(Серия Экономическая теория)

Экономисты частенько относятся свысока к истории, а уж тем более – к культуре. Это касается, конечно, не всех, врать не буду, но многих представителей этой специфической науки, которые пытаются познать секреты движения продукта в обществе, даже не понимая его, и предпочитая искать твёрдые, как закон всемирного тяготения, векторы развития. Эти деятели, не важно, являются они государственниками или рыночниками, не понимают одной простой вещи – экономические процессы во многом представляют из себя продукт сознания, и уж тем паче – продукт исторически изменчивого социального процесса. Исторические знания специалистов по менеджменту и кризисному анализу оставляют желать много лучшего.

Однако экономика требует именно исторического анализа, и в этом старик Маркс был совершенно прав. Современный экономический мир возник на основе столетий развития социальных отношений, и многие эго элементы требуют тщательного исследования. Скажем, экономика аграрного общества явно весьма отличается от экономики капиталистического, развитие аграрных и городских социальных кластеров доновременного периода отличается наличием сложных горизонтальных связей, и слабой их вертикализацией – всё это требует рассмотрения.

Поэтому тонкая книжка экономиста Дугласа Норта (1920-2015) действительно является очень важной для тех, кто изучает именно динамику экономического развития, и пытается найти его движущие силы. Что говорит классика? Что человек является существом рациональным – это нам говорит и классическая политэкономия, и государственнические схемы, правда, определяя их по разному, в одном случае носителем экономической рациональности представляется активна часть населения (вспоминаем Айн Рэнд), в другом – государство.

Дуглас Норт постепенно приходит к выводу, что не всё так просто под луною. Долгое время он разрабатывал теорию рациональных институтов, написал об этом две книги (1981, 1990), однако к середине 2000-х, уже, я бы сказал, глубокий старик, выпускает неожиданно свежую по звучанию книгу «Understanding the Process of Economic Change» (2005). Что же не так с рациональностью? Во первых, человек зачастую попросту не имеет необходимой информации для принятия рационального решения, и далеко не всегда реагируют на внешние раздражители, призывающие к смене рациональной стратегии (вспоминаем булочника у Адама Смита), во вторых, далеко не всегда действия отдельных людей, или целые институции, направлены на рационализацию экономики (Опять нам это знакомо, да?). Отвергая любые попытки выстроить естественнонаучную теорию экономики, будь то в форме физической, либо биологической, даже скептически отнёсся к разрабатываемой им в молодости клиометрии, Норт ориентируется на совсем другие вещи…

Резюмируя: классические экономические теории строят свои, в общем-то, вполне верные и точные наблюдения в синхронии, в статике – в общем, в каком-то определённом состоянии, и расценивают его вектор как эргодическую величину (от слова ergo, само собой). Норт же предлагает рассматривать экономику в диахроническом аспекте, в аспекте развития и изменения, движения. Он не отрицает известную степень социальной эволюции, но задаёт ей определённые, лишённые линейности параметры. Добавлю так же, что определённое влияние на его исследования оказал Маркс (впрочем, хотя бы косвенное влияние испытали все «общественники»), а также то крыло «австрийской школы», которое отвергало строго математические модели и поиск чётких экономических закономерностей, как Людвиг фон Мизес, и, в особенности – Фридрих фон Хайек с его теорией культурной эволюции и институционализмом.

Развитие социальных отношений он строит из нескольких компонентов. Во первых – природные условия и демография вкупе с качеством населения, во вторых – человеческий опыт и знания о преобразующей окружающий мир деятельности, ну и в третьих – институты, в рамках которых применяется накопленный опыт и осуществляется человеческая деятельность. Институты создаются обществом для преодоления неэргодичности мира, позволяя хоть как-то структурировать окружающий хаос, и задать человеческому поведению определённые рамки. Позволю себе пример: раннесредневековые leges barbarorum представляли из себя систему наказаний, институциональное, формальное оформление неформальных социальных отношений, пресечение табуированного поведения. Так, в сугубо негосударственной Исландии, тем не менее, был подобный сборник предписаний, называвшийся «Серый гусь».

Здесь мы пришли, возможно, к главному ядру концепции Норта. Есть неформальные институты – спорадически возникающие социальные договорённости, такие, как локальные крестьянские объединения, например, сообщества южнофранцузских пастухов, ранний ремесленный цех, и так далее. Формальный институт более прочен, он имеет закрепляющее юридическое оформление, и имеет более статичный характер – таковы, скажем, юридические кодексы и законы, или институты представительства в органы власти. Однако формальные институты и менее гибки, и зависят от механизма принятия решений конкретных людей, находящихся в рамках других институтов и, что даже более важно, в рамках определённых убеждений. Неформальные институты куда более гибки, однако и здесь есть существенная проблема – их механизмы зачастую имеют хаотичное течение, и это повышает вариативность действий и, следовательно, вероятность неверных решений. В рамках и той, и другой парадигмы лежит рациональность – и с этой точки зрения обе системы институций, безусловно, имеют место быть, и имеют право на существование.

Что же делает институты более гибкими и живучими? Для измерения Норт вводит понятие «адаптивной эффективности», которая как раз показывает реакцию институтов на новые условия и раздражители. К примеру, адаптивная эффективность ранних ремесленных объединений, из которых вырастали цеха, была очень велика, они ориентировались на рынок сбыта и со стороны знати, и со стороны горожан и крестьян, поздние же цехи, имеющие твёрдый свод правил, установок и предписаний, потеряли свою эффективность перед наступающей новой волной производственной активности, и сошли на нет.

Важно также отметить различие между институтом и организацией. Институт – метод, организация – субъект, который реализует метод. К примеру, совокупность законодательных актов, образующих правовую систему, является институтом, а правоохранительные органы и суды являются организациями, которые работают в этих рамках (а вот их эффективность является большим вопросом). И здесь мы приходим к другой, вытекающей отсюда концепции Норта – «эффект колеи» — старые механизмы институций и представлений, работающих в новых условиях, для них уже не подходящих. Примера приводить не будет, они перед нашими глазами каждый день… В ту же копилку отправляется и попытка перенесения институтов одной социальной системы в другую, что тоже нам знакомо (впрочем, приживаемость британских институтов в бывших колониях Норт расценивает вполне позитивно… впрочем, с некоторыми поправками, это действительно может быть так, но несколько по иным причинам, чем вскользь сказано в книге).

Итак, строим общую схему.

Человек ограничивает свою деятельность рамками институтов. К примеру: тот, кто желает закрепить за своей семьёй определённый земельный участок, прибегает к институту частной собственности (1). Страх того, что его могут согнать с этой земли, является базовым стимулом (2) для его закрепления, и тогда носитель права идёт на определённый издержки (3) для его гарантии. Скажем, норвежский бонд утверждает своё право перед организацией (4) – тингом, которая, в свою очередь, добавляет к неформальному институту собственности-odal формальный институт подтверждения владения на определённых условиях, а также вырабатывают чёткие формальные правила наследования, базирующиеся на неформальных отношениях.

Сложившиеся отношения являются традиционными, однако социальные и государственные условия меняются, и возникает «эффект колеи» (5), когда в политические, или общественные решения (6) принимаются в соответствии с уже отжившим сводом установок, что приводит к неэффективному результату (7). Он является новым стимулом, вокруг которого образуются новые институты… Ну дальше ясно.

Подобную методологию Норт пытается применить и к истории возвышения Европы, и в ряде его размышлений есть рациональное зерно, притом, что экономист честно признаёт, что динамика развития европейского общества нам по прежнему известна плохо, плохо ясно и историческое соотношение между неформальными и формальными институтами. Однако с одной мыслью я практически полностью согласен – развитие европейского общества является заслугой удачно сложившегося соотношения деятельности формальных и неформальных институций. Согласно Норту, успех Европе обеспечило отсутствие централизации и развитая конкуренция между… государствами? Или всё же отдельными институтами и группами людей, поскольку само понятие «государство» в этом плане представляется очень абстрактным. Расцвет капитализма начинается в областях с богатой социальной динамикой, формирующей гибкие институты управления – Голландии и Англии – которые также, благодаря торговле, имели солидную материальную базу, которая имела широкое распределение в обществе. Отсутствие централизации и конкуренция привели к вариативности развития, и отбор удачных его вариантов. Излишнее государственное давление и централизация управления на Востоке, считает Норт, резко снижала социальную динамику и, стало быть, вариативность развития, единообразие политических решений резко увеличила вероятность неудачного решения (на Востоке, впрочем, тоже не всё так просто, и действительно скорее в более поздний период). Иллюстрацией процесса торможения социальной динамики является, по мнению автора, и Испания – девальвация денег, а позже и снижение потока драгметаллов из-за океана заставило власти Пиренейского полуострова возмещать свои убытки за счёт населения, налогов, поборов и конфискаций, что привело к упадку экономической деятельности населения, и, в дальнейшем – упадку всей страны. Наследие централистских институтов Испании, писал Норт, и являются наследием и главной бедою современной Латинской Америки, в которой и демократические режимы иногда принимают совершенно монструозные черты.

Однако, по мнению Норта, не стоит и недооценивать государственный фактор. Одним из главных достижений европейской экономики он считает обезличенный обмен, разделение труда и высокую степень его специализации, глубокое развитие капиталистического обмена. Соблюдение контрактов, а также сохранений правил игры и становится главной задачей нового европейского государства и бюрократии, то бишь – развитие юридической системы, задающей общие контуры законодательного и правового поля. Конфигурация взаимоотношений может быть разной, само собой, где-то сильнее, как во Франции, где-то слабее, как в Англии с её традициями представительства, но – тем не менее.

Таким образом, Европа родилась из позитивной конкуренции разных начал и идей, отбора эффективных институтов и шлифовке наиболее удачных форм общественных отношений. Это не лишено здравого смысла, однако Норт достаточно скептически относится к гибкости современных институтов, и неуверенно говорит о поиске новых форм адаптивной эффективности, позволяющих более разумно и рационально корректировать социально-экономическое развитие.

В этом есть всё же некоторое противоречие. С одной стороны, сочетание неформальных и формальных институтов порождает социальную динамику, почему больший контроль над их деятельностью должен иметь такой же эффект? Я прекрасно понимаю, что Норт имеет в виду, он имеет ввиду сознательную инженерную корректировку институтов при обладании определённым объёмом знаний о его развитии. Мысль соблазнительная, но таящая в себе много подводных камней, в особенности если учесть иррациональную и властолюбивую природу человека, включая многочисленные примеры искусственного поддержания «плохой» эффективности во имя сохранения собственного властного ресурса. Поэтому элемент синергетической вариативности всё равно должен присутствовать в обществе, пусть это даже и увеличивает риски.

Однако важно помнить и о главной мысли, высказанной Нортом. Игроки в рамках какого-либо социального поля должны понимать правила игры, по которым работает система, в рамках которой они живут. При чётком понимании собственного социального мировоззрения придёт рациональное восприятие собственных взглядов, которое позволит вступить в позитивную конкуренцию с другими системами взглядов. Это касается напрямую и современности, где каждый идеолог пытается отыскать единственно верный и правильный путь развития, коего, скорее всего, не существует вовсе. Понимание и поиск новых инструментов реализации собственного потенциала – вот что ждёт в дальнейшем человечество. Познание продолжается.

Рецензия на книгу Патрика Бальфура, лорда Кинросса "Взлёт и упадок Османской империи" — https://alisterorm.livejournal.com/23453....

Рецензия на книгу Елены Гуревич и Инны Матюшкиной "Поэзия скальдов" — https://alisterorm.livejournal.com/23741....

Рецензия на книгу Ольги Лясковской "Французская готика" — https://alisterorm.livejournal.com/24112....

Поскольку речь у нас идёт о международных отношениях, оговоримся сразу: Тешке позиционирует свою книгу в качестве политологической, и рассматривает концепт взаимоотношений между элитами национальных государств. Однако, по факту, книга выходит за рамки заявленной темы, и мне приходится обсуждать также теории управления и социальной стратификации, поскольку автор неоднократно к этим темам обращается.

В чём суть? По итогам Тридцатилетней войны, в 1648 году в Вестфале (Оснабрюке и Мюнстере) был заключён мирный договор который действительно имеет интересные особенности. Самой важной чертой его было то, что он регулировал религиозную политику национальных бюрократий на подотчётных им территориях, гарантируя свободу вероисповедания для поданных, с сохранением гражданских и политических прав. Кроме того, он переформатировал отношения внутри Romische Heilige Reich и выделял права княжеств как политических субъектов, при условии сохранения лояльности императору и рейхстагу. Все остальные положения имеют более частный характер, эти же части договора действительно имели большое значение для своего времени.

Так уж вышло, что именно этот договор стали считать точкой отсчёта современной системы международных отношений, включая общую конфигурацию дипломатии и международного права, суть которой заключается в том, что, якобы, суверенитет перешёл от королевской династии к национальному государству как политической структуре. Подобная популяризация является относительно недавним явлением, и её источником являются работы юристов и политологов середины прошлого века, и является, во первых, плодом поиска «истоков» изучаемой ими системы, во вторых, слабым знакомством и с самими договорами, и с их историческим контекстом. Это не вызывает особого удивления, поскольку большинство этих исследователей являлись сугубыми «новистами». Ныне теория «Вестфальского договора» как основы современного мира стала весьма популярной, и в России, например, считается sine qua non, наверное, в любом учебнике ТГП мы найдём сведения о «поворотном значении» 1648 года. Тем не менее, в условно «западной» науке дискуссия продолжается, исторические обстоятельства вокруг Тридцатилетней войны медленно, но верно исследуются, и «Вестфальский миф» уже изрядно подточен локальными и критическими исследованиями.

Поэтому книга немецкого историка Бенно Тешке чрезвычайно важна, поскольку она поднимает вопрос контекста 1648 года, причём не локального, а общеисторического, с размахом на тысячу лет. Взор Тешке охватывает историю Европы с каролингского времени, и рассматривает теорию акторов международных отношений, то есть эволюцию институтов, то есть, в общем-то, трудясь в рамках теории модернизации, перехода от архаичного общества к нововременному.

Каковы общие положения?

Автор исходит из марксистской логики теории собственности, правда, с поправкой на разделение большой архаичной формации и формации капиталистической, хотя он и не употребляет таких слов. В чём суть? Берётся старая добрая теория классов, и приводится, что называется, в согласование с реалиями социальных трендов. Что есть международные отношения эпохи Средневековья? По мнению Тешке, это система анархичных межличностных контактов, когда главным носителем политического суверенитета является отдельная сеньория. В его толковании сеньория – область власти представителя правящего класса, который извлекает продукт из подотчётного ему населения, и воспроизводит самого себя и свой образ жизни посредством реализации своего права власти, то есть – эксплуатации. То есть, сеньория как носитель суверенитета, по мнению Тешке, не разделяла внутреннюю и внешнюю политики, в силу того, что противостояла, с одной стороны, сопротивлению крестьянства, с другой – вступала в различные конфигурации взаимоотношений с другими сеньорами, из поколения в поколения инвестируя в средства принуждения и военной агрессии.

Со временем происходит трансформация коллективных сеньорий в монархии, выделяются правящие династии, в руках которых концентрируются властные полномочия, которые они в качестве привилегий могут делегировать части правящего класса. В рамках реализации власти-собственности и происходило «политическое накопление» и воспроизводство правящего класса.

Тут мы подходим к главной теме исследования – собственно, пониманию концепта «абсолютной монархии». В классической политологии, да и романтической историографии тоже, АМ рассматривается как нечто новое по сравнению с эпохой Средневековья, эпохой развития рационального управления и перераспределения средств, которые и привели к развитию капитализма. Однако многочисленные социально-экономические и социо-культурные исследования ясно показали, что это далеко не так, и процесс развития общества куда сложнее (впрочем, альтернативную точку зрения можно увидеть в книге норвежского левого экономиста Эрика Райнарта «How countries got rich…» (2007), который как раз защищает тезис о рациональном перераспределении благ ещё в Англии XV в. ). В любом случае, политика абсолютистских монархий на практике оказывалась далеко не такой прагматичной и рациональной, какой она должна быть в теории.

Тешке находит свою версию ответа – он вполне справедливо обращает внимание на то, что такая монархия представляет собой феодальную монополию, со всеми вытекающими. Основой деятельности монархии была внешняя политика, то есть приобретение политического «продукта», средства для этого они получали в процессе прямого налогооблажения, вне феодальной ренты (впрочем, можно ещё вспомнить захлебнувшуюся в золоте Испанию, прекрасный пример), контроль осуществлялся посредством «продажи постов» (по всей видимости, автор имел в виду привилегии и места в бюрократическом аппарате). Соответственно, корона не занимается инвестированием в буржуазию, промышленную или сельскую, поскольку это вовсе не является её задачей, её интересуют лишь те отрасли, которые необходимы для повышения собственной прибыли, в той или иной форме. Неизбывное противоречие заключалось в том, что активное политическое накопление требовало милитаризации, милитаризация требовала повышения налогообложения и пошлин, что вело к разрушению государства как национального субъекта. Наоборот, прямое налогообложение крестьян привело, как известно, к обострению конфликта между аграрными общинами и короной. Экономическая логика абсолютной монархии во оборачивается борьбой за рынки и торговые пути (что-то чрезвычайно актуальное для нашего «здесь»… не будем о грустном).

Таким же орудием оборачивается и политика «меркантилизма». Однако, для начала, разберёмся с тем, как Тешке толкует «капитализм» — понятие, которое давно уже стало объектом многочисленных идеологических спекуляций. Согласно его концепции, главное новшество капитализма заключается в новой форме массового перераспределения продукта. Труд и потребление отныне осуществляется через посредничество капитала – то есть организации средств производства, находящихся в собственности у класса капиталистов. Чтобы потреблять товар, необходима заработная плата, заработную плату можно получить в обмен на труд – седая классика политэкономии. Буржуа-капиталист, чтобы получать прибыль, должен инвестировать в производство, теми или иными способами.

По глубокой идее, меркантилизм отвечает внутреннему развитию капитала, по Марксу государство в этом случае является орудием капиталистов. Однако Тешке несколько корректирует эту идею, беря в пример Францию. Да, государство вводило монополии на отдельные отрасли и для отдельных производителей, но вовсе не для развития национального рынка, а для получения налога. Системы монополий и пошлин, отчасти, унифицировали рынок, однако они же создавали, по его мнению, известный перекос в производстве, мануфактуры трудились на экспорт и для внутреннего потребления роскоши. Реальную прибыль получали от внешней торговли, внутренний же рынок страдал от монопольных цен и производителей, которые, пользуясь поддержкой государства, наводняли рынок своим товаром. Грубо говоря, меркантилистская политика была направлена на получение феодальной ренты в несколько изменённом виде, в виде внутреннего перераспределения национального дохода.

Возникает вопрос: причём здесь Вестфальский мир 1648 года? Поясняю. Вспомним базовую концепцию, что именно тогда была создана современная система дипломатических отношений, и превратившая национальное государство в субъект права. Так вот: если следовать логике вышеизложенного, то абсолютные монархии Нового времени не являлись рациональными государствами, а были феодальными политиями, действующими в своих собственных интересах, заинтересованных прежде всего в извлечении дохода. Вопрос о защите интересов общества перед ними не стоял. То есть, Вестфальские договорённости являются точно такими же проявлением междинастийных отношений, после которого продолжилась политика расширения доходной базы, то есть политика воин и построения империй. Развитие системы национальных государств началось с возникновения по настоящему нововременного государства после 1688 года в Англии, после которого государство оказалось подконтрольно «ячеистому обществу» Альбиона, его превращения в инструмент рациональной политики.

Вот, собственно, и вся концепция Бенно Тешке, которая с куда большим тщанием, а местами и просто многословие, изложена в его книге. Книга весьма любопытна и обстоятельна, а уж концепт «абсолютной монархии», пусть даже и совсем не новый для условно-западной историографии, и вовсе должен вызвать пристальный интерес. Современный интерес не просто к общим концепциям, а к конкретной деятельности государства очень полезен, поскольку важно понимать сам механизм принятия решений в нём, его конкретное последствия и роль этих решений в развитии общества. В этом плане концепция Тешке действительно весьма любопытна и достойна внимания, особенно для исследователей российской монархии.

Однако, как и любая концептуальная монография, она вызывает массу вопросов и претензий.

Несмотря на то, что Тешке вполне удачно справился с демистификацией самого Вестфальского договора, его многостраничные и размашистые объяснения возникновения новоевропейского модернистского общества страдают от многочисленных огрехов.

Прежде всего, это сама оценка архаичного общества средневековья и его социальной конфигурации. Даже если игнорировать богатейшую региональную специфику средневековой экономики, стоило указать на важное значение горизонтальных связей и низовой реципрокации, чрезвычайно развитой в эту эпоху, во многом именно она определила трансформацию европейской экономики, отчасти оказывает влияние на колонизацию, на развитие городов и региональных рынков. Сеньория, несмотря на своё политическое влияние, имела, в общем-то, достаточно опосредованное влияние на экономический процесс, хотя и кормилась с феодальной ренты. История Средневековья – не только развитие властных институтов и феодальных воин, но и укрепляющихся корпоративных связей и появления новых форм самоорганизации, выработок новых форм «хозяйственных механизмов». Тешке предпочитает не делать на этом акцента, хотя это не могло не повлиять на конфигурацию взаимоотношений между элитой и корпорациями, ведь их взаимоотношения вовсе не сводились к процессу извлечения ренты… хотя кассовую борьбу, само собой, никто не отменял, хотя и классовая структура всё же вряд ли имела такой ярко выраженный характер, как настаивают марксисты. Средневековые города являются ярким проявлением этого процесса, автор же именует их не более, чем «торговые промежутки». Да, «феодальная революция» сыграла большую роль в развитии общества, однако не стоит, даже в общем, сводить к ней трансформацию всего социального.

В общем, ключевым фактором развития средневековой экономики, как мне кажется, является определённая степень автономии от власти, при выполнении ею функции защиты и правовой поддержки. Хорошая иллюстрация – Франция XV в., где поле Столетней войны возникали региональные рынки и ярмарки, и королевская власть существенно способствовала их развитию, поддерживая инфраструктуру, охраняя места торга и оказывая влияние на подчинённую знать, унифицируя региональную пошлину…

Во вторых – вряд ли «абсолютная монархия» была абсолютной на деле. Правитель всегда был ограничен сетью договорённостей не только с другими носителями династийного суверенитета, но и с «низовыми» социальными акторами – той же знатью, с банковскими домами, торговыми компаниями, отдельными производителями, которые вполне могли перебираться из государства в государство, лишая тем самым правителя налоговых выплат. Тешке совершенно зря относится с некоторым пренебрежением к броделевской схеме развития рынков, как глобальных, так и локальных, в частности, можно было бы обратить внимание на голландские Соединённые провинции и развития их рынка, совпадающем с крушением испанской гегемонии.

Короче говоря, как мне кажется, следует учитывать это сочетание развитие институализации и государства, и общества, того тонкого «лезвия бритвы» между государственным влиянием и децентрализованной системой, которое, наравне с культурой, и породило процесс модернизации Европы. Однако не стоит и забывать тенденций, которые стремились воплотить абсолютные монархии, которые действительно заботились, прежде всего, о расширении своих доходов и участия в Большой Игре великих династий…

Резюмируя: книга Тешке чрезмерно полезна, она, вопреки некоторым рецензиям, вполне свежа и интересна в самой постановке вопросов, тем паче, что ядро работы – разоблачение «Вестфальского мифа» и систем взаимоотношений абсолютных монархий – звучит вполне убедительно. В общем, книга более чем достойна прочтения.

В истории принято изучать состояние того или иного явления. Чтобы изучать это состояние, нужно понять, каким образом оно возникло, какие изменение претерпело в ходе своего существования, и каким образом завершилось, то есть перешло в другое состояние. Предмет науки – диахроническая линия перемен в обществе.

Можно, конечно, изучать длительные периоды, процессы в движении на протяжении столетий. Так, например, делал Бродель в своих исследованиях банковских систем и рынков Нового времени. Тоже самое творил Филипп Арьес в своих новаторских исследованиях о детстве и смерти. Да и Марк Блок, например, также обозревал феодальное общество с высшей точки птичьего полёта.

Другого метода исследования исторической реальности я уже касался, когда разбирал книги Карло Гинзбурга «Сыр и черви», а также «Мифы-эмблемы-приметы», а также специфических биографий от Натали Земон Дэвис («Возвращение Мартена Герра», «Дамы на обочине»), и, само собой, замечательную «Монтайю» Эжена Эммануэля Леруа Лядюри. Это «микроистория», то есть изучение исторических казусов, мельчайших событий и частных закономерностей, которые неизбежно влияют на общий процесс, микрособытия, из которых состоит само течение глобальных социальных движений. Конечно, этот метод по прежнему является предметом серьёзных споров по поводу его значимости и масштабов применения, и эти споры и не думают заканчиваться.

Именно поэтому российско-германская группа учёных решает создать своего рода антологию микроэкономических исследований, которые позволили бы продемонстрировать, как работают эти методы, подобрав тексты так, чтобы их проблематика цепляла более глобальные историографические темы, так сказать, для наглядности иллюстрации совмещения двух подходов.

Главный вопрос этих дискуссий, наверное, заключается в том, насколько совместимы макро- и микроуровни, как влияют один на другой? Всегда ли низший уровень детерменирован высшим, и можно ли глобальные законы разложить на мелкие? Ответить на эти вопросы можно по разному. Но факт остаётся фактом: порой, когда исследователь смотрит на процессы «большой длительности» в «микроскоп», то видит, что его составные элементы могут полностью перевернуть привычную картину наших представлений о том, как устроено человеческое общество, и как развиваются социальные отношения.

Так, в статье итальянского историка Симоны Черутти «Социальный процесс и жизненный опыт: индивиды, группы и идентичности в Турине XVII в.», при самом широком охвате источников изучаются специфические социальные отношения в цеховой страте города Турина, и отслеживаются формы коммуникации. Если исходить из наглядной и, казалось бы, очевидной концепции, то союзы городских ремесленников на низшем уровне должны возникать на основе профессиональной деятельности, либо кровного родства. Об этом писал, например, Иосиф Кулишер. Однако, собрав солидную базу данных о членах цехов и их социально-коммуникационном поле, исследовательница пришла к выводу, что большая часть их связей не совпадала ни с тем, ни с другим habitus’ом, навязанные социальные функции пасуют перед сложностью реальной жизни. Несмотря на то, что чаще всего границей их коммуникации становились городские стены, внутри них эти связи принимали самые причудливые очертания. Это как раз тот яркий случай, когда профессиональная экономическая деятельность не стала основной социальной детерминантой. Правда, групповая солидарность членов цехов всё же могла возникнуть, при условии внешнего давления со стороны пьемонтской бюрократии или итальянской знати, причиной объединения цеха становилась банальная защита собственных прав, которые всегда рады были преступить власть имущие. При отсутствии же давления эти коммуникации распадаются. Мало того, Черутти фиксирует множество моментов, когда потомственные члены ремесленных или торговых семейств нарочито отстраняются от своего семейного дела, сколь бы престижно ему не было, тем самым несколько разноображивая свой «стиль жизни».

Своего рода тематическим продолжением этой линии служит и другая статья – «Социальные узы между имущими и неимущими» немецкого «новиста» Юргена Шлюмбома, где рассматривается всё многообразие «классовых» взаимоотношений в одном из приходов германского княжества Оснабрюк. В течении XVIII-XIX вв. среди крестьян-арендаторов наблюдается высокая социальная мобильность, случаи наследственной аренды редки. Наоборот, часто батраки меняли хозяев, расширяя сеть своих контактов и связей с землевладельцами своего края, вступая тем самым в широкую социальную сеть. Сами же отношения аренды между землевладельцем работникам скорее напоминали межличностный договор, который сопровождали и неформальные узы ответственности друг за друга, и напоминала систему патроната. Несмотря на это, вопреки господствующей классовой модели, безземельные батраки стремились всячески подчёркивать свою независимость, что и показывает сама сеть их профессиональных связей, особенно если батрак занят каким-то ремеслом, которое вовсе не касается его арендного договора.

Не меньшей сложностью отличались и взаимоотношения немецких крестьян деревни Штайбидерсдорф в Лотарингии, и вечных аутсайдеров – еврейской общины, отношение к которым, казалось бы, должно было быть весьма подозрительным («Переплетения…» Клаудии Ульбрих). Однако в микрообществе этой деревни, вовсе не свободной от конфликтов, они выступали как её органическая часть, вступая во все виды взаимоотношений, включая соседские, бытовые. «Гостевое» право, право крова, совместные празднества, например, ставило евреев в горизонтальную связь с протестантской частью населения деревни, и выравнивала постулируемую асимметрию их взаимоотношений. Однако, несмотря на тесные связи внутри деревни, верхушка еврейства, например, семья Якобов, была тесно связано с лотарингскими еврейскими общинами городов, и включение в эту сеть препятствовало ассимиляции с христианским населением, и всё одно держало еврейство несколько особняком.

Пожалуй, стоит привести ещё один пример социальной мобильности «низов», который продемонстрирован в работе «Добыча пропитания путём переговоров» Томаса Зоколла, который посвящён тому, каким образом лондонская беднота пользовалась государственными пособиями в начале XIX века. Пособия выплачивали приходы, для того, чтобы его получить, требовалось обосновать своё требование, и беднота порой проявляла недюжинную смекалку и здравый смысл в составлении своих, нужно признаться, довольно безграмотных прошений. Мобильность и «пассионарность» бедных лондонцев сделают честь университетским профессорам, и это ещё раз показывает, что в рамках законов, при большом желании, определённые подвижные члены социального находили возможности хотя бы частично реализовать свои потребности.

Что же мы можем сказать в заключении? Сборник исключительно полезен и поучителен, поскольку авторы делают упор на методы и подходы исследования конкретной социальной реальности, стремятся объяснить сам ход своих рассуждений, а не просто голословно клеить свои выводы. Микроистория, конечно, не микроскоп, позволяющий разглядеть истинное устройство «социальных молекул», но это крайне важный инструмент для конкретно-исторического анализа нашей чрезвычайно подвижной реальности, позволяющей понять, насколько гибким в разных условиях может быть человеческое общество.

Итак, нынешней эссе-рецензией я желаю внести некоторые коррективы к написанному ранее отзыву на сборник Николая Конрада «Избранные труды. История» (), где я дал несколько поспешную и неполную характеристику историческим воззрениям автора. Почему я хочу скорректировать свою характеристику, будет видно ниже, пока только поясню, что это в очередной раз доказывает, что многие вещи по прошествии времени необходимо переосмысливать.

Итак, востоковед-филолог Николай Конрад при ближайшем рассмотрении оказался куда более интересным человеком, чем я думал. Во первых, при более глубоком знании самого разного марксизма, в том числе и советского в различное время, оказывается, что наш герой вовсе не такой пламенный и убеждённый идеолог. Во вторых, несмотря на это, он всё же был исполнителем травли своего учителя, филолога-китаиста В. М. Алексеева, о чём тот недвусмысленно писал в письмах к арабисту Игнатию Крачковскому. Однако Конрад сам оказался в лагерях, проведя немало времени на лесоповалах. Почему почтенный учёный и, как оказалось впоследствии, весьма выдающийся, да ещё и заступающийся за младших коллег-вольнодумцев, пошёл на это, трудно сказать, это вопрос сложных изворотов человеческой психологии, однако сам факт остаётся фактом.

Однако сейчас лучше поговорить о мировоззрении этого весьма интересного человека, точнее, его историософии, в основу которой легли идеи, прямо противоположные жестокому времени, в котором он жил. Эта гуманистическая концепция наиболее ярко была сформулирована композицией сборника «Запад и Восток» (1965), соединённых общей для всего человечества магистральной идеей. Поэтому свой текст я посвящаю именно концепции «переходного периода» между историческими эпохами, особенности – идеи «мирового Ренессанса».

История человечества движется от одной социально-экономической формации к другой, между которыми существуют своего рода переходные периоды. Эта идея не нова, конечно, ни в советской литературе, ни в зарубежной, однако Конрад придал ей иной окрас. Переход от одного состояния общества к другому знаменуется развитием мысли, перебарывающей зло очередной формы классового антагонизма, и новый социальный строй порождается развитием гуманизма и культуры. Так, эпоха Эллинизма была порождена взрывом культуры и философии Древности, осмыслением самого себя и окружающего мира, Например, идеи натурфилософии, заложенные Демокритом, Эмпедоклом, Гераклитом, авторами «Веданты» и «И-цзина», осмысления развития общества и его движения, показанные римским историком Полибием и его китайским собратом Сымой Цанем, создание самого учения о познании и логике посредством Аристотеля, Акшапады и Мо Цзы, осознания единства человечества как такового и идеи гуманизма, доброго начала – через Цицерона, Мэн-цзы и Сунь цзы.

Другой взлёт – эпоха после веков прозябания под феодальным гнётом, возрождение древних представлений о человеке. Итальянские гуманисты (XIV-XVI вв.) считали одним из главных принципов humanitas, Хань Юй (VIII-IX вв.) употреблял слово «женьдао», индусы же знали «maitryakaruna», «сострадание». С точки зрения Конрада, все эти понятия обозначали «человечность» и «любовь к людям». Возродилась главная этическая категория, порождённая древностью, ставящая в центре мироздания человека как существо гуманное и сострадательное. Философия и литература – вот что возвестило о начале новой эпохи, разорвав оковы старой.

Конечно же, поэзия является её немолкнувшим свидетельством, как ледник в Гренландии. Да, вечно пьяный Ли Бо, Ду Фу и Ван Вэй (VIII в.) находятся на одной доске с Франческо Петраркой и Вильямом Шекспиром, творящим почти на тысячелетие позже. Их всех объединял взгляд в будущее через призму наследия прошлого, великих культур древности, достигших своих высот в гуманизме, в человечности.

Таким образом, возникли «Ренессанс» Вазари и «Фу Гу» Хань Юя соединены магистральным смыслом – «возвращением к древности», к исконным традициям античных философов и конфуцианской традиции. Таков «мировой Ренессанс» — вторая яркая вспышка перехода от феодальной формации к капиталистической.

Сама по себе идея «восточного Ренессанса» была, вероятно, инспирирована работой Шота Нуцубидзе (1947) о «Витязе в тигровой шкуре» как типичном творении эпохи Возрождения, и широкой постановки вопроса о Ренессансе как стадиальном явлении в истории, присутствующем, что логично, и на Востоке. Постепенно в эти ряда встали Фирдоуси и Низами, Рудаки и Руми, Алишер Навои и Джами. Все их произведения, по мнению автора, пронизаны ренессансным романтизмом, любовью к человеку и человечному.

Третья вспышка – развитие реалистичной литературы в XIX веке, и её пришествие на восток, посредством, например, Хасэгава Фтабатэя или Нацумэ Сосэки, активное взаимопроникновение мировой литературы и её «глобализация», по мнению автора, развитие рационалистических и социалистических идей на основе отрицания эксплуатации человека человеком.

Так что Н. Конрад пытается изящно обойти противоречие между стадиальным и цивилизационным подходами, что и привлекло к нему внимание Арнольда Тойнби, который, наоборот, в конечном счёте распределил цивилизации в стадиальном порядке. Именитый востоковед оставил классическое трёхступенчатое разделение истории человечества, пронизанное горизонтальными этапами переходов, и при этом аккуратно указал на различие в культурах различных народов, показывая при этом их глобальное сходство. И именно концепция «мирового Ренессанса» как культурной предпосылки возникновения нового типа общества играет у него особую роль.

Само собой, подобные широкие обобщения не могут вызвать к себе определённой критики. Тексты Конрада хорошо написаны, виден его незаурядный поэтический дар, дар художника и мыслителя. Нарочито расфокусируя образ своего «мирового Ренессанса», он показывает общую картину, грандиозное полотно торжества нового мышления и всеобщего гуманизма.

Одним из первых скептически отозвался об идеях Конрада синолог Лев Эйдлин, осторожно намекнув, что анализ китайской «ренессансной» философии у оппонента слишком поверхностен и не учитывает контекста, а также диахронного развития, которое делает понятие «Фу Гу» не постсредневековым явлением, а традицией, восходящей как раз к той самой древности.

И когда точки зрения Эйдлина и Конрада столкнулись в противостоянии, тогда наиболее ярко выразилась склонность последнего к широким обобщениям, поиску общего и сквозного в мировой истории, ради поисков смысла и упорядоченности он даже был согласен пренебречь конкретными данными. Конрад был человеком полёта, он был способен на кропотливую работу с материалом, что показывают его труды по японской литературе, но предпочитал широкие обобщения и крупные мазки на холсте истории.

Но в то же время хочется вставить и свои пять копеек. Ведь Конрад поразительно мало внимания уделил, собственно, самому Возрождению, тому самому «идеальному типу», на который он опирается при распознавании восточных «Ренессансов». Для него соприкосновение с западной культурой носит скорее спорадический и случайный характер, характер нужного грубоватого мазка для придания нужного контура или тона. Его соединение эпох сквозь века и оставляет всё же после себя привкус недоверия. Европейское Возрождение длилось около двух с половиной веков, китайское же — семь веков, иранское – примерно пять. Разброс между элементами концепции колоссальный, можно провести тысячелетний вектор от Ли Бо к Вильяму Шекспиру, и всё это будет «Возрождением»… тогда что же будет Средними веками?

При всём пафосе гипотезы поймать грань между Средними веками и Ренессансом у автора очень трудно. Где заканчиваются средневековые литературы и начинаются возрожденческие? «Витязь в тигровой шкуре» и «Лейла и Меджнун» — классические средневековые поэмы, так их и классифицируют литературоведы, например, Елиазар Мелетинский, кстати, тоже большой теоретик в этой области. Да, можно увидеть грань между фон Эшенбахом и Сервантесом, вот между Низами и, например, Насиром-и-Хосровом, который как раз является классическим средневековым поэтом? Эта размытая грань и позволяет отнести к «ренессансной литературе», при желании, весьма разные по стилю и содержанию вещи. Почему бы творчество Ли Бо не сравнить, скажем, с виршами Раймбаута Оранского? Подобная параллель также имеет право на существование, и можно таким образом доказать, что Ли Бо является не возрожденческим, а средневековым поэтом.

Также вряд ли возможно ставить на одну доску противостояние конфуцианцев засилью буддистов и даосов тому, как возрожденцы выступали против доктрин католической церкви – в конечном счёте, эпоха Ренессанса в Италии и Голландии многим обязана именно церкви, пусть даже и не институту как таковому, но даже и отдельным иерархам. В Китае же своя специфика, здесь скорее противостояние конфуцианской философской «классики» и метафизики буддизма и даосизма.

Итак, «мировое Возрождение» — гипотеза. Яркая, смелая, интересная, но всё таки ещё гипотеза, и нельзя сказать, чтобы Николай Конрад её сколько-то нибудь окончательно обосновал. Но он призвал к дискуссии, и эта дискуссия действительно имеет смысл, смысл поисков связующих горизонтальных нитей культур разного времени, но также и с учётом их собственного контекста и социо-культурной динамики. К сожалению, последователи этого замечательного учёного в основном постулируют его идеи, нежели ищут им доказательную базу, однако, будем надеется, что теории Николая Конрада переживут в будущем свой «Ренессанс».

Вряд ли стоит сомневаться, что общество развивается и усложняется, переживает спады и падения, несомненный прогресс может сменится регрессом. Из первобытного стада палеолитических мастеровых нам удалось дорасти до организованных многоступенчатых структур, начиная от низовых кооперативов и заканчивая сложно устроенными социальными государствами, находящихся на стыке интересов различных групп. Это был тяжёлый, непростой и полный препятствий путь, который с лёгкостью может обернуться вспять…

Пожалуй, давно интерес историков нужно немного сместить с вопроса о развитии государственных структур, и говорить в целом об обществе, ведь государство – это ещё не весь социум. Во первых, большую часть своей истории человечество пребывало вне государственных отношений, их возникновение происходило в рамках развитого общества; и во вторых, под верхней плёночкой государства часто скрывался мир, который жил своей жизнью, мир низовых объединений и индивидуальных связей, вполне самодостаточных.

Развитием общественных и государственных отношений занимается направление, именуемое «теорией социальной эволюции» и политическая антропология. В центре внимания этих направлений находится развитие общества как эволюция коммуникативных связей между его ячейками, его структурное усложнение, изменение и трансформации. Это сложное и многолинейное междисциплинарное направление, изучение которого требует знаний в самых разных областях общественных наук, от политической истории до биологической антропологии. В нашей стране его активными адептами являются арабист Андрей Коротаев, африканист Дмитрий Бондаренко, кочевниковед Николай Крадин и русист Евгений Шинаков, работы которых в своих областях являются во многом уникальными и единичными фактами исследования догосударственного и внегосударственного общинных состояний.

Догосударственные и внегосударственные объединения впервые появляются на страницах книг Льюиса Моргана и Генри Мэна, вызвав вполне оправданные восторги Маркса и Энгельса, так как в своих сочинениях они сделали первые шаги в изучении родовых структур, то есть простейших биологических родственных связей в обществе. С тех пор многое изменилось. Возникали теории однолинейной эволюции, универсалистские модели (Лесли Уайт, Вир Гордон Чайлд, или Иэн Моррис, о котором я говорил в одном из предыдущих текстов) и многолинейные (Джулиан Стюард, Элман Сервис), утверждавшие, что социум способен развиваться вне проторенных «магистральных» троп (признавая, правда, наличие «магистрального» пути развития). Существуют вовсе нелинейные подходы (понятие «эволюционного поля», или культурология Франца Боаса), нельзя забывать и о воспевающей социальный хаос синергетике.

О своём отношении к этому, на мой взгляд, весьма и весьма перспективному направлению я скажу позже. К какому направлению принадлежат наши уважаемые авторы, герои сегодняшнего дня?

Периодически любая теория нуждается в срезе, в осмыслении пройденного пути, в предварительном подведении итогов. Именно для этого собрались вместе антрополог-психолог Ален Джонсон и антрополог-экономист Тимоти Эрл, исследователи домодернистских обществ, и написали вместе обобщающий труд «The evolution of human societes» (2000), где попытались объединить известные им данные об обществах в единую картину.

Авторы не скрывают своей симпатии к эволюционистким системам Салинза и Стюарда. В двух словах, поясню суть. Салинз выдвинул почти полвека назад чёткую схему развития общества: «band – tribe – chiefdom — state», «община – племя – вождество — государство», которое стало основой рассуждений о стадиальной эволюции организации общества. Что характеризует каждое из этих состояний? Вот здесь авторам и пришёл на помощь Стюард со своими понятиями «культурная экология», «экологическая ниша», адаптация» и прочее, что формирует понятие «адаптивная экономика».

Итак, базовая концепция: человек в рамках отдельно взятой популяции занимает определённую экологическую нишу, то есть обеспечивает своё существование и воспроизводство за счёт предоставленных ему природных ресурсов. Уровень развития общества, начиная от отдельного домохозяйства и заканчивая сложными аграрными государствами, определяется уровнем извлечения средств из этих ресурсов и их использования, перераспределения и контроля за ними. Когда отдельная община желает, или вынуждена расширять производство, она вступает во взаимосвязи с другими общинами и домохозяйствами, налаживая обмен и совместную деятельность. Это приводит к возникновению институтов, «политической экономики», формирующейся постепенно в надстройку над производящими, потребляя и перераспределяя возникающие издержки.

Для малочисленного общества интеграция в рамках «политической экономики» невыгодна, она становится необходимой при росте населения и необходимости интенсификации производства. Это требует и переорганизации хозяйства, ведь возникает известный дефицит ресурсов, их переработка сопряжена с большими рисками и технологическими сложностями, а конкуренция с соседями может приводить к вооружённым конфликтам. Отсюда и происходит процесс институционализации общества и возникновение элиты, не занятой производством, но обеспечивающим решение встающих перед социумом проблем. Само собой, это ведёт к расслоению, или, как говорят марксисты, «образованию классов». Новый правящий класс, управляющий возникшими институтами, занимается как внешними делами новообразованной политии (союзами, торговлей, воинами), так и внутренними (создание региональной сети управления, контроль хозяйственных рисками путём создания централизованных хранилищ, деятельности рынков и внедрение новых технологий). По крайней мере, с точки зрения авторов.

Соответственно, общество на ранней стадии проходит родовую ступень развития (в книге именуется «семейной»), подразделяемую на тех, кто не знаком с доместикацией (собиратели и охотники), и тех, кто разводит скот (пастухи). При развитии экономики и межродовых связей разные ячейки образуют локальную группу, децентрализованную (ацефальную) и «бигменскую», имеющую временного управленца-вождя. После развития процесса институализации они переходит на стадию вождества (наследственная элита), при появлении зачатков бюрократии и фискалата становятся ранним государством, переходящим постепенно к развитому государству-нации, имеющему развитую крестьянскую, аграрную экономику.

Родовой / семейный уровень неинституциональна, и скреплена прежде всего биологическим родством, на социальном уровне выраженном в способности к реципрокации (взаимообмену), впрочем, достаточно ситуативной. Экономика на этом уровне добывающая, присваивающая, имеющая, впрочем, недостаток: при росте популяции она становится более рисковой.

Интенсификация хозяйства приводит к группированию семей, к территориальной интеграции, пусть даже и временной. Кооперация происходит при добывании пищи, требующей более сложных технологий (обработка садов у мачигенга и групповые охоты у нганасан), делёжки «общака», однако средства производства и территория остаются вне этих операций в индивидуальном пользовании-владении семьи, включая и создаваемые для минимализации риска дополнительные источники пищи, скажем, путём доместикации животных и растений.

На уровне локальной группы интеграция укрепляется развитой системой церемониала, а также появлению регулярных лидеров, необходимых для ведения военных конфликтов. Нужно сказать, что авторы делают знак равенства между переходом к локальной группе и «неолитической революцией». Межродовые, клановые связи создают дополнительную сеть контактов, скрепляемых реципрокацией и развитым церемониалом.

Дальнейшая же интенсификация экономики обеспечения связана с развитием интенсивного земледелия, появлением деревень.

Совсем другое дело – бигмен, который представляет собой локальную группу. Этот институт возникает, по мнению авторов, в момент необходимости регулярной централизованной организации, организации сложных технических работ и межплеменной коммуникации.

Дальнейшая институанализация и накопление ресурсов приводит к централизации властных полномочий и возникновению государства, как силы, осуществляющей контроль над централизованными рынками, профессиональной военной прослойкой и юридическими институтами, а также поддержки и интенсификации инфраструктуры и технологий производства. Именно государство, неважно, в каком лице, вожде или бюрократии, инвестирует излишки и снижает риски всегда непростой ситуации в аграрном секторе, а также монополизации отдельных секторов экономики.

Таков вкратце взгляд двух антропологов на эволюцию человеческого общества, который они доводят до нынешнего момента. Несмотря на концептуальный упор в «многолинейность», Джонсон и Эрл выводят совершенно однолинейную концепцию развития общества. На чём она основана? На росте населения, добывании и перераспределении ресурсов, включая также совершенствование технологий и конкуренцию, межгрупповой и индивидуальной коммуникацией. Авторы признают наличие альтернативных моделей эволюции, но таковых почти не приводят, пытаясь выстроить лишь «основную» модель, тем самым встраиваясь в число «псевдомноголинейщиков», как, например, Салинз.

И об это спотыкается вся концепция авторов. Единая эволюционная цепь выглядит вполне логично и обоснованно, примеры ярки и показательны… Однако они лишены динамики. Иранские басери не всегда находились на стадии «сложного вождества», но при этом их социо-культурная система была не проще, и даже сложнее, чем в описываемое время, и кочевые киргизы пришли в XIX и XX вв. к «бигменству» не от племенного строя. Главная проблема приведённых примеров заключается в попытке выстраивания конкретных, «синхронных» примеров к диахронической цепи изменений. Впрочем, я не этнограф, мне сложно судить о примерах социальной эволюции племен Америк, Мезоамерики и Африки.

Куда больше уверенности у меня в критике концепции «раннего» и «аграрного государства». Сами авторы, впрочем, говорят о том, что монолитность государственных структур сильно преувеличена, при этом указывая в качестве одной из основных черт централизованный контроль над рядом отраслей социальной деятельности. Однако, вплоть до Нового времени, государство не было абсолютно доминирующей силой в обществе, за редкими и достаточно кратковременными исключениями. Так, средневековая Европа имела самые разнообразные пути самоорганизации, на уровне церкви, города, политии-сеньории, наконец, крестьянской общины и иных форм. Такую форму антропологи аккуратно именуют «мультиполитией», в противовес строю, где господствуют государственные институты и бюрократия – «монополития». То есть, под внешним слоем государственных отношений могут скрываться самые разнообразные формы организации, наравне с «аграрным государством» могут сосуществовать другие формы социального. Яркий пример – европейская «внутренняя колонизация», или коммунальные городские движения. Можно также вспомнить тинговый строй Скандинавии, в частности, в Норвегии, безуспешно подавляемой королевской властью, или «Торновскую интерактивную сферу» севера Центральноевропейской равнины в раннее Средневековье. Одни формы не переходили в другие, а искали разные пути адаптации, и не всегда рациональный, то есть экономический путь оказывался самым успешным.

Можно и в дальнейшем приводить примеры, скажем, древнегреческие полисы, или реципрокационную систему контактов в средневековой Индии, или специфические формы безвождеских племенных структур Ближнего Востока, исследованных Андреем Коротаевым…

Но не стоит так уж быстро отказываться от идеи прогресса как такового – всё таки в какой-то момент общество переходит на новый уровень развития, уровень стандартизации и коммуникации на государственном уровне. Я не готов ответить на вопрос, почему исторический процесс привёл к появлению модернистского общества, в котором мы живём нынче, и почему изначально социально богатый разнообразием Восток отстал, застыв под заскорузлыми формами бюрократического абсолютизма Нового времени. Имеет ли смысл также концепция «осевого времени»? Это мне также неизвестно, но возможно. В любом случае, социальное развитие куда богаче и разнообразнее, чем строгая однолинейная схема Джонсона и Эрла.

При всём при этом книга к прочтению обязательна любому, кто интересуется вопросами социальной истории и антропологии, это хорошее профессиональное обобщающее исследование. У неё более чем солидная доказательная база, подробная проработка теоретических вопросов различных теорий социальной эволюции, неплохая и интересная аргументация. Это замечательная книга, которая, конечно, вызывает много вопросов, но даёт на некоторые из них ответы.

Рецензия на коллективную монографию "Очерки истории Турции" (1984) — https://alisterorm.livejournal.com/17498....

Рецензия на теоретическую книжку Жака Ле Гоффа "История и память" (1987) — https://alisterorm.livejournal.com/17863....