Забавнее всего была неуклюжесть атак. Поскольку ни один из этих панов не мог точно зацепиться за идейные основы работы Вжесьмяна и ни один из них не обладал достаточной компетенцией, дискуссий о его философских и психологических концепциях тщательно избегали, судорожно цепляясь за внешние аспекты и прочие пустяки. О том, что нового и оригинального Вжесьмян принёс с собой в поэзию и искусство, речь не шла вообще, а если и говорилось, то с пренебрежением, поверхностно и, что ещё хуже, в ложном свете, выказывая полное отсутствие понимания. Господа критики по-хозяйски, с засученными рукавами и хвастливой бесцеремонностью подходили к произведениям, трепетавшим творческой мукой, проникнутым ужасом жизни и изумлением перед её проявлениями, как если бы речь шла об оценке сборника песенок для кабаре или арабских приключений одного из наших любимейших юмористов*. Без церемоний, не слишком углубляясь в суть, его творчество попросту подвергали сжатому изложению, к тому же в бездарной, часто неправильной или даже превратной манере, снабжая эти ничтожные опусы, не дающие ни малейшего понятия о трудах автора какими-то банальными или язвительно поверхностными комментариями.

Я с изумлением неоднократно читал эти «рецензии» и «оценки», написанные на типичном журналистском жаргоне, полные ошибок, искажений текста и грубых насмешек.

Наиболее комичным из всего этого было драпирование под беспристрастность и объективность. Эти поверхностные и тривиальные охотники за внешними деталями, нетерпеливо выписывали из творений Вжесьмяна всяческие предполагаемые ими недостатки и промахи и умышленно замалчивали то, что наполняло поэзию глубиной и красотой, торжественно заявляя, что делают это вовсе не ради каких-то мелких и пустых домогательств.

Некоторые из этих статей, задыхающихся от избытка собственного яда, были для нас обоих источником непрекращающегося веселья. Особенно нас забавляли противоречия, в которых запутывались господа рецензенты; одна такая оценка, казалось, напрямую боролась с другой, либо обе сливались в братских объятиях на почве общей неприязни к Вжесьмяну.

Так, например, один из них, сочтя творчество моего друга нездоровым, со всей серьёзностью врача-диагноста доказывал, что Вжесьмян пишет в приступах горячки и впадает в бред. Второй такой же, коллега первого по цеху, торжественно заверял публику, что Вжесьмян сознательно творит безумие, действуя с холодной рассудочностью.

Здесь я невольно натолкнулся на одно из «основополагающих» и «кардинальных обвинений», выдвинутых против этого отклоняющегося от нормы творчества. Часть критиков сочла его нездоровым, именно же «неврастеничным» и кто знает? — может быть просто вредным. А следовательно — Écrasez l'infame!** Долой его! Пусть не мутит спокойные и тихие воды! Ибо нам нужна «здоровая» литература, много-много солнца и смеха. Так что давайте смеяться, господа и дамы! Смеяться и веселиться, ибо жизнь коротка и надо уметь ею пользоваться. Смех полезен и необходим для пищеварения! Смех является признаком силы племени! Да здравствует смех и добрые гуляки! Пусть они веселят нас и кувыркаются!

Помимо благородной группы «санитаров», заботящихся о здоровье литературы, Вжесьмян мог похвастать и другой, не менее искренней и… глубокой категорией противников, которых он окрестил «виталистами». Эти господа «почувствовали» в его творчестве некоторую бедность материала, которым он оперировал. Вжесьмян, по мнению одного из этих знатоков искусства, мало черпал из собственного опыта, а в поиске тем для своих произведений обращался к учебникам психологии и психопатологии, а также к некоторым довольно чуждым ему событиям, о которых он узнал из приключенческих рассказов и трансформировал их на свой лад.

До чего же поразительная проницательность и какое знание источников! Можно подумать, что Вжесьмян исповедовался перед ним или же уважаемый критик подсматривал за автором через замочную скважину.

А наряду с этим вот такое суждение с другой стороны:

— Всё творчество Вжесьмяна несёт в себе какую-то логику фанатизма, а иногда и нечто почти ошеломляющее в своей иррациональности.

Кому тут верить?

Полагаю, что этот, второй, наверное, был ближе к истине.

Вообще, мнения об этом странном человеке менялись в зависимости от необходимости и обстоятельств. Один «именитый» рецензент вначале любезно признавал, что Вжесьмян работает в ёмком, лапидарном и удивительно мощном стиле — стиле, улавливающем полутона и отзвуки, которые обычно незаметно дрожат в воздухе, что он с несравненной краткостью раскрывает мистическую внутреннюю форму, суть которой была едва ощутима. И тот же критик, несколько лет спустя, слегка заматерев, высказал совершенно противоположное мнение об этом же стиле. Теперь, по его мнению, произведения Вжесьмяна были написаны «убогим» языком. Parbleu! Можно лишь восхищаться постоянством и изощрённостью суждений!

К последней, наиболее распространённой категории оценщиков музы Вжесьмяна принадлежали специалисты по «влияниям». По их мнению Вжесьмян пребывал под сильным воздействием всех мыслимых и немыслимых мировых фантастов от родоначальников жанра Эрнста Гофмана и Эдгара По через Стивенсона, Вилье де Лиль-Адана до его современника Майринка. Вжесьмян был тем и этим, одним и другим, был всеми ими понемногу — но только не самим собой, не Вжесьмяном. Да и как бы могло быть иначе? Где ещё найдёшь у нас что-то подобное?..

______________________________________________________ __________________________________

Конец выпавшего отрывка. Далее по тексту — "Вжесьмян при случае почитывал критическую писанину и усмехался."

____________

* Речь идет об известном фельетонисте, поэте и прозаике Корнеле Макушинском, в том числе авторе сборника парафразов сказок под названием «Арабские приключения» (1913).

** Раздавите гадину! (фр.).

*** Чёрт побери! (фр.).

Алькуз, движимый общим порывом, тоже навестил его. Маг, невысокий человек с горящими сверкающими глазами, облачённый в развевающиеся одеяния, поднялся с дивана, на котором сидел, погружённый в медитацию, и низко поклонился в приветствии.

— Я пришёл к тебе, — сказал Алькуз, — чтобы ты прочёл мне скрытые и неисповедимые повеления судьбы.

— Насколько это в моих силах, я буду служить тебе, — ответил индус. Он жестом пригласил визитёра сесть и занялся приготовлениями. Он произнёс несколько слов на языке, который Алькуз не мог понять, и в комнате стало темно, если не считать тусклого мерцающего света жаровни, полной раскалённых углей. Амару бросил в неё несколько кусков благоуханного дерева различных пород, которые были у него под рукой. Поднялся густой чёрный дым, и стоявшая в нём фигура мага оказалась наполовину скрытой. Казалось, она стала выше и внушительной, а маг принялся произносить заклинания на странном и неведомом языке.

В комнате посветлело и, казалось, она бесконечно расширилась, вместе с чёрным облаком дыма. Алькуз больше не мог видеть стен, и комната теперь казалась ему какой-то огромной пещерой, пропадающей вдали в темноте. Дым собирался в клубящиеся фантастические формы, которые быстро приобретали сходство с человеческими фигурами. В то же время стены тьмы сходились, пока не ограничили пространство размером с тронный зал султана. Из жаровни поднялось ещё больше дыма, который принял вид длинных рядов колонн, а также помоста и трона. На троне восседала тёмная фигура, перед которой преклонили колени другие подобные ей. Они быстро становились всё более чёткими и определёнными, и Алькуз узнал их.

Это был королевский тронный зал, и сидящая фигура была им самим. Остальные были придворными чиновниками и его собственными приятелями. На голову Алькуза была возложена корона, и его придворные преклонили колени в знак почтения. Картина сохранялась ещё некоторое время, а затем фигуры снова растворились в чёрной мгле.

Амару стоял рядом с сидящим принцем.

— То, что ты видел, со временем сбудется, — сказал он. — Теперь ты увидишь другое событие.

Снова он стоял в клубящемся дыму и распевал заклинания, и снова дым превратился в колонны и трон, занимаемый одинокой фигурой Алькуза. Он сидел с невидящими глазами, погружённый в медитацию. Безымянный раб казалось, что-то сказал ему, а после удалился.

Затем появилась фигура, в которой Алькуз узнал Амару, индусского мага. Он опустился на колени перед троном и, казалось, подал какое-то прошение. Сидящая фигура по-видимому собиралась ответить, когда индус, резко вскочив на ноги, вытащил из-за пазухи длинный нож и ударил его.

Почти в тот же миг Алькуз, который в ужасе наблюдал за происходящим, издал дикий крик и упал замертво, пронзённый в сердце магом, который незаметно подкрался к нему сзади.

*

Примечание

Эта короткая история, недавно обнаруженная в рукописи и опубликованная Роем Сквайрсом, считается одним из самых ранних из сохранившихся экспериментов автора в художественной литературе. Сквайрс считает, что она была написана примерно в 1910-1912 гг, примерно в то же время, что и его первые рассказы. Она в самом деле может оказаться его первым произведением в жанре фэнтэзи — кто знает? Во всяком случае, своей краткостью и чрезвычайной, почти поэтической точностью фраз она явственно демонстрирует, как Смит нащупывал свой путь от стихов к повествованию в прозе.

Лин Картер

*

*

*

Принц Алькорез и маг

Prince Alcorez and the Magician

Вероятно, более поздняя версия этого рассказа. Первая публикация The Sword of Zagan And Other Writings, Hippocampus Press (2004)

Нижеследующий текст переведён из старинного манускрипта времён Лимура Хромого. Личность автора неизвестна.

У Такуб-хана, султана Балха, был единственный сын по имени Алькорез. Сын сей обладал от природы свирепым нравом, который не сделался лучше от окружавших его роскоши и власти. Он стал жестоким, распущенным и властолюбивым, отчего нигде не пользовался популярностью и любовью. В этом он был полной противоположностью своему отцу, мудрому и справедливому султану, снискавшему расположение своего народа. В отличие от него, все недостатки его сына выглядели вдвойне отчётливее.

Принц Алькорез проводил дни в состязаниях и развлечениях, а ночи — в предосудительном распутстве. Вскоре он прославился своей любовью к вину и необычайным количеством наложниц. Увещевания отца были бесполезны. Несмотря на всё сказанное, он продолжал вести себя по-своему.

В это время в Балх из Индостана прибыл известный маг по имени Амаро. Он был искусен в предсказании будущего, и вскоре невероятно прославился по всей стране. К этому темнокожему человеку чуждой расы и религии шли все, кого постигла беда и те, кто пытался сорвать завесу с грядущих событий. Его клиентами были люди всех рангов и положений, ибо неприятности являются уделом всех, а любопытство есть всеобщий атрибут.

Принц Алькорез, движимый общим порывом, вошёл в присутствие мага. Амаро, невысокий человек с блестящими глазами, носящий развевающиеся одеяния, поднялся с подушек, на которых сидел, будучи погружён в медитацию, и приветствовал своего царственного гостя.

— О, принц, — сказал он. — Пришёл ли ты к своему смиренному слуге, чтобы он прочёл тебе скрытые и непостижимые повеления судьбы?

— Да, — сказал Алькорез.

— Насколько это в моих силах, я буду служить тебе, — ответил индус. Он жестом пригласил гостя сесть, а затем приступил к приготовлениям.

Словно по команде в комнате потемнело. Амаро взял несколько душистых кусочков дерева и бросил их в жаровню с раскалёнными углями. Поднялся густой чёрный дым и, стоящая в его клубах фигура мага, казалось, сделалась выше и внушительнее. Будучи наполовину скрыт клубящимся дымом; маг декламировал заклинания на каком-то странном и неведомом языке.

Алькорез сидел, скованный чарами, и зрил, как дым принимает всевозможные фантастические формы. Комната, казалось, расширилась бесконечно, а вместе с ней и чёрные клубы. Вскоре фантастические формы обрели подобие человеческих фигур, в которых Алькорез узрел себя и многих других, кого он знал.

Все они находились в тронном зале королевского дворца. Алькорез, восседавший на троне султанов, был коронован правителем Балха, и его придворные оказывали ему своё почтение. Эта сцена продолжалась на протяжении нескольких минут, а затем фигуры, казалось, снова растворились в чёрном дыму.

Маг стоял рядом с сидящим Алькорезом.

— Ты узрел, — произнёс он, — тень грядущего события. То, что тебе довелось увидеть, со временем сбудется. А сейчас ты увидишь другую картину.

Маг вновь стоял в клубящемся дыму и распевал заклинания на странном и неведомом языке. И вновь комната, казалось, расширилась, и дым принял форму знакомой сцены и человеческих фигур.

Алькорез увидел Зал Аудиенций, в котором султаны Балха вершили правосудие над своими подданными. И сам он сидел на троне. Пред ним было высказано множество жалоб и требований справедливости. И Алькорез выносил по ним свои решения.

Затем вошёл Амаро, индусский маг. Он подошёл прямо к царскому трону и подал прошение. Султан хотел что-то ему ответить, но индус выхватил из-за пазухи нож и ударил его.

В тот же миг принц, который сидел, наблюдая за этим словно заворожённый, вскрикнул от ужаса и упал замертво, заколотый Амаро в сердце.

*

Перевод В. Спринский, июнь 2021

Тем не менее, этот инцидент сильно разозлил его в то время; и участь, которую он придумал для Амиры, была наиболее ужасной из всех мыслимых. Её история запомнилась надолго и о ней часто перешёптывались в королевской зенане ; хотя послужила ли она примером для того, чтобы удержать других от подобных проступков, оставалось спорным вопросом.

Амира была танцовщицей, что означало низкое происхождение; и её возвышение в глазах раджи не было воспринято с безоговорочным одобрением его законными жёнами. В сложившихся обстоятельствах для Амиры было крайне неблагоразумно продолжать любовную связь с миловидным молодым погонщиком слонов Рамой Дасом, поскольку вокруг было много бдительных глаз, способных заметить эту любовь, и завистливых языков, чтобы донести сплетни о ней Нихалу Сингху. За Амирой следили; и однажды был замечен некий мужчина, выходивший из её комнат в ранний утренний час. Этот мужчина не был с уверенностью опознан как Рама Дас; однако присутствия в этих священных пределах любого, кроме самого раджи, было достаточно, чтобы проклясть несчастную девушку.

Наказание, избранное Нихалом Сингхом, было столь же скорым, сколь и ужасным. Девушка была приговорена к смерти, которой обычно карали самых худших преступников; а её предполагаемый любовник, погонщик Рама Дас, в лучших традициях изысканной раджпутской жестокости был избран её палачом. Амиру заставили опуститься на колени и положить голову на каменную глыбу во дворе дворца, после чего огромный слон, которым правил Рама Дас, по сигналу погонщика поднял одну из своих громадных ног и обрушил её на голову танцовщицы, сокрушив её в кровавое месиво. Во время этого чудовищного испытания ни Рама Дас, ни Амира не проявили никаких признаков узнавания или эмоций; и тайно торжествовавший раджа, пожалуй, был разочарован таким поворотом событий. Через день или два молодой погонщик слонов пропал из Анапура, и никто не знал, то ли он был тайно устранён Нихалом Сингхом, то ли скрылся по собственной воле.

С тех пор прошло десять лет; и даже в памяти старших жён раджи эту историю затмило бессчётное множество более поздних скандалов и мелких дворцовых происшествий. И когда должность махаута Рагны, огромного слона, который на всех официальных церемониях носил самого раджу, освободилась после смерти погонщика, никто не связал бы полузабытого Раму Даса с новым претендентом Рамом Чандаром, который в знак своей пригодности дал обет взять на себя ответственность за Рагну и предоставил рекомендации, свидетельствующие о многолетнем верном и умелом служении махарадже штата Бунделькунд. И Нихал Сингх был бы последним из всех, кому могло прийти в голову, что мрачный неразговорчивый густобородый Рам Чандар и беспечный безбородый Рама Дас был одним и тем же человеком.

Каким-то образом, несмотря на наличие множества других претендентов, Рам Чандар всё же пробрался на желаемую должность. И поскольку он был умелым погонщиком, который, очевидно, овладел языком слонов до последних, тончайших интонаций, никто, даже его товарищи-махауты, не нашли причин для неодобрения или критики его назначения. Рагне, по-видимому, тоже понравился его новый погонщик; и вскоре между этими двумя сложилось то идеальное доверие и понимание, что часто возникают между махаутом и животным. Рагна, как подобает хорошо обученному слону, был мудр и образован во всём, что ему полагалось знать; но к тому же он научился некоторым новым манерам и грациозности под руководством Рама Чандара; и даже был обучен в частном порядке паре трюков, которые обыкновенно не входят в курс обучения парадного слона. Об этих последних никто и не догадывался, а Рам Чандар хранил непроницаемое молчание. И Нихал Сингх совершенно не подозревал о том странном сардоническом зловещем чувстве, с которым смотрел на него новый махаут из Бунделькунда.

Нихал Сингх ныне куда больше чем когда-либо ранее увлекался опиумом и всё меньше и меньше интересовался всеми прочими удовольствиями и развлечениями. Но теперь, когда ему исполнилось сорок лет, его министры по политическим причинам решили, что он должен взять ещё одну жену. Рани недавно умерла, не оставив ему наследника мужского пола; и её преемницей была выбрана юная дочь соседнего раджи Айялмеры. Были выполнены все необходимые приготовления, составлены подробнейшие протоколы, после чего был назначен день свадьбы. Нихал Сингх втайне скучал перед ожидавшей его перспективой, однако во всеуслышание безропотно принял свой королевский долг. Чувства невесты, похоже, были ещё более сомнительными.

День свадьбы расцветал жарким шафраном. Громадная процессия, движущаяся из Айялмеры, должна была доставить невесту в Анапур, а Нихал Сингх с другой великолепной процессией готовился встретить её пред вратами собственной столицы.

Это была восхитительная церемония. Нихал Сингх, сидевший в золотом, украшенном драгоценными камнями хаудахе на превосходном слоне Рагне, проплыл по улицам Анапура, сопровождаемый придворными вельможами на других слонах и небольшой армией всадников, кони которых были убраны роскошными попонами. Солдаты часто стреляли из джезайлей и пушек, а в толпе простолюдинов гремели музыкальные инструменты. Погонщик Рам Чандар, как всегда мрачный и невозмутимый, сидел на шее Рагны. Нихал Сингх, подкрепивший свои силы солидным куском своего любимого наркотика, был столь же бесстрастен, восседая на своих вышитых подушках в хаудахе.

Процессия выступила через открытые ворота Анапура, и тогда на некотором расстоянии от неё в облаке летней пыли взорам всех предстал приближающийся кортеж невесты и её свиты, образующий не менее блистательное и пышное построение, чем то, которое возглавлял Нихал Сингх.

Когда две процессии оказались совсем рядом, произошло событие, которое не было заранее подготовленной деталью церемонии. По тайному сигналу Рама Чандара, воспринятому и понятому только одним слоном, Рагна внезапно остановился, сунул хобот в большой хаудах у себя на спине, крепко охватил им Нихала Сингха и самым непочтительным и унизительным образом вытащил раджу наружу, толкнул его так, что тот упал на колени в дорожную пыль и заставил склонить голову в прах перед приближающимся паланкином невесты. Затем, прежде чем ошеломлённая толпа осознала, что он делает, Рагна поднял одну из своих передних ног и преспокойно принялся раздавливать ею голову раджи в плоскую бесформенную массу. Затем, дико трубя, угрожая всем, кто стоял у него на пути и, по-видимому игнорируя отчаянные сигналы и команды своего погонщика, Рагна прорвался сквозь толпу и быстро растворился в ближайших джунглях, всё ещё неся на себе Рама Чандара и пустой хаудах.

Посреди смятения и ужаса возобладало предположение, что Рагну охватило свирепое безумие, которому иногда бывают подвержены слоны. Когда было восстановлено некое подобие порядка, за ним последовал отряд всадников раджи, вооружённых джезайлями. Они нашли его через час, мирно пасущимся на поляне в джунглях без своего погонщика, и уложили слона одним залпом, не доверяя его вернувшейся внешней кротости.

Предположение о том, что Рагна обезумел, было охотно принято всеми; никто даже не подумал о Раме Дасе и смерти Амиры десять лет назад. Однако исчезновение нового махаута Рама Чандара оказалось не меньшей загадкой, чем случившееся ранее исчезновение Рамы Даса, если бы кто-то вздумал провести с ним параллель. Тело Рама Чандара не было найдено, и никто не знал наверняка, был ли он убит Рагной в дремучих джунглях или бежал из Анапура опасаясь оказаться привлечённым к ответственности за поведение Рагны. Однако бешеные слоны склонны изливать свою злобу на всех доступных им жертв, даже на своих собственных махаутов; поэтому считалось весьма маловероятным, что Рам Чандар сумел сбежать.

*

*

*

Примечания

1. Женская половина дома в Индии (хинди)

2. Джезайл, или джезайль (перс.) — традиционное длинноствольное дульнозарядное ружьё в Центральной Азии.

*

Завершив рассказ 29 декабря 1930 года, Смит описал его Лавкрафту как «..."мрачный и ужасающий"; но [Фарнсуорт Райт] может принять его, так как он не связан со сверхъестественным и совсем не поэтичный. Идея сюжета очень похожа на историю, которую я продал "Черному коту" еще в детстве» (Смит ссылается на свой рассказ “Махаут”, впервые опубликованный в "Черном коте" в августе 1911 года). Фарнсуорт Райт принял рассказ для выпуска "Восточных историй" в августе 1931 года и заплатил Смиту в общей сложности четырнадцать долларов.

*

Перевод В. Спринский, май 2021

— Это не шутка, — серьёзно сказал мой друг. — Однако если ты в самом деле хочешь встретиться с призраком, я легко могу это устроить. Этот дом, шестикомнатное бунгало, принадлежащий некоему Юсуфу Али-Бора, сейчас занимает дух, который, похоже, считает его своей исключительной собственностью.

Два года назад там жил мусульманский купец Мохаммед Дин с семьёй и слугами. Однажды утром они нашли купца мёртвым — с ножом в сердце, но при этом не обнаружили никаких следов убийцы, личность которого до сих пор остаётся нераскрытой.

Семья Мохаммеда Дина уехала, и этот дом был сдан какому-то парсу, приехавшему сюда по делам из Бомбея. Однако он внезапно покинул дом около полуночи, а на следующее утро рассказал дикую историю о том, как столкнулся с несколькими бестелесными духами, описав главного из них как Мохаммеда Дина.

После него в этом доме последовательно сменилось несколько жильцов, но их пребывание в нём как правило было кратковременным. Все они рассказывали истории, похожие на рассказ парса. Постепенно дом приобрёл дурную репутацию, и найти новых арендаторов стало невозможно.

— А сам ты когда-нибудь видел призрака? — спросил я.

— Да, я провёл там ночь, вернее часть ночи, потому что уже около часа выскочил из окна. Мои нервы были недостаточно крепкими, чтобы выдержать это дольше. Больше ни за какие деньги не войду в этот дом.

Рассказ Николсона лишь укрепил моё намерение поселиться в доме с привидениями. Вооружённый решительным неверием в сверхъестественное и ещё более твёрдым намерением доказать, что всё это полнейшая чушь, я чувствовал себя способным потягаться со всеми призраками Индии, как местными так и всеми прочими. Я был совершенно уверен в своей способности разгадать тайну дома, если таковая вообще существовала.

— Мой друг, — час спустя сказал Николсон Юсуфу Али-Боре, — хочет провести ночь в вашем бунгало с привидениями.

Человек, к которому он обратился, толстый невысокий мусульманин, посмотрел на меня с любопытством.

— Дом к вашим услугам, сахиб, — сказал он. — Я полагаю, сахиб Николсон рассказал вам об опыте предыдущих жильцов?

— Да, — ответил я. — Если это не выдуманная история, то здесь наверняка затевается какой-то обман, и я предупреждаю вас, что плут не останется невредимым. У меня с собой заряженный револьвер, и я без колебаний воспользуюсь им, если встречу каких-нибудь бесплотных духов.

Юсуф в ответ лишь пожал плечами.

Он дал нам ключи, и мы отправились к бунгало, которое находилось всего в нескольких минутах ходьбы. Когда мы добрались до него, уже наступила ночь. Николсон отпер дверь, мы вошли, зажгли лампу, которую я принёс с собой, и отправились на осмотр. Мебель состояла из пары чарпай [1], трёх табуретов, старого дивана полностью лишённого подушек, сломанной панкхи [2], трёхногого стула и ветхого ковра. Всё было покрыто слоем пыли; жалюзи нервно дребезжали, а все двери скрипели. Другие комнаты были скудно меблированы. Я мог слышать, как во тьме бегают крысы. К дому примыкал заросший тростником участок с одиноким фиговым деревом. Николсон сказал, что призрак обычно появлялся в одной из комнат с окном, выходящим на этот участок, и я выбрал именно эту для того чтобы провести в ней ночь. Это было подходящее место для призраков. Потолок уныло провис, а единственная чарпая, которая здесь стояла, выглядела шаткой.

— Спи спокойно, — сказал мне Николсон. — Ты найдёшь атмосферу этого облюбованного духами места весьма благоприятной для сна.

— Крысы! — воскликнул я.

— Да, здесь полно крыс, — ответил он, выходя

Поставив лампу на табурет, я с некоторыми опасениями улёгся на чарпаю, не уверенный в её устойчивости. К счастью, они оказались необоснованными, и, положив рядом с собой револьвер, я достал газету и начал читать.

Прошло несколько часов, но ничего необычного так и не произошло. Призрак не материализовался, и около одиннадцати, когда мой рафинированный скептицизм значительно укрепился и мне стало немного стыдно за те сто рупий, которые моему другу придётся отдать мне на следующее утро, я лёг и попытался заснуть. Я не сомневался, что моя угроза Юсуфу Али-Боре насчёт револьвера заставила его изменить все планы по моему запугиванию, которые могли быть предприняты.

Едва я закрыл глаза, как все двери и окна, которые скрипели и стучали весь вечер, снова оживились. Подул лёгкий бриз, и ставня, висевшая всего на одной петле, начала выстукивать мелодию о стену. Крысы засуетились с удвоенной энергией, а одна из них, наиболее усердная, принялась грызть что-то в углу и занималась этим около часа. Спать было решительно невозможно. Мне казалось, что в воздухе слышны шептания, а однажды почудилось, что я слышу тихие шаги, будто кто-то ходит и бродит по пустым комнатам. Меня охватило смутное ощущение жути, и потребовалось очень большое умственное усилие, чтобы убедить себя в том, что все звуки были вызваны исключительно разыгравшимся воображением.

Наконец бриз стих, перекошенная ставня перестала стучать, крыса прекратила грызть, и когда восстановилась относительная тишина, я заснул. Спустя пару часов я проснулся, и, достав часы, увидел, что хотя свет лампы потускнел, стрелки показывали два часа ночи. Я уже собирался повернуться на другой бок, когда вновь услышал загадочные шаги, на этот раз довольно громкие. Они, казалось, приближались к моей комнате, но, достигнув соседнего помещения, внезапно смолкли. Я прождал в мёртвой тишине пять минут, нервы мои были на пределе, а кожу головы покалывало.

Затем я осознал, что между мной и противоположной стеной кто-то есть. Сначала это была смутная тень, но пока я смотрел, она сгустилась и обрела тело. От него исходил какой-то фосфоресцирующий свет, окружая его бледным сиянием.

Лампа вспыхнула и погасла, но фигура по-прежнему оставалась видна. Это был высокий человек в развевающемся белом халате и синем тюрбане. У него была густая борода и глаза, похожие на горящие угли,. Его пристальный взгляд был устремлён на меня, и я почувствовал, как по спине пробежали холодные мурашки. Мне хотелось закричать, но язык словно прилип к нёбу. Фигура шагнула вперёд, и я заметил, что халат на груди был красным, как будто от пролитой крови.

Несомненно, это был призрак Мохаммеда Дина. История Николсона оказалась правдивой, и на мгновение моя убеждённость в том, что сверхъестественное является полной чушью, полностью рассыпалась в прах. Но только на мгновение, поскольку я вспомнил о том, что у меня есть револьвер, и эта мысль придала мне храбрости. Возможно, это всё-таки был чей-то умелый трюк, и во мне поднялся гнев и решимость не позволить ловкачу уйти невредимым.

Быстрым движением я поднял оружие и выстрелил. Фигура находилась не более чем в пяти шагах, промахнуться было невозможно, но когда дым рассеялся, она не изменила своего положения.

Фигура начала приближаться, не издавая ни звука, и через несколько секунд оказалась рядом с чарпаей. Собрав воедино остатки мужества, я поднял револьвер и трижды нажал на спусковой крючок, однако без всякого видимого эффекта. Я швырнул оружие в голову фигуры, и через мгновение услышал, как оно ударилось о противоположную стену. Призрак, хоть и видимый, был неосязаем.

Только теперь он начал исчезать. Сначала очень медленно, затем всё быстрее, и вскоре я мог различить лишь его очертания. Ещё мгновение, и всё исчезло, кроме контура одной руки, которая неподвижно висела в воздухе. Я встал и сделал шаг к ней, но резко остановился, потому что очертания снова начали наполняться красками, рука становилась плотнее и темнее. Теперь я заметил кое-что, чего раньше не видел — на среднем пальце, казалось, был надет массивный золотой перстень с каким-то зелёным камнем, вероятно, изумрудом.

Рука начала медленно двигаться мимо меня к двери, ведущей в соседние апартаменты. Я зажёг лампу и последовал за ней, отбросив весь страх и желая найти объяснение этому феномену. Я слышал тихие шаги под рукой, как будто её хозяин, пусть и невидимый, всё ещё присутствовал здесь. Я последовал за ней через соседние апартаменты в следующие, где она остановилась и повисла неподвижно. Один палец был направлен в дальний угол, где стояла то ли табуретка, то ли тумба.

Словно побуждаемый какой-то силой, независимой от моей собственной воли, я подошёл и, подняв табуретку, обнаружил под ней маленькую деревянную шкатулку, покрытую пылью.

Обернувшись, я увидел, что рука исчезла.

Взяв шкатулку с собой, я вернулся в свою комнату. Шкатулка оказалась изготовленной из очень твёрдого дерева, и имела около десяти дюймов в длину, восемь в ширину и четыре в высоту. Она была лёгкой, и когда я потряс её, то внутри зашуршало. Я догадался, что это письма или бумаги, но не имея под рукой ничего, чтобы открыть шкатулку, я решил подождать до утра, прежде чем этим заняться.

Как ни странно, но вскоре я крепко уснул. Вы наверняка подумали бы, что человек вряд ли захочет спать сразу после встречи с бестелесным духом. Я не могу дать этому никакого объяснения.

Когда я проснулся, солнце уже светило в окно, и так уютно и безмятежно было ощущать себя посреди белого дня, что я подумал, не были все события этой ночи всего лишь сном. Однако лежащая рядом шкатулка убедила меня, что это не так.

Вошедший Николсон казалось был весьма удивлён и немного смущён, обнаружив меня в полном самообладании.

— Ну, — спросил он, — что случилось? Что ты видел?

Я пересказал ему всё, что произошло, и в качестве доказательства предъявил шкатулку.

Час спустя Николсон, вооружившись коротким туземным клинком и изрядно сквернословя, пытался её вскрыть. Наконец, это ему удалось. Внутри лежало несколько исписанных мелким почерком листов бумаги и письма, большинство из которых были адресованы Мохаммеду Дину.

Бумаги в основном состояли из докладных записок и деловых отчётов, которые обыкновенно пишут торговцы. Они были написаны на скверном урду, безнадёжно перемешаны, и хотя все они были датированы, разобраться в них было непростой задачей. Письма в основном касались деловых вопросов, однако некоторые, написанные весьма красивым почерком, были от двоюродного брата Мохаммеда Дина, некоего Али Багха, торговца лошадьми из Агры. Они тоже, за исключением одного, были вполне обычными. Прочтя письмо, Николсон нахмурил брови, а затем протянул листок мне. Бо́льшая часть письма будучи малоинтересной, не осталась у меня в памяти, но я помню, что последний абзац звучал так:

Я не понимаю, откуда ты получил эти сведения и почему ты хочешь воспользоваться ими, чтобы меня погубить. Всё это правда. Если у тебя есть хотя бы капля любви ко мне, воздержись.

— Что это значит? — задумался Николсон. — Какой тайной владел Мохаммед Дин, которую он мог использовать, чтобы погубить своего двоюродного брата?

Мы внимательно просмотрели бумаги и в самом низу шкатулки обнаружили следующую, датированную 17 апреля 1881 года согласно нашему летоисчислению:

Сего дня я нашёл письма, которые давно искал. Они подтверждают то, что я знал уже давно, но до сих пор не мог доказать. Али Багх — мошенник, главарь большой шайки. Стоит мне только передать их в полицию, и его потащат в тюрьму, где он будет отбывать наказание в течение многих лет. Это станет хорошей местью — по крайней мере она ркажется хотя бы частичной компенсацией за весь тот ущерб, который он мне причинил.

— Это объясняет, о чём писал Али Багх, — сказал Николсон. — Мохаммед Дин оказался настолько хвастлив, чтобы написать ему, сообщив, что он знает о его вине и намерен доказать её.

Далее было ещё несколько листков, написанных другой рукой за подписью некоего Маллека Хана. Этот Маллек Хан, по всей видимости, был другом Али Багха, а листы имели форму писем. Но поскольку они не имели складок, было совершенно очевидно, что письма эти остались неотправленными.

Сообщения касались вполне конкретных мошеннических схем, а также упоминались имена ряда вовлечёных в них людей. Очевидно, это были те самые доказательства, на которые ссылался Мохаммед Дин, угрожая передать их полиции.

Больше ничего интересного не было, кроме следующей записки, написанной рукой Мохаммеда Дина, датированной 21 апреля 1881 года.

Завтра я передам бумаги властям. Я слишком с этим затянул, и был весьма глуп. написав Али Багху.

Сегодня на улице я прошёл мимо человека, удивительно похожего на моего двоюродного брата… Я не уверен… Но если он и правда здесь, то да поможет мне Аллах, ибо он не остановится ни перед чем…

Дальнейшее было неразборчиво.

— В ночь на 21 апреля, — сказал Николсон, — Мохаммед Дин был убит неизвестным лицом или лицами.

Он помолчал, а затем продолжил:

— У меня были кое-какие дела с Али Багхом, касающиеся лошадей, и этот невероятно порочный аферист вытянул из меня триста рупий. У него дурная репутация среди торговцев лошадьми, и полиция Агры уже давно усердно ищет доказательства его причастности к нескольким наглым схемам мошенничества. Маллек Хан, один из его сообщников, был арестован, предан суду и приговорён к пятнадцати годам тюремного заключения, но он отказался свидетельствовать полиции штата против Али Багха. Полицейские уверены, что Али Багх замешан в этом едва ли не больше, чем сам Маллек Хан, но ничего не могут сделать из-за отсутствия доказательств. Но если им отправить эти бумаги, как поступил бы несчастный Мохаммед Дин, если бы был жив, то это приведёт к аресту и осуждению Али Багха.

Я убеждён, что именно Али Багх убил Мохаммеда Дина. Его мотив несомненно состоял в том, чтобы предотвратить раскрытие своей виновности. На это указывают твой необычный ночной опыт и документы убитого. Однако мы ничего не сможем доказать и над твоей историей в суде лишь посмеются.

На дне шкатулки оставалось несколько чистых листов бумаги, и мой друг, произнося последние слова, вытряхнул их. Они выпорхнули на веранду, а вместе с ними выкатилось ещё что-то и теперь лежало, сверкая на солнце. Это был тяжёлый золотой перстень с изумрудом — тот самый который я видел на пальце призрака несколько часов назад.

Примерно через неделю, после того как Николсон отправил в полицию Агры бумаги с пояснительной запиской, некий Али Багх, торговец лошадьми предстал перед судом по обвинению в мошенничестве. Суд был недолгим, характер и репутация Али Багха сыграли против него, и поскольку было доказано, что он был главарём шайки, членом которой считался Маллек Хан, Али Багх был приговорён к несколько более долгому сроку, чем его сообщник.

___________

Примечания

1. Лёгкая плетёная кровать (хинди).

2. Подвесное опахало (хинди).

*

*

*

Перевод В. Спринский, май 2021