История Востока в шести томах. Том 2.Восток в средние века. Главная редколлегия Р.Б. Рыбаков(председатель) и др. М. Восточная литература. 1995г. 716 с. Твердый переплет, энциклопедический формат.

Испокон веку исследователи делят мир на «Запад» и «Восток». Помните: «…и вместе им не сойтись…»? Как-то так случилось, что разноликие и многочисленные регионы Азии оказались записаны под одной общей «шапкой», главное в которой – противоположность Западу. Как только не изгалялись в попытке выявить суть этой дилеммы… Помните, например, идею «неисторических народов» Гегеля, или теорию «Asiatischeproduktiosweise» от Нашего Всё Маркса? В любом случае, Восток в этих концепциях – нечто статичное, окаменевшее и антипрогрессивное, реликт далёкого прошлого, над которым медленно восходит Солнце идущей вперёд западной цивилизации…

Конечно, в наше время востоковеды плюнут в лицо любому, кто будет отстаивать подобную точку зрения. Цивилизации Востока – динамично развивающиеся и в социальном, и в экономическом, и в культурном плане регионы, на фоне которых Европа, скажем, времён Столетней войны – жалкая периферия. ‘

Ещё большая проблема – как-то выстроить схему развития человеческого общества. Формационная теория вполне приказала долго жить – она выстраивалась на весьма примерных теоретических выводах Маркса и Энгельса, и имела смысл (да и то в высшей степени условно) только для Западной Европы. А как же древнее деление истории на Древность — Средние века — Новое время? Можно ли выделить в истории Востока Средневековье?

Когда питерский Институт Востоковедения готовил свой амбициозный шеститомник «История Востока», то они решили разделить тома именно по этому старому доброму принципу. Однако это ещё нужно было оправдать с теоретической и методологической точки зрения, поэтому каждый том снабжался обширными теоретическими выкладками ведущих специалистов по методологии восточной истории. Так уж вышло, что единственным специалистом, который на сегодняшний день всерьёз разрабатывает теорию средневековой истории Востока, является индолог Леонид Алаев, который и стал главным редактором второго тома.

По умолчанию иногда принято считать, что понятие «Средневековье» крепко связано с понятием «феодализм». «Феодализм», как правило, определяется как система классовых и межклассовых социальных взаимоотношений в обществе. В марксизме под «феодализмом» понимали способ производства, опирающийся на натуральное хозяйство, ядро которого находится, естественно, в аграрном секторе, вокруг которого складываются всякого рода ячейки социальной организации и самоорганизации. Основа феодализма – «собственность» на средства производства в разных степенях её проявления, реализующаяся в самых разных формах.

Что предлагает Алаев в качестве генеральной линии этого тома коллективной монографии? Ему, как востоковеду широкого профиля, ясно, что «Asiatischeproduktiosweise» не работает – была на востоке и условная «частная собственность», и свобода ремесленного труда, и относительная самоуправляемость общественных ячеек. Тогда он выдвинул концепцию «восточного феодализма», которая, отчасти, пересекается с московской теорией «большой феодальной формации», однако имеет несколько иной окрас.

Во первых, основа «восточного феодализма» как социального строя – «власть-собственность». Сочетание, созданное А. Я. Гуревичем для обозначения власти норвежского конунга, прочно прижилось в востоковедении. Государство являлось носителем власти над всеми социальными слоями. Право на Востоке являлось регулятором взаимоотношений между различными социальными классами, но права индивида перед бюрократической системой государства отсутствовали.

Во вторых – расчлененное понятие «собственности». Для бюрократического аппарата, фактически, являющегося доминирующим классом, собственность – это «власть», над территорией и над людьми, что и образовывало такой интересный экономический элемент, как «налог». Собственность же непосредственно на землю, как непосредственному объекту хозяйства, находилась в руках других классов, будь то крестьянские хозяйства, либо крупные землевладельцы.

В третьих – двойственный характер доминирующих классов, представленных деспотической бюрократией и условным «феодальным» слоем, находящихся в известной конфронтации друг с другом.

Безусловно, эта концепция весьма интересна и по своему логична, хотя у Алаева нет иллюзий по поводу её абстрактного характера. Да, соглашается он, проблема требует дальнейшего исследования, типологизация штука опасная, однако, на его взгляд, общая картина именно такова. Впрочем, редактор так и не смог определить причину «запаздывания» восточных цивилизаций по сравнению с Европой, делая только предположение, что оно связано с пережитками более старых общественных укладов, помноженных на доминирование «власти-собственности» бюрократии, и устойчивостью в хозяйстве общинных элементов хозяйственной самоорганизации. Ну что же, такая точка зрения тоже имеет право на существование.

Конечно, авторы конкретных разделов не стали строго следовать редакционной линии. В охват был взят период с IV по XV в., разделив их, условно, на 5 составных частей. Помимо классических восточных цивилизаций редактор счёл нужным включить в монографию раздел о Византии, которая казалась ему схожей по типологии с восточным государством. Конечно, каждый автор писал по своему, в силу разработанности темы и своих собственных исследований. Кто-то строго придерживался генеральной линии марксизма – например, малоизвестный византолог П. И. Жаворонков, или специалист по истории Делийского султаната Клара Ашрафян. Большинство же авторов отдавали предпочтение исторической конкретике. Например, Д. В. Деопик написал очень своеобразную главу о развитии религиозности в средневековой Юго-Восточной Азии, преинтереснеснейшие сведения дал китаевед А. А. Бокщанин, который и вовсе сделал вывод, что применение понятие «феодализм» к истории Китая нежелательно, хотя и возможно. Отметились со своими текстами и другие известные специалисты по Востоку – арабист О. Г. Большаков, индолог А. А. Вигасин (также автор популярнейшего учебника истории за 5 класс), тюрколог С. Г. Кляшторный и монголовед Е. И. Кычанов, турковед М. С. Мейер, японист А. А. Толстогузов. Отдельно можно назвать и имя И. В. Можейко, более известного как Кир Булычёв, отметившегося здесь разделом о бирманском государстве Паган.

В целом авторы, в основном, описывают политическую историю, однако здесь есть и очерки социально-экономического характера, реже – посвящённые истории культуры.

Так какой же вывод можно сделать? Второй том шестикнижия вышел очень насыщенным и полным. В нём много и конкретной информации, и историческо-теоретической, Думаю, мимо него нельзя пройти никому, кто хочет ознакомится с историей Востока, особенного его средневекового сегмента.

В 1944 году был расстрелян член Сопротивления Марк Блок. Кто из тех, кто спускал курки в то хмурое июньское утро, знал, чью жизнь он отнимает? Маленький, щуплый француз еврейского происхождения, не открывший ни одной явки, умер, с именем Родины на устах. Кто знал, то имя этого человека будут вспоминать все последующие поколения историков – с благодарностью за многочисленные труды по истории. Их восхваляли, и их критиковали – но едва ли не каждый французский (и не только!) историк-медиевист отдавал свою дань уважения этому человеку.

Люсьен Февр и его коллеги нашли позже прощальный поклон своего друга – машинописный текст, обстоятельно перепечатанный в трёх экземплярах, который содержал наброски методологической работы, которая вскрывала бы всю подноготную работы историка, её подводные камни, её принципы.

Что хотел сделать Марк Блок? Посреди тихой войны против умопомрачительной идеологии фашизма, предельно эгалитарной и жёсткой, он хотел доказать, что история – вовсе не та наука, представители которой в XIX в. возвещали о неминуемой поступи прогресса, говоря о логичности и последовательности развития европейской цивилизации. Та, история, которую Ницше называл «историей коллекционеров» — позитивизм. Впрочем, и история как вид литературы, как акт веры, творческого усилия автора («Всяк сам себе историк», по выражению Беккера).

Чему научил Блок последующие поколения историков? Видеть в истории жизнь. Живых людей. Их чувства. Их мысль. Это поколения людей, которые сменяют друг друга, каждое – со своим опытом, со своими бедами. Именно поэтому Марк Блок старался не употреблять любимое в его время слово «цивилизация» — он предпочитал «societe» — общество.

Общество – более конкретное понятие. Общество состоит из конкретных групп людей, которых, в свою очередь, формируют индивиды. Всё остальное представляет из себя абстракции – «феодализм», «капитализм», «варварство»… Есть конкретные люди, в конкретном времени и в конкретном пространстве, которые образую конкретные формы своего бытия – социального, экономического, культурного. О чём писал Блок? Об «идоле истоков». Разве мы можем понять истоки явления, не осознав его в совершенной полноте? «Люди похожи более на своё время, нежели на своих отцов». Есть абсолютно конкретные связи явлений между собой, их нужно искать, а не вдаваться в любимый философами экзестенцианализм.

Следовательно? Нужно забыть о мерках своего времени. Забыть о константах современности. И попытаться изучить время конкретной социальной общности, постараться познать её изнутри, понять, что она представляла из себя вообще. Понять сознание, уловить мысли, узнать, что для человека было очевидным, а что – чуждым. Чтобы понять феномены, явления, процессы, нужно осознать, в какой сетке координат действуют их творцы. Так возникает понятие «исторического времени»…

Но что делать – ведь прошлого-то нет. Есть только его следы – источники – хрупкий и неверный материал. Для того, чтобы извлечь из них нужное, необходимо прибегать ко всему многообразному арсеналу наук, гуманитарных и естественных, создавая таким образом междисциплинарность. В этом видении, в видении Блока, история превращается не просто в коллекционирование и жонглирование фактами прошлого, но в сумму всех наук, изучающую историю общества в его вечном движении, свободную от идеологических пут – науку-диалог, попытку понимания тех, на чьих плечах мы стоим, а не навязывания им своих мыслей.

Когда молодой студент читает «Апологию истории», он понимает, что эта наука выходит далеко за пределы обычных учебников, заточенных на политическую событийную историю. Глобальные обобщения Маркса, Шпенглера, Тойнби рушатся под интеллигентным, лёгким нажимом французского историка, превращаются в ничто, в игру ума. Да, мы можем познавать историю. Мы можем вычленять процессы. Можем выстраивать закономерности. Всё, что угодно. Но – главное – всегда нужно помнить, что имеешь дело с хрупким материалом – с людьми, живущими в своём времени и пространстве. Как сказал сам Марк Блок, «причины в истории, как и в любой другой области, нельзя постулировать. Их надо искать…».

Трезвой, взвешенной «Апологии истории» во многом не хватает нашим историкам. Конечно, читали её практически все, но кто воспринял? Таких, по всей видимости, не очень много. Да и просто любителям – разве они не имеют права прикоснуться к этой книге, раскрывающей секреты ремесла историка? Эта книга может внести понимание в то, что это за наука, и насколько она далека от того, что нам преподносят на блюде борзописцы-публицисты и «администраторы». Что это наука о том, где мы сейчас, и кто мы. И о тех бесчисленных миллионах, кто строил по кирпичику наш мир.

Небольшой блог в ЖЖ — размышления о Гегеле, рецензии на книги А. Я. Гуревича, М. Б. Пиотровского, Ю. А. Петросяна. Если будут замечания, пожалуйста, комментируйте.- http://alisterorm.livejournal.com/

В 1993 году одного из самых известных медиевистов России Арона Гуревича постигло страшное для историка несчастье – слепота. Фактически, на этом жизнь его должна была закончится. – она вся была связана с наукой, с научным поиском. Однако историк выжил – и продолжил работу. Альманах «Одиссей» продолжался им редактироваться, статьи он надиктовывал в большом количестве, осмысляя пройденные годы. Однако Гуревич был лишён полноценной исследовательской работы, болезнь навсегда оторвала его от диалога с прошлым. Удар судьбы не мог повлиять на историка – и так не подарок в жизни, он ожесточился окончательно, стал более резок и груб. И его жёсткий ответ Лидии Мильской в «войне мемуаров» (см. сб. «Средние века» в 2002 году) говорит сам за себя… Впрочем, его оппонент в выражениях была ещё несдержаннее.

В 1999 году сектор, которым руководил Гуревич, попросил своего патрона рассказать о своей жизни в рамках семинара, и он не отказал в этой просьбе. История жизни известного историка прозвучала в аудиторных залах МГУ, и была любезно записана на плёнку, а позже – немного отредактирована Гуревичем с помощниками, с добавлением более старых черновиков 1973 года, и отдана в печать. «История историка» увидела свет в 2004 году, сделав определённый резонанс в научном сообществе.

«Пережитое» Евгении Гутновой шокировало многих в те годы просто неприличным приукрашиванием действительности, иногда – прямой ложью в отношении многих сомнительных фактов и событий. Наоборот, мемуары Гуревича удивили всех своим весьма несдержанным и резким тоном. Главной задачей своих воспоминаний почтенный медиевист считал описание маразма академической жизни, рассказывая историю именно негативных явлений в ней. Конечно, можно поверить в реальность существования этой кунсткамеры, в конце концов, её традиции живы и поныне – например, сразу вспоминается жуткая грызня на истфаке Саратова, случившаяся всего несколько лет назад.

Гуревич старается не преувеличивать уровень давления на себя. Он сам пишет, что считает себя, в общем-то, счастливчиком, поскольку всегда был при работе, при деле, и книжки никто не запрещал печатать. Претензии у Гуревича вовсе не к государству – хотя его демократическая натура весьма холодно относилась к советской действительности, однако не был он ни диссидентом, ни правозащитником, обходил все группировки стороной, и вообще не вёл политически активной жизни. Однако доставалось ему крепко, прежде всего – от коллег-медиевистов. Неприязнь к Гуревичу понятна – он был великий спорщик, и постоянно жаждал дискуссии, постоянно сталкивался с кем-нибудь головами. И мало того – он ещё был и талантлив, что отдельные личности и вовсе простить не могли. Именно поэтому статьи и монографии Гуревича постоянно становились объектом критики, «проработок» и осуждения.

Наш историк вынес из прошлого обиду за своё непризнание коллегами. Это одна из причин жёсткости оценок.. Пик деятельности Гуревича пришёлся как раз на время, когда, «середняк пошел в докторантуру», и, оттеснив старую профессуру, наводил порядок в науке, устраняя «немарксистские элементы». Картина нарисована предельно блёклыми и серыми тонами загнивания и затхлости в исторической науке, травли «еретиков», неакадемических способов борьбы с оппонентами и всеобщей, пронизывающей всё лживости и приспособленчества. Это читать, конечно, тяжеловато, и сложно поверить, если не знаешь эту жизнь изнутри, многие элементы которой, как уже говорилось, живы до сих пор.

Конечно, этим дело не ограничивается. Кроме сомнительных «прелестей» академической жизни, учёный описывает и свой научный путь. О том, как он, открыв рот, слушал «властителей умов» Косминского, Неусыхина и Сказкина, как делал первые шаги как историк-аграрник, как постепенно совершался переход к культурологи, под сильным влиянием скандинавских штудий. Не нужно преувеличивать влияние школы «Анналов», как это делает даже Гуревич. Она пришла позже. Арон Яковлевич сложился как советский историк, историк социальных процессов, им он оставался до конца жизни, найдя себе соратника в виде Марка Блока. Гуревич описывает свои научные контакты, штудии, наиболее ярких учёных, оказавших на него влияние. Историк пытается осознать пройденный путь – и подводит итоги. Гуревич не собирается раскаиваться в своих возможных ошибках, не особо хвалит себя и за удачи – просто говорит о том, как из своей мрачной, заполненной буквальной тьмой старости он видит «путь прямой, как Невский проспект».

В общем-то, и всё. Мемуары Гуревича – источник очень специфический, он рассказывал о разных явлениях, суть которых неоднозначна и спорна, как то – специфика советской науки истории. Нужно отнестись с осторожностью – ведь, как написал сам Арон Яковлевич, «это мои представление о том, что происходило… они не могут не быть субъективными и лишёнными полноты…». Стоит ли добавлять к этому хоть что-то?

«Да что там историю исследовать – читаешь книжки, пересказываешь, что там написано, и всего делов. А теперь докажи мне, что это сложно» (из Интернет-дискуссии).

И всё-таки историю исследовать сложно. Сам по себе подход к предмету отличает её от других наук – история изучает людей и процессы, в которых они действуют, на протяжении определённого времени в изменении и развитии. К несчастью, мы имеем возможность для общения с прошлым только через посредников – так называемые источники, образующие «исторические факты». Именно анализ этих фактов и взаимосвязи между ними и является самой сутью работы историка, хотя возможность её вариации – бесконечна. Книг, осмысляющих и объясняющих весь процесс исследования, немного, а на русском языке – единицы. Многие историки выдвигают на первое место книгу академика Ивана Ковальченко «Методы исторического исследования», однако возникают определённые сомнения – справедливо ли?

Историк-клиометрист, академик Ковальченко, оставил по себе долгую память. Весьма недобрым словом его поминают очень многие люди из академической среды – персонаж он был неоднозначный, и попортил немало крови своим оппонентам, благодаря, конечно, высоким сферам административных должностей. Однако просто «администратором» он отнюдь не был – Иван Ковальченко являлся одним из создателей клиометрической школы России, внедрял ЭВМ и компьютеры в практику исторических исследований, всячески способствовал разработке количественной аграрной истории дореволюционной России. И вот – в 1987 году он выпустил вышеназванную книжку…

Конечно, по структуре – всё хорошо, исключительно научно. Сначала – определение науки как таковой, потом – плавный переход к истории, специфике дуализма «объект-субъект», определение «исторического факта». Несомненный плюс – главы, касающиеся самих методов исследования – таких как «историко-генетический», «диахронного анализа исторической действительности», и так далее. Ещё неплох раздел, касающийся структуры и уровня исторического исследования – там автор разбирает принципы постановки научной теории, эмпирические приёмы исследования и построение гипотезы.

Однако параллельно с чтением возникают вопросы…

Во первых – книга написана очень скучно. Нет, не так. Она ОЧЕНЬ скучно написана – зубодробительные формулировки почтенного академика заставляют вздрагивать на каждой странице, длинные предложения заставляют в своём конце забывать о начале, а стилистическая бледность призывает плакать от жалости. Пожалуй, это одна из самых скучных и нечитаемых научных работ, которые я знаю.

ВО вторых – оставаться к 1987 году настолько твердолобым ленинцем – это, пожалуй, перебор. «Давно доказано, что лишь идеи, лежащие в основе исторического материализма, позволяют в полной мере адекватно познать глубинную сущность общественной жизни во всем ее многообразии и историческом развитии»… Ну ладно, это мы ещё можем простить. А вот, например: «Лишь с появлением марксизма был найден путь для адекватного, истинного познания общественно-исторического развития. Марксизм обосновал возможность получения такого знания и определил указанные выше принципы исследовательской деятельности, которые позволяют добиться того, чтобы познание истины само было истинным.». Каково? А как насчёт понятия «принцип партийности», которое пропитывает всю книгу, с первой строчки до последней? Автор абсолютно и без тени сомнения уверен, что маркистсткая историческая наука самая передовая на планете, а буржуазная – просто плетётся в хвосте. Когда автор рассуждает о своей любимой клиометрии, у него даже не возникает сомнения, что это – самое передовое открытие в марксисткой науке последних десятилетий, к которым западные историки даже не подобрались. Конечно, он снисходительно упоминает Броделя (обходя, впрочем, вниманием Эрнста Лабрусса), как подающего надежды, однако вскользь.

Стремление абсолютизировать свой метод клиометрии становится для Ковальченко идеей фикс. По завету Святых Бородатых Мужей, он сводит историю к математике, говоря о том, что правильно сведённые в формулы исторические факты способны дать нам желаемый синтез, и Истинную, Единственно Верную И Правильную Историю.

Главный вопрос: стоит ли читать? Если вы пишете работу по теории истории, и нуждаетесь в твёрдых, казённых формулировках – да. Если вы хотите больше узнать о теории математического метода в истории – да. Если просто хотите узнать больше об этой науке – нет.

Почитайте «Апологию истории» Марка Блока. «Стремление к истине» Джона Тоша. «Двенадцать уроков истории» Антуана Про. Это замечательные книжки ровно о том же самом, что и описывает почтенный академик Ковальченко. Что до его труда – увы, он, во первых, безнадёжно устарел, во вторых, написан так, что заснуть можно с первой же страницы.

Поэтому – не рекомендую. Точка, и ша.

Cреди советских историков-администраторов была очень модная, распространённая тема – критика «буржуазной историографии». Направление, открытое «Антидюрингом» Энгельса получило весьма и весьма большое распространение среди диссертантов-марксистов. Марксистская наука – самая передовая, а тот, кто отклоняется от Учения – реакционер и прихлебатель капитализма. Критика концепций зарубежных учёных – вот на чём можно было сделать карьеру, соблюдая притом кристально белую идеологическую чистоту. Только по настоящему выдающиеся учёные осмеливались говорить добрые слова в отношении учёных-немарксистов (вспоминаем очерки Неусыхина, посвящённые Максу Веберу).

Позже всё изменилось. Западные концепции удивляли своим разнообразием, и, быть моет, даже ушли вперёд, тогда как в России стремились поддерживать только одну методологию. Отказываясь от советского псевдомарксизма (хотя я очень уважаю марксистское наследие), учёные пытались познать достижения учёных Запада, и «критика» сменилась наконец-то анализом. А философская, в том числе и историософская линия развития западной науки дала интересные, хотя и весьма противоречивые плоды…

Одна из первых книг, посвящённых анализу западных концепций, принадлежит Борису Губману, профессору Тверского Университета и заведующему кафедрой культурологии. По образованию он – философ, своих концепций, однако, им предложено не было, и вся жизнь была посвящена анализу западной новейшей философии. В 1991 году вышла книга Губмана «Смысл истории», где он даёт краткие, но ёмкие и вполне содержательные очерки западной мысли. Автор пытается показать, как менялось представление о том, что такое история, и какие основные течения открыл для нас XX век.

И пусть не смущает подзаголовок «Очерки современных западных концепций» — «современными» автор считает всё, бывшее после Маркса, и считавшееся «буржуазно-реакционной» мыслью, и начинает века эдак с XIX. Думаю, для полноты изложения опишу основные разделы:

1. «Философия жизни». Губман начинает своё повествование с мыслителей, подрубивших стройные концепции гегельянцев с их «поисками духа» в историческом развитии. Фридрих Ницше («О пользе и вреде истории для жизни» (1874)), Вильгельм Дильтей («Введение наук о духе»), – метко пройдясь по романтической историографии, сии господа утвердили во главу всего интуитивизм, полностью противопоставив его разуму, дискредитируя последний. Интересные концепции, особенно на фоне тогдашнего историописания, в наше время, однако, несколько устаревшие.

2. Неокантианцы. Для Губмана всё неокантианство выражено фигурой Генриха Риккерта («Границы естественно-научного образования понятий» (1896), «Науки о природе и науки о культуре» (1899), «Философия жизни» (1920)). Тот, в ответ на модные в то время веяния социализма, да и позитивизма тоже, выдвинул идею о ценностном наполнении истории, об ориентации человечества на вечное, прежде всего – свободу, которая является главной его целью.

3. Неогегельянцы – Бенедетто Кроче («История: её теория и практика» (1917)) и Робин Коллингвуд («Идея истории» (1943)) всё же отдают предпочтение Идеальному, воплощающемуся снова и снова в истории. Отказываясь при этом от умозрительной трактовки исторических процессов в стиле Гегеля, они свели философию истории к описательной рефлексии историософии, к восприятию интеллектуалами своего творчества.

4. Неопозитивисты – прежде всего Карл Поппер («Нищета историцизма»), вовсе отрицавший философию истории. История – наука о каузальном, никак не о типическом, и обобщения чаще всего субъективны, следовательно, никакая концепция исторического развития не будет действительной.

5. Цивилизиционисты. Даже думать никому не нужно – Арнольд Тойнби и Освальд Шпенглер. Концепции локальных цивилизаций, замкнутых культурных монад, и при этом – определённой цикличности развития. Абсолютно ничего нового для читавших творения двух философов не найдётся – просто грамотный пересказ.

6. Экзистенцианалисты – герменевты – Мартин Хайдеггер («Бытие и время») и Ганс-Георг Гадамер («Истина и метод»). Мир есть текст, вернее сказать, люди его в тексте воплощают. Любое познание, в том числе и историческое – прежде всего интерпретация, отражение чисто умозрительных процессов, происходящих у человека в голове. Интересная концепция, впрочем, Губман вполне справедливо указывает на её противоречивость, неспособность осмыслить историю как целое.

7. Религиозный экзистенцианалисты – в лице Карла Ясперса («Смысл и назначение истории»). Смысл истории заключается в общечеловеческих ценностях, развивающихся в течении истории, которые позволят в будущем придти ко всеобщему благоденствию и Царству Божьему на Земле. Губман и не думает скрывать враждебного отношения к концепции Ясперса, поэтому читать этот раздел следует осторожно.

8. Неомарксисты «Франкфуртской школы» — Теодор Адорно («Негативная диалектика»), Макс Хоркхаймер («Диалектика просвящения» (с Адорно совместно), Герберт Маркузе («Эрос и цивилизация») – весьма причудливая форма развития марксовской концепции материализма, помноженной на густом замесе с вышеперечисленными направлениями. История – своеобразное «колесо сансары», которое общество должно преодолеть, освободясь от чужеродных влияний изнутри.

9. «Новая философия» — французский вариант мутации «новых левых», случившийся после 1968 года, не имеющая ярких представителей. В идейном наполнении они схожи с «франкфуртцами» — та же критика современного общества, и протеста против нынешних результатов исторического развития, впрочем, с весьма пессимистическим взглядом на будущее.

10. Неотомизм – Жак Маритен («О философии истории»), Карл Ранер («Христианство на перепутье») – форма католической религиозной философии. Смысл истории в воплощении общегуманистических ценностей, в развитии понимания Бога как первопричины явлений. Своеобразное возрождение идей Фомы Аквинского, эдакий бунт против неопротестантизма, получившего широкое развитие в соответствующих странах.

11. Неопротестанты – Эрнст Трёльч («Социальные учения христианских церквей»), Пауль Тиллих («Системная теология») и пр. История – процесс отвержения человеком абсолютных истин, потери Бога, обретение которого и является целью будущего развития. Оба указанных направления при этом вобрали в себя идеи и неомарксизма, и герменевтики, и таких форм постмодернизма, как структурализм… Картина учений очень причудлива, работы – непросты, однако и они являются частью современной историософии.

Как видно из вышеизложенного, книга Бориса Губмана – краткое описание постмарксистских концепций истории. Эта книга своего времени – многое из указанного уже переведено на русский, и доступно для читателя, чего не было в 1991 году, к моменту выхода. В любом случае, эта книга может оказаться полезной – для тех, кто хочет увидеть в современных философских веяниях систему, и сориентироваться, какая из концепций ближе и проще для первоначального ознакомления.