Рассказ (а это именно рассказ) представляет собой жесткую антиутопию, построенную на том, что одна часть населения – презираемые и третируемые рабы, другая – элитарные «хозяева жизни». Рабы с детства подвергаются избиениям и истязаниям за малейшую провинность (не так посмотрел, не то сказал), причем пытки и мучения описаны подробно и физиологично; едят какую-то тошнотворную бурду; по окончании приюта распределяются на самые тяжелые работы, либо выставляют себя на торги, про хозяев мы только знаем, что они одеваются во все белое и розовое, высокие, стройные, темноволосые и разъезжают в шикарных автомобилях. И рабов мутузят даже за то, что они, рабы на этих хозяев посмотрели, уж не говоря о том, что заговорили как-то…
Сюжет линеен, развернут во времени и приаттачен к жесткой концовке — дружба трех подростков для героини оканчивается разочарованием и предательством, а ее саму побивают камнями за «неуставное поведение», причем последний камень бросает мать, работающая на той же шахте, причем четко ей в висок – чтобы не мучилась.
Есть такой тип текстов, построенный на живописании мучений и кошмаров – чем хуже, тем лучше. Перекормленный розовой кашкой читатель воспринимает их как нечто честное и настоящее – недаром у этого рассказа коллективный номинатор. Однако они не менее манипулятивны, чем «розовые» тексты, просто автор жмет на другие кнопки.
Ну а теперь вопросы, которые возникли у меня по ходу дела.
У нас есть более сильные и более, скажем так, продвинутые антиутопии про социальное расслоение – тот же «Рассказ служанки» хотя бы. Есть и реальные малоприятные модели – скажем, китайские цифровые лагеря. Здесь же мы имеем дело со старым добрым рабством в угольных шахтах и соляных копях. Не говоря уже о том, что рабский труд непродуктивен сам по себе, слабые и плохо подрощенные рабы, которых нещадно лупят и калечат с самого детства, будут элементарно недееспособны – по идее работников физического труда следует хорошо кормить и не учить грамоте, а не наоборот. И вообще зачем их, четырехлеток, учат читать (героиня немного умеет уже, что само по себе странно в заданных условиях). Как может двенадцатилетняя девочка с такой четкостью помнить, что с ней было четырехлетней, как звали ее тогдашних товарищей по несчастью, что им говорили наставники и как инструктировали? Тем более в условиях стресса, незнакомой и страшной, почти пыточной обстановки? Откуда у нее фотография матери? Да и у них у всех? Из ее собственной дальнейшей судьбы вроде бы понятно, что ей взяться неоткуда? Почему ей позволили эту фотографию оставить, хотя в остальном зверствуют дальше некуда? (Тут можно было придумать что-нибудь психологически работающее, вроде того, скажем, что наличие «как-бы-фотографии-матери» входит в план рекомендованной психологической обработки, но автор предпочла совсем уж странный в предложенных автором же условиях вариант.) Откуда ее друг Аарон нахватался таких красивых слов, и вообще почему он выражается так высокопарно, связно и по-книжному, если книг им не дают? Почему так плохо кормят и не дают витаминов, белков и углеводов — ведь им предстоит работать на физической работе? Почему вообще издеваются и держат в голоде и холоде? – а лечить потом что, не затратней? Или пусть умирают? Но ни из чего не следует, что тамошнее общество страдает от перенаселения, и люди – такой уж расходный материал; такое ощущение, что все эти издевательства, пытки и мучения, а также финальные предательство и материнский coupe de grace нужны автору, чтобы рассказать как можно более мрачную историю и тем самым сразить доверчивого читателя в самое сердце. В сущности это тот же рассказ прасабачку, только протагонистов умучивают с особой жестокостью, в чем, вероятно, и заключается новизна этих горизонтов. Этому рассказу, чтобы выйти на профессиональный уровень, не хватает еще одного сюжетного твиста, внезапного разворота, и некоего базового обоснования того, почему все устроено так, а не иначе – возможно, базовое обоснование и сюжетный твист здесь могли бы стать одним целым, сейчас же мы имеем нечто, носящее на себе все родовые признаки самиздата…
— О небо! — так говорит бедняжка. — Неужели тебе угодно, чтобы первые же шаги, которые я сделала в этом мире, ознаменовались огорчениями?
Донасьен Альфонс Франсуа де Сад, «Жюстина»
Это прекрасная повесть (или рассказ) чудесного, хоть и совершенно не понятного мне автора. И этот текст, безусловно, достоин какой-нибудь премии. Например, премии «Маркиз» (ну, наверняка же есть какая-нибудь такая премия на каком-нибудь эротическом сайте).
В чём тут дело? Пересказывать эту историю легко — волшебный мир будущего, разделённый на рабов и господ. Последним позволено иметь семьи, детей первых воспитывают в колониях за колючей проволокой. Здания взяты напрокат из сочинений де Сада, колючая проволока — из современности. Друзья, достигшие двенадцатилетнего возраста, ждут распределения и дальнейшей судьбы, причём один из них переводится в высшую категорию и вскоре уже хлещет кнутом свою бывшую подругу.
Детей тут бьют бессмысленно и постоянно — и если кто хочет пересказа сюжета, то его задолго до меня сделал Сергей Михалков:
Чудища вида ужасного
Схватили ребёнка несчастного
И стали безжалостно бить его,
И стали душить и топить его,
В болото толкать комариное,
На кучу сажать муравьиную,
Травить его злыми собаками…
Кормить его тухлыми раками…
Действие движется от одной сцены ужаса к другой: «Распятый мальчик провисел на столбе ещё три дня. Умер он через два часа после наказания, но начальница интерната в воспитательных целях запретила убирать его тело. Во время утренних пробежек воспитанники видели, как вороны выклёвывали его глаза и терзали истощённое тело», пока не окончится трагическая история: «Глубоко вздохнув, мать ударила камнем дочку по виску, обрывая её жизнь и даря вечное спокойствие».
Это нормальная порнография — причём народного толка, с унылых сайтов, где гифки печально машут забредшему дрочуну. Порнография ведь вовсе не ограничивается описаниями полового акта. Снафф-видео, к примеру, идёт рука об руку с сексуальным возбуждением, которое оно вызывает. В этом тексте перечисление детских страданий ничего не добавляет к описанию непонятного мира, никакой логикой не обладает — оно самодостаточно.
Но как-то было бы глупо закончить это рассуждение так, ведь всё же мы потратили время на чтение, и нужно понять: нет ли тут какой-то пользы? Может, из этой садо-мазо-истории можно извлечь хоть какой-то прок? Ну, да, можно.
Во-первых, неотъемлемое свойство этой народной литературы это языковая глухота: «худой мужчина, одетый в чёрную военную форму, с кривым носом подошёл к воспитательницам», «резкий, с хрипом, голос незнакомца пригвоздил их на месте», «не удивлюсь, если ты закончишь жизнь на позорном столбе», изнеможённые дети думают, не вернуться ли в дортуар — и всё такое. Просто в садо-мазо-литературе не до стиля. Там вообще ни до чего, в этом стиле историй происходит сговор с принципом удовольствия в голове у поклонника.
Во-вторых, и это самое интересное, отчего фольклор, всё это «а на чёрной скамье, на скамье подсудимых» тоже косноязычен, но такого отторжения он не вызывает. Что-то есть в нём такое, как-то по-другому обтёсывает народ это косноязычие. Это хорошая мысль, и её надо бы додумать.
А тут перед нами жалкое, жалкое подобие левой руки. Но я вовсе не пеняю автору за что-то, потому что эта слеш-литература находится в параллельном пространстве и судится по другим законам. Я лишь пытаюсь сказать, что настоящая эротика — чрезвычайно сложное искусство. То есть безумно сложно написать по-настоящему порнографический текст, не поделку для сайта, а такой, чтобы у читателя задрожала мышь (компьютерная) в руке. Чтобы катарсис (эвфемизм) был и навек запомнилось.
И вот что мне кажется: у этой самопальной литературы есть своё, настоящее очарование. Подозреваю, есть и поклонники, исходя из того, что он попал на премию «Новые горизонты», пройдя какой-никакой, но отбор. Кстати, на вопрос — есть ли тут горизонты, нужно сразу ответить: нет. Эта литература вечна и безбрежна. Горизонтов она не знает.
Писать в наше время фантастические (подчеркиваю – фантастические) тексты про «ужасное грядущее тоталитарное будущее» (варианты – «ужасное параллельное тоталитарное настоящее»; «ужасное альтернативное тоталитарное прошлое» и т.п. (нужное подчеркнуть) – занятие совершенно бесперспективное. Потому что ничего концептуально нового (как минимум – после Оруэлла) в этой области сказать нельзя, а вызвать эмоциональный отклик у читателя – практически невозможно. Если тому захочется «поужасаться» и «посочувствовать несчастным», то гораздо проще почитать вполне реалистические вещи Солженицына, Шаламова, Волкова или мемуары какого-нибудь узника гитлеровских «лагерей смерти». Эмоции будут те же самые, а плюс в том, что «все это было на Земле». Не ложь и не вымысел.
Кроме того, рассказ неприятно напоминает начало какой-нибудь «янг адюльт хистори», вроде «Голодных игр» или «Дивергента», где приключения главных героев-подростков развиваются на фоне картонных декораций «вроде бы тоталитаризма». Аналогии с подобной, чисто развлекательной литературой – не лучшая реакция на текст, явно претендующий на серьезность. (Кстати, пожалуй, лучше бы О. Вель и в самом деле попыталась бы «слепить» отечественный «Дивергент»). А так получился рассказ, который автор решил оборвать на «трагической ноте», но, поскольку и героиня выглядит вполне картонной, и изображение тоталитарного общества – банальным, то реакция читателей на финал тоже получается вполне определенной: почитали и забыли.
Как говаривал еще Л.Н. Толстой: «Пугают, а нам – не страшно».
Евгений Лесин:
Название сразу отсылает к Александру Солженицыну. Помните же, что первоначальное авторское название «Одного дня Ивана Денисовича» — «Щ-854. Один день одного зэка».
Все, в общем, так и есть. С учетом того, конечно, что речь не о сталинском лагере, а о детском доме
Хотя ментовская логика абсолютно наша, узнаваемая, что называется сразу:
«— Что случилось? У тебя часто идёт кровь из носа?
— Нет, — тихо ответила Сирка, — меня ударили.
— А, понятно, — женщина что-то подчеркнула в журнале и добавила, повысив голос, чтобы услышали её коллеги, — видно, манерам тебя так и не научили. Просто так детей не бьют. Не удивлюсь, если ты закончишь жизнь на позорном столбе.
Сирка вздрогнула. Им не раз рассказывали про позорные столбы: огромные каменные колонны, к которым за руки приковывали преступников, стояли на каждой крупной площади в городах; палачи могли забить преступника любым предметом, который только попадётся им под руку…»
Ну да, у нас позорные столбы еще пока не в каждом городе. Ну так фантастика же! Но как же, о господи, все узнаваемо:
«Какое-то время с ними работала воспитательница — совсем юная девушка, только-только получившая лицензию воспитателя. Она единственная не поднимала руку на воспитанников и пыталась как-то смягчить тяжёлую жизнь детей. Она-то и рассказала детям, кто такие мамы. По её словам, сто лет назад детей ещё воспитывали родители, а сейчас это позволено только Высшим. Раскрыв рты, малыши сидели вокруг неё и впитывали, как губки, её рассказы о прошлом. А потом в один прекрасный день кто-то из ребят спросил у старшей воспитательницы:
— А когда мамы за нами приедут?
Опешившая воспитательница — пожилая женщина со шрамом на щеке и больным сердцем — приказала запереть мальчишку в карцере на неделю. После удалилась в кабинет начальника, и уже через час к зданию детского дома подъехали три чёрные машины. Солдаты приказали детям собраться в актовом зале. Скамейки вынесли, и детей построили вдоль стен. Туда же привели и всех воспитателей, работавших с ними. Сирка уже не помнила, кто выдал их любимую воспитательницу…»
Дальнейшее очевидно:
«— Не смей закрывать глаза! Смотри внимательно на то, что бывает с предателями и изменниками!
Солдат наконец отпустил собак, которых держал за ошейники, и те бросились на спину девушке…»
Описания пыток и убийств детей более чем подробны и натуралистичны. Какой-то Маркиз де Сад, извините. Ну так фантастика же! «Добрый Альд» Валерия Брюсова – просто «В лесу родилась елочка» Раисы Кудашевой по сравнению с текстом Ольги Вель. А в остальном и впрямь – фантастика: «Самыми привилегированными были начальники заводов, предприятий и шахт, на самом низу располагались те, у кого в роду было по крайней мере двое продавших себя в рабство или же те, кто сам себя продал. У них не было никакого шанса пробиться верх, их кровь считалась «не той»…»
Антиутопия? Недавнее прошлое? Нет, конечно, скорее уж близкое будущее. Смущает, правда, обращение «сэр» к разного рода «начальникам». Ну так фантастика же. А финал очевиден, как и все остальное. Публичная казнь со счастливым концом: «Среди десятков молодых девушек, её ровесниц, попадались и женщины гораздо старше, те, кому не посчастливилось вырваться из этого плена. Они били с особой жесткостью (…) Мочки ушей у неё были порваны, а на левой руке не хватало двух пальцев. Но С176345С узнала её. Сколько дней она рассматривала потёртую фотокарточку, мечтая о встрече с матерью. Кто бы мог подумать, что судьба насмешливо сведёт мать и дочь в этом земном аду?
(…)
— Мамочка, — прошептала С176345С. По её щеке побежала слезинка.
Глубоко вздохнув, мать ударила камнем дочку по виску…»
Екатерина Писарева:
Еще одна антиутопия, напоминающая о «Рассказе Служанки» (и – сиквеле – «Заветах») Маргарет Этвуд. В мире будущего (?) есть четкое социальное расслоение: существуют Высшие и их рабы, так уж повелось 100 лет назад. Дети низших, рабов, оказываются в детских интернатах в жутких условиях. На их глазах постоянно жестоко наказывают воспитанников, иногда кого-то даже умерщвляют (как распятого мальчика).
Повествование ведется от лица Сирки, девочки четырех лет, приехавшей в новый интернат. Для своего возраста она не по годам сообразительна и рассудительна. Она внимательно подмечает все ужасы, творящиеся в интернате, и выделяется из общей массы тем, что умеет читать. Как она научилась – автор умалчивает (если она из «особо одарённых», которых учили читать и считать, то почему ей не идут на встречу и не берут в помощницы воспитательниц после?). Как и умалчивает о том, почему она вспоминает (!) мать и откуда у детей фотокарточки родителей, если «стоило детям родиться, каких тут же отнимали и распределяли по детским домам для малышей».
Подобных вопросов по тексту много: от того, как дети оказались на чердаке со свечой и блюдцем, если за ними следили и покидать дортуар было невозможно, до того, как могла мать героини не измениться за столько лет, учитывая адски тяжелую работу и условия жизни? Кто ее фотографировал, если она была рабыней? Почему автор пользуется античным приемом-узнавания в финале? Почему вообще Вель решила написать рассказ, а не что-то более объемное? Есть ощущение, будто автор бросает текст на полпути, искусственно ужимая его.
Ну и плюс ко всему этот текст, увы, элементарно не вычитан.
Например, в этом фрагменте кто же был прав: Селиг или Аарон? Почему автор их путает?
«— Никто не даст спички, — покачал головой Селиг. —Ты же знаешь. Я бы, например, ни с кем бы не стал делиться.
—И я, — поддержала Селига Сирка.
—А я бы поделился спичками, — резко произнёс Аарон. — Мы все должны держаться друг друга. Мы одни в этом мире, что нас ждёт дальше — неизвестно, но пока мы способны оставаться теми, кем являемся.
Сирка и Селиг молчали, не зная, что сказать. Оба понимали, что Селиг прав. Здесь, в этом месте, ничто так не помогало выжить, как плечо друга, пусть и слабое».
В общем, Ольге Вель удалось создать заготовку истории, но не саму историю. Атмосфера и герои у нее получились – мне было бы интересно узнать про этот мир больше, как и про персонажей. Но в таком виде, как сейчас, я не готова высоко оценить этот текст. Ну и отдельно отмечу совершенно непроизносимое и незапоминающееся название произведения – «C176345c». Даже если бы автор назвала рассказ просто «Сирка», было бы намного лучше.
Ирина Епифанова:
Удивило, что этот рассказ попал в финал. Текст ученического уровня, таких рассказов на любом конкурсе сетевой фантастики встречается в избытке.
Начнём с того, что антиутопический мир описан настолько широкими мазками и настолько в общих чертах, что похож на все антиутопии сразу, при этом за счёт общих фраз и отсутствия конкретики совершенно не убеждает. В этом мире детей сразу после рождения отбирают у родителей и отправляют в детские дома, где работают одни садисты, и там детей ужасно угнетают и мучают, зачем и почему — неизвестно.
Потом дети вырастают, и их отправляют работать на заводы и в шахты, где мучают ещё сильнее. Они — рабы. А есть ещё какие-то тоже очень абстрактные Высшие, которые как сыр в масле катаются. Как работает эта система подавления и зачем она придумана, кроме как для того, чтобы напугать читателя бессмысленными страданиями детей — совершенно не ясно.
Как мы выясняем на примере судьбы главной героини Сирки и её друзей, в этой жуткой машине подавления, однако, можно не только выжить, но и выбиться из рабов в Высшие. Но как это происходит, не показано и даже намёка нет, из-за чего опять всё выглядит неправдоподобно. Причём мальчик, выбившийся в Высшие, тут же, естественно, принимается унижать, угнетать и со страшной силой презирать бывших друзей. Старо как мир, но опять-таки не показано развитие персонажа, не объяснено, какие изменения в нём произошли, чтобы подготовить такой поворот, всё на уровне «а вот он был хорошим, а теперь стал плохим».
Написано довольно небрежно, с кучей стилистических ляпов. Двенадцатилетние дети разговаривают друг с другом неестественно, какими-то выспренними фразами типа: «Неужто вы хотите запомниться другим жадными и эгоистичными существами, дрожащими за свой комфорт?»
В общем, как первые шаги на литературном поприще рассказ вполне имеет право на существование. Но соревноваться за первые места на премиях пока рановато.
Есть один хороший признак возможной литературной неудачи – если в вашей художественной книге подстраничных сносок столько, сколько в хорошей монографии, – значит, у вас проблемы. Роман П. Воробьева просто набит подстраничными примечаниями, которые, по большей части, должны прояснять особенности изображаемого мира – планеты Хейм, видимо, в незапамятно древние времена населенной колонистами с Земли, но потом почему-то оказалась забытой и брошенной. К сожалению, эти авторские сноски не делают книгу яснее, а только перегружают читателя избыточной информацией, которая не слишком-то и нужна для понимания сюжета.
Становится даже обидно за писателя, который, судя по приложению, действительно усердно и много трудился, разрабатывая подробности воображаемого мира. Даже изучил огромное количество «невозможной, немыслимой и вообще никогда не существовавшей» военной техники (отчего, впрочем, картины ее использования в романе не стали правдоподобнее). П. Воробьев даже пытался поработать над основами вымышленных языков. Но, поскольку автор далеко не Толкин, результат получился, мягко говоря, спорным. Потому что для непосвященного читателя все эти имена и названия выглядят ничуть не более обоснованными и проработанными, чем совершенно абстрактные и взятые с потолка наименования из любой среднестатистической фэнтези-книги.
Автора изначально подвела несоразмерность усилий и писательской задачи, которую он решал. Ведь, грубо говоря и примитивизируя, какие цели может ставить перед собой писатель-фантаст? (Ну, кроме самовыражения и вызова эмоционального отклика у читателя. Это-то цели любого литературного произведения). Фантаст же может: первое: в художественной форме пропагандировать некие идеи (научные, политические, социальные и т.п.), способствуя просвещению читающих (реализация старого лозунга времен Этцеля: «просвещать – развлекая; развлекать – просвещая»); второе: заниматься языковыми и стилистическими экспериментами, используя для этого фантастический антураж и не будучи скованными обеденными реалиями; третье: просто развлекать читателя. Так вот, любые произведения о забытых колониях или мирах с полностью человекоподобным населением, если при этом в них не включается подсюжет «драма заново воссоединяемых с праматерью Землей», относятся к третьему направлению. Пример тому: некоторые книжки Джека Вэнса или весь «Перн» Энн Маккэффри.
П. Воробьев затратил при сотворении своего текста такое количество усилий, что их хватило бы на создание новой «Дюны». Однако, в итоге получилось описание совершенно изолированного (то есть – полностью выдуманного) и, следовательно, абсолютно чуждого нам мира, которое эмоционального отзвука и сопереживания героям не вызывает. А просвещаться не получается (ну, если не считать все того же чтения приложений). И в реальность Хейма верится с трудом. Во всяком случае, сделать правдоподобным мир, дошедший до использования ядерной энергии, но, где существуют целые варварские государства, у автора не получилось.
Да и с чистым развлечением, к несчастью, произошла откровенная неудача – читать «Планету приключений» Д. Вэнса мне было интересно; читать «Разбой», увы, – нет.
Екатерина Писарева:
Роман Петра Воробьева «Разбой» восхитил меня детальностью проработки – от сюжета и всевозможных отсылок до плейлиста, прикрепленного к тексту, в котором встречаются композиции от российской Арконы («Ой, то не вечер») до финской группы Apocalyptica. Не знаю, в каком еще случае я прослушала бы их все – соседи мои явно удивились.
А если говорить о самом тексте, то Воробьев создал целую вселенную и заселил ее огромным количеством персонажей. Существовать мне было в ней сложно, вероятно, для боевой фантастики, с которой я в жизни сталкивалась до этого от силы раза два, нужна подготовка. А когда на одной странице мне объясняют про «старинную бретонскую балладу в пересказе Вероники Долиной», про «жамбламока» и «макубу», то я, признаться, теряю нить повествования и была бы рада, если б Ариадна соседнего романа («Лабиринт для Минотавра» М.Савеличева) протянула мне руку помощи.
Ирина Епифанова:
Читателя, храбро приступившего к чтению этого романа, на первых страницах ждёт серьёзное испытание. Редко встречаешь такое обилие новых и полузнакомых для себя слов: названия частей парусника перемешаны с вымышленными реалиями описанного мира плюс куча имён персонажей, в которых ты пока не ориентируешься. В итоге упрямо продираешься, пытаясь понять, что к чему, читаешь по пять-шесть сносок на странице, из-за этих усилий поначалу упускаешь и «картинку» с романтическими морскими пейзажами и ветром в лицо, и юмор в репликах персонажей. Зато тот читатель, кто сможет преодолеть эти препоны, будет вознаграждён интересным морским технофэнтези со странствиями, приключениями, самобытным миром и уже упомянутым приятным юмором.
— Выстребаны обстряхнутся, — говорил он, — и дутой чернушенькой объятно хлюпнут по маргазам. Это уже двадцать длинных хохарей. Марко было бы тукнуть по пестрякам. Да хохари облыго ружуют. На том и покалим сростень. Это наш примар…
Братья Стругацкие «Трудно быть богом»
Это прекрасная книга чудесного автора, причём важно, что состоявшегося довольно давно, можно сказать, и как нормального учёного, и как пишущего человека. Важно и то, что текст написан настоящим физиком, которого, как говорят люди молодые, прямо-таки «прёт» от описаний сотен приборов, явлений и состояний. А этот опыт может вывести человека из формата литературы вовсе в другой, непонятный. И этот роман, безусловно, достоин какой-нибудь премии. Например, «Гибридизация» (не знаю, наверняка такая есть).
В чём тут дело? Боязнь спойлеров я отметаю: если вы смотрите «Звёздные войны», то уж не для того, чтобы узнать, чем дело кончилось. Во-первых, там ничего не кончилось, а, во-вторых, сюжеты не портятся от пересказа. Если, конечно, это нормальные сюжеты, так бы сказал я, но тут скажу кое-что скорбным тоном. Я не самый ленивый читатель, и честно старался. Я брёл в этой окрошке эпизодов сперва по колено, а потом по пояс, но я не понял ничего. Я чуть было не загубил отношения с прекрасными людьми, спрашивая их, в чём там сюжет. Нет, ничего не понятно — только окрошка, квас булькает, поднимаются пузыри, ведутся разговоры о физике викингов, холодном и горячем термояде на фоне фэнтэзи, но что, к чему, непонятно совершенно.
Вкратце, дело тут вот в чём: перед нами не Земля, но нечто, похожее на планету Земля. Налицо сплошной киберпанк («high tech, low life»), стимпанк и дизельпанк, а также фентэзи с мечами и луками. То есть присутствуют как и луки со стрелами, мечи с кинжалами, так и паровые машины, пулемёты, электричество, электронные приборы, а также космические технологии. По поверхности планеты и повествования то и дело пробегает доисторическое зверьё земного пошиба — вроде мамонтов и мегатериев. Чем-то этот мир похож на эклектический мир «Звёздных войн». Но в «Звёздных войнах» всё-таки мир целостен, а этот мир пребывает в состоянии хаотическом… Нет, хтоническом. То есть будто каша, и вот почему: обычно автор, выдумывая альтернативный мир, хоть от чего-то да и отказывается. Например, есть в воображаемом Средневековье магия и электричество, но чего-то всё же нет. А тут есть всё — ядерная энергетика, огнестрельное оружие, сила огня и пара.
Но беда в том, что чтение требует изрядного мужества. Я человек пожилой, терять мне нечего, и скажу честно: сравнительно легко прочитал первую главу, в которой хоть что-то понятно с происходящим —плывёт корабль, его атакуют пираты, начинается пальба, кровь-кишки-распидорасило, одного из пленных пиратов казнят, малолеток оставляют в живых. Дальше сюжет начал растворяться в совершенно безумных диалогах. Нет, дальше там космическое ракетостроение и тайны атомного ядра, но почему, почему это всё будто поиски кота в терновнике?
Положение осложняется тем, что книга начинает походить на солженицынский словарь языкового расширения. Текст пестрит сносками: «энтопистис — радар», «гироплан — винтокрылый летательный аппарат (вертолёты там, впрочем, тоже есть)», «асирмато — радио», «мезофон — небольшой динамик», «диоптр — бинокль». Особенно хороша сноска «Уд — мужской детородный половой орган размножения». Но нет, есть и лучше: «Ширстрек — полоса усиленной обшивки у бимсов верхней палубы». Прекрасен и «противовоздушный пулемёт». Ну и на уровне фразы текст тяготеет всё к той же комичной тяжеловесности: «Отнюдь не ехидно — доброхоботно! — нарочито возмутился Ингви». Да, тут есть слово «отнюдь»! Или вот чудесное: «Анси, сын Сигурд-Йона поднес диоптр к глазам, для чего временно пришлось разнасупить брови». Откуда взялся оборот «Гораздо срочнее требовалось понять, каким образом остановить разбойника», я и гадать не буду.
Мне кажется, что перед нами фатальная нечувствительность к русскому языку.
В этом мире «Шкипер щёлкнул переключателем на отделанной раковиной личине асирмато квенской работы и повернул бронзовый наборный диск, так что в подсвеченной сзади выемке над ним зажглась топориком рунная пятёрка. Зашуршала статика». Но тут же солнце (Сунна) блеснула на поликарбонате. То есть поликарбонат мешается с тролль-камнем в адскую смесь. «Самбор, ты, как схоласт и электротехник, в космических делах тоже сечёшь? Поставил фотоумножитель на микрофотометр». «Электрические лебёдки, тянувшие трос из стали с сиилапаном, стояли на опорах телеферика».
И описания пейзажа что твой Тургенев: «В направлении ещё скрытых за изгибом земного круга гор Анти-суйу и моря Науаль, на треть окоёма полыхал закат, прощальные лучи Сунны золотыми снопами пробивались сквозь промежутки между облачными слоями, казавшимися розовыми». (Да, слово «окоём» автор тоже любит). И все эти космические викинги говорят будто на языке старика Ромуальдыча, перематывающего портянки за починкой синхрофазотрона.
Мне скажут, что это эксперименты с языком, но видал я разные эксперименты. Я Кручёных читал, все эти маленькие книжечки с «дыр бул щир». Они короткие были! Прочитал, вздохнул и отложил. Эти эксперименты были сто лет назад, а мутное отечественное фэнтэзи пришло к нам лет тридцать как, так отчего я должен продираться через это всё?
Но я вовсе не пеняю автору за что-то, лишь пытаюсь понять, как устроена литература такого типа — где нарушены все практики повествования. Она герметична — то есть обращена чуть ли не к самому автору. Но нет, есть круг почитателей, что прекрасно. Но, увы, я не могу их поздравить: Виктор Шкловский, когда его упрекали в отступлениях от стиля, отвечал: «Да, я не говорю читателям всей правды. И не потому, что боюсь. Я старый человек. У меня было три инфаркта. Мне нечего бояться. Однако я действительно не говорю всей правды. Потому что это бессмысленно… Бессмысленно внушать представление об аромате дыни человеку, который годами жевал сапожные шнурки…». Одним словом, восхищённых адептов достанет и без меня.
Вот что мне кажется: у этой литературы смешанного века есть своё, настоящее очарование. Горизонты будущего прошлого (а это именно засохшее прошлое межстилевой фантастики девяностых), открываются перед её читателями, а они есть. Я не поленился прочитать сетевые отзывы, где люди кричат «Ржака! Ржака!»
С чем мы и поздравляем автора.
Евгений Лесин:
Классическая боевая фантастика. Сага. С древностями и, что называется, с колоритом. Или, говоря научно и высокопарно, автор создает собственную вселенную. Чтобы читатель мог в ней разобраться, Воробьев не скупится на примечания. Большинство слов автор не придумал, просто вытащил из забвения, некоторые кажутся придуманными («тьетокон – компьютер»), а некоторые умиляют: «Уд – мужской детородный половой орган размножения».
Причем, мне почему-то кажется, что автор здесь не шутит, а действительно объясняет. Вещь упоительно длинна, но в сюжет погрузиться можно. Да, описываемый мир утомителен («Переделанные из мусоровозов броневозы вместе с парой настоящих гусеничных бронеходов…»), но любителю понравится. А любитель всегда прав. Начинать читать надо, разумеется, с конца. Причем я тут тоже не шучу. Лучше сразу окунуться в авторскую вселенную, и внимательно прочесть подглавки «О языке повествования», «Счет и меры», «Действующие лица» и пр. Да, вы ничего не поймете, но будете готовы.
Одна из немногих вещей, которая оказалась для меня закрытой – не по последней причине в силу перегруженности сносками и терминами, без которых можно было обойтись, но еще и в силу вычурного языка, на котором изъясняются герои. Насколько я поняла (возможно, другие рецензенты меня поправят), перед нами альтернативный мир с сохранением довольно архаичных социальных структур и практик, но с развитым даже по сравнению с миром реальным технологическим бэкграундом – здесь уже используют в качестве космического движителя солнечный ветер, и охотятся за литиевыми астероидами. Насколько совместимо рабовладение (начинается роман со схватки «хорошего» судна с работорговцем) с высокими технологиями, лично я не знаю. Возможно, именно технологической проницаемостью этого мира объясняется раздражающая меня мешанина греческих и скандинавских терминов, хотя, наверное, законы развития языка все-таки должны как-то ограничивать их распространение. В какой-то момент у меня вообще закралось подозрение, что это пародия – когда появились полициклические углеводороды, выделяющиеся во время готовки на живом огне мяса, кажется, оленя. Что лично мне помешало «прыгнуть» в этот роман, – это персонажи, которым автор придал две-три характерных черты, но так и не смог оживить. По крайней мере, для меня. Я знаю, что у этого романа есть горячие сторонники, поэтому возможно, он просто предназначен для определенной аудитории, способной его оценить. Но я, к сожалению, к этой аудитории не принадлежу. Еще одна, чисто технологическая, проблема – из-за сложной верстки (все эти сноски, формат и т.п.) роман тяжело грузится, и это тоже может препятствовать его восприятию.
Ветхозаветный киберпанк… Жанр придумал не сам автор, но согласен с определением. На мой взгляд, ничего ветхозаветного, а о том, что такое киберпанк я даже и думать не хочу и не буду. Проза немного мутная, муторная (киберпанк, видимо), но чтению, как ни странно, поддается (ветхозаветный, да). Даже втянуться возможно, хот я и непросто. Путаешься, конечно, в именах и названиях. В тех местах, где нет «разговоров», читать совершенно невозможно – чистый киберпанк. Там, где автор возвращается в прозу, в ветхозаветность (как он ее понимает), там уже легче и лучше.
Автору нравятся древности и красивости, но нужны ли они читателю? Уверен, что очень многим – нужны. Именно подобные и именно древности и красивости.
Так что хотя я и пробивался сквозь страницы с большим трудом, я совершенно не удивлюсь, что подобное многим нравится. Возможно, автор немного путает античное и ветхозаветное, но кого в мире киберпанка волнуют подобные пустяки?
Это прекрасная книга хорошего автора, и она, безусловно, достойна какой-нибудь премии. Например, даже какой-нибудь «Аэлиты» (не знаю, дают ли её до сих пор).
Забегая вперёд, скажу, что этот роман похож на знаменитых «Американских богов», только при этом будто написан сумасшедшим Иваном Ефремовым, если бы его в 1950 году посадили в одну камеру с Даниилом Андреевым. Причём написан на том языке, что чрезвычайно торжественен, будто говорят вожди индейцев[1]. Действительно, большая часть персонажей разговаривает так, будто их матушка согрешила не с водолазом, а с магистром Йодой. «Грр-р-р-м-м, — заскрежетал Минотавр. — Зря ты, Оракул, посмел матерь мою в речах помянуть ни к месту, ни к чести, будто имя достойной Пасифии ведать не ведаешь ты».
В чём там дело? Боязнь спойлеров я отметаю: если вы ту же «Аэлиту» принялись читать, разве вам не даёт покою вопрос — на Марс или на Венеру полетели герои, и чем дело кончилось после того, как гигантское яйцо запрыгало по кактусовому полю? Так и здесь: в далёком-далёком будущем случился, как в тексте называется, «Феодоровский процесс». Не всякому, конечно, это понятно сходу, ну так я расскажу. Тут, ради того, чтобы термин звучал интереснее, подправлена одна буковка. На самом деле, Николай Фёдорович Фёдоров (1829-1903) был человек примечательный, отчасти безумный и создал вокруг себя целое облако причудливых идей. И обобщённое название его учения — «Философия общего дела». Там (говоря вкратце) ставится цель победы над смертью не только и не сколько путём совершенствования медицины (это само собой), сколько ещё и воскрешением всех погибших и умерших. Причём воскрешение будет происходить ритуально, по-родственному, как выращивание предков на грядках. Не только праведников, но всех-всех-всех. Однако самый главный из открытых вопросов: «зачем?» Не говоря уж о том, что в год смерти Фёдорова Гитлеру было четырнадцать лет. Поэтому что делать с ним после предполагаемого воскрешения русский философ не придумал. И да, я зашёл с козырей.
Язвительный Карабчиевский писал про «Философию общего дела»: «Ну, восстали мёртвые, расселись в Космосе, как птицы на ветках, и что же теперь им делать? Фёдоров, живой, ненавидящий смерть, решил величайший вопрос бытия не только за живых — он решил и за мёртвых. А ведь он их не спрашивал. А, быть может, для них, мёртвых, воскреснуть, да ещё для такой замечательной жизни, которую он им уготовил, сто раз мучительней и страшней, чем для нас умереть?»[2]
Но вот про это и роман с Минотавром, который частично можно видеть в сборнике «Настоящая фантастика-2017» («На далекой звезде Венере…»). Прямо по совету покойного Карабчиевского покойники расселись на ветках в Космосе. Сюжет именно про то, как масса народу воскрешается (не очень эстетично, будто как на конвейере АЗЛК) и фигачит на ударных стройках Ближнего Космоса. Повествование начинается на Земле, куда, наоборот, валят с разных планет беженцы, потому что потеряли интерес к освоению космоса. Дама в годах, бывшая пианистка, прогуливается по лесу и видит Великую Мать (не спрашивайте). Рядом болото, и происходит что-то похожее на сцену из моего любимого фильма «Футурама» с родами Кифа Крокера. Не то ритуальное зачатие, не то обмен жидкостями (в этом романе всё время что-то течёт, колыхается, булькает, бултыхается и, наконец, сливается). Бывшая пианистка поворачивает назад, как сделал бы и наш современник, увидев дачников, занятых половым процессом в лесу неподалёку. (В общем, в технике размножения произошли радикальные перемены).
Вскоре становится понятно, что у пианистки есть сын Телониус (да, тут что-то джазовое), который терраморфирует Венеру (это как раз одна из ударных строек), но теперь строительство отменили, и пропал венерианский дом под названием Лапута. На эту Лапуту летит красивая женщина Ариадна, которая служит «ткачом восстания». Для простоты её лучше называть «ревизором». В каюте красавца Ариадна обнаруживает девочку по имени Нить. Педофилии нет, но нашёлся к шарику горшок. Но тут красавец Телониус погибает на службе и его, естественно, воскрешают. Обратно он не попадает, а попадает на суд трёх сущностей — Справедливости, Милосердия и ещё кого-то, после чего его отправляют не обратно, а на какие-то другие космические рудники. Про себя он ничего не помнит, но знакомится с безумной Саломеей Нерис. Тут она скульптор, а не литовская поэтесса Саломея Нерис (1904—1945), посмертный лауреат Сталинской премии. К Телониусу-Минотавру является детское существо Нить и после долгих блужданий по лабиринтам он натыкается на философов Диогенуса, Сократуса, Диакритоса и Дедалуса и ведёт с ними беседы о смерть-цивилизации и бессмертии души. Там впервые появляется Океан Манеева, который хрен проссышь, что такое. Не говоря уж о том, что следующий многостраничный фрагмент написали насильно воскрешённые Стругацкие, которые смутно вспоминают обрывки прошлой жизни — со всеми этими атомными танками на гусеничном ходу, космолётчиком Быковым, Тахмасибами, сталками и Бог знает чем. Стругацких постоянно бьют током, чтобы они не отключались. Поэтому философские рассуждения напоминают иронический пересказ Набоковым пьесы своего персонажа в «Даре»:
«Первая Проститутка
Всё есть вода. Так говорит гость мой Фалес.
Вторая Проститутка
Всё есть воздух, сказал мне юный Анаксимен.
Третья Проститутка
Всё есть число. Мой лысый Пифагор не может ошибиться.
Четвертая Проститутка
Гераклит ласкает меня, шептая: всё есть огонь.
Спутник (входит)
Всё есть судьба»[3].
Говорят герои примерно так: «Ах, Сократус, Сократус, — качнул рогатой башкой Минотавр, — тебе ли не знать, что мироздание течет по известным законам механики. Задайся мы целью рассчитать движение каждой частицы из далекого прошлого в далекое будущее, остановить нас может не расчетная мощь, которой располагаем, а вопиющая тривиальность задачи. Нет ни в прошлом, ни в будущем ничего стоящего предсказания, предвидения и тем более предупреждения!»
Или: «Зондажный шурф выделялся, как и полагалось, выступом герметизирующего люка с громоздким гидравлическим замком».
Или «сверхчастотная модуляция реликтового излучения на самом деле стартовая программа развития любой цивилизации в мироздании со времени Большого взрыва, этакая благовесть, определяющая наше развитие от рождения и до конца».
Или «Минотавр склонялся гипостазировать сопротивление планетоида в феноменах местной природы».
Я, правда, надеялся, что это пародия, но, блядь, восемнадцать авторских листов! Горшочек, не вари.
Действительно, есть такой роман-поэма «Роза Мира» страдальца Даниила Андреева*. Но Андреев был отчаянный визионер, он сидел в камере Владимирского централа (он тогда назывался ещё Владимирским политизолятором, а потом именовался Владимирской тюрьмой особого назначения МГБ СССР). Что Андрееву был читатель? Он с богами говорил и Перводвижетель Мироздания баландой смазывал. А современному автору нужно понять, он для кого восемнадцать а.л. пишет: для людей или для Капсулы Времени? Во втором случае претензий нет, в первом — я должен сообщить, что читать это совершенно невозможно. Ну, можно заставить зависимых членов семьи, беззащитных несовершеннолетних, но для этого ли вы их растили и кормили?
И да, тут достаточно повсеместного «пелевина» с его Объяснением Всего. Но Пелевин наполнен иронией и гарцует там на своей воображаемой лошади по кличке «Барбитурат», а тут всё угрюмо-серьёзно, как у подражателей Даниила Андреева или современных фёдоровцев.
Но я вовсе не пеняю автору за это, мы братья по крови. Я лишь пытаюсь понять жизнеспособность визионерской фантастики в наше время.
Вот что мне кажется — у этой литературы есть своё, настоящее очарование. Как и у всяких Упанишад, хоть рука и тянется куда-то за зеркало к выключателю. Будущее этой литературы в её же читателях, лишённых юмора и сарказма. Они есть. Наверное.
С чем мы и поздравляем автора.
* Андреев Даниил Леонидович (1906-1959) — русский писатель и философ. Сын писателя Леонида Андреева (1871-1919), работал художником-оформителем, воевал под Ленинградом. Арестован в 1947 году, вышел на свободу в 1957-м. В заключение начал философскую поэму «Роза мира» и закончил её за полгода до смерти.
[1] Хармс Д. Макаров и Петерсен // Избранное. — М.: ЭКСМО, 2003. С. 140.
[2] Карабчиевский Ю. Воскрешение Маяковского. — М.: Энас, 2008. С. 232.
[3] Набоков В. В. Дар // Набоков В. В. Собрание сочинений русского периода в пяти томах. 1935-1937. — М.: Simpozium, 1999. С. 252.
Заимствования в наше веселое постмодернистское время давно уже не считаются чем-то «криминальным». Наоборот, их призывают воспринимать в качестве «оммажей» и «дани уважения» предшественникам. Но только в случае романа М. Савеличева «Лабиринт для Минотавра» с подобного рода «уважительными отсылками» возник явный перебор. Автор, с мясом выдирая детали из книг братьев Стругацких (от «Страны багровых туч» до «Второго нашествия марсиан»), попытался сотворить собственно «литературное полотно», но в итоге получился какой-то рваный коврик из упоминаний, аллюзий и почти цитат. (Братья в данном случае «пострадали» больше всех, но книга вообще пестрит намеками на тексты других фантастов – от Е. Войскунского и И. Лукодьянова до К. Маклин).
Подобный подход никакой новизны не создает, а лишь вызывает закономерное раздражение – попытка сложить «новое художественное здание» из старых, да еще и чужих «кирпичей», никаких «новых горизонтов» в развитии жанра кончено же не обещает.
Постмодернистское экспериментирование научной фантастике оказалось вообще чуждым и в ней не прижилось – за прошедшие годы это стало уже совершенно ясным. Зачем повторять опыт, который уже не единожды проваливался – непонятно.
И, кстати, еще одно недоумение в финале: почему у автора проект всеобщего воскрешения всех когда-либо живших людей называется «Феодоровским»? Ведь из любого справочника можно узнать, что идейный вдохновитель этого проекта и создатель «Философии общего дела» звался просто Н.Ф. Федоров. Что, автора «Лабиринта для Минотавра» вновь подвело постмодернистское желание пооригинальничать на голом месте?
Ирина Епифанова:
Любопытный жанровый эксперимент по скрещиванию античной мифологии и космической НФ. Пасифия, которая, конечно, Пасифая, тоскует по сыну, который занят терраформированием Венеры и щеголяет в шлеме, напоминающем по форме рогатую бычью башку. Ариадна приезжает на Венеру разбираться с возникшим там бунтом. На Венере по сути филиал Аида, потому что населяют её воскресшие умершие.
Но все эти идеи и образы тонут в авторском многословии, бесконечных описаниях смутных ощущений персонажей. Только читатель начинает понимать, что к чему, только нащупает нить сюжета и увлечётся им, как бац — начинается «второй сон Веры Павловны», вязкий то ли сон, то ли глюки героини, сквозь которые продираешься с чувством «когда же это закончится-то, боже мой». Ну и так далее.
В итоге получилось произведение небезынтересное, но адресованное очень стойким и упорным читателям, которые прониклись настолько сильным уважением к труду автора, что не могут позволить себе бросить повествование на полпути.
Екатерина Писарева:
Довольно часто бывает, что книги, которые ты читаешь друг за другом, странным образом рифмуются. Но человеческая натура такова, что волей-неволей сравниваешь: людей, действия, поступки, слова, жизни – и в битве титанов выживает сильнейший, достойнейший, мудрейший…или тот, кто заставляет твое сердце биться чаще.
Увы, я прочитала «Лабиринт для Минотавра» сразу же после «Цирцеи» Мадлен Миллер и, разогретая ею, подостыла на романе Савеличева. Когда сравниваешь два литературных мира, один из которых почти безупречен, а второй робко притворяется таковым, то очень чувствуется фальшь.
Мне, если честно, совсем не близка интонация, выбранная автором – очевидные попытки философствовать в художественной литературе не красят ее, на мой вкус. Зато аплодирую стоя Сергею Шикареву за емкое и прекрасное определение – «ветхозаветный киберпанк». Звучит интригующе, и я прочитала бы что-нибудь еще, написанное в этом жанре.
Перед нами действительно лабиринт – сложно устроенный роман, где одни и те же условные фигуры на протяжение того, как разворачивается эта история, занимают разные суперпозиции, мифологические аллюзии, скрытые цитаты и прочая и прочая… Здесь, в отличие от предыдущих соискателей, все в порядке с терминологией, автор интересно работает с языком, обозначая новые понятия. Интересна концепция материализованных архетипов, и приступила к чтению я с довольно высоким порогом ожидания. Но… дальше начинается «но». При всем амбициозном замысле, идея сингулярности, к которой собственно и привязан роман, играет не лучшую шутку не только с читателем, которого бросает из одной условной реальности в другую, отчего интерес к сюжету как к таковому довольно быстро угасает, но и с самим автором. Протеизм (в переносном смысле, хотя и в буквальном хм-хм…) персонажей и концепция «мягкой связанности» (мне нравится этот термин) вроде бы добавляют автору степени свободы, но на самом деле мешают выстроить сюжетное повествование – если с героями и миром может случиться все, что угодно, то какой в этом интерес? Повесть, построенная на таком приеме, еще бы держалась за счет внутренней энергии, но размазанная по тексту тонким слоем, эта энергия не в состоянии поддерживать романную конструкцию. Отсюда и многословие, на которое обратила внимание не я одна. К тому же в силу ключевого замысла весь текст в конце концов оказывается таким оммажем фантастике ХХ века – стоило ли ради этого возводить такую массивную конструкцию, не знаю. Я вообще не очень люблю тексты такого типа, они как бы отменяют первое обязательство автора перед читателем – обязательство рассказать захватывающую историю. И в них почти всегда наличествует такой элемент стеба – мол, это я не всерьез… Тут тоже все как бы не всерьез, по приколу, включая финальный концептуальный переворот (вешки были умело расставлены по всему тексту, и опять же, жаль, что сюжетный хаос погреб под собой симпатичную идею). Ну, может, кому-то этот текст понравится больше, чем мне. Слово «митоз», кстати, пишется через «и». А не «метоз», как у автора.
Книга «Ошибка маленькой вселенной» даже самого непредубежденного читателя несколько разочаровывает своей несбалансированностью и обманутыми ожиданиями. Текст начинается со вроде бы вполне внятной истории, в духе и стиле позднего В. Крапивина, про подростка и его питомца, которые, по логике развития событий, неизбежно окажутся в центре надвигающегося апокалипсиса. Этакий «Парень и его кот», но только гуманный и вовсе не циничный. Получилась бы очередная «подростковая фантастика», коей «имя легион», но при этом, скорее всего, вполне читабельная и занимательная.
Но автора, к сожалению, быстро потянуло на создание «эпика» и «разгон масштаба». На страницах книги появляются параллельные миры, «тропы» между ним (привет П. Гамильтону!), вселенское «жидо-масонское» общество, контролирующее чуть ли не всю Галактику… Писателю явно хотелось создать глобальную и оригинальную концепцию мироздания (что не плохо), но только методы для этого он выбрал негодные. Бесконечные лекции о том, «как все на самом деле устроено», апеллирующие к неким одновременно псевдонаучным и псевдорелигиозным конструктам, очень быстро набивают оскомину. Да и постоянное увеличение числа персонажей в общем-то не слишком объемной вещи также лишь запутывает читателя.
Этот текст мог бы получиться вполне добротным и компактным, снизь автор свои претензии на «Сверхважность Истории, От Которой Зависит Судьба Вселенной». Так же он просто разваливается под тяжестью слишком большого количества «напиханных» в него подробностей. А устарелая схема «рассказывать вместо того, чтобы показывать» окончательно добивает читательский интерес к роману.
В финале автор на несколько страниц возвращается к духу и стилю начала текста, но это уже не может спасти результат – на свет появилось интересно начавшееся повествование, которое просто «задушило» стремление его создателя сотворить нечто очень широкомасштабное на слишком малом литературном «пространстве».
Евгений Лесин:
Приятная городская сказка. Современная, но не напрягает словами, мне совершенно неизвестными. Старомодная, но в хорошем смысле слова. При соответствующей редактуре ее бы даже большевики могли напечатать. А большевики совсем уже полное барахло не печатали, у них был хотя бы вкус. Стыдно признаться, но даже сюжет более или менее затягивает. Да, разумеется, из такого романа вышла замечательная повесть. Но мне из любого хорошего романа хочется сделать повесть, а из всех остальных романов… впрочем, понятно. Да, разумеется, атрибуты фантастики налицо, но они не мешают.
«Шансов выжить без кота, — говорит один из персонажей, — нет никаких». Я кошек боюсь, но с автором согласен.
Хорошая, непонятная, котоведческая сказка. Реалии и элементы фантастики, раз уж они так нужны «любителям фантастики», в общем и целом не слишком сильно ее портят.
Мальчик Дима последовательно потерял сестру и сошедшую с ума маму, зато у него есть кот, который может общаться с ним телепатически. Потом оказывается, что за мальчиком охотятся могущественные пришельцы, поработившие несколько миров, а заодно и всякие другие силы, потому что он, как вы думали… избранный, вот! Он может путешествовать по тропам, соединяющим миры, разъезжает в лимузинах и самолетах, вступает в сложные отношения с сильными мира сего (миров сих), группами сопротивления и проч. За ним гоняется мертвец на мотоцикле и еще что-то страшное, на что даже котик смотреть не может. Поскольку по крайней мере некоторые группы сопротивления состоят из подростков, перед нами нечто, напоминающее «Звездолет с перебитым крылом» Веркина, но менее стильное, менее жесткое, и к тому же использующее такое страшное запрещенное международным кодексом взрослых писателей оружие, как котик. Притом сцена с мамой напоминает сцену с навью и молодым инквизитором из «Ведьминого века». В общем, ничего нового в этих горизонтах нет – перед нами немножко затянутая детская повесть «о дружбе и недружбе» (жаргон подростков, впрочем, мне кажется ненатуральным, как любой жаргон в попытке перенести его в литературный текст), в которой подросток с трудной судьбой должен спасти мир. Ну и конечно, не без экзотики и мечты о красивой жизни («шарики ледяного мангового сорбета, каким-то чудом запеченные в хрустящую горячую оболочку из нежнейшего тонкого теста, и тыквенные пирожки оказались так хороши, что он едва заметил, как они исчезли с тарелок»; «она элегантно закинула ногу за ногу»). Еще в разных вселенных есть как бы другие варианты тех же самых подростков, и они время от времени друг друга то узнают, то не узнают. Все очень наивно, и составлено из привычных блоков. Хотя забавно, конечно, что там про «новую заразу» из Китая, но, поскольку вещь датирована 20-м годом я не знаю, то ли это предвидение, то ли такое «утром в газете, вечером в куплете». Кот тоже заразился кошачьей чумой, но его спасают при помощи энергии ци, генерируемой посредством секса, что для подростковой книжки нетипично. Дальше выясняется, что отец Димы – не отец, а настоящий его отец тоже обладает сверхъестественными способностями, и после некоторых, не всегда внятных мне интриг, философских рассуждений, взаимных аннигиляций, философских концепций и вмешательства мертвой прабабушки, друзья из разных реальностей, объединившись спасают мир. Мне все это, несмотря на аж две сексуальные сцены, читать было скучновато, но я не подросток, в конце концов.
Екатерина Писарева:
Милая история про мальчика Диму и Барса, его волшебного кота, читающего мысли. Янг эдалт фантастика, в которую вплели и серьезные социальные темы: и школьный буллинг, и подростковое одиночество, и семейные проблемы. Кажется, Котов вдохновлялся книгами Владислава Крапивина, Рэя Бредбери и даже трилогией Сергея Кузнецова «Живые и взрослые», вошедшей в шорт-лист прошлого сезона «Новых горизонтов». И вот тут-то обаятельный мир Котова, увы, проигрывает – получается неплохой текст, но на порядок ниже предшествующих. Мне кажется не очень честным вручить премию «Ошибке маленькой вселенной», если «Живых и взрослых» ею не наградили.
Ирина Епифанова:
Издатель из-за профдеформации при виде любого текста сразу невольно думает: а на какую полочку в книжном магазине эту книгу можно поставить и каков читательский адрес. Здесь с этим всё странно. Главный герой — мальчик-шестиклассник, язык, строй предложений тоже вроде довольно простые, как в детских повестях, при этом описываемые реалии, монстры, кровища, вполне потянут на 16+. Вероятно, это текст-обманка, философские рассуждения, упакованные в форму детской фантастической повести.
Мальчик Дима в компании говорящего кота путешествует по странному миру, напоминающему одновременно и фольклорную навь, потусторонний мир нежити, и компьютерную игру-бродилку, и абсурдное кэрролловское Зазеркалье.
Как в компьютерной игре, дальнейшее развитие сюжета целиком зависит от принимаемых ими решений. И при этом так до конца и непонятно, происходит ли это всё с героем в действительности или Барсик — это воображаемый друг, и всё остальное — нездоровые фантазии из-за сильнейшей психологической травмы, вызванной гибелью сестры и болезнью матеры.
Из минусов — возможно, субъективно — немного раздражает, что автор очень увлекается детским сленгов в диалогах персонажей:
«— Го вниз, спустимся!
— Ты чё? Это мародёрство называется! За такое по голове точно не погладят!
— Да ты просто зассал!
— Вы серьезно, что-ли?
— Гайз, кажется, я кости вижу…»
Если до текста всё-таки доберутся дети, они наверняка посмеются: о, дяденька пытается копировать нашу речь, но выходит неуклюже. А взрослых читателей эти многочисленные «го туда, го сюда» подбешивают и отвлекают от сюжета.
Это прекрасный роман неизвестного мне автора. И этот текст, безусловно, достоин какой-нибудь премии. Например, премии «Отроки во Вселенной» (ну, наверняка же есть где-нибудь такая премия).
Теперь займёмся сюжетом (недовольство по поводу спойлеров я отметаю категорически — мы пересматриваем фильм «Москва-Кассиопея» вовсе не потому, что хотим узнать финал, людьми при этом движут многочисленные желания вплоть до памяти о собственной детской сексуальности). Так и здесь — перед нами очередная, не знаю, тысячная ли, история про детей, что путешествуют между мирами. Таких текстов довольно много, среди них есть люди, укушенные Сергеем Лукьяненко, и авторы, самостоятельно пошедшие по этому пути.
Первой (и главной) проблемой этих текстов становится то, что если автор начал рассказывать историю шестиклассника, то сделать из него героя-любовника или мудрого магистра довольно сложно. Но сохранить повествование внутри детской психологии безумно сложно. Вообще, этим и трудна «условно детская литература». А уж тексты, которые годны как и детям, так и искушённым взрослым, сейчас не производятся. Последнего такого мастера убили немцы под Каневом в 1941 году.
В романе Котова перед нами известная схема — множественность миров, между которыми можно путешествовать по тайным тропам, мальчик, который является Избранным в одной из вселенных, большое количество всякого дрыгоножества и рукомашества, много говорящих покойников и друзья-враги, неразличимые за их большим количеством. Вообще говоря, эта конструкция сюжета хорошо пересказывается пушкинским четырехстопным хореем, вынесенным в эпиграф.
А что за прелесть в этом романе диалоги, когда они полны торжественности:
«— Скажи мне, — он тяжело вздохнул, — ты боишься северного ветра?
— Мы в закрытой бухте, отец, — ответила она, — у нас не причин бояться ветров.
— Пришло время выйти в море. Ты ведь знаешь о временах, когда Зефир наполнял наши паруса, но приносил страшное опустошение на суше?
— Знаю, отец, — она почтительно кивнула, — но Борей нынче слаб. Железо для гвоздей не может наполнить наши паруса для хорошего похода».
Умри, Борей, лучше не скажешь. Делать бы гвозди из этого железа для парусов.
Но я вовсе не пеняю автору за что-то, лишь пытаюсь понять, как устроена литература такого типа: многостраничная, со старанием и прилежанием созданная, но всё же вторичная по сути. Старание, кстати, не отменяет невычитанности текста — там то и дело мелькают «Чтобы кот мог попить, Диме пришлось вылить воду в металлический опустевшую консервную банку» или «бессметрие и пожизненное содержание».
Описательный стиль этой литературы вполне определён словами Александра Грина о «мечтах ресторанно-ювелирного качества». Как происходит это описание на пространстве абзаца? А вот как: «Однако, поравнявшись с ними, огромный чёрный лимузин неожиданно затормозил, и остановился. Со стороны водителя выскочили двое громил в одинаковых чёрных костюмах. Один из них открыл пассажирскую дверь. Грациозно опираясь на заботливо протянутую руку охранника, показалась красивая девушка восточной наружности». Вот оно, сочетание добросовестности и абсолютной глухоты ко всему опыту мировой литературы в области «рассказывания картинки». То есть из вала масскульта и обыденной речи берутся и охранники, обязательно громилы, и «пассажирская дверь», и «заботливо протянутая рука», и «красивая девушка восточной наружности». Не спасает всего этого и добавленная актуальность: «Он видел, как обезумевшие толпы людей громили остатки цивилизованных районов в городах по всей Западной Европе и Северной Америке. Он видел, как затухающая пандемия «Ковид-19» наливается новой силой, рождая страшные мутации вируса». Добавленная актуальность вреднее добавленного сахара, скажу я по секрету. Не спасают даже добавленные коты (а мы знаем, что добавленный котик вытягивает самый скучный пост в социальных сетях). В этом же романе благодаря котам спасается всё и спасаются почти все.
И вот что мне кажется: у этой как бы детской литературы есть своё, настоящее очарование. У неё есть свои, не очень требовательные поклонники.
Новые ли это горизонты стиля? Нет, это совершенно старые его горизонты. Этот творческий метод называется «рефлексия», когда известны сотни таких сюжетов, и человек создаёт ещё один, с блэк-джеком (зачёркнуто) и <нрзб>.
Поэма, извините, в прозе. Авторов тянет в позапрошлый век. Антураж, стиль, названия глав. Все сплошь какие-то виньетки, оборки, прочая белогвардейщина.
Стихотворения в прозе штука изящная, иногда авторы любуются своим текстом (а они любуются своим текстом постоянно) не зря. Например: «Мы не помним формулу Лагранжа», — сказали за окном листья вяза. «Позорно! — сообщил им ветер. — Чем же вы занимаетесь, находясь у окна кабинета математики?»
Но роман на том не построишь.
Впрочем, он хоть и не без мучительности, потихоньку строится сам. Эротика и даже некоторый юмор отдаляют от века позапрошлого неторопливо, но властно. Читать его можно только бумажной книгою, никак не с экрана. Такой роман должен время от времени выпадать из ослабевших рук уснувшего читателя. Который, проснувшись, чтение таки продолжит. Роман можно брать в отпуск, надолго хватит. Жанров в нем – хоть отбавляй, даже пьющий человек найдет страницы, которые его утешат.
Ирина Епифанова:
Иногда я завидую авторам, видимо, автору (в отличие от редактора) можно творить и вообще не заморачиваться вопросом, какой читательской аудитории книга адресована, в каком виде и серии это можно было бы издать и на какую полку в магазине поставить.
В итоге мы имеем гигантский (25 авторских листов) роман как бы для подростков — ибо взрослым про жизнь, учёбу и приключения пятнадцатилетних уже как-то не очень интересно, написанный таким старомодным и витиеватым языком, с такими пространными и скучными описаниями нарядов персонажей и интерьеров гимназии, где эти персонажи очутились, что вряд ли кто из подростков это осилит. В романе как бы присутствует детектив и тайна, но опять же авторы движутся к разгадке настолько неспешно, отвлекаясь то на листочки за окном, то на желание 30-летнего героя, перенесшегося в тело 15-летнего, выпить, что до раскрытия тайны могут дожить только самые упорные.
При этом, конечно, виден богатый литературный бэкграунд: начинается всё как «Гарри Поттер», но и Крапивина напоминает, и Стругацких. Но не очень понятно, для кого всё это. Больше похоже, что авторы затеяли изящную литературную игру для самых себя, оставив читателя за скобками.
Существуют книги, которые непонятно зачем были написаны. Вот «Змей подколодный» Е. и Е. Никольских именно из таких произведений.
Нет, разумеется, любой автор имеет право писать, что он захочет. Но с чего обычному читателю обращать внимание на этот роман – искренне не понимаю.
В начале книги кажется, что пред нами очередной текст про магическую гимназию (академию, лицей, ПТУ и т.п.), коих развелось немеренно. Желающие могут самостоятельно поизучать библиографию на «Фантлабе» за месяц и схватиться от удивления за голову – поразившись количеством (и качеством) представленного там соответствующего «продукта». И у этого «продукта» есть определенная аудитория: девочки-подростки и любители «женских романов». Что, в свою очередь, предполагает предельную внятность сюжета (даже его определенную примитивность), наличие четкого, пусть даже иногда и тупого юмора, «хэппи-энд» либо ярко выраженный задел на продолжение в финале (если уж автор уверен в своих силах, или ему четко пообещали издать и продолжение).
Конечно, и такие книги имеют право на существование и, судя по тому, что их вал не иссякает, сохраняют стабильную аудиторию. Но тогда всего один вопрос – а что делает такая книга на конкурсе «Новые горизонты», если понятно, что уже после цикла о Гарри Поттера ничего нового в этом направлении сказано не будет?
Но, может быть, «секрет не в том, что рассказано, а в том – как». Разочарую потенциальных читателей – книга огромна, а читается с трудом. Герои не вызывают симпатию, магический мир кажется вторичным, да еще и прописан невнятно и неконкретно. А диалоги… Ох уж эти диалоги… Их иногда приходится несколько раз перечитывать, чтобы осознать – что именно хотели сообщить соавторы устами героев. И иногда выясняется, что ничего и не хотели – количество проходного материала в книге просто зашкаливает, ее легко можно было бы сократить раза в два без ущерба для развития сюжета.
И при всем этом пустопорожнем многословии ясности в тексте больше не становится, утомляют постоянные намеки непонятно на что при минимальной выдаче информации. Здесь проявляется беда, обратная той, в которую впадают фантасты, чрезмерно увлекающиеся объяснениями подробностей выдуманного ими мира, – автор надеется, что читатель станет увлеченно вылавливать связи между сюжетными подробностями и персонажами, внимательно штудируя диалоги и пространные авторские описания. Но только для этого нужно до крайности заинтересовать читателей. А вот именно этого соавторы «Змея подколодного» сделать и не смогли.
Книга просто скучна, что, кстати, является настоящим приговором для подобных книг про «магический ВТУЗ». Понятно, что соавторы стремились создать текст лучше «обычного», но, к сожалению, получилось даже хуже, чем «всегда».
Березин, давний мой приятель (зачеркнуто) писатель и критик Владимир Березин, будучи в жюри премии, начинал каждый свой отзыв так «Одному богу известно, как этот роман попал в этот список…». В этом есть свой шик, но понятно, что повторить этот номер я уже не могу – он, как «Черный квадрат» Малевича, на один раз. Но я уже убедилась, что в каждом очередном списке есть роман, который уж точно непонятно как сюда попал – поскольку радикально не совпадает с направленностью премии, хотя быть может, сам по себе имеет читателей и даже почитателей. «Змей подколодный» как раз из тех текстов. Начав читать эту очередную вариацию на тему Гарри Поттера, Саши Самохиной, волшебных школ и подростковых проблем, я была настолько заинтригована его очевидной винтажностью, что не удержалась и пробила по поиску (обычно я этого не делаю, чтобы сохранить непредвзятое мнение). И да, на Самлибе текст датирован 2011 годом (теперь закрыт). То есть о новизне этих горизонтов говорить все же несколько затруднительно. Итак, в массивном (полторы тысячи страниц у меня в читалке) тексте рассказывается о трех учениках (там их много, но авторы сфокусированы только на троих) волшебной школы-гимназии, в некоем ностальгическом городе позднего совка, куда она помещена волшебством… В гимназии учат всему и очень-очень качественно, а за малейшую провинность бьют розгами. Еще кринолины, прически, книксены у девочек, камзолы и поклоны у мальчиков. Директор душка и обаяшка (по крайней мере на первый взгляд), учителя строги, но справедливы. Обстановка вплоть до мебели и меню в столовой (черепаховый суп) – явно плод такой же ностальгической фантазии авторов (применительно к письменному столу директора используется слово «шикарный»). Еде, кофе, пироженкам и вообще уделяется здравое и обильное внимание (привет Максу Фраю). Герой – взрослый неблагополучный мужик, оказавшийся в теле себя-подростка и сохранивший все воспоминания о прошлой жизни, несколько хм, неубедителен в своих проявлениях…Плюс странноватый стиль изложения: «Выяснив, что прогулки по городу доставляют как минимум удовольствие позабыть на несколько часов об уроках, Ольга немедленно озаботилась одеждой, и, приглядевшись к аборигенам, произвела покупки. Все на ней, во-первых, модное, а во-вторых, дорогое…». Сладкие мечты детей дефицита – все шикарное, вкусное, модное и дорогое, деньги в волшебном кошельке не иссякают, а еще все ходят в кринолинах и буклях и говорят «сударь» и «сударыня». Героиню авторы время от времени называют «барышня».
Потом все как всегда, совы не то, чем кажутся, говорящие игрушки, «секретики», паззлы, черные маги и воссоединение сердец. Обилие степеней свободы превращает фэнтези в фантасмагорию, но, как я уже говорила, когда степеней свободы слишком много, текст распадается, лишенный волшебного клея необходимости и неизбежности.
Это прекрасная книга хороших авторов, и она, безусловно, достойна какой-нибудь премии. Например, даже какой-нибудь «Книгуру» (хотя там голосуют дети, и они вряд ли прочитают такое количество знаков).
В чём тут дело? Вкратце — это русский Хогвардс посреди волжских степей. Русская провинция, а в ней — школа магов, вернее, гимназия. Дальше начинается, как у настоящей Роулинг, битва добра и зла на фоне всеобщего среднего образования. Следить за сюжетом невозможно, но я отмечу, что это именно пограничные пятнадцатилетние герои. Это понятно, потому что писать про детей младшего возраста очень сложно, а сюжет, построенный на взрослых переживаниях, не даёт никаких скидок на янг эдалт (Шишков, прости).
В этой конструкции самое интересное не сюжет, и не герои (контраст которых, познавших курение и не пивасик, с этикетом гимназии прекрасен).
Нет, самое интересное тут смешение «французского с нижегородским», вернее с «нижневолжским». Вот герой смотрит из окна гимназической кельи и видит свечку гостиницы «Ахтуба», кассы «Аэрофлота» и кварталы панельного жилья. Что это? Бологое иль Поповка? «Нет, — отвечают ему, это город Волжский, Волгоградская агломерация, Завод органического синтеза и шиноремонтный завод» (Признаться, про заводы я от себя прибавил).
Поэтому весь этот Хогвардс напоминает бал Дворянского собрания в провинциальном городе. Я в силу разных биографических обстоятельств бывал на этих балах. Вот дочь прокурора обмахивается веером, а на плече у неё набит китайский иероглиф, вот предводитель дворянства, по совместительству владелец торговой сети «Пятачок», а вот и его жена, с трудом втиснувшаяся в платье с кринолинами. Ярко сияет ламинат Дворца культуры, присутствующие, спотыкаясь, совершают ритуальные движения, украдкой снимая себя на мобильные телефоны.
Так и здесь: волжский Хогвардс — что волжское автомобилестроение. Самой чёткой его маркировкой становится выдуманный «этикет», который, собственно, к настоящему этикету не имеет отношения. Мальчик на вопрос, тут ли учится, отвечает, кланяясь: «Доброе утро, сударь. Вы совершенно правы, я действительно имею честь быть гимназистом», а директор гимназии настаивает на реверансах девочек. В общем: «Одна нижняя юбка, две верхних. Ольга в очередной раз наступила на подол и приподняла его, тихонечко чертыхнувшись. Скоро это войдёт в привычку, и хотелось верить, что возможно привыкнуть и к корсету. По поводу корсета просто слов не было. Благодаря ему — да и всей гимназийской (sic!) форме! — Ольга узнала, что такое счастье» (я немного передёргиваю).
Иногда два течения сталкиваются в одном абзаце: «Уяснили, девочки? — ласково спросил мистер Хендридж. — А теперь попробуем отыскать пример пятистопного ямба. Я вижу, госпожа Заворская чрезвычайно задумчива сегодня…» Милосердно оставим в стороне вопрос, почему именно мистер Хендридж рассказывает про Пушкина среди волжских равнин.
Правда, надолго всего этого ужаса не хватает, и герои начинают говорить на честном русском языке. «Он, знаешь ли, никому тут не рад, — сказал Андрей. — А куда деваться! Хэппи-энд, мля!»
И все эти «мля» показывают, кто тут главный. Честный «русский провинциальный» сметает всех этих «сударей», слово, которое заставляют произносить официантов из ложно понятой эстетики. Нижегородский забивает французский. Эти попытки гибридизации происходят от дикости, рождая кроссовки к смокингу, бейсболку в сочетании с фраком. Не нутряная магия степи, а неловко позаимствованная у успешной западной массовой культуры.
Ах да, тут есть ещё забавная поколенческая смесь. К героине, приглашая её в волшебную гимназию, является персонаж, которого она сходу называет «графом». Говорится, что он подарил ей платье и похож на Ричарда Гира (понятия не имею, многие ли из нынешних пятнадцатилетних знают Ричарда Гира): «Чувство юмора дяденьки-волшебника оставляло желать лучшего, но предусмотрел он всё. Рюкзак — вместительный, с серебряными пряжками на лямках. Чёрные плотные джинсы. Довольно стильный свитерок с высоким воротом. Кожаная кепка. Тёплые носки и высокие кроссовки. Сорвав с атласа кроссовки, Ольга застонала от счастья и зашвырнула проклятые тапки далеко в траву» (в романах такого типа одежда всегда описывается вкуснее секса), но дело в том, что контрабандой проникший сюда Ричард Гир дарит платье в известном фильме известно кому.
Так объёмные провинциальные романы выбалтывают внутреннюю суть.
Спору нет, яростное желание робота Бендера «у меня будет такой же, но с блэк-джеком и шлюхами» очень продуктивно. Иногда с периферийных точек мироздания приходит то, что переворачивает литературу. Из (почти) тех же краёв вышел Велемир Хлебников, кстати. Но в неумелых руках архаические кринолины всегда оборачиваются стриптиз-клубом «Поручик Ржевский».
Реальность побеждает выдуманные конструкции. Русский провинциальный Хоггвартс выходит машиной по производству жеманности.
Прочь демоны, прочь.
Нет, в этом огромном многостраничном томе есть одна хорошая фраза. Вот она, мрачные вампиры сурово произносят: «Вы находитесь в серой зоне Волгограда». Это прекрасно, но для чего тут остальной миллион печальных знаков?
И да, тут нет повсеместного «пелевина», но лучше уж, чтоб был.
Но вот что мне кажется — у этой литературы есть свои, вполне новые горизонты. Бог с ними, с размерами и скукой, именно эта конструкция имеет будущее — много и уныло, предсказуемость, косноязычие — но, в конце концов, что это, первый пересказ Роулинг на языке родных осин? Он даже не десятый. Ну и можно предположить удовольствие читателя от того, что чтение закончилось прежде его смерти.
С чем мы и поздравляем авторов.
Екатерина Писарева:
Романтическая фантастика, совершенно неожиданная в списке «Новых горизонтов». Первое, о чем я подумала, глядя на обложку книги – что это будет посвящение Евгению Шварцу, что-то сказочное, с прелестными мальчиками и девочками, волшебниками и магами. Несильно, надо сказать, Никольские меня обманули – все это в тексте есть. А еще есть «Сплин», Кинчев, «Агата Кристи», ария Джедая, сюртуки и ведьмы – все смешалось в доме Облонских!
Никольские лихо заигрывают с читателем, предлагая им сказочную головоломку с детективным сюжетом. Немного китчево, немного с перебором – как ведьминская пляска в виде текста. «Когда утомлённые маги изволят отдыхать, а нервические ведьмы пренебрегают сном по собственному почину, что делают бедные подмастерья? Правильно — вкалывают как проклятые, о покое даже не помышляя!» Так и члены жюри премии «Новые горизонты» не помышляют о покое, читая тексты из списка, и иногда улыбаются чему-то между строк.
облако тэгов
