавилон», который обстановкой указывал на родство с чем-то совершенно другим. Однако, как оно часто бывает, никто не обращал на это большого внимания. Попала я туда измученной долгим путешествием из ниоткуда в никуда. Была я готова сделать снова то же самое. Не думала, что останусь столь надолго.
Хватило того, что владелец – старый человек, измученный богатой на впечатления и людей жизнью – представил меня за приоконным столиком. И сразу дал мне должность, веря, что наконец-то забегаловка оживет. И не ошибся. В тот самый вечер я привлекла в клуб немаленькую группу мужчин.
Обычно я быстро сбегаю из такого типа баров. Ничто меня здесь не держит, ничего от меня не зависит. Я плыла по течению, наполненная непонятными опасениями, убегая от банальностей в банальности другие. Это было единственное, что я знала. Непросто подружиться с кем-то, когда ежедневно видишь новые лица. А те, старые, знакомые, измученные жизнью, говорят о реальности больше, чем ты хотел бы знать. Никто не привлекает внимания, когда с каждым нужно обменяться несколькими ничего не значащими словами.
Однако на этот раз я осталась. Сперва на минутку, потом минутка превратилась в месяц. Время тянулось, а на «Вавилон» я начала смотреть как на пульсирующий жизнью организм. Проходящие сквозь него люди были словно кровь, а алкоголь, который они пили, – лимфой. Мозгом был владелец, уже подуставший от людей (слишком многое он узнал, слишком многое утратил), но весьма приязненный и благодарный за помощь в том, чтобы поставить бизнес на ноги. Сердцем был бармен. Это было первым и единственным местом, которое напоминало настоящий дом. Однако я никогда его так не называла.
Люди приходили и уходили. Непрестанная волна клиентов, прилив вечером, отлив под утро. Я разговаривала со многими, главным образом с мужчинами. Приходящие туда женщины привыкли напиваться быстро, главным образом для того, чтобы набраться смелости. Чаще всего искали они приключений, эскапады на одну ночь. Сперва тихие и неприметные, неохочие до новых знакомств, от рюмки к рюмке становились они все более дружественными. Сбрасывали с себя остатки сомнений, и с каждым выпитым дринком все смелее заговаривали с каждым, кто был на расстоянии взгляда. Деликатность их превращалась на алчность, прикосновения их становились жестче, они обещали. Не были они хорошими клиентками. Слишком быстро уходили. С ними уходили и мужчины.
Однако те, что оставались, всматривались в дно кружки и в собственные проблемы. Не радовали их женщины. Не хотели с ними знакомиться. Едва выносили их присутствие. В «Вавилоне» парадоксальным образом не царил разврат.
Богатство слов, истории, сплетенные из них, ложные или нет – я быстро поняла, как близка мне была эта реальность. Я загостила в ней, одомашнилась. Давала она чувство безопасности – движение, которое движением не было, место, в котором, несмотря на постоянный шум, на самом-то деле ничего не происходило. Скука и умершие мечты топились в водке. Все это радовало меня своей печалью.
За баром стоял молодой парень – Адам. Был он создан для такой работы. Были у него ловкие руки и ясный ум. Никогда не глотнул ни капельки, хотя бывали и те, кто готов был заплатить любые деньги, чтобы это увидеть.
Однако его не любили. Людям, которые не пьют, не доверяют по умолчанию. Тем более тем, кто стоит за баром.
Адам знал все об алкоголе. Знал все вкусы, запахи и нюансы. В один момент различал должным образом отлежавшееся «single malt» от дорогого, но произведенного промышленно виски. По цвету различал сорта вин. Умел смешивать одно с другим в соответствующих пропорциях, создавая напитки, неизвестные даже знатокам.
Говорил, что всему научился из профессиональных книжек и наработок. Прочитал множество мнений и рецензий, как профессиональных, так и совершенно аматорских. Никто не верил этому, но факт остается фактом – парень умел безошибочно сказать, сколько лет вызревало красное вино в бочке, а также как соединить мятный ликер с ромом. Зависти не было конца.
Главной причиной, из-за которой он оставался непопулярен, было то, что он не пробуждал доверия. Оставался постоянно трезвым, а это означало, что запоминает все, что происходит каждый вечер в «Вавилоне». Адам знал, как кто напивается. Видел, слышал, чувствовал. Был свидетелем падения сотен людей и не мог скатиться сам.
– Ты и правда никогда ничего не выпил? – спрашивала я у Адама. – Почему?
– Мне не нужно, – отвечал он, словно это могло хоть что-то объяснить.
* * *
Я не могла его раскусить. Чем сильнее приближалась, тем больше он отдалялся. Наконец я перестала понимать, нужен ли мне он или его секреты. Потому что то, что таковые у него есть, я узнала тремя месяцами позже.
В тот вечер разговоры не клеились. Слова не хотели течь, а если текли, разведенные алкоголем, то деформировала их тишина, которая висела между людьми, словно угроза. Никто не желал молчать, но никто не мог и говорить. Духота сигаретного дыма поднималась под потолок.
Это был вечер игр. Шеф время от времени устраивал нелегальные покерные турниры, благодаря которым паб вообще выживал. Условием участия было внесение невысокой платы, что притягивало толпы и гарантировало солидный заработок для забегаловки. Постоянные посетители, однако, обходили это событие стороной. Вместо них появлялись табуны игроков, которые в такого рода играх потеряли все, хотя всегда могли потерять и еще больше. Вокруг них прохаживались полубоги полусвета, выделяя кратковременные ссуды под высокий процент.
Моим заданием было обстраивать их общество. Адам держал кассу, а шеф присматривал за течением дел. «Вавилон» в эти дни соответствовал своему названию.
Я прохаживалась между столиками среди тех, кто ожидал своей очереди. Подсобка могла бы вместить всего несколько человек, потому партии разыгрывались только за одним столом. Выигравший проходил дальше, проигравшие уходили ни с чем. Тогда упомянутые уже акулы бандитских финансов отлавливали их и предлагали возможность отыграться, на что ловились многие.
Одним из гостей был невысокий человек по прозвищу Заячья Губа, хоть лицо его уродовали не генетические изъяны, а всего лишь шрамы от старых драк. Люди, которые дерутся, не должны рассказывать своих историй. Обычно они не стремятся бросаться в глаза, стараются незаметно прокрадываться коридорами, выбирают в забегаловках дальние столики. Но все зря. Они видны издалека, так сильно выделяясь на фоне остальных. Заячья Губа был именно таким человеком. А одновременно был кем-то совершенно другим.
Люди отворачивались, когда он на них глядел. Шептали что-то самим себе, зыркая порой в сторону бара, где стоял Адам, пересчитывающий деньги и раздающий жетоны. Бармен тоже избегал контакта с мужчиной. Разминовывались они в обоюдном согласии. Заячья Губа даже пиво заказывал не пойми когда. Не расставался с кружкою, однако я не замечала, чтобы хоть когда-либо доливали ему пива.
На остальных гостей мужчина глядел, однако, гордо и с вызовом. Вылавливал в толпе молодых и неспокойных. Хотел, чтобы каждый его заметил. Одновременно, не заговаривал ни с кем, не цеплялся к ним. Был душным воздухом – всякий отдавал себе отчет в его существовании, но для всех он оставался невидимкой.
Обычно игры шли до рассвета и заканчивались одинаково. Заячья Губа не играл, но обыгрывал всех. Предсказывал будущее всякому, кто отваживался заплатить. Безошибочно угадывал, только одному себе известным образом, кто через миг сядет за партию и как у него та пойдет. Подсказывал, что надлежит сделать, чтобы победить. Советовал, когда выйти из игры.
Ошибся он лишь однажды. Разъяренный игрок подошел к нему после позорного поражения, готовый решить проблему кулаком, а мужчина просто поднялся и остановил его движением руки. Отдал ему все деньги и отправился с ним в подсобку, которую покинул лишь когда игра завершилась.
В ту ночь победителей было двое. Как оказалось, Заячья Губа пошел на договор с тем любителем, которому больше денег нужно было победить всех остальных. Заячья Губа был его секундантом, шепча на ухо, как он должен играть. Никто не набрался смелости отреагировать, никто не хотел задираться с человеком, который знает будущее.
Банк был разделен между обоими участниками. В конце концов, оказалось, что проигравший поимел на том больше, чем проиграл.
После того, как все завершалось, ясновидец подходил к бару и из сумки, которую носил при себе, вынимал довольно большую шкатулку. Ставил ее на стойку, обменивался несколькими фразами с Адамом, хотя тот, похоже, не желал этого. Потом покидал «Вавилон», чтобы появиться вновь в очередную ночь игры.
Адам всякий раз отдавал шкатулку шефу.
– Это твое, – говорил. – Я этого не желаю.
Ждал, пока выйдет последний гость, и выбегал, как ошпаренный.
На следующие дни Адам на работе не появлялся. Никто не знал, где его искать, кроме, может, владельца. Он пропадал, растворялся.
Но в конце концов возвращался на свой пост. Выглядел нормально, словно ничего не случилось. Со своей обычной, теплой улыбкою, которая, однако, нисколько ему не подходила, принимался разливать напитки.
Должно быть, именно тогда я и влюбилась в него. А скорее – в его тайны.
* * *
Мы воем. Так громко и протяжно, словно кто-то разрывает нас изнутри. Словно рвется наша кожа и все вываливается наружу. Так пронзительно, что в этот момент я готова поверить, что у меня есть сердце. Настоящее сердце.
Мы перекрикиваем радио, заглушаем рык мотора. Резкие звуки, что говорят о слишком быстром приближении к большому препятствию, тонут в нашем надрыве.
Мы там вдвоем. Мать и сын. А между нами – вьется спокойствие.
Кто-то начинает стрелять».
ЯМИОЛКОВСКИЙ Марцин. «Выкуп крови» («Okup krwi»)
Очередная – четвертая в этом году – книга молодого издательства «Genius creations». На этот раз – в жанре «urban fantasy», в чем-то она подобна «Файлам Дрездена» и прочему разному.
Это – книжный дебют Ямиолковского.
На страничке автора в издательстве о нем сказано следующее: «Родился в 1974. Зависимый от программирования кофеинист, воспитанный Atari 65 XE и вскормленный кассетным магнитофоном; утверждает, что помнит времена, когда компьютерные игры предоставляли по радио. Последние десять лет он связан с миром азарта, но не как игрок, хотя не отказывает себе от ставок на ипподроме. Когда не пишет программ и смартфонных игр, пишет книги и садит их в ящик стола под замок. Первой НФ книгой, которую он прочел, был «Бал на пяти лунах» Богдана Петецкого. С той поры он полюбил не только фантастику, но и бал – и сам не знает, что из них больше. Сторонник боконизма и практикует боко-мару».
Книга – открывает цикл «Герберт Крук» (по имени главного героя).
Аннотация издательства
«Герберт ведет спокойную жизнь в одном из варшавских пригородов, где никому не известно его мрачное прошлое. Даже от любимой женщиной он скрывает то, кем является на самом деле. Оставаться практикующим портным из Подковы Лешней – исполнение его мечтаний.
Но прошлое не дает о себе позабыть. Мелания похищена, и жизнь ее напрямую зависит от того, сумеет ли Герберт вовремя доставить таинственную посылку в Варшаву – город, который издавна лишен магии, город, в котором сила Герберта не действует.
Одолеть тридцать километров за несколько часов – не кажется серьезным испытанием. Однако дела идут хуже, когда по его следу отправляются: маги, посланники таинственного «Братства Городов», сторонники Василиска, наемники и полиция. Препятствия встают на каждом шагу, и только случайные союзники и неожиданно пробуждающаяся к жизни магия столицы дают шанс на спасение любимой.
Марцин Ямиолковский в «Выкупе крови» представляет читателям первый из серии романов «urban fantasy» о Герберте Круке, маге из варшавских пригородов. Можно сказать – коллега по ремеслу Гарри Дрездена, Питера Гранта и Метью Свифта. И здесь – при случае таких вот сравнений – сразу появляется проблема: стоит ли тратить время на приключения еще одного мага, достаточно ли оригинальна книга, сумеет ли эта история удивить? Мой ответ на все вопросы звучит: да.
Во-первых, и самое важное: «Выкуп крови» написан хорошим языком и легким стилем, что приводит к тому, что история «читается» словно сама по себе. При этом совершенно не отставая ни уровнем сюжета, ни степенью его сложности от вышеупомянутых позиций англоязычных коллег по ремеслу. Во-вторых, сюжет – хотя и предсказуемый в большей части и использующий на общем уровне известные схемы (шантаж, миссия, что необходимо выполнить за короткое время) – умеет удивить мелкими подробностями и решениями. В-третьих, объяснения, которые дает автор устами героя и его воспоминания остаются в равновесии с текущими событиями, создавая необходимый контекст повествования. И к тому же, за действиями портного и любителя магии в одной персоне действительно можно следить с интересом: Герберт просто-напросто позволяет себя полюбить. Но самый большим, как по мне, преимуществом книги является взгляд на магию, который предлагает автор.
То, что расскажет он о каком-нибудь интересном месте в Варшаве, не удивляет – напротив, этого я ожидала в надежде узнать что-то неизвестное, и тут я не ошиблась. Не была я удивлена и тем, что автор решил использовать варшавские легенды. Существенно то, как он это сделал. И здесь Марцин Ямиолковский меня крепко удивил: персонификация Золотой Утки и Василиска представлены совершенно современно, может даже слегка космополитично, но ведь и мы принципиально изменили точку зрения. В защиту такой картинки решительно говорит тот факт, что магия – и тут я не раскрываю содержания, а всего лишь повторяю то, что решил выдать в своей аннотации издатель – возвращается в Варшаву. А если ранее она уходила на годы, то кто может знать – куда именно. Быть может главные фигуры варшавских легенд решили проведать западных родственников и переняли от них некоторые привычки/обычаи/методы работы? Кроме того, имея в виду военную историю нашей столицы, сюжетное оправдание находит и несколько уродливое название; существует серьезный шанс, что благодаря этой книге я сумею переломить не самую, признаюсь, лучшую ассоциацию, какую во мне порождают самые разные «кровавые истории» писательского искусства.
Решительно позитивное впечатление произвела на меня также и идея конструкции заклинаний, накладываемых главным героем. Герберт ведь не копит силу в волшебных артефактах, не размахивает специальным, заранее кодифицированным способом волшебной палочкой и не произносит на латыни тайных формул – он пользуется типичной пользовательской магией: он находчив и может использовать почти каждый предмет, в том числе и многие такие, о чьей магической применимости мы, знатоки этой отрасли, даже бы не подумали, да что там – радостно посчитали бы их негодными к применению и без раздумий выбросили бы в мусорку. Это прекрасно контрастирует с его заклинаниями, чей язык максимально формализован, звучит почти красиво или даже – не побоимся этого слова – бюрократически. Конечный эффект действительно хорош и несмотря на составление столь контрастирующих элементов (а может именно поэтому), читатель легко может поверить, что такое соединение будет работать.
Из всего сказанного легко сделать вывод, что о времени, проведенном за чтением «Выкупа крови», я совершенно не жалею. Напротив, я прекрасно развлеклась. И я чрезвычайно довольна, что рассказ о нашем отечественном маге увидел свет, поскольку наверняка он может конкурировать с другими циклами о городских чародеях. Автор поставил себе планку более чем высоко и разбудил аппетит на следующие тома. А ведь это еще и дебют!».
Фрагмент
Колокольчик тихонько звякнул, когда в мастерскую вошел клиент, а потом – снова, когда он прикрыл за собою дверь. Я отвел взгляд от лежащего передо мною материала и воткнул иглу в покоящуюся рядом подушечку. Когда я поднял голову, что-то щелкнуло у меня в затылке, и я невольно помассировал заболевшее место.
На входе стоял, неуверенно осматриваясь, мужчина. Моргнул несколько раз, привыкая к царящему в мастерской полумраку, и обернулся в мою сторону.
В голове моей мелькнула мысль, что я должен бы сильнее заботиться об освещении, поскольку иначе закончу очками, как и мой гость. Но когда мужчина двинулся в мою сторону и вошел под луч света, что падал сквозь оконце под потолком, я понял свою ошибку. Это были не очки, а монокль.
Образ дополнял сшитый по мерке, костюм-тройка, котелок и платок на шее. А еще пышные усы. Подпирался он черной, изящной тростью с резной головкой. Говоря коротко – персона старых времен.
– Приветствую, – выпрямился я в кресле. – Чем я могу вам служить?
Прибывший окинул взглядом стоящий по другую сторону стола табурет – должно быть, удостоверяясь, что он чист – после чего расстегнул пиджак и сел.
Снял шляпу и повесил ее на шпульку моей древней швейной машинки, а потом оперся на трость.
Я почувствовал себя глупо, поскольку до этого времени не потратился ни на удобный стул для клиентов, ни на вешалку. С другой стороны – у меня редко бывали клиенты.
Мужчина двукратно откашлялся.
– Мое имя Герхард Шрёдингер, – начал он, а увидав мои приподнятые брови, добавил. – Да-да, я знаю: кот, ящик, неопределенность и всякое такое.
Махнул рукою
– На самом-то деле мне, скорее, нужно было б сказать, что этой фамилией я пользуюсь – вы ведь понимаете разницу, верно? Прозвища и клички – это реальность вполне привычная в этой... – он поколебался, потер подбородок и закончил, – ...в нашей профессии.
– Вы тоже портной? – удивился я вежливо.
Мужчина скривился, словно укусив дробинку.
– Не шутите. Я понимаю, все те тайны, маски и притворства, но времени у меня немного, а потому приходится идти напрямую.
Прошелся внимательным взглядом по моей мастерской – кожи, выкройки, нитки, ножницы – и задержался на своем котелке.
– Хотя портной вы – наверняка прекрасный, – протянул он, – однако у вас есть другой, куда более важный для меня талант. – Тут он указал на стоящие за моей спиною полки с книгами. И, сказать по правде, это не были любовные романы.
Я колебался миг-другой, продолжать ли игру «портной-библиотекарь», но Герхард взглянул на меня с сожалением, словно прочтя мои мысли, и я со вздохом отказался от этой идеи.
Однако прежде чем я ответил, выстрелили чалярмы. У меня всегда были проблемы с определением граничных условий, а потому они срабатывали или слишком поздно, или рано. Чтобы их тщательней отрегулировать, надо рассчитать ключевые слова, что раздаются во время беседы, очертить настроение людей поблизости, их поведение. На этот раз те, что посильнее, ударили прямо по моему гостю. Я испугался – могли они сжечь Герхарда в пепел. Я представил себе на миг обугленный труп и себя, бросающего в реку свернутый ковер, отягощенный камнями.
Однако мигом позже страх обернулся ужасом. Мой гость осматривал ногти, словно ничего не случилось. Ничего. Мои сильнейшие чалярмы. Как будто... ничего. Я овладел собою. Мне даже удалось состроить озабоченное выражение.
– Прошу прощения за этот инцидент, пан Герхард, – странно, но голос мой не дрожал. – Не все всегда срабатывает так, как хотелось бы.
Шрёдингер покивал, словно соглашаясь со мною, но мне показалось, что это лишь вежливость, и что с ним такие случайности не происходят.
– Поскольку, как я уже вспоминал, мне некогда, буду говорить коротко. Я представляю определенную персону, которая желает провести в Варшаве своего рода конференцию. Встречу... собрание... ну, понимаете, пан.
Я, конечно, понимал, хотя наилучшим названием было бы «шабаш». Я кивнул.
Герхард улыбнулся и подкрутил усы. Сколько же времени ему приходится проводить за их присмотром? Он напоминал мне портрет императора Франца-Иосифа.
– А потому, чтобы обеспечить условия, необходимые для инициирования такой встречи, – говорил дальше мой гость, – необходимо доставить на место ее проведения некий артефакт. Все мы любим эти высокопарные обороты, верно? Артефакт, – какое-то время он наслаждался звучанием этого слова.
– Я хотел бы, чтобы вы доставили его в указанное место к заданному времени. Естественно за вознаграждение, которое – я в этом уверен – придется вам по вкусу.
Шрёдингер прервался, явно ожидая моей реакции.
Проклятие.
– А выслать посылку курьером не рассматривается? – спросил я неуверенно.
В ответ я получил только полный сожаления взгляд. Стало быть – нет. Я задумался на минутку, вздохнул.
– Господин Герхард, – начал я. – Вы сильны и наверняка богаты, все указывает на то, что принять подобное задание окажется для меня выгодным. Но, сказать по правде, что-то подсказывает мне держаться от этой работы подальше, а я обычно доверяю своему инстинкту. А еще я – не мальчик на побегушках, потому с сожалением вынужден вам отказать.
Казалось, что мои слова доставили мужчине явное удовольствие, словно бы он и рассчитывал на подобный поворот событий. Он лучисто улыбнулся, а темные глаза его заблестели.
– Вы еще не спросили о награде, – сказал он.
– Я не заинтересован, – ответил я твердо. – Нет ничего такого, что мог бы мне пан предложить, или что я захотел бы от пана взять.
– Но ведь есть, есть! – Шрёдингер даже руками всплеснул. – Я предлагаю вернуть пану то, что вы потеряли.
Я внимательней взглянул в лицо моего гостя. Был он обрадован, словно ребенок, било из него счастье семилетки, что как раз узнал, что дети помладше – слабее его и что можно им докучать и безнаказанно забирать игрушки.
Мужчина привстал и расстегнул жилетку. Под ней была у него лишь верхняя часть рубахи, словно обрезанной начиная с подвздошья. Бледная кожа живота на уровне пупа была натянутой и розовой. Под ней же что-то двигалось, шевелилось, вспухало. Пупок раскрылся, треснул и расселся, словно отвратительный беззубый рот. Не было и следа крови, никакого запаха, до меня донесся только чавкающий звук. Изнутри раскрытого живота Шрёдингера, словно кассета из видика, вылезла шкатулка, которую он ловко подхватил и поставил на стол. Когда я снова взглянул на Герхарда, тот сидел у стола, застегнутый под самое горло, словно ничего и не произошло. А когда отозвался, то голос его хрустел, словно стекло под ногами.
– Посчитаете ли вы достаточной наградой отсутствие наказания?
Я снова взглянул на шкатулку, и что-то во мне свернулось в клубок и мяукнуло испугано. Я боялся того, что увижу внутри.
* * *
– Кто ты, собственно, такой? – спросила Мелания, прикуривая сигарету. Села на краю постели и притянула поближе пепельницу. Темные волосы рассыпались по спине, когда она подняла голову и глубоко затянулась.
– Волшебник, конечно же, – ответил я и поцеловал аппетитное бедро, что как раз оказалось в пределах досягаемости. Она засмеялась. Я любил, когда она смеется. Голос ее тогда меняется, и в нем слышны низкие хриплые нотки.
– О да, волшебник, – промурлыкала она и поцеловала меня. Я почувствовал дым «вога». – Но я спрашиваю всерьез. Что ты делаешь по жизни?
Я снова откинулся на подушки. Что делаю? Хороший вопрос. Это нелегко объяснить. Потому я решился уклониться:
– Я известный портной, – ответил. – Беру всякие заказы...
– Это уклонение, – Мелания снова рассмеялась. – Если не хочешь – не говори.
Сложила губки бантиком, делая вид, что обиделась, однако я чувствовал, что ее и в самом деле задело мое нежелание откровенничать. Я притянул девушку к себе. Смеясь, она погасила сигарету. Я заглянул ей прямо в глаза: нынче они были карие, в зеленых крапинках. Призналась когда-то, что она зависима от цветных контактных линз и от кофе. И от книг. И от папирос. Ни одна из тех зависимостей меня не испугала.
Ведь я любил ее! Раздумывал, возможно ли, чтобы я влюбился? Так вот, намертво? Должен ли что-то с этим делать? Какое-то признание, легализация, стабилизация и всякая-прочая-зация?
Я прижался лицом к ее пахнущим мятой волосам.
* * *
Я познакомился с нею шесть месяцев назад на скачках, в Служевце. Это был один из теплых уик-эндов октября, сезон уже подходил к концу. Стояла она с группкой знакомцев подле выгона, поглядывая на представление лошадей. Взгляд мой привлекла ее шляпка – гигантская, темно-фиолетовая, с широкой белой лентой, завязанной спереди в бант. Я подумал, что такой головной убор был бы вполне уместен и в Аскоте. Платье ее, также фиолетового оттенка, заканчивалось на середине бедра, открывая стройные длинные ноги.
Я немного приблизился и с удивлением отметил, что девушка повыше меня на добрых полголовы. Открытие, что это из-за туфелек на высокой платформе я принял с облегчением – люблю женщин ниже меня.
Слышал, как заговаривают к ней двое стоящих рядом мужчин и женщина – наверняка друзья. Я остановился неподалеку, чтобы повнимательней присмотреться к симпатичной владелице шляпки, но она, отвернувшись, как на зло, вытащила из футляра зеркалку и принялась щелкать снимки проводимых мимо коней.
Мелания, пойдем, – знакомая потянула ее за руку. – Мы должны успеть к кассе, там многовато народа.
– Идите, займете очередь. Я сделаю еще пару фоток и сразу потом – к вам, – ответила она. Наконец я увидел ее лицо – немного великоватый нос, полные губы и глаза, в которых горело нетерпение с искоркой злости. Ого, так вот оно бывает, когда дергают фотографа за работой.
Компания двинулась в сторону касс, а девушка в шляпе спокойно принялась щелкать снимки окружавших ее людей.
Это был удобный момент, чтобы подойти и заговорить. Однако я не хотел притягивать к себе ее неудовольствия, прерывая ее сессию. Это мог сделать и кто-нибудь другой. Увидел я крутящегося поблизости Пана Люпулюса. Был это один из постоянных бывальцев ипподрома, прекрасно ориентировавшийся в тематике конных состязаний, обладающий воистину энциклопедическими знаниями. Были у него два изъяна: был он свято уверен, что результаты скачек оговорены заранее, и любил поговорить. Чаще всего соединял два этих момента в длинном монологе, едва лишь попадался ему слушатель. Но случалось это не слишком часто. Пан Люпулюс вечно жаждал возможности делиться своими знаниями и подозрениями.
Говорят, что когда счастье улыбается тебе, то и ты должен улыбнуться ему. Потому я растянул радостно губы и вынул пару десяток из кармана.
Когда через миг Пан Люпулюс принялся рассказывать Мелании одну из своих длинных повестей в стиле «вот раньше было лучше», раздраженная девушка спрятала аппарат, что-то проворчала и отошла в сторону касс. Однако она недооценила собеседника: Пан Люпулюс, столкнувшись с благоприятным моментом, мог развивать свои теории часами. На этот раз он тоже не уступил, направившись вслед за девушкой быстрой трусцою.
Пора было действовать. Мелания решительно шагала, а рядом топотала живая теория заговора. Я заступил им дорогу и сказал:
– О, ты здесь. А я всюду тебя ищу. Пойдем к кассам, кони сейчас будут входить в стартовую машину.
Я заметил удивление в глазах девушки, что через миг сменилось пониманием, а потом и облегчением. Глаза у нее были черными, с синеватым отливом. Пан Люпулюс развернулся на пятке и, бормоча что-то себе под нос, ушел искать очередную жертву.
– Спасибо, – сказала, улыбаясь, девушка. – Пожалуй, вы меня спасли от этого болтуна. Вы идете сделать ставку? Мои знакомые ждут, может, присоединитесь к нам? Меня зовут Мелания, – закончила она обезоруживающе.
– Герберт, – ответил я, протягивая руку, – но если судить по очередям у касс, ты успеешь поставить разве что на следующий забег.
Она не отреагировала на мое «ты». Потому я продолжил:
– Собственно, я тебя не спас – заплатил тому типу, чтобы суметь прийти тебе на помощь.
Она рассмеялась. Молчала мгновение, потом кивнула, словно оценив идею. В ушах ее засверкали сережки: длинные, спирально скрученные нитки серебра, оплетающие в самом широком месте фиолетовый камень – скорее всего, аметист.
– Ловко. Так на кого мы ставим? – она все еще улыбалась, потому и я ответил улыбкою.
* * *
Я таращился то на шкатулку, то на Шрёдингера, неуверенный, что должен сделать.
– Смелее, – бросил он с издевкой. – Прошу, загляните.
Его вежливость куда-то подевалась. Теперь передо мной сидел маленький жестокий мальчик, что подготовил славное развлечение с обрыванием крылышек. Я боялся. Поскольку именно я и был тут мухой.
Я наклонился и взял шкатулку в руки. Была та холодной и легкой, выполненной из дерева, покрытого черным, лоснящимся лаком. Больше, чем половина блока «вогов», которые так часто покупала Мелания.
Я отворил крышку. Как и ожидал, то, что было внутри, мне не понравилось. На дне лежал темно-коричневый конверт с адресом. На конверте лежало отрезанное ухо. Судя по сережке – женское. И я знал, чье оно. Знал эту сережку.
Почувствовал, как растет во мне холодная ярость, как лед сковывает мои вены, а сердце внезапно начинает безумную гонку, отчаянно колотясь. Из горла моего вырвался животный рык – и сразу оборвался.
Я хотел убить этого мерзавца. Здесь и сейчас. Но лишь таращился, словно парализованный, на сережку с аметистом, пока не услышал колокльчика над дверью.
«Дзинь-дзинь», – брякнул он, когда дверь отворилась. И опять, когда закрылась.
В продолжение истории – просто три статьи, опубликованные в одном из номеров «NF» (1998, №3) как реакция (тут как бы не сказать «отповедь») на статью Дукая и, соответственно, буквально тезисные пометки на ту реакцию самого Дукая. (В скобках замечу, что вопросы почти всегда говорят о состоянии жанра даже больше, чем сам источник раздражения).
Петр Денбек
Магия фэнтези
В последнее время в «Новой Фантастике» появляются попытки анализировать фэнтези с помощью инструментария, выработанного для научной фантастики. По умолчанию принимается, что если уж фэнтези – тоже фантастика, то в ней должны действовать те самые правила, что и в соседней НФ.
Клиническим примером является Яцек Дукай («Filozofia fantasy», «NF» №8-9/97), которому магия в фэнтези «подрывает основы», а потому пытается он спасать рушащееся здание, проводя информационный анализ заклинания иллюзии. Основой для его размышлений о «модификации в реальном времени» становится молчаливое признание Первого Закона Дукая, гласящего, что всякая магия должна быть объяснима с точки зрения законов физики. А поскольку большая часть текстов фэнтези не желает этому подчиняться, то Дукай с чистой совестью может утверждать, что фэнтези – ненаучна, а поскольку наука – логична, то литература, с нею несогласная, логичной быть не может, эрго, нелогичная фэнтези является плохой литературой. Таким-то образом тезис об очевидном и не требующем доказательства несогласованности магии с законами физики становится гвоздем, которым Дукай прибивает приговор, обрекающий фэнтези на вечную подчиненность с точки зрения технической фантастики.
Беспомощность критика относительно фэнтези можно было бы счесть его личной проблемой, поскольку не присутствует таковое мнение в сознании читателей – ведь, в конце концов, читатели Толкина не возвращаются в книжные магазины в оскорбленных чувствах, что ни в одном атласе не удалось им отыскать Средиземья, а учебники биологии молчат о троллях и эльфах. Несмотря на свою абсурдность, кибернетический анализ заклинания иллюзии является, вместе с тем, характерным для постулатов такого препарирования фэнтези, опирающегося на законы точных наук. Дукай выбирает информационно-физическую модель и размахивает бритвой Оккама, режа в тексте Бялоленской все, что не соответствует базовой модели (прим. авт. – «На тему абсурдов информатизации всех аспектов реальности, предлагаю статью Станислава Лема «Грозит ли нам информационный барьер» («Czy grozi nam bariera informacyjna ») из журнала « PC Magazine po polsku » №11/1993 и полемизирующее с нею письмо Збигнева Зембатого в номере 2/1994 из того же журнала»). А когда оказывается, что не соответствует ничего, то виной всему, конечно же, не дурно подобранная модель, а исследуемая литература. Информатизация фэнтези – это приписывание проблем, которые существуют в рамках одной системы системе совершенно иной. Если уж чары должны получить физическое объяснение (а должны ли?), то отчего как «модифицированная в реальном времени» проекция образа, а не, например, непосредственное влияние на разум наблюдателя, подобием гипноза? Здесь я вхожу в спор с любителями помогать глазу линзой, но ведь нынешнее предположение насчет гомогенности НФ и фэнтези, если его придерживаться и дальше, грозит войти в учебники, и тогда понадобится новый Коперник, чтобы все то изменить. Непросто это, но кому-то нужно сказать, что кроль – голый, а фэнтези программируема ненаучно.
Постулирование логики естественных наук как фундамента литературы – вообще ход достаточно рискованный. Если бы наибольшие жемчужины мировой литературы «испытать раскаленным железом логики», то не уцелели бы даже классики реализма или натурализма, несмотря на программное для них согласие с естественными науками и логикой поступков, и страшно подумать, что осталось бы после верификационных мероприятий инквизитора Дукая от, например, поэзии. Ожидаю теперь с нетерпением доглубинное физическое объяснение феномена горящих кущей, расступающихся морей, воскрешения Лазаря и хождения по водам. Подобные проблемы с мотивацией фэнтези представляла, например, Каролина Левицкая («NF» 3/97), когда писала, что «можно признать фэнтези разновидностью сказки, поскольку она обладает сходными с той базовыми чертами, то есть, абсолютной фикционностью и наперед установленной «ориентацией на вымысел». В противоположность, например, реалистичному в каждой фразе «В пустоши и в пуще», израильским рассказам Марка Хласки или «Рисованной птице» Эжи Коссинского, где драконов нет, чарами никто не бросается, а потому все то должно быть правдой.
Осмелюсь напомнить, что вся литература, от реализма до фэнтези, не исключая НФ, является фикционной (прим. авт.: «ср., напр.: Хенрик Маркевич «Главные проблемы литературоведения», т. 3, Краков, 1996, гл. «Фикция в литературном произведении и ее познавательное содержание», а также Михал Гловиньський «Романные игры», Варшава, 1973, гл. «Роман и истина»»), а ее основания зиждутся на традиции или же на современных, неписанных договоренностях между авторами и читателями, на риторики. Если уж мы желаем говорить о какой-либо логике, то только о внутренней логике текста, которая, при том, никак не соотносится с опытом внетекстовой реальности. Как в духе рационализма можно прочесть тексты Бруно Шульца, ибероамериканский магический реализм или «Степного волка» Германа Гессе? Это, впрочем, касается не только механики литературных миров, но и психологии героев. Франц Кафка – творец персонажей с исключительно неправдоподобными психологическими мотивациями, но одновременно «Превращение» и «Процесс» совершенно когерентны, а поведение протагонистов правдоподобны и рациональны относительно внутренних законов текстов.
Ошибкой, которую вслед за Рафалом Кохановичем повторяют очередные критики, остается рассмотрение фантастичности фэнтези в категориях «чудесности». Чудесность подразумевает дистанцию наблюдателя относительно чудесного, требует существования как минимум двух миров: одного рационального, эмпирического, даже иронического – и второго, в котором полеты на метле или диване принадлежат повседневности. Такая модель культуры допускает существование Дукаевой «сверхчувственной» магии, каковая есть магией современной (прим. авт.: «ср.: Михал Буховский «Магия и ритуал», Варшава, 1993»), сознательной и совершаемой по выбору. Современная магия интерпретируется в категориях сверхчувственных явлений, которые господствующая идеология очерчивает как паранормальные либо игнорирует их, отрицая их существование. Примером использования «магии по выбору» является романы «Ребенок Розмари» Айры Левина и «Экзорсист» Уильяма Блэтти. Такого рода дуализм характерен для романа ужасов, где испуг прямо пропорционален степени несопоставимости обычного городка и прихода демонов, но не для мира Конанов и хоббитов, где, за исключением постмодернистских коллажей в духе Анджея Сапковского, герои не обладают ироничными резервами относительно собственного мира. Дистанция, делающая возможной рассмотрение дракона или чародейства в категориях «чудесности» возможна исключительно между представленным миром и читателем, да и то – лишь когда этот последний не знает о конвенции фэнтези.
Потому надобно отыскать ключ к логике фэнтези, таинственный модификатор, который приводит к тому, что становится она литературой, на которой тупятся орудия, достаточные для вивисескции текстов НФ, а о методах анализа современных мейнстримовых произведений я даже не говорю. Утверждения вроде «миром фэнтези управляет фантастическая мотивация, приводящая к тому, что в нем все возможно и позволено» – является признаком беспомощности. Странно лишь, что столько проницательных охотников за тайнами механизмов, что управляют мирами магии и меча, не пошли дорогой наиболее очевидной: фундаментом фэнтези является магия (прим. авт.: «Конечно, возможен вариант «фэнтези без магии», но тогда мы имеем дело с сайнс фэнтези в стиле «Планеты Роканнона» Ле Гуин – гибрида из приграничья фэнтези и НФ; гибридом, впрочем исключительно оригинальным, является и «Иррехаре» (повесть Я.Дукая) – кибернетическая фэнтези, где магия обладает кремниевыми корнями»), а следовательно и тайну ее литературного функционирования надлежит искать там, откуда магия происходит и откуда – несмотря на многочисленные заимствования и наследования – она черпается: из текстов этнографов и антропологов культуры, описывающих функционирование первобытных сообществ.
Тем временем, магия трактуется как пятое колесо в телеге, вместо того, чтобы видеть в ней направляющую силу. Если бы Дукай заглянул в народную германскую мифологию, в которой волкулачество и метаморфоза берсерка в медведя или быка была в порядке вещей, то не запутался бы безнадежно в диалектических решениях данной проблемы. Магия – ровно то для фэнтези, чем является гностическая, рациональная наука для научной фантастики – идейная и логико-мотивационная система. Иррациональность магии никаких основ не расшатывает, поскольку она сама по себе является основой.
Постулат Дукая, что рассматривая социально-психологические последствия существования магии «нужно отступить до Картензия», это своеобразное «возвращение в будущее» – магическое мышление значительно старше, чем идеи автора «Рассуждений о методе». Впрочем, подавляющее большинство миров фэнтези прекрасно сопротивляется такого рода упрекам, размещая действие раньше нашей истории (напр., в цикле «Колдовской мир», в «Шаннаре» или в «Трех сердцах и трех львах» Пола Андерсона). Это соотносится с четким указанием на базовые разницы в законах, управляющих миром реальным и литературной действительностью. Логика рационалистической философии это не единственная логика, ранее многие культуры функционировали, опираясь на логику мифа, которая нынче может казаться абсурдной. «В противоположность классической науке ХІХ-ХХ веков (...) логика мифа обладает характером метафорическом, символическим. (прим. авт.: «Е. Мелетинский «Логика мифа», Варшава, 1981 – пер. с издания М., 1978») (...) Согласно с ней, человек «первобытный» не отделял себя от окружающего мира природы и свои собственные характеристики переносил на объекты природы, которым приписывал жизнь, человеческие слабости, сознательную хозяйственную деятельность, умение обретать человеческий вид, организацию в виде племенного устройства и т.д. (прим. авт.: «Там же»)». Эти характеристики первобытного мышления достаточны для укорененности существования энтов, каменных троллей и прочих существ, связанных со стихиями или природными явлениями. Они также делают возможным диалог между человеком и животными, материальными предметами – для нас – неживыми, или существами сверхъестественными.
Кроме того «нечеткость первобытного мышления проявляется также в нечетком разграничении предмета и знака, материального и идеального, вещи и ее атрибутов, части и целого, статичного и динамичного, отношений пространственных и временных» (прим. авт. «Там же»). То есть, можно быть одновременно человеком и волком, поскольку логика мифа не признает правила исключенного третьего. Сильная связь имени с персоной или вещью в мире Земноморья вовсе не патент Ле Гуин, а вытекает из знакомства автора с культурной антропологии. Волшебство – как в фэнтези, так и в любом другом месте – опирается на тождественность названия и предмета, части и целого, образа человека и его самого. В магической культуре «исполнение действия символического характера обладает ровно таким же статусом, что и исполнение действия технически-рационального» (прим. авт.: «Михал Буховски. Цит. произв.»). Примером действия указанных выше тождественностей может служить кукла вуду – она является образом некоего существа, несет в себе его часть (волосы, ногти) и носит его имя, а потому то, что мы сделаем куколке, сразу же откликается и на человеческом оригинале.
Магия – это не дешевый трюк, но синкретическая философско-идейная система, потому ее влияние на литературу меча и магии не ограничивается ярмарочными пиротехническими эффектами, но прежде всего очерчивает структуру представленного мира. Первобытные сообщества для внутреннего наблюдателя были настолько же статичными, как и миры фэнтези, поскольку всякое изобретение, всякая инновация оказывались введены in illo tempore, в начале времен, богами или культурными героями. Смыслом жизни первобытного человека было повторение изначальных ритуалов: весеннего сева, осеннего сбора урожая, зимнего солнцестояния и пр. Погоня за техническими новинками, мода на прогресс – характерны для современности. Революционные изменения наступали исключительно дважды: в начале времен, при сотворении мира – и в конце времен, когда наступал распад известного порядка и гибель существующей культурной модели.
Подчеркиваю, в мирах фэнтези магия действует неизменно и независимо от воли адресата этого воздействия – у Бялоленской иллюзия пламени правдива (неисключительно интерсубъективна, по крайней мере), автосуггестия касается лишь ожогов, к которым это пламя приводит. В магии властвует магия профессионально-синкретическая, или же, как ее назвал автор «Иррехааре», – ритуальная, которая определяет главенствующую культурную модель. Она привычна и доступна, хотя существуют группы (чародеи, ведьмаки Сапковского, драконы у Ле Гуин), обладающие бОльшими возможностями в ее использовании. Тем не менее, уверенность в применимости магии у протагонистов текстов фэнтези выступает весьма часто, и это не вопрос веры, поскольку та соединена с выбором: можно либо верить, либо нет. Очевидным образом она влияет на ментальность и способ видения мира, особенно учитывая, что мир духов и призраков в фэнтези настолько же истинен, как и мир живых, причем граница между ними нерезкая и легко пересекаемая. Это подводит нас к ответу на вопрос Дукая: «где те отряды картографов Гадеса?». Очевидно ведь: никто из них не вернулся. Путник в лесу станет убегать с криком от духа не оттого, что тот не согласуется с Картензием, но потому, что в Средиземье каждый знает: «проявление эктоплазмы», называемое Назгулом, куда опасней эльфа или гнома.
Столь интригующее Дукая отсутствие связности между жестом и заклинанием и отдаленным и часто броским эффектом может быть объяснен с помощью меланезийского термина «мана». Мана – магическая сила, распространенная в первобытных культурах: всякое удачное воздействие возможно лишь благодаря использованию этой силы, которая, хотя и присутствуя везде, может быть сконцентрирована в предметах – все те магические палочки, зачарованные мечи и прочие Кольца Всевластия вовсе не замаскированные лазеры или генераторы полей. Носителями маны могут быть люди – герои способны к великим поступкам благодаря черпанью из внутренней силы. «Великий акт сотворения космоса был возможен только благодаря мане божества; вождь клана также обладает маной, англичане покорили маори, поскольку их мана была сильнее, литургия христианского миссионера обладает более совершенной маной сравнительно с локальными обрядами. (...) С точки зрения качества, это сила, отличная от физической силы и потому тоже действует арбитральным способом. Великий воин должен быть благодарен качествам величия не своим силам или умениям, но силе, которой его оделяет мана умершего воина; это мана размещается в малом каменном амулете, свисающем с его шеи, или в нескольких листках, прикрепленных к поясу, или в формуле, которую он должен произнести» (прим. авт.: «Мирче Элиаде «Трактат об истории религии», Лодзь, 1993»). Магическая сила наполняет весь мир фэнтези и, хотя лишь избранные могут ее свободно контролировать, проявления ее вызывают там не большие потрясения, чем у нас – сила гравитации, тоже ведь достаточно опасная. Магия – одна из сил природы, а маги – суть люди, которые научились нею манипулировать. Прекрасно показывают это как рассказы Эвы Бялоленской, «Земноморье» Урсулы Ле Гуин или «Сказание о войне двух миров» Раймонда Фэйста.
Нескольких замечаний требует упрек, что, де, в фэнтези нет религии. Отличие это является не недостатком текстов фэнтези, а очередным доказательством довольно точной реконструкции в этом жанре мыслительных структур архаических обществ. Профессиональная магия, составляющая идейный фундамент фэнтези, это ведь предрелигиозная система, которая отличается от религии по ряду базовых характеристик. Не будучи в состоянии давать здесь слишком долгие разъяснения, укажу только на одну достаточно значимую разницу: в религии сила происходит от Бога или богов, а это значит, что она капризна, что нет способа заставить Высшее Существо совершить то, что необходимо. В отличие от этого, магия обладает практическим характером: использование манны доступно, очевидно при исполнении определенных условий, для каждого. Это ситуация аналогичная использованию тока – надлежит включить телевизор в сеть и выполнять инструкции. Тут неосторожность грозит ударом тока – там превращением в жабу. Кроме того, отсутствие институциализированной религии в современном смысле не означает отсутствия символических мировоззренческих элементов – часто существуют боги, чья поддержка может увеличить эффект избранных ритуалов, подобно как, впрочем, и использование необычайных предметов.
Из вышеперечисленного вовсе не следует, что, якобы, фэнтези «подстраивается» под миф, пользуясь авторитетом культурной антропологии. Напротив, я отговариваю вероятных энтузиастов рассматривать «Хоббита» или «Шаннару» как реконструкцию мира архаических народов, поскольку идя этим путем, они быстро уткнуться в массу анахронизмов и непоследовательностей. Например, можно указать, что уровень материальной культуры миров фэнтези соответствует средневековью, а самым частым политическим устройством является монархия, но это отнюдь не магическая культура, которая достигла более высокого уровня социально-экономического развития. Как сказал этнографу один бушмен: «Зачем нам растить злаки, если в мире столько орешков монгонго».
Фэнтези – целостный жанр искусства и нет смысла искать для него основания вне его самого. Фэнтези почерпнула из мифа идейно-мотивационную систему и определенные решения, касающиеся онтологии и эпистемологии мира (как и аксиологии, но это особая история), но вместе со всем тем наследием она располагается в пространстве искусства. И если, как блестяще заметила Каролина Левицкая, «законы, управляющие миром сказки (...), мы принимаем как естественное следствие сказочного жанра», то, аналогично, и фэнтези мы должны принять как естественное следствие ее собственного жанра. Дукай прав, когда пишет, что большая часть современных писателей фэнтези – это подражатели, что нерефлексивно пользуются решениями, отработанными предтечами, но то же самое можно сказать обо всем искусстве. В конце концов, это традиция и нормы, чтобы менее талантливые могли ими пользоваться, а гении – ломать. Однако чтобы ломать нормы и создавать новые семантические системы, нужно понять значения и контексты, что расцвели на существующих жанрах.
Малгожата Вечорек
Руны или о возникновении жанров
«У меня нет намерения изгаляться над этим рассказом, отчасти даже симпатичным» – предупреждает Яцек Дукай в «Философии фэнтези». Но это лишь теоретический прием. Во второй части текста читатель дождался тезиса, ставящей всю фэнтези в угол купно с оленем в гон с настенного коврика. Тот факт, что олень и «Тайная вечеря» появляются в конце текста, я полагаю верным использованием риторики – то, что должно остаться в памяти читателя/слушателя, должно быть сказанным напоследок. Браво!
Все остальное для Дукая подчинено убеждению, что фэнтези – жанр более низкий, поскольку не выполняет он его, Дукая, постулатов. Что меня раздражает, так это тот факт, что приведенное им доказательство – нетщательное.
Автор пользуется обобщениями и бежит конкретных текстовых отсылок. Например, я не могу себе припомнить ни одного произведения фэнтези, где духи введены в постоянный элемент бестиария, потому что Призраки Кольца я полагаю существами исключительными. Ну разве что в «Ксанфе», но это дурной пример. Кроме того, если уж мы о логике, то ко многим аргументам Яцека Дукая можно прицепить ярлычок non sequitur.
Автор «Философии фэнтези» позволяет себе протекционистское похлопывание Бялоленской по плечу. Увы, с теми рунами – все не так! Даже когда пишешь что-то мимоходом, стоит стараться не расходиться с истиной! Бялоленская права: можно говорить о руне «Рука» или «Огонь». На курсе староанглийской литературе порой разбирается «Rune Poem» или «Рунический стих». Возник он, скорее всего, как помощь, должная помочь в обучении отдельных рун. Каждая из двадцати девяти строф является развитием символики данного знака. Например, тот, что сходен с руной, которой пользуется Гэндальф, означает на англосаксонском «Feoh» или Богатство. Конечно, руны можно было б использовать подобно современным буквам, тогда руна «Feoh» соответствовала бы низкой, совершенно не магической литере F.
Собственно, эта двойственность рун, обладание этим алфавитом второго значения сделало возможным использование их в магии. Если кто чувствует непреодолимое отвращение к германским рунам, тот всегда может обратиться к кельтскому алфавиту огам, чьи знаки обладали подобной двойной, явной и скрытой природой, как и руны. Хотя, как на мой вкус, руны попросту симпатичней. Можно пойти и по следу Толкина. Он создал свой собственный тенгвар, сохраняя форму рун – например, «Арда» – это земля, царство, но также и двадцать шестая тенгва в его алфавите (если говорить точнее, соответствует она звуку «rd» или «rh» – в зависимости от языка, для записи которого тенгвар был использован).
Яцек Дукай затронул и еще две интересных проблемы: соотношение реальность/фантастика и автор как демиурга.
Разными могут быть взгляды на наши любимые жанры: кое-кто говорит об их исключительности, я же полагаю, что фантастическое гетто – не больше, чем состояние сознания (как мейнстримщиков, так и фантастов) и полагаю НФ и фэнтези просто литературой. Из этого следует, что их должны касаться те же правила и критические методы, что и мейнстрим. Литературу на самом деле движут вперед два импульса: желание подражать реальности – миметизм, и его противоположность – фантазия (NB: в англоязычной литературе последний термин, собственно, передается как «fantasy»). Каждый из авторов сам очерчивает, в каких пропорциях его тексты должны переплетать эти два аспекта. Если автор пожелает, то может отменить законы физики, даже разорвать причинно-следственные связи. НФ здесь привносит дополнительный постулат – рационализирует то, что отклоняется от реальности (благодаря науке), но это не является условием, от которого не может быть отступлений. Окончательным арбитром выступает писатель – должно б тут напомнить окончание «Limes inferior» Зайделя.
Мне кажется, что Дукай взыскует рационализации в рамках фэнтези, хотя в этом случае рационализацию «посредством науки» хочет заменить рационализация «посредством магии». Эффект может оказаться интересным, но мне кажется, это постулирование нового жанра – фэнтези это не «чужая реальность» + поддающаяся логике магия. На характере фэнтези сильно отпечатался тот факт, что возникла она как литературная реализация сказки. И как сказка несет она на себе определенный груз психоаналитического, почти терапевтического содержания, подсознательного отобранного детьми, так и фэнтези должна быть описана в рамках своих культурных отсылок и бессознательного содержания. Определенные образы, упорно появляющиеся в фэнтези, не случайны. Об этом знал Лукас, когда во время работы над «Уиллоу» пригласил для дискуссии Джозефа Кэмпбелла. Разговаривали они о значении реки (ребенок, плывущий в корзине подобно Моисею – это мотив, протягивающийся на тысячелетия до возникновения Библии) и волшебниц в данных сообществах.
Стоит понимать, что делаешь – в этом вопросе я совершенно согласна с Дукаем. Хотя рецепт «улучшения» жанра я бы видела в понимании авторами литературной традиции как источника широко понимаемого вдохновения. Поскольку даже Толкин не творил из ничего: разъяренный кражей кубка дракон – прямиком из «Беовульфа», орлы, несущие людей – из Чосера, кольца – из германской мифологии, а имена гномов – цитаты из «Поэтической Эдды». Примеры можно бы длить бесконечно, важно помнить о базовом правиле: избегаем посредников, берем из источника. Остается только мелочь: оригинальная интерпретация да искра, позволяющая добиться большего.
Яцек Дукай пишет о сотворении миров, главный упор делая на несчастных авторов.
А я бы хотела вспомнить о читателях. Конечно, писатели совершают изярдное усилие, тем или иным образом компонуя свои миры, но результатом становится отпечатанная бумага. Она нисколько не напоминает даже самой слабой нематериальной иллюзии мира (поскольку ведь отнюдь не «правдивые» миры возникают во время творческого процесса!). До того момента, пока над книгой не сядет читатель. Каждый из нас, читая, оживляет тех черных червячков, придает им значение, интерпретирует по-своему. В чтении именно книги или любого другого текста мы вкладываем свою личность, вносим опыт других прочтений, просмотренных фильмов и т.п. Мы отличаемся – из этого следует, что и те наши прочтения должны бы отличаться. Отсюда расхождения, порой диаметрально противоположные мнения о книгах. Важно, однако, давать себе отчет в том, что в литературе нет места окончательным суждениям, поскольку нет и окончательного текста – их ровно столько, сколько читателей. Да и один и тот же читатель может по-разному прочитывать текст всякий раз. История литературы знает книги, ценимые и весьма популярные в свое время, которых, однако, нынче не показывают даже студентам-филологам, поскольку сильно изменилась человеческая ментальность. А потому – какова роль критика? Согласно с моей любимой дефиницией, критик должен рассказывать о приключениях своей души при контакте с текстом.
Я вижу уже то святое возмущение: нельзя высказывать критические замечания? Спешу успокоить: можно, а то и нужно. Однако надлежит осторожно подходить к вынесению окончательных приговоров. Надевая маску безошибочности, стоит порой потратиться и на определенную здоровую дистанцию, памятуя о разнице между верным замечанием и вынесением суждений, обесценивающих данного автора или – о, ужас! – целый жанр.
Яцек Дукай
Ответ
1. Магия ex definitione нарушает законы физики; фэнтези ex definitione пользуется магией.
2. Нигде и никогда я не утверждал, что фэнтези это жанр хоть в какой-то мере худший (плохой). Худшими (плохими) могут быть лишь отдельные произведения.
3. Единственное правило, которое должно действовать как в НФ, так и в фэнтези, это правило внутренней логики произведения. Доказывать несовпадения законов магии с законами физики мне не интересно (потому что см. п.1). В случае фэнтези удержание связности состоит в избежании несоответствий законов магии другим законам магии или же законов магии – законам, управляющим немагическими элементами миров. Выбор/создание всего вышеуказанного лежит исключительно в рамках компетенции автора, и мы имеем полное право журить его относительно замеченных противоречий.
4. Сказка и фэнтези. Внешне переход здесь плавен, однако существует определенная фундаментальная разница. В сказке автор ничего не объясняет. Сказка сопротивляется «логической вивисекции» благодаря оставлению максимального пространства умолчаний. Количество возможных интерпретаций здесь настолько огромно, что в совокупности их всегда доступен как минимум один комплект, который создает вполне когерентное объяснение. Наоборот, в фэнтези существует большее или меньшее стремление к подробнейшей креации и зауживанию возможностей читательской интерпретации текста. Только взгляните на те приложения, карты, прочтите весьма научные описания магии, записи книг заклинаний и т.д. Таковы интенции авторов в фэнтези. Они хотят, чтобы читатель выстраивал свою веру в выдуманные миры силой бессознательного накопления деталей. Те тысячи страниц, десятки томов... Поддержание сказочной недосказанности здесь невозможно с точки зрения чисто технической. (Вам, пан Денбек, нельзя защищать Бялоленскую, интерпретируя заклинание невидимости как гипнотическое воздействие, поскольку она сама написала explicite, что оно состоит в «наложении на собственную фигуру иллюзии фона», а потому откуда-то оный фон надобно знать. Могла она того не писать; могла не входит во множество прочих подробностей, как и в сферу психики – тогда бы мне не было к чему цепляться. Но она это сделала. Потому что, видите ли, это фэнтези, не сказка).
5. Разве я приписывал Картензию авторство «магического мышления»? Пожалуй, напротив. Отступать в доисторичность или параллельные миры – бессмысленно: здесь не идет речи о датах, идет речь о ментальности. Длинные размышления насчет верований в первобытных культурах и их понимания магии, сказать по правде, неуместны (впрочем, я и сам в «Философии» указал на использование авторами фэнтези магического реализма, как и на поиск исторических интересностей в качестве иллюзии движения, бегства от проблемы). Может, будет непросто меня понять из-за затмевающих разум миазмов культурного релятивизма, но на самом деле отнюдь не все взгляды на мир равноправны, и шаманы тысячу лет назад вовсе не обладали силой останавливать Солнце, и не потому англичане покорили маори, что мана тех первых была сильнее. Это наша реальность, и таковы ее законы. В фэнтези же, в свою очередь, маори силой маны своих колдунов покорили бы англичан. Потому что там магия была бы силой настолько же реальной, как и гравитация. В то время как в реальности она таковой не является, и прививание культурных образцов из нашего, немагического мира в universa имманентные магически имеет столько же смысла, что вкладывание в пасти осьминогов с Андромеды диалогов об актуальных спорах насчет абортов или смертной кары.
6. Статичность миров фэнтези. Смотри пункт выше, насчет разницы между верованиями и реальностью. А теперь primo: в 99% произведений фэнтези (исключение здесь, между прочим, часть нашей «славянской» фэнтези) герои обладают ментальностью людей, современных нам, а не членов первобытных сообществ; sekundo: факт, что верили, будто так-то и так-то было всегда, не означает, что так-то оно и было на самом деле, и что прогресс не существовал; tertio: прогресс, как технологическое движение в градиентах эффективности, эргономии и полезности, не может существовать в пространстве знания, ложного в своих основаниях.
7. Неправда – и я такого никогда не утверждал – что в фэнтези нет религии. Но религии фэнтези – неоригинальны, убоги и внутренне противоречивы относительно онтологии представленного мира. Предлагаемая паном Денбеком теургия ничего нового не вносит.
8. Фэнтези – целостный жанр искусства и нет смысла искать для него основания вне его самого. Со второй частью этого утверждения я согласен полностью.
9. И что следует из вышесказанного: автор фэнтези, возможно, и должен оказаться знатоком старогерманской мифологии (наверняка это ему не помешает), однако читатель этой обязанности не имеет.
10. Что до проявлений посмертной жизни в фэнтези – мои адресанты противоречат друг другу. Я же все жду фэнтези с эсхатологическим отзвуком хотя бы раннего ибероамериканского магического реализма.
11. Пани Вечорек пишет: Кроме того, если уж мы о логике, то ко многим аргументам Яцека Дукая можно прицепить ярлычок non sequitur. К каким именно?
12. Всякий миф можно выражать в рамках любого жанра, все будет зависеть от степени аллегоричности.
13. Очевидно: текст, прежде чем он повстречает своего читателя, является мертвым; очевидно: всякий читает и помнит что-то свое. Однако, похоже, что пани Вечорек полагает, будто знает, что я имел в виду, когда писал «Философию фэнтези». Точно так же и я в праве оценивать идеи, вложенные в чужие тексты.
14. Отдельно насчет рун, пани Вечорек права: существуют такие руны, которые не отвечают энциклопедическому определению, на которое я опирался. Однако же мне известно, что Эва Бялоленская после моей статьи обдумывала поменять в своих рассказах, сделавшихся здесь жертвой, «руны» на «знаки». Оставляю здесь без ответа вопрос: насколько закрепленные в нашей культуре поля значений отдельных слов влияют на образ описываемых с их помощью фантастических миров? И мог ли, например, Камешек писать оными квази-идеографическими рунами в мире, где не было ни кельтов, ни германцев, ни Толкина?
15. Конец «Limes inferior» мне нравится чрезвычайно.
*
Статьи – все три – я оставляю без комментариев: кажется, они достаточно прозрачны.
И, полагаю, это еще не конец «истории с фэнтези» (в том числе и на уровне литературной реальности: в 1999 вышел «Разбойный шлях» Анны Бжезинской, задавший в польской фэнтези если не новый стандарт, то – новые горизонты; в 2002 – ее же «Сказания Вильжинской долины», показавшие, как можно отыгрывать средневековую ментальность в текстах, которые мы привычно полагаем «иронической фэнтези»). Все двухтысячные жанр в Польше медленно трансформировался – порождая и рефлексию. Как минимум, одна из бесед в формате S.O.D. была посвящена изменениям в фэнтези вообще – и Джону Харрисону, как раз вышедшему тогда на польском, в частности.
облако тэгов
)
