Степи Евразии в эпоху средневековья . Серия: Археология СССР с древнейших времен до средневековья. . Под общей редакцией академика Б. А. Рыбакова. Москва. Наука. 1981г. 300 с., илл. твердый переплет, очень большой формат.

Серия «Археология СССР» — амбициозный проект Академии наук, попытка масштабного свода данных об археологических источниках с территории Союза, его классификации, упорядочивания и закрепления. Своего рода предварительное закрепление результатов. Борис Рыбаков, уже будучи крупным административным чином, задумал серию ещё в конце 1950-х, паралельно со «Сводом археологических источников», однако выходить она начала на четверть века позже. Для своего времени, да и до сих пор, эти компедиумы служат надёжными проводниками в мир археологических культур и памятников, особенно для студентов, которые, приобщаясь к этой непростой науке, заполняют контурные карты с первобытными стоянками и древними могилами.

Проект с самого начала был довольно-таки проблемен — во первых, огромным количеством материала, во вторых, необходимостью его синтезировать и обобщать. Я не раз слышал поговорку, «Всякий археолог — историк, но не всякий историк — археолог», однако, как ни странно, далеко не все представители этой славной братии удачно ведут аналитическую работу, предпочитая сугубую практику. Это тормозило выход томов, тем более, что в 1970-80-е раскопки велись весьма интенсивно, и каждый год преподносил свои сюрпризы. Задуманный Рыбаковым пятитомник быстро перестал быть актуальным, и, после определённого рода правок, был подан проспект на двадцатитомник. Тома разделили по хронологическому и географическому принципу (леса, лесостепь и степь), однако степень их готовности сильно разнилась, и выходили они странным неравномерным порядком.

Нелёгкая заставила меня поинтересоваться томом «Степи Евразии в эпоху Средневековья», и, к моему удивлению, это оказалась первая вышедшая книга серии. Я собирался несколько подзакрасить белые пятна на контурных картах истории, взглянуть на обширные земли между Европой и Восточной Азией, посмотреть на динамику развития местных культур. Что вышло?

Редактором этого тома стала хазаровед Светлана Плетнёва, известная своими идеями о «городской» эволюции кочевого строя, и своей амбициозной задачей, как редактора, она видит чёткое выстраивание эволюционной линии кочевого общества по задуманной ею схеме. Переход от кочевий к осёдлости, развитие системы эксплуатации, присвоения земли и аналога прекариата, в общем — становление феодального общества (с неохотой Плетнёва признаёт, что этот процесс практически никогда не завершался) — всё это позиционируется в качестве методологического стержня тома.

Кочевническое тысячелетие делится на два сегмента — первый, от пришествия хунну и Великого Переселения Народов, с последующей за ним стабилизацией и образованием «Степных империй-каганатов», типа Кыргызского или Хазарского, и их распаду в «эпоху тысячного года», и второй — от начала новых масштабных переселений, скажем, в виде откочёвок печенегов и огузов, и массового переселения на запад и на юг, что породило половецкие ханства, а на Ближнем Востоке привело к возникновению тюркских государственных образований, и до возникновения «Монгол Улус», перекроившего картину степной цивилизации на корню.

Основная проблема заключается в том, что зафиксировать археологические следы кочевых культур крайне сложно, по вполне понятным причинам. Поэтому археологам приходится делать глобальные обобщения на основе либо погребений, либо зимовок, а также редких стационарных поселений. Большой проблемой является для авторов и то, что хронологически и территориально культуры разбросаны достаточно широко, материальная составляющая в них весьма своеобразна и обладает внутренним единством, заставляющим к каждой из них искать прежде всего индивидуальный подход, они с большим трудом поддаются обобщениям. Ещё более сложная проблема заключается в том, что близлежащие и преемственные друг другу культуры наслаиваются друг на друга, и зачастую очень сложно отделить одну от другой.

В чём были плюсы локальных исследований, к примеру, «Истории хазар» Михаила Артамонова, так это в возможности построения единого концепта в определённом отрезке времени и пространства, в «Степях Евразии...» это невозможно в принципе, и попытка Плетнёвой выстроить единую линию эволюции кочевых сообществ вряд ли приемлима. Археологами так и не обнаружены города кимаков на Иртыше, крепости аскизской культуры хакассов не показывают преемственности «от кочевий к городам», обширные поселения Булгарии и уж тем более Золотой Орды никак не свидетельствуют о последовательной эволюции этих собществ.

Что по настоящему роднит описанные в книге культуры — так это единство их экономики, и, отчасти, схожести культурных паттернов — культ всадника, к примеру. Главная особенность степных культур заключается в их принципиальной привязке к экологии местности, их социальный строй во многом зависит от стабильности природных условий и наличия осёдлых соседей, чаще всего при определённых статичных показателях общества остаются стабильными.

Таким образом, достаточно сложно обобщать имеющийся по Центральной Евразии археологический материал, и, нужно признать, по большей части его интерпретация зависит от письменных источников, созданных осёдлыми соседями, материально-культурное единство, позволяющее зафиксировать конкретную археологическую культуру, скорее свойственно для периферии, как это видно по культурам лесостепей Южного Урала.

В конечном счёте, стоит сделать удручающий вывод, что выход этого тома был несколько своевременным, по крайней мере, в том качестве, в котором позиционирровали его редакторы и авторы. Если бы они брали в основу идею не диахронного развития этого гигантского пласта культур, а синхронного, горизонтального, это имело бы больше смысла. В принципе, так делают сторонники концепции «степных империй». Материала для обобщений пока явно не хватает, так же, как и методологии его осмысления.

(Эссе-реконструкция).

Писать рецензию в данном случае, мне кажется, неуместно, но проанализировать изложенный в книге материал всё же стоит. Что для нас важно?

Когда смотришь на историю Ближнего Востока и Малой Азии, задаёшься вопросом: каким образом турки-сельджуки, выходцы из Трансоксании, оказались на полях под Манцикертом, разбив в пух и прах доблесную армию Романа Диогена, и косвенно заложив тем основу «осколка моргульского клинка», который через четыре века навсегда убъёт Византийскую цивилизацию? Как-то уж слишком лихо армии турок появились и под Багдадом, взяв, по сути, в свои руки упавшие бразды правления аббасидских халифов?

Удивляет также и то, насколько, в итоге, стабильным оказались их политические организмы, к примеру, Конийский султанат, который существовал более двух веков, несмотря на постоянное противостояние с Византией и крестоносцами, пережив даже ураган монгольского нашествия? Они имели развитые институты управления, при дворах султанов расцветала ираноязычная культура, развивались сложные дипломатические взаимоотношения с другими державами. Но чтобы выстроить элиту, годную для подобной структуры, туркам пришлось пройти адаптацию на территории Ирана.

Помощь в понимании этого процесса может оказать как раз указанная выше книга Самвела Маркаряна, в которой сделана попытка системного описания того, что же произошло на востоке бывшего Халифата, что там появилась новая сила?

По историческим меркам, события развивались достаточно быстро. В начале X века, вскоре после гибели среднеазиатской державы Саманидов, несколько группировок турок проникли в Восточный и Северный Иран, Хорасан, постепенно продвигаясь на запад, в Мазендеран и Азербайджан. Поначалу они приняли вассалитет Газневидов, но, после восстания Тогрул-бека и победы при Дандабакане (1040), началась масштабная и быстрая экспансия, в течении 15 лет они покорили Иран, вышли к берегам Персидского залива и перевалили через Загрос, взяв под контроль Двуречье вместе с Багдадом, следом пришла очередь Курдистана, позже — Армении, после чего и произошло столкновение с ромеями при Манцикерте.

Масштаб и скорость впечатляет. Само собой, подобная экспансия невозможна без определённой лояльности хотя бы части населения к завоевателям, и из этого можно сделать вывод, что они не встретили невероятно активного сопротивления при покорении Ирана. В чём же дело?

Если мы вспомним обратный процесс, вторжение арабов в VII в., то нетрудно будет вспомнить, какими сложными путями шли завоеватели по этой территории. Иран и во времена Аршакидов, и в эпоху Сасанидов был удивительно полицентричен, и у арабских полководцев была возможность заключать локальные договора с отдельными «community», так называемые «mihran» («мирное завоевание»), в противовес «покорению оружием», в которых обговаривались взаимоотношения завоевателей (Халифата) и вассалов. И таких регионов-общин было довольно много — Исфахан, Хамадан, Рей, Мерв, и ещё минимум пять десятков других. Ощущение дежа-вю возникает, и когда мы смотрим на нашествие турок уже с востока, когда многие регионы Ирана предпочитали заключить договор с завоевателями, а не сопротивляться им. Я бы даже осмелился предположить, что это местные персидские элиты интегрировали в себя элиту пришлых завоевателей, а не наоборот.

По мнению современников, власть Сельджукидов, не связанная с религиозной компонентой, которую несла в себе легитимность правителей Омеййадов и Аббасидов, носила светский характер, и наследовала доисламской традиции. В этом нет ничего удивительного, если мы вспомним исторические предания о взлётах Ахеменидов, Аршакидов и Сасанидов, отчего иранцам XI века не считать, что нашествие турок не восстанавливает эту традицию? Недаром на территории Хорасана «Великие Сельджукиды» сравнительно быстро приняли титул «шаханшахов», последним из носителей которого, Йездигерд III, погиб как раз в этих краях. До их вторжения главную скрипку в надеждах на возрождение традиционной иранской государственности играла династия Бувайхидов, происходившая из исторического центра Ирана — Фарса, именно они возродили титул «шаханшаха», после того, как сами установили контроль за Багдадом, но их история оказалась недолгой, и эстафетная палочка цивилизационной преемственности перешла к Сельджукидам.

Что интересно, иранское общество после почти полутысячелетия власти арабской бюрократии сохранила и свой социальный строй, и структуру хозяйства и собственности, что даёт повод Маркаряну говорить о поступательном развитии феодализма. Арабский Халифат, представлявший собой огромное лоскутное одеяло, не делал акцента на региональном управлении, предпочитая осуществлять свою власть в сборе налогов. Живучее представление о тотальной государственной собственности действительности не соответствует, уж чего, а видов её в Иране хватало — от частной («gabra») до корпоративной («fay» — земли конкретной уммы, или традиционный ещё в доисламское время «вакф»), султанской и государственной. Сельджукиды не стали вмешиваться в сложившийся уклад, заимствовав у Бувайхидов «икта» — институт «кормления» с налогов. На легендах монет «султан» стал соседствовать с «шаханшахом», и два термина проникли друг в друга: впервые в исламском мире «султан» стал претендовать на верховное господство над мусульманами, оспаривая при этом светскую власть халифа, претендуя, по предположению нашего автора, на господство и над всей «дар-эль-ислам». Примерно тогда же, к концу XI в. появилась и тенденция в фикхе, расценивать власть халифа чисто как религиозную, тем самым ликвидируя теократию. Отныне доминировала персидксая традиция власти, которая и без того была чрезвычайно близко воспринята старым Халифатом, а теперь окончательно победила традиционную теократию «четырёх праведных».

Итак, мы видим, что Великие Сельджукиды взяли власть в стране, которая скрывала под исламским покрывалом шиизма вполне себе традиционный персидский уклад, который стал поглощать тюркскую элиту, и вытеснять её. Великие везиры при дворе султана-шаханшаха были либо персами, либо арабами (как Низам ал-Мульк), и сделали немало для пересборки государства.

Само собой, стабильная система управления и налогообложения входила в противоречие с интересами старой турецкой элиты, которые предпочли бы ограбить осёдлого соседа, или откочевать за горизонт на поиски нового пастбища. Поэтому, когда Мелик-шах и его потомки из главной ветви династии строили государство, то те, кто стремился поддерживать родовое начало, пошли на запад. Маркарян делает любопытное предположение, что таким образом новые шаханшахи и их арабо-иранская элита «стравили» «традиционалистов» из важных для них регионов, отправив их воевать с курдами, армянами и грузинами, подальше от земледельческих регионов Персии. Именно эта орда, возглавляемая потомками Кутулмыша, и встретили в 1071 году Романа Диогена на востоке Малой Азии, и именно они стали ядром формирующегося Румского султаната, который тоже быстро утратил серьёзный кочевничий элемент.

Чем закончилась короткая история Великих Сельджукидов, мы знаем. Уже в следующем веке эфемерная централизованная власть стала уползать из их рук, переходя к военачальникам-атабекам, и уже в середине XI века династия была снесена Пехлевидами. Конийский-Румский султанат оказался более живучим, но и он в конечном итоге рухнул и распался на бейлики, дав начало совсем новому, сильному государству конца Средневековья. Этот миг был краток...

И тем не менее, XI век очень показателен именно тем, что в его рамках в полный рост проявил себя удивительный континуитет персидских обществ, которые пронесли свои исторические традиции сквозь века владычества халифов, и влияния всё более усиливающегося шиитского духовенства (и это при том, что Сельджукиды были суннитами, что позволяло им близко контактировать с халифами). Это очень важный фрагмент, поскольку мы видим, что сила этого континуитета, пусть даже в искажённом веками облике, продолжает проявлять себя и в наши дни. По мнению ряда интеллектуалов и общественных движений, «Исламская революция» зашла в тупик, и не справилась с задачей «модерности», и одним из ответов на этот кризис стало обращение к традиции доисламского Ирана, частности в облике идеи «fekr-e siyāsi-ye irānshahri», «политической мысли древнего Ирана», продвигаемую Джавадом Табатабаи с конца 1980-х, весьма показательны и общественные движения в Иране, провозглашающие «Манифест Кира» первой «декларацией прав человека» в истории (с подачи шаха Реза Мохаммеда Пехлеви). Несмотря на аморфоность этих идей, доисламская традиция ещё может сыграть свою роль в Иране, и, как мы видим, исторические примеры подобного возрождения имеются.

Ещё один живучий миф — о том, что Монгольская империя возникла едва ли не на пустом месте, в диких степях, далеко от любых пределов цивилизации, будь то Китай, средневековая Европа, включая Русь, или персо-таджикская Средняя Азия. Но её предшествовала целая череда, как сейчас говорят, «степных империй», каждая из которых влила свою толику крови в будущую державу Чингис-хана, и пустота между скифо-сибирским универсумом и монголами неспешно заполняется историками и археологами. Схожим образом поступали в своё время и арабские географы, ищущие пути в глубины степей.

Свернуть

Одна из таких выплывших из забвения квази-цивилизаций — живущие некогда в Восточном Казахстане тюркоязычные кимаки, частью которых были и хорошо знакомые нам кыпчаки-половцы, и подарившие своё название многим народам татары. Когда-то этот регион был территорией бурных политических событий, захлестнувших тюркские каганаты во времена их расцвета, в то время, когда эти земли оказались под воздействием культурного ареала Согдианы. Но давно пал род Ашина, погибли государства тюркютов и уйгуров, государство Тан было измотано бесконечными воинами, и бодро шло к своему нескорому, но неизбежному концу, Тибет запаковался в естественных границах на своём плато, а Средняя Азия с трудом покорилась западным халифам, обративши свой взор с восхода на закат. И в этой исторической тихой нише в восточном Казахстане и возникает сообщество, которое называли «кимаками».

Булату Кумекову выпала честь первому нащупать призрачные границы этого сообщества на окраине тогдашней ойкумены, едва ли не на берегах Моря Мрака. Пройдя школу арабиста, отшлифованную первоклассным Институтом Востоковедения в Ленинграде, он обращает внимание прежде всего на арабоязычные источники, сочинения географов, которые искали пути к далёким пределам этого... государства?

Повышенное внимание к географическим нарративам и определило всю специфику этой небольшой книжки. Авторы, те же Ал-Идриси и Ибн Хордадбех, посвятили далёким племенам не так много места в своих сочинениях, поскольку и сами знали о них немногое. Они пытались лишь обозначить пути, по которым можно добраться до кимакских пределов, до их гипотетической столицы. Поэтому больше половины книжки посвящено анализу запутанных географических комментариев географов, которые предпочитали мерить расстояния в степных просторах туманными «переходами». Источники хором утверждали, что страна кимаков находится далеко на севере, где настолько морозно, что зимой невозможно путешествовать, и лежат недалеко от Моря Мрака, а у некоторых — и вовсе у пределов «Йаджудж и Маджудж», «Гога и Магога», в общем — чёрт знает где, у окраины мира, на берегах реки Гамаш и в районе озера Гаган. В реке Гамаш узнаётся старый добрый Иртыш, озеро Гаган оказалось посложнее, поскольку под него могли подходить и Иссык-куль, и Балхаш, но локализация между двумя горными хребтами (Тарбагатай и Джунгарский Алатау) позволила предположить, что тем озером был Алаколь.

Итак, среднее Прииртышье и крайне северная часть Тянь Шаня — уже довольно таки обширная территория. В описаниях географов Куменков находит сведения о больших городах и стационарной столице, Имакии, где находился кимакский «шад» — правитель, но об этом чуть позже. Откуда они вообще взялись? Лев Гумилёв утверждал, что кимаки — потомки одного из тюркоязычных пемён хунну, чумугуней, со времён Каганата обитающего в Восточном Казахстане, некоторые учёные, как недавно Ж. Сабитов, настаивают на монгольской составляющей, однако Куменков придерживается иного мнения, что изначально кимаки — пришельцы, известные китайцам как «яньмо», ещё в VII в. откочевавшие из западной Монголии за Алтай.

Кимакское государство — занятный зверь. Согласно легенде, изгнанник из знатного татарского рода, Шад, осел на берегах Иртыша, и у него в услужении было 7 человек, каждый из которых покровительствовал одному народу. Семь племён расселились на запад и юг, и тем самым образовали союз народов, которым управлял потомок Шада, на месте юрты которого возникла Имакия...Кумеков соединяет историю государства кимаков с осколками, оставшимися после падения Уйгурского каганата в IX в., и является классическим «супервождеством», по современной терминологии, когда существует единый каган и подчинённые ему военные предводители племён. Судя по всему, существлвало налогооблажение, неизвестно, в каких масштабах, вероятно, как через пару веков в Золотой Орде, были пошлины на торговый транзит, существовала родовая знать.

Наличие городов, о которых пишел ал-Идриси, и позволяет Куменкову смело писать о государстве, и даже полукочевом характере жизни этих племён. К несчастью, автор мало пользуется археологическими данными, приводя туманные сведения о многобашенных городах и обширных орашаемых землях в центральном Казахстане (почему не на Иртыше, неужели только живущие западнее кыпчаки были настолько развитыми?) он даёт вскользь, однако представляются наиболее важными для исследования. Однако, как назло, письменные источники много сообщают именно о скотоводческом хозяйстве, и удручающе мало — о земледелии. Видимо, земледелие всё же существовало в некоторых анклавах кимаков, к примеру, на озере Алаколь или в Прииртышье, однако его масштабы из сведений, предоставленных автором, неясны. Предположения о гипотетическом ремесленном производстве в городах оставляю на совести исследователя. Стоит, однако, помнить важную вещь — Семиречье, то есть территории к северу от западных пределов Тянь Шаня, веками были транзитной зоной торговли, и посредническая деятельность там могла быть достаточно развита. Пэтому в Алакольской котловине и находят руины городов того времени. Однако Имакия расположена на Иртыше, и источники расписывают её как огромный многобашенный город с желзными воротами, что наш автор с удовольствием и цитирует. Отдавая, впрочем, себе отчёт в том, что это могло быть и существенным преувеличением. Да и археологические сведения, которые он приводит, не проясняют ситуацию, а лишь запутывают её. Причём в последние годы не сказать, чтобы ситуация с поиском кимакских городов как-то особенно улучшилась. Археологи выделяют на сегодняшний «Сростскинскую культуру» погребений, в среднем течении Иртыша, погребения достаточно богатые и показывающие многочисленные нити, которые связывали кимаков со «Скифо-сибирским миром», но и только. Имакию ещё надо искать...

Культуре, как обычно, отводится два слова, и сведений Кумеков приводит крайне мало. В религиозном плане кимаки остались тюрками-язычниками, о письменности известно только то, что она была, о шедеврах городских ремёсел автор, противореча сам себе, не пишет ни слова, так же, как и о городской архитектуре и планировке, которая тоже служит индикатором развития культуры. А вот упоминания придорожных храмов со статуями предков-прародителей весьма интересны, тем более, что преемственность этого элемента можно увидеть в хорошо известным жителям степей половецким бабам. Судя по всему, кыпчаки-половцы унаследовали эту практику именно от кимаков.

...В начале XI в. с югов Центральной Азии пошла волна миграции, которая сильно потеснила разреженные кимакские кочевья, и они окончательно сошли с исторической арены, видимо, до самого монгольского нашествия доживая тихие дни на берегах Иртыша. Другая часть кимаков слилась с кыпчаками и также двинулась на запад, за Волгу, и здесь они уже входят в оборот европейской истории, особенно — Древней Руси. Куменков основную роль в этом отводит государству Ляо, то есть киданям, которые оттеснили монгольские племена за Алтай в ходе своей западной экспансии. Таким образом, государство кимаков, точнее, его останки, являются частью и русской истории тоже. А вот являются ли они неотъемлимой частью истории современных казахов — вопрос. Куменков, понятное дело, пишет, что с распадом кимакской державы, как к ней не относись, «приглушило» процессы этно- и полигенеза, и они принадлежат к единой ветви развития казахов как нации. Но можно ли обнаружить преемственность этого призрачного государства и, скажем, какого-либо из поздних жузов, к примеру, Старшего, как раз и располагавшегося на этой территории? Весьма и весьма сомнительно.

Если резюмировать, то можно сказать, что книга Булата Кумекова является одним из немногих трудов, делающих попытку пролить свет на эпоху, последующюю за крушением Тюркских каганатов, и предшествующюю возникновению империи Чингис-хана. Она, конечно, очень локальна, опирается на весьма ограниченный круг источников, и содержит немного фактической информации — тут уж ничего не поделаешь. Рекоснтруировать с её помощью и историю кимаков как этноса, как социального организма, как политии, очень проблематично, я уж не говорю, что здесь почти не освещена история наших ближайших соседей — кыпчаков, которые позиционируются как подданные Имакии. Но, видимо, автор сделал с имеющимися письменными источниками всё, что мог.

Слово — за археологами.