Обычно с романами, номинированными на премии, куда проще: о них достаточно много говорят и читатели, и критики. С рассказами – всегда сложнее. В лучшем случае, сколько-то добрых слов говорят о лауреате, а вот номинанты проходят как-то стороной. А между тем, в премиях вроде премии им. Я.Зайделя (т.е. демократических, с характерными особенностями выдвижения номинантов) шорт-лист всегда важнее лауреата. А порой – и интересней (уж в последние пару-тройку лет – несомненно).
Потому, попытаюсь сказать несколько слов о своих впечатлениях о. (Замечу, что делать это довольно просто: вот уже несколько лет электронные файлы с рассказами – полностью — и романами/повестям – отрывками – выкладываются в официальный свободный доступ).
Кристина Ходоровская – переводчик (в частности, именно она переводила на польский язык роман Ч. Мьевиля «Посольский город»). Полагаю, и род занятий, и точка приложения усилий – имели влияние и на ее рассказ. Сюжет – коммуникативно-филологический. Главная героиня – студент-лингвист, которая вдруг обнаруживает, что она, идеальный переводчик, не обладает родным языком в общепринятом смысле этого слова («алингвальна» в терминологии рассказа). Вспоминая, как она дошла до жизни такой, героиня понимает, что «алингвальность» ее – кажущаяся, но что родным ее языком является современный ей полукомпьютерный пиджн-английский недалекого будущего; за пониманием следуют и далеко идущие последствия.
По сути, рассказ приятный, но не столько «событийный», сколько «фоновый»: с героиней, по сути, ничего не происходит здесь-и-сейчас; вся событийность вынесена в прошлое и видится эдак «глазами души».
Стефан Дарда. «Ника» («Nika»)
Стефану Дарде, как мне кажется, все не дают покоя так и не осенившие его лавры «польского Кинга». Но он старается. В этом году старание его – сродни стараниям Чвека в прошлых номинациях, когда агрессивная рекламная компания привела к тому, что он присутствовал в номинационном списке тремя, что ли, рассказами из своего очередного тома «пост-питер-пэновского» цикла. Дарда в нынешнем списке номинантов на Зайделя тоже представлен трижды: двумя рассказами и позицией в номинации «повесть/роман».
Говоря о лаврах «польского Кинга» я нисколько не преувеличиваю: Дарда трудолюбиво пытается переносить на страницы своих произведений все то, за что, как он полагает, мы Кинга любим: фон из «польской повседневности», мириады окружающих нас вещей (фирмы, марки, предприятия и т.д.), попытки играть с психологией... Увы, чаще всего дальше попыток и претензий дело – как по мне – не доходит.
Вместе с тем, «Ника» – рассказ приятный. Причем, приятный не столько сюжетом, густо замешанным на фольклоре, сколько историческим бэкграундом, с которым играет автор. Главный герой, из точки «здесь-и-сейчас», пересказывает нам историю, приключившуюся с ним больше двадцати лет назад в просоветской еще ПНР. Эта точка, из которой рассказчик повествует о своей истории, должна бы – когда картинка окончательно складывается – напугать читателя, однако страха – нет. Но есть тоска мальчишки из другой страны и почти уже другого мира о том, о чем тосковать неловко и глупо – но вот приходится, поскольку оно оказывается фоном для важных для его жизни событий.
Стефан Дарда. «Велосипедист» («Rowerzysta»)
А вот «Велосипедист» – оказался куда менее интересным для меня, как для читателя. Хотя, по сути, автор гоняет все ту же схему: знакомые для польского читателя детальки мира – и приход в этот мир Странного (тут – не в виде чудовищ или тайн, но в виде эдакой кармической справедливости, которой безразличны судьбы отдельных людей).
То есть, рассказ – с моралью, пусть мораль эта и стоит где-то на грани с морализаторством. Хорошо оно или плохо – оставим выяснять другим. Скажу лишь, что мне рассказ показался куда менее интересным, чем «Ника» того же автора. Но я вполне склонен относить это к персональным своим аберрациям.
Странный рассказ. Самый большой (в том числе – и в смысле происходящих событий) из номинированных. В нем происходит вдоволь всякого, в нем достаточно много героев, каждый из которых, в принципе, обрисован в своих поведенческих и психологических особенностях. Но в целом... Не покидало меня впечатление, что я читаю Шекли – вот только Шекли, который снова пишет о том же, о чем он уже все написал лет тридцать-сорок назад, причем, пишет он без своей легкости, из-за которой прощалось многое, и без шеклевской иронии. То есть, на сцене постоянно что-то происходит, флэшбэки сменяются прямой трансляцией, герои предстают перед нами то так, то эдак, время от времени встречаются детальки не столько сюжета, сколько мира (и мир кажется интересней сюжета), а вот не цепляет. Не знаю, чем это объяснить. Даже финальный финт – особо дело не спасает (поскольку из него, во-первых, немногое следует и, во-вторых, он не такой уж и неожиданный для внимательного читателя).
То есть, где-нибудь в сборнике – прочел бы даже с некоторым интересом. В шорт-листе он вызывает некоторое недоумение (впрочем, не только этот рассказ).
Анна Каньтох. «Искусство понимания» («Sztuka porozumienia»)
Анна Каньтох снова номинирована на Зайделя, а рассказ – снова (во второй раз в сборнике) о коммуникации и понимании. О Контакте в классическом для фантастике смысле слова.
Главная проблема рассказа – он заканчивается, словно глава из повести. То есть... Вот – формально все сюжетные линии завершены, расставлены все точки и все ружья, вроде бы, выстрелили, но чувство, что после последних слов должно быть нечто еще, что не все находки – и те, что касаются героев, и те, что касаются мира – представлены нам в той мере, чтобы не возникали дополнительные вопросы.
Этот вот перескок восприятия – наверное, главное, что можно было бы рассказу поставить в претензию. В остальном он – вполне классичен (в хорошем смысле этого слова); целый ряд сюжетных находок Каньтох – совершенно приятственны (например, проблема несовпадения уровней виртуализации окружающего мира для разных наблюдателей; проблема трансляции знания и прочее разное). Да и атмосфера – прямиком из классики «нуара» (с кивками – и самого героя – в сторону Чандлера и прочих Спилейнов) – держит если не в напряжении, то во внимании.
И все же некоторая недопроговоренность – раз за разом мешает воспринимать рассказ так, как он того стоит.
Марта Краевская. «Даю жизнь, беру смерть» («Daję życie, biorę śmierć»)
Совсем небольшая почти зарисовка из нелегкой жизни языческих славян – с духами умерших, навьями и прочими разными. Но – история трогательно «повседневная», а не «героическая», как оно зачастую случается с этим родом «славянской фэнтези». Есть мелодия и мотив, но, увы, сделан он, как кажется мне-читателю, на трех аккордах. А хотелось бы некоторой если не сложности, то глубины.
Внимательные читатели, конечно, проклятие переводчиков, но они же – и их благословение. Порой, указывая на ошибку, они одновременно открывают дверку в коридор с новыми и новыми подробностями, ускользнувшими при чтении и переводе.
Вот и в целом суровый по отношению к переводу «Сезона гроз» добрый сэр Спадар Антось совершенно справедливо поставил переводчику на вид, что у Сапковского даты «post Resurrection» совершенно никак не могут означать «после Сопряжения (Сфер)», как оно стало в переводе. Признавая со стыдом свою ошибку, не могу не отметить, что размышление над нею, ошибкою, позволяет увидеть и то, что раньше было незаметно.
Но тут возникает другая проблема. Как отмечает добрый сэр Спадар Антось, в европейской традиции «post Resurrection» всегда соотносится с воскрешением Христа, выражению присваивается значение «после Воскрешения». Казалось бы – вот он, явственный и четкий след христианства в мире ведьмака, и стоит лишь пойти по этому следу, и выводы в конце этой тропы могут оказаться самыми головокружительными и невероятными.
Но, полагаю, реальность куда интересней (хотя и куда туманней). Попытаюсь изложить по пунктам (и ряд этого, нижеизложенного, любителям Сапковского, думаю, уже вполне известно; например, важна и интересна – хотя и спорна в некоторых своих выводах – статья «Хронология Ведьмилэнда» на сайте «Миры Анджея Сапковского»).
1. В мире ведьмака важнейшим из событий является Сопряжение Сфер, отодвинутое во времени от событий семикнижья на полторы тысячи лет (дата примерная, точной датировки тут нет, но она последовательно однообразная – и здесь в очередной раз багровею из-за недомыслия с «после Сопряжения» в «Сезоне гроз»).
1.1. Сопряжение Сфер никак не соотносится с историей людей непосредственно. Для них это легендарное событие.
2. Первые пришельцы в этом мире – эльфы (ставшие и доминирующей культурной силой); время их прихода в «Крови эльфов» фиксируется как «прибыли на своих белых кораблях за добрых тысячу лет до вас», т.е. людей.
2.1. Аборигенами мира ведьмака считают себя гномы и краснолюды (вопрос о техническом прогрессе и о том, что «если ты такой умный, то почему такой бедный» оставим в стороне; сейчас не о нем).
3. Датой, важной для людей (но – и это важно! – не положенной в основание летоисчисления человеческих держав) было прибытие человеческих колонистов в устье Понтара. Цикл относит эту дату на – примерно – пять сотен лет назад от «сейчас» цикла. Заметим, что с этой датой – в устной, не письменной – истории хорошо соотносится дата прибытия в эти земли эльфов («за добрых тысячу лет до вас»). Пять сотен и тысяча лет – дают все те же полторы тысячи, время Сопряжения Сфер (при этом, нельзя не отметить несовпадение такой датировки с летоисчислением, которое насчитывает всего-то около тысячи трехсот лет (Северные войны относятся к середине местного 13-го века, к шестидесятым годкам его); разница в двести с гаком лет – налицо и постоянно сбивает тех, кто пытается выстраивать историческую хронологию цикла).
3.1. Замечу, что люди, прибывающие в устье Понтара, – позже, через много веков после Сопряжения – определяются как жертвы не сверхъестественных обстоятельств, но обстоятельств социальных («Корабль Изгнанников», магия до деяний Иана Беккера связывается людьми со злом и деструктивностью, а прибытие названо «путешествием»; прибытие людей – акт не единовременный, но продолжающийся: Беккер и Джамбаттиста «подвергают магическим тестам очередных прибывающих поселенцев» — замечу, что «очередных» из русского перевода выпало). То есть, вопрос о том, явились ли люди в этот мир в результате чего-то подобного Сопряжению Сфер или открывают эти земли – и рвут все связи с бывшей своей родиной – остается открытым.
4. Дату отсчета – как мы знаем из «Сезона гроз» – дает событие, ложащееся в основу хронологии; это то самое «post Resurrection»; но от начала хронологии до прибытия людей – прошло более семисот лет (как минимум; принимая во внимания все расхождения в датах).
4.1. Для людей хронология этого мира – внешняя, (вос)принятая, неродная. Именно поэтому (как минимум поэтому) не может быть речи о столь соблазнительном упоминании здесь Христа (мы ведь помним, что «post Resurrection» – в нашем мире – это «после Воскрешения»).
4.2. В дельной – и уже упоминавшейся здесь – статье «Хронология Ведьмилэнда» автор соотносит «p.R.», начало эры, как раз с прибытием эльфов. Но при этом оказывается совершенно непонятной – более того, повисшей в воздухе – точка, принятая за начало летоисчисления. Отчего бы прибытие «белых эльфийских кораблей» стало «post Resurrection» — исходя из значения слов?
4.3. Отдельно – хотя, вероятно, связано с проблемой неточности датировок – стоило бы помнить слова вампира Эмиеля Региса Рогеллека Терзиефф-Годфроя о том, что возраст его «четыреста двадцать восемь лет, или пять тысяч сто тридцать шесть месяцев по вашему летоисчислению, или же три тысячи четыреста двадцать четыре месяца по летоисчислению эльфов». (Тут, кстати, отмечу, что в имеющийся перевод вкрадывается то, чего нет в польском первоисточнике: у Сапковского нет никакого перевода лет в месяцы; у Сапковского говорится вот что: «четыреста двадцать восемь лет согласно вашему летоисчислению, шестьсот сорок два года согласно летоисчислению эльфов»). Выводы делать боюсь :)
Итак, что мы знаем наверняка:
* Дата «Сопряжения Сфер» и дата официального начала летоисчисления разнесены в человеческой традиции, в ее легендарной истории более чем на пару сотен лет во времени.
* Сопряжение Сфер и прибытие эльфов – примерно совпадает по времени (и соотносится с идеологией «Сопряжения Сфер»: в это время, как мы знаем из комментариев героев цикла, сюда проникают представители большинства реликтовых видов, для которых здесь нет своей экологической ниши – и ряд разумных видов (как минимум, эльфы и вампиры).
* Латынь – из которой, собственно, и взято «post Resurrection» – дает примечательную этимологию этого «Resurrection». По сути, это не столько «Воскрешение», сколько буквальное «вос-становление» («эрекция» тут – слово однокоренное; и да поправят меня знатоки, если я не прав). Т.е. сам термин не имеет первоначального сакрального/религиозного смысла; по сути, он означает возврат к некоторому временно утраченному состоянию.
* Собственно, ERGO: я не стал бы закладываться ни на правую, ни на левую руку, но думается мне, что формулировкой «post Resurrection» отмечается не начало (на что справедливо указал добрый сэр Спадар Антось), но конец «Сопряжения Сфер», время, когда совмещение миров с возможностью перетекания животных и сапиентных видов из мира в мир – закончилось. Напомню еще раз: точка отсчета установлена не людьми; она заимствована (предположительно, у эльфов – но тут возможны и варианты в лице гномов и краснолюдов); события Сопряжения Сфер должны были казаться довольно катастрофичными, чтобы завершение их стало точкой отсчета для нового летоисчисления – и фундаментально-легендарными, чтобы быть заимствованными следующей волной колонизаторов. Период Сопряжения Сфер длился более двух веков (с открытым вопросом – в человеческом или эльфийском исчислении годов).
(Прежде всего – приношу извинения за то, что ввел читателей колонки в заблуждение: прослушав некоторое количество аудиофайлов и поразмыслив, я пришел-таки к мнению, что «Геральт» произносится, слава богам, с ударением на первый слог; и аж на душе полегчало :) ).
Итак, продолжаем.
«Меч предназначения», читанный в параллель с польским текстом – тоже дает немало возможностей для размышлений.
(Кстати сказать, я заметил, что многих смущает, что в «Сезоне гроз» – изрядное количество ахронизмов и анахронизмов; мол – выбивается из ритма фэнтези etc. Самое забавное в этом, не могу не отметить, что обратный процесс – т.е. удаление всех нововременных слов и словечек ради поддержания привычной атмосферы фэнтези – это именно то, что ужасно злило Сапковского при публикации его текстов М. Паровским в «Фантастике». ...и это, кстати, еще один характерный момент того, что сделал для нашего восприятия цикла добрый сэр Вайсброт; скажем, эпизод из леса Брокилиона: «Кирпичная смотрела на него широко раскрытыми глазами, а ее размалеванное зелеными полосами лицо было совершенно неподвижно, мертво, как лицо статуи. Эта неподвижность не позволяла НАЗВАТЬ ее ни красивой, ни уродливой, вместо этого напрашивалась мысль о безразличии и бездушии, если не жестокости» – вот только в польском – не «назвать», «определить» или как-то так, нейтрально; там: «КЛАССИФИЦИРОВАТЬ» и, чтобы убрать мысль о случайности слова, далее добавлено: «вместо такой КЛАССИФИКАЦИИ напрашивалась...»).
Итак: знаете ли вы...
(поскольку же горсть набралась немалая, я попытался разбить эти вот «знаете-ли-вы» на несколько блоков – просто чтобы и самому не запутаться, и ввести их в некое подобие порядка).
ДЕТАЛЬКИ МИРА
Социальные связи
... что «местный сапожник, Козоед» на самом деле – сапожный мастер, т.е. верхушка цеха, а не просто самозанятый-одиночка. А это, согласитесь, привносит дополнительные оттенки в расстановку социальных сил и в игру «феод-город».
... что характеристика местного дурачка («зачатый чокнутой дочкой дровосека и ротой кнехтов, проходивших через Голополье еще во времена правления воеводы Щукобоба») раскрывает куда более драматическую историю, поскольку дочка-то «недоразвита», а вот зачата ротой не кнехтов, а наемных пикинеров. Ну и во времена не правления, а «рокоша», «бунта» того воеводы.
... что Рубайлы, участники похода-за-драконом, – пишутся везде у Сапковского с большой буквы, поскольку оно – самоназвание ганзы.
... что охотящиеся за дриадами «Лесняки» – т.е. Стражи Пущи – они на самом-то деле куда более прозаичные «Лесничие»; соответственно и оскорбительный стишок Лютика – имеет рефрен: «коли хочешь быть ничем – будь Лесничим»
... что характеристика социальных связей дриад («Дети дриад, зачатые в разрешенных церковью контактах с эльфами либо людьми, перенимали свойства организма исключительно от матерей, к тому же это всегда были девочки») – не имеет отношение ни к каким таким «разрешенных церковью контактам»; речь идет о «освященных контактах», о своего рода «священном браке», как понимаю; церковь же там не упоминается и словом (да и то – с чего бы ей там упоминаться?).
... что встреченная героями после прорыва нильфов армия из последнего рассказа («По ущелью, бряцая оружием и латами, шли тяжеловооруженные воины, вздымая облака пыли, закрывающей бегущих в арьергарде магов») имеет несколько иной вид: в арьергарде там вовсе не маги, но щитоносцы. (отчего бы магам, гордецам и сверхчеловекам бегать в облаках пыли, поднятой пехотинцами!). Ну, а «тяжеловооруженные воины» в первоисточнике – еще и «шли карьером», поскольку они – конница, а не пехота.
Вещи
... что торгуясь, герои куда более сведущи в нравах нанимателей: условием ставится оплата в не слишком ОБРЕЗАННОЙ монете, а не так, как читаем это мы («настоящих линтаров, не шибко фальшивых»); ну и линтары те «честнЫе», не «настоящие».
... что повседневность магических вещей – или вещей, ассоциирующихся с магическим воздействием – тоже несколько более специфична: в споре с Йеннефер (приключения с драконом), Геральт мнит себя не «как заводная, безвольная игрушка», но как «запрограммированный безвольный голем».
... что Йеннефер подходит к костру Рубайл, закутанная не в шелковый, но в шерстяной плащ (поскольку ночи прохладны, а она – не настолько уж надутый волшебник).
... что не единожды упоминаемый в рассказах (и цикле) «эликсир из поскрипа» – это эликсир из мандрагоры. (Кстати сказать, непонятно упорное желание называть «мандрагору» «поскрипом» – или хотя бы вставлять пояснения: «которую еще именуют поскрипом»; особенно же учитывая, что сам «поскрип» – чуть ли не придумка самого переводчика: среди народных названий я только «траву-покрик» нашел; объяснение же из «Крещения огнем» – совершенно параллельно авторскому, бо там нечто, что можно было б переводить «девкодаем» или как-то так).
... что описание туалетных принадлежностей Йен (кисточки «совсем малюсенькие для краски, которой она чернила брови и ресницы») – не совсем точно, поскольку кисточки те все же для хны, которой волшебница, естественно, не чернила, а красила – причем, только ресницы (что тоже – естественно).
... что страхи ведьмака, выручающего Лютика от разозленной его любовницы («– Слушай, а у нее в доме нет катапульты? – забеспокоился ведьмак»), несколько преувеличены (ну, или ведьмак более трезво оценивает возможности мещанки), поскольку спрашивает он не о катапульте, а об арбалете.
... что воздействие плетки-ламии на лица людей («Геральт видел людей, которых хлестнули ламией по лицу. Эти лица невозможно было узнать»), несомненно, ужасно, но несколько иным ужасом: на самом деле, невозможно те лица ПОЗАБЫТЬ.
Горизонты событий
... что одна из наиболее удачных любовных баллад Лютика зовется не «Звездным трактом», а «Звезды над трактом».
... что рыцарь Эйк обзывает краснолюдов не «поганцами», но, ясное дело, «язычниками» (что совершенно объяснимо в рамках того, что мы о мире этом знаем).
... что неточности в поименовении фантастических существ порой переходят от неточностей к непонятным фантазиям: так, «риггер» из «Осколка льда» – зовется в польском зеуглом. Дикая Охота – характеризуется не как «призрачное стадо», а как призрачная свита – имея в виду и Короля. Да и эти не всегда понятные вольности с называниями затрагивают даже имена героев: так, книжный «Лашарель» – на самом деле Чэппелл (...и кто бы мне пояснил, откуда тот «Лашарель» взялся).
... что бизнес-способности доппельгангера куда более велики: говоря о доходе, которого он достиг за те несколько дней, пока настоящий невысоклик (ну, мы же помним, что «низушки» – это хоббиты, да?) был вне города, он называет вовсе не ту цифру, которая приведена в переводе: не «в моем депозите твоих тысяча триста сорок шесть крон и восемьдесят копперов» – а ровно на пять тысяч крон больше.
... что нельзя лишний раз не затронуть и проблему «современных слов», а фраза «Однако невероятно редко и, как правило, в каком-то из последующих поколений рождался ребенок с глазами либо волосами неведомого мужского предка» – на самом деле содержит в себе формулу «анонимного мужского протопласта» – термин сугубо из генетики.
... что в пастях противников Геральта из последнего в сборнике рассказа, несколько не то, что мы привыкли читать; не «глаза под плоскими складчатыми лбами светились желтым, в широких лягушачьих пастях блестели белые конские зубы» – а просто «белые остроконечные зубы» (и это я склонен отнести к опечаткам, да).
... что когда Калантэ говорит о элементах подготовки ведьмаков и перечисляет: «Крутая селекция, я бы сказала, очень крутая и притом на каждом этапе. Вначале отбор, потом испытания. А затем изменения», говорит она чуть другое (ну, оставляя за скобками, что «крутая» – все же «жесткая); проблема в том, что перечисляет она не просто элементы подготовки ведьмаков – она перечисляет этапы, очень четко очерченные в своем смысловом поле. У автора она – все с большой буквы: «Вначале Выбор, потом Испытания. А потом Изменения».
МОТИВИРОВКИ ПЕРСОНАЖЕЙ
... что мотивации Геральта чуть более четкие, и когда он говорит – в русском тексте – «Я не охочусь на драконов, – сухо сказал Геральт. – Вилохвостов, ослизгов, летюг. И на истинных драконов тоже – зеленых, черных, красных. Прими это к сведению, и все тут» – то в польском он наоборот, утверждает, что на вилохвостов, ослизгов и летюг – он как раз охотится. «Но не на драконов...».
... что Ярпен, гном грубый, но справедливый, рассказывая о Гилленстерне, вспоминает не о том, что «я стоял, слушал и думал: велю своим парням повалить его на землю и сдеру с него плащ» – а том, что плащ его, поваленного парнями, он обоссал бы.
... что характеристика проблем Йеннефер, связанных с ее бесплодием, несколько иная: «Йеннифэр, как и большинство чародеек, была стерильна. Но, как НЕмногие из чародеек, страдала от этого факта».
... что Лютик, при разговоре с Йеннефер при костре в биваке Рубайл, говорит куда более обидные для нее слова: «Сколько тебе, собственно, лет, Йеннифэр? – продолжал Лютик. – Сотни две? Ну, скажем, сто пятьдесят. А сохранилась как...», поскольку стоит там не «сохранилась»: «а ведешь себя как...».
... что мера неприятия Геральтом размеренной городской жизни – куда более велика, и когда Йеннефер говорит: «Мы здесь всего три дня, а ты задаешь этот вопрос по меньшей мере трижды в день», то надобно иметь в виду, что вопрос этот она слышит раза в три чаще: «задал этот вопрос уже раз тридцать».
... что некий обычный для Лютика «ритуал щеренья зубов» при общении с девицами, полагаю, всего лишь банальный ритуал зубоскальства.
ЯЗЫКОВЫЕ ХАРАКТЕРИСТИКИ
... что гномы и прочий простой люд – НАМНОГО меньше перевирают слова (те переводчиковы «экспендиции» и пр.). Говорят они грубо, но – в большинстве случаев – правильно.
... что встречающееся в тексте выражение «не делай из мухи слона» – из чего можно делать далекоидущие выводы насчет местной фауны – всего лишь попытка передать дословное: «не делай из хвои вилок». И что вообще число сугубо русско-народно-привычных идиом – чуть больше, чем нужно бы. Так, Доррегарай – ругая «паршивую, грязную, прости Господи, засранную крепость» – конечно же, никакого «прости Господи» не произносит. Выражение «пока энтот другой лапти не откинет» – не содержит никаких «лаптей», а гласит всего лишь «душу не отдаст»; ну и вместо «цирк да и только» – в первоначальном тексте куда более контекстуальное «вертеп, да и только».
... что Богольт, атакуя золотого дракона, кричит не «А-а-а-ах!», а «А-а-а-аргх!».
... что после инвектив старосты насчет «все зло – от эльфов», пропущена фраза: «Геральт не стал добавлять, что еще – и от возниц, поскольку шутка эта, хоть и известная, смешила не всех». Мы, впрочем, тоже знаем эту шутку – в форме «...от жидов и велосипедистов».
... что герои продолжают быть достаточно грубы – если этого требуют обстоятельства: так, капитан («А вот такого не хотите, ваша милость! – крикнул капитан, демонстрируя рукой, что он имеет в виду») – более непосредственен: «– Да вот такого тебе! – крикнул капитан, демонстрируя в локте, какого именно». Вообще к проблеме грубостей: «Если бы не ты, Геральт, остался бы я бакланом до конца дней своих, летал бы вокруг озера и обрывал ветки» – ветки Фрейксенет, конечно же, останься он бакланом, мог бы до сих пор не «обрывать», а «обсирать».
... что ведьмак, говоря о своих чувствах, добавляет к перечислению того, что их определяет («мои моральные дилеммы разрешают за меня кодекс и воспитание»), еще один пункт, делающий это перечисление еще более безжалостным: «дрессура».
... что мысли Геральта о его связи с Йеннефер («я не буду ненавидеть Йеннифэр за то, что она не может и не хочет проявить хоть немного жертвенности») – звучат чуть иначе, в другом смысловом регистре: «...за то, что она не может и не хочет дать мне БОЛЬШЕ, чем немного жертвенности».
... что, наконец, диалог с Йургом перед финалом тома – несколько шире, и потому – значимей и понятней: «– Ты хотел бы, чтобы твоего сына мучили такие сомнения? – Пусть мучают, – серьезно сказал купец. – Пусть бы мучили. Потому как именно такое – людская суть и доброта. – Что? – Сомнения. Только у зла их, господин Геральт, никогда нету. А предназначения своего никто не минует[/b]».
То, что перевод Фляка – всего-то, по сути, чуть-чуть причесанный подстрочник, я подозревал. Но проверять как-то не тянуло, тем паче, что в свое время трилогию я читал не в русском, но в украинском переводе, который получился преотличнейшим (с удовольствием, кстати, взял бы – будь он издан – украинский перевод «Ведьмака» от того же пана переводчика). Однако разговоры, что, мол, перевод нисколько не настолько плох, как говорят недоброжелатели и очернители – с одной стороны, и что, дескать, куда больше проблем в самом произведении – с другой, заставили преисполниться спортивным интересом.
Как оно зачастую и случается, действительность превзошла опасения.
Ниже – буквально горсть полуупорядоченных заметок на полях вступления и первой-второй страницы первой главы, просто чтобы был понятен масштаб катастрофы.
(Предварение: вступление в «Lux perpetua» – нечто вроде вступления к «Баудалино» Умберто Эко: автор тоже умело и активно жонглирует стилями, соединяет и микширует высокое и низкое, дает читателю шанс проявить свою эрудицию – ну или хотя бы порыться во всякоразных дополнительны источниках; то, что предлагает вместо этого Фляк – это сущая катастрофа).
Перевод первых стихотворных строк – имеет право на. С тем лишь замечанием, что перевод сделан с качественно, но несколько вольно – стихотворный перевод, а то! – обходящейся с латинским первоисточником польской перепевки, а не с латинского оригинала, как следовало бы (ну, хотя бы опираясь на подстрочник, каковых и в сети – мильйон). Но, повторюсь, тут хотя бы дух остался.
А вот дальше начинаются стилистические и всякие прочие беды и проблемы.
«Ой, ой-ой-ой, приближается, уважаемые господа и дорогие слушатели, приближается день гнева, день скорби, день слез. Приближается День Суда и наказания. Как говорится в Послании Иоанна: Antichristus venit, unde scimus quoniam novissima hora est. Идет, идет Антихрист, приходит последнее время. Близится конец света и завершение существования всего…». Рассказчик/нарратор во вступлении к третьему тому вовсю балагурит, как балагурил он и во вступлениях к томам предыдущим. Никакого высокопарного «уважаемые господа и дорогие слушатели» здесь нет – обращается он к ним куда более по-простецки; при том – примешивая, все же, сюда и высокопарность священного текста: день гнева – не «приближается», он близится, и это «близится» ритмически повторяется – характерная черта прозы АСа, как помним, – и в отношении Антихриста (тот тоже – «близится», то же самое слово, что относится ко дню гнева), и в отношении последних времен. А вот конец света и «предел всякого существования» – тот (у автора) «приближается», словом однокоренным, но более... м-м... приземленным.
«Другими словами: хреново, блин» – а вот тут автор перескакивает на регистр «низкого» (в обеих двух смыслах) языка: тут у него «другими словами: хуже, сука, некуда» (ну, если оставить в стороне обычное для редакции розовение ланит при крепком словце или неаппетитной подробности у автора).
«Антихрист, уважаемые господа и дорогие слушатели, будет из колена Данова» – тут, во-первых, совершенно та же простецкая конструкция обращения к слушателям, что и в самом начале, а вот Антихрист – и это во-вторых — не «будет», он «должен быть» из колена Данова.
«Рожден будет в Вавилоне...» – с этого места и до конца абзаца рассказчик снова начинает балагурить, перемежая куски из Откровения со стишками-потешками, в духе тех, которые открывали том. Все это в переводе – ушло в нети, и из нетей тех слышны плачь и скрежет зубовный. ...и это оставляя в стороне мелкие неточности, навроде того, что у Антихриста размером с локоть, как мы понимаем, отнюдь не «губы», но рот.
Следующие пара абзацев (да, у АСа до самой фразы «Lux perpetua» – это всего два абзаца, без этой вот дробной разбивки под каждое действие рассказчика) теряют прежде всего стилистически, поскольку нарратор тут продолжает балагурить, играть на повторах, но – нисколько не тяжеловесно, безо всяких навязчивых-повторяющихся «за то, что...» и пр. По мелочам (но из этих мелочей складывается общее впечатление от текста): не «За то, что глумлюсь?», а «Дескать, святотатствую?». Каркает нарратор не как «ворона», а как «ворон» – птица, как помним, вещая, а не просто неприятная. Истину, которую рассказчик, по его словам, «оглашает», великие отцы Церкви не «засвидетельствовали», а «подтвердили», а из Евангелий ее не «почерпнули», она в Евангелиях «доказана». Слушатели для него – не «уважаемые», но «вельможные»: регистр тут несколько иной. Ну и не «солнце», а «солнышко», не «Боже мой», а, например, «Боже всесильный» или как-то так, с высокопарщинкой. В конце абзаца, там, где русскоязычный читатель видит «вот свет безграничный», должно было б видеть библейскую цитату, кусок из которой («Lux perpetua») стоит в следующем абзаце.
(«Экие мелочи и экая мелочность!» – воскликнут многие, но я повторюсь – из этого-то и складывается красота «Гуситской трилогии» и авторский стиль АСа в ней; и должно бы ее уважать и уважить).
«Что вместо того, чтобы болтать ерунду, поскорее рассказать, дабы закончить?» и далее – в переводе постоянно на полметра в сторону от того, что пишет автор. По тем же тропам, но – в стороне. Маргиналиями. Бо, например, приведенную фразу точнее было бы переводить как-то вроде «Что раз оно так, то не языком трепать, а повесть поскорее завершать?». Далее: смысловая неточность в «что там было дальше с Рейневаном и с его любимой Юттой, с Шарлеем и Самсоном в то время, время жестоких войн» — поскольку стоит здесь: «...с Шарлеем и с Самсоном оных времен, времен жестоких войн...», что, согласитесь, вносит совсем другие оттенки в рассказанную историю. Далее: «Хотя сказать вам должен, что если к счастливому либо веселому завершению повести готовитесь, то жестоко ошибаетесь» – на самом деле, автор более точен: «...то окажетесь вы жестоко разочарованы». Далее: «Непрерывно смерть и пожары на земле французской, постоянно война. Сто лет продолжаться будет что ли?» – все так, но с одним небольшим уточнением: «Непрерывно, как у цитированного Овидия, смерть и пожары...» (не говоря уж о том, что реминисценция из Овидия потерялась совершенно).
Пара следующих исторических абзацев – со сбоями, опять же, стилистическими (скажем, широкое поле синонимов к «сражаются» у АСа в переводе становится несколько однообразным; «Преимущество на стороне детей Арпада!», которое в первоисточнике «Ломят дети Арпада!»; «написана мадьярам горькая судьба» – судьба им, естественно, «писана»; «Царство Византийское укорочено до размеров...» – оно, конечно, «сжалось», а Иоанн VIII и брат его Константин, высматривают вовсе не «уж не нападет ли Осман», а «уж не близится ли Осман»).
Абзац о пророчествах – тут сразу же похерен (уж простите) весь ритмический ряд: «предсказал царь ... пророчил пророк ... провестила прорицательница». Ну и дальше шероховатости между стилем и фактом (типа «один народ объявляет войну другому народу» вместо должного «начинает», «великие бедствия» вместо «великого мора»). Нераспознанная идиома во фразе «И вовсе не в последнее время только, а извечно, в круге времени», бо там, конечно, нет никакого такого «круга времени», а есть выражение, которое значит «порочный круг», «дурную бесконечность»).
И главное – в переводе большие проблемы с игрой в стиль пророчеств, который здесь получился ни в тын, ни в ворота (всякое там «Что ж, действительно, наступил век измены, произвола и насилия, век непрестанной войны» вместо чего-то вроде: «Се, верую, настал нынче век предательства, произвола и насилия, век непрестанной войны» или «Какие знаки показаны будут? Какие signa et ostenta?» вместо авторского «Какие знаки сие покажут, какие signa et ostenta?»). На фоне этого кивание головами – грех меньший, бо автоматический (ну, пишут так братья-поляки, не всегда переводчик притормозит и вспомнит) – в отличие от разницы между «гражданами» (в переводе) и «мещанами» (в тексте).
Замена милейшего авторского «Вот, попросту: еблысь! И конец, finis mundi» на нейтральное «бац!» вполне понятна, и в грех переводчику я такого не поставлю.
А вот нераспознавание раскавыченных цитат – скверно (например, то, что начинается невнятным «Будут знаки на солнце, месяце и звездах, а на земле тревога народов, беспомощных перед шумом моря и его лавиной. Силы небес содрогнутся. Солнце затмится, месяц светить не будет, а звезды будут падать с небес» – это микс, где нераспознанный фрагмент из Евангелия от Луки: «будут знамения на солнце и луне и звездах, а на земле уныние народов и недоумение; и море восшумит и возмутится» переходит в нераспознанное же Евангелие от Матфея: «Силы небесные поколеблются» – и дальше во взятое из него же: «солнце померкнет, и луна не даст света своего, и звезды спадут с неба»; там и дальше, на несколько следующих абзацев, продолжаются миксы из канонических и апокрифических пророчеств).
Название первой главы: тут у АСа обыгрывается обычная средневековая формула проклятия, формула, которая остается невнятной в имеющимся переводе – и, что хуже, непонятной. («в которой Рейневана, пытающегося напасть на след своей любимой, встречают различные неприятности, в частности, наложенное на него проклятие. В доме и во дворе, стоя, сидя и работая» – на самом деле этот фрагмент разбит на несколько предложений и имеет следующий вид: «...встречают различные неприятности. В частности, он оказывается проклят. В доме и на подворье, стоящим, сидящим и трудящимся» – и это вот последнее предложение и есть та самая формула заклятия). Ну и Европа новые техники боя не «приспосабливает», но «приспосабливается» (к ним) или, скажем, «принимает» (их), если уж.
Первая глава смотрится более выгодно, поскольку тут стилистически однообразны куда более длинные периоды, чем это случалось во вступлении, но здесь на первый план выходят «все эти маленькие отличия».
Например:
Всю ночь на оттепель «поворачивало», а не она «намечалась», снег таял не «на рассвете», а «с рассвета». Скрипят в повозках не «валки», а стельваги, возницы, естественно, вовсе не «матерятся», а просто ругаются, запах сельди над повозками не «носился», а поднимался, вставал. С ветвей капал не «растаявший иней», в лежащий на них снег. Звук битвы сгоняет с ветвей не «ворон», а галок (и да, я знаю, что они прилетают обычно позже), февральское небо не «оловянное», а свинцовое. Победившие кричат не «Заходи», а «Загоняй». Храп коня не «встревожил», а упредил, всполошил раненого армигера, кровотечение у него же усилилось не от «напряжения», а от усилия, кровь текла не из-под «лат панциря», а из-под пластин кирасы (и позже станут разрезать ремень нагрудника и наспинной плиты, а не «наплечников»), ну и карминовая струя не «сплывает», а течет по металлу. Раненый же опирается не о «пень», а о поваленный ствол, а достает не просто «кинжал», а ту его разновидность, что часто зовется у нас дагой или стилетом.
И это я остановился всего лишь в пределах первой-второй страницы первой главы.
Первый квартал 2015 года оказался на удивление богат на новинки, о которых, как по мне, стоило бы сказать слово-другое для добрых читателей. Здесь и имена старые — и имена никогда еще в моих обзорах не встречавшиеся; авторы хорошо известные — и попытки создать нечто новое (по духу и по форме).
В общем — в путь, да.
ТВАРДОХ Щепан. «Драх» («Drach»)
О Щепане Твардохе мне уже приходилось говорить – и не единожды. Он – из тех польских авторов, которые склонны уходить от фантастики непосредственной («развлекательной» или «идеи» – назовите, как пожелаете) к фантастике как всего-лишь-методу. Уже прошлый его роман – «Морфий» – воспринимался как без двух минут реализм. «Драх», новый его роман, реализм без оговорок.
За одним, пожалуй, исключением: фигуры рассказчика (как бы не сказать – «транслятора», поскольку рассказ этот максимально очищен от личностных чувств того, кто нам об этой истории повествует). Вся фантастика здесь – только (исключительно!) перспектива этого рассказчика, того самого заглавного Драха (польские читатели указывают на многозначность слова, оно располагается в семантическом гнезде от птицы до дракона); он – существо вне времени и пространства; он – вне человечности; отсюда и максимальная отстраненность повествования в духе «жизнь, как она есть»; отсюда и свободное перемещение между временными пластами, в которых ведется рассказ, и не менее свободное перемещение между языковыми пластами: польским, немецким и своеобразным силезским диалектом.
Сказать по правде, «Драх», пожалуй, наиболее интересный – и непривычно-необычный – роман первого квартала 2015 года.
АННОТАЦИЯ ИЗДАТЕЛЬСТВА
«Драх знает. Вместе с малолетним Йозефом он глядит на забой свиньи. Стоит октябрьское утро 1906 года и, хотя мальчик понятия об этом не имеет, визг зарезаемого животного и вкус вуштзюпе вернется к нему несколькими годами позже, когда, после войны, он вернется в Силезию.
Никодем никогда не был в армии. Зато он знаменитый архитектор. От предыдущей связи у него есть пятилетняя дочь, а после автомобильной аварии – шрам над левым ухом. Он едва-едва развелся с женой, чтобы устроить свою жизнь с другой. Драх, однако, чувствует, что девушка все дальше отдаляется от него.
Между Йозефом и Никодемом – прекрасные, подлые, мрачные – и окончательные – трагические судьбы двух семей; век войн и восстаний, смертей и рождений, любви, предательств и мечтаний, которые никогда не исполняются. Драх о них знает. Видит прошлое и знает будущее. Для него все существует сейчас... Семейная сага? Большой рассказ о Силезии? А может – тотальный роман, который бежит любых категоризаций? Автор «Морфина» в лучшей форме».
«Читая в конце 30-х годов прошлого столетия «Левиафан» Томаса Гоббса, Карл Шмит сопоставлял метафорическое морское чудовище с другим монстром из бестиария английского философа – с Бегемотом. Бегемот, согласно Шмиту, не является простым отрицанием Левиафана, Государства, в котором политические субъекты возникают из боязни пред внезапной и болезненной смертью, передавая право своей субъектности суверену. Бегемот, в библейской традиции правящий землею, не является символом анархии. И – не метафорой ситуации, в которой политическая власть не существует и миром правит голое насилие и право сильного, но лишь персонификацией мира, в котором существует несколько конкурентных центров власти (Гоббс написал «Бегемота» как комментарий к пуританской революции в Англии). Это конкурентное сосуществование приводит к тому, что ни один из политических субъектов не может передать своей субъектности полностью. Тут не идет речь о том, что нет Государства – Государство как раз есть. Однако оно слабое и лишенное какой-либо истинной силы, а люди под знаком Бегемота не ведают, как совладать с признанной им субъектностью, той глупой свободой, о которой говорит Великий Инквизитор у Достоевского.
МИРОМ ПРАВИТ БЕГЕМОТ
Этот Гоббсовский Бегемот является одной из инкарнаций драха – греческого дракона «дракана», заглавного повествователя новейшего романа Щепана Твардоха. Это обитающее в земле первозданное существо, напоминает Шмит, согласно христианской традиции должно было стать Князем Мира Сего, и оказалось сброшенным с трона лишь через жертву Иисуса Христа. Кстати сказать, библейское описание Бегемота Твардох делает эпиграфом к прерывающей роман интерлюдии, в которой описывает битву под Аррасом. Но вовсе не христианская и библейская призма предельно важны при чтении «Драха». Во время ознакомления с новым романом автора «Морфия» надлежит, скорее, идти тропой, начертанной немецким философом и согласиться, что в мире, представленном в «Драхе», упомянутая жертва в свое время не случилась. Порядок мира, который предлагает в своем новом романе автор «Морфия» – это не линеарный порядок, движущийся к Искуплению, но первобытный циклический порядок. Но он не опирается на ницшианской концептуализации из «Веселой науки» — он лишен любой концептуализации, поскольку концептуализировать его интеллектуально невозможно.
Единственно возможная рамка мира в романе Щепана Твардоха – это неясная ситуация, которую у Гоббса отметил еще Шмит: мир «Драха» это мир, в котором уже не правит биология и законы природы, но еще не властвует Левиафан. В нем правит Бегемот, отбирающий политическую субъектность у одних, чтобы отдать ее другим, контролируя хаос лишь согласно ему одному известным законам. Как библейский Иона оказался в брюхе Левиафана – символе зла, которым в силах править Яхве, превращая монстра в своего слугу, – так ступающие по телу Бегемота герои «Драха» Щепана Твардоха ступают по шкуре чудовища, которым не может править никто, кроме него самого.
А этими героями Твардох делает поколения представителей силезской семьи Магноров (а позже – Гемандеров). С ее родоначальником, Йозефом, мы знакомимся в холодное утро 1906 года, когда он смотрит на забой свиньи. Вскоре Йозеф попадет на фронт Первой мировой, а когда вернется с нее, то породит сына Эрнста – с молодой женою Валенсой, и примет участие в бунтах, что станут прокатываться Силезией – не потому, что чувствует он себя немцем или поляком, но потому, что, как утверждает, ему необходимо вписаться в большее сообщество, очертить свою принадлежность. Поступки его, поэтому, не являются поступками осознающего себя политического субъекта. И еще менее поступками осознающего себя политического субъекта являются действия его сына, который во время следующей великой войны, двадцатью годами позже, будет прятаться, чтобы избегнуть призыва в Вермахт. Это – куда менее опасная дорога, что прекрасно показывает пример брата Эрнста, который решает, что может управлять своей политической субъектностью, и идет добровольцем в германскую армию, за что в первые годы Народной Польши его уничтожат работники Управления Безопасности. Но сколь в случае Йозефа и Эрнста еще возможно говорить о каких-то политических отзвуках живущего под их стопами Бегемота, столь же невозможно говорить о них в случае младшего представителя рода, что насмешничает над социальной заангажированностью своего коллеги – «левацкого урбаниста» – тридцатипятилетнего архитектора Никодема Гемандера. Никодем некоторое время назад получил престижную награду, и как раз оставляет жену и дочку ради сбегающей от него любовницы – и ныряет в алкоголизм. В жизни его интересуют лишь дорогие машины и деньги – а лучше много денег.
Когда Никодем осматривает старые семейные фотографии, стараясь узнать из них хотя бы что-то о себе – не чувствует ничего. Однако это не значит, что неразрывная связь между представителями семьи Магноров-Гемандеров оказалась прерванной. Чтобы связь (например, реализация тяготеющего не то над семьей, не то над землей фатума, пусть даже и трактуемого исключительно как литературное совпадение) могла оказаться прерванной, ей необходимо сперва возникнуть. У Твардоха же она – не существует. Связь, бытие чьим-то сыном, внуком, правнуком – это в мире, предложенном в «Драхе», всего лишь «тонкая линия», попытка очеловечить законы Бегемота. Когда бы связь между Магнорами и Гемандерами существовала, можно было б позлорадствовать, что Твардоху можно было и не писать четыреста страниц романа, хватило бы и одного афоризма из «Веселой науки»: «Эту жизнь (...) должен будешь ты прожить еще раз и еще бесчисленное количество раз; и ничего в ней не будет нового, но каждая боль и каждое удовольствие, каждая мысль и каждый вздох (...) должно будет наново вернуться к тебе»
ДРАХ БЫСТРООКИЙ
В противоположность Ницше, процитируем Твардоха: «В миру появляетесь вы из ниоткуда. Нет вас абсолютно, а потом из семени, впрыснутого в лоно, в теле женщины начинает вспухать нечто, что после становится вами, и внезапно вы уже есть, в потом – вы есть с каждым мгновением все сильнее». Порядок Бегемота, какой писатель предлагает в «Драхе», это (бес)порядок, в котором жизнь – это феномен. Феномен, лишенный любого веса (говорит драх: «ничего не имеет никакого значения, ваши судьбы, их судьбы, любые судьбы»), это правда, но и время – феномен, чье парадоксальное значение, как и его отсутствие, можно наблюдать, только если глядишь на эту историю с дистанции. Именно так смотрит на нее драх, греческий дракан, дракон быстроокий. Смотря в нее, вглядывается в себя, поскольку – и это выход, который Твардох почерпнул из идеи вечного возвращения – как бы это парадоксально ни прозвучало, в «Драхе» история и время, главные темы романа, не существуют.
Все происходит сейчас: во-первых, повествование ведется в настоящем времени, во-вторых, оно фрагментарно. В очередных разделах книги, снабженных длинными сериями дат, о которых необязательно говориться в уделенных им фрагментах действия (например: «1870, 1903, 1904, 1914, 2014 [...]»), смешиваются друг с другом события и герои сотни лет: что соединяет их, так это земля, тело Бегемота. В месте, в котором некогда стоял кинотеатр, в 90-х появляется сквер, в котором Никодем целуется с девушкой; в скольких-то метрах вправо от болотистой дороги, которой маршировали отряды Вермахта, нынче находится асфальтовое шоссе, по которому Никодем ездит автомобилем. Дракан смотрит изнутри и видит то, что с ним происходит. Земля – единственная постоянная, единственная твердая почва, на которую в романе Щепана Твардоха можно опереться.
Это не значит, что Твардох не предлагает других точек восприятия. Предлагает, несомненно, но это основания, Твардохом непроизвольно высмеиваемые: как те, что выводятся из человеческого порядка, а не из хтонического порядка Бегемота. Во-первых, это концептуализация истории как последовательности событий, которые можно описать временной осью, учебником истории, несколькими репрезентативными фигурами; издевка Твардоха базируется на утверждении – согласно с правилами дракона – что несущественно, будет ли этой фигурой, воспринимаемой репрезентативной, кайзер Вильгельм, Адольф Гитлер, Влодзимеж Цимошевич или занимающая второе место на Евровиденьи Эдта Гурняк, чью песенку слышит Никодем. Вставки, в которых автор иронизирует над человеческими попытками концептуализации несуществующей истории, напоминают заметки из Википедии под определенной датой – дня или года: все, что в данный день или год случилось, настолько же важно, как и неважно. Во-вторых, существует хорошо видимая в «Драхе» сосредоточенность на подробностях, мелочах, деталях – часах, пистолете, машине – описанных как фетиш марки и производителя. Новые и новые фрагменты романа Твардоха опираются на изобретенные человеком предметы и инструменты, которые дракон не может присовокупить к естественному порядку, каким он говорит и о каком говорит, не может сказать, что все это словно «дерево, человек, серна, камень – одно». Твардох показывает абсурдность и отсутствие универсальности языка марок и производителей: например, используя метафоры: «Маутхаузен-Гюсен – это «бентли» среди концлагерей». Насколько человеческий мир можно описывать естественным порядком, при том, что ничего не отличает человеческий мир от природного порядка, настолько внутри человеческого мира отдельные продукты, создаваемые человеческими руками, не соединяются, не совпадают друг с другом. Они мгновенны, как кинотеатр, который будет разрушен, и никто – кроме скрытно фиксирующего очередные изменения драха – не будет о нем помнить.
ВЕЛИКИЕ ПОЛЯКИ И ВЕЛИКИЕ НЕМЦЫ
Таким-то образом мы снова возвращаемся к политике, как к вещи, создаваемой человеческими руками. Земля Силезии, которую Твардох выбрал местом действия «Драха», в этом романе ключевая лишь до той степени, что могла бы нею стать и любая другая, находящаяся меж двумя четкими, политически сконструированными сообществами, и которая проведываема их агитаторами – в случае Силезии и «Драха»: «великими поляками» и «великим немцами». Твардоху удалось в новейшем своем романе выйти из затруднения писания книги о Силезии или даже романа о приграничном регионе. Существенным здесь, прежде всего, остается процедура неперевода фрагментов, написанных по-немецки или силезским диалектом, процедура, изрядно затрудняющая чтение – это правда – но увеличивающая вызов чуждости, с которой должен стать лицом к лицу читатель «Драха»: чувство, что не удастся так вот запросто войти в эту фабулу, признать ее своей. Писание диалектом затухает лишь когда затухает политическая проблема – то есть, когда политика перестает касаться героев, когда они высвобождаются от нее, перестают быть вписанными в хаос истории.
То есть – в истории Никодема, архитектора, чьи предки уходили под землю, чтобы раздражать тело драха, и который – как архитектор – строит (и зарабатывает на этом строительстве) на теле драха. Этот тридцатипятилетний человек успеха гниет в собственной беспомощности, поскольку не должен, в отличие от его предка, противостоять истории и Бегемоту. Он лишен любой субъектности, ему чужды порывы страсти (у Йозефа этот порыв реализуется в убийстве, это верно, но все время он это удерживает в своих руках) другие, чем неуемное управление собственной любовной страстью. Говорящий по-польски Никодем не обладает, используя возвращающуюся в романе фразу, «мудрости угря, плывущего из Саргассового моря», не обладает инстинктом, которым надлежит руководствоваться в мире, где вместо Левиафана правит Бегемот.
Тело Никодема – одетое в дорогой костюм, и может несколько подточенное алкоголизмом – тоже упокоится в земле, в драхе, как отдельный, лишенный большего значения феномен. Придут после него следующие, не обладающие никакой связью с известным архитектором, Эрнстом и Йозефом – пока миром правит и о мире повествует Бегемот, никакой связности быть не может. Открытым остается вопрос, когда на этом небольшом клочке земли в окрестностях Гливице появится Левиафан – и какую форму он примет».
И – не могу не дать ИНТЕРВЬЮ с автором по поводу книги:
ВОПРОС: Годар говорил, что для того, чтобы возник фильм, хватит пистолета и девушки. Пистолет и девушка были в «Морфии», и «Драхе», твоем новейшем романе, они тоже есть.
ОТВЕТ: Если есть либидо, должно также быть и деструдо. Если есть любовь и ее инструменты, то есть секс, вожделение, страсть, то должны быть и инструменты смерти. Значение их может быть практическим или символическим, но они кажутся мне необходимыми.
В.: Когда в «Драхе появляется оружие, мы видим его вблизи – узнаем его модель, механизм, патроны, которыми оно заряжено, заводские недостатки.
О.: Весь «Драх» выстроен на приближениях. Все там обладает своей маркой. Так это я себе придумал: часы, коньяк, машина, концлагерь и пули, проходящие сквозь чье-то тело – все это становится четко очерченным фетишем наших времен, маркой.
В.: Но Йозеф, который кажется мне важнейшей фигурой «Драха», возвратясь с войны, покупает себе оружие. Не часы. И с этим оружием, парабеллумом, купленным у пьяного офицера, он становится кем-то другим. Человеком вооруженным.
О.: Не знаю, другим ли. Другим человеком он стал на высоте-165, на фронте. Для него оружие имеет символическое значение, несомненно, – но еще и практическое.
Другие герои «Драха» или не дотрагиваются до оружия, или воспринимают его как игрушку – как Никодем, наиболее из них современный. В определенный момент жизни, когда оружие могло бы стать для него именно оружием, а не игрушкой, Никодем не может вспомнить комбинации замка на оружейном ящике. Не знаю, отчего он ее не помнит – но так уж оно у меня получилось.
В.: Помню этот возвращающийся в «Морфии» вопрос о Константине: но с кем же он, черт побери, разговаривает?
О.: На вопрос этот никогда не отвечал я иначе, чем согласно с истиной: не знаю.
Есть такая установка, и некоторые из писателей ее разделяют – например, Яцек Дукай – что писатель еще до книги обладает в голове завершенным, соподчиненным и полным миром – и из мира этого вытекает событийность книги. Писатель, ясное дело, не должен презентовать этот мир читателю в полноте его связей, но мир, представленный в книге, в том начальном мире должен существовать согласно с законами оного. И тогда журналист запросто может спрашивать писателя о том закадровом пространстве, тогда вопросы эти обладают смыслом. Проблема состоит в том, что это, увы, не моя модель мышления о литературе. Я пишу интуитивно и редко имею в голове больше того, что уже написал.
В.: Значит ли это, что порой ты не понимаешь своих героев?
О.: Верно.
В.: А пояснишь мне, отчего Йозеф, когда убивает, «является более всего человеком»?
О.: Это важная для меня установка. Йозеф кажется мне тогда более всего человеком, поскольку чем-то таким человек мне, собственно, и кажется. Не люблю определения «нечеловеческое». Например, что, мол, этнические чистки в Боснии был нечеловеческими. Что человеческие жертвы, приносимые галлами, были нечеловеческими. Но, собственно, все это – куда как человеческое. Точно так же, как те стороны человеческой природы, которые я полагаю хорошими.
Йозеф в те моменты более всего человек, поскольку он убивает, а люди убивают других людей. Просто так вот. Мы охотно формируем наши суждения о человечестве в чрезвычайно узкой перспективе нашего времени и места существования. Поскольку мы-то и вправду никого не должны убивать. Потому что не бываем мы в ситуациях, когда кто-то пытался убить нас. А ведь это, скорее, аберрация, если смотреть на то, что мы знаем об истории человечества – а отнюдь не норма.
В.: Получается, Йозеф тем самым сдает тест на человечность?
О.: Нет, никаких тестов. Человек не может утратить человечности. Мы всегда – люди. Не формулирую я никаких моральных оценок. Пытаюсь только увидеть и описать то, чем мы являемся.
В.: Кровожадными тварями? Потому что Йозеф «более всего человек» и в битве на холме Лоретто.
О.: Полагаю, европейцы узнали о себе кое-что важное на полях битв Первой мировой. Низведенные в окопах до чистой физической экзистенции. Пожалуй, никогда ранее или позднее не повторялась такая интенсивность умирания в таком коротком промежутке времени и на столь малом пространстве. По крайней мере, до бомбардировок Второй мировой. В концлагерях умирали медленнее. Поляки этого, пожалуй, не ощущают, поскольку в коллективной памяти поляков Первая мировая не существует. А вот у силезцев она есть. Тут, где мы сидим, были зернохранилища 2-го Полка Уланов фон Кацлера. Одного из старейших прусских кавалерийских полков. Мои предки в нем тоже служили. И в 22-м Пехотном Полку им. Кайтха. Это был полк, в котором командиры были немецкими, а солдаты говорили друг с другом по-силезски. В большинстве силезских деревень, как и в Пильховичах, стоят простенькие памятники, на которых выбиты имена тех, кто погиб на фронтах Первой мировой войны. Этот памятник в Пильховичах добрых лет пятьдесят пролежал у кого-то в сарае, спрятанный в 1945-м году. Это прекрасная вещь, что кто-то вообще решил укрывать тот памятник. Потом поставили его назад – безо всякой помпы, просто – вот не было его, а потом он появился. Кое-что говорит о силезцах этот спрятанный, а потом вновь поставленный памятник.
В.: Ты сам затронул тему Силезии. А я думала не спрашивать тебя об этом.
О.: Это хорошая идея, чтобы не говорить о Силезии в контексте этого романа. «Драх» — это не роман о Силезии. Силезия в нем всего лишь случайна. Не для того я писал этот роман. То есть, он наверняка о моем проживании Силезии, но это – кое-что иное. Медленно доходит до меня, что, вероятно, я должен был написать этот роман, чтобы хоть как-то от Силезии освободиться. Что то, что всегда было для меня фундаментом, вдруг превратилось в балласт. На парусной яхте балласт служит для того, чтобы яхта не перевернулась. Но, одновременно, он – тяжесть, которая замедляет. И тянет вниз, под воду, если будет пробоина корпуса. Каким-то странным образом мне уже достаточно Силезии. И написание этого романа – это отчаянная, обреченная на неудачу попытка выбросить Силезию из себя. Потому как порой я чувствую, что хотел бы отсюда сбежать. Но это чувство обманчиво. Знаю, что не сумею этого сделать. Не смогу, не сумею, может, даже не захочу – неважно; важно, что я этого не сделаю.
В.: Ты не боишься, что «Драха» станут читать как роман о твоей семье, о тебе?
О.: «Драх» – литературная выдумка. С другой стороны, мне пришлось придумывать куда как немного, я написал книгу о том, что слышал всю свою жизнь, изменяя имена, фамилии, биографии персонажей, склеивая людей, скрещивая и деля их друг на друга. В каком-то смысле это роман о силезских тайных устных историях. Роман, который их раскрывает.
У меня в голове живой устный дневник моей семьи, живо и ангажировано тянущийся до начал ХХ века. Память моей семьи тянется и на больший срок, но это уже память об именах, фамилиях, местностях и датах, лишенная эмоций. И это ничего мне не дает. Черпал я из тех воспоминаний, которые все еще живы эмоционально, с которыми соединены гнев, печаль, радость, гордость или стыд. Только из этого и могу сделать литературу.
В.: Знаю, что ты мне не скажешь, что на самом деле означает название.
О.: В принципе, такого намерения у меня нет. Но поглядим.
В.: Говорят, что так называла тебя бабка, стоило тебе набедокурить. А в романе, в свою очередь, сказано, что: «Змий – это такой суровый драх, лазим мы по его телу, а на дымарях копируем тело его, ктурое есть чистым солнушком. (...) По-еврейски сие «таннин», а таннин – се суровый драх. Большой дракон». Чем бы он ни был, выглядит так, словно с него все и началось. Скажешь ли, когда он появился?
О.: Могу даже рассказать тебе, как появилась эта книга – потому что появилась она иначе, нежели, например, «Морфий». «Морфий» появился так, как обычно происходит у меня с книгами. В образе конкретного героя, его экзистенциальной ситуации, сценографии. Я знал в подробностях, что это будет мобилизованный улан, офицер, бабник, морфинист, бродящий Варшавой через несколько дней после капитуляции. Ну а остальное пришло само.
А вот «Драх» появился совершенно иначе. Появился он из мысли, что в некоторой мере была метафорой, а отчасти – нею не была: о том, как сильно я связан с землей, на которой живу. В какой-то момент жизни я начал отдавать себе отчет, что все люди, которых я знаю, спроси я их о могилах их дедов и прадедов, укажут мне места отдаленные на тысячу, две тысячи километров. От Могилева до Познани, от Москвы до Берлина и т.д. А у меня все могилы – в радиусе 15 километров от места, в котором мы сидим. Перенесись мы на сто лет – и все мои предки жили бы здесь, были бы здесь, ходили бы теми самыми дорогами, которыми хожу и я.
Когда я начал думать о том, что те мои предки растворены здесь в земле и текут подземными потоками, что пьют их деревья. Когда дерево тянет воду вверх, к ветвям и листьям, то именно мои предки входят в деревья, испаряются, потом выпадают дождем. Тела их растворяются в мире. Я – выстроен из их тел. Попадаю в тот же самый круг, и остаюсь в нем.
В.: Пиндур, чуть-чуть мудрец, чуть-чуть пророк из «Драха», повторяет, словно мантру: «Камень, дерево, человек – все едино».
О.: На каком-то из уровней – это банальность. То, что мы – тело, и то, что с тем телом потом случается, когда мы умираем. Впрочем, мы-то – и больше, чем тело. Нечто, что в теле записано. Но это как-то осталось во мне. И тогда мне явилось хтоническое божество, телом которого является земля. И мысль, что люди, из которых я возник, несколько поколений копали в том теле дыру, съезжали в то тело очень глубоко, раскапывали то тело, а потом оно горело в печах, согревало дома и доменные печи. К тому же, оно рождено от солнца – хтоническое божество, происходящее от божества солярного. Книжка и началась с этой вот перспективы. Божество это сделалось повествователем. Повествователь глядит на людей, которые ходят по его телу, как пес может смотреть на блох, ходящих по нему. Не смотрит на них с ненавистью – тут эта метафора может ввести в заблуждение, поскольку собака может смотреть на блох с ненавистью. Этот же повествователь не глядит на них ни с ненавистью, ни с любовью. Смотрит он на них совершенно равнодушно, точно так же, как смотрит на серн, на деревья, на камни. Казалось это мне достаточно правдивым.
В.: Ты проектировал для себя читателя, для которого ты писал «Драха»?
О.: Ранее я всегда писал для некоей читательницы. Для женщины, которая может это прочесть. Неопределенной. Станислава Цат-Мацкевич некогда сказал очень точно: «Так как и для Джованни Боккаччо, целью моих писаний является быть интересным для дам». Это очень искренне и очень мне нравится. Но теперь мне кажется, что с «Драхом» было иначе.
В.: Ты однажды говорил, что не любишь писать книг. Тебе пришлось написать «Драха»?
О.: Я пишу лишь те книги, которые я должен написать. И только такие я писать умею. Это вовсе не повинность, это, полагаю, может быть принуждением экспрессии. Это немного похоже на либидо. От питья, дыхания, еды ты не сможешь отказаться надолго, потому что умрешь. А от секса ты можешь удерживаться хоть и всю жизнь. Потому я воображаю себе, что подобным же образом я мог бы отказаться и от написания книг. Это возможно, но было бы бесконечно досадно и как-то отобрало бы смысл у всего остального. Потому это потребность, которая может затмить все остальные, купно с теми, которые являются основами физического существования. Необходимость экспрессии и либидо – это потребности, ради которых люди в состоянии совершать страшные вещи. Уничтожать себя, других, все вокруг».
ФРАГМЕНТ
1.
1906, 1918, 1921, 1934, 1939, 1942, 1945
Он спал, но просыпается с утра пораньше, и еще темно, и стоит октябрь, все еще тепло, до первых заморозков. Йозеф спит в одной постели с младшим братом и знает, что мамуля была бы сердита, разбуди он брата, а потому из-под перины выбирается он тише некуда. Выглядывает через окошко во двор.
Двор развезло, он окружен хозяйственными постройками из вишневого твердого кирпича. Из такого же кирпича выстроен дом, сараи, хлева и хинтерхаусы. Недалеко, на взгорье, которое некогда было градом, встает деревянный костел.
– Zaś tela marasu... (снова столько грязи) – переживает этажом ниже мамуля, выглядывая в окно вашкухни, потому как дождь развозит грязь по подворью.
– Мамуля вже на вашкухне, – говорит из-за спины Йозефа младший брат, который все же проснулся.
Мамуля была там уже вчера, вместе с теткой они натирали перец и английские травы, и шишечки можжевельника, и кориандр, и имбирь, натирали и насыпали в ловкие кучки, рядом с мелким изюмом, мешочками с майораном, рядом с сухарями, сухими булками, нарезанными кубиками – а как славно режется сухая булка, с каким треском, и сколько остается после той нарезки крошек – и все то сильно пахло, волнительно и дразнящее одновременно.
Йозефу Магнору восемь лет, и выглядит он на пять, и вот он, наконец, дождался: во двор входят масор (мясник) с челойдником (помощником), оба в фартуках, несут ножи и топоры.
В хлеву стоит свинья.
Свинья рождается. Свинья живет. Свиней покупает отец Йозефа, Вильгельм, покупает их за марки, а это времена, когда марку меняют на золото, а потом – уже не меняют, потому что война дорога. Раньше покупал свиней отец Вильгельма, Отто, за талеры союзные, а еще раньше – отец Отто, Фридмар, за талеры прусские, и все они прячут этих новых и новых свинок в хлев, питая их отбросами с человечьего стола, и свинки, едя, растут и превращаются в свиней, и так свиньи живут. Свинья растет. Свинья тучнеет.
А потом приходит осень, а с осенью приходит масор с челойдником, и свинья не ведает, пока ее не вытащат на подворье, а потом уже ведает, и понимает своею свинской мудростью, что происходит, и соглашается с тем, хотя все ее инстинкты с тем не согласны, не согласны с тем, что станут ее лупить обухом в лоб, что станут перерезывать ей горло, опалять щетину, подвешивать ее на крюке за окорока и делить тело ее на части, тому инстинкт сопротивляется, свинья хочет сражаться за свою жизнь. Но есть также и мудрость свиньи, таинная мудрость свиньи, которая с тем соглашается. В своей глубинной, под инстинктом скрытой мудрости свинья знает, что ей должно вернуться в землю, из которой она родилась.
Йозеф выглядывает на подворье. На подворье входят масор с челойдником, несут ножи и топоры, здороваются с матерью и теткой Трудой, раскладывают инструмент своего кровавого ремесла.
Масор Эрвин Голла чуть пошатывается, а мать выносит и еще шнапса и наливает того масору, и по его милостивому позволению наливает и челоднийку, что зовется Ганис Грыхтолл и ненавидит своего мастера-пьяницу, ненавидит его за все удары в лицо, которые сносил он с покорностью, поскольку должен, и еще больше за те удары в лицо, которые надобно вынести в будущем, но однажды, в мае года 1921, Ганис Грыхтолл придет в дом Эрвина Голла с парой приятелей и отомстит за все те удары в лицо, а потом станет смотреть на окровавленное, хотя еще и живое тело масора Голы – с большим разочарованием станет на него смотреть, поскольку поймет тогда, что удары палками и прикладом старой винтовки не стерли ни единого из ударов в лицо, полученных ранее, все удары в лицо, какие Ганис Грыхтолл получил за Эрвина Голла, словно врезаны в камень на вечную память, на лице Ганиса выписаны, нестираемы.
Приятели хотят убить Голлу, но Ганис Грыхтолл удерживает их, отговаривает, и им, удержанным, сразу перестает хватать отваги, и не убивают они Эрвина Голлу, с определенными для себя потерями, поскольку Голла их запомнил, и восемнадцатью годами позже укажет на двоих из них кому надо, и приедут за теми решительные мужчины черным «ситроеном», и заберут их поездом в Маутхаузен, а там оба умрут от тифа насмерть. «Ситроен» будет модели «Traction Avant», с передним приводом и съемным кузовом, что важно, но не имеет никакого значения.
Когда они бьют масора Голлу палками и плюют на него, еще они этого не знают: как не знают и того, какой будет модель «ситроена» или какой марки будут смерть, тиф и каменоломни. Возможно, они успокоились бы, знай, что марка Маутенхаузен в этой серии принадлежит к лучшим. Маутенхаузен-Гусен – это «бентли» среди концлагерей.
Ганиса Грыхтола никто не заберет в Маутенхаузен в 1939 году, потому что Ганис Грыхтол – сменив двойное «ll» в фамилии на польское «ł» – упьется до смерти несколькими годами раньше. Упиться до смерти непросто, и чаще доводится умереть от сложности, а не от самого пития, и именно так случается с Ганисом, который упивается до бессознательности и замерзает насмерть на пороге своего скромного домика в Кнурове; замерзшее тело его через пару часов находит Клара Грыхтол из дома Лянушны, жена его, и, в общем-то, она мало тем зрелищем поймана врасплох или огорчена, поскольку ничего хорошего в жизни от Ганиса Грыхтола она не узнала, немного увядших наслаждений, много бедности; у нее, стараниями Грыхтола, пятеро детей, часто – разбитые губы и большие синяки на спине, поскольку Ганис охотно бьет Клару по пьяному делу, что тоже не стирает старых ударов Эрвина Голлы – но все же Ганис продолжает пытаться, в надежде, что синяя спина и ягодицы жены чем-то его давным-давно избитому лицу помогут.
– Ну, тем уж ся и скончило, гизд (черт) паскудный, шо сам помер и лежишь в марасе (грязи), ожирок (пьянь), – говорит спокойно и в философской задумчивости Клара Грыхтол январским утром года 1934 на пороге свинской хатки, над телом своего мужа.
Но этого не знает Ганис Грыхтолл, когда пьет свой шнапс октябрьским утром года 1906, и Голла тоже ничего не знает – ни об избиении, ни о том, как сохранит в 1921 году свою жизнь, чтобы потерять ее в 1942 из-за закупорки жиром артерии вблизи сердца, быстро, болезненно, но быстро, со страхом, но и с облегчением одновременно уходя из того мира, с искрой веры, что уходит он к миру лучшему, а не во тьму.
Единственным созданием, которое уже нечто знает, является свинья, потому как едва выводят ее из хлева, то инстинкт и мудрость подсказывают ей, что станет происходить. Зефичек с растущим вдохновением глядит, как привязывают свинью к крышке ящика для мусора, как Ганис держит ее за уши, Голла выбирает топор, встает над животным и несколько раз примеряется, чтобы ударить свинью в лоб обухом, в то время как мать Зефичека и тетка Труда стоят уже с ведрами, готовые собирать теплую кровь и мешать ее, мешать все время, чтоб она не застыла.
Голла примеряется, Грыхтолл держит за уши, год стоит 1906, что обладает определенным значением, но небольшим, и мир кажется вечнодлящимся, неизменным: Голле, Грыхтоллу, Йозефу, матери и отцу Йозефа, и свинье, при чем то, как свинья себе мир представляет (форштелюет, как говорят Голла, Грыхтолл, Зефичек, мать и отец его), наименее сложно и оттого ближе всего к истине, потому что Голла, Грыхтолл, Зефичек – маленький Йозеф – отец и мать его видят мир в человеческом измерении. А в человеческом измерении есть село Дойч Цернитц, в нем есть деревянный старый костел и еще не слишком старый фарур (настоятель) Ставинога (ктурый йесь вельгий (большой) нимець, но порудний (порядочный), – говорят в селе), есть Гляйвиц, где смешиваются суд, ландрат, казармы уланов и казармы пехоты, есть шахта, где работают, и Берлин, где живет кайзер.
Слишком много знания, чтоб хорошо понимать. Свинья знает меньше, потому понимает лучше, понимает истину бьющегося сердца и истину топора.
Истина свиньи вскоре исполнится, потому как Голла примеряется в седьмой раз, а потом наконец берет замах посильнее и лупит изо всех сил, и не попадает, обух топора соскальзывает по боку свиного черепа, серьезно раня животное и правую руку челойдника Грыхтолла. Грихтолл падает на землю, крича от боли и страха, убежденный, что Голла отрубил ему руку, и свинья тоже визжит от боли и страха, вырывается, а поскольку она накрепко привязана к ручке крышки, то вырывает крышку и тянет ее за собою, мчится по двору, ища спасения, но спасения нету.
Голла, несколько замороченный алкоголем, стоит с топором в руке.
– Что ж вы наделали, масор! – кричит мать Йозефа, а Йозеф в окне на втором этаже дома дрожит от необычайного вдохновения, и все, что видит он, записывается в мальчишеской памяти уже навсегда, и потому он думает об этом, возвращаясь военным поездом из-под Лыс в Верхнюю Силезию, из грязи окопов под землю, из земли в землю.
– Йо тя убию! – рычит масор Голла за двенадцать лет до того, когда Йозеф Магнор возвращается военным поездом из-под Лыс в Верхнюю Силезию, короткие ноги масора Голлы приводят крепкое тело в движение, и масор Голла несется в погоню за свиньей, в которой, если судить по его туше, у него нет и шанса, если бы не чудовищный балласт крышки от ямы с нечистотами, которую раненная свинья тянет за собою. Челойдник Грыхтолл в огромном одиночестве боли плачет и осматривает старательно синеющую правую ладонь, и уже знает, что Голла руку ему не отрубил, а только размозжил и поранил, и Грыхтоллу очень больно, и свинья тоже чрезвычайно одинока и испугана своей болью, потому что и ей ужасно больно.
– Ходь сама сюды, пероньская (проклятущая) паскуда...! – рычит Голла, воздевая топор над головой, и, в конце концов, догоняя ее, убегающую и визжащую, и бьет топором, и не попадает, и опрокидывается, а свинья бежит дальше, но за веревку, которой привязана она к крышке, хватается мать, и тогда Голла подбегает к свинье в третий раз, и на этот раз уже попадает, мать Зефичка в последний момент отскакивает, обух топора бьет в свиной череп, и оглушенное животное застывает в марасе, подобно тому, как в марасе застывает четвертью века позже тело челойдника Грыхтолла, который так никогда и не освободился от масарского мастера, но зато сменил в фамилли двойное «ll» на «ł».
– Нэ ревы як баба, а подь сюдою, гизд (черт) траченный! – кричит Голла Грыхтоллу, и Грыхтолл идет, и свинобойство возвращается на круги своя. На подворье сходит тетка Йозефа, Труда. Йозеф видит, как Голла, словно бы слегка протрезвев, большим ножом перерезает свиную шею, из которой пенистой струей хлещет темно-красная кровь, хлещет в миску, которую держит мать, а когда та наполняется, подает ее тетке, которая мешает в ней деревянной ложкой, чтобы кровь не застыла, а мать под красную струю подставляет миску вторую.
Пьяный Голла с раненым Грыхтоллом пакует свиное тело в большое деревянное корыто, в котором мать Йозефа обычно стирает белье, а теперь вместе с теткой Трудой приносит большой котел кипятка, которым Голла и Грыхтолл свинью обваривают и сдирают с нее щетину, а после обварки подвешивают ее на крюке в дверях вашкухни, а Зефчик уже выбегает во двор, уже знает, что может, мать даже зовет его, и теперь Зефчик смотрит, как начиная от крестца пьяный, но несколько протрезвевший масор Голла уже уверенными движениями разделывает свинью, и из разрезанного брюха вываливаются синие внутренности, которые мать Зефлика аккуратно собирает и разделяет.
Голла и Грыхтолл приступают к разделке свиного тела на части. Мать Зефчика и тетка Трудаставят на вашкухне чугунный котел, в который попадают свиные легкие, почки, голова, подгрудок и прочие части, ни на что иное не пригодные: так готовят вельфляйш, а около десяти приходят уже первые гости, как раз к моменту, когда вельфляйш уже готов. Масор Голла уже не пьет, четко работает с челойдником Грыхтоллом: порубив свинью, чистят ее кишки, из которых сперва готовят крупники и жимлуки, заливая кровью языческие крупы, то есть гречку с кусочками сала и кубиками сухих булок. В желудке будет большой пресвушт.
Мать Зефчика и тетка Труда работают настолько же четко, готовя, угощая гостей шнапсом и пивом из броварни Скобеля, готовя бульбу и кислую цяперкапусту к свежей колбасе, на которую снова придут гости, новые и те же самые, что были утром, придут на вушт с четверть второго, съедят с бульбою, выпьют, а потом получат на дорогу гостинец, кусочки свежего мяса, колбасы, пресвушты и лебервушты на тарелках – с возвратом – завернутых в полотняные салфетки.
Зефчик же, поедая вушты и жимлуки, и попивая вуштзюпе, думает о свинье, которая умерла, и исчезла совершенно свиная ее фигура, превратившись в еду. Думает он о ее синих внутренностях.
Вернутся к нему те вкусы: вушта и жимлуков, и вуштзюпе, и свежего хлеба со свежим пресвуштом, и горький вкус пива, которое дает ему попробовать отец и которое Йозефу Магнору кажется невкусным, возвращаются к нему те вкусы, когда он почиет глубоко во мне, под землей и во тьме, и живой, с ногами, прикрытыми одеялом, загрызая последний кусок лежалой колбасы сухим хлебом и запивая водкой, одуревший, ослабленный и больной, и когда погружен он в долгий сон, и когда лежит на снегу во дворе дома в Пришовицах».
ШИДА Войцех. «Сикко» («Sicco»)
О Войцехе Шиде вообще – и о романе «Фаустерия» в частности – мне уже приходилось говорить в одном из прошлогодних обзоров. Однако в этом году у Шиды вышел новый роман, фоном для которого тоже становятся знаковые события религиозной жизни Польши ХХ века.
Как обычно, Шида помещает свой сюжет в фон и действительность, которые можно было бы назвать даже не метафизической, но религиозной: действие «Сикко» связано с одним из событий религиозно-общественной жизни Польши начала 20-х, с загадкой, так и не решенной в ту пору.
Книга вышла в той же серии, что и «Фаустерия» пару лет назад: в издаваемой Национальным Центром Культуры «СтрЕлками времени» (стрелки, ясное дело, железнодорожные, переводящие течение исторических событий на новые рельсы).
АННОТАЦИЯ ИЗДАТЕЛЬСТВА
«Канва романа – будоражащая кража черепа св. Войцеха из гнезненского собора в 1923 году. Было это одно из самых громких криминальных дел в предвоенной Польше, нерешенное до сих пор, хотя кроме полиции следствие свое вели тогда и священники, и журналисты. Роман – попытка реконструкции (и одновременно интерпретации) тех событий, содержит он и элементы хоррора, и альтернативной истории польского средневековья».
«Стрелки времени», издаваемая Национальным Центром Культуры в элегантных графических обложках серия альтернативной истории, потихоньку добралась к XIV тому. Во второй раз в качестве автора выступает Войтех Шида: после вдохновленной жизнью св. Фаустины «Фаустерии» к читателям попадает «Сикко», или, как говорит подзаголовок, «роман о святокраже и безумии». Негромкость очередных издаваемых книг серии становится почти оглушительной: о «Сикко» молчит даже страница серии...
На этот раз инспирации Шиды касаются других польских святых, куда более удаленных от нас во времени: двух патронов Польши, Станислава и Войцеха. Заглавная персона, живущий в наши дни молодой человек, носит – а в некотором смысле принимает – имя прусского убийцы св. Войцеха. Действие романа перемещает нас между годами 997 (убийство епископа Войцеха), 1079-1080 (убийство епископа Станислава и его последствия), 1923 (кража реликвии из гнезнинского собора), 1997 (момент принятия решения Сикко о недонесении в полицию по делу, чья суть составляет базовую сюжетную загадку книги), 2000 (отъезд Сикко в покинутый пансионат в Жулавах) и 2014 (новое путешествие Сикко на север Польши). Главные события происходят на переломе второго и третьего тысячелетия, когда мужчина проводит долгое время над озером Дружно, где десятью веками ранее погиб св. Войцех.
Повествование, созданное Шидой, убедительно показывает, что в польской истории кроется большой и часто недооцененный потенциал. Драматические смерти обоих мучеников, влияние их на судьбы Польши, а тем самым и Европы, попытки политической игры мертвыми фигурами в последующих столетиях, выстраивание конкурирующих агиографий и захватывающие судьбы хранящихся в гнезнинском соборе реликвий св. Войцеха – это прекрасный литературный материал: сплетение вокруг этих фактов интригующей криминальной фабулы представляет несомненную сильную сторону книги. Повествованию добавляют колорита цитаты из предвоенной прессы, присовокупленный современный текст творения Бегемота, рассказывающий о случившемся тысячу лет назад, или выдуманные хроники, представляющие альтернативную реальность Гнезна как нового Рима. Куда слабее оказываются фрагменты, непосредственно «объясняющие» дилеммы, связанные с жизненными выборами обоих святых, о чем – чуть ниже. Совершенно курьезной кажется и выстраивание аналогий между Войцехом и Гамлетом – впрочем, и сам автор, ощущая, как видно, таковую потребность, пытается оправдаться в том в послесловии.
Невозможность (нежелание?) остановиться за шаг до дословного, порой почти навязчивого объяснения романных метафор и конфликтов приводит к тому, что «Сикко» непросто признать удачным романом. Мы сперва читаем о том, что владельцами пансионата «Надия», места уединения и почти ментально неволи Сикко, являются Гертруда и Клавдий, и что приезжает к нему Офелия (что присутствует и в ненужной сцене, достойной, скорее, женского любовного романа), а только через несколько десятков страниц, вместе с Сикко, открываем, что «Надия» это... Дания! И «Дания – тюрьма!». При том, тяжело не думать о том, полагает ли автор умственно неполноценным своего героя или своих читателей. Схожим образом в романе подано и решение проблемы: «кто из двух польских патронов более настоящий или существенный?» — оно представлено с грубой однозначностью, на которую вовсе не заслуживает, хотя бы ради уважения к предложенному победителю.
Жаль утраченных шансов. Общая тематика, интересная концепция соединения сюжетов, что развертываются на фоне веков и умелый, элегантный язык могли сложиться в куда лучший роман. Порой лучше написать меньше, чтобы получить больше».
ФРАГМЕНТ
Пролог
2014
Он вовсе не собирался возвращаться на это проклятущее холодное море. Но все же, однажды он сел на поезд и отправился на север.
За четырнадцать лет, что прошли со времен его посещения пансионата «Надежда», многое изменилось. Мир оказался оплетенным телеинформационной системой, мобильники сделались вездесущими, возникли социальные сети, действовал беспроводной интернет. Трудно было поверить, что в 2000 году жизнь выглядела иначе. Теперь непросто было бы скрыть правду. И отрезать от людей, как тогда... Доступ к цифровому содержимому был необычайно прост – но все же существовали тайны, не выплывающие на дневной свет – или, скорее, под искусственный свет миллионов экранов. Он сам носил в себе одну из них. Анонимная интернет-публика только и ждала ее появления – по крайней мере, так он думал.
На вокзале он стал свидетелем забавной сцены. Стоящий впереди его в очереди к кассе парень ругался из-за билета, зарезервированного через интернет. Ответ кассирши был сногсшибателен: – Вы еще и на поезд сядьте в том своем Интернете... Сам он попросил билет на месте и заплатил традиционно, наличными. Так как и четырнадцать лет назад... Предпочитал не оставлять электронных следов.
За грязным стеклом бежали поля и леса. Полчаса назад поезд миновал Быдгощ... А он сел сюда – чтобы сбежать или чтобы вернуться? Хороший вопрос! Убегал от многого. Искусственный мир корпораций, люди, дрессируемые работой, кондиционированная пустота, заполняющая мозг под давлением карьеры. Безумства молодости он выбросил в корзину памяти, чтобы вообще иметь возможность функционировать. В голове еще помигивала иконка «recycle bin», но неторопливо угасала... Однако случалось, что старые мании пробуждались в нем – и тогда он вспоминал о том, что казалось раз и навсегда закрытым.
Происшествия, катализаторы решений... Одно из них окончательно подтолкнуло его к бегству. А может к возвращению? Это было, когда толстяк из отдела IT показал всем фильм с казнью заложника. Арабские террористы рубили молодому журналисту голову. Под смертельный вой жертвы и среди воплей оскотинившихся палачей транслировалось предупреждение западному миру. Образ вызвал воспоминания... Вспомнился ему святой Войтех, пробитый копьем и зарубленный пруссами. Прошло больше тысячи лет, а люди не изменились. Такие же бородатые убийцы десятью веками раньше – в другой части мира – убили миссионера на глазах его товарищей. Могли только мечтать о том, чтобы увековечить свое деяние. Живи они теперь, наверняка переслали бы Храброму фильм о казни.
Но еще худшими, чем они, были в определенном смысле – из-за своего болезненного любопытства – те, кто отправился смотреть на сцены убийства. Стояли, таращась на запрещенный материал, который вскоре исчезнет с легальных сайтов. Потому что желали увидеть жестокую смерть вживую. И отрубленную голову.
Однако он – единственный – остался в коридоре. Хотелось ему блевать. Если бы они знали, что он некогда сделал, прежде чем стал – для вида – подобным им. Голова, которую он вез в памятнике... И добровольное наказание, которое он отбывал в покинутом пансионате. Его тленное чистилище A.D. 2000.
Увидел, как они возвращаются, насытившись страстями. Некоторые наверняка жалели, что увидели это, сцена та будет теперь преследовать их ночами. Как терние, воткнувшееся в мозг, колючая идея, заплетающая сознание. Откуда он это знал...
Стоило ли притворяться и дальше?
Собственно тогда-то он и почувствовал, что – не стоит.
Что-то в нем сломалось – и он решил оставить мир позади.
На следующий день не пришел на работу.
Утром сел в поезд и отправился на север, чтобы встретиться с собственным прошлым.
997
Везет голову в мешке. Ужасная, окровавленная черепушка, отрубленная у основания шеи, чьи ошметки свисали в сплетениях мяса и кожи, среди остатков глотки и трахеи. Само лицо убитого серьезно и спокойно. За те две ночи, пока голова торчала на жерди, кровь отошла, а потому льняной мешок, в котором она лежит (дополнительно завернутая в полотняный отрез), намок только чуть-чуть. Мешок отдавали ему поспешно, под прикрытием ночи, вблизи озера, с берега которого голова была выкрадена – чтобы выйти до рассвета, пока кража не обнаружилась...
Плата должна была стать богатой, потому поморянин уступил. Теперь у него есть сума, притороченная к деревянной луке седла; сверток легонько постукивает о конский бок, в ритме, задаваемый неровной дорогой. Сказали, что это кто-то важный, вельможа или епископ, которого убили прусские жрецы. Однако что он там делал – неизвестно... Может, хотел принять здешние земли под свою власть? Якобы действовал здесь по поручению пястовского князя, кто сидел во граде, называемом Гнезно. Именно туда поморец и вез сверток. За всем стояли товарищи убитого. Один, кажется, был его братом...
Для безопасности, он получил от пославших железный перстень. Случись что – поморянин должен был его показать вместе с отрубленной головою. И назвать имена тех, по поручению кого он действовал: Собебур, Радзим, Богуша... Из-за этого он избежит подозрений и княжьего гнева. Еще два дня езды. Чтобы голова убитого оказалась настолько ценной? Есть здесь нечто общее, – догадывается поморец, – с новой верой, которая проникает во все новые и новые места, а оный казненный был, кажется, ее проводником, жрецом Езу Криста. Но чтобы аж епископ? Из Гнезна он выехал, – так говорили. Значит черепушка его возвращается примерно туда же, откуда он и прибыл. Хоть и не поляк он был, а, пожалуй, чех, его брат так как-то говорил...
*
Вечером, у костра, голова рассказывает сказки. Так ему кажется, когда, сидя на камне, он дремлет. А когда погружается в сон, наведывается к нему видение. Сперва он добирается до врат Гнезна. Но тут его нечто сдерживает. Он бежит, стараясь скрыться от неизвестной угрозы, что прячется за стенами города, пока не добирается до поля, прорезанного железными штакетинами. Они словно длинные лестницы, уложенные на землю. Тянутся до самого горизонта... Черные железные лестницы. Внезапно его конь сбегает, испуганный, а поморянин остается один на один с мешком. Есть ли еще дома подгородья, или уже исчезли? Он осматривается неспокойно... Внезапно по одной из лежащих лестниц с грохотом проносится огромная железная повозка, словно боевая машина, без коня, влекомая невидимой силой. Вверху она касается длинных развешенных паутин, словно бы стальных цепей. Едет прямо на него. Поморянин не может сдвинуться с места. Через миг случится столкновение.
Он закрывает глаза, ожидая наихудшего... Повозка сейчас его раздавит. Но вместо гибели, он вдруг оказывается внутри экипажа – едет в нем среди ужасного грохота, назад в свои родные околицы, в городище Гданзк; откуда-то знает... И только мешок с головой, который он сжимает в руках, не позволяет ему позабыть, что он не доставил посылку. А ведь должен был это сделать, именно затем он и отправился в далекое путешествие. Был возвращен, когда уже почти достиг цели. Внезапно нечто склоняет его, чтобы отворил мешок и развернул плат. Ладони дергают за края – и тогда Поморец видит, что голова странно уменьшилась и сделалась полностью серебряной.
Из окон странной повозки видно пугающие пейзажи и строения. А он все отступает туда, откуда отправился в путь, отступает, отступает, отступает...
*
Проснулся он на рассвете. Холодная влага орошала траву, на которой он лежал, прикрытый попоной. Пора было в путь. Впереди – переправа через мели Брды, конь пройдет там с легкостью, уже порядком времени миновало по весенним паводкам... а дальше путь поведет его на юг – прямо ко Гнезно».
Конрад Т. Левандовский уже появлялся в моих обзорах – и появлялся с другой своей книгой, выпущенной в серии «Стрелки времени». Однако в этом году вышел еще один том, составленный из двух его повестей: появлявшейся уже ранее «Королевы Жанны д’Арк» и новой, озаглавленной: «Посланница Богини».
Продолжающий писать много и на разные темы, Левандовский, оставаясь автором более ориентированным на развлечение, одновременно куда как часто использует канвой своих произведений очень небанальные сюжетные хода, а этого, как по мне, достаточно, чтобы вновь сделать его героем нашего обзора.
АННОТАЦИЯ ИЗДАТЕЛЬСТВА
«Том «Утопии» содержит две микроповести, которые представляют две крайние альтернативы Польши – как дехристианизированной языческой конфедерации и как христианской империи, охватывающей Литву, Чехию, Венгрию и Германию.
В первом случае, в 1038 году побеждает т.н. языческая реакция, и оказывается отражено нападение чешского короля Бретислава, во втором же – живая королева Ядвига не допускает битвы под Грюнвальдом, а Жанна д’Арк доставляется в Краков. Обе таким вот образом измененные польские государственности представлены in statu nascendi, в моменты их драматического зарождения.
Конрад Т. Левандовский, писатель, инженер и философ, в серии «Стрелки времени» издал и роман «Орел белее Голубицы», где представлена альтернативная история январского восстания, выигранного поляками благодаря паровым танкам-твердоходам, изобретенным Игнацием Лукасевичем».
«После преждевременной смерти Мешка ІІ (1034), в Польше воцарился хаос. Магнаты изгнали ненавистную немецкую жену умершего властелина вместе с его младшим сыном, Казимежом; наступила т.н. «языческая реакция», или же – попытка возвращения (прежде всего – народа, хоть и нет в том полной уверенности) к родной вере; в Мазовецкой земле же, почти из ниоткуда, появился Мечислав (также называемый в старых хрониках Маславом), который уверенно добывает для себя всю эту, тогда еще слабо соединенную с остальными владениями Пястов, территорию. Этим воспользовался чешский князь Бретислав, напав на нашу землю, грабя ее и сжигая, и даже захватив Гнезно, а среди трофеев увозя святые реликвии св. Войтеха. Только недовольство германского императора, который не желал чрезмерного усиления чехов, привело к тому, что он помог своему племяннику (?) Казимиру солидными воинскими отрядами и помог вернуться в Польшу. С Меславом Казимир сражался еще несколько лет и окончательно победил его, скорее всего, в 1049 году благодаря помощи тестя, князя киевского. Так было...
История, описанная в первой части «Утопий» Конрада Т. Левандовского, названной «Посланница Богини (альтернативная повесть)», выглядит совершенно иначе. Благодаря неописанным подробно стечениям обстоятельств, наследство Пястов распалось, возвратившись к предкняжеской вечевой системе, где отдельные территории имеют своих властелинов, которые, отразив нападение Бретислава (признаюсь, победа политеистов под Ясной Гурой является очаровательным злопыхательством), пытаются либо окопаться в своих владениях, либо расширить их, так или иначе не доверяя ни одному из когдатошних союзников. На созванный во Влоцавок съезд прибывают почти все, а великий жрец, Стодоран, хочет привести к фактически демократическому – как назвали бы это мы нынче – союзу народов: не только мазовшан и великополян, но и прусов, ятвигов, поморцев и даже норманнов. Удастся ли это ему? И какую связь со всем этим имеет внучка вождя викингов, Хакоона? И какова во всем этом роль «посланницы богини»? Можно об этом узнать без труда, следя за тщательно проводимым Стодораном расследованием, который – словно Шерлок Холмс – решает криминальные загадки, и примиряет рассорившихся властителей как умелый политик, как интеррекс – сравнение с архиепископом здесь чрезвычайно точно.
Второй текст в томе – это исправленное переиздание повести «Королева Жанна д’Арк (фантастическая повесть)». Исходная точка тут очень интересна: французская святая и вправду обещала в одном из писем, что прибудет в Чехию и разобьет мерзких гуситов (да-да, тех самых, о которых столько писал Анджей Сапковский – отдадим должное Левандовскому: первое издание его повести значительно опередило «Башню Шутов»), только вот, прежде чем она успела реализовать свою идею, попала в руки англичан, а что было дальше, мы все помним. Одолеет ли Жанна гуситов? Удастся ли удержать Моровую Госпожу и не допустить исполнения таинственного и страшного предсказания? Удивительно? Наверняка, но следует ли для этого удлинять жизнь королевы Ядвиги, приказывать ей родить сына Владислава и еще бескровно победить тевтонцев под Грюнвальдом? Поскольку, как легко догадаться, эта история – тоже история альтернативная. Не хочу отбирать читателям радости открытия, сколь сильно можно изменять историю, а поскольку времена эти многие знают куда лучше чем династические проблемы Пястов IX века, не стану писать, что именно там случилось.
Право писателя – играть на противоречиях и реагировать на реальность. Измененную «Королеву Жанну...» и, судя по датам написания, премьерную «Посланницу Богини» объединяет своеобразная мода. Все же недавно мы праздновали 600 годовщину венской победы, да и гуситские дела – благодаря упомянутому Сапковскому – вернули себе некоторое благоволение. В свою очередь, возрождение интереса к славянскому прошлому и новое прочтение христианизации Польши (как в исторических исследованиях, так и в произведениях литературы) сделались без малого модой среди родных романистов, что соединяют фантастику и историю. Потому Левандовский – в общей шеренге с темами, уже затронутыми, и пытается пересказать историю по-своему. Удалось ли ему это? Несомненно, он старается заразить нас оптимизмом, всякий раз создавая исторический хэппи-энд. Сохраняет он и некоторое равновесие – один раз побеждают родноверы, один раз христиане. То есть, и Богу свечку, и черту кочергу, чтобы припомнить себе старые аллюзии на нашего автора. Обеим ли сторонам это нравится? Понятия не имею, но знаю, кому понравится наверняка – молодым людям, которые любят умело написанные истории, где предсказуемость событий стремиться к абсолюту, язык не заставляет страдать от незнакомых слов, а роли – особенно в «Королеве Жанне» – розданы и нет нужды мучаться указаниями, кто хороший, а кто плохой.
Возможно, я консерватор, хотя предпочитаю думать, что я просто требовательный читатель, и когда читаю альтернативную историю, то хочу, чтобы автор изменил одно событие и принялся наблюдать, какие плоды это принесет, а не станет пытаться придавить меня потоком исторически неправдоподобных решений. Но если кто-то любит фракталы, то эта двухчастная книга может его позабавить».
ФРАГМЕНТ
Королева Жанна д’Арк
1. Урок анатомии
На четвертование детоубийцы на краковском Рынке, согласно обычаю, пришел весь медицинский факультет Академии в парадных одеждах. Жаки и мастера в тогах и беретах, под предводительством декана Петра вышли по Канонической улице и в торжественной процессии направились к месту казни. Толпа горожан неохотно расступалась, понимая, что медики займут лучшие места. Зевак слишком нерасторопных урядники строительного цеха расталкивали древками алебард, пролагая ученым дорогу. Некоторые из горожан начали ворчать, но почти всех их удерживало на месте любопытство.
Преступник, некий Гейсок, должен был оказаться четвертован живьем, после чего – сожжен за осрамленных и задушенных девочек, проживших едва десяток весен. Мало того, перед лицом трибунала вырожденец не выказал раскаяния, богохульствовал, а перед тем, как его вывели, отказался от исповеди и Святого Причастия. И оттого судьи не нашли в себе ни капли милосердия и сурово приказали мастеру под угрозой анафемы, чтобы тот не осмелился сделать ничего, чтобы сократить страдания обреченного. В обществе пошла весть, что се сам Люцифер в человеческом обличье, и это лишь усилило нездоровую экзальтацию.
Когда студенты и мастера занимали места, палач железным кляпом воткнул поглубже в глотку язык преступника, чтобы ни одно новое богохульство не оскорбило уши присутствующих, да и чтоб вопли его не мешали адептам медицины углубляться в тайны человеческого тела. Гейсока растянули на колесе от телеги, положенном прямо на землю. Насильник был наг, лишь с прикрытым ради скромности естеством. Под руки и ноги подложили ему дополнительные низенькие пеньки. Рядом стояла железная корзина с угольями и раскаленным железом и обычная ивовая корзина для отъятых членов. Дальше поднималась поленица, сложенная для сожжения мерзостных останков.
Случай был исключительный, из-за этого декан Петр легко выдавил у ректора Академии грош на щедрую оплату мастеру-палачу. Благодаря тому палач должен был рубить и резать исключительно согласно поучениям декана, а не так, как бывало обычно.
– Лета Господня 1431... – принялся читать городской глашатай.
Приговор выслушали в молчанье, после чего капеллан снова подступил к преступнику, который при виде распятия только отвернулся. Духовник отошел, разгневанный. Мастер-суспензор взял топор и вопросительно взглянул на декана Петра. Тот уверился, что жаки приготовили дощечки с листами бумаги и свинцовые палочки для заметок. Из-за спин, голов и даже между ногами адептов медицинского искусства высовывались головы горожан. Но никто не смел напирать, а урядники строительного цеха стояли наготове. – Правую руку повыше запястья, – скомандовал декан.
Топор блеснул и пал со звоном. Гейсок забился в путах, по толпе прошло ворчание. Палач как можно быстрее прижег раскаленным прутом кровотечение. Один из дипломированных медиков, обученный ранее деканом, поднял отрубленную руку, надрезал ланцетом и развел кожу, после чего обошел круг жаков, показывая расположение мышц.
Декан Петр глядел сурово на лица молодых адептов, не побледнеет ли кто из них слишком сильно, что значило бы, что юноше не хватает призвания к медицинским урокам. – Ваше преподобие, – напомнил о себе палач. Петр быстро прикинул.
– Отворите ему грудь, – потребовал. – Увидим, как бьется сердце...
Суспензор отдал помощнику топор и взялся за длинный нож. Разъял тело, воткнул пальцы в рану и развел ребра. Мастера и жаки под внимательным взглядом декана, по порядку, согласно старшинству, подходили по одному, заглядывая палачу через плечо. Гейсок попеременно то терял от боли сознание, то приходил от боли в себя. Глаза его то выкатывались наружу, то убегали под череп.
– Рисуйте, что видите, пока вид сей свеж в вашей памяти, – приказывал Петр тем, кто отходил. Свинцовые стила принялись шуршать по бумагам. Когда все увидали уже бьющееся сердце, декан потребовал отрубить левую руку у самого плеча, а после рассечь ее на слои так, чтобы показать форму мышц. – Мясники! Сучьи дети! – заорал кто-то из толпы. Несколько зевак решило, что им хватит и принялись проталкиваться прочь. Прилетел камень, ударил в корзину с углями. Двое стражников по приказу капитана отправились в толпу на поиски виновного.
Декан Петр сохранял спокойствие. Приказал отъять правый локоть Гейсока, а дальше рубить ноги. Суровым взглядом омел жака, который осмелился отвести взгляд. Не годилось терять столь редкий шанс получения полезного знания. Ведь карой, кою магистрантский суд назначал чаще прочего, было бичевание у позорного столпа или изгнание из города, а немногочисленные смертные приговоры исполняли по отношению к приговоренным, соединившихся с Создателем, чьи тела не годилось калечить, а должно было по-христиански похоронить, когда справедливость исполнится. Потому нынче всякому жаку, который выказал бы хоть малое непочтение, должно было б назначить двойное бичевание, рукою старшего бурсы.
Гейсок уже сомлел окончательно и, похоже, готов был преставиться. Декан Петр задумался, какое бы знание получить здесь еще, используя последние минуты жизни преступника. – Стоило бы отрезать повыше колена и показать жакам, как действует сустав, – услышал неожиданно голос, говорящий с явственным англосаксонским акцентом. Голос был удивительно знакомым... Петр обернулся к говорившему. Сквозь толпу жаков, не слишком густую, протиснулся монах и сдвинул капюшон с головы. Показалось окруженное седыми волосами лицо набожного мужа годков эдак шестидесяти.
– Епископ Томаш из Вроцлава! – декан Петр опустился на колени и поцеловал перстень. – Мой мастер и учитель! – воскликнул. Экзекуцию прервали. Палач преклонил купно с помощниками колени, а к епископу Томашу, великому лекарю, с чьей славой не мог ровняться ни один медик в Королевстве Польском, Чешском, Венгерском и Германской империи, автору трактата «Regimen sanitatis», подступали по очереди подчиненные декана Петра. Епископ Томаш обнимал мастеров, поднимающихся после целования перстня, а над головою каждого из жаков чертил знак креста. Когда все снова заняли свои места, декан Петр отступил в сторону.
– Не годится мне в присутствии вашем отдавать приказы, – сказал. – Не поведете ль вы урок дальше?
Томаш кивнул.
– Встань, мастер суспензор, – повелел. – Обдери от кожи и покровов правое колено этого несчастного.
Палач, режа загнутым ножом, умело исполнил приказание, открывая коленный сустав. Казалось, что не впервые делал подобное. – Хорошо, а теперь отвяжи ему ногу.
В Гейсока влились новые силы, едва лишь он почувствовал, как ослабляют его путы. Тут же дернул он отвязанной конечностью.
– Видите! – воскликнул Томаш из Вроцлава. – Хорошенько присмотритесь и учитесь. Так действует сей член, который мы столь часто пользуем, когда ходим иль бегаем. Перерезывание этих вот мышц приводит к хромоте, а здесь вот надколенник... – по знаку епископа палач придержал ногу. – Малая кость, но без нее трудно ходить.
Объяснив принцип действия колена, епископ Томаш повелел так разъять ногу, чтобы обнажить нервы.
– Нервами кружат легчайшие дыхания, передающие волю движения, – пояснял. – Как дыхание взгляда переносит из глаз картинки, которые мы видим.
Приговоренного, меж тем, охватила дрожь.
– Если теперь мастер суспенсор перережет нерв, эта нога перестанет дрожать, – объяснил Томаш.
Так и случилось. Жаки зашумели от удивления, а декан Петр с понимание покачал головою. Знал, что сам бы не додумался до этого. И принялся думать, что привело в Краков знаменитого доктора. Неужели король или королева? Нет, невозможно, если б кто-то из них занемог, он бы первым об этом узнал.
– Потому отворяя больному кровь, вы должны внимательно следить, чтобы не повредить нервы, – объяснял Томаш. – Это доставляет большую боль и больному приносит изрядный вред. А теперь глянем на кишки, где циркулируют важнейшие из гумморов...
Гейсок испустил дух, когда палач принялся его потрошить. Узнали это по сердцу, которое как раз тогда принялось биться все слабее и наконец замерло без движения.
– Но ежели начать ровно нажимать на грудь, можно заставить сердце биться снова и задержать душу в теле, – тотчас прокомментировал епископ Томаш. – Однако мы этого не станем делать, дабы не становиться на пути справедливости. Теперь же можем уже позволить мастеру разъять ребра и достать легкие.
Тело, привязанное к колесу, быстро теряло человеческий вид. Ранее кровотечения сразу останавливали, но теперь кровь принялась обильно вытекать из трупа, разливаясь большой лужей. И что его в Краков привело? – думал лихорадочно декан Петр. И сразу же вспомнив о малой человеческой слабости своего великого учителя, высыпал медяки из кармана и кивнул мальчугану, что крутился подле кордона цеховой стражи.
– Быстренько беги в свиднецкую пивную, – приказал оборванцу, – и скажи корчмарю, что мастер Петр из Академии заказывает на нынешний вечер комнату для доверительного разговора. Понял?
– Слушаюсь, ваше преподобие, – парень схватил монетку и нырнул в толпу.
– Употребленная пища в желудке преобразуется в желчь, каковая трубкою поступает в этот мешочек – и далее в печень втекает, – говорил тем временем Томаш. – В этом месте у людей в возрасте может возникнуть затор. Желчь тогда превращается в камень, что вводит больного в хворости. Такой камень можно лекарским искусством извлечь из тела, но надобно ведать, где искать. В этой же толстой кишке обычно собирается порченный воздух. Проверить это легко, приказав мастеру на нее нажать, – над местом казни разошлась волна смрада. Несколько жаков побледнело, один резко отвернулся и, согнувшись напополам, принялся блевать.
Петр было сурово сдвинулся, чтобы изругать учинившего непорядок, но епископ Томаш придержал декана, положив ему руку на плечо.
– Прости его, брат, – сказал ласково. – Ко всему надобно привыкнуть. Сей юноша если не станет ни хирургом, ни цирюльником, возможно, сделается лучшим аптекарем.
– Да, отче, – Петр отступил, лишь погрозив виновнику пальцем.
– Один из важнейших органов человека – ядра, – продолжил урок Томаш. – Режьте, мастер.
К тому времени волна испорченного воздуха из брюха Гейсока добралась до собравшихся мещан, которые принялись кривиться и крутить носами. Того только и ждал притаившийся в толпе еврей, продавец духов.
– Розовая вода для благородных господ! – выкрикнул. – Дурной воздух очищает, от заразы охраняет! Два гроша флакон!
Мог и не хвалить товар, поскольку спрос оказался большим. Сейчас же протянулось в его сторону с десяток рук с монетами. В толпе возникло замешательство, в котором один флакон с духами упал и разбился о мостовую. Кто-то выругался, цеховая стража бдительно выровняла ряды.
– Три гроша! – кричал теперь еврей, видя, что охочих больше, чем флаконов. Спрос не уменьшался, хотя смрад потихоньку развеивался.
Тем временем епископ Томаш указывал адептам вены и объяснял, из которых надлежит выпускать кровь во время лихорадки, а из каких – при лепре и прочих болезнях. Палач, исполняя приказы славного медика, вращал на колесе тело преступника. Большая часть трупа лежала уже в кусках в ивовой корзине.
– Все хворости берутся от чрезмерности или заторов, блокирующих циркуляцию крови, флегмы, желчи красной и черной, – объяснял епископ. – Оттого пуская кровь и вентилируя организм, мы избавляем его от избытка материи и приводим элементы в равновесие. У пьяниц такового результата мы достигаем, вкладывая их ядра в холодный уксус. И нельзя надрезать артерии! Если так случится, рану затыкаем кашицей бобовых зерен и перевязываем.
Когда урок епископа Томаша добрался до головы наказываемого, на колесе не осталось почти ничего, в чем можно было бы распознать человеческие формы. Для профанов не было се уже интересно, и заскучавшие медицинской лекцией обыватели Кракова начали расходиться. Урок анатомии тоже подходил к концу. Мастера и жаки по знаку декана Петра построились в ровные ряды и двинулись, с епископом Томашем во главе, в сторону Академии.
На месте казни остался лишь палач с помощниками и отряд цеховой стражи. Суспенсор схватил топор и несколькими ударами разделил наибольшие из оставшихся еще фрагментов тела, после чего принялся запихивать их в корзину. Не заметил, как встал над ним капитан стражи.
– Дукат за естество этого проклятущего, – сказал офицер негромко.
Палач отвернулся и вытер окровавленные руки о кафтан.
– Суд приказал мне сжечь даже землю, на которую падет его кровь.
– Так землю и сожжешь, а хрен – мне отдашь, – рявкнул капитан. – В пепле никто не заметит разницы.
– Се большой был преступник... – колебался суспенсор.
– Два дуката.
– По рукам, – ответил палач и принялся рыться в корзине. – Только зачем вам, господин, эдакая мерзость?
– Не твое дело! И следи, чтобы не болтать лишнего.
– Я ничего не знаю и не знал, – ответил спокойно палач. – Во что вам завернуть?
– Да вот платок, – офицер убедился, что никто не смотрит.
– А золото?
– В платке, дурень!
– Огромное спасибо, благородный господин!
Совершили сделку, после чего капитан украдкой затолкал сверточек под панцирь.
– Ну, быстрее! – заорал он так, чтобы услышали все окрест. – Сколько нам времени еще переводить?! Жги этого стервеца!
Два помощника палача схватили корзину и поволокли ее на костер. Бросили туда окровавленное колесо и плаху. Потом один из прислужников зажег факел от раскаленных углей, второй взял лопату и принялся собирать землю, забрызганную кровью. Прежде чем костер разгорелся, на краковский рынок ворвался порыв весеннего ветра. Закрутил мусор, сорвал с кого-то шапку, и погнал по улицам, унося с собою запах крови и роз».
Михал Голковский пока что был известен польскому читателю игрой на чужом поле – он автор трилогии «Оловянный мир», «Другой берег» и «Дорога в никуда», инспирированной, страшно сказать, нашей «сталкерятиной». Результат, впрочем, если верить отзывам, получился вполне представительным, а автор не остановился на игре в отработанном материале – и попытался сделать шаг в сторону. Результатом стал роман «Стальные крысы»: первая часть цикла романов, посвященных альтернативной истории Первой мировой войны.
«Фабрика Слов», издавшая роман, подходила к делу со свойственной ей помпой, но, кажется, данный случай – оказался частично оправданным. По крайней мере, отзывы роман пока что собирает вполне занимательные.
АННОТАЦИЯ ИЗДАТЕЛЬСТВА
«Весна 1922. Самоубийственное наступление на позиции противника в очередной раз ведет капрал Рейнхардт и его штрафная рота – дворняги войны, дезертиры, поджигатели и худшая солдатская пена. Сорвиголовы, готовые на все.
«Садясь за написания этой рецензии, я никак не мог избавиться от образов кинохроник и архивных записей, которые определенным образом искривляют образ прошлого. Конечно, они – источник знания о том, что случилось, но в значительной мере показывают нам мир сквозь призму черно-белого, не позволяющего поверить в то, что мы видим. Дольно странно, но цвет приводит к тому, что мир в фильмах или на снимках становится правдивей. Ведь небо – синее, трава зеленая, а кровь красная. А какова грязь?
Я едва закончил роман Михала Голковского «Стальные крысы. Грязь». Несколькими минутами ранее вместе с героями я полз в грязи, что сопровождала нас почти все четыреста страниц – поскольку именно столько в новом романе Голковского. Сразу скажу, что этого решительно мало, и одновременно добавлю, что «Стальные крысы: Грязь» — это первый том цикла, а потому будет дальше, будет больше.
Автор на этот раз увлекает нас не в полную аномалий чернобыльскую зону, но в год 1922, во время Великой Войны, что не завершилась четырьмя годами ранее, но прекрасным образом продолжается. Мы в грязном, мокром и вонючем окопе, где кучка солдат штрафной роты под командованием некоего Рейнхардта, пытается выжить либо героически погибнуть. Очевидно, первая опция привлекает их куда сильнее, но чтобы нею воспользоваться, солдатам нужно немало потрудиться. Штурмовой отряд, которым командует капрал Рейнхардт (хотя все обращаются к нему как к Капитану) взваливает на свои плечи труднейшие и наиболее головоломные задачи во время сражений. Смерть здесь шагает (буквально) рядом с солдатами, то и дело приглашая кого-то из них в свои объятия. Нужно признать, что у нас не слишком-то много времени на раздумья о том, за что сражаются обе стороны конфликта, каковы их цели или какова политическая ситуация. Михал Голковский не заморачивается такими делами. Солдаты, с которыми придется нам познакомиться, не мыслят таким образом, никто из них не просыпается с мыслью: и за что только мы сражаемся? И зачем? В обычном окопе времени для такого нет. Особенно если вы в отряде человека, который, кажется, только и ждет случая, чтобы повстречаться со смертью. Таков ли капитан Рейнхардт, узнать можно только прочитав роман.
Вторая сюжетная линия, которая появляется в романе, более сосредотачивается на политической интриге и на схватке за власть, но со временем обе истории должны совместиться. Михал Голковский то и дело вырывается из вонючего окопа и оказывается в германских салонах. Это воистину дьявольская процедура, и я признаюсь, что скорость прочтения тех эпизодов увеличивалась, поскольку я горел безмерным желанием узнать дальнейшие судьбы негодяйского отряда.
Чего рядовой читатель может ожидать от романа Голковского? Прежде всего, приключений и действия. Для меня «Стальные крысы. Грязь» — это необычайно ловкое повествование, которое заденет всех фанов военной литературы подобного рода. Это книга кровавая и многажды почти потрясающая, если речь идет о всяких подробностях военных схваток. Для меня самого чем-то непривычным оказалось изображение Первой мировой войной как конфликта, который не слишком-то удален от нас технологически. Конечно, происходило все почти сто лет назад, но инструмент для убийств уже тогда был на весьма высоком уровне. Потрясают всяческие танки или аэропланы, появляющиеся в истории Голковского. Атмосфера, которую создает само их появление, невероятна и пугающа. Огромным плюсом прозы Голковского является динамичное описание битв, а это свидетельствует о его знании темы и о том, что он разбирается в реалиях. Не говоря уже о легком, приятном пере, случай испробовать которое мы уже имели в его предыдущих книгах. И несмотря на всю ту душную атмосферу окопов и смерти, притаившейся на каждом шагу, хватает здесь и юмора, а вся эта эмоциональная смесь находится в определенном равновесии.
(...)
«Стальные крысы. Грязь» – это история альтернативная, но мне кажется, что целью Голковского было не показать «что было бы, если?», а, скорее, разыграть фантастическое, пусть бы и жестокое, приключение в тех реалиях. После восьми лет войны не так уж и важно, кто начал, какие решения привели к такому, а не сякому повороту событий. Важен лишь ответ на единственный вопрос: когда этот кошмар завершится? Столь долго длящаяся Великая Война позволила автору расправить крылья воображения и создать, может, и не целую вселенную, но несколько подрихтованный мир сходного масштаба.
Много раз при чтении прошлых романов Голковского, я обращал внимание на его легкое перо, и здесь снова должен его похвалить. Доминируют здесь пластичные описания, красочно выписанные сцены и умелые диалоги. Не знаю, что там у Михала еще в планах, но я всерьез надеюсь, что очередные романы цикла окажутся настолько же захватывающими и притягательными, как и «Грязь». Непросто мне здесь отыскивать недостатки. Чувствую недосыт, жажду большего. Надеюсь, что «Фабрика Слов» не заставит нас долго ждать очередной части, а сам Михал удержит хорошую скорость написания, чтобы вскоре нам иметь оказию снова встретиться с капитаном Рейнхардтом. А если кому-то книга не понравилась... Что ж, не всякий любит ползти по грязи».
ФРАГМЕНТ
«– Герр капитан?
Рейнхардт дернулся в своей койке и заморгал, пытаясь понять, что происходит.
– Герр капитан, пора.
Он кивнул и приподнялся на локте. Курт, как требовал того устав, отдал честь, развернулся и вышел, оставляя его в одиночестве со стремглав несущимися мыслями и остатками сна, испаряющегося из головы, словно спиртовые пары.
Он посмотрел на фосфорно-бледную зелень стрелок: три с половиной часа сна. Почти роскошь для последних недель. Подкрутил пламя карбидной лампы, из-за чего низкий потолок бункера выплыл из полумрака в синюю серость; теперь он мог при бритье не глядеть в зеркальце, но уже привык, что видит там остатки того, что некогда было его лицом. Только эти короткие мгновения и напоминали ему спустя год, семь месяцев и двенадцать дней о том, кто он вообще такой.
Осторожно, педантично, он побрил успевшие отрасти волоски на границе шрама и вокруг монтажных гнезд, потом приложил маску и как раз принялся вкручивать болты, когда земля задрожала, а с потолка посыпалась пыль. Лампа зашаталась, разбрасывая танцующие тени на покрытые потеками стены, качнулась вода в миске.
Рейнхардт подождал миг-другой, но сотрясение не повторилось; он протер протез куском тряпки, чтобы посеребренную поверхность не покрывали отпечатки пальцев. Пригладил волосы, поправил висящий под шеей, подржавевший, посеребренный Айзернес Кройц. Вытянул еще из-под рубахи медальон на цепочке, открыл его и минутку глядел на оправленную в серебро фотографию. Игра теней могла бы заставить думать, что она улыбается грустно, когда губы его складывались в форму так и не произнесенных вслух слов:
– Добрый день, Марлен.
Он затянул пряжки панциря, надел шлем. Отодвинул висящее на двери одеяло и вышел в холод рассвета.
– Рота, смирно, – произнес Курт. Можно было не кричать, не было нужды драть горло; уже не было. Более сотни пар каблуков непроизвольно сомкнулись еще теснее в липкой грязи, кончики пальцев вытянулись еще ниже, к покрытым слоями грязи окопным сапогам.
– Докладывайте, боцман, – негромко обронил Рейнхардт, поводя взглядом слева направо по неровной шеренге солдат. Царила абсолютная тишина; дыхание расцветало белыми облачками пара около губ, оседало росою на пышных усах. Влага собиралась на железных шлемах и капала с ободков на кирасы, вычерчивая новые узоры в покрывающей ржавеющую сталь вездесущей грязи.
– Боевая готовность через... – Курт глянул на карманные часы, – восемь с половиной минут. Одинарный сигнал, потом – ничего. Выходим, движемся бегом, первыми огонь не открываем. Никаких команд до самой линии окопов врага.
– Самоубийство... – проворчал кто-то в шеренге, но смолк прежде чем Рейнхардт успел повернуться.
– Количественный состав роты? – спросил капитан, прикидывая, кто был настолько нахален или настолько испуган, чтобы отозваться без спросу.
– Сто тридцать два плюс пять, герр Капитан.
– Приготовиться, – обронил он сухо, глядя в небо.
– На позиции! – рявкнул Курт.
Шеренга сломалась, рассыпалась, разлилась по узким фронтовым окопам, когда солдаты принялись выстраиваться подле лесенок. Было видно, что часть их отступает как можно дальше, в то время как остальные с определенным отчаянием проталкиваются ближе. Хотят оставить это позади, – подумал Рейнхардт. Он понимал их даже слишком хорошо; возможно, и он бы поступал так, имей он гарантию, что выстрел оказался бы равнозначным быстрой и безболезненной смерти.
– За мной! – крикнул он, поднимаясь по лесенке. Солдаты качнулись, зашумели, глядя вокруг без уверенности и заглядывая в лица сотоварищей. Слышал ли кто-то сигнал...?
Он вылез из окопа и пошел прямо через пустое поле. Под ногами чавкала и плескалась холодная грязь, перемешанная с гильзами и кусками дерева. Куда ни кинь взгляд, везде стояли небольшие лужицы бурой воды, покрытой тонкой корочкой льда. Большинство таких луж имели правильную форму отпечатавшегося в беге военного сапога, но только немногие были направлены носком в сторону их окопов. Капитану не было нужды оглядываться, потому как он уже слышал шаги тех, кто шел следом.
Перед ним, за ним, вокруг него был серый полумрак, где не видно ничего, кроме выплывающих из ничто пространств пустой, сожженной земли, время от времени встающей небольшим холмом или отворяющейся воронкой от артиллерийского снаряда. Одинокие культи обугленных, разодранных пулями, сожженных газом мертвых деревьев проявлялись перед Рейнхардтом из висящего в воздухе тумана и в туман уходили, когда тот смыкался за его спиною.
Из-под ног то и дело порскали большие толстые крысы, нередко выползая прямо из внутренностей лежащих в грязи трупов, почти неотличимых от всей той серой мокрой массы. Наполовину объеденные воронами тела в не пойми каких мундирах, висели, вплетенные в спирали колючей проволоки или вдавленные в размякшую от крови почву, втоптанные подошвами штурмовых батальонов и гусеницами военных машин.
Он заметил Ее краешком глаза, когда проходил линию старых окопов – была Она там, как обычно, в дырявом плаще военного сукна и в порванной противогазной маске, худая и молчаливая. Как раз склонялась над каким-то из тел, но повернулась, взглянула пустыми глазницами прямо на него, прямо В НЕГО. Рейнхардт лишь зажмурился, не сдержав даже шага. Еще не сегодня, – подумал. Не сегодня...
Сделал с десяток-другой шагов, потом припал к земле и пополз, разгребая руками грязь. Старался не думать о том, что каждая выпуклость может оказаться скрытым в земле телом, что всякая неровность под животом – это чья-то рука или голень. Остановился на миг, но понял, что напротив его лица находится лицо другое, опухшее и размякшее от воды, выглядывающее из мелкой лужицы грязи. Удивительно, что у бедолаги все еще были нос и глаза, но, возможно, он погиб лишь вчера, в атаке, а падальщики еще не добрались до него?
Рейнхардт отполз в сторону, оглянулся. Его люди находились прямо за ним, большинство уже тоже лежали на животах и ползли, держа винтовки в вытянутых вперед руках. Не ожидая остальных, он потянулся к поясу, к ножницам по металлу.
Линия заграждений была как раз перед ними – пояс спутанной проволоки, шириной в десяток метров, усеянный волчьими ямами и вкопанными в землю деревянными колодами, в которые вбивали зазубренные гвозди: достаточно короткие, чтобы нельзя было их вынуть, но достаточно длинные, чтобы навылет проткнуть руку или подошву. К этому стоило добавить огромное число зарывшихся в землю и неразорвавшихся снарядов и ржавого железа, которое могло заклинить в мягкой грязи ногу не хуже, чем медвежий капкан.
Капитан подполз к первой проволочной линии и принялся резать – неторопливо, мерно, спокойными и уверенными движениями. Не «на раз», как обычно делали это штурмовики, абы хоть как, но побыстрее пробраться дальше, но спокойно, методично срезая кусок за куском и откладывая проволоку в сторону, чтобы расчистить проход пошире. Рядом с ним прилегло еще несколько солдат, старающихся соответствовать ему скоростью и методичностью, но все же слишком насыщенных адреналином, гормонами, вздрагивающих от ударов сердца и рвущегося в холодном воздухе дыхания. Видел, что они пытаются любой ценой вытягивать куски подлиннее, желая продвинуться вперед как можно сильнее; он запретил использовать психотропные средства за двадцать четыре часа до дела, но гарантий, что никто из них ничего не принял из укрытых запасов – у него не было. Один из них, самый нервный, уже успел запутаться в проволочных загибах. Кто-то из товарищей подскочил к нему, зажал рукою рот, чтобы утихомирить приступ паники, второй принялся быстро отрезать удерживающие несчастного колючие завитки.
Рейнхардт миновал первую линию преград, прополз немного вперед, добрался до следующей. Руки уже кровавили из нескольких царапин и небольших ранок, но он не обращал на это внимания и не переставал работать ножницами. Это еще не было даже вступление к тому, что их ожидало.
Где-то вдали взблеснуло, через некоторое время под темным небосклоном прокатился громыхающий звук; через несколько секунд за линией их родных окопов разорвался снаряд, наверняка выпущенный из крупнокалиберного орудия, стоящего на железнодорожной колее в паре километров от линии фронта. Уже несколько ночей те взяли в привычку палить через неравные промежутки времени, меняя позицию после каждого выстрела. Может, ночью было им проще оценить реальный урон, а может, у кого-то попросту была такая вот фанаберия. Рейнхардт же выработал собственную теорию, которая отчасти вязалась с тем, что они как раз делали: орудие триангулировало точки для артиллерийских батарей, а значит, те готовили атаку. Нынче, возможно, последняя ночь, чтобы их опередить... Если идиоты в штабе хотя бы частично понимали то, что капитан пытался до них опосредовано донести.
Он оглянулся; не видел своих людей, но казалось ему, что дыра между линиями проволоки расширилась, а значит, они не теряли времени даром. Перед ним неровности грунта уходили чуть вверх. Он невольно улыбнулся, зная, что не ошибся в вычислениях. Перерезал последнюю нитку, оттянул колючий фрагмент в сторону и двинулся дальше.
Рейнхардт успел проползти еще несколько метров, когда из окопов впереди взлетела в небо осветительная ракета, моментально превратив мрак ночи в свет дня. Он прижался к земле, пряча под себя руки. Наблюдай кто-то сейчас за фрагментом поля за ним, мог бы подумать, что сама грязь волнуется и переливается, наползая медленно, но неумолимо, словно лавина. И что теперь она замерла неподвижно, будто испуганная внезапной иллюминацией. К счастью, кто бы ни выстрелил ракету, не сделал это на его отрядом, в противном же случае жизнь их продлилась бы не больше нескольких секунд.
Он использовал последние мгновения света, рискнув глянуть вперед: проволока закончилась, и точно перед ним зиял темный прямоугольник амбразуры на вершине небольшого холма, увенчанного укрепленным пулеметным гнездом.
Глубоко вдохнул холодный, пахнущий глиной, влагой и смертью воздух. Где-то под слоями земли лежали здесь в безымянных могилах слои и слои трупов, сбрасываемые между очередными атаками в неглубокие могилы, что потом перепахивались огнем артиллерии и стаптывались очередными полками, что бросались в смертоубийственные атаки на позиции противника. Раньше или позже каждый солдат должен был попасть туда; однако он решил, что его смерть не может стать лишь одной из многих.
В абсолютно мертвой тишине раздалось далекое эхо короткого, рваного сигнального звонка со стороны их укреплений. Капитан едва сдержал рвущееся с губ проклятие: только бы эти не сообразили, только бы не начали стрелять, только бы... А ведь столько раз они в окопах спорили над смыслом использования звуковых сигналов! Столько раз командиры батальонов, словно лекторы, читающие абзацы из учебника, повторяли на муштре бессмысленные слова высшего командования: «Звонок высокого тона является лучшим средством коммуникации, поскольку человеческое ухо особенно чувствительно...» – но не для ночных же операций! Не теперь, когда чуть ли не впервые с начала этой проклятущей войны они пытаются сделать нечто, о чем не объявляют наперед фанфарами.
Он начал снова ползти, пытаясь мысленно прикинуть расстояние до врага. Пятнадцать метров? Двадцать? Далековато, чтобы вскакивать и бежать, но одновременно слишком близко, чтобы безнаказанно ползти; в любой момент кто-то может выглянуть из окопа, специально или случайно, и тогда не будет и шанса, чтобы их не заметили.
Правой рукой он расстегнул кобуру и, не спуская взгляда с темного отверстия амбразуры, вытянул пистолет. Прицелился. Ждал – секунду, две, десять. Целую вечность. Наконец выдохнул, когда понял, что солдаты успели его догнать и теперь лежат рядом, целясь туда же, куда и он.
Он уже собирался дать знак, чтобы ползти дальше, когда отозвался первый из пулеметов.
Стреляли далеко слева – пулеметчик, должно быть, то ли заметил движение, то ли услышал трель звонка; достаточно и того, что пустил короткую, неуверенную, словно оборвавшуюся на половине очередь. Только не паникуйте, идиоты, только не... – подумал Рейнхардт, поднимая руку вверх в надежде, что его отряд заметит успокаивающий жест.
Пулемет отозвался снова, на этот раз одиночным выстрелом – потом еще одним, потом рваной очередью, пока не перешел на равномерный стрекот. Ответил ему сперва одинокий крик, откуда-то из-за их отряда: «За кайзера, за страну, и х*й вам в жопу!!!», а потом нарастающий шум – словно волны, перешедший в рык из тысячи глоток штурмующих солдат, когда все, что до того времени крались в молчании, заорали как один и вскочили на ноги.
Липкая, серая тьма перед ними разорвалась искрами выстрелов, сперва единичными, несмелыми и испуганными, потом немногочисленными, но все густеющими, пока, наконец, линия укреплений по всей ширине не плюнула огнем – но тогда Рейнхард, уже давно на ногах, прыгнул вперед и ворвался в окоп противника».
О Рафале Дембском мне уже приходилось говорить в прошлогоднем обзоре. В этом году он продолжает линию романов о космосе, но играет теперь на поле космооперы.
АННОТАЦИЯ ИЗДАТЕЛЬСТВА
«В далеком будущем люди правят большей частью рукава Галактики. Но это – вовсе не времена мира. Две главных силы, Империя и Республика, продолжают вести войну. Враждебные флоты сталкиваются, пытаясь перехватить контроль за новыми территориями.
Капитан Эйдан Сэмюельс, командир истребителя «Сирена», должен принять участие в таинственной миссии. Уважаемый собственным экипажем, Сэмюельс – терние в теле командиров. Это чемпион мира по презрению к уставам, что не мешает ему прекрасно выполнять поручаемые задания. Во время войны такие люди – на вес золота. Потому что именно такой человек в силах броситься в водоворот сражения, рискуя всем – и именно он в силах выйти победителем из наибольшей опасности.
Что ждет тактическую группу имперского флота в далеком районе космоса? И будет ли неугомонная натура Сэмюельса выгодным фактором или же сделается лишь помехой в выполнении миссии?
Динамично, пластично показанные сражения в космосе, коварства и тайны, дружба и предательство, безумная отвага и самопожертвование... Все это можно найти на страницах первого тома трилогии Рафала Дембского «Рубежи Империи». Достоинством романа являются – как обычно и бывает у автора – прекрасно скроенные, пульсирующие жизнью, полнокровные фигуры героев».
Почти через год после премьеры «Света Тени» Рафал Дембский снова уносит читателя далеко в космическое пространство. На этот раз мы имеем дело с фантастикой не камерной, но полнокровной, с космической оперой. «Край надежды», однако, далеко не штамповка, с какой часто связывают это направление в фантастике. Это, прежде всего, идеальный баланс между приключением и чем-то большим, а также, не побоимся это сказать, один из лучших, вероятно, романов в карьере этого автора.
Действие книги происходит в далеком будущем. За первенство в космическом пространстве сражаются Империя и Республика, две происходящие с Земли силы, обе организованные различным образом, однако цепляющиеся за образцы древних, земных систем. Читателя вводят в действие, когда флот Империи получает приказ переместиться к далекой системе, в границах которой открыто удивительную аномалию. Проблема в том, что в том же направлении, кажется, направляются и республиканские силы. Конфликт повис на волоске, а избежание вооруженного столкновения может оказаться ключевым в контексте таинственной находки.
Несомненным плюсом романа, начинающего трилогию «Рубежи Империи», являются герои. Более всего внимания автор посвящает Эйдану Сэмюельсу, командиру корабля «Сирена». Это человек непокорный и предпочитающий действовать собственным умом. Мы узнаем его как капитана, но вскоре становится ясно, что Сэмюельс, несмотря на занимаемое положение, находится в статусе раба, в котором он оказался, восстав против жесткого регламента. Но читатель уже успевает заметить и другое лицо капитана: человека, который знает, что и когда делать, руководствующийся собственным рассудком и одаряемый не только доверием, но и почти любовью своих подчиненных. Все зависит от обстоятельств. Короче говоря, полнокровный главный герой, с которым читателю легко себя идентифицировать.
Несмотря на то, что внимание автора сосредоточено на Сэмюельсе, остальных героев тоже нельзя считать ничего не значащими дополнениями. Никто из них не изображен шаблонно. Например, можно выделить инквизитора Себастьяна Лерма. Посланный вместе с флотом, инквизитор должен не только следить за военными, но и быть продолжением воли Императора. Лерма представитель разведки, отсюда это недоверие к остальному экипажу, которой не в силах понять загадочный и горделивый характер функционера. Отношения между Лерма и экипажем «Сирены» — одна из вкусняшек, из-за которых первый том «Рубежей Империи» так хорошо чувствует себя в пространстве описания межчеловеческих отношений. А я уверяю, что таких, хорошо выстроенных фигур, тут достаточно.
Не бывает хорошей космооперы без соответствующего размаха. «Краю Надежды» его хватает. Дембский достаточно умело изображает космические столкновения, а что важнее, не действует на этом поле вслепую. В романе множество фрагментов, из которых мы узнаем о законах, управляющих вселенной, о технологии, разгоняющей космические корабли, начинаем ориентироваться в политической ситуации этого мира. Описания, к счастью, вполне удобоваримы даже для чайника от науки, дают возможность передышки перед очередными витками бегущего вперед действия. Благодаря этому, автор идеально дозирует напряжение. Отмеривание литературных пропорций – почти по учебнику.
Рафал Дембский вплел в фабулу ощутимое уважение к истории и обычному человеческому достоинству и чести. Структура космического флота Империи отсылает к Испании времен колониализма, а экипаж во время рейса сопровождает чиновник в ранге инквизитора. Забавным остается и идея, что высшие рангом солдаты во время совещаний принуждаемы к ношению на поясе холодного оружия. Возможно, я ошибаюсь, поскольку не прочитал всех книг, но этот момент кажется мне совершенно оригинальным, а я не помню подобного рода решений у других авторов, работающих в этом жанре. В свою очередь, что до еще одной упомянутой черты – то есть, касаемо проблем чести героев, – легко можно заметить этот момент в сценах, где сплетаются судьбы экипажей обоих флотов. Дембский четко показывает, что там, где подводит сила, на многое способна простая человеческая солидарность: пусть даже тот, кому тебе приходится довериться, является твоим недавним врагом.
«Край надежды» это чудесное начало трилогии. На четырехстах страницах романа Рафалу Дембскому удалось создать необычайно интригующее изображение будущего, в котором изрядную роль играет традиция. Определенным изъяном является тот факт, что автор закончил первый том классической паузой, а продолжения нам наверняка придется подождать. Но на самом деле, это не такой уж и серьезный упрек. Самое важное, что чтение, которое предлагает Дембский, это прекрасно написанная, радующая нас история. Остается надеяться, что очередные два тома, описывающие судьбы капитана Эйдана Сэмюельса и его друзей окажутся настолько же увлекательными».
ФРАГМЕНТ
1. Сеть связностей
Они с трудом избежали широкого потока конденсированной силы. Обычный лазер поглотили бы силовые поля, сгусток плазмы, прорвись он сквозь щиты, был бы рассеян после столкновения с сетью, растянутой по броне. Но это проклятущее оружие могло буквально расколоть эсминец. Эйдан уже видал корабли, треснувшие, словно скорлупа яйца, когда они оказались в зоне воздействия гибридной пушки. Единственным спасением было соответствующее подстраивание дрожи брони, чтобы она поглощала энергию и сразу же отдавала ее в конденсаторы, не впадая в интерференцию, при одновременном включении на полную мощность всех экранов. Тогда существовал шанс удержать атаку. Но если уж он позволил противнику подойти настолько близко, чтобы тот сумел воспользоваться смертоносным и с такими сложностями нейтрализуемым оружием, а при этом оборонительные системы не были на сто процентов исправными, приходилось управляться как-то по другому. На самом деле, единственным выходом было молниеносное уклонение, и Бог один знает, чем грозили эти эволюции каждому из членов экипажа, что не оказался в тот момент пристегнут к креслу. А ведь корабль был пойман врасплох, наверняка не все моряки успели отреагировать на оглашенную парой десятков секунд назад тревогу. Капитан, в свою очередь, не мог ждать, пока люди обезопасят себя и пока придут рапорта о готовности. Командиру приходилось действовать и рассчитывать на малость счастья, на то, что потери будут минимальными. Команды ремонтников еще не закончили работу после прошлой схватки, возвращая в рабочее состояние поврежденные сканеры и генераторы щитов на бакборте, и именно они оказались сейчас подставлены под последствия неожиданных маневров. Как и обслуга орудий, менявшая сгоревшие и поврежденные предохранители. Обычно такое делали автоматы, но корабль буквально минуту назад оказался объектом удачной электромагнитной атаки врага, что прикончила действие ряда систем, а потому работу приходилось проводить вручную. Артиллеристы, торпедисты и их помощники вертелись, заменяя поврежденные части, вписывая координаты в аварийные калькуляторы, вручную просчитывая и запуская в «горячем» режиме ошалевшие компьютеры.
Именно так: ошалевшие. Лучше было б, выйди они из строя полностью, а не шалей, подавая ложную информацию, вводя в хаос целые системы. Это тоже было последствием близкого контакта с врагом. Эм-бомбы были куда менее результативны на дальних дистанциях. Тот, кто оказывался атакован внезапно, имел шансы отбиться, как минимум, процентов на пятьдесят меньше, чем тот, кто готов к схватке. Но в рутинном патрульном полете непросто было поддерживать все системы в полной готовности, поскольку такое поглощало слишком много энергии. Ну и никто не в силах был предполагать, что враг появится так быстро и неожиданно.
Этот бандит приблизился на слепом полете, пользуясь тем фактом, что эсминец, ведомый Эйданом, как раз запустил двигатели классической тяги. Возник венчик плазмы, действительно небольшой, но достаточный, чтобы помешать наблюдению. Впрочем, он должен был следить за ними как минимум пару десятков минут, плотно прикрытый экранами, летя только по инерции. Любая активность двигателя вызвала бы тревогу на эсминце. А значит, враг прекрасно ориентировался, каким курсом будет проходить патрулирование корабля Его Императорского Величества. И это не должно было удивлять. Хуже другое: то, что имперская разведка была не в состоянии установить позицию вражеского крейсера. Но даже это не было настолько уж удивительным. Такая уж судьба, такое уж задание. Вот только могли они здесь иметь дело с кораблем Республики, а использование гибридного орудия свидетельствовало, что истребитель столкнулся с пиратами. А это означало, что нет никакого смысла рассчитывать на соблюдение хоть каких-то конвенций.
– Лево руля! – приказал он. – Потом курс ноль-семь-тридцать, угол один-семь!
– Но нас развернет на двести семьдесят градусов, господин капитан, да еще и наискось! – запротестовал рулевой-навигатор.
– Исполнять, Мартинес! – рявкнул Эйдан. Времени на дискуссию не было.
Подпоручик сразу же ввел новые координаты. Долею секунды позже корабль дернуло, ускорение вжало Эйдана в кресло, почти лишая его дыхания. Жесткий маневр, и у кого-то непривычного к перегрузкам, особенно угловым, он мог бы вызвать тошноту. К счастью, экипаж был прекрасно вышколен, да и к службе – как на эсминцы, так и на корабли классом фрегата – не принимали солдат со слабыми желудками. Такие могли найти себе место на авианосцах или линейных кораблях, на которых обеспечивали хорошую искусственную гравитацию, а не слабое ее подобие, как на всех бортах, классом ниже крейсера. Генераторы искусственной гравитации поглощали слишком много ценной мощи, чтобы монтировать их на кораблях, не предназначенных для слишком далеких самостоятельных рейдов. Броненосец, авианосец или крейсер могли транспортировать меньшие корабли в специальных доках как во время обычного путешествия в пространстве, так и в случае надпространственных прыжков или при достижении сверхсветовой скорости. Конечно, любой эсминец был в состоянии пользоваться двигателем, свертывающим время-пространство, но здесь его крепко ограничивала дистанция. Еще это был вопрос энергии, которую он мог использовать, и отношения гравитационных генераторов к массе корабля.
Очередной сноп смертельной дрожи разминулся с бронею на волос, Эйдан почти физически ощутил вибрацию сцепленных блоков силового поля, хотя и знал, что это невозможно. В пустоте не было среды, способной эту дрожь проводить. Но капитан осознавал, каким силам притяжения подвергались агрегаты оборонной системы.
– Еще бы и микроволны – и будет комплект... – проворчал капитан.
Выругался. Как под заказ, на экране появилось тревожное сообщение от группы прослушки. Противник как раз запустил мазеровые орудия. Через миг-другой должен был пойти еще один смертоносный залп. Что делать? На этой дистанции использование термоядерных боеголовок было практически невозможно. Во-первых, те не успели бы взвестись после того, как покинут метательные аппараты, а если даже и сократить время взвода до минимума, то сам эсминец облучился бы настолько, что не спасли бы и экраны, а экипаж серьезно пострадал бы.
Безвыходная ситуация. Но через миг должна была стать еще хуже.
– Второй корабль врага на девять, на три ниже эклиптики! – пришел рапорт.
Этот приблизился настолько же неожиданно, как и первый. Но каким образом? Ведь этот не подходил из слепого поля. Новая технология? У пиратов? Этого Эйдан исключить не мог. Во время войны технические новинки вводят каждый день. А ведь если ученые Империи истово работают над всё новыми системами маскировки, то и другие должны активно проводить аналогические поиски. Те два корабля, похоже, снабдили новейшими экранами, поскольку старые решения оказались уже расшифрованными. А потому внезапность была не результатом запущенных капитаном двигателей и возникновением слепого поля. Эйдану сделалось несколько легче при этой мысли, но это никоим образом не улучшало его положения.
– Отступаем! – сказал он. Другого выхода не было. В этот миг ожил прямоточный приемник, которым – в порядке исключения – снабдили корабль специально для этой миссии.
– База – капитану эсминца «Сирена», капитану Эйдану Сэмюельсу, информация о тактической ситуации. Два линейных корабля врага вторглись в группировку Альфа. Повторяю, два линейных корабля врага вторглись в группировку Альфа. «Ронин» и авианосец «Валетта» ведут артиллерийскую дуэль. Директивы: обеспечить защиту в зоне двести три. Повторяю: обеспечить защиту в зоне двести три.
Капитан мысленно выругался. Это означало две вещи – он не мог сей же миг сбежать в надпространство, поскольку оставил бы тогда бандитам свободный путь в означенную зону, но и сам он не мог рассчитывать на подмогу. Если два броненосца прорвались внутрь Альфы, то там должно быть полно других вражеских кораблей прикрытия, и наверняка все будут слишком заняты, чтоб озаботиться судьбою одиночного патрульного эсминца. К тому же того эсминца, что уже получил конкретное задание.
«Да к черту! – подумал он. – Мало того, что мы противостоим силам Республики, так еще и эти проклятые пираты! Откуда они тут взялись? Может, унюхали легкую добычу?»
Ну да, тут же первоначально должен был пройти целый караван транспортов. В последний момент конвой отменили. Эти бандиты наверняка ожидали его, а когда он не появился, атаковали первый же корабль, который им подвернулся. И наверняка охотно отправились бы, сразу после ликвидации эсминца, в район битвы, чтобы взять свое, а затем исчезнуть.
– Ты ведь слышал, – прошипел Эйдан. – Остаемся. Максимальная тяга на луче через три секунды. – Он коротким движением большого пальца запустил центральный интерком. – Все по местам! Ремонтные группы, если вы еще не сделали этого, немедленно прервать работы, добраться к ближайшим защитным точкам! Тревога пятого уровня!
Истинный ад должен был начаться только сейчас.
– Прыжковый маневр! – приказал капитан. – Расписание восемь!
Офицер связи охнул, а навигатор ощерился в волчьем оскале. Это означало дьявольскую карусель, истинное безумие. Если сдюжат, им придется встать в док в ближайшем порту и провести массу ремонтных работ, потому что корабль в таком состоянии может не выдержать путешествия к материнской базе.
– Мартинес, выполнять!
То, что началось через неполную секунду, могло лишь присниться в кошмарнейшем из снов. «Хотя нет, – подумал Эйдан, – никакому сну такого не удастся». Три секунды ускорения вниз привели к тому, что желудок его подкатил под самое горло. Потом – рывок влево, где-то секунды на полторы. Еще один вниз, наискосок влево. Прыжковыми маневрами управлял не компьютер – не электронный, не квантовый, простой навигационный калькулятор, в котором не было чему выходить из строя, настолько простым инструментом он оказался. Служил он именно для подобного рода маневров и пригождался также в случае удачной электронной атаки по управлению корабля. После удачной атаки эм-бомбами только такие машины и давали гарантию сохранить элементарный контроль над кораблем. Редко случалось, чтобы электронное оружие действовало в полной мере, но в суматохе битвы какой-то из снарядов мог пройти мимо энергетических щитов и информационной защитной системы. Во время диких маневров не подводило только простейшее оборудование. Во всем прочем разлеталась связность. На самом деле центральная логическая линия была выстроена так, чтобы переносить экстремальные условия, но то, что происходило во время маневров уклонения, выходило за рамки предусмотренного экстремума, и при том – во много раз, забивая функциональность программ. На больших кораблях такие прыжки были исключены, но те и располагали несравнимо лучшей защитой. Просто не должны были использовать такие вот цирковые штучки. Даже и не могли – в традиционном пространстве-времени масса обладала своими законами и ограничениями.
– Запустить батареи А и С, – голос Эйдана звучал чуждо, дрожал, более напоминая карканье, чем человеческую речь. Но слова были чрезвычайно отчетливы. В конце концов, боевая выучка охватывала и такого рода ситуации. Приходилось всего лишь следить, чтобы при очередном маневре не прикусить язык.
– Батареи А и С готовы, – раздался звучный голос в глубине уха. Сигнал пришел через иголки оборудования, вживленные прямо в кость. Капитана, волей-неволей, удивляли вышколенность и самообладание лейтенанта Шадера, главного по артиллерии. Казалось, что голос его даже не дрожал. Хотя все вокруг вибрировало так, что командир мог бы этого и не услышать.
– Огонь без команды, – приказал Эйдан. – Через две секунды.
– Есть огонь без команды!
Капитан вдавил кнопку тревоги.
Им еще повезло, что были в этой сфере одни и могли не переживать, что хаотический огонь случайно кого-то поразит. Что ж, если бы поблизости находились какие-нибудь корабли императорского флота, Эйдан никогда бы не отважился отдать подобные приказы. И так-то существовал риск, что лазерные лучи, не увязшие в целях, уйдут в пространство неизвестно куда и могут совершить некие разрушения. Но волноваться об этом – не время. Даже если такой луч окажется угрозой имперскому кораблю или торговому судну, придет с такого расстояния, что экипажи успеют его заметить и уклониться – или нейтрализовать.
На старых кораблях, в древние времена плававших водами Земли, каждый залп ощущал весь корабль и все на нем, от «вороньего гнезда» до топок, знали, что бой с использованием тяжелых батарей уже начался. Лазерные пушки работали бесшумно, да и вакуум не способствовал театральным эффектам, сами лучи тоже оставались невидимы. Однако речь шла не о зрелищности, но о результативности. Но прошлое оставляет клеймо на обычаях, что главенствуют нынче. Если только время позволяло, на больших кораблях еще развертывали во время боя флаги артиллерийской дуэли, имитирующие те, древние – были они выполнены из углеродного волокна и отлиты так, чтобы выглядеть, будто ими дергали порывы ветра. Во флоте изменилось многое, собственно, почти все, но определенные традиции оставались святы.
Но эсминец, выполняющий маневры уклонения, крутясь, словно волчок и подскакивая, будто вспугнутый сверчок, с таким флагом выглядел бы как минимум смешно.
Эйдан попытался сосредоточить взгляд на приборах. Только некоторое временя спустя ему удалось обнаружить иконку, обозначавшую запуск работы генераторов лазера. Она то темнела, то становилась ярче, в ритме работы орудий. Четыре пульсирующих и четыре – бьющих длинными очередями. Если бы в космическом пространстве можно было наблюдать результат их действия, то окрестности «Сирены» светились бы всеми цветами радуги.
На этот раз лейтенант Шадер не вел себя так спокойно, как минуту назад.
– Это самоубийство! – запротестовал. – Если снаряды сорвутся с направляющих...
– Я сказал «приготовиться», а значит – готовься! – оборвал его капитан. – Исполнять!
– Так точно!
Эйдан стиснул зубы. Прекрасно понимал возмущение подчиненного, но это его называли капитаном эсминца, это он несет ответственность за судьбы корабля.
«За судьбу корабля, верно, – пришла непрошенная мысль, – но ведь она неразрывно связана с судьбою экипажа». Он рисковал жизнью этих людей тем способом, что выходил за границу требований службы и здравого рассудка.
Но он сразу же задвинул эти сомнения прочь. Адмирал Гонзага сказал бы, что это совесть гражданского. В армии не было места для таких проблем. И наверняка – не во время операции в самом центре урагана.
– Мартинес, – снова вызвал он навигатора, что торчал подле маневровой консоли.
– Так точно, – отозвался сразу же дрожащий от вибрации всей палубы голос.
– Сделай расчеты. Через пять секунд одновременно вперед и вращательное движение под углом минус тридцать градусов. Через пять секунд – обратная тяга, противоположный вектор угла, до остановки корабля. Рассчитай силу и время, необходимые для выполнения маневра и наиболее правдоподобную позицию после его завершения. Результаты сразу же бросай на мой тактический.
– Так точно!
– Слышал, Шадер? – спросил Эйдан.
– Я слышал, капитан.
– Ты в состоянии...
– В состоянии, – оборвал его лейтенант. Влет ухватил идею своего командира.
Сэмюельс кивнул, будто офицер мог это видеть.
– Стреляй, когда посчитаешь необходимым, – сказал капитан.
– Стреляю, когда посчитаю необходимым, – повторил Шадер. Эйдан мог бы поклясться, что слышит в его голосе удовлетворение. – Если это долбанное корыто не развалится во время такого маневра, – добавил совершенно за гранью устава, зато согласно с фактическим положением.
– Или если в нас не попадут и того раньше, – ответил Эйдан, пропустив мимо ушей ругань лейтенанта.
– Даю результаты, – прервал его рулевой-навигатор. – Через двадцать пять секунд входим во вращательное движение на пять секунд. Обратная тяга – через семь с половиной секунд до остановки корабля. Вероятная позиция – девять-ноль-три, угол минус восемь-ноль-семь.
– Вероятность?
– Девяносто восемь процентов.
– Исполнять! Маневр через... – быстро глянул на стоппер, включенный рулевым, – одиннадцать секунд. Роберт, хватит времени для обсчета? – спросил Шадера.
– Заканчиваю, – проворчал он. – И пусть Бог бережет нас всех.
Шестью секундами позже скачущий корабль принялся внезапно вращаться с умопомрачительной скоростью, одновременно проваливаясь наискось вниз. Лазеры и мазеры противника на миг потеряли его с прицелов. Когда же поймали цель снова, «Сирена» внезапно дала противоположную тягу, что должно было не только внести целую бурю в передачи сканеров и всех прочих вычислительных устройств, но и ввести корабль во вращение. Сразу после эсминец начал восходить, крутясь, все медленнее, пока, наконец, не остановился.
Эйдан с удивлением, но и с удовольствием услышал, что Шадер приказал открыть огонь, прежде чем вращение завершилось. Профессионал – значит профессионал. Наверняка знал, что делает.
.
Снаряды кинетических орудий, ускоренные до пятисот «g» в долю секунды ударили в крейсер целой серией. Этого защитные системы врага, пойманного врасплох, выдержать не могли. Хватило двух метких выстрелов, чтобы выбить серьезные дыры в броне и разбить три уровня нижней палубы.
Но второй корабль, увидав странные маневры «Сирены», а может даже предвидя хитрость, вознесся выше, под противоположным к эсминцу углом, открыв одновременно огонь из всех орудий.
Концентрированный лазерный залп на волос разминулся с «Сиреной», но поток энергии из мазеров попал в самый центр корабля, без труда пробившись сквозь ослабевшие щиты. Тем временем снаряды из второго кинетического орудия эсминца пролетели далеко от цели.
– Вот сука.
Только это Эйдан и успел произнести, прежде чем все вокруг потемнело.
* * *
– Именно так и могут завершиться рискованные маневры, – заявил тактический аналитик, отстегивая ремни, которыми капитан был пристегнут к креслу. – Смерть корабля и всего экипажа. Из-за одной небольшой ошибки.
Эйдан утер губы ладонью. Увидел на пальцах кровь. Прикусил себе язык, наверняка – когда говорил последние слова.
– В реальности этот маневр как раз удался, – ответил снисходительно. – Иначе ты показывал бы его какому-то идиоту, демонстрируя, как другой идиот беззаботно ухреначил императорский эсминец.
– В реальности вы и правда справились. Но только потому, что те – растерялись. Если бы не то, что не смогли предвидеть ваш идиотский замысел, вы нынче продолжали бы летать где-то там, вместе с остатками «Сирены».
– Но мы даже сейчас управились с одним, несмотря на все твои старания.
Аналитик криво ухмыльнулся.
– Это была такая маленькая премия. Сказать честно, я должен был направить его синхронно с тем, в противоположном направлении. Тогда у вас не было бы даже времени произнести это свое «вот сука».
Эйдан с отвращением взглянул на камеру симулятора, в которой он минуту назад лежал. Напоминала та блестящий белый саркофаг. Рядом Мартинес и Шадер выходили из похожих устройств.
– На следующий раз, вместо того, чтобы вводить корабль в дикие скачки, – сказал аналитик, – вам нужно начать симулирующее отступление, капитан.
– Ага, – фыркнул Эйдан. – А они наверняка бы на такое купились. Зная, к тому же, что именно я командую «Сиреной». Сразу бы решили, что это хитрость.
– А откуда бы им знать, что это вы и «Сирена», ведь корабль не был никак обозначен...
– Не гони, – прошипел Шадер, потягиваясь с гримасой боли. – Они настолько же прекрасно, как и мы, знали, кто где находится. И откуда там внезапно пираты? Должно быть им сдали нас республиканские шпионы. У них есть некоторое число соглядатаев в императорском штабе – как и наших у них. А я допускаю, что и больше, потому что наши любимые гранды слишком горды, чтобы пачкать руки непосредственной агентурной работой. Зато охотно подставляют грудь под ордена.
– Вы сеете пораженческие настроения, лейтенант, – осадил его аналитик. – В нынешней ситуации...
– Да в жопу, – снова прервал его Шадер. – Если я не нравлюсь императорскому штабу, адмирал Гонзага может в любой момент разорвать мой контракт. Я плакать не стану, работы для хорошего наемника хватит в любом месте, пусть бы и у пиратов. Уж кого-кого, а меня тут ничего не удерживает!
– За такие слова...
Похоже, у аналитика нынче была черная полоса, когда речь шла о том, чтобы завершить мысль.
– Рот закрой, – отрезал капитан. – Роберт дело говорит. А все те ваши анализы, – сделал движение ладонью, охватывая стерильные внутренности лаборатории, – можете себе хоть и в сапоги засадить. Война – это не размышление о возможностях, это действие. По крайней мере, во время битвы. Мудрствовать можете в штабе, а лучше всего – перед лицом Его Императорского Величества.
– Из императорской казны на эту исследовательско-тренировочную базу идут немалые миллионы. Его Величество в мудрости своей посчитал, что необходимо уменьшить потери. Новейшие технологии...
– Ох, да заткнись уже, – Шадер сказал это почти умоляюще.
Эйдана же удивило несколько другое. Аналитик говорил так, словно обращался не к ним, но провозглашал свои мудрости в сторону кого-то, кто за ними наблюдал.
– Инквизитор Лерма, приглашаем к нам, – крикнул капитан. – Вам нет необходимости прятаться и напрягать этого бедолагу.
Аналитик покраснел, потом побледнел, открыл рот, словно желал возражать, однако так ничего и не сказал.
– Сам Себастьян Лерма почтил нас своим невидимым присутствием? – спросил Шадер. – Пожелал взглянуть на симуляцию? На чудесное оборудование нового поколения?
Несмотря на иронию, в голосе лейтенанта слышалось также неохотное, невольное удивление относительно этой технологии. Оборудование лаборатории и правда было импонирующим. Мыслящие машины довели симуляционное оборудование до совершенства. Сделали его совершенным до той степени, что люди, находясь на сеансе, чей уровень вмешательства в разум далеко превосходил самый совершенный гипноз, не только ощущали полную реальность ситуации, но часто забывали даже, что все это уже произошло. Это было обстоятельство, помогающее им модифицировать свои действия. Капитан и сам оценил развитие техники, но при этом, как уже и заявил, полагал весь этот цирк совершенно лишним.
Инквизитор вошел в зал, властно взглянул на аналитика, который сжался, словно желая сделаться невидимым. Таким же высокомерным взглядом Лерма одарил Эйдана, Шадера и молчаливого, шокированного навигатора. Капитан и командир артиллерии совершенно не обратили внимания на взгляды этого человека, но Мартинес сразу же вытянулся во фрунт.
– Капитан ди Навио Эйдан Сэмюельс, лейтенант Роберт Шадер и подпоручик Диего Мартинес. Приветствую господ офицеров, – Лерма легко поклонился, или, вернее сказать, дернул головою в имитации такого поклона.
Лишь для капитана, – хотя говорили они на всеобщем, – он использовал испанское соответствие его звания, прекрасно зная, что это раздражает Эйдана.
– И что привело к нам самого великого инквизитора? – спросил Сэмюельс.
– А откуда вы знали, что именно я за вами присматриваю? – вопросом на вопрос ответил Лерма.
– Потому что дела, связанные с наукой в широком смысле слова – ваша юрисдикция.
– Я мог прислать и кого-то из младших инквизиторов.
– Только не к нам, – засмеялся Эйдан. – Не вы и не к нам. Дон Себастьян известен тем, что любит знать, что происходит в его хозяйстве. А никто из уполномоченных, будь он и лучшим чиновником, не в силах оценить то, что увидит, настолько точно, как Ваше Преосвященство собственной персоной.
Это «Ваше Преосвященство» капитан произнес таким тоном, что у аналитика мурашки пошли по спине от страха. Он бросил короткий взгляд на инквизитора.
Но Лерма не казался задетым или хотя бы сколько-то взволнованным. Уселся в единственном кресле в помещении – том самом, что принадлежало аналитику. Закинул ногу на ногу, оплел колено пальцами. Выглядел в такой позе как памятник мыслителю из древних времен. Худощавый, с темными, простреленными сединой волосами и черными глазами, он производил впечатление настолько же неприступного, как и само Его Императорское божественное Величество. Однако на Эйдана и его офицеров это не производило особого впечатления. Мартинес уже пришел в себя, и снова уселся на краю саркофага.
– Верно. Хотел собственными глазами увидеть, как сражается славный капитан Сэмюельс.
– И стоило ради этого оставлять другие, наверняка неизмеримо важные обязанности? – спросил иронически Эйдан.
– Полагаю, стоило, – инквизитор серьезно кивнул. – У меня был случай поглядеть, как не должно поступать. А, собственно, как буквально в пять минут нарушить как минимум пятьдесят параграфов Устава Службы Космического Флота Его Императорского Величества.
– Неужто адмирал Гонзага решил со мной расстаться? – Сэмюельс прищурился. – Не полагал я, что он пожелает оказать мне эту милость именно теперь, когда упомянутый уже непобедимый Космический Флот Его Императорского Величества использует такой кнут, какого не бывало никогда дотоле в неизменно славной его истории.
– Совершенно излишний сарказм, – спокойно сказал инквизитор. – И безосновательны ваши опасения. Это всего лишь дружеский визит, ничего более.
Эйдан искоса глянул на Лерма.
– Из того, что мне известно, – проворчал, – и в чем мне не единожды приходилось убеждаться на собственной шкуре, императорские чиновники в ранге инквизиторов не привыкли наносить дружеских визитов. Даже тем, кого они вслух называют друзьями, а я ведь к таким вовсе не принадлежу. Инквизитор всегда должен знать куда больше обычных людей.
– А также больше видеть и больше слышать, – дополнил Лерма.
– Именно, – капитан глянул на Мартинеса и Шадера. Нахмурился, видя что начинают скалиться, предвидя то, что скажет сейчас командир. – Из-за того, что им должно столько слышать и видеть, часто они видят и слышат вещи, которых не бывает или...
– Лучше не заканчивайте, капитан, – предостерег инквизитор. – Как гласит старая пословица, словно – не воробей, вылетит – не поймаешь.
– Воробей? – пробормотал Мартинес себе под нос.
Эйдан услышал.
– Воробей – маленькая птичка, давным-давно чрезвычайно распространенная на Земле, – пояснил. Мартинес, воспитанный на далекой космической станции, присматривавшей за колонией, знал о старом мире немного. Даже если в школе и учили какие-то базовые вещи, наверняка ни один мальчишка в здравой памяти не сумел бы усвоить всего. На темных рубежах мира есть куда более интересные вещи.
Потому он поблагодарил кивком. Зато Шадер молчать не намеревался.
– Его Преосвященство или как там называть инквизитора, – пролаял, – довольно скор на угрозы. Наверняка, имея за спиною силу и величие Империи, легко пугать малых сих. Но ведь и в Библии написано: «так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне».
– Евангелие от святого Матфея, глава двадцать пятая, стих сороковой, – кивнул инквизитор. – Вы так хорошо знаете Святое Писание, лейтенант?
– Не слишком-то, – покачал головой Роберт. – Но эту цитату я запомнил.
– Типично, – инквизитор указал в усмешке белоснежные зубы. – Каждый черпает из Библии только то, что ему соответствует, не взирая на смыслы, которые должны быть усвоены.
Сэмюельс оттопырил губу. Может Лерма платили за провозглашение таких вот банальностей, но ему наверняка не дадут премию за выслушивание этих премудростей.
– В чем дело, инквизитор? – махнул он нетерпеливо рукою, утихомиривая собирающегося дать резкую отповедь Шадера. – Только коротко. Пребывание в симуляторе отбирает у человека почти столько же энергии, что и настоящий бой, а потому мы устали и не слишком-то готовы к пустой болтовне.
– Да ни в чем, господин капитан. Как я и сказал, пришел сюда, ведомый интересом и дружелюбием. У меня нет намерения проверять вашу лояльность или, Боже упаси, компетенцию.
– Прекрасно, – холодно произнес Эйдан. – Я боялся уже, что получу отцовское наставление от Вашего Преосвященства.
Лерма тяжело вздохнул. Было видно, что разговор ему неприятен. Капитан задумался, отчего всевластный инквизитор сносит его непритязательные уколы. Что-то тут было.
– Не знаю, отчего вы полагаете, капитан, что я должен появляться, только чтобы выполнять какие-то обязанности. Мне был интересен этот бой. По всему имперскому флоту о нем уже ходят легенды. Тот маневр помог вашему кораблю избежать гибели, и одновременно позволил встать на позицию, в которой вы настолько повредили крейсер, что тому пришлось отступить из сражения, а командир пиратского эсминца предпочел не вступать в поединок. Республиканцы и вправду подставили ваш патруль пиратам, посчитав, что он – слабейшая точка, и что одинокий эсминец не должен представлять проблем для бандитов.
– Именно для того, кроме прочего, и высылают патрули – чтобы избежать засад, – Эйдан пожал плечами. – Но в этом случае, конечно, вместо того, чтобы оставаться только элементом системы охраны, нам пришлось сражаться. Не было времени на утонченную тактику и решения. Чистая импровизация.
Лерма улыбнулся. Эйдан внимательно смотрел на него. Такие типы, даже если смеялись во все горло, взгляд всегда имели холодным и неподвижным. Но в этом случае он с удивлением отметил, что глаза инквизитора изменили выражение. Утратили холодную, профессиональную внимательность, словно мужчина позволил себе немного расслабиться. Но уже через миг все вернулось к норме, зрачки Лерма буравили капитана.
– Если это была импровизация, – сказал императорский чиновник, – то жаль, что вы не виртуоз фортепиано. Это такой древний клавишный инструмент, действующий без притока электрической энергии, – пояснил он Мартинесу.
– Знаю, – подпоручик заскрежетал зубами от злости. – Я не настолько темный.
– Наперед-то откуда знать, – легкомысленно обронил инквизитор. – Я даже не знаю, говорят ли в такой колонии, как та, где тебя воспитали, на общем, или только бормочут на каком-то полупиратском наречие.
Эйдан удивленно посмотрел на Лерма. Они были знакомы пару лет, и может непросто было называть их взаимные отношения хорошими, но Себастьян всегда сохранял безукоризненные манеры. Что-то его должно было беспокоить, если он выплеснул неудовольствие на невиновного Дега. Наверняка не было у него слишком много причин любить колониста и бывшего пирата, то ведь и Мартинес не был пиратом уже давным-давно, оставаясь на службе Его Императорского Величества.
– Говорят, – со злостью ответил подпоручик. – Может даже лучше, чем в некоторых кругах императорского дворца. Я слышал, что там больше неграмотных, немытых дворян, чем людей по-настоящему просвещенных.
Теперь Эйдан перевел удивленный взгляд на Мартинеса. Парень редко бывал высокомерен в отношении чужаков, нужно было ему крепко наступить на ногу, чтобы вызвать злость, да, к тому же, он боялся инквизиторов как огня. Ничего странного: он видал собственными глазами, что могут творить чиновники Его Величества со схваченными пиратами. Сам он едва-едва не стал их жертвой.
– Хватит уже! – наконец отрезал капитан.
Взглянул на аналитика. Ученый слушал разговор с раззявленным ртом. Сэмюельс поставил бы годичное жалование на то, что бедолага чувствует себя, словно проснулся в другом мире. Наверняка ему никогда не приходилось слышать, чтобы кто-то таким-то образом относился так к человеку настолько высокого положения, как Лерма.
– Дон Себастьян, если вы и вправду прибыли к нам безо всякой миссии, задания и всяких таких вещей, то прошу позволить мне откланяться. Нам нужно бы отдохнуть, потому что потом придет время написания рапортов.
Скривился при одной мысли об этом. Ненавидел бумажную работу, а после каждого вылета, после каждого патруля необходимо было заполнять кипу документов. Война требовала жертв не только у жизни, но и у приватного времени моряков и солдат. А уж у офицеров – наверняка. Бывали моменты, когда он завидовал пиратам. Они и впрямь жили под постоянным ощущением угрозы, преследуемые обеими сторонами конфликта, частенько используемые, но по крайней мере, когда они уничтожали или захватывали корабль, им не приходилось проводить половину ночи, описывая и мотивируя решение.
– Конечно, капитан, конечно, – Лерма вернулся к привычной вежливости. – Не задерживаю вас, тем более что хотел бы задать еще несколько вопросов нашему приятелю.
Небрежным жестом указал на аналитика, который побледнел и на миг перестал дышать.
Эйдан кивнул на прощание, Шайдер небрежно отсалютовал, а Мартинес сделал вид, что инквизитор превратился в воздух».
Даниэль Ногаль – автор совсем молодой, а «Малайский Экскалибур» – первая его книга. Родился Ногаль в 1984. Выпускник Вроцлавского университета, по образованию – политолог, по профессии – журналист, по увлечению – путешественник. Влюблен в Азию, а особенно, по его словам, в Малайзию. За спиной у него – штуки четыре опубликованных рассказа (первый – вышел в 2005 году), в том числе и рассказа «Механическая канарейка Чирновского», победившего в одном из конкурсов на стимпанковый рассказ одного из польских литературных порталов. На сайте издательства «Genius Creations» (и – да, это очередная книга этого не раз уже упомянутого мною издательства), Ногаль характеризуется таким вот образом: «Любитель всяческих игр (от ролевых, через компьютерные, до покера), американских сериалов и тяжелой музыки. При этом свои достающие до пояса волосы срезал он давным-давно. Молодость провел за чтением, более всего предпочитая толстенные тома, однако однажды он вышел на солнце, и ему понравилось».
АННОТАЦИЯ ИЗДАТЕЛЬСТВА
«Куала-Лумпур, недалекое будущее. Продолжается холодная война между глобальными силами, то есть – Китаем и арабским миром, а столица Малайзии становится одной из главных арен конфликта. Овэйн Ллевелин, специалист по добыче труднодоступной информации, получает нетипичное задание: должен найти Таминг Сари, легендарный малайский артефакт. Принимая поручение, впутывается в игру, в которой, однако, речь идет о чем-то большем, значительно большем, чем просто о добыче легендарного клинка.
На доске появляются новые игроки: китайская и кувейтская разведка, нигерийские и индийские гангстеры, триада и тайные сообщества, которые должны были давным-давно исчезнуть. Гибнут люди, оживают погашенные конфликты, а многонациональный малайский котел начинает кипеть. И это – только начало».
«На издательство «Genius Creations» я гляжу как на рарога. Не удалось ему, правда, реализовать амбициозные издательские планы прошлого года, но, несмотря на все, оно строит не менее амбициозные планы на год текущий, а прежде всего – издает польских авторов, в том числе и дебютантов. И именно о книжке дебютанта я сегодня и хотела бы нынче поговорить. Речь идет о «Малайском Экскалибуре» Даниэля Ногаля, чья обложка, несомненно, притягивает взгляд, пусть меня она и не убедила бы приобрести книгу, поскольку та несколько... неопределенная. Правда, после чтения, я могу сказать, что она неплохо отображает содержание, но как фактор, должный убедить потенциального читателя – играет слабовато. Но это уже замечания в сторону издательства, мы же лучше займемся самим дебютом.
О главных грехах дебютантов можно писать много и радостно, но попробую сосредоточиться на тех, что важнее прочих. Начать стоит с главного героя, который в идеально плохом дебюте должен быть красив, мудр, благороден и непобедим. Как с этим у Ногаля? Что ж... главный герой – это валлиец – Овэйн Ллевелин. Невысокий и не слишком красивый, хоть нужно признать, что – неглупый, а к тому же – таящий несколько неожиданностей, но до героя, спасающего мир, ему куда как далеко. По сути, вместо спасения мира он, главным образом, занимается выживанием в непростых малайских реалиях, где он выискивает необходимую ему информацию. В этом случае Ногаль – прощен от греха: он приготовил героя неочевидного, который в качестве рассказчика раскрывает перед нами свое нутро и, нужно это признать, даже позволяет нам себя полюбить. Это типичный «сэлф-мейд мэн», который, несмотря на непростые обстоятельства, выстроил свою жизнь и сумел чего-то достигнуть. А еще он – не просто рассказчик, но и достаточно благодарный проводник по Малайзии, которая – настолько же важная героиня, что и сам Ллевелин. Остальные герои – достаточно стереотипны: таинственная работодательница, всесильный, беспощадный политик, прекрасная незнакомка, протягивающая руку помощи в самый неожиданный момент... Над всем этим автору неплохо бы еще поработать, тут он, скажем так, допустил небольшой четверть-грешок при создании героев, но не станем рассеиваться, вернемся к грехам главным.
Второй – связан с местом действия, поскольку, если уж есть у нас актеры, то нужно их где-то размещать. Тут дебютанты или идут на тотальность и придумывают собственный мир, который частенько на каждом шагу расходится по швам, полный противоречий и нелогичностей – или пользуются местами существующими, в некоторой степени их модернизируя. Полбеды, если им известна выбранная локация... Даниэль Ногаль выбрал нетипично и решительно неслучайно, поскольку удается почувствовать, что Малайзию он любит и, вероятно, знает (в этой случае я не осмеливаюсь судить). Если же речь о модификациях, то им подвергнут весь мир, к какому относится большинство фантастических элементов, какие мы встречаем в книжке. Представленное будущее – не слишком далекое, но в нем диаметрально изменился расклад на мировой политической сцене. Европейский Союз – уже лишь воспоминание, а все важное разыгрывается теперь в Азии. Фантастики в повседневной жизни героев почти не видно, хотя то тут, то там появляются гаджеты, напоминающие читателям, что это, все же, не наши времена. И хорошо, автор не стремиться к головоломным проблемам предвидения технологического развития, а картинка, которую он рисует, достаточно убедительна. На десерт мы получаем подробное описание малайской политической сцены, благодаря чему история не висит в пустоте. Представленный тут мир почти пульсирует жизнью и не производит впечатления плоских декораций (никакого «э-э-э... это ведь только макет!»). В смысле места действия – несомненный плюс.
Оттого потенциал есть: особенная и подробная картина мира, интересный герой и экзотический фон – это и так больше, чем предлагают нам многие из выходящих нынче романов. Однако теперь мы добираемся до третьего главного греха, каким может стать сюжет. В дебютах нередко он необдуман и неловок, управляет автором, хотя должно быть наоборот. На этом поле автору удалось достигнуть половинчатого успеха – все кажется хорошо продуманным и сложенным, хотя, увы, под многими углами зрения – довольно штампованным. Задание из разряда «миссия невыполнима», связанная с легендами и историей, поиски потерянного артефакта, войны разведок, сражения людей власти – и герой, не вовремя открывающий, что он – пешка в старых добрых шахматах. Правда, темп не подводит, но, увы, Даниэль Нагель не совладал с концовкой. Пришлось ему подходить к ней несколько раз, из-за чего, вместо сильного удара, мы получаем главную мысль в рассрочку. С одной стороны, похвально, что автор хотел тщательно завершить все линии (тем самым, избегая еще одного из дебютантских грехов), но у такого вида романов – ориентированных на приключение, где действие летит вперед с первых страниц – никогда не должно разменивать четкое завершение на серию дробных. Когда мы уже полагаем, что добрались до grande finale, получаем непрошенное выступление на бис, а потом еще одно... Я не говорю, что это полностью разрушает целостность, но завершение – это элемент, над которым Даниэль Нагель наверняка должен поработать.
Поэтому: без совершенства, но – неплохо. Полагаю, что с каждым следующим текстом автор «Малайского Экскалибура» будет отрабатывать стиль и набирать размаха, потому должно его внести в список авторов, за которыми стоит наблюдать».
ФРАГМЕНТ
1
Я разворачиваюсь и ухреначиваю.
Назад на второй этаж, коридором, к приоткрытому окну. Хватаюсь за фрамугу и рывком отворяю ее пошире. Что-то с треском ломается, какой-то крючок или другая какая помеха. Быстрый взгляд вниз. Лоронг Панггонг находится двадцатью футами ниже, но на сомнения времени нету. Негры с мачете уже за несколько шагов от меня. Протискиваюсь, свешиваюсь с парапета и... лечу!
Приземляюсь на тротуаре настолько мягко, насколько могу, а потом сразу перекатываюсь через плечо, чтобы смягчить инерцию. Но все равно в щиколотках и коленях ощущаю боль, что парализовала бы меня, когда бы не адреналин. Уж кто-кто, но нигерийские гангстеры умеют мотивировать человека.
Негры за мной не выскочили, направились к лестнице. Даже с улицы слышу, как перескакивают через несколько ступеней, вот-вот окажутся здесь.
Вскакиваю и бегу, а скорее – пытаюсь бежать. Только вот куда? На Петалинг-стрит, конечно же.
В переполненном сердце Чайна-таун, под крышей из плексигласа, я оказываюсь уже через минуту. Несмотря на это, все еще слышу бегущих за мной нигерийцев. Еще миг – и я исчезну с их глаз. Слишком много вокруг пестрых прилавков, слишком много людей. Что не меняет факта, что нигерийцы и здесь могут до меня добраться, пробираясь следом сквозь толпу. Потому я должен исчезнуть в каком-то укромном местечке.
В таком, например, как ресторан Бабушки Ву.
– О, и кто же нас проведал? – закричала старая китаянка, едва лишь, задыхаясь, я переступил порог ее заведения. – Приветствую, сынок!
– Добрый вечер.
Бабушка сидит за столом с тремя гангстерами из Шио Шам Онг, что внимательно поглядывают на меня. Со взаимностью.
Один из них – близнец молодого Джеки Чана времен, скажем, «Пьяного мастера». Даже прическа идентична. Двое других выглядят так, что я не узнал бы их, встреть на следующий день на улице. Обычные китайские морды, мускулистые татуированные руки, золотые цепи на шеях, коротко постриженные зализанные волосы. Так, рядовые триады, каких полно в Куала Лумпуре.
– Садись там, – Бабушка указывает на столик в углу. – Сейчас принесу тебе поесть.
Я киваю. Подхожу к столику и отодвигаю пластиковое кресло. Но прежде чем успеваю присесть, в заведение врываются трое нигерийцев.
Джеки Чан и трое его приятелей сразу же вскакивают на ноги. Остальные клиенты, одни китайцы, изображают полное сосредоточение на еде и не смотрят ни на негров, ни на гангстеров Шио Шам Онг. А я все стою, сжимая спинку кресла, и уголком глаза косясь на дверь в кухню, которой могу добраться до заднего выхода.
Двое гигантских нигерийца с мачете, засунутыми за пояс, глядят на меня. Тот, в черном костюме, обращается к китайцам из триады:
– Нам не нужны проблемы. Хотим всего лишь поговорить с этим джентльменом, – кивком указывает на меня.
– Сынок, – Бабушка Ву, все еще сидя на своем месте, обращается ко мне, – а ты хотел бы поговорить с этими... джентльменами?
Я невинно улыбаюсь.
– Не особо.
– Следовательно, господа, прошу вас покинуть мое заведение. Насколько я знаю жизнь, моя еда вам не понравится.
Негр в костюме щурится. Не отвечает, но и с места не двигается.
– Ты глухой? – роняет Джеки Чан, делая шаг в сторону пришельцев. – Бананы не подаем. Нахрен!
Нигериец в черном сохраняет спокойствие, но один из его больших коллег тут же подшагивает к китайцу и встает с ним лицом к лицу. Ну, может не совсем так, поскольку лицо гангстера триады находится где-то на уровне солнечного сплетения негра.
Джеки Чан, у которого за спиною уже его приятели, медленно поднимает голову и смотрит в темные глаза рослого нигерийца.
– Кажется, я должен повторить. И помедленнее, – цедит он сквозь зубы. – У-хре-на-чи-вай!
2
В тот день мы встретились у Гарета, в доме неподалеку от Миллениум Стэйдием. Гарет был пианистом, гитаристом и учителем музыки. Уже на лестничной площадке я слышал, что играет он «Hen Wlad Fy Nhadau». Вместе с ним пели Клиф и Эмма. Голос Райана до меня не доносился, но я знал, что – тоже там. Райан никогда не опаздывал и никогда не пел. Не знай я его так хорошо, решил бы, что он – не валлиец по происхождению.
– Os treisiodd y gelyn fy ngwlad tan ei droed, – присоединился я с порога к последнему куплету, – mae hen iaith y Cymry mor fyw ag erioed.
Минутой позже я сидел в кресле со стаканом «Пендерина» в руке, слушая клавишные импровизации нашего золотоволосого барда. В средневековье Гарет наверняка оказался бы украшением королевского двора, любимцем монархов и дам. По крайней мере, пока бы не расстался с жизнью за шашни с чужими женами, к чему – как и пристало менестрелю – была у него склонность.
Был у нас и друид. Собственно, нео-друид, с импонирующей бородою, но без серпа в руке и вместо белых жреческих одежд носящего футболку какой-то металлической группы. Никогда не удавалось мне раскусить, и вправду ли он верил в Богиню, гадание по деревьям и прочую хренотень, или просто была это кельтская форма хипстерства.
У окна – зеленоглазая Эмма, принцесса с задранным носиком, вот уже вторую неделю не разговаривающая со мной. Единили нас странные отношения. Порой мы бывали любовниками, порой – приятелями, а порой – двумя людьми, которых объединяло исключительно общее дело.
Ну и был еще с нами Райан, наш здешний воин. А конкретней – экс-коммандос, ветеран Сирии. Плечистый парняга с челюстями как ящики и крохотными черными глазками. Это он учил нас стрелять, красться, прятаться в городе, словно в лесу.
В таком составе – только и отправляться в подземелья и убивать драконов. Конечно, белых и зеленых, красные ведь – на нашей стороне.
– Когда доставка? – спросил Райан, когда Гарет оторвал холеные пальцы от черно-белых клавиш.
– Послезавтра первый транш, – ответил я, отставляя пустой стакан. – Через девять дней – второй. Клифф, у нас уже есть весь список мест, где мы передаем оружие другим группам?
Друид тряхнул бородою.
– Пока нет. Но завтра все будет. Как только...
Внезапно кто-то постучал в дверь. Сильно, нетерпеливо.
– Ты ждал гостей? – глянула Эмма на Гарета.
– Нет, – ответил бард.
Подошел к двери, но прежде чем открыть, спросил:
– Кто там?
– Полиция, – было ему ответом.
* * *
Не приехали арестовывать нас за заговор и терроризм. Приехали, поскольку – к нашему удивлению – нашелся украденный «вольт», автомобиль Гарета. Невероятно, верно? Ничего странного, что стражи порядка хотели похвастаться лично.
После того, как за ними закрылись двери, мы молчали минуты три, переваривая впечатления. Наконец Гарет взорвался диким хохотом, а через миг и все мы ржали, как безумцы. Ну, кроме Райана, конечно. Райан – только улыбался. Зато Эмма смеялась громко и даже взглянула на меня с тем своим сексуальным блеском в малахитовых глазах. Я знал уже, что ближайшую ночь мы проведем вместе.
Потом мы успокоились. Позже выпили еще немного виски и вернулись к беседе о приготовлениях к тому, что должно было случиться в Кардифе в день Гуил Вайр-и-Канхуиллай.
Гуил Вайр-и-Канхуиллай, день Девы Марии Громницы, а некогда – кельтский праздник Имболк. Именно этот день премьер Великобритании, Энтони Грин, выбрал для визита в Уэллс.
В одном из отелей подле Кардиф Бэй должен был состояться съезд Консервативной Партии. Отчего именно Кардифф, где вот уже много недель продолжались беспорядки, в которых я первоначально даже принимал участие? Именно поэтому. Чтобы продемонстрировать, что, несмотря на акты насилия в Северной Ирландии, несмотря на манифестации в Шотландии, Уэллсе и даже в Корнуэллсе, несмотря на фатальную экономическую ситуацию, Соединенное Королевство все еще едино.
Мы, Дрейгиай о Гуиннет, благодаря помощи Ирландской Республиканской Армии, намеревались доказать, что это чушь. В день Гуил Вайр-и-Канхуиллай в уэльской столице должны были взорваться бомбы. А сразу после того отряды Драконов из Гуиннет, готовые и до зубов вооруженные, должны были броситься в битву за свободу.
Белфаст, Кардиф, а вскоре, возможно, и Глазго. Этого Англия не должна была пережить. Близился конец Соединенного Королевства.
* * *
Я глянул на часы. «Made in China», конечно же. Было четверть двенадцатого ночи. Руки у меня тряслись.
Двое ирландцев, длинноволосый Робби и Шон без переднего зуба, помогли нам упаковать ящики в ржавеющий «Воксхолл Мовано», который под слоем грязи наверняка был белым. По крайней мере, когда-то.
– Лак матч, – бросил на прощание Шон, чвиркая слюной сквозь дыру в зубах – и мы поехали.
Райан за рулем, я слева. Выстукивал на торпеде валлийские народные мелодии.
– Спокойней, – сказал коммандос, глядя на меня черным глазом. – Если нервничаешь сегодня, то что будет, когда придется взять в руки автомат? Поздно отступать.
– Я справлюсь, – ответил я, хотя сомневался в этом все сильнее.
Через несколько минут мы оказались по первому адресу, который дал нам Клифф. Это был магазин здоровой пищи в Гранжтауне, два квартала к югу от индуистского храма Шри Шваминарайан Мандир. Мы въехали во двор позади него и припарковались у тамошних дверей.
– Есть ключи? – спросил Райан.
Я кивнул и выскочил из фургона. Осмотрелся. Не увидев никого, подошел к двери, чтобы проверить, подходят ли ключи к замкам. Подходили.
Райан заглушил мотор и вышел, мы принялись вносить ящики внутрь. В магазине нужно было оставить лишь три – зато один из них был важнее прочих, приплывших из Ирландии. Были там сентекс и электроника для бомб. Именно отряд из Гранжтауна должен был заняться фейерверками. Мы не знали подробностей и не должны были их знать. Чем меньше одна ячейка знала об остальных – тем лучше.
Мы втащили последний ящик и вышли из магазина. Когда я закрывал дверь, из-за нашего фургона вышли трое бритых на лысо дуболомов, любителей стероидов и спортивной одежды. Один из них держал молоток для крикета.
– Оставьте открытым, – обратился ко мне тот с молотком. – Ага. И попросим еще ключики от машины.
* * *
Я даже сказать не могу, как он их смел.
Все произошло быстро. В один момент Райан делает шаг вперед, во второй – дуболом лежит на асфальте с расквашенной мордой. Понятия не имею, когда коммандос успел надеть на руку катет.
Один из двух оставшихся сразу же бросается наутек. Мудрое решение. Второй же был слишком глупым. Бросился с кулаками на Райана, а уже парой секунд позже стоял на коленях, плевал кровью и выл. Потом оказался оглушенным ударом в голову. То есть – я надеялся, что он только оглушен.
В этом не было никакой утонченности. Никаких сложных техник, бросков или рычагов. Только скорость, решительность и грубая сила. Инстинкт убийцы. Я никогда не научился так сражаться.
– Ладно, пошли, – Райан потянул меня за плечо. – Давай.
Я с недоверием покачал головой.
Остальные доставки – а их в ту ночь было еще четыре – реализовали мы без помех. Условились о следующей встрече. У Клиффа, неделей позже, в день получения второго транша.
В тот день, когда сборная Уэллса играла в регби юнион против Новой Зеландии.
Играли мы у себя, на Миллениум Стэйдием. Конечно, я купил билет, уже несколько лет я не пропускал ни одного матча сборной в столице. Мы должны были идти с Эделем, но малаец, похоже, придется искать другого товарища. Странно смотрел на меня, когда я говорил, что не могу выбраться на матч.
– Как это? Ты не можешь? – переспросил несколько раз. – Ты?
Я не мог, поскольку не успевал на вечернюю встречу. Но, по крайней мере, мог посмотреть по телевизору первую половину. И начало второго тайма. И может еще несколько минут... Ну что? Там могла быть первая за семнадцать лет победа над «Олл Блэкс»!
Иан Гордон как раз взлетел в воздух, вытолкнутый коллегами, чтобы поймать мяч, когда я понял, что уже – больше десяти. Выбежал из дому, даже не выключив телевизор.
Я поймал такси и поехал к Клиффу. Понятное дело, не стал выходить перед домом, что он снимал на Гамильтон-стрит. Я вообще не говорил водителю, чтобы тот повернул на ту улицу, вместо этого остановились мы за углом, на Кингс-роуд. Обычно я бы вообще не воспользовался такси, но – опаздывал. Опаздывал на встречу Драконов из Гуиннет! Из-за матча по регби!
Я вылез из машины. Отправился к перекрестку, завернул за угол... и окаменел, словно тролль на солнце.
На улице перед домом Клиффа стояли три черных машины, а хмурые типы в темных костюмах и бежевых френчах вели к ним членов моего отряда, закованных в наручники.
– О Боже, Боже, Боже... – шептал я.
Райан выглядел спокойным, как всегда.
Эмма сжимала узкие губы и встряхивала головою, а лицо ее было еще бледнее, чем обычно.
Клифф ругался. Или накладывал языческие проклятие. Сам не знаю.
Гарет... Гарет, кажется, что-то бормотал. Но это мне наверняка лишь почудилось, непросто было рассмотреть подробности. Был я слишком далеко, а стоящий перед домом фонарь каждого из моих товарищей освещал лишь на миг-другой.
Незамеченный никем, я вернулся за угол. А минутой позже вскочил в автобус, что как раз отъезжал от ближайшей остановки.
Еще неполных десять лет назад пятисотметровые башни-близнецы назывались иначе, но когда саудитский консорциум выкупил то, что осталось от фирмы «Петронас» после женевского кризиса, изменение имени сделалось естественным. Именно тогда все и набрало разгон, именно тогда всерьез началась холодная война между двумя наибольшими силами двадцать первого век – между арабским миром и Китаем. А Куала Лумпур, восьмимиллионная метрополия и центр мировой банковской системы, сделалась одной из главных территорий этой войны.
Два стеклянно-стальных гиганта выглядят словно объекты с другой планеты, как нечто из фантастических фильмов двадцатого века. Архитектурно они, вроде бы, должны соотноситься с традициями мусульман, однако я ставил бы на инопланетян. Когда солнце прячется за горизонт, а башни Аль-Аббас светятся в ночи, словно гигантские фонари, я смотрю на них, словно загипнотизированный. Нет, не смотрю на них впервые. Скорее – в тысячный раз. Обитаю в Куала Лумпур несколько лет, но все равно, едва лишь появляется такая возможность, вечером прихожу сюда, к моему любимому ирландскому пабу с видом на два космических гиганта. Тут же я принимаю и заказчиков.
Отвожу взгляд от башен, тянусь за планшеткой и очками. Да, я ношу очки. Не люблю линзы, надеваю их лишь когда нет другого выхода. Конечно, я знаю, что операция на глазах стоит гроши, и что можно ее сделать, войдя в клинику просто так, с улицы. Но я не люблю госпитали, а еще больше не люблю операции. Ну ладно, я просто ужасно их боюсь.
Включаю планшет и заглядываю в сегодняшний «Нью-Страйтс Таймс». Первые страницы, как обычно, заполняют репортажи с китайских и индийских демонстраций в Джордж-Тауне и Кота Кинабалу. Новости снабжены комментариями политиков – конечно же, исключительно мусульманских. Несколько движений пальцем, и я уже в разделе «Бизнес». Черт, акции «Протона» продолжают падать из-за тех новых индийский налогов. Эх, захотелось мне поиграть на бирже...
– Монсеньор Ллевелин? – слышу женский голос с явственным французским акцентом. Я поднимаю голову.
Бизнесвумен в графитовом костюме, красивая, около тридцати. То есть, на столько выглядит – кто знает, сколько сделала пластических операций. Большие малахитовые глаза и кудрявые волосы до плеч, крашенные под бронзу с медным оттенком. Юбка заканчивается на высоте коленей, благодаря чему могу взглянуть на лодыжки, идеально вылепленные на тренажерах, необычайно узкие над щиколоткой. Да, признаюсь, мне нравятся такие лодыжки у женщин.
Француженка смотрит на меня с улыбкой и делает вид, что она не разочарована. Взглянем правде в глаза: произвести хорошее первое впечатление – это не моё. Пять футов и шесть дюймов роста, потому встречаются и азиаты повыше меня. Длинноватый нос, дважды сломанный, вечно темные тени под глазами и бледная кожа, несмотря на годы, проведенные под тропическим солнцем. А к тому же – еще и очки.
– Oui, c'est moi, – отвечаю на ее языке, указывая на место напротив. – Et vous, madame?
– Мадемуазель, – поправляет она, с заученной парижской грацией садясь в высоком стуле. – Мадемуазель Лафон.
Все еще пытается сохранять невозмутимое лицо, однако в ее малахитовых глазах я увидел, что первые баллы – за мною.
– Enchanté, – улыбаюсь я. – Говорим по-французски. Сомневаюсь, чтобы в этом заведении кто-то кроме нас знал этот язык. Как раз французов в Куала Лумпур я не встречал слишком часто. Что привело вас с родины?
Она пожимает плечами.
– А какое будущее ждало меня в беднейшей из исламских стран, господин Ллевелин?
Перебор. Во-первых, магометане пока что представляют только половину населения ее родины, а, во-вторых, в Африке вполне нашлось бы несколько стран, беднее, чем Франция президента Саида Месхаба. Но и вправду, на Черный Континент плывут миллиарды золотых динаров со счетов арабских инвесторов и серебряные драконы китайцев, в то время как Европа все глубже погружается в говно, на обочине мировой экономики и политики.
– Наверняка будущее менее красочное, чем здесь, – отвечаю. – Как полагаю, не узнаем, кто вас прислал, но это ничего. Перейдем к делу, ладно?
Она кивает головой и подает мне пэндрайв.
– Мой работодатель должен склонить к сотрудничеству... некоего политика. Нам нужно что-то солидное. Действительно солидное. Вся информация, которая может вам пригодиться, находится на этом диске.
Теперь соглашаюсь я.
– Спорим, что ваш шеф знает мои ставки. Сколько у меня времени?
– Мало, господин Ллевелин. Очень мало.
* * *
Мое имя Овэйн Ллевелин, я происхожу из Кардифа и я – трекер, один из лучших в Куала Лумпур. Нет, здесь нет ничего общего ни с музыкой, ни с торрентами. Скорее, со слежкой и поиском. И с охотой. Не на людей, по крайней мере, не буквально. Мне пока что никого не приходилось убивать, и я предпочел бы, чтобы все так и осталось. Я разыскиваю информацию о людях. Нужен компромат на кого-то из конкурирующей корпорации? Или из той же, но с более высокой ступеньки? Я это устрою. Веритель хочет знать, что случилось с человеком, который должен ему миллион динаров? Он приходит ко мне. Бизнесмен хотел бы узнать адреса двух негров в костюмах, которые ездят за ним на черном «Протоне Прево»? Отдам ему их на блюде. Принимаю поручения от частных персон, от корпораций и банков, от политических партий и прочих гангов. Чаще всего передаются те неразговорчивыми посредниками, так как и на этот раз. У меня есть контакты там, где, порой, даже секретные службы не могут действовать свободно: триады, нигирийская мафия, индусские ганги и всякое такое.
Я выхожу из «Фергюсонс Паб» и иду на подземную станцию РапидКЛ. Состав как раз подъезжает, а потому уже через десять минут я выхожу на остановке в Чайна-тауне, недалеко от индусского храма Шри Махамариамман. Ежедневно проезжаю я мимо этого удивительного строения, что выглядит как остроконечная пирамида, смонтированная из разноцветных фигурок – словно бы строители обработали состав игрушек. Я живу на той самой улочке, подле Ялан Тунь Х.С. Ли, на втором этаже колониального живого дома, что принадлежит старому китайцу, господину Яо.
Я вселился сюда сразу же после прилета в Куала Лумпур, и хотя давно уже хватило бы меня на что-то большее, предпочитаю оставаться. Отчего? Во-первых, это центр города, а значит довсюду близко. Во-вторых, здесь немного полицейских и мало камер, вдосталь темных углов, где легко исчезнуть. Ну и нигде в мире нет лучшей жратвы. Деликатесы из всех регионов Китая – от Внутренней Монголии до Хэйнана, от цыпленка гунбао до чар-сиу с макаронами. А если кто предпочитает блюда индусские, достаточно будет чуть-чуть прогуляться, чтобы попасть в страну лепешек наан, разноцветных соусов и риса на пальмовых листьях. А может малайский сатай или наси-лемак? Что-нибудь из индонезийской кухни? Из филиппинской? Тайской? Да пожалуйста! Тут даже есть бар с перворазрядными суши, огромный щит с Синь-ханем, видный издалека.
Вхожу в небольшую свою квартирку, обставленную так скромно, что не устыдился бы ее и буддийский аскет. Включаю кондиционер, чтобы прогнать тропическую духоту, а потом сажусь в плетеное кресло за стол из фанеры. Стул скрипит под моим худым задом, ожидающий на столе лэптоп подмигивает зеленым глазком. Я включаю его и подсоединяю пэндрайв мадемуазель Лафон. Посмотрим, над кем мне работать.
Когда на экране появляется снимок и надпись, глаза мои расширяются. Я причмокиваю и отворачиваюсь в сторону окна, закрытого деревянными жалюзи. Как она сказала? Некоего политика?
Амар Разали. Президент Общества Малайских Либералов. Хотя на последних выборах его партия собрала только шесть процентов голосов, но Разали все равно – один из важнейших людей в стране. Почему? Ну хорошо, время для короткого урока: современная политическая сцена Малайзии.
Больше половины мест в парламенте занимает Новый Альянс, или союз Национальной Организации Объединенных Малайцев и Исламской Партии. Вторая сила – «Фронт Равенства», то есть Китайское Общество плюс Индийский Конгресс и какие-то мелкие приставки. Третье место – и последнее – при парламентском корыте занимает Общество Малайских Либералов. Небольшое, если сравнивать с ранее поименованными гигантами, однако достаточно крупное, чтобы вместе с «Новым Альянсом» создать большинство в две трети, необходимое для важнейших голосований. Разали не вошел в коалицию, а потому дела обстоят так: малайские националисты и исламисты хотят что-то пропихнуть – должны убедить шефа либералов. Китайцы и индусы желают что-то заблокировать – стучат в двери Разали. Конец урока.
И вот интересно, работает ли мадемуазель Лафон на «Новый Альянс» или на «Фронт Равенства». Но еще более интересно, что это за голосование приближается, что какая-то из сторон нуждается в более верном методе, чем практикуемый с начала каденции политический подкуп?
Правда, однако, такова, что мне не нужно этого знать. Я должен сосредоточиться на чем-то ином. Еще до того, как знакомлюсь с содержимым пэндрайва, прекрасно понимаю, что задание окажется адски непростым. Если бы крючки на Разали валялись на улице, их бы уже давно кто-то поднял. Если не политики из других группировок, то спецслужбы, если не они, то корпорации или триады. А все указывает на то, что шеф Общества Малайских Либералов принимает независимые решения и голосует так, как ему нынче выгодно, всякий раз вредя кому-нибудь другому. Чудо, что с ним еще не случился несчастный случай – например, что лимузин его не свалился с моста или что не разбился его вертолет.
Вернее – никаких чудес. Амар Разали – не идиот, он полностью осознает, какой риск скрывает в себе игра, в которой он участвует. И у него огромное состояние – увы, добытое совершенно легально. Главным образом, при помощи заводов, сперва выстроенных в Эфиопии, а потом и в других африканских странах – еще более бедных, таких, в которых рабочие соглашались на рабский труд взамен на еще меньшую миску риса, или что у них там бывает на Черном Континенте. В любом случае, Разали нынче один из самых богатых малайских промышленников. Его хватит на армию белых коммандос и спецагентов, заботящихся о его безопасности двадцать четыре часа семь дней в неделю. И, скорее, это у него есть крючки на остальных малайских ВИПов, а не у них – на него. Мадемуазель Лафон отдала мне невыполнимую миссию.
Я поднимаюсь, кресло скрипит с облегчением. В комнате уже приятно прохладно. Иду за македонским вином. По дороге включаю кельтскую музыку, помогает она мне думать. Потом возвращаюсь к лэптопу и начинаю просматривать содержимое пэндрайва».
Мне приходилось писать о Дариуше Домагальском в прошлогоднем обзоре польской фантастики, и слова, о нем написанные, говорили об авторе, склонном к коммерческой прозе. На самом-то деле – это, естественно, никакой не грех, если все еще и написано хорошо. А с этим-то «хорошо» у Домагальского частенько возникают проблемы. Но новый роман – очередная (кажется, вторая, после довольно неудачной «Silentium Universi») попытка Домагальского выйти за рамки привычного уже формата «истории-и-фэнтези».
...правда, скажем честно, первый взгляд не слишком радует, поскольку НФ получилась несколько архаически-старосветской.
АННОТАЦИЯ ИЗДАТЕЛЬСТВА
«Разведывательный корабль «Селена» направляется к шаровому скоплению 47 Тукана. Разведчики должны оценить, не находятся ли там ресурсы, которые стоит добывать, а также – подходящие для колонизации планеты. Во время экспедиции появляется, однако, подозрение, что 47 Тукана это не девственный регион, и Солярная Федерация уже высылала туда свои корабли, из которых не вернулся ни один. Во время исследовательских работ гибнет один из членов группы, и кажется, что это только начало странных смертей. Приходит время конфронтации с чужой расой».
«Сингулярность» – это уже шестой роман, изданный в рамках серии «Horyzonty Zdarzeń» Издательского Дома Rebis. Для создания серии приглашены известные творцы польской фантастики, а тематика осцилирует вокруг космоса в широком смысле слова. Но даже в рамках столь герметичных принципов, конечный продукт частенько оказывается на разнесенных краях научной фантастики. Читатель может получить камерное и рефлексивное произведение, или же – более живое. Роман Домагальского вращается в районах более развлекательных.
Экипаж разведывательного корабля «Сирена» направляется к шаровому скоплению 47 Тукана. Миссия состоит в необходимости принять решение: есть ли там необходимые условия для колонизации планеты или к разработке залежей ископаемых. Кажется, что экспедиция окажется рутинной, но во время ее экипаж понимает, что в тот район космоса уже высылались экспедиции. И весь смак в том, что ни одна из них не вернулась, а о судьбах их не только ничего не известно, но даже утаивается факт, что таковые вообще случались. Когда же, ко всему, еще и гибнет один из членов экипажа «Селены», атмосфера явно сгущается. Спокойствию подходит конец, а оно может оказаться необходимым, чтобы встать лицом с тем, что ждет их на 47 Тукана.
Проблема «Сингулярности» – отсутствие четкой жанровой принадлежности. Насколько в «Silentium Universi» эта проблема не мешала, а только добавляла сюжету некоторой вкусности, настолько на этот раз читатель полон сомнений. Свести воедино научную фантастику, ужасы, приключенческие и метафизические элементы, вместо того, чтобы разделять их – приводит к некоторому пресыщению. Домагальский словно не в силах решиться, в какую конкретную сторону хочет он направиться, что, увы, принесло лишь тот эффект, что роман кажется разорванным между желанием быть чем-то более амбициозным, и выбором решений простых и эффективных.
Главный герой «Сингулярности» большую часть романа остается анонимным. Это обстоятельство имеет свое объяснение, и об этом невозможно сказать слишком много, чтобы не раскрывать определенных существенных элементов сюжета. Внимательный читатель, возможно, вполне управится с этой загадкой тождественности, но эта энигматичность – интересное решение. Она представляет собою раствор, что соединяет отдельные элементы сюжета и очередных героев. Если же говорить об остальных героях нового романа Домагальского, то тут, увы, все несколько хуже.
Автору, к сожалению, не удалось создать эмоциональной связи между читателем и героями книги. Мне кажется, что к большей части протагонистов автор отнесся как к пасынкам, они должны были всего лишь заполнить роман, но необязательно речь шла о том, чтобы раскрыть их характерологическую разнородность. Конечно, попытки были предприняты, но их непросто назвать удачными. Взять, например, командира корабля, командора Торссена. Описываемый сперва как человек жесткий, решительный и категоричный, он, тем не менее, принимая решения, нуждается в другом члене экипажа, что, по крайней мере, странно. О героях, впрочем, мы более всего узнаем в самом начале романа, когда Домагальский вкратце характеризует каждого из них. В дальнейшем же до новых подробностей как-то не доходит, что может говорить о том, каким образом в «Сингулярности» выглядят попытки углубления психологических черт очередных персон.
Есть ли в «Сингулярности» элементы, которые спасают роман от того, чтобы окончательно квалифицировать его как неудачную книгу? Чтобы утвердительно ответить на этот вопрос, необходимо некоторое усилие, но можно признать, что есть здесь и то, что может понравиться. Особенно касается это некоторых сюжетных идей автора, его мыслей, увы, не развернувшихся в нечто большее, но побуждающих читателя ставить собственные вопросы о смысле существования, проблемах происхождения человека или подобия вселенной человеческому разуму. Это – крохи, но крохи, заставляющие искать и собственные ответы.
В конечном итоге, новейшая позиция в ребисовской серии приносит, скорее, разочарование. Причиной такого положения вещей является некоторое подобие нового романа Домагальского его прошлому НФ-роману, печальная жанровая разорванность сюжета и не слишком удачные герои книги. «Сингулярность» обладала потенциалом, и жаль, что он не оказался использованным. Щепотка интересных идей – этого маловато, чтобы посчитать книгу удачной. В утешение, однако, отметим красоту обложки – чуть ли не лучшей в серии «Ребиса». Хватит ли всего этого, чтобы поставить книгу на полке? Всякий пусть решает это для себя сам».
ФРАГМЕНТ
Пролог
Когда мы научились искривлять пространство-время, вселенная раскрылась перед нами. Мы дотянулись до звезд. Мы – человеческая раса! Исполнилась наша наибольшая мечта. Мы отправились в неисследованные районы космоса, и как некогда первые мореплаватели открывали неисследованные земли по ту сторону океана, так и мы добрались до некогда недостижимых галактик и туманностей, рассматривая вблизи красных карликов, голубых гигантов, пульсары, сверхновые, а самые отважные долетали даже до отдаленных на миллиарды световых лет квазаров. Мы расчерчивали новые пути, строя колониальные планы.
Началась эпоха космических странствий.
В наших сердцах не было страха, горела в них жажда познания и извечное желание покорять. Словно конкистадоры, ослепленные гордыней и дерзостью, мы отправились за мечтами. Ждали нас новые миры, новые возможности, новые надежды. Мы колонизировали и эксплуатировали планеты до полного исчерпания их богатств и, нисколько от того не переживая, оставляли их, опустошенные. Были мы словно саранча, прилетающая на поля и приносящая погибель.
Такова уж человеческая природа.
Мы не верили, что нечто может нас удержать, потому как хоть нога человека ступала примерно на десяток тысяч планет, лун и планетоидов, а колонии наши разошлись по всей галактике, нигде не отыскали мы следов чужой цивилизации. Казалось, будто мы одни в космосе, и что нет нам нужды ни с кем делиться нашим богатством. Мы поверили, что все принадлежит нам. А ведь мы не узнали фундаментальных законов, управляющих вселенной, все еще не раскусили мы феномена его существования и не углубились мы до конца к универсальным основам физики, его описывающим. Мы, хрупкие белковые существа, стоящие лишь в начале своей эволюции, пылинки на фоне огромности космоса, ничего не значащие песчинки, посчитали себя владыками вселенной.
Слишком рано...
Глава 1
К шаровому скоплению 47 Тукана мы двинулись всемером на сверкающем новом космическом корабле со звучным названием «Селена», данному вовсе не в честь, как могло бы показаться, греческой богини Луны, но – одной девки в системе Фомальгаута. Та славилась по всей галактике умением доставлять небесное наслаждение не только мужчинам, но и женщинам, и должна была в том оказаться чрезвычайно хороша, поскольку странники обеих полов отправлялись на Фомальгаут только затем, чтобы воспользоваться ее услугами.
«Селена» не бросалась в глаза размером. Не было также у нее достаточной брони или вооружения. Это был один из тех многих исследовательских кораблей, что пробирались на край знакомой вселенной, туда, где не бывало еще никого. Была она стандартно снабжена ангилирующими материю двигателями, позволявшими двигаться в нормальном пространстве, а еще размещенным вокруг корпуса индукционным кольцом, способным создавать пространственно-временной туннель. Внутри «Селены» тоже не было слишком-то ярко. Центральным помещением был капитанский мостик с рулевой панелью, подле которой находились два кресла пилотов. Остальные шесть мест размещены были несколько позади, полукругом, благодаря чему экипаж мог видеть друг друга. Конструкторы хорошо знали, что это облегчает коммуникацию.
Также на корабле была небольшая кают-компания и восемь одиночных кают, построенных, пожалуй, с мыслью о лилипутах, поскольку непросто в них было даже вытянуться. Остальное пространство занимала машинерия и склады с пищей, водой и кислородом.
Владельцем «Селены», а вместе с тем и командиром экспедиции, был командор Торссен, светловолосый мужчина среднего возраста, с чертами лица, словно вырезанными в граните. Сидел он в кресле первого пилота с крепко сжатыми губами и в напряжении следил за навигационными экранами. Приближались мы к поясу Койпера – гигантскому кольцу транснептуновых объектов, обегающих Солнце по эллиптической орбите на краю Солнечной системы. Собственно, там находились одни из общедоступных врат пространственно-временного туннеля нашей системы. Говорили, что были еще одни, которыми пользовалась армия. Однако никто не знал их точного местоположения.
В любой момент по курсу «Селены» мог появиться некий объект. Сквозь иллюминаторы виднелись сотни торговых и пассажирских кораблей, дрейфующих в космическом пространстве и ждущих своей очереди, чтобы пройти во врата. Снабженные радиолокаторами, они, однако, не представляли такой проблемы, как несколько сот тысяч комет и планетоидов Пояса Койпера, начиная с маленьких скал и заканчивая гигантскими объектами размером с планету. Они-то, вырванные гравитацией Нептуна, в любой момент на огромной скорости могли ударить в «Селену» Корабль наш не имел и шанса – сильный взрыв разорвал бы его на части. Потому так важно было следить за навигационным экраном, чтобы в случае угрозы иметь достаточно времени для реагирования.
Торссен в очередной раз с педантичной скрупулезностью проверил координаты полета. Был перфекционистом во всем, что делал. Не терпел ни ошибок, ни слабостей, как своих, так и чужих. Но особенно у членов своего экипажа. Я знал его больше года. Это была наша третья совместная экспедиция. Прежние завершились полным успехом, хотя во время последней мы едва не расстались с жизнью.
Полгода назад мы прыгнули к Крабовидной туманности, чтобы по поручению государственного научного института исследовать находящийся в ее центре пульсар. Конечно же, никто не предупредил нас о сильном Х и гамма излучении, испускаемом звездой. Дескать, а зачем бы? Разведчиков воспринимают хуже собак. Никто не считается с их здоровьем и жизнью. Дешевле выходило послать людей из плоти и крови, даже принимая во внимание, что они могут и не выжить, чем инвестировать в сложные системы автономных роботов. Потому лишь чудо могло нас тогда спасти. И такое чудо случилось.
Когда стало понятно, что мы не вернулись в положенный срок, Солярная Федерация выслала за нами корабль. Нашли нас полуживых на неэкранированном корыте, каким был наш дрейфующий исследовательский корабль. К счастью, нам удалось выжить. На борту спасательного корабля нас подвергли лечению, после чего мы и вернулись в строй. Хотя с перспективы прошедшего времени я подозреваю, что спасательную партию послали не за нами, а за данными, которые мы собрали. Мы же являлись лишь дополнением, багажом, который забрали с борта исследовательского корабля лишь потому, что были мы людьми.
Говорят, подобные происшествия сближают. Общий опыт близкой смерти, экстремальные условия, в каких пришлось стоять плечом к плечу, соединяют людей неразрывными узами дружбы. С этого времени они всегда могут полагаться друг на друга, доверять себе и поверять один другому все секреты. Но, как видно, мы, разведчики, леплены из другой глины – или же в этом случае было исключение, подтверждающее правило, поскольку Торссен и я не стали друзьями.
Конечно, мы уважаем друг друга, и я даже могу смело сказать, что уважаю Торссена за его профессионализм и владение собой, он же ценит меня за знания, и часто просит моего совета, но разговоры наши никогда не переходят на другие темы, нежели работа. Мы держим дистанцию, и ни одному из нас это не мешает. Я убежден, что все дело в разнице темпераментов. Я часто действую хаотично, под влиянием импульса, и ничего с этим не в силах поделать. Полагаюсь на интуицию, очень часто легкомысленно относясь к логическим аргументам, что, как ни странно, во многих случаях спасает мою шкуру.
Торссен, в свою очередь, обладает мышлением аналитическим, и все, что он делает, осмысленно, логично и рационально. Он словно хорошо запрограммированная машина, где каждая шестеренка идеально функциональна. Никогда я не видел его действующим под влиянием эмоций. Даже там, в Крабовидной туманности, когда смерть смотрела нам в глаза, и я едва не поддался отчаянию, он был необычайно собран. Рассчитал, когда именно может добраться до нас помощь, а потом разделил лекарства и рационы и соответствующим образом выставил расход энергии, необходимой для запитки конвертеров воздуха. И не ошибся.
Нынче он тоже скрупулезно проверил показания приборов. Делал это лично, словно не до конца доверяя экипажу. Можно было и не удивляться. Инвестировал он в экспедицию немало денег, рассчитывая, что доходы от найденных ресурсов не только компенсируют ему стоимость экспедиции, но и превратят его в богатого человека.
Большие корпорации нанимали таких как мы, разведчиков в новые миры, за долю в их эксплуатации. Более всего можно было заработать на открытии планет земного типа, богатых на кислород и воду, где могли бы селиться люди. Большим спросом пользовались также и планетоиды, богатые на никель и железо, а также те, что содержали палладий и иридий – металлы, исключительно редко встречаемые на Земле.
Путями, проложенными разведчиками, шли конвои, везущие горнодобывающие машины, автономных роботов и тысячи работников. Тогда начиналась эксплуатация. На открытых планетах ставили заводы и обитаемые базы, которые после порой превращались даже в города. Доход от них превышал самые смелые предположения, а те несколько процентов для открывателя оказывались баснословными суммами.
Видение огромных денег толкало в космос толпы смельчаков, но лишь немногие из них возвращались. Большинство гибло, неверно обсчитав координаты пространственно-временных прыжков. Корабли их разбивались об астероиды, горели в звездах, попадали в геомагнитные бури или в гравитационные коллапсы, где оказывались давимы, словно надоедливая муха в огромных тисках.
Но даже если удавалось им благополучно добраться до цели, это не означало успеха. На исследуемых планетах, лунах и планетоидах смельчаков поджидали опасности не меньшие, чем в открытом космосе. Пионеры межзвездных путей гибли в разверзающихся вулканах, погибали, разрываемые дикими зверьми, даже не снившихся астробиологам, терялись в непроходимых джунглях и умирали в муках, перевариваемые паразитами или умирали от неизвестных болезней.
Открываемые миры не всегда стоили такого риска. Некоторые оказывались яловыми, и эксплуатация их была невыгодна, на других же атмосферные условия делали невозможным создание колонии. И все же каждый год тысячи разведчиков отправлялись в неизвестные уголки космоса, веря в свою счастливую звезду и рассчитывая, что фортуна наконец-то улыбнется им.
Точно так же было и с нами. Семеро сорвиголов, что решили вернуться на Землю в славе и богатстве – или не вернуться совсем.
Я перевел взгляд на Бахмана – инженера, отвечающего за автоматы, зонды и роботов для работы на поверхности планет. Высокий и худой, с вечно бледным лицом и безразличным взглядом, выглядел он, словно один из его роботов. Я не питал к нему симпатии. Закрытый в себе и скрытный, он не был наилучшим компаньоном.
Горшков, наш бортовой врач, – напротив. Жовиальный, всегда улыбающийся, лысеющий уже мужчина был добрым духом экспедиции. Умел развеселить хорошей шуткою и разгрузить атмосферу. Во время двухдневного полета с Земли к поясу Койпера, у него не было работы, и я питал надежду, что так оно и останется до конца экспедиции.
Рядом сидел Шенраб. Орлиный нос и темная кожа выдавали семитское происхождение. Присоединился он к нам позже прочих и не участвовал в цикле подготовки, а потому я немного о нем знал. Он сторонился людей и был неразговорчив. Оживал исключительно когда разговор заходил на научные темы. В экспедиции он исполнял функции астрофизика. Из того, что я слышал, он был очень хорош и некогда получил даже какую-то награду.
Рядом с командиром, подле контрольной панели сидел наш пилот Варгес. Был он завербован Торссеном два месяца назад. Якобы некогда служил в армии, но был выставлен прочь. Никто не знал, за что именно. Варгес утверждал, что просто спал с женой одного из высших офицеров, а тот, вместо того, чтобы воспринять это как комплимент, что кому-то вообще хочется прыгать с его старушкой, впал в бешенство. Собирался даже застрелить Варгеса. К счастью, это все закончилось всего лишь изгнанием со службы. Глядя на наглую усмешку пилота, его белые зубы, симпатичную мордашку и крепкую фигуру, можно было поверить, что все так и было. Он несомненно имел успех у женщин, чему все мы завидовали.
Еще одним членом нашего экипажа был Абрахам – геолог и химик. Я бы описал его как вечного пессимиста, поскольку во всем он усматривал проблему. Я подозревал, что большую часть их он сам и искал. Пожалуй, никогда я не видел его улыбающимся. Порой он кривил губы в иронической ухмылке неудовольствия. Производил впечатление высокомерного и дерзкого. И именно таким он и был.
Я же в этой команде должен был исполнять функции астробиолога, хотя в более ранние миссии Торссен брал меня в качестве пилота. Однако нынче у нас был пилот настоящий, имевший, к тому же, армейскую выучку. И я никоим образом не чувствовал себя этим задетым. Вообще-то я даже был доволен. Благодаря этому будет у меня побольше времени для себя.
Я не предполагал, что будет много работы. Большая часть открытых планет была лишена флоры и фауны, но комиссии, выдававшие лицензии на исследовательские экспедиции, требовали, чтобы на борту каждого корабля находился астробиолог.
План добраться до самого сердца шарового скопления 47 Тукана казался безумным с самого начала. Сперва необходимо было раздобыть информацию о точном положении звезд в скоплении. Это было непросто. Свет их шел до Земли тринадцать тысяч лет, а потому реальное положение этих объектов в нынешнее время могло измениться. Надлежало с необычайной точностью обсчитать курс корабля, выяснить все факторы, могущие влиять на движение звезд, и до сотой доли секунды просчитать момент выхода из пространственно-временного туннеля, чтобы не попасть в самый центр раскаленного газового шара, что в таком большом скоплении было бы очень непросто. Ничего странного, что еще никто не пытался туда долететь.
Скопление 47 Тукана многие годы интриговало исследователей и разведчиков, верящих, что найдут они там истинное Эльдорадо. Большое звездное скопление сияло на небе, притягивая, словно магнит.
– Мы на месте, – сообщил Торссен, прерывая мои размышления.
Я перевел взгляд на иллюминатор и увидел врата. Выглядели они представительно, как всегда. И хотя я пользовался ими десятки раз, их размер и непривычность все еще производили на меня ошеломляющее впечатление. Подвешенная в пустоте гигантская железная конструкция в форме кольца была почти десяти километров диаметром. Посредине пульсировала чернота космического пространства, попеременно выдуваясь и втягиваясь под воздействием сил, генерируемых в кольце. Искривляли время и пространство, открывая переход в другую точку вселенной. Время от времени врата походили на кипящую жидкость, появлялись там пузыри экзотической материи, что быстро испарялись при столкновении с космической пылью. Порой врата плевались языками черноты, облизывая пространство вокруг, а то, казалось, отступала перед этими странностями природы.
Я наблюдал, как космические корабли один за другим влетают в эту необычную бездну. Выглядело так, словно они ныряли в морскую глубину и величественно исчезали, поглощаемые волнами.
Загипнотизированный, я не мог отвести от этого взгляд. Чувствовал себя так, словно столкнулся с чем-то магическим, необычным даже в масштабе космоса. А ведь врата к звездам сконструировали люди.
Астронавты давно уже открыли, что пространство-время – искривлено, а потому, по крайней мере, теоретически, существует возможность путешествия из одной точки вселенной в другую без необходимости преодолевать всю дистанцию пространства. Эдакая дорога напрямик, нечто вроде червоточины в яблоке.
Ученые сперва были убеждены, что пространственно-временной туннель можно получить исключительно благодаря системе черной и белой дыры. Первая из них должна была притягивать и засасывать материю, вторая – наоборот, выталкивать ее, словно струю воды из фонтана. И хотя естественные туннели, устроенные именно так, в конце концов были найдены, никто так и не сумел рассчитать, где произойдет их манифестация. Да и контролировать их – оказалось той еще головной болью. Да и на нынешнем уровне развития технологии человечество все равно бы не совладало с этим феноменом. Контролировать черную дыру – это кажется нереальным. Влети в нее космический корабль, после пересечения горизонта событий – оказался бы раздавлен.
Но ученые не уступили. Все время верили, что найдут дорогу к звездам. Исследования их финансировали частные корпорации, уже сориентировавшие себя на межзвездную торговлю. Президенты торговых конгломератов знали, что где-то там, в космосе, находятся планеты, богатые ресурсами, которые можно безжалостно добывать. Живо заинтересованы проектом были и правительства самых сильных из государств. Политики в покорении космоса усматривали возможность ликвидации проблемы перенаселения.
Наконец, через десяток лет проб и ошибок, исследования пространственно-временных туннелей дали ожидаемый результат. Для построения космических врат использовали «квантовую пену» – вездесущую субатомную структуру, состоящую из пузырьков в миллион раз меньших, чем ядра атомов. Ученые раздули их до необходимых размеров, чтобы те создали пространственно-временной туннель. Оказалось это переломом в науке. По мнению некоторых, было это величайшее достижение в истории человеческого рода.
Но появилась проблема. Искусственно сгенерированные пространственно-временные туннели возникали на недолгое время. Существовали они долю секунды и сжимали все, что в них попадало. Не было даже речи о том, чтобы использовать их в транспортных целях. Годы прошли в попытках их стабилизации. Для такого необходима энергия отрицательной массы, которая действовала бы антигравитационно, отталкивая остальные массы. Благодаря этому мог возникнуть стабильный канал. Получить энергию подобного типа было непросто, но наконец удалось и это. Выстроили огромное кольцо, в обруч которого вмонтировали взаимно притягивающиеся плиты проводника. Внутри же кольца возникали пространства с отрицательной густотой энергии.
Строительство и размещение настолько гигантской конструкции в космическом пространстве стоило немалых усилий и денег. С точки зрения безопасности, ворота не могли быть размещены ближе чем в тридцати астрономических единицах от Земли. Ученые побаивались, что дойди дело до перегруженности экзотической материи, возникший коллапс мог бы всосать все в радиусе как минимум трех миллиардов километров. Потому компоненты для строительства врат необходимо было транспортировать в самый Пояс Койпера.
Работы почти полностью были профинансированы Солярной Федерацией, организацией, объединявшей все планеты нашей системы и большую часть колоний. Остальные деньги вложили торговые корпорации в обмен на лицензии по эксплуатации космоса. В то время это была очень рискованная инвестиция, но с перспективы времени она оказалась выстрелом в десятку. Сквозь ворота ежечасно проходило почти сто кораблей – всякого рода фрахтовики, курсирующих проложенными уже путями, круизные лайнеры, возящие туристов на планетарные курорты пассажирские паромы, доставляющие работников в горнодобывающие колонии, а также корабли далекой разведки – вроде нашей «Селены».
Нынче каждая колония имела собственные врата. Не настолько большие, как в Солнечной Системе, но достаточно функциональные, чтобы добраться до ближайшей транзитной станции. Благодаря этому, в несколько прыжков можно было пройти сквозь всю звездную империю, созданную человечеством.
– Тридцать три минуты до входа в туннель, – объявил Торссен, считывая сообщение, полученное из диспетчерской врат».
ЛАЙСЕН Артур «CK Monogatari»
И еще один томик издательства «Genius creations» – и еще один книжный дебют (и можно твердо говорить, что издательство последовательно придерживается заявленной политики: делать ставку на дебютные книги в рамках широко понимаемой фантастики, со всеми их плюсами и минусами, но во всем их многоцветии; справедливости ради – пока что плюсов явно больше, чем минусов).
О самом авторе известно совсем немного: на сайте издательства, например, размещена такая вот информация.
«Рожденный... увы, уже некоторое время назад, в городе относительно провинциальном, в который ему все равно приходится фаталистически возвращаться даже из самых дальних путешествий. В предыдущем беззаботном воплощении – автор нескольких рассказов и лауреат одного из поэтических конкурсов. Нынче – проза-ический, прагматический и заработавшийся владелец мелкой фирмы, муж своей жены и отец своих детей. Также – лауреат конкурса рассказов издательства «Paperback» (текст «Три встречи с демоном ксендза Марка», опубликованный в антологии «Научная фантастика по-польски», 2012). Любитель фотографии, дальневосточных путешествий, китайской и японской культуры и их же кухни, пытающийся из практичности активно совмещать свои страсти. Подобно многим прочим авторам «Genius Creations», любитель фантастики, воспитанный на Леме и Зайделе. По прошествии темной полосы – знаток хорошей литературы вообще, с эклектичным вкусом».
АННОТАЦИЯ ИЗДАТЕЛЬСТВА
«В кельцесской фирме «KZDM-Nagita» – кипит. Из главного офиса в Токио присылают Сё Кюбимори, эксцентричного вице-президента, желающего реализовать монументальный и таинственный архитектурный проект. Следом за ним идет загадочная эмиссар клана Ода – Юки Ямада и смертельно опасный палач Якудзы – господин Тору.
И это не самые экзотические пришельцы из Страны Цветущей Сакуры. Вскоре в провинциальную реальность врываются юрэи, кицунэ и прочие представители японского мира магии, духов и демонов...
Петр Яскульский, финансовый директор фирмы, до того времени ведущий спокойную и монотонную жизнь, неожиданно оказывается перед воистину мефистофельским выбором. От того, чего он жаждет по-настоящему, и какую цену готов заплатить за исполнение своей мечты, будет зависеть судьба всего города.
«CK Monogatari» – это рассказ об одиночестве и изменениях, о нашем месте во времени и пространстве, а также, прежде всего, о потере и нахождении самих себя.
Метафизический триллер не только для любителей фантастики!».
ФРАГМЕНТ
Пролог
Господин Тору с неудовольствием взирал на вид за окном. Толпа преимущественно молодых людей, текла по тротуару со своей обычной бессмысленностью. Монструозная, аморфная, переливающаяся радугой разноцветья, она только на вид состояла из отдельных индивидов. На самом деле, была она единым организмом, двигавшимся вроде бы вслепую, но ведомым неким первобытным, примитивным инстинктом, окончательно производящим отвратительные, непонятные для нормального человека звуки.
Господин Тору с детства не любил толп. Порой же задумывался, не оказала ли эта нелюбовь решающее влияние на выбор его собственной дороги в жизни – благородной и жесткой, словно бытие старинного самурая. Настолько, насколько это вообще возможно в эти собачьи времена, конечно же. Так или иначе, исполняя свою профессию, он чаще имел дело с отдельными субъектами, а не с толпами – и это ему вполне подходило.
Посреди улицы поставили огромную елку и обвешали ее дешевыми сверкающими игрушками. И поверить невозможно, как сильно современная Япония ушла от своих благородных традиций!
Господин Тору скривился и отвернулся от окна. Внутри старбака, что находился на четвертом этаже торгового дома, стоял полумрак. Старбак – что оно вообще за место для серьезного разговора? А ведь не больше чем в десяти минутах ходьбы отсюда, на Кабуки-тё, в традиционном токийском квартале красных фонарей, находилось несколько соответствующих дружеских заведений. Любой из тамошних хозяев приветствовал бы господина Тору с надлежащим уважением, а потом нашел бы для него изолированный, тихий закуток, чтобы поговорить о делах, и проследить, чтобы, сука, никто не мешал. Но это Накаяма выбрал место встречи. Якобы, торопился, а здесь ему было по дороге. Скорее всего, этот человек вообще не отдавал себе отчета, как серьезно он ломает традиционный этикет и унижает господина Тору. Что ж, более сознательного, спланированного оскорбления унизительно только оскорбление неосознанное. Что за времена!
Гоподин Тору вздохнул и потянулся за портсигаром, а потом – за зажигалкой. Лениво затянулся дымом. Уголком глаза заметил замешательство на лице паренька из обслуги, что протирал столик неподалеку. Ну да, заведение наверняка для некурящих. Гребаная западная мода.
Взглянул на того искоса; к счастью, хватило и этого. Парень побледнел, поклонился, поспешно пробормотал что-то себе под нос и исчез с глаз долой. Хорошо, что хоть некоторые вещи неизменны.
Господин Тору выбрал место в сужающемся углу помещения, подле окна, и сразу же отпугнул коротким рыком пару подростков, что оккупировали соседний столик, и это дало хотя бы видимость покоя. Что ж, оставалось надеяться, что Накаяма сейчас появится и что все не затянется надолго.
Он нашел взглядом Молодого. Ну да. Вместо того чтобы внимательно осматривать окрестности, сесть подле дверей и старательно ожидать возможный вызов оябуна, сопляк, словно ни в чем не бывало, подсел к двум крашеным в блондинок студенток. Вся троица погрузилась в веселую болтовню. Даже подходили друг к дружке: две пустые белесые головки и одна рыжая, настолько же пустая. Но и вообще, самое время разрушить треугольник.
Он давно бы уже приказал сопляку убираться прочь, но – проклятое гири! Сам Оцуити попросил Тору, чтобы тот присмотрел за племянником. «Он немного нагловат и глуп. Знаешь, какая она, нынешняя молодежь», – сказал Шеф, дружески похлопывая его по плечу. «Но подле тебя, Тори-кун, он наверняка отешется. Последи за ним, прошу!». Ну и господин Тору, конечно же, не мог отказать. Другими словами, дал себя натянуть.
Ага, отешется, – думал он, с сожалением поглядывая на юношу в кожаной куртке, с вставшими дыбом рыжими кудрями. Конечно. Такие как он могли пригодиться только чтобы гнать ночью на мотоцикле по Токио со скорость в 200 километров в час – причем, специально со снятым глушителем. Чтобы показать, сука, какой он важный. Одним словом, занятие в самый раз для Молодого. Может, в конце концов милосердная карма расплющила бы его на каком-то из дорожных знаков. По крайней мере, пошел бы тогда на органы.
Господин Тору взглянул на часы – Накаяма опаздывал уже на целых пять минут. Это будет очень скверный вечер, – решил он, снова затягиваясь сигаретой.
Наконец в дверях появилась высокая фигура в костюме. Накаяма некоторое время осматривался вокруг, дезориентированный, пока, наконец, господин Тору, потеряв терпение и удивляясь самому себе, не помахал ему милосердно рукою. Тот тоже отмахнулся господину Тору – с энтузиазмом, и двинулся в сторону столика.
– Приветствую, Тору-сан, – произнес радостно вновь прибывший, шумно усаживаясь напротив. – Долго ожидали?
– Нет. Недолго, – мрачно глянул на него господин Тору.
– Чудесно, чудесно, – просиял Накаяма. – Перейдем к делу.
С кем мне приходится иметь дело, как ровне с ровней? – господин Тору с презреньем изучал гладковыбритое лицо Накаямы, его прилизанные волосы и дорогой, безукоризненно сверкающий костюм. Это – человек Организации? Обычный, сука, салариман. Бюрократ.
– Дело деликатное, – связной потянулся к черной папке, которую принес с собой, – и важное.
Господин Тору пожал плечами. И одно, и второе было довольно очевидным в контексте этой неожиданной встречи.
–Самое позднее завтра до полудня тебе придется сесть в самолет, Тору-сан. Ты ведь выезжал с разными миссиями за границу, верно? Гонконг, Сингапур, Лос-Анджелес... В последний раз даже Амстердам, кажется?
– Да... – господин Тору предпочел не входить в подробности. – Куда на этот раз?
– Порандо, – ответил Накаяма с усилием. – Знаешь, где это?
– Ага... – господин Тору выдохнул дым, чуть ли не в лицо собеседника. Накаяма закашлялся. – Восточная Европа. Впрочем, какая разница, где именно оно находится, сука? – рассмеялся. – Важно, чтобы пилот знал.
Минуту-другую он рылся в безднах памяти. – Вар... Вара-сава, да?
– Верно, – неуверенно пробормотал связной. – В смысле, так зовется столица. Однако тебе придется нанять в аэропорту машину и отправиться чуть дальше... Совсем недалеко, это небольшая страна.
– Ну, супер, – буркнул господин Тору. – Что именно мне нужно сделать?
– Речь идет об одном, хм... – Накаяма словно заколебался, – человеке...
– Так скажи! – рявкнул господин Тору снисходительно. – Всегда ведь речь о каком-то человеке, верно? Такие уж, сука, люди. Создают проблемы.
– Хм... Ну да, конечно, – ответил тот. – Это член руководства местного отделения большого японского кейрацу. Здесь – его досье... В целом, этого немного, но тебе ведь пригодится какой-нибудь снимок...
Господин Тору без энтузиазма перелистнул содержимое папки.
– И правда, тут немного, – подвел итог. – Это не дело Организации, верно? Это поручение извне?
– А ты догадлив, Тору-сан, – кивнул Накаяма. – Это и правда просьба друзей...
– Друг наших друзей, которые попросили своих друзей, у кого есть долг благодарности или наоборот, – закончил господин Тору. – Ладно, я знаю, как оно работает.
– Что вовсе не значит, что мы можем отнестись к просьбе легкомысленно... – с напором произнес Накаяма.
– Ты ведь знаешь, Накаяма-сан, – господин Тору снова дохнул собеседнику в лицо дымом от сигареты, – что никогда в жизни я еще ни к чему не относился легкомысленно. – Он демонстративно выставил перед собой обе ладони с растопыренными пальцами. – Видишь? Все на месте.
– Хм... Ну, да, – тот закашлялся и помахал ладонью перед лицом. – Прости, Тору-сан, но не мог бы ты погасить сигарету? У меня аллергия на дым...
Господин Тору посмотрел тому в глаза так, что Накаяма непроизвольно отодвинулся. Я бы должен сейчас вытащить ствол и всадить ему в голову пулю, – подумал с грустью. – Ну нет, – сразу же одернулся себя. – Это был бы дурной стиль. Сука, я и сам слишком много смотрел американских видеодешевок. Я должен, скорее, вытащить нож, прибить ему ладонь к столешнице и спокойно выйти из заведения, посвистывая себе под нос.
Господин Тору мечтательно вздохнул, после чего загасил сигарету о столешницу. Мир изменился, – подумал он, – и таким как я не остается ничего другого, как только принять этот факт. Ну ладно, по крайней мере, мы не затянем.
– Что мне сделать с тем чуваком? – спросил он.
– Удержать его, – быстро ответил Накаяма, вытирая пот со лба. – Как мне сказали, нужно удержать его от того, что он собирается сделать, чем бы оно ни было, прежде чем наступит ночь зимнего солнцестояния...
Господин Тору вытаращился.
– Ты что, Накаяма-сан, начал писать поэзию? – захохотал.
– Знаю, что это глупо звучит, но именно так мне и сказали. Большего не скажу, поскольку и сам не знаю.
– Супер, – пробормотал господин Тору. – Правда, чем дальше, тем больше оно мне нравится. Ладно, сосредоточимся на конкретике. Мне его грохнуть? – спросил почти с надеждой. Не любил мокрой работы, но еще больше не любил ненужных усложнений.
– Только при необходимости. Лучше всего выведи его из страны, по возможности – одним куском, и просто-напросто передай дальше.
– Супер, – господин Тору тряхнул головою и непроизвольно потянулся за очередной сигаретой. Вздохнул, вертя в руке золотой портсигар, снова спрятал его в карман.
– Это, – Накаяма подал визитку, – наводка на твои авиабилеты. С рук и без проблем. Можешь взять с собой одного человека в помощь – мы не хотим ненужного шума...
Господин Тору глянул по-над головой Накаямы. Молодой как раз шептал что-то на ушко попискивающей от радости студентке. Вот ведь парень порадуется, – подумалось ему с иронией, – это ж весело: этнографическая поездка. Может стоит взять еще и тех двух крашенных телок для компании, устроили бы себе в той Вара-саве или каком другой европейском зажопье маленький бордель.
– Советую также воспользоваться помощью переводчика, – Накаяма снова потянулся к папке. – Тут у меня есть стоящая кандидатура. Предлагаю проведать его лично и сразу взять с собою, так, на всякий случай, чтобы он где-то там не растворился. Бедолага еще не знает, что летит с вами. И, пожалуй, не станет делать это охотно. Но и отказать не должен.
– Ага. Профессор, да? – господин Тору криво улыбнулся, просматривая очередное досье. – Азартные игры, закрытое дело о... Ну да, точно не откажет, – он наконец почувствовал себя на привычной почве. – Это все?
– Хм... – Накаяма явственно заколебался.
– Ну? – проворчал приглашающее господин Тору.
– Не знаю, как сказать, Тору-сан. Твоя цель...
– Ну? Бывший человек Организации? Мастер нинцзюцу? Сын премьера Японии от внебрачной связи? – шутил господин Тору. – Вываливайте уже...
– Мне сказали, что... – Накаяма тряхнул головою – Сам не знаю, как...
– Накаяма...
– Он, – связной выдохнул. – Кицунэ. Или что-то вроде этого.
Господин Тору замер на миг, потом снова вынул портсигар.
– Кицунэ? – переспросил спокойно.
– Или что-то вроде этого, – быстро, словно утешение, добавил Накаяма.
Господин Тору закурил и глубоко затянулся. Недооценил я его, – подумал, с невольным уважением глядя в лицо собеседнику. Что за изысканное оскорбление! Сам это придумал? Нет, это невозможно, – решил, глядя, как по лицу Накаямы текут капли пота. Согласно традиции, Тору должен отослать голову наглеца-посланника. Ну, а тогда кто на самом деле автор такой необычной шутки? Кому могло такое прийти в голову?
– Я знаю, о чем ты думаешь, Тору-сан, – быстро выдавил из себя связной, словно предчувствуя, что сейчас решается его судьба. – Но это и правда никакая не шутка. Я всего лишь передаю подробности миссии – настолько хорошо, как только умею.
Господин Тору демонстративно дохнул дымом прямо ему в глаза, внимательно в него всматриваясь. На этот раз, нужно признаться, Накаяма даже не вздрогнул. Не врет, – решил господин Тору. Сука, на этот раз я вправду вляпался в дерьмо.
– Вот не думается мне, – неторопливо процедил он, – чтобы я был каким-то спецом по кицунэ. Наверняка могли вы найти кого-нибудь куда более компетентного. В каком-нибудь буддийском монастыре, например. Или в сумасшедшем доме.
– Я говорил: дело деликатное. Все верят, что ты лучше прочих с этим справишься.
Господин Тору задумчиво покивал.
– Тебя не оставят без помощи, – добавил Накаяма утешающее. – Здесь – полные заметки и инструкции, которые могут тебе помочь. А здесь – я специально заглянул по дороге в книжный – интересное исследование Киёси Нозаки, компиляция всяких старых источников. Можешь почитать... – Накаяма замолчал, увидав грозный взгляд господина Тору, – потом, в одиночестве...
– Правда? Как же мило с твоей стороны, – ответил господин Тору со смертельной серьезностью. – Наверняка мне поможет.
– И еще кое-что, – тот вытащил еще одну визитку. – Бывший монах с горы Койа. Ждет здесь, в Токио. Тебе стоит встретиться с ним до поездки. Передаст он тебе что-то вроде амулета, который должен предохранить тебя перед... хм... ну ты в курсе.
– Да-да, – пробормотал господин Тору невозмутимо, почти уже смирившись с судьбою. – Что-то еще, что ты должен мне сказать?
– Это все! – воскликнул Накаяма с явственным облегчением. – Все, что тебе нужно, находится здесь, – положил папку на столе. – Удачи, Тору-сан. Мы верим, что ты не подведешь – как обычно.
Господин Тору не проводил его взглядом. Спокойно докурил сигарету, а потом принялся безо всякой охоты просматривать папку.
Порандо. Ну да. А это, наверное, название города, записанное романи. Место моего окончательного унижения, – подумал задумчиво. Нужно бы мне научиться верно его произносить. Ки... Киджо... Керо... Ке-ру-це?».
КОЗАК Магдалена. «Слезы дьявола» («Łzy diabła»)
Магдалена Козак – писатель в Польше известный. Одна из тех, на кого в свое время сделала ставку «Фабрика слов», работает она в сегменте между «военной фантастикой» и «фантастикой о спецслужбах». Наиболее известные ее произведения – т.н. «Цикл о Веспере» на тему «спецслужбы, вампиры и заговоры» (выходил русский перевод первого романа – зачем-то в серии «под сумерки», и канул почти без отзывов). И именно ее язык, максимально простой (чтобы не сказать «упрощенный») была одним из центральных объектов критики Я. Дукая в его статье о судьбах польской фантастике в первом десятилетии двадцать первого века.
Родилась Магдалена Козак в 1971 году, закончила Варшавский медицинский университет, военный врач, работает в Военном медицинском институте Варшавы, подпоручик польской армии. Дважды была в составе миротворческой миссии в Афганистане, награждена «Звездой Афганистана». Редактор (шесть лет, по 2011 г.) сетевого фэнзина «Fahrenheit». Автор двух десятков рассказов и пяти книг. «Слезы дьявола» – шестая ее книга.
АННОТАЦИЯ ИЗДАТЕЛЬСТВА
«Планета Джахан, где-то в далекой-далекой галактике. Населена развитой цивилизацией: той не чужды честь, закон, вера и война. Не хватает ей только развитой технологии, в том числе и военной. Но ее-то доставляют на Джахан чужаки с планеты Земля – это они, используя возможности недавно открытых межзвездных путешествий, привозят сюда множество военной амуниции: «Черные ястребы», «Апачи», «ландкрузеры»... в обмен на добываемый на Джахане чарс – культуру, служащую землянам для получения «слез дьявола», наркотика, от которого зависимо человечество.
«Слезы дьявола» – это рассказ о принце Иззате, сыне короля Фарии, Сакавата Шамара, который по поручению отца отправляется в военную экспедицию с целью проложить путь для каравана чарса, и из капризного юноши становится настоящим мужчиной.
«Слезы дьявола» – это рассказ о Найденыше, человеке ниоткуда, который в результате невероятного стечения обстоятельств и благодаря удивительной силе духа превращается из обычного пастуха в Мстителя-из-Полей – овеянного легендами грозного партизана, сражающегося с королевскими войсками на стороне таинственного графа Тени.
«Слезы дьявола» — это рассказ о чести, солдатском этосе, твердости и любви. Это увлекательная история сражения за собственную тождественность: в случае Иззата необходимой, чтобы спасти Фарию и принять трон после отца, в случае Найденыша – давно и, казалось бы, навсегда утраченную.
«Слезы дьявола» – это Афганистан Магдалены Козак и ее опыт, полученный во время военных миссий в этой стране, перенесенных в далекий фантастический мир и поданных читателю в форме увлекательной эпической истории».
«Планета Джахан лишь волею судеб оказалась на пути землян, которые, исследуя Вселенную, стараются использовать ее для собственного развития. Еще большей случайностью оказалось, что мало того, что обитающие на планете обладают генотипом почти идентичным с космическими путешественниками, так на полях их растет чарс – растение, что при соответствующей обработке может служить для получения Слез Дьявола. Это невероятно сильное фармакологическое средство, которое, кроме ускоренной регенерации клеток организма (то есть, лекарства почти от каждой болезни), блокирует все нервные сигналы, отвечающие за печаль, агрессию и множество прочих опасных для общества чувств и эмоций. Человечество погружается в состояние счастья и благосостояния. Увы, неиссякаемый поток Слез Дьявола делается необходимостью, поскольку «лекарство» вызывает серьезную зависимость: даже пауза в несколько дней с принятием его в организм вызывает смерть. Смерть легкую, но неминуемую.
Народы Джахана разделены на множество небольших стран, обитаемых сообществами на уровне развития землян ХХ века. Тысячи лет они ведут между собою беспрестанные войны, а извечное равновесие сил может быть нарушено лишь из-за получения современного оружия, которое пришельцы из Солнечной системы предлагают туземцам взамен беспрестанных поставок чарса. Экономика всех царств очень быстро начинает разрушаться, поскольку разведение бессмысленного для ее развития злака приводит к исчезновению прочих растений. Но без выращивания чарса невозможно закупить смертоносные машины, которыми регулярно снабжаются соседние страны. Джахан входит в спираль эскалации конфликта, который контролируется пришельцами со звезд.
«Слезы Дьявола» – новейший роман Магдалены Козак – известной по таким хитам, как, скажем, «Ночарь» – это военная книга, в которой научно-фантастические линии суть лишь повод для создания мира, в котором автор могла бы на свой вкус выстраивать политическую ситуацию и развитие вооруженных конфликтов. Культура чужой планеты предельно схожа с арабскими культурами, а вот поведение землян почти идентично схемам поведения американцев на Ближнем Востоке в последние несколько десятков лет. Писательница находится в своей родной епархии, отчего читатель может лицезреть убедительное изображение реалий войны, что ведется в тщательно выстроенном мире, полном споров, культурных дистанций и этических разниц. Во время чтения мы следим за происходящим с нескольких точек зрения, глазами персон, действующих по разные стороны баррикад, не только «из глаз» князей, но и воинов и террористов.
Сюжет движется к обдуманному и окончательному завершению, движимый интригами и тайнами. Они не слишком сложны, из-за чего действие не слишком удивляет или застает врасплох, но при интересной атмосфере и при активном действии, из-за этого не теряется слишком многого. Через очередные главы мы движемся с интересом. Качество текста подчеркивается и умелое использование Магдаленой Козак языка – она меняет стиль и способ показывания событий в зависимости от того, кто из персонажей в данный момент доминирует. Рассказ будет вестись иначе с перспективы князя, иначе – с перспективы обычного пастуха. Ни на миг читатель не станет чувствовать, что выражения появляются абы как, а автор не знает, каким образом описывать мир. В современном разливе дурно написанных книг сильная сторона этой позиции приводит к тому, что даже такое простое содержание писательница упаковывает в форму, которой не хватает куда более амбициозным произведениям.
«Слезы Дьявола» – это не слишком-то сложный роман, он не слишком глубок и не побуждает глубокие же чувства. Произведение не меняет вашего мировоззрения, но может послужить приятным развлечением для всех фэнов фантастики и военной тематики. Умело написанная книга, несмотря на не слишком-то неожиданную интригу, представляет целую плеяду интересных героев, погруженных в конфликты, которые, вроде бы, невозможно решить. Правда, содержанием этот роман очень отличается от предыдущих книг Магдалены Козак, но благодаря интересному и быстрому действию он тоже может прийтись по вкусу фэнам авторки».
ФРАГМЕНТ
«Гибнем!
Вертолет гнал низко, над самой землей – так низко, что облака грязно-серой пыли влетали в его нутро, а по обшивке колотили острые камешки. Пилот выжимал из машины семь потов, заставляя ее стремглав нестись над пустыней; величественные вершины гор, сперва лишь маячившие на северном горизонте, вгрызались все выше и выше в небо своими снежно-белыми клыками.
Принц Иззат Шамар сидел на порожке широко открытых дверей, свесив наружу покачивающиеся ноги. Песчинки секли его по большим очкам и шлему, дергали традиционный клетчатый платок. Рядом, точно так же втиснутый в бухты страховых канатов, сидел князь Малик Леэв, родной кузен наследника трона. Платок его, завязанный, как видно, слишком небрежно, то и дело спадал, позволяя, чтобы пыль забивала нос и рот. Малик раз за разом поправлял его, отрывая ладонь от драгоценного оружия, но упрямые порывы ветра безжалостно сдирали бьющуюся на ветру материю, и снова и снова кормили князя сухой, бесплодной землей Реган Мзакка.
– Гибнем! – хотя в этом грохоте никто не сумел бы его услыхать, Иззат невольно стал говорить тише. Все же принц решился произнести запретные слова, а это могло закончиться невесело. Конечно, их употреблял сам отец, в последний раз – не далее, как прошлой ночью. Но запретил повторять кому бы то ни было, и на это Иззат, пусть и родной сын, мог ответить лишь: «да, Ваше Величество!».
Фария гибнет, а мы – вместе с нею.
Принц глянул на товарищей. Малик, верный друг, выросший у Иззатова плеча, с руками, стиснутыми на неразлучном автомате. Амниат, второй кузен, сосредоточенный за рулями вертолета, словно навсегда слившись с машиной. Иззат не видел его глаз, но мог бы поклясться, что те светятся, словно звезды – как всегда, когда князь Шамар садился на одного из своих крылатых скакунов.
Оба они – ближайшая моя родня, – вздохнул Иззат, но никто из них еще не знает, не имеет права знать. Наверняка догадываются: воспитанные во дворце, чувствуют любые изменения шестым чувством, а кто вовремя не обучится такому – тот гибнет, к какому бы благородному семейству он ни принадлежал. Догадываются, но пока что ни о чем не знают, по крайней мере, не официально и не наверняка.
Ну и Том, посланник Чужих. Этот, конечно, знает всегда и обо всем.
По всем правилам пристегнутый ремнями к креслу, Чужой сидел неподвижно, с той своей характерной ухмылкой, навсегда, казалось, приклеенной к губам. Вот, втюхал дикарям очередную вязку бус и со снисходительным весельем следит за их радостью, мысленно пересчитывая полученный за это чарс. Несомненно, пишет уже в мыслях рапорт своим начальникам в Доль-Зане: «Князь Амниат в восторге от возможностей вертолета UH-60 М «Блэк Хоук». Контракт на следующие десять машин – в пути».
Иззат сжал пальцы на оружии. Один выстрел, – подумал, – и я стер бы эту его ухмылочку навсегда...
Но что с того. Понятно, что у принца не упал бы и волос с головы – кузены солидарно заявили бы, что Том получил случайную пулю, выпущенную кем-то из враждебных горцев. Но опустевшее место посланника сразу же займет следующий Чужой: Карл, Саша или еще кто. И все будет по-старому.
А вот когда бы никто не прибыл на его место... вот это было бы несчастье. Что сделала бы Фария, на добрых двадцать лет лишенная права покупать самое современное оборудование, к которому она уже успела привыкнуть? Пало бы жертвой жадного и лучше вооруженного соседа, причем – мгновенно.
Порой мы сами виноваты, – вздохнул Иззат. Все же Чужие продают нам именно то, на что бывает спрос. Но их ли вина, что у нас в голове нет ничего, кроме оружия? Можно поставить заводы. Построить больше школ. Оросить пустыню, превратить ее в райский сад... Чужие это умеют, им хватит только пальцами щелкнуть, ну и, конечно, получить чарс. Но всегда где-то в затылке, за ушами сидит тот маленький вредный джинн и орет, что есть сил: «Уриядз купил новый самолет! Уриядз купил новые пушки! Уриядз купил новый танк! Потому, дурак, строй, что захочешь, через пару лет станешь смотреть, как сосед пожирает твою страну!».
Иззат вздохнул, повел невидящим взглядом по вершинам Лоэ Сар. Их место перед глазами заняло вызванное из памяти серьезное, мрачное лицо отца.
– Мы гибнем, сын, – говорил Сакават Шамар среди бледных светильников своего тайного кабинета. – Самое время взглянуть правде в глаза. Мы гибнем.
– Да, отец, – выдавил тогда Иззат, внимательно вглядываясь в сеточку морщин на лице старого короля.
Для всех обитателей дворца та служила картой, позволяющей в меру безопасно двигаться в лабиринте настроений владыки. Те, то не мог прочесть их, мигом попадали в немилость, и их поглощала тьма беспамятства. Даже принц, пусть и единственный сын, не мог чувствовать себя в безопасности. Окажись он слишком непослушным или – спаси, Единый! – лишенным удачи, у Святого Королевства Фарии есть и запасные кандидаты на место наследника. Сразу за Иззатом в очереди к трону стоял кузен Амниат, сын князя Мокама, брата короля. А когда бы и Амниат не сумел реализовать возложенных на него надежд, всегда можно обратиться к Малику, рожденному княжной Сартаей, королевской сестрой, и воспитанного во дворце после трагической смерти обеих родителей. Правда, трон Фарии редко наследовали по кудели, но будь такой королевская воля Сакавата Шамара Тридцать Шестого, кто бы осмелился ей воспротивиться?
Потому принц внимательно глядел в морщинки на лице отца. Те не складывались в узоры улыбки или удовлетворения, но не сигнализировали о гневе. Уже и то хорошо.
– Его Величество король Маар Уриядз, да живи он вечно, – произнес король обычную формулу, хотя Иззат готов был поставить двойную ставку, что отец, сумей он, утопил бы соседа в ложке воды, – поднял нам пошлину на чарс, возимый через его Сайлаб в имение Чужих в Доль-Зане.
– Я слышал об этом, – признался принц, хотя мурашки беспокойства прошлись по его спине. Сейчас грянет буря. Известие пришло на последнем Совете, а с него наследник престола позорно смылся. Но как же было высидеть среди ворчанья тех дедуганов, когда на склады как раз добрались свежекупленные колесные бронетранспортеры?
– Слышал, конечно же, от Амниата, – кисло обронил владыка. – Хорошо, что хотя бы один из вас участвует на заседаниях Совета. Потому что тебя с Маликом не найти где-либо, кроме казарм! Не знаю, как вы намереваетесь когда-то править этой страной...
– Я принимал последний транспорт оружия от Чужих, – буркнул принц без особой надежды, что подобная аргументация хоть немного ему поможет.
– Не груби. Слушай.
– Прошу прощения, Ваше Величество.
– Как ты знаешь, экономика Сайлаба, как и наша, опирается на экспорт Чужим чарса. Уриядз в последнее время велел назначить еще часть полей под его разведение. Какие выводы? – король внимательно глядел на сына.
– Теперь у них начнется голод, – поспешил Иззат с ответом. – Они уже почти не сеют пшеницу. Только чарс.
Сакават сжал губы. Королевич вздохнул украдкой. Ну что ж, промазал. На этот раз правильным ответом был какой-то другой.
– Сайлаб все еще покупает новое оружие, – напомнил отец раз в тысячный. – И у него на это есть все большие и большие деньги. Сам продает все больше чарса, а нам – поднимает пошлины. Как думаешь, что случится самое большее через пару-тройку лет? Пока мы живы, Уриядз и я, нас связывает личная клятва дружбы. Но когда меня не станет, а ты, дорогой сын, сядешь на трон...
– Он нас побьет, – Иззат цитировал выученный урок. – Подчинит меня и всю Фарию, а потом станет вести предельно грабительскую политику. Разорит страну дотла.
Король Сакават не прокомментировал. Отвернулся к столику, потянулся за характерной овальной бутылочкой саркарианского вина. Налил рубиновый напиток в бокал, поднял к губам. Пил медленно, маленькими глотками, посматривая на сына, словно не решаясь сказать нечто, о чем знал, что сказать это должен. Но – сильно не хотел.
– Ты пойдешь на войну, – произнес наконец-то. – Сейчас, пока еще не совсем поздно.
– На войну? С Сайлабом?!
Иззат не мог поверить собственным ушам. Нарушить святую клятву дружбы между двумя королями – о таком и подумать невозможно. Это не только обрекало Сакавата на посмертные мучения, но и черным камнем проклятия ложилось на весь род Шамаров и всех и всем, что к нему принадлежало. А значит, и на всю страну, что была их исключительной собственностью.
Король фыркнул, разбрызгивая вокруг кровавые капли вина.
– Ты сдурел? С каким Сайлабом? С Высокими!
– Ах, да. Конечно же. Прошу прощения, отец.
Принц откашлялся, чувствуя себя в этой беседе все более потерянным. Словно бы ничего нового, войны с Высокими, непокорными племенами, что селились в горах, граничащих с Фарией с севера, представляло собою часть древней традиции. Каждый молодой наследник престола как минимум однажды отправлялся «научить пастухов уму-разуму», как говаривали в королевском дворце в Саркари. Проводил он несколько более-менее значимых стычек и возвращался в страну, провозглашаемым великим победителем. Но театральная война с Высокими, очередные расходы – сейчас? Когда Сайлаб все быстрее вооружается?
– Если бы удалось отправлять чарс в Доль-Зан Дорогой, которая ведет через наши горы, путь был бы в пять раз короче того, что ведет в через Сайлаб, – сказал король. – Однако он в значительной степени непроходим, а кроме того, идет землями Высоких.
Иззат покивал, всматриваясь в глаза отца. Те взирали на него как всегда сурово из-под лохматых бровей, однако на этот раз в них светилось и что-то еще. Страх?
– Самолеты Чужих высмотрели возможность значительного сокращения пути при использовании взрывчатки. Захвати мы Дорогу, и весь чарс с окрестностей шел бы через нас. И это мы могли бы поднимать пошлины для Уриядза! – Сакават откинулся на своем величественном троне, не спуская взгляда с единственного сына.
Иззат сглотнул.
– Войн с Высокими не выигрывал, кажется, никто, – отважился прошептать.
– А теперь мы выиграем. Должны. А вернее... – король склонился вперед, положил ладони на плечи наследника. – Ты ее выиграешь, сынок!
– Я?! – Иззат покачал головой от удивления. – Как это... я?
Король выпрямился. Глаза его блеснули зловещим, яростным огнем.
– Ты выиграешь эту войну, – повторил с напором. – Слышишь? Зачем-то же я потратился на весь тот металлолом от Чужих. А ты... – холодная, гордая улыбка промелькнула на его лице, – ты – Иззат Шамар, Честь Дракона, и ты выиграешь эту войну. Иначе мы все погибнем.
Принц прикрыл глаза. Сплел пальцы и глубоко вздохнул.
Собственно, он и сам не понимал, что его так поразило. Ведь давным-давно ждал этого момента! Вместе с неразлучным Маликом, они частенько мечтали о том дне, когда Его Королевское Величество прикажет им, чтобы, как пристало истинной поросли рода Шамаров, отправиться на север, чтобы встретиться с Высокими среди враждебных гор. Конечно, всегда они в своих рассказах одерживали красивые победы и триумфально возвращались в столицу, чтобы вписать свои имена золотыми буквами на страницы истории. Только вот Амниат, как обычно скептичный и не по возрасту серьезный, качал в сомнении головой: до этого времени никому еще не удавалось покорить воинственные племена, а теперь вы хотите получить свое? Но они не принимали это близко к сердцу. Кузен, как известно, всегда привыкший искать дыры в целости – если только речь не шла о его любимых самолетах или вертолетах. Тогда в нем просыпался истинно шамарский, бьющий крыльями Дракон.
И вот теперь желанный день сражения близился. Правда, в мечтах он выглядел совершенно иначе. Не нес на себе той гигантской ответственности, да и был он днем, а не ночью. Но случилось как случилось. Король высылает войска против Высоких. И желает победы!
Иззат поднял голову, посмотрел на отца. Тот, похоже, дожидался ответа.
– Слушаюсь, Ваше Величество! – с силой произнес наследник трона. – Я выиграю войну!
Сеточку морщин владыки наконец-то прорезала улыбка. Иззат судорожно ответил тем же. Но глаза, вместо того, чтобы улыбаться отцу, продолжали внимательно анализировать каждое его движение. По привычке и на всякий случай».
Яцек Дукай в представлениях – уже! – не нуждается. В этом году, кроме той повести, о которой скажем чуть ниже, у Дукая – в планах, а потому, с немалыми рисками, как уж повелось – еще две книги: сборник эссеистики разных лет и роман «Рекурсия» (и роман – толстый, судя по проскальзывающим заявлениям автора).
«Старость аксолотля» же – одновременно и новая повесть Дукая, и попытка работать на принципиально другой площадке. Повесть выходит исключительно в электронном формате, и бумажного издания ее пока что не предвидится. Роман – удивительное для Дукая дело – снабжен довольно многочисленными примечаниями (ну, режим интертекста и все такое). Но о подробностях – лучше пусть расскажут сами поляки.
АННОТАЦИЯ ИЗДАТЕЛЬСТВА
«Старость аксолотля» – это увлекательная и потрясающая постапокалиптическая картина мира, в котором космический катаклизм стерилизует Землю от всего живого. Немногочисленным людям за миг перед катастрофой удается перекопировать оцифрованные разумы в хардвар. Погруженные в ностальгию, спасенные создают цивилизацию после цивилизации, жизнь после жизни и человечество после человечества. Делятся на гильдии, создают союзы, ведут войны. У них есть своя политика, идеология, безумные религии хардвара. И они принимают вызов, перед каким никто ранее не вставал. «Старость аксолотля» рассказывает об обращении порядка жизни и смерти, прогресса и стагнации, того, что биологично, и того, что механично; о тайнах человеческой души и об извечном одиночестве человека, в теле ли, в броне ли и стали робота.
«Так кончается мир.
Не в грохоте, но в визге металла».
«Старость аксолотля» Яцека Дукая – первая в Польше цифровая книга, которая ангажирует читателя на столь многих уровнях. Повесть эта не только читается, она смотрится и переживается.
Начертанный Яцеком Дукаем образ уничтоженного, но возрожденного мира и человека получила исключительную пластическую оправу, которая достраивает эстетическое и эмоциональное настроение текста. Дополнительно читатель может ознакомиться с широкой палитрой экслибрисов и логотипов гильдий и союзов, появляющихся в повести. Модели роботов, появляющихся в повести, были спроектированы Алексом Джейгером – американским дизайнером, ответственным за проектирование персонажей, например, «трансформеров». Они – составная часть книги, а их проекты можно распечатать на 3D-принтерах».
Маркетинговая машина – которую поддерживал публикациями и заявлениями сам автор – создавала «Старость аксолотля» как книгу 2.0, еbook, открывающую будущее и предлагающую многоуровневое общение с текстом. Тем временем, это всего лишь неплохая новелла Яцека Дукая в несколько более красивой электронной упаковке.
Два года назад Яцек Дукай обещал «Старость аксолотля» как «легкую и быструю повестушку о конце света, сражающихся роботах и тайне человеческой души», а о книге говорили в контексте нескольких меняющихся проектов. В конце концов издала ее «Grupа Allegro», но по крайней мере две вещи из обещанного ранее остались неизменны: новелла доступна исключительно в электронной версии и она действительно о роботах... хотя насчет сражений автор, как видно, передумал.
На этот раз звезда отечественной фантастики не создает реалии с нуля, не творит и оригинального видения. Да и само начало книги почти до боли классично и отсылает ко множеству подобных произведений. Все начинается с неясного апокалипсиса: на Земле гибнет вся жизнь, и только немногим удается перенести личностные образы в сеть. Чтобы ощущать хотя бы заменитель жизни и движения, используют разнообразных роботов, оставшихся после человеческой цивилизации. И тоскуют за прошлым, за потерянным миром.
Неплохим введением в повествование является подготовленный Platige Image буктрейлер. Правда, он связан с сюжетом лишь аллюзиями, но передает дух и месидж «Старости аксолотля»; не говоря уж о том, что он просто-напросто классно сделан. Если бы таких связок мультимедиа было больше, тогда и вправду можно было бы говорить о цифровой книге 2.0.
Сюжет новеллы (а термин этот более подходит, чем «повесть», имея в виду как объемы, так и количество сюжетных линий) пронизан меланхолией и ностальгией. Существенную роль играют дилеммы, связанные с личностью героев-роботов. Продолжают ли они оставаться людьми или же они – лишь упрощенные аватары несуществующих сознаний? Должно ли стремиться к воссозданию мира прошлого – или же надо продолжать двигаться вперед в мире механическом? «Старость аксолотля» ставит множество такого рода вопросов, не давая при том однозначных ответов.
Посреди этого фатализма и потерянности, в поиске смысла существования, Дукай оказывается близок к тому, что делает в своих произведениях Питер Уоттс. Но это всего лишь одна из литературных троп, которыми может ходить читатель. На этот раз роль польского автора состояла не в создании, а в умелом соединении идей, отработанных другими. Не обошлось и без типичного для Дукая размышления над сущностью человеческой души, космической перспективы и едкого комментария, касающегося обусловленности человека культурой, доминирования здесь подростковых образцов.
В шуме вокруг произведения (кроме традиционного – под названиями «НОВАЯ КНИЖКА ДУКАЯ!!!») подчеркивался инновационный характер книги, и, стало быть, вхождение в новую эру цифровой книги, предлагающей многоуровневое взаимоотношение с содержимым, которое выходит за привычные стандарты. Чтобы не насиловать зря клавиатуру, пусть говорит картинка:
В числах это представляется таким образом (одновременно с комментарием на тему их применимости и личных впечатлений):
* 8 иллюстраций – с одной стороны красивых и передающих настроение, с другой же – в версии-моби небольших и черно-белых, что при общем темном фоне приводит к тому, что на читалке не слишком-то они различимы. Полней видать в цветном пэдээфе и epub-е, лучше всего на компьютере или планшете. И все же – их только восемь, а потому и в версии читалки пользователь теряет не слишком много.
* 23 логотипа гильдии и альянсов – находятся на конце текста в приложениях – такие себе довольно простые и достаточно классические лого; как дополнение – они чрезмерны. Обрадуются им, самое большее, запойные игроки ММО.
* 17 экслибрисов – появляются в тексте, прекрасно выполнены и являются дополнением к тексту, а вместе с появляющимися рядом с ними эпиграфами – дополнительным комментарием. Единственный бонус, являющийся реальным дополнением к прозе Дукая.
* 180 гипертекстовых сносок – примечания в электронных книгах существуют давно, а потому в этом нет никакой новизны. Правда, производит впечатление масштаб, но применимость сносок невелика. Большую часть составляет пояснение терминов, которые известны не только фэнам НФ (например: ДНК, nvidia, клетка Фарадея, ММО), остальные – относятся к терминам, придуманным автором для потребностей книги. Но и они пригождаются для понимания контекста лишь отчасти, поскольку часто термин и так в дальнейшем объясняется в главном тексте. Потому они частенько более раздражают, чем помогают – тем более что термины популярные – линкуются по несколько раз.
* Проекты роботов, выполненные Алексом Джейгером, – еще одно чрезмерное приложение. В форме ebook’а тут немногое видно. Правда, есть линк на интернет-страницу, на которой модели (целых две) – несколько большие, а также отсюда можно взять файлы для 3D-печати. Дыхание новых времен, которое может восхитить гиков.
Ошеломляющим не выглядит, верно? По-преимуществу, речь идет об элементах дополнительных, ничего – или немного – добавляющих к целому; гаджеты, которыми даже трудно восхищаться. Возможно, для книги сыграла дурную роль маркетинговая машина, выстраивая ожидания и обещая намного больше, чем случилось по факту. При воистину небольших изменениях (выбрать несколько важных примечаний и отправить их в постраничные примечания), «Старость аксолотля» могла бы выйти и в печати... и, вероятно, благодаря многочисленным рисункам – презентовалась бы куда лучше, чем в электронной версии. Коротко говоря, революции в электронной книге придется нам еще немного подождать.
«Старость аксолотля», таким образом, оказывается, приличным литературным произведением, упакованным в огромное число излишних украшательств. При случае – включая несколько утяжеленные комментарии – на выходе у нас новелла в версии Дукай-лайт, без необходимости чрезмерного мыслительного усилия и раскладывания текста на составляющие. Текст написан легко и, несмотря на достаточно мрачный стиль, с юмором. Однако если заглянуть под развлекательный (как для этого писателя) поверхностный слой, то видны мощные слои философии и вопросов, над которыми стоит задуматься.
Для польских фэнов такая форма может дать лишь легкую нотку удовлетворения, но, возможно, проект будет удачен на англо-саксонском рынке (не говоря уж о выгодах ebook’овой платформы «Allegro»)? Поскольку премьера на английском – 24 марта».
И – было бы логично на фоне такого отзыва дать несколько слов о том, что автор сделать намеревался – и как он вообще видит перспективы развития электронной книги.
Вопрос: Сколько из последних десяти романов ты прочел в электронной форме? И в чем может быть причина, что выбираешь e-book?
Ответ: Я как раз в ebook’овой обойме, поскольку стащил себе на Киндл с амазона – среди прочего – всего Конрада (30 названий по цене ноль долларов и ноль центов), «The Complete Sherlock Holmes Collection» и заразился Босхом Коннели через амазоновый сериал. Потому – наверняка большая часть.
Но на самом деле, подсчитать такое непросто, поскольку я читаю несколько книг одновременно, а некоторые еще и «гибридно», т.е. и на бумаге, и на Киндле (например, последняя Токарчук). Хуже с нон-фикшн, поскольку в последнее время это старые издания об истории Иерусалима или литературы времен ПНР, которых в электронной форме нету.
В.: В последней статье для «Ксенжек» («Библиомахия») ты утверждаешь, что «Множество пользователей kindl paperwhite полагает, что читалка эта достигла своего рода энтелехии: дальнейшие улучшения невозможны». Я, собственно, с этим согласился бы – хотя и при условии, что нынешние читалки суть «good enough», обладают всем, что необходимо, чтобы читать. А каково твое мнение по этому поводу? Есть ли какая-то функция, которой ты от своей читалки еще ждешь?
О.: Функций, полагаю, уже многовато. Подтянуть стоило бы технику: жизнь батареи, весь, выставление шрифта и пр.
Но я отдаю себе отчет, что у меня достаточно специфический взгляд на эргономику э-читалок. Искусство сосредоточения на тексте, ИМХО, необязательно должно идти в паре с удобством использования читалки.
Отвечая же почти анекдотично уже, с точки зрения авторов пригодилась бы функция сертификации и шифрования автографов – так, чтобы сделанная на татч-экране подпись жестко привязывалась к файлу и устройства, делая возможной уникальность настолько же жесткую, как и подпись на бумаге.
В.: Нынче есть читалки, планшеты, ну и все увеличивающиеся смартфоны. На чем, по-твоему, станем мы читать лет через десять?
О.: Не будет никаких «нас», разница в читательских привычках будет только увеличиваться.
Наверняка останется в использовании бумага, и наверняка еще шире расплодится многомарочное потомство смартфонов и планшеток.
Не знаю ответа на ключевой вопрос, а именно, появятся ли тогда практичные гаджеты ежедневного использования, что станут накладывать на реальность аппликации в augmented reality. Это нелегко предвидеть, поскольку такое зависит не от технологии (она, собственно, уже есть), а скорее от социальных трендов, мод, жизненного стиля, бизнес-рассчетов. А когда AR распространится так, как нынче мобильные телефоны, тогда она и примет на себя функции большей части хардвара для чтения, игр, просмотра фильмов, серфинга в сети и пр.
Опасаюсь только, что тогда обычный человек не будет готов ментально к вхождению в глубокое прочтение текста. Это, конечно, не означает «смерти книги», как ее любят представлять газетные публицисты – как переход на цифру, после которого бумага магически исчезает из мира – но означает ее дальнейшую элитаризацию, закрытие в нише размеров, например, нынешней ниши авангардной музыки.
В.: Обобщу предыдущий вопрос. О Леме говорят, что в «Возвращении со звезд» он предсказал существование электронных и аудиокниг. Есть ли некая новая литературная картинка книги будущего, которая тебе близка?
О.: Если мы о передаче текста, то остался лишь единственный несовершенный шаг: непосредственная имплантация текста в мысли, иначе говоря, нейроимпринтинг. Другими словами, усвоение книги минуя этап чтения, зрительного или слухового. Наверняка, некто это уже где-то описал (готов пожать руку человеку, что подскажет название и автора).
Если же речь об адаптации текста к другим формам, то нынче четко видно, как река литературы протискивается в русло сериалов, в длинную телевизионную форму, предназначенную для взрослого потребителя. Все же большим плюсом текстовой литературы на долгое время останется относительно низкая стоимость ее продуцирования.
Написание повествования – первый этап продуцирования любого произведения нарративного искусства.
В.: Пару лет назад в интервью для «Esensja» ты сказал, что «худшей ошибкой было бы склоняться перед любым из ожиданий читателя». Потому что люди обладают некоей любимой версией Дукая – скажем, из «Превосходного несовершенства» – и хотели бы продолжения, если не фабулы, то формы или стиля. Но есть ли такая обратная информация от читателей, которые, не обязательно будучи пожеланиями, пригождаются тебе в работе? Чего бы ты хотел узнать о чтении своих книг?
О.: Порог понимания текста. Это базовая вещь, которую я проверяю на уровне бета-тестинга; мы и «Аксолотля» тестировали под этим углом.
Это очень существенная разница: не пользоваться читательскими ожиданиями, не заглядывать в трендометры и списки бестселлеров до того, как начинаешь писать, не «подглядывать» за читателями через электронные книги; зато, когда ты уже сказал в тексте все, что хотел сказать, необходима его верификация людьми, у которых нет в голове всего, что есть у тебя, и что ты «накладываешь» на текст хотя бы бессознательно. Например, проверяли мы очевидность отдельных терминов, «расширяемых» на уровне примечаний.
Конечно, это тоже окончательным образом сводится к авторскому решению: где начертить границу, линию компромисса. Мы основываемся на том, что любой автор жаждет быть понятым, добраться со своей мыслью к читателю – но часть читателей настолько отличается от него своей восприимчивостью и/или знаниями, что для того, чтобы установить с ними контакт, автору приходится де-факто изображать кого-то другого, чем он есть, писать фальшиво, «отречься» от себя.
Потому полагаю, что те инструменты для все более точного исследования вкусов потребителей, в том числе и потребителей культуры – являются угрозой индивидуальной креативности. И я говорю не только о бизнес-механизмах, о рационализации самого творческого процесса – но о мощном бессознательном влиянии, какое подобное знание оказывает на творца. Чрезвычайно тяжело защититься от подобного рода гегелевского искушения «рыночной необходимостью». Огромное большинство известнейших творцов в истории человечества были авторитарными одержимцами на грани болезненной мании: им приходилось быть такими, чтобы обладать силой против всех тогдашних трендов, фокусных исследований и анализов рынка.
В.: «Старость аксолотля» обладает формой «слоевой литературы». Ты написал бы какое-то из своих произведений иначе, зная, что часть содержимого ты можешь перенести в иной слой – хотя бы и примечаний?
О.: Возможности «слоистой литературы» мы едва-едва начинаем узнавать. Вопрос, окажется ли у нас достаточно времени, чтобы хорошенько развить эту форму искусства, до того как снова изменятся технологические условия и привычки читателей. И у меня здесь есть свои сомнения.
Но «Аксолотля» я отнюдь не писал под «е-бук плюс». История выглядит так: в 2013 году Allegro обратилось с вопросом о возможности написания рассказа в серию, планируемую как польский «Kindle Singles». Я подумал, что это хорошая оказия сделать – для разнообразия – какую-нибудь классическую НФ. Текст издателю я отдал в январе 2014. Но потом в Allegro начали изменяться бизнес-концепции э-культуры, а вместе с этими изменениями росла промоционная надстройка и роль этого проекта. Скоро мы задали себе вопрос: если уж потратили столько времени, работы и денег, то отчего бы не пойти и дальше, и не использовать очередных специфических возможностей электронных книг? Так что эта форма «больше чем книга» возникала на наших глазах, во время работы мы распознавали возможности хардвара и софтвара.
Было у нас намного больше идей, чем окончательно удалось их внедрить. Одна из вещей, которой мне жальче всего, это внутрисюжетная персонализация каждого из экземпляров электронной книги: я вписал в историю Гжеся-после-Погибели момент, когда он выгугливает и смерть читателя. Внешняя программа вкладывает в это место ник или имя и фамилию персоны, которая покупает эту электронную книгу на «Аллегро». Читаешь – и тут обнаруживаешь де-факто свой собственный некролог. (За мгновение мы могли бы таким вот образом вложить в повествование все твое жизнеописание, засосанный из Гугля или Фейскбука).
Другие фичи, от которых нам пришлось отказаться, это дифференцирование слоев текстовых накладок. Нынче есть только один слой – примечаний; не удастся, например, означать в тексте линкованные выражения разными цветами. Это сделало невозможным полное перенесение infodump’ов во внесюжетный слой. А среди всех особенностей электронных книг, эту я полагаю помогающим самой литературе, поскольку она освобождает научную фантастику от проклятия необходимости пояснений, лекций, определений, что ломают повествование и настрой сюжета. Вместо того чтобы мучаться над как можно более не отвлекающим читателя «вклеиванием» их в повествование – экспортируешь их в слой выше, не как энциклопедическую заметку, но как продолжение (ответвление) базового рассказа. Но если бы мы сделали это в одном слое различными накладками, читателю пришлось бы проверять все ссылки по очереди, не зная, какая из них содержит эту более глубокую информацию, существенную для понимания мира и истории, а какая – только орнамент, добавочная стоимость.
Потому можно сказать, что мы сделали электронную книгу – и только потом обрели знание, как сделать электронную книгу. И все же я надеюсь, что это лишь начало, что мы преодолели труднейшие первые препятствия и указали направление удара, и что теперь все пойдет проще и быстрее».
ФРАГМЕНТ
Manga blues, они сидят на террасе Кёбаси Тауэр с видом на ночную Гиндзу, горит каждая десятая реклама, каждый двадцатый экран, и на экране сразу над их террасой крутится в иронической закольцовке сцена из Blade Runner с Рутгэром Хауэром, отекающим дождем и неоновой меланхолией. А они, печальные роботы, сидят здесь, стоят, топчутся вокруг в кривой пародии на кофейные посиделки.
– Водочки еще?
– А и пожалуй.
Стальные пальцы с хирургической точностью обнимают хрупкое стекло. Есть для этого специальные программы, помогающие моторике, для питья водки.
Конечно же, они не пьют водку, напитки – бутафория. Ничего не пьют, ничего не едят, четвертьтонные мехи в баре «Тюо Акатётин», они могут лишь отыгрывать подобные жесты жизни, старательно воспроизводя привычки отзвучавшей биологии.
Бармен в скорлупе механического бармена доливает «смирнофф». Трехсуставчатая рука цепляет о полимерный хребет лапищи трансформера, столь же отчаянно играющего клиента бара. Скрежет слышен даже сквозь монолог Хауэра.
В том-то и состоит истинное проклятие, – думает Гжесь. Metal on metal, heart on heart, и любое неудобство и драма одиночества множатся тысячекратно. Словно под микроскопом. Словно в проекции на стогектарном экране.
Мы уродливые тени-обломки человека, молибденовое отчаяние пустого сердца.
Manga blues, они сидят на террасе «Тюо Акатётин», под последними красными лампионами, печальные роботы, и рассказывают друг другу легенды.
Первая легенда – о человеке.
– Крылья у него были, словно сон бабочки, – говорит Дагенскьёлл, а плечевой динамик у него чуть хрипит на свистящих согласных. – И пропеллеры, размытые в синие радуги. Dawntreader XII, весь из нанофибр и углеродных волокон, ангел, мантия, крест, – говорит Дагенскьёлл, а его нагрудный экран показывает раскопанные в кэше Гугля наброски и чертежи самолета. – Размах крыльев: 78 метров. Масса: 1,64 тонны. Он только-только прошел презентацию, стоял в ангаре в аэропорту Даллас, и когда в обратное полушарие ударил луч смерти, им хватило времени, чтобы погрузиться с семьями, припасами, оборудованием. Взлетели они с многочасовым опережением Меридиана. Земля вращается со скоростью тысяча шестьсот семьдесят четыре километра в час, но это на экваторе. Dawntreader не способен на скорость большую, чем триста километров в час, а потому, чтобы сохранять дистанцию с Меридианом Смерти, им пришлось держаться выше восьмидесятой параллели. Изо всех солнечных самолетов лишь Dawntreader был на такое способен. – Теперь Дагенскьёлл высвечивает структуру фотоэлектрических звеньев, покрывающих крылья и корпус аэроплана, на снимках те и вправду по-бабочкиному переливаются на солнце. – При втором обороте они уже летели над Землей, выжженной от любой органической жизни до нуля, на их радиопризывы отвечали лишь машины, автоматические системы аэропортов и армии. Когда через сто семьдесят семь часов Луч погас, об этом они смогли узнать тоже лишь по информации, отсылаемой автоматами из другого полушария. Не установили они контакта ни с одним из трансформеров, не вошли в сеть. Продолжали полет. На борту Dawntreader’а шли голосования: приземляться или нет? Приземлиться на малый срок, пополнить припасы и лететь дальше или подождать и убедиться, что Луч и вправду погас? В конце концов, они разделились, через пару недель некоторым из них это надоело, сели они где-то на севере Гренландии, на полосе подле поселений на льду, погрузили воду и пищу, высадили тех, кто был против, – и снова взлетели. – Теперь Дагенскьёлл поднимает одну из четырех своих скелетно-мозаичных рук и тычет в зенит беззвездного неба Токио. – Они все еще летят, кружат там над нами на трансокеанических высотах.
И теперь уже все уверены, что это легенда.
Гжесь засел у самого края террасы, его реквизит сентиментальности – банка пива, «будвайзер», покрытая крикливыми знаками катаканы, а когда эту банку ставишь вертикально на столе, она принимается клониться и изгибаться, будто танцовщица с обручем. Гжесь держит банку неподвижно в килоджоульной хватке Стар Трупера.
Мы все – гаджеты, – думает он. Вдали, на высоте сороковых этажей, ветер дергает оборванный кабель, то и дело на темный Токио сыплются фонтаны электрических искр. Гжесь на миг задумывается, сколько тока в те мгновения вытекает из королевских электростанций. Потом он думает об искусственных огнях и спецэффектах Голливуда. Ветер холоден, но металл не ощущает ветра. Металл не ощущает ничего.
Так он проводит вечера, так проводит ночи.
Чужак в чужом краю. Тем паче, что среди трансформеров нет ни одного японца, всю Японию срезало сразу, в миг удара Луча; в момент Ноль Азия находилась в полушарии смерти.
– Anyway.
Вторая – легенда о рае.
– Им удалось. Они это сделали. На серверах одного из больших университетов в Калифорнии, используя готовые сканы, они создали целый мир по ту сторону Анканни Валли. По крайней мере: дом, сад, тела. И создали стопроцентно точный фильтр, такой, что ты можешь наконец-то непосредственно подключаться к сети, mind-to-mech и даже mind-to-mind, и никакой мальвар не разнесет тебе память и не заразит сознание. И они там логинятся, там, по ту сторону, у них там снова организмы, мягкие, теплые, влажные, чудесно телесные в прикосновении, у них снова есть прикосновение, есть обоняние, вкус, – Дагенскьёлл набирает разгон, а угловатые роботы, толпящиеся вокруг в заслушавшемся кругу, грудятся еще сильнее, наклоняются, высовывают языки-микрофоны, усы-сканеры. – Они обладают вкусом, и пьют, и едят, – он поднимает рюмку водки, и вокруг разносится протяжный стон, кррршааахррр, шум динамиков и микрофонов, а может вздохи стыдливой машинерии, – и пьют, пьют, и спят, даже если не видят сны, и ходят по траве, и греются на солнце –
Кррршааахррр!..
– И есть у них собаки, кошки, птицы, насекомые, кусают их комары, пыльца и семена попадают в глаза, ослепляет их солнце, там всегда встает солнце, и они устраивают себе барбекю, и обжигают себе пальцы –
Кррршааахррр!..
– Едят горячее мясо –
Это уж слишком, роботы напирают на Дагенскьёлла, почти давя его.
– Ты знаешь ІР?
– Только главы союзов знают. Это там они встречаются – чтобы обговорить стратегию на ближайшее будущее, обменяться информацией, разрешить споры.
Черный мех-медикус рычит Дагенскьёллу из перепрограммированного динамика прямо в лобовой экран:
– НО ГДЕ! ГДЕ ОНО!
– Калифорния, House of the Rising Sun.
Легенда, легенда слишком красивая, чтобы быть правдой.
Тем временем к Гжесю подсаживается Джонни. Джонни раздолбал своего завидного меха-Терминатора и теперь ходит в таком же сексоботе, что и большинство трансформеров в Японии: версия женская, лицо из кинолент, Гейша V или VI.
– Кое-кто тебя ищет.
– Кто?
Джонни высвечивает фотку робота, раскрашенного в желто-черные полосы, с крупными плечевыми пластинами.
– Впервые вижу, какой-то сборняк из вторсырья, – удивляется Гжесь. – Почему не послал мэйл?
– Ха! Может ему не по нраву Бисы.
Булл & Булл Альянс один из самых немногочисленных, но коль скоро он контролирует серверы Гугля, большинство трансформеров считает B&B серыми кардиналами мира после Погибели, нынешним подобием иллюминатов или масонов. Царит убежденность, что Бисы унаследовали также богатства и ключи АНБ и читают все мэйлы, без разницы насколько серьезно те зашифрованы; что они пытаются влезть в сознание трансформеров сквозь небрежно отформатированный хардвар.
– Он представился?
– Я лишь слышал, что он расспрашивал о тебе Пожирателя Душ, они долго болтали, там, над Затоном.
Гжесь снова бросает взгляд на дисплей Джонни.
– Но то, что они вообще дали ему мех – они наверняка друзья.
– Или он пришел пешком.
В Японии – резиденции почти всех союзов. Лишь здесь в их распоряжении такое богатство гуманоидных роботов. В которых трансформеры снова, пусть отчасти, пусть условно и в металле, могут почувствовать себя живыми и в живом мире.
Как правило, это различные версии механических кукол из секс-шопов и борделей – японцы не зря славились своей изобретательностью в сфере извращений – и медицинские роботы, спроектированные для опеки над лицами старшего возраста, недееспособными, домовые медики. На момент Погибели Япония была самым старым обществом на Земле, медицинская робототехника являлась серьезной отраслью их промышленности.
И только здесь инфраструктура, необходимая для выживания трансформеров, – то есть сервера и их питание, – максимально зависела от автоматического обслуживания, не требуя людей для поддержания своей работы. Три года спустя Токио все еще не погасло окончательно. После Фукусимы японские ядерные электростанции оказались настолько параноидально защищены от любых капризов природы и человека, включая библейские цунами, ядерную войну и атаку Годзиллы – что они продолжат действовать и без людей, пока материю не победит энтропия или пока не исчерпаются запасы урана.
Тем временем остальной мир человека распадается. Электрический кабель бьет в окна дома и сыплет искрами, мусор крутится каньонами улиц в спиральных туманностях.
Третья легенда – о Злом Боге.
– ...и тогда он нажал RESET, и все, что жило, начало умирать...».
облако тэгов
