Я был довольно хорошо знаком с улицами Бенареса, как и мой друг, игравший роль сельского заминдара. Мы вышли на один из гхатов* и понаблюдали за купающимися людьми. Они постоянно ходили вверх и вниз, болтая на ходу. Рядом с тем местом, где мы сидели, появилось несколько больших зонтиков браминов, и жрецы приступили к своему ремеслу. Каждый верующий, выходя из реки, платил деньги и получал мазок краски на лоб. Неподалёку одетый в белое пандит толковал священные писания группе людей, состоявшей в основном из женщин. К кромке воды спустили паланкин, и из него вышел сверкающий драгоценностями раджа в богатых одеждах. Рядом с ним шёл садху**, слепой и голый, если не считать набедренной повязки.

Они проходили мимо нас рядом, бок о бок — богатые и бедные, слепые и зрячие.

Смеющиеся девушки поднимались по ступенькам, неся лотасы*** со святой водой. Это были девушки-наутч****, вероятно, пристроенные к одному из индуистских храмов. Одна из них, более красивая, чем остальные, привлекла внимание Рамы.

*) Каменное ступенчатое сооружение на берегу реки для ритуального омовения и/или место кремации.

**) Аскет.

***) Маленький сферический бронзовый или медный сосуд.

****) Танцовщицы, исполняющие эротические танцы.

[Остальная часть пролога отсутствует. Нижеследующий текст добавлен редактором на основе его понимания авторского замысла]

Он обратил моё внимание на это божественное создание, и мы оба наблюдали за ней несколько мгновений. Рама поинтересовался вслух, существовала ли когда-либо такая красавица, и заявил, что это большой позор, если в столь изысканных девушках не всегда можно отыскать добродетель.

Я заверил его, что подобная красота обязательно подразумевает добродетель и чистое сердце. Затем мы вступили в бурную дискуссию, обсуждая этот вопрос. В конце концов ему пришлось раскрыть секретные сведения, которые могли бы помочь ему выиграть спор.

Он рассказал мне о существовании некой рукописи, которую дал ему мой английский друг и соратник по имени Мэннинг. Рама провёл меня в свою комнату, где мы удивили Мэннинга своим прибытием. После объяснения причины нашего визита, Мэннинг подошёл к запертому шкафу, где, хорошо спрятанная среди его вещей, завёрнутая в потёртый чехол из овечьей шкуры, лежала потрёпанная рукопись. Мэннинг развернул старинные документы и отдал их мне, предупредив об их огромной исторической ценности и посоветовав мне взять их к себе, чтобы прочесть на досуге. Эта самая рукопись сейчас находится перед вами в расшифрованном виде; что же касается ответа на наш спор, вы можете найти его сами.

Глава I

Это было в 1636 году, когда я, Али Заган, сын Альзима Загана, паши провинции Рум-Эли, простился со своим отцом и отправился в Стамбул.

С собой в сумке я нёс рекомендательное письмо к султану, которое передал мне мой отец. В этом письме он просил султана дать мне должность капитана янычар, так как я упросил своего отца разрешить мне присоединиться к этому знаменитому и привилегированному корпусу.

Поскольку мой отец был в большом фаворе у Нарада IV, я не боялся, что он откажется удовлетворить эту просьбу. О Аллах, хотел бы я, чтобы всё было не так! Тем не менее, мне почти не на что жаловаться. Всё случившееся было делом моих собственных рук, и я получил по заслугам. Но я не был единственным. Многих мужчин постигла та же участь. Всем нам скоро суждено умереть, но смерть перестала меня пугать после всего, что я видел и сделал. В Раю, на небесах или в Аль-Арафе* я встречу [часть текста отсутствует]. Я знаю. На то воля Аллаха, чтобы я поскорее умер за него, и кто скажет Ему «нет»?

*) Пространство между адом и раем, судьба обитателей которого может перемениться как к лучшему, так и к худшему.

Как я уже говорил, я отправился в Стамбул с вышеупомянутым письмом при себе. Я путешествовал один, потому что не хотел брать с собой сопровождающих. Но путь был недолгим, мне оставалось всего пятьдесят миль. Я сидел верхом на быстром арабском скакуне и не сомневался, что доберусь до места назначения к ночи.

А теперь, похоже, мне лучше рассказать кое-что о себе. Сейчас мне двадцать восемь лет, но в то время, о котором говорится в начале этого повествования, мне было двадцать три. Во мне пять футов десять дюймов роста, и я довольно худощав. Мои волосы и глаза чёрные как уголь, а лицо необычно смуглое для турка. Многие приняли бы меня за араба, но, разумеется, я им не являюсь. Мои отец и мать, а также их родители были чистокровными турками. Одним из моих предков был тот самый знаменитый Заган, который заставил султана Мухаммеда II отдать приказ о немедленном нападении на Константинополь. Результат известен всем.

Многие люди называют меня красивым, и хотя я не хочу, чтобы читатель считал меня тщеславным, должен сказать, что по моему личному мнению они правы. Я был хорошо, но скромно одет, и со мной мне был скимитар, которым пользовался Заган при осаде Константинополя или Стамбула, как мы его сейчас называем.

Этот клинок передавался в нашей семье из поколения в поколение, пока не перешёл во владение моего отца. На прощание он подарил его мне, сказав, чтобы я пользовался им как следует и только для защиты моей страны или её правителя. Во имя Аллаха, лучше бы я послушался его! Правда, меня бы сейчас не было в живых, но смерть за повелителя или страну — это славная смерть, и её нельзя сравнивать со смертью предателя.

Возможно, это и хорошо, что мои родители мертвы, потому что они никогда бы не вынесли того великого позора, который обрушился на меня. И чья вина в том, что я так опозорен? Должен сказать, отчасти она и моя, но у меня есть приятная привилегия перекладывать свои заботы на плечи других людей. Чьи плечи вы скоро узнаете.

Около часа дня я поднялся на вершину высокого холма и увидел на севере сверкающие крыши и мечети Стамбула. Между мной и ними лежала широкая равнина шириной в десять миль и Босфор, лист расплавленного серебра. К востоку от города, за Золотым Рогом, располагалась Пера, пусть и поменьше, но не менее красивая.

Сераль* и его окрестности были хорошо видны благодаря чистоте воздуха. Я подумал, что окажусь там ещё до захода солнца.

*) Дворец султана.

Я на несколько мгновений остановил своего коня, чтобы полюбоваться этой сценой, после чего продолжил свой путь. Внезапно до моего слуха донёсся стук копыт, и, обернувшись, я увидел всадника, поднимающегося на холм. Спустя мгновение он был рядом со мной, и мы обменялись приветствиями. Он был примерно моего возраста, но более светлокожим и несколько ниже ростом. Его конь был огромным чёрным арабским скакуном, в то время как мой был небольшим.

Несколько мгновений мы ехали в тишине, а затем он нарушил её, сказав:

— Я из Дамаска и являюсь племянником паши. Меня зовут Абдул Алькорез. Я еду в Стамбул.

— Я тоже, — ответил я. — Я сын паши Рум-Эли и племянник султана. Меня зовут Али Заган.

— Зачем ты едешь в Стамбул? — был его следующий вопрос.

— Чтобы присоединиться к янычарам. У меня рекомендательное письмо от моего отца к султану, с просьбой произвести меня в должность капитана. А зачем едешь ты, хочу я спросить?

— С той же целью. У меня тоже есть рекомендательное письмо. Если султан удовлетворит просьбу моего дяди, я тоже стану капитаном.

— Надеюсь, что так и произойдёт, — был мой ответ.

Несколько мгновений никто из нас не произносил ни слова. Абдул сделал это первым.

— Ты когда-нибудь раньше бывал в Стамбуле? — спросил он.

— Да. Я ездил туда со своим отцом два года назад. А ты?

— Я никогда не был там раньше.

— Тогда ты получишь удовольствие, — ответил я.

— Будь добр, объясни эти слова.

— Это легко сделать, — сказал я. Поскольку ты никогда раньше не был в Стамбуле, новизна этого места доставит тебе удовольствие

— Да, полагаю, это так. Но скоро мы всё увидим сами. Если результат будет не таким, как ты сказал, я назову тебя лжецом.

— Я обещаю, что у тебя не будет причин для этого.

— Возможно, что и нет. Посмотрим. У меня должны быть доказательства, прежде чем я поверю.

— Если бы всем людям требовались доказательства, прежде чем они поверят, то верить было бы почти не во что.

— Ты говоришь правду. Впредь я не стану сомневаться в твоих словах.

— Это было бы лучше всего, Абдул. Уверяю, что я никогда в жизни не лгал. Я не женат.

Абдул разразился смехом.

— Я тоже, — сказал он. — Следовательно, ты можешь считать, что я не больший лжец, чем ты сам. Когда мужчина женат и супруга застаёт его за разговором с какой-нибудь незамужней женщиной через садовую ограду, он должен придумать ложь, чтобы развеять её подозрения. Одна ложь ведёт к другой, и когда человек говорит много, ты никогда не сможешь угадать, лжёт он или говорит правду. Поэтому, скажу я, лучше всего говорить правду, за исключением тех случаев, когда ложь необходима для сохранения жизни и не вредит ничему, кроме репутации лжеца.

— Согласен с тобой, — сказал я, — но если ты будешь говорить так и дальше, я поверю, что ты философ.

— Так и есть. Покажи мне человека, который не философ или не был им никогда, и я покажу тебе идиота.

— И этот идиот окажется тем же самым человеком?

— Разумеется. Я не знаю ни одного исключения из этого правила. Держу пари, с тобой всё обстоит точно так же.

— На самом деле я никогда не забивал себе этим голову. Так что ты не можешь сказать, что я проиграл или выиграл пари.

Теперь мы были у подножия холма, на низкой равнине или в долине. Вдоль дороги было много ферм, и на зелёных пастбищах паслось немало тучной скотины.

Время от времени мы двигались мимо виноградников, где мужчины и женщины в ярких одеждах собирали сочные гроздья винограда. Они пристально смотрели на нас, когда мы проезжали мимо, но быстро возвращались к своей работе, поскольку путешественники не были редкостью в этом густонаселённом регионе.

Абдул ехал молча, казалось, не слыша и не видя ничего из того, что происходило вокруг нас. Долгое время я не решался коснуться его внезапно накинутой вуали молчаливости. Возможно, я был слишком потрясён. Во всяком случае, я не пытался этого сделать.

Только после того, как мы оставили за собой много миль, он заговорил. Мы только что проехали через деревню и находились всего в нескольких милях от берегов Босфора. Внезапно он перевёл лошадь на шаг. Я сделал то же самое. Я скорее почувствовал, чем понял, что он собирается что-то сказать. Что именно, я не знал.

— Ты, несомненно, удивляешься, почему я молчал, — сказал он.

— Да, — ответил я. — Продолжай.

— Я размышлял над проблемой, которая сильно беспокоила меня в последнее время.

— И в чём же состоит эта проблема, если она должна занимать твой разум настолько сильно, что ты не представляешь, что происходит вокруг тебя? Держу пари, ты не знаешь, что мы только что проехали через город.

— Ты победил! — ответил он. — А теперь перейдём к моей проблеме.

— И какова же она? — нетерпеливо спросил я.

— Исключительно необычная, — ответил он.

— Но как её можно описать?

— Этого я не знаю. Но я изложу факты по ходу рассказа. История не очень длинная, и в некотором смысле поразительная.

— Как зовут эту женщину? — внезапно спросил я.

Он был явственно поражён.

— Откуда ты знаешь, что в ней замешана женщина? — спросил он.

— О, обычно так и бывает. В основе всего находится женщина, и если ты будешь искать достаточно долго, то найдёшь её. Это одно из правил, откуда не может быть исключений.

— Так ты тоже философ, не так ли? — спросил Абдул. — Я мог бы догадаться об этом, поскольку ясно вижу, что ты не идиот.

— Слава Аллаху, это единственное, чем я не являюсь, — сказал я.

— Теперь я расскажу тебе о своей проблеме, — сказал Абдул. — Как ты сказал, за всем этим стоит женщина. Это я признаю без утайки. Но есть кое-что ещё, хотя в чём тут дело, я не имею ни малейшего представления. Вот эта история.

Два года назад я отправился в Бейрут с письмом от моего дяди к богатому торговцу по имени Ильдерим Хан. И вот тут появляется женщина. Ильдерим пригласил меня погостить у него дома несколько дней, и я, конечно, согласился. На второй день, прогуливаясь по саду, я заметил девушку лет восемнадцати. Лицо её скрывалось под плотной вуалью, но я не обратил на это внимания, так как в этом не было ничего необычного. Но впоследствии мне было суждено найти в этом особое значение. Желая поближе рассмотреть девушку, я прошёл мимо неё, бросив небрежный взгляд в её сторону. Я заметил, что она была богато одета и очень красива. К моему великому удивлению, девушка шла быстро, как будто хотела обогнать меня. Проходя мимо, она сунула мне в руку листок бумаги и пошла дальше, как ни в чём не бывало. Когда она ушла, я развернул листок и взглянул на него. Но вступительные слова заставили меня сунуть его в карман и двинуться дальше с напускным безразличием, которого я не чувствовал. После, немного побродив по саду, я вернулся в дом. Я отметил факт, которого раньше не замечал, а именно тот, что в саду было несколько слуг. Только оказавшись в безопасности в своей комнате, я вынул бумагу из кармана. Тогда я развернул её и прочитал всё это. Вот это действительно была проблема! Письмо, если его можно так назвать, несло следующее содержание:

За мной постоянно наблюдают. Я знаю, что сильно рискую, пытаясь передать вам это послание. По вашему лицу я поняла, что вам можно доверять. Я племянница султана, который заточил меня здесь, потому что я отказываюсь выходить замуж за Бикри Мустафу, его друга. Встретимся сегодня вечером, если это возможно, под большим ливанским кипарисом у ворот. Есть много деталей, которые я в настоящее время не могу объяснить.

Фатима, племянница Мурада.

В тот день в караван-сарай прибыл гонец с посланием от моего дяди-паши, приказывающим мне немедленно возвращаться в Дамаск. Мой дядя предполагал, что заболел лихорадкой и, думая, что вот-вот умрёт, послал за мной. Разумеется, я должен был отправиться в Дамаск в тот же момент. Но дядя оправился от лихорадки, вопреки предсказаниям нескольких арабских врачей, которые будто бы сказали ему, что он умрёт.

— С тех пор, — продолжал Абдул, — я ничего не слышал о племяннице султана Фатиме и не видел её, хотя часто задаюсь вопросом, что с ней стало. Вполне вероятно, что её заставили выйти замуж за Бикри Мустафу.

— Разумеется, — сказал я, — ты влюблён в неё, и проблема, о которой ты говорил, заключается в том, что с ней стало. Твой ответ, как ты говоришь, выглядит наиболее вероятным, но из её попытки заставить тебя помочь ей сбежать, становится очевидным, что она девушка с сильным духом. Поэтому, если она проявила такое большое отвращение к браку с Бикри Мустафой, то, возможно, покончила с собой, чтобы не стать его женой.

К этому времени мы приблизились к берегам Босфора. Он с обеих сторон от края до края был усеян кораблями и лодками, и его пересекали несколько мостов*.

*) Так в оригинале. На самом деле первый мост через Босфор был построен только в 1973 г. Вероятно, вместо «Босфор» следует читать «бухта Золотой Рог», первый мост через которую был построен при Юстиниане.

Когда мы проезжали через один из них, солнце склонилось к западу и скрылось из виду. Некоторое время золотой свет мерцал на мечетях, а затем, под крик муэдзина, возвещавшего час вечерней молитвы, погас, и его место занял тусклый сумрак.

Абдул и я прошли сквозь толпу и, когда стемнело, проехали через Высокую Порту к воротам Сераля.

Начали загораться огни, и дворец султана сиял со всех сторон.

Евнух забрал наших лошадей и осведомился, какое у нас дело к султану.

Абдул ответил, и нам разрешили войти в Сераль. Другой раб встретил нас и, узнав, чего мы хотим, вышел из комнаты.

Через несколько минут он вернулся с известием, что падишах даст нам аудиенцию.

Нас провели через множество анфилад и комнат, обставленных с такой роскошью, какой я никогда раньше не видел. Их великолепие и сверкающие бесценные сокровища слепили мне глаза, и я не представлял, куда иду. В одной из комнат, мимо которых мы проходили, я услышал смех, звуки музыки и танцев и на одно мимолётное мгновение увидел через открытую дверь видение рая. Секунду спустя оно исчезло, и мы вошли в другие апартаменты. Затем мы остановились, и я понял, что нахожусь в присутствии султана.

Глава II

По меньшей мере десять секунд мой разум был в смятении. Великолепие зала, в который мы вошли, превосходило все остальные. Трон султана, сделанный из чистого золота и серебра, усыпанный тысячами бесценных драгоценных камней, превосходил по великолепию все троны, о которых я когда-либо слышал или читал.

Он был установлен на возвышении, примерно в футе от пола. Это возвышение, а также весь пол вокруг были устланы бесценными коврами, стоимость которых намного превышала их вес в золоте. Все они были расшиты великолепными изысканными картинами, изображающими сцены из жизни умерших султанов. На одном была изображена осада Константинополя, а на другом — разгром Баязета Тамерланом.

Увидев это, я пришёл в ужас, ибо, как всем известно, наша религия запрещает изображение человеческого облика. В конце концов я списал это на какой-то пьяный каприз султана или на влияние Бикри Мустафы.

Но продолжим рассказ.

Справа от султана стоял Бикри Мустафа, убранный во всё великолепие, которое только можно было купить за деньги, а слева от него великий визирь, одетый немного скромнее.

Зал был освещён бесчисленными светильниками из золота и серебра, подвешенными к потолку на длинных цепях из тех же металлов.

Неописуемо сладкий и тонкий аромат наполнял комнату, оказывая странное воздействие на мои чувства. Вначале зал и все кто в нём были, казалось, раскачивались взад-вперёд как при землетрясении. Затем пришло ощущение лёгкости, парения в воздухе, после чего я, похоже, пришёл в себя, и всё оказалось таким же нормальным, как всегда.

На стенах были развешаны гобелены с вышитыми деревьями и цветами, придавая им мягкость и красоту, скрывая находящиеся под ними дерево и камень. По обе стороны возвышения стояли шесть стражников, вооружённых до зубов и великолепно одетых. Ещё двое стояли перед ним.

Мурад велел нам пройти вперёд, и Абдул, стоявший первым, подошёл к нему и, опустившись на колени, вручил своё письмо. Падишах прочитал его в тишине, а затем сделал мне знак выйти вперёд. Я так и сделал и вручил ему своё письмо. Прочитав это, он сказал нам:

— Неделю назад среди янычар произошёл мятеж, который нам пришлось подавить решительными мерами. В результате три капитана сейчас находятся в аду, и их места ещё вакантны. Вы можете занять два из них. Отнесите это кольцо аге, которого вы найдёте в казармах, и скажите ему, что мы желаем, чтобы каждому из вас была предоставлена рота для командования.

Мурад снял с пальца тяжёлое кольцо с печаткой и отдал его мне. Мы немедля покинули тронный зал и направились к выходу из дворца, ведомые весьма предупредительным евнухом.

Моё сердце пело от радости, когда я проезжал через Высокую Порту, и не сомневаюсь, что Абдул чувствовал себя так же.

Я стал капитаном янычар через пять минут после того как вручил султану письмо моего отца. Неудивительно, что я был так рад.

И всё же, как я уже отмечал, для меня было бы гораздо лучше, если бы это прошение не было так легко удовлетворено. Если бы я знал, что ждёт меня в ближайшем будущем, я не чувствовал бы себя таким счастливым. Хорошо, что мы, ничтожные смертные, не можем сказать, что случится с нами завтра. Если бы это было возможным, мы бы беспрестанно ощущали себя несчастными.

Уже совсем стемнело, и нам нелегко было найти дорогу к казармам. Наконец мы добрались до них и, показав печатку падишаха недоверчивому часовому, въехали через ворота на территорию, окружающую казармы. Взошла луна, и я впервые увидел свой будущий дом в мерцании лунного света. В то время это произвело на меня крайне необычное впечатление.

Представьте себе ряд высоких зданий, поднимающихся из земли и стоящих кругом посреди большого голого пустынного двора. Представьте эти здания призрачно тихими, в ярком лунном свете, с вашей собственной чёрной тенью и тенью вашей лошади на земле перед вами; и вы, возможно, получите какое-то смутное представление о том, что предстало перед моим взором.

Абдул смело подъехал к двери здания, которое, как сообщил нам часовой, занимали ага и капитаны.

Спешившись, он громко постучал в дверь — раз, другой, третий. Через несколько мгновений её открыл полуодетый капитан, который резко спросил, какого дьявола нам нужно.

Абдул ответил на его вопрос так вежливо, как только мог в данных обстоятельствах. Офицер издал громкий призывный рёв, на который словно из ниоткуда появился солдат и увёл наших лошадей.

Затем капитан велел нам следовать за ним и повёл нас вверх по узкой винтовой лестнице на второй, самый высокий этаж дома.

Он постучал в дверь, и ему ответил голос, приглашающий войти. Капитан быстро подчинился, открыв дверь и зайдя внутрь. Мы последовали его примеру и оказались в большой, но довольно просто обставленной комнате. Она освещалась двумя латунными лампами, подвешенными к потолку на цепях из того же металла.

За столом сидел мужчина средних лет с седыми волосами и бородой, занятый написанием письма или чего-то подобного. Он резко поднял голову, когда мы вошли, а затем снова склонился к своей работе. Но в тот момент я хорошо рассмотрел его лицо и навсегда запечатлел его в своей памяти. Оно было суровым, но добрым, однако при этом на нём не было никаких признаков слабости. Нос был выдающийся и слегка орлиный, глаза тёмно-серого цвета. Подбородок выглядел твёрдым и волевым, рот несколько крупноватым, а лицо в целом несколько бледным для турка. Таков был Исмаил-паша, ага янычар.

Закончив писать, он поднял глаза и заговорил:

— Чего ты хочешь? — был его вопрос.

Абдул подал ему перстень с печаткой падишаха и рассказал нашу историю. Исмаил слушал молча.

— Ваши имена? — спросил он, когда тот закончил.

— Абдул Алькорез, — ответил мой товарищ.

— Али Заган, — произнёс я.

— Ты случаем не потомок того Загана, известного тем, что посоветовал Мухаммеду II напасть на Стамбул? — спросил ага.

— Да, — ответил я.

— Абеука, сказал Исмаил, — отведи этих людей в их комнаты. Утром я сообщу им подробности относительно их рот, которыми в настоящее время командуют люди, служащие в них. Али и Абдул пройдут необходимое обучение, и когда это будет сделано, примут командование. А теперь все вон!

Глава III

На следующее утро я проснулся, чувствуя себя полностью отдохнувшим после сна. Он был глубоким, спокойным и совершенно лишённым каких-либо грёз о будущем. Сначала это показалось мне странным, но после небольшого размышления я пришёл к выводу, что это связано с тем, что накануне я много и долго ехал верхом.

Впоследствии мне казалось странным, что мои мысли утром новой эпохи моей жизни были заняты такими мелочами, и всё же это было так. Я не могу как следует объяснить это, поэтому вынужден списать всё на некоторую эксцентричность своего характера или темперамента.

Но не буду утомлять читателя, приводя ещё какие-либо примеры подобного рода, поскольку сообщил об этом уже достаточно. Я продолжу рассказ и оставлю его нить неразорванной, если только можно сказать, что я ещё не разорвал её. Я сам не уверен в этом вопросе и оставлю окончательное решение на усмотрение читателя.

Едва я встал и оделся, как вошли Абдул и Абеука. Впервые я хорошенько рассмотрел этого парня. Он был невысокого роста, плотный, но не толстый, и очень приятный на вид. Я прикинул, что ему было около двадцати пяти лет. У него были короткие чёрные волосы, а лицо такое же тёмное, как и у меня. Уши у него были большие и довольно рельефные, немного прижатые к голове огромным красным тюрбаном.

— Ты хорошо спал? — был первый вопрос Абдула.

— Очень крепко, — ответил я. — Где мы будем есть?

— В офицерской столовой, конечно, тупица, — сказал Абеука. — Но я забыл, что ты здесь новичок, — продолжил он, словно бы извиняясь.

Мы вышли из комнаты и спустились вниз в столовую, где уже сидели ага и капитаны.

Трапеза была довольно приятной, и после того как она закончилась, некоторые из капитанов проинструктировали Абдула и меня в плане строевой подготовки. Обучение было очень простым, и в тот же день мы приняли командование переданными нам ротами. Они были сформированы из хорошо одетых, сытых и хорошо оплачиваемых мужчин, большинство из которых вступили в корпус из-за привилегий, которые он предоставлял. В каждой роте было около пятисот человек, а все воинские силы в Константинополе составляли около пятнадцати тысяч. Остальная часть корпуса была разбросана по всей Османской империи. Все силы состояли из ста тысяч янычар и около четырёхсот тысяч иррегулярных войск, называемых джамаками, которые были прикреплены к корпусу и сражались бок о бок с ними в строю.

Казармы янычар в Стамбуле были отделены от казарм других войск, состоящих из кавалерии, пехоты и башибузуков. В то время с нами было только две роты или полка джамаков, и они находились под контролем аги.

Воинские учения заняли у нас около двух часов, и когда они закончились, Абдул и я обнаружили, что мы вольны делать всё что нам заблагорассудится до конца дня.

Поэтому мы покинули казармы и в наших ярких мундирах капитанов янычар прогуливались по улицам Константинополя, праздно обсуждая всё, что привлекало наше внимание.

— Ты заметил, — спросил я, когда темы для разговора начали иссякать, — недовольные выражения на лицах людей?

— Да, — ответил Абдул. — Это довольно странно. Что ты об этом думаешь?

— Я думаю, что, скорее всего, будет ещё один мятеж, — заметил я. — Не так давно уже был один.

— Если это так, я сделаю всё, что в моих силах, чтобы остановить это, — последовал ответ.

— Но это, вероятно, будет очень серьёзным. Я заметил недовольство во всех ротах, включая два полка джамаков.

— Но его можно легко подавить.

— Я так не думаю. У многих капитанов тоже угрюмые лица. Я также отметил множество подмигиваний и подталкиваний, которыми они обменивались за завтраком этим утром.

— Это серьёзно, — сказал Абдул. — Ты подсчитал, сколько из них выглядели недовольными?

— Здесь сорок три офицера, включая агу и нас самих. Из этих сорока трёх я насчитал тридцать шесть, которые выглядели недовольными. Многие из них, я думаю, принимали какое-то участие в последнем восстании, хотя и не были настолько заметны, чтобы привлечь внимание султана. Наказаны были только зачинщики.

— Нам лучше поговорить об этом сегодня вечером с агой, — сказал Абдул. — Вероятно, это в самом деле настолько серьёзно, как ты говорил с самого начала.

— Нам лучше подождать, пока у нас не появится что-то более существенное, чем наши подозрения, — сказал я. — Мятеж не начнётся прямо сейчас.

— Пожалуй, нет. Мы можем только наблюдать и ждать. Можно быть уверенными, что вскоре мы узнаем что-то ещё.

Мгновение спустя наше внимание что-то отвлекло, и мы напрочь забыли о предполагаемом мятеже, который только что обсуждали.

Когда мы проходили мимо лавки продавца мечей, чтобы посмотреть на выставленное им оружие, человек в форме бостанджи*, или садовников султана, быстро подошёл к Абдулу и что-то прошептал ему на ухо. Мужчина был высоким и крепким и задыхался после долгого бега.

*) Бостанджи (от тур. bostancı «садовник») — лейб-гвардия султана, охранявшая султана и дворец и выполнявшая ряд других функций.

Абдул немного поговорил с ним, и по взглядам, брошенным в мою сторону, я понял, что они говорили обо мне. Наконец Абдул обратился ко мне:

— У этого парня есть новости о принцессе Фатиме, — сказал он. — Этот человек пойдёт с нами, и всё расскажет.

Мы пошли по улице, совершенно не обращая внимания на гримасы продавца мечей, который кричал нам вслед, вопрошая, не хотим ли мы оружие.

Едва посланник произнёс дюжину слов, как мы услышали шум и крики позади нас и, оглянувшись, увидели полдюжины человек в форме бостанджи, бегущих к нам, с криками:

— Стоять! Вор!

— Нас преследуют, — крикнул посланник, переходя на бег. Абдул и я без промедления последовали за ним. Хорошо, что мы так поступили, потому что если бы мы остановились, бостанджи схватили бы нас быстрее, чем можно об этом рассказать!

В бешеном темпе мы пересекали улицу за улицей, постоянно подвергаясь опасности быть остановленными в любой момент людьми, мимо которых пробегали.

Крики: «Держи вора!» становились всё слабее по мере того, как мы уносились дальше, и, наконец, перестали долетать до нашего слуха. Совершенно обессиленные, мы опустились на ступеньки большого здания.

Когда мы отдышались, посланник продолжил свой рассказ. Суть его заключалась примерно в следующем: принцесса Фатима, которую султан держал в заточении во дворце, подкупила его, чтобы он передал послание молодому капитану янычар по имени Абдул Алькорез. Посланник покинул дворец, преследуемый по пятам, и направился в казармы. Там он узнал, что капитан отсутствует, и отправился на его поиски.

Сообщение было следующим:

«Проберись на территорию дворца сегодня вечером. Перелезь через стену. Приходи на восточную сторону Сераля и жди меня под большими ливанскими кедрами, которые ты там найдёшь. Я приду встретить тебя ровно в двенадцать, если только мне не помешает какое-нибудь непредвиденное событие. Возьми с собой моего двоюродного брата Али Загана. Мой дядя-султан всё больше приходит в ярость из-за моего отказа жениться на Бикри Мустафе. Он слишком сильно любит меня, чтобы принуждать к этому силой, поэтому старается утомить меня заточением. Это дело окажется для него более трудным, чем он думает. Ты можешь полностью доверять посланнику».

— Ну, — сказал мне Абдул, — что ты об этом думаешь, Али? Должны ли мы попытаться это сделать?

— Конечно, — ответил я. — Я думал, ты был влюблён в эту госпожу.

— Я и влюблён, — сказал Абдул. Его лицо покраснело.

— А я её двоюродный брат, — произнёс я.

— В таком случае мы попытаемся это сделать. Мы сможем отлично перебраться через стену по верёвочной лестнице и забрать её с собой.

В этот момент мы услышали топот множества ног, и мгновение спустя наши отставшие преследователи появились из-за ближайшего угла. Они заметили нас и, рассредоточившись тонкой линией, чтобы помешать нашему побегу, бросились на нас с обнажёнными мечами.

— Тут нам не спастись, — сказал Абдул, взбегая на верхнюю ступеньку. Здесь наши ноги оказались на уровне голов бостанджи на улице. Раздалось несколько пистолетных выстрелов, и мы увидели, что драка нам не поможет. Тогда мы направили наши объединённые усилия на дверь дома. Она была прочной и, очевидно, хорошо заперта изнутри. Наконец она начала трещать.

Бостанджи с мечами в руках были на полпути к нам, поднимаясь по ступенькам. Мы нажали сильнее, и дверь начала подаваться. Мгновение спустя она упала внутрь, и мы втроём свалились прямо на нее. Один из преследователей уже добрался до верха лестницы.

Мы, все трое, быстро поднялись на ноги, направив на них взведённые пистолеты. Преследователи выстрелили первыми, но из-за сильного возбуждения промахнулись.

Абдул и я выпалили одновременно, и двое врагов упали.

Затем выстрелил наш приятель бостанджи, и ещё один преследователь повалился назад, увлекая за собой одного из своих товарищей. Число наших противников теперь сократилось до восьми. Нам необычайно повезло, и сами мы остались невредимыми.

После этого каждый из нас достал по второму пистолету и, когда враги приблизились, выстрелили в их гущу. Двое из них упали, поражённые в голову, а ещё один, пошатываясь, спустился по ступенькам с перебитой рукой. Теперь нам оставалось сразиться лишь с пятью.

Обезумев от ярости, оставшиеся пятеро бросились на нас. Мы встретили их обнажёнными скимитарами, и один упал под нашими ударами.

Волна битвы наконец начала спадать. Бостанджи, который принёс нам послание принцессы, пал, клинок врага пронзил ему сердце. Прежде чем нападающий смог вытащить его, я нанёс ему удар. Он упал с разрубленным плечом.

Теперь наши шансы были три к двум. Мы оба получили лёгкие ранения, но нам удалось вывести из боя ещё одного нашего противника.

Двое, которые теперь остались сражаться с нами, начали падать духом, и мы, несомненно, убили бы их, если бы не прибытие подкрепления. Я услышал дикий крик с улицы и, взглянув поверх оружия моего противника, увидел два десятка бостанджи, приближающихся к нам. Первый из них уже достиг подножия лестницы.

— Сопротивление бесполезно, — крикнул я Абдулу. Вместо ответа он сделал дикий выпад в сторону своего противника и отсёк ему руку с мечом между запястьем и локтем. Воин упал, точно подстреленный, и кровь потоком хлынула из его раны.

Мгновение спустя мы вдвоём добрались до последнего оставшегося. Он не стал дожидаться нашего натиска и с дикой скоростью помчался вниз по лестнице к своим товарищам, потеряв свой меч при бегстве.

Быстрым движением Абдул поднял оружие и, выйдя перед собравшимися бостанджи, швырнул меч в них, остриём вперёд и вниз. Один из преследователей упал с лезвием, наполовину пронзившим его правое плечо. Крик ярости вырвался из грудей всей двадцатки, и дюжина пуль пролетела мимо Абдула, при этом одна вырвала кусочек из его уха. Остальные пули впились в деревянную панель над дверью.

Мой друг насмешливым жестом поднёс пальцы к носу, а затем спокойно повернулся ко мне.

— Пойдём, — сказал он, — надо выбираться отсюда.

Мы побежали в другой конец комнаты. Там мы нашли открытую дверь и, пройдя через неё, столкнулись с изумлённым слугой, который, несомненно, пришёл посмотреть, из-за чего поднялся шум. Абдул вытащил один из своих разряженных пистолетов и, направив его в голову мужчины, сказал:

— Одно твоё слово, и я застрелю тебя насмерть. Выведи нас из этого места и ничего не говори тем, кто преследует нас. Если ты это сделаешь, я когда-нибудь вернусь и вышибу тебе мозги. Думаю, ты понимаешь это.

Было совершенно очевидно, что слуга всё понял, ибо он заметно дрожал, а на его лбу выступили капли пота. Он первым вышел из комнаты, и мы без всяких вопросов последовали за ним, ничего не зная о том, что произойдёт дальше.

Глава IV

Пройдя через несколько богато обставленных комнат, мы оказались перед большой массивной железной дверью. Дрожащий слуга отодвинул засовы, и мы втроём вышли в обширный сад, где столкнулись с дюжиной разъярённых бостанджи.

Удивление было взаимным. Солдаты отступили, изумлённые нашим неожиданным появлением. Прежде чем они успели оправиться от удивления, мы с Абдулом и слугой бросились обратно в дом, захлопнули большую дверь и заперли её на засов.

Мгновение спустя мы услышали, как бостанджи с дикими криками бросились на него своими телами. Однако это было бесполезно. Дверь не сдвинулась ни на дюйм, как бы они ни колотили по ней. Через несколько мгновений град ударов прекратился, и наши враги, по-видимому, отступили. До нас донеслись их гневные возгласы, и мы поняли, что оказались между двух огней: бостанджи, собравшимися перед домом и теми, что в саду.

Мы уже могли слышать крики первых, когда они обыскивали комнату за комнатой, и вопли разочарования, когда обнаруживалось, что предметов их поиска там нет. Мы услышали топот ног над головой и поняли, что если в ближайшее время ничего не предпримем, всякая надежда на спасение исчезнет.

— Спрячь нас! Спрячь нас! — прошептал Абдул слуге страдальческим тоном. Тот быстро выбежал из комнаты, и мы последовали за ним с обнажёнными мечами. В соседнем помещении мы наткнулись на двух врагов. Я зарубил одного из них, и прежде чем другой успел вскрикнуть, мы повалили его на пол, заткнули рот кляпом и связали. Мы заставили его встать на ноги и пойти перед нами и слугой.

Наконец мы вошли в комнату, во всех отношениях похожую на другие, за исключением того, что в ней имелось несколько больших картин. На них были изображены животные и цветы. Раб подошёл к одной из них и, отодвинув её в сторону, открыл большую полость или стенной шкаф. Мы втолкнули нашего пленника внутрь и последовали за ним. Полость была достаточно большой, чтобы в ней можно было стоять, и составляла около десяти футов в длину и шести в ширину.

— Если ты скажешь им про нас, мы выйдем и застрелим тебя, — таково было напутствие Абдула слуге. Этот человек, который всё ещё был очень сильно напуган, опустил картину, оставив нас в полной темноте.

Мы услышали топот его шагов, когда он выбегал из комнаты. О том, что он полностью поверил в то, что мы способны выполнить наши угрозы, свидетельствовал испуг, в котором он находился. Мы почти не боялись, что он предаст нас, разве что под страхом смерти. Итак, мы сели по обе стороны от нашего пленника, смирившись с долгим периодом тревожного ожидания. Абдул прорезал в картине щель, чтобы проходил свет, и мы впервые рассмотрели, как выглядел наш пленник.

Он был среднего роста и очень невзрачный на вид. Практически во всём это был самый обычный человек. Единственным исключением были его большие чёрные глаза. Они смотрели на нас со злобой, яростью и коварством, скрывающимися в их глубине. Мы сразу увидели, что это опасный тип.

— Ты умрёшь первым, если твои товарищи найдут нас, — шёпотом сказал ему Абдул. Воин кивнул, и на его лице появилось презрительное выражение. Чёрные глаза уставились на нас с удвоенной ненавистью. Напряжение этого выражения испугало меня. Я сразу отметил, что он обладал месмерической силой. Тихим шёпотом я сообщил об этом Абдулу. Тот презрительно пожал плечами, как бы говоря: «Он не сможет заставить меня уснуть».

Мы спокойно перезарядили наши пистолеты, а затем избавили нашего пленника от всего его оружия. Оно состояло из исключительно острого скимитара, длинного ятагана, кинжала и пары больших пистолетов. Они, как мы обнаружили, были заряжены. Каждый из нас взял по одному и сунул себе за пояс. Мы решили, что, по крайней мере, шестеро бостанджи умрут прежде, чем они убьют нас.

Прошло пять долгих минут, пять очень долгих минут, до краёв наполненных мучительными терзаниями и неизвестностью. Наконец мы услышали топот ног и поняли, что в комнату вошло несколько человек.

Мы слышали, как они обыскивали её из конца в конец, различали их восклицания разочарования, когда они обнаружили, что она пуста.

— Это последняя комната в доме, — сказал один из них. — Куда, дьявол побери, могли подеваться эти два его подручных?

— Вероятно, они сгинули, — сказал другой. — Один из них — дьявол, а другой — один из его главных помощников. Ты, несомненно, слышал, что дьявол обладает способностью исчезать, когда пожелает. Не исключено, что его подручные тоже обладают такими же способностями.

— Тогда нет смысла пытаться убить или пленить дьявола, — сказал третий. — Я за то, чтобы мы отказались от этого

— Похоже, дьявол, когда он спускался в ад, был не один, а с приятелями! — шутливо сказал первый, несомненно, имея в виду мёртвых бостанджи.

— Пошли, — сказал второй, — нам лучше убраться отсюда, пока он не вернулся за добавкой.

Все посмеялись над этим, но, тем не менее, не ушли. Они задержались на несколько минут, обмениваясь друг с другом репликами, которые были крайне нелестны по отношению к Абдулу и мне.

Очень маловероятно, что нас сумели бы обнаружить, если бы один из трёх бостанджи не метнул свой кинжал в картину, за которой мы прятались.

Оружие прошло сквозь ткань и задело мою щёку, оставив на ней порез длиной в три дюйма, шрам от которого я ношу по сей день.

У бостанджи вырвался крик изумления, и раздались два выстрела. Пули пролетели насквозь, как и кинжал.

Одна прошла через верхушку моего тюрбана, а другая проделала аккуратную дырочку точно посередине лба нашего пленника. Он упал без звука.

Мы с Абдулом выхватили пистолеты и выпалили одновременно. Два выстрела произвели звук, похожий на гром мушкета.

Один из наших противников издал крик ярости, и мы поняли, что наша стрельба возымела действие. С пистолетом в каждой руке мы прорвались сквозь картину и напали на наших врагов.

Мы оба выстрелили одновременно из четырёх пистолетов. Бостанджи со стоном упал на пол. Это был тот, которого мы ранили незадолго до этого. Двое других убежали, но мы не пытались преследовать их. Мы перезарядили пистолеты, и подошли к окну у края комнаты. Я стоял начеку с оружием в каждой руке, пока Абдул рубил декоративную решётку своим клинком.

Как только она выпала, в комнату вошли с полдюжины наших преследователей, привлечённых сюда звуками выстрелов.

Обнаружив, что на них направлены два пистолета, они заколебались и отступили. Преследователи не осмеливались напасть на меня, поскольку каждый думал, что его застрелят.

Эта задержка дала нам возможность сбежать. Абдул вложил свой скимитар в ножны и выпрыгнул в окно. Я выстрелил из своего пистолета в гущу бостанджи, засунул его за пояс и последовал за своим другом. Я видел, что выстрелы возымели действие, но был ли кто-нибудь убит, я по сей день не знаю.

Достаточно сказать, что, когда я вылезал через окно, мои противники выпалили в меня. Их выстрелы не остались без эффекта. Один из них задел мою шею, оставив длинную царапину, другой пробил дыру в тюрбане, задев голову и содрав клок волос, а третий расколол подоконник.

Абдул и я приземлились на верхушку кипариса примерно в десяти футах под окном. Там мы пробыли несколько мгновений, пока выпутывались из ветвей, превращаясь в мишени для многочисленных пуль из окна наверху. Однако ни одна из них не причинила нам никакого вреда, чего нельзя было сказать насчёт дерева. Несколько небольших веток, находившихся в опасной близости от моей головы, были почти срезаны. Я всегда буду считать чудом то, что ни один из нас не пострадал.

Тем временем мы привлекли внимание нескольких бостанджи в саду внизу. Они начали звать своих товарищей и стрелять в нас. После небольшого раздумья мы решили, что поскольку до земли было всего около пятнадцати футов, нам лучше всего спрыгнуть между ними.

Вышеупомянутое действие было должным образом осуществлено, и мы вдвоём приземлились прямо на одного из врагов. Этот человек с криком резко согнулся пополам и упал на землю, а мы вдвоём оказались сверху, так что у него вышибло дух.

Он больше не поднялся, но мы смогли встать на ноги и, должен сказать, сделали это очень быстро.

Мы прорвались сквозь толпу бостанджи, ранив нескольких из них и, оказавшись мишенью для множества пуль, на максимальной скорости помчались к садовой стене. К счастью для нас, она была всего около семи футов высотой, и нам удалось достичь её вершины прежде, чем наши преследователи оказались в пределах досягаемости удара клинком.

Мгновение спустя мы были на улице и бежали, спасая свои жизни. К сожалению, мы понятия не имели о нужном нам направлении и, разумеется, выбрали неправильное.

Мы оказались возле дома, прямо перед десятком врагов. Мы развернулись и побежали в другом направлении, но были встречены не меньшим количеством людей, которые перекрыли улицу, так что мы никак не могли пройти. Таким образом, мы оказались между двух огней, и нам ничего не оставалось, как сражаться насмерть.

Преследователи окружили нас с обеих сторон, и мы попятились к стене с заряженными пистолетами в руках. Они бросились вперёд с дикими воплями, полные решимости закончить бой здесь и сейчас.

Мы стреляли по ним, пока они приближались, и несколько человек упали. Битва разгорелась с удвоенной яростью. Когда они были в десяти футах от нас, мы выпалили по ним в последний раз и швырнули пистолеты им в лица. Выстрелы достигли цели, но на этот раз никто не упал.

Мы обнажили мечи, и мгновение спустя враги навалились на нас. Почти две минуты нам удавалось сдерживать их. Я думаю, что мы убили нескольких, но не представляю, сколько именно. Абдул упал после удара клинком в левое плечо, а мгновение спустя я тоже был сражён. Я увидел вспышку лезвия меча надо мной, почувствовал острую боль, когда оно опустилось, а затем весь мир стал красным. Я дико дёрнулся и услышал крик. Потом всё погрузилось во тьму, я пошатнулся и упал. До меня смутно доносился звук множества голосов, а потом всё стихло, и я ничего не чувствовал.

Я пришёл в себя с ужасной болью в голове. Открыл глаза и увидел, где нахожусь. Я лежал на улице, и Абдул склонялся надо мной. Неяркий лунный свет озарил черты его лица, и я увидел, что он очень бледен. Его одежда была красной от крови.

Я сел, чувствуя себя совершенно одеревеневшим. Абдул с тревогой посмотрел на меня.

— Они оставили нас здесь умирать, — сказал он. — Я бы сказал, что ты был без сознания около пяти часов. Бостанджи могут вернуться за нашими телами в любой момент. Ты можешь идти?

Вместо ответа я медленно поднялся на ноги. Я всё ещё был очень слаб, сознание плыло. Я едва мог стоять на ногах.

— Ты получил ужасный удар по голове, — сказал Абдул. — Просто чудо, что тебя не убили. Ты потерял много крови.

— Как твоё плечо? — спросил я очень слабым голосом.

— Очень болит, Али. Но это не самая страшная рана, которую я получил. Эти бостанджи не удовлетворились тем, что чуть не отрезали мне руку. Посмотри на это.

Он откинул плащ и расстегнул куртку, обнажив ужасную рану в правом боку, прямо под плечом.

— Не было задето ни одного жизненно важного органа, — сказал он. — Но наши покойные друзья, очевидно, думали, что дело обстояло именно так. Пошли, нам лучше убраться отсюда, пока они не вернулись.

Мы медленно пошли по улице, постепенно восстанавливая силы. К тому времени, когда мы достигли берегов Босфора, я чувствовал себя намного лучше, и не сомневаюсь, что Абдул тоже. Холодный ночной воздух был для нас подобен глотку вина, и его действие, безусловно, оказалось для нас живительным.

Затем мы направились к Сералю. Полчаса ходьбы привели нас к высокой стене, окружавшей его. Она имела около двадцати футов в высоту.

Мы с Абдулом, решив по возможности встретиться с Фатимой, хоть и считали крайне маловероятным, что она сможет выбраться из дворца султана в ту ночь после всего, что произошло, начали придумывать какой-нибудь способ перелезть через стену. Если бы Фатима решила, что мы были убиты, маловероятно, что она ждала бы нас под тремя кипарисами. Но мы решили выполнить свою часть дела и выполнили это немедленно.

Мы шли вдоль стены, пока не подошли к дереву, растущему рядом с ней. Мы взобрались на это дерево, хотя оно было очень толстым и лишённым ветвей на протяжении первых пятнадцати футов.

Запыхавшиеся и ослабевшие от усилий, мы наконец добрались до первой ветки. Там отдохнули несколько мгновений, а затем полезли дальше. Несколько секунд спустя мы оказались на одном уровне с вершиной стены, но она была примерно в шести футах от нас, и в её сторону не тянулась ни одна ветка. Первая, которая выглядела подходящей, находилась примерно в десяти футах над нашими головами, и это, конечно, было слишком высоко, чтобы с неё падать.

Единственное, что можно было сделать в такой ситуации, — это прыгнуть, и мы прыгнули. Мы благополучно приземлились на вершине стены, толщина которой составляла около пяти футов. Немного отдохнув, мы соскочили вниз и побежали к восточной стороне Сераля.

Глава V

В саду было очень темно. Высокие деревья перекрывали лунный свет, и он падал на нас лишь полосками или пятнами. То тут, то там мы натыкались на открытые места, где всё очень хорошо просматривалось. Небо не закрывало ни облачка, а луна была большой и полной.

По пути мы время от времени замечали огни во дворце, но это случалось редко. Деревья были по большей части кипарисами и дубами, нам встретились также несколько сосен и тутовых деревьев.

Многим кипарисам было лет по двести. Корявые и искривлённые стволы придавали окружающей местности странный вид, и при первом взгляде на них в лунном свете волосы у человека встали бы дыбом.

В самом деле, мне не стыдно в этом признаться, мы с Абдулом не удивились бы, если бы перед нами внезапно появился призрак.

Двести ярдов кипарисов, дубов, сосен и других деревьев, окружённых множеством густых кустарников различных видов, привели нас к восточной стороне Сераля. Там, неподалёку от его стен, всего в десяти футах от них, росли три кипариса, которые были самыми большими и старыми в этом саду. Наиболее высокий из них возвышался на пятьдесят футов над землёй и имел, по меньшей мере, восемь футов в диаметре. Ствол был прямым и цельным до высоты пятнадцати футов, а затем разветвлялся на пять отдельных стволов, каждый из которых был размером с обычное дерево.

В двадцати футах над нашими головами было зарешечённое окно. Это окно, как решил Абдул, было окном комнаты принцессы.

— Зачем бы ещё, — вопросил он, — его перекрыли решёткой? Не думаю, что она в гареме, с жёнами и дочерьми султана, — заключил он.

— Я вскоре узнаю, кто находится в этой комнате, — продолжал он шёпотом. — Думаю, я смогу взобраться на это дерево. Если я встану тебе на плечи, то смогу дотянуться до этой маленькой ветки. Оказавшись на ней, я смогу забраться в развилку. Остальное будет легко.

Мы приступили к осуществлению этого плана.

Вскоре Абдул оказался в кроне дерева и, выбрав ближайшую к Сералю ветку, взобрался на неё. Пять минут спустя он снова стоял рядом со мной.

— Была ли там принцесса? — спросил я.

— Да, — ответил он. — Она не видела меня, хотя я не осмелился окликнуть её, опасаясь, что в комнате могут находиться другие люди.

— Что же нам делать? — спросил я.

— Подождём до полуночи, а потом залезем на дерево. Маловероятно, что к тому времени с ней будет кто-то ещё.

— Но как мы оба сможем залезть на дерево?

— Нам придётся найти верёвку. Где-то в этом саду должно найтись нечто подобное. Она пригодилась бы садовникам для лазания по деревьям.

Мы продолжили обыскивать территорию в радиусе ста ярдов. Никаких верёвок нам не попадалось. Я уже собирался отказаться от тщетных поисков, когда тихий зов Абдула заставил меня побежать туда, где он был.

— Это удача, — сказал он. — Вот пятнадцатифутовая лестница. Теперь нам не нужно будет карабкаться на тот кипарис.

Пять минут спустя лестница была прислонена к стене Сераля прямо под окном Фатимы, и мы поздравили друг друга с тем, что при её установке не произвели никакого шума.

Теперь ничего не оставалось делать, кроме как ждать, когда пробьёт двенадцать. На тот момент было около восьми часов вечера.

— Я собираюсь поспать пару часов, — прошептал Абдул. — Разбуди меня в десять, а потом можешь спать до двенадцати.

Он улёгся на газон и мгновение спустя крепко спал. Как тянулись минуты! Каждая из них казался мне целой вечностью. Я отчаянно устал и всё ещё чувствовал лёгкую слабость. Мне потребовалась вся моя сила воли, чтобы не заснуть. Временами я шатался, и мне казалось, что я падаю с края мира. Всё внезапно погружалось во тьму, и я обнаруживал, что падаю. Это движение в сочетании с силой воли вновь и вновь будило меня только для того, чтобы повторить то же самое представление ещё раз.

Наконец, когда мне казалось, что я прожил миллион лет, пробило десять часов. Я поспешно разбудил Абдула, а затем погрузился в глубокий сон без сновидений. Кажется, я проспал всего несколько минут, когда Абдул рывком поднял меня за ухо.

— В чём дело? — тупо спросил я, ещё не полностью проснувшись. — Ещё нет двенадцати, не так ли?

— Да, это так, — ответил он, — и я пытался разбудить тебя последние пять минут.

Он подошёл к лестнице и поднялся по ней как кошка. Я последовал за ним, и вскоре мы оказались под окном принцессы. Мы стояли бок о бок, поскольку лестница имела около трёх футов в ширину.

Луна зашла, и стало совсем темно. Остатки света в саду полностью перекрывали кипарисы. Их ветви были почти в пределах досягаемости. Мы оба заглянули в комнату, но ничего не увидели. Однако мы могли слышать чьё-то тихое дыхание, предположительно самой принцессы Фатимы.

Абдул тихонько свистнул. Ответа не последовало. Он достал из кармана маленький камешек и бросил его в комнату. В ответ раздалось удивлённое женское восклицание, за которым последовал звук, как будто кто-то встал с дивана.

Мы услышали шаги и негромкий вскрик, когда принцесса заметила нас. Затем она подошла к окну. Она была полностью одета, но без вуали.

— Ты призрак Абдула Алькореза? — спросила она мелодичным голосом.

— Принцесса, — сказал мой товарищ, — я настоящий Абдул во плоти, а не его призрак. Этот человек со мной — твой двоюродный брат Али Заган. Он не больший призрак, чем я.

— Я слышала, что вас обоих убили бостанджи, — сказала Фатима.

— Бостанджи думали, что они убили нас, — сказал Абдул. — Но если они встретятся с нами снова, то узнают нечто противоположное. Мне кажется, что убийства в основном совершала другая сторона.

— Так я слышала, — сказала Фатима. — Я думаю, ты поступил совершенно правильно, убивая их. Я также слышала, что они убили моего посланника. Но давайте перейдём к делу. Я вызвала вас сюда, как вы, несомненно, уже догадались, чтобы вы помогли мне сбежать, если пожелаете. Я знала, что подвергаю вас обоих большой опасности, но была уверена, что вы пойдёте на риск.

— Конечно, мы поможем тебе, если ты покажете нам, как это сделать, — сказал Абдул.

Принцесса исчезла и вскоре вернулась с большим увесистым напильником.

— Моему посыльному удалось тайно доставить это мне, — сказала она. — Я собиралась сама распилить эти прутья, но услышала, что ты мёртв, и это полностью нарушило мои планы. У меня также есть здесь верёвка, с помощью которой я должна была спуститься на землю. Я не думала, что смогу сбежать из сада без вашей помощи, и не могла подкупить бостанджи, чтобы они помогли мне.

Абдул был занят тем, что перепиливал прутья.

— Тише, — сказала принцесса. Двое бостанджи спят прямо за дверью. Вы можете услышать, как они храпят.

Храп, о котором шла речь, был довольно громким, и я хорошо его слышал, хотя мы были отделены от него комнатой и тяжёлой толстой дверью.

Через полчаса три прута валялись на земле, а мы с Абдулом находились в комнате Фатимы, разговаривая с ней вполголоса. Она зажгла свечу, и я впервые хорошо разглядел её.

У неё было очень красивое лицо, намного красивее, чем описывал мне Абдул. Цвет кожи был светло-коричневым и, безусловно, приятный взгляду. Глаза, большие и чёрные как крылья ночи (как говорят поэты), были глубокими и серьёзными.

Любой, кто заглядывал в них, мог видеть там отражённые как в зеркале души мысли, таящиеся в мозгу за ними. Её подбородок, маленький, с ямочкой, придавал всему лицу пикантное выражение в сочетании с малиновыми дугообразными губами. Уши были маленькими, как морские раковины, и плотно прилегали к голове. Волосы больше всего напоминали крыло ворона и были собраны под сеткой.

Фигура Фатимы, на мой взгляд, была идеальной. Она была невысокой, чуть выше пяти футов, и несколько худощавой. Идеалы Востока требуют от женщин полноты, но мои собственные идеалы обходятся без этого. В этом отношении, и ни в чём другом, я отличаюсь от среднестатистического азиата.

Мы уже собирались уходить. Внезапно раздался громкий стук в дверь, и кто-то резким голосом крикнул, чтобы его впустили. Я узнал голос Бикри Мустафы, влюблённого в принцессу. Чего он хотел в это время ночи, я не знал и мог лишь догадываться об этом.

Мы втроём подскочили к окну, но не могли выбраться через него все одновременно.

Услышав звуки внутри, и обнаружив, что принцесса не собирается впускать его, он пинком распахнул дверь и с мечом в руке вошёл в комнату, сопровождаемый двумя стражниками, которые лишь наполовину пришли в себя после сна.

Они остановились при виде нас, очевидно, весьма удивлённые. Поскольку сбежать мы не могли, то вернулись в комнату, готовые встретить свою судьбу. Мы с Абдулом вытащили свои скимитары и двинулись к Бикри и его спутникам.

Бикри, очевидно, был в пьяном угаре и очень зол. Двое бостанджи выглядели скорее изумлёнными. Они едва ли представляли, что им следует делать.

Бикри Мустафа, пьяница, верный спутник короля, был дородным мужчиной, очень толстым и краснолицым, типичным выпивохой. Я знал его как распутного человека, и падишах потакал всем его низменным страстям. Очевидно, он был очень сильно пьян, потому что при ходьбе пошатывался, а когда заговорил, голос его был хриплым.

— Что это значит? — взревел он, бросаясь на нас. — Разве ты не знаешь, что я женюсь на принцессе? И вообще, что ты здесь делаешь? Я убью тебя!

Он подчеркнул свои последние слова, неуклюже бросившись на Абдула.

Воодушевлённые его примером, двое бостанджи напали на меня. Но они ещё не совсем очнулись, и их фехтование было даже более неуклюжим, чем у Бикри Мустафы.

И всё же мне было трудно отбиваться от них. Я отчаянно устал и чувствовал слабость, мои руки жаждали отдыха. Но сейчас не оставалось ничего, кроме как биться.

Сражаясь, я пришёл в отчаяние и с большой яростью атаковал одного из своих врагов. Его нога скользнула по полу, и он упал с расколотым черепом. Ни звука не сорвалось с его уст.

Тогда я обратил всё своё внимание на оставшегося бостанджи. Этот человек фехтовал получше, чем его товарищ, и доставил мне больше хлопот, чем я ожидал. Но, в конце концов, он тоже пал.

Опираясь на свой окровавленный меч, я обернулся, чтобы посмотреть, как дела у Абдула. Ему определённо больше везло в сражении, потому что пьяный Бикри, хоть и был прекрасным фехтовальщиком, мало что мог противопоставить вспыльчивому янычару. Но то, что он мог сделать, он делал, собрав всю свою волю.

Клинки этих двоих скрещивались снова и снова, и ни один из противников не получил ни одной раны. Прошло пять минут и, в конце концов, пьяница почти выдохся. Он задыхался от усталости и ярости и бросился на Абдула, полный решимости закончить бой немедленно, но перестарался и споткнулся о стул. Меч вылетел у него из руки и со звоном упал на пол. Он очнулся от своей слепой ярости и предпринял безумную попытку вернуть его.

Абдул отбросил в сторону своё собственное оружие и бросился на Бикри со сжатыми кулаками. Его правая рука рванулась вперёд, и пьяница со стоном рухнул на пол, оставшись лежать без чувств.

Мой друг схватил тюрбан этого типа, развернул его и привязал ему руки к бокам. Затем он подошёл к телам погибших бостанджи и присвоил их головные уборы. В то время они носили тюрбаны вместо шляп, которые являются их отличительной чертой. Затем Абдул заткнул Бикри рот кляпом и связал ему ноги. Затем он усадил его на полу и подошёл к тому месту, где ждали мы с Фатимой.

— Он не придёт в себя в течение нескольких минут, — сказал он нам. — Его не найдут до утра.

— Что ваше высочество намеревается делать, когда вы сбежите отсюда? — спросил я у принцессы.

— В Пере живёт один портной, которому покровительствовал мой отец, — сказала она. — К нему я и пойду. Не сомневаюсь, что он спрячет меня.

— Тогда пошли, нам пора, — заметил Абдул, вылезая из окна.

Мы последовали за ним, причём принцесса двигалась впереди меня, и через несколько мгновений мы стояли на твёрдой земле. Мы с Абдулом взяли лестницу и с идущей позади принцессой направились к садовой стене. Мы приставили к ней лестницу и вскоре оказались на самой стене.

Поднять лестницу и опустить её с другой стороны было несложной задачей. Затем мы спустились вниз и направились в сторону Золотого Рога. Несколько минут ходьбы привели нас к главному мосту. Прошло совсем немного времени, прежде чем мы въехали в Перу и под руководством Фатимы направились к дому портного.

Абдул постучал, и портной впустил нас. Мы рассказали ему нашу историю и спросили, не спрячет ли он принцессу. После некоторого раздумья он ответил утвердительно. Фатиму должным образом приняли в его семью, и было решено, что её следует выдать за дочь портного.

— Я должна сильно поблагодарить вас за вашу помощь, — сказала Фатима на прощание. — Без тебя я никогда не смогла бы вырваться из лап моего дяди. Ты должен будешь навещать меня, когда сможешь.

Было уже около двух часов. Мы с Абдулом сделали всё возможное, чтобы вернуться в казарму, и нас впустил очень подозрительный часовой. Мы немедленно вернулись в свои комнаты и крепко проспали остаток ночи.

Глава VI

На следующее утро я проснулся с чувством сильной усталости. У меня хватило сил лишь на то, чтобы подняться с кровати и одеться. Пошатываясь, я спустился по лестнице в столовую, больше похожий на бродягу, чем на офицера янычар. Моё лицо было перевязано носовым платком, и остальные мои раны были обработаны таким же образом. Моя униформа, или, скорее, одежда, поскольку её едва ли можно было назвать униформой, во многих местах была пропитана кровью.

Моя шея, куда я получил пулевое ранение накануне, всё ещё была одеревеневшей. Мне стоило больших усилий поворачивать голову из стороны в сторону. С замиранием сердца я встречал любопытные взгляды моих собратьев-офицеров и предвкушал шквал вопросов, который должен был последовать.

Ага ничего не сказал. Он просто бросил на меня быстрый взгляд, а затем вернулся к еде. Я был не первым человеком, который вернулся домой в таком же состоянии, если казарму можно называть домом.

Взгляды офицеров в этот момент были направлены на Абдула, который, пошатываясь, вошёл в комнату в ещё более плачевном состоянии, чем я, и молча опустился на стул.

Ага ничего не сказал и ему. Он не был удивлён. Не в его характере было чему-то удивляться. Один взгляд на бесстрастное лицо аги подтвердил бы это самому глубокому невежде.

— Так что с вами обоими случилось? — спросил Абеука, откусывая большой кусок хлеба. — Ты выглядишь так, будто побывал в кошачьей драке. В чём проблема? Вы поссорились из-за девушки?

Абдул нахмурился на него и подмигнул мне через стол. Спрашивающему он ничего не ответил.

— Должно быть, я прав, — сказал Абеука. — Абдул и Али поссорились. Как её зовут, Али?

Я свирепо посмотрел на него и подмигнул Абдулу в ответ.

— У тебя что, языка во рту нет? — спросил наш мучитель.

— Да, — ответил Абдул. — Но кроме того у меня есть меч в ножнах. — Он многозначительно постучал по рукояти, и Абеука на время затих.

Несколько мгновений никто ничего не говорил. В комнате не было слышно ничего кроме звуков еды. Офицеры всё ещё продолжали бросать на нас любопытные взгляды, но больше ничего не было сказано или сделано.

Наконец Абеука заговорил.

— Ты очень вспыльчивый, Абдул, — заметил он.

— Совершенно ненужное наблюдение, — усмехнулся Абдул.

— Может и ненужное, но не совсем.

— В смысле?

— О, нам, не стоит нам беспокоиться о таких мелочах. Они вполне могут сами о себе позаботиться.

— Я должен попросить у тебя прощения за мои глупые слова.

— Как бы то ни было, я не могу не согласиться с этим. Однако это совершенно излишне.

Абдул и Абеука пожали друг другу руки.

— В таком случае мои извинения принимаются, — сказал Абеука. Повернувшись ко мне, он спросил:

— А ты, Али, прощаешь меня?

— Легко и просто — сказал я. — Мы все трое вели себя несколько глупо.

— А теперь, я умоляю вас, назовите мне истинный источник этих ран!

Абдул взглянул на меня. Он торжественно подмигнул три раза, очень медленно и отчётливо. Абеуке он не сказал ни слова.

Абеука повторил свой вопрос.

— Наше благоразумие и здравый смысл велят нам держать это при себе, — сказал наконец Абдул, видя, что из этой ситуации есть только один выход — категорический отказ от ответа. Этот отказ, однако, он сформулировал в выражениях, которые никак не могли быть оскорбительными.

— Значит, вы отказываетесь удовлетворить наше любопытство, — сказал Абеука.

— Да, ответил Абдул, — в этом вся суть. Умоляю, если у тебя есть хоть капля вежливости, не спрашивай нас снова.

— Не буду, — сказал Абеука, снова погружаясь в молчание. Он глубоко задумался.

Взглянув на его лицо, я увидел, что у него возникли подозрения. Из отказа Абдула рассказать ему историю о том, как мы получили свои раны, он сделал вывод, что нам известно что-то важное, и если это будет раскрыто, то нанесёт кому-то большой вред. В чём заключался секрет, вот что его озадачивало.

Я внимательно посмотрел на Абдула, чтобы привлечь его внимание. Заполучив его, я поднял средний и указательный пальцы в воздух, разведя их так далеко, как только мог, в форме вилки.

После некоторого раздумья Абдул кивком головы заверил меня, что он понял, что я имел в виду. Никто за столом не заметил этой маленькой игры, мы старались выполнять эти наши действия в те моменты, когда все взгляды были отвёрнуты от нас.

Поскольку мои читатели могут не понять, что означал жест в виде вилки, то я сообщу им, что таким образом я намекнул Абдулу, чтобы он солгал Абеуке, дабы отвести его подозрения от истинной сути нашей тайны. Знак раздвоенного языка, обозначаемый двумя растопыренными пальцами, использовался среди дикарей с незапамятных времён. Нет ничего удивительного в том, что пантомима, вероятно, была первым языком человеческих народов.

А теперь продолжу наш рассказ. Показав мне, что он понял, что я имел в виду, Абдул повернулся к Абеуке.

— Я старался быть сдержанным, рассказывая вам, как мы получили эти травмы, — сказал он извиняющимся тоном. — С согласия Али сейчас я расскажу вам правдивую историю.

При этом объявлении все за столом, в том числе и ага, оживились и в ожидании уставились на говорившего.

Я дал Абдулу своё согласие, и он продолжил. Как образец вранья, всё, изложенное им, по моему мнению, было просто шедевром. Не подумай ни на мгновение, мой дорогой читатель, что я одобряю ложь. Но я считаю, что лучше рассказать одну такую ложь, чем поставить в опасность две жизни, и честь и свободу принцессы. У других могут быть иные мнения, но я убеждён, что моё является единственно рациональным. Эта ложь также подтвердит, что необходимость — мать изобретения, и дословно докажет эти слова самым доказательным образом (Это не каламбур ).*

*) В оригинале фраза выглядит следующим образом: «This falsehood will also prove that necessity is the mother of invention, and also prove it in a most literal way. (This is not intended for a pun.) ». Точный перевод невозможен. «Literal» на английском одновременно означает «буквальный, точный» и «буквенный, литературный»).

История, которую поведал Абдул, была следующей:

— Вчера мы с Али познакомились с дочерью трактирщика. Поскольку она была очень хорошенькой и не носила паранджи, мы влюбились в неё. Её отец был греческим христианином по имени Алексис Констанций. Как мы выяснили, девушку звали Ольга.

Итак, друзья мои, как вы все знаете, мы с Али лучшие друзья, поэтому я сказал ему: «Али, мы не будем ревновать друг друга, но пойдём к отцу девушки и позволим ему выбрать, кого он изберёт в мужья своей дочери. Возможно, он отвергнет нас обоих. Во всяком случае, шансы одинаковы».

Разумеется, Али согласился на это, и мы последовали за девушкой домой. Вскоре мы встретились с её отцом и изложили ему суть дела в весьма красноречивых выражениях. На него произвели большое впечатление истории, которые мы поведали ему о наших богатствах и доходах, но, положа руку на сердце, он не мог сказать, который из нас ему больше по нраву. Итак, он отвёл нас к девушке и предложил ей выбирать.

— Я не хочу ни того, ни другого, — сказала она, презрительно вскидывая голову.

— Но, Ольга, ты должна выбрать, — произнёс старый Алексис. — Они оба богатые люди, и один из них племянник султана.

— Я не выйду замуж за магометанина, — ответила Ольга. — И, кроме того, откуда ты знаешь, что они говорят правду?

— Да ты посмотри на их униформу. Это достаточное доказательство того, что они капитаны.

— Человеку не обязательно быть капитаном, чтобы носить капитанскую форму, — отозвалась девушка.

Это напугало Алексиса. Он сказал нам, что мы должны представить доказательства наших заявлений.

Тогда мы достали кольцо с печаткой султана, которое у нас всё ещё было, и показали ему. Это убедило его в том, что мы не лжём.

— Приходите завтра, — произнёс он, — и я скажу вам, что я об этом думаю. Я пока не знаю, кто из вас будет лучшим мужем для моей дочери.

Мы восприняли это как разрешение уйти, и ушли, чувствуя себя вполне удовлетворёнными. Мы справились лучше, чем предполагали

— Молодец, Абдул, — сказал Абеука. — Ты вполне убедил его. Итак, что же произошло дальше?

— Что ж, — произнёс Абдул, продолжая. — Был поздний вечер, когда мы отправились домой, я бы сказал, около девяти часов. На полпути к казармам нас подстерёг некий Александр Пуффски с группой молодых греков. Похоже, судя по тому, что этот парень сообщил нам позже, он был отвергнутым претендентом на руку Ольги и, прослышав о нашем успехе, решил покончить с нами, прежде чем кто-либо из нас получит девушку.

Они напали на нас, и мы отступили к стене, обнажив мечи. Мы сдерживали их некоторое время, но, в конце концов, нам пришлось сдаться. Мы упали на землю, тяжело дыша, пока Александр говорил нам, что он о нас думает. Он проклинал нас весьма умело, но я не смею повторять богохульства, которые он использовал, из страха, что Аллах поразит меня насмерть. Он проклинал пророка, Алькоран и всё, что имеет отношение к истинной религии. Да, братья мои, этот неверный осмелился на такое. Если бы он упал замертво на месте, я бы не удивился. Его слова, казалось, поразили меня точно гром. И Али сказал мне, что с ним было то же самое.

Мы не слышали всех его слов, поскольку надолго лишились чувств, что отчасти было вызвано потерей крови, а отчасти богохульствами этого неверного.

Приняв нас за мертвецов, вся группа ушла, а когда мы пришли в себя, улица была пустынна. Мы сделали всё возможное, чтобы добраться до казарм, и мгновенно уснули.

— И это всё? — спросил Абеука.

— Да, — сказал Абдул. — Ты хочешь услышать ещё чего-нибудь?

В этот момент вмешался ага:

— Ваша история была бы очень правдоподобной, если бы не одна маленькая деталь, — сказал он. — Кольцо с печаткой султана было оставлено вами у меня в ту ночь, когда вы пришли сюда. Я не думаю, что он дал вам ещё и дубликат!

Глава VII

Молния, внезапно влетевшая в комнату, не могла бы поразить нас больше. Мы откинулись на спинки стульев, являя собой само воплощение замешательства.

Все, за исключением Абдула и меня, безудержно расхохотались, включая агу. Прежде чем они закончили смеяться, мы вдвоём встали из-за стола и вышли. Я заметил, что щёки Абдула пылали от стыда, и впоследствии он сказал мне, что мои были ничем не лучше.

Как бы то ни было, мы были очень рассержены — Абдул на себя за свою топорную ложь, а я на всё в целом и ни на что в частности, кроме самого себя.

— Все надежды пропали, — сказал Абдул, — Абеука будет более подозрительным, чем когда-либо. Будь уверен, он ни за что не остановится, пока не раскроет наш секрет. Я прочёл это на его лице. Он услышит о битве с бостанджи и исчезновении принцессы и свяжет нас со всем этим. И что ещё хуже, у них есть довольно хорошее описание нас обоих. Я не думаю, что Бикри Мустафа узнал бы нас, если бы увидел, но бостанджи уж точно узнают. Если нас сегодня не арестуют, я не знаю, что и сказать!

— Но что мы можем сделать? — спросил я.

— Можно убежать, — ответил Абдул.

— Никогда! — сказал я. — Не забывай, что мы солдаты.

Абдул вздохнул.

— И это самое худшее, — сказал он. — Мы потеряем нашу честь, если дезертируем. Мы поклялись сражаться за его величество. И всё же, если б не мой дядя, я не пробыл бы в Стамбуле и десяти минут. Мысль о бесчестии, которое падёт на него, удерживает меня от такого поступка. И всё же, если нас не арестуют до полудня, нам лучше отправиться в Перу и остаться там на ночь. Но это крайне маловероятно. Что это?

В этот момент мы увидели, как на территорию казармы въехали два всадника, а за ними шли несколько человек. Когда они подошли ближе, я увидел, что одним из них был Бикри Мустафа, а другим сам султан. Позади стояли бостанджи, среди которых я узнал одного из своих недавних противников. Всего их было пятеро.

— Как я и думал, — прошептал Абдул, — они пришли за нами, приведя людей, которые нас опознают.

— Не выказывай беспокойства, — ответил я, — но постарайся выглядеть как можно более беззаботным. Изобрази удивление, если они обратятся к нам. В конце концов, возможно, они нас не узнают. Здесь есть и другие офицеры, похожие на нас.

— Вероятность ошибки невелика, — с горечью ответил мой спутник, глядя на мою забинтованную шею и окровавленную форму.

— Но всё же шанс есть. Давай мы сейчас медленно направимся к казармам. Мы можем войти туда и добраться до моей комнаты, прежде чем они нас поймают.

— Что хорошего это даст?

— Это была бы передышка.

— Ну нет, я хочу досмотреть всё до конца. Беги, если хочешь. Я собираюсь смело взглянуть на них и опровергнуть все обвинения, которые они могут выдвинуть.

— Я тоже, — ответил я.

Мы беззаботно направились к всадникам и выказали большое удивление, когда они подошли к нам. Это было красиво исполнено и хорошо разыграно, но без всякого толка.

Бостанджи быстро окружили нас, чтобы предотвратить все попытки к бегству. Султан и Бикри Мустафа, после того как последний свирепо посмотрел на Абдула, поехали дальше в казармы.

— Вы вообще думаете, что творите? — сказал Абдул, глядя одному из бостанджи в глаза. — Мне бы хотелось знать, какое вы имеете право так обращаться с нами. Клянусь, если ты нас не отпустишь, я отрублю тебе голову!

— Наш господин падишах приказал нам арестовать вас, — сказал человек, к которому он обратился. — Что же касается причин, то вы знаете о них так же хорошо, как и я

— Вообще-то я понятия о них не имею, — беспечно сказал Абдул. — Мне бы хотелось, чтобы ты их объяснил.

Бостанджи не удостоил нас ответом, и по данному им знаку его товарищи схватили нас и связали верёвками. Несмотря на всё это, мы сохраняли оскорблённый и удивлённый вид, как люди, подвергшиеся произволу, о причине которого они ничего не знают.

Я не был напуган, лишь взволнован в высочайшей степени. Я знал, какая судьба нас ждёт, и всё же к собственному удивлению ничего не боялся. Не знаю, что было тому причиной. Скромность не позволяет мне сказать, будто я был столь храбрым, так что, полагаю… Но впрочем, всё это не имеет никакого значения, так что просто закончим на этом.

Что касается душевного состояния Абдула, то о нём я ничего не могу сказать, поэтому мне следует продолжить рассказ.

Через несколько мгновений после нашего задержания султан и Бикри Мустафа вернулись, приведя с собой агу. Они подошли к тому месту, где мы были, и ага заговорил:

— Молодые люди, — сказал он, — я искренне сожалею о том, что вы сделали. У меня сложилось о вас очень хорошее мнение, а теперь я обнаруживаю, что ваши действия разбили его на тысячу осколков. Я думаю, что вы должны понести любое наказание, к которому его величество сочтёт нужным вас приговорить.

Речь султана была примерно такой же, хотя и более короткой. Бикри Мустафа ничего не сказал, но выражение его лица было красноречивее слов.

— Теперь я должен попросить отдать ваши мечи, — сказал падишах.

Мы вытащили их и вручили его величеству. Этот человек передал их Бикри Мустафе. Состроив нам ужасную гримасу, он положил оружие Абдула себе на колено, плюнул на него, разломил пополам и отшвырнул прочь.

Затем он приготовился таким же образом поступить с моим. Я стоял и смотрел на это в безмолвной агонии, в то время как грубые бостанджи и некоторые из янычар, которых привлекли необычные звуки, стояли и смотрели, смеясь над нашим позором. Больше всего среди них выделялся Абеука, и я бросил на него взгляд, от которого скисло бы молоко. Он снова рассмеялся, и его товарищи присоединились к нему.

— Молчать! — сердито взревел ага. Абеука и его развеселившиеся спутники немедленно утихли. Тогда я повернулся, чтобы посмотреть на Бикри Мустафу, который пытался сломать мой меч. Прочная дамасская сталь, закалённая с помощью процесса, забытого человечеством в эти дни всеобщего вырождения, даже не согнулась. Бикри яростно выругался. Я смеялся от радости, а падишах, ага и бостанджи стояли и смотрели на это в явном смущении.

Это было очень комично. Слова не в состоянии передать действия Бикри, или, скорее, его ужимки. Сначала он крутился то так, то эдак, всё время богохульствуя, проклиная меч, сталь, из которой он был сделан, его создателя и день, в который он родился, всех его родственников и предков вплоть до Адама, и каждого из его потомков. Он также включил в эту категорию и меня, а заодно всех моих родственников и предков, день, в который я родился, день, в который я должен был умереть, и каждый отдельный день моей жизни. Он проклинал меня за то, что я спал, бодрствовал, дрался, сидел неподвижно, хмурился, улыбался и ел. Короче говоря, он проклял почти всё.

Закончил он тем, что проклял меня живого и мёртвого, обрекая на вечную погибель. С последними словами он отшвырнул скимитар и, подойдя ко мне, всё ещё ругаясь, схватил меня за усы и плюнул на них.

Мои руки были связаны, и я мог только пнуть его, что и сделал весьма результативно, и он сел на землю, безумно завывая. Бостанджи оттащили меня, и он встал, ругаясь ещё более многословно, чем прежде. Затем он подошёл к падишаху, которого очень позабавило то, что произошло, и попросил разрешения убить меня на месте.

На эту просьбу Мурад ответил отказом, сказав, что он может сделать это позже, когда закончится суд, и что он также может получить удовольствие от обезглавливания Абдула.

Бикри охотно согласился с этим предложением и, преклонив колени перед султаном, поцеловал его ногу. Все глаза были устремлены на него, и никто не наблюдал за мной. Я поднял ногу и со всей своей добротой пнул Бикри так сильно, как только мог. Он упал ниц, с огромной силой ударив своей макушкой по голеням Мурада.

Они оба завопили так, что могли бы разбудить семерых спящих*, и немедленно уставились на меня как на причину своего замешательства.

*) Коран, сура 18, "Пещера".

Оба яростно набросились на меня, но султан в последний момент вспомнил о своём достоинстве и отступил, нахмурившись. Не то было с Бикри Мустафой. Он пошёл прямо на меня, намереваясь прикончить тут же. Всё это было очень забавно. Один из капитанов янычар, который наблюдал за происходящим, бесшумно подошёл ко мне сзади, не будучи замеченным стражниками, и в решающий момент перерезал путы, которыми были связаны мои руки. Затем он отступил назад к своим товарищам, которые давились от хохота, глядя на его смелый подвиг, и приготовился наблюдать, что за этим последует.

В решающий момент, как я уже отмечал, верёвки упали с моего тела. Я поднял руку как раз вовремя, чтобы отразить кулак Бикри, и в следующее мгновение сшиб его с ног. Он поднялся, рыча от ярости, и снова бросился на меня. Бикри потерял всякий самоконтроль и наносил удары дико и быстро. В результате он снова был сбит с ног. Султан невольно расхохотался, и аге с великим визирем пришлось его увести.

Великий визирь вернулся в тот самый момент, когда Бикри снова поднялся на ноги, и приказал бостанджи схватить меня. Они, однако, затаили на Бикри и великого визиря немало обид и попросту отказались повиноваться, но образовали вокруг нас кольцо, чтобы помешать нам сбежать.

Абдул, который всё это время лишь наблюдал за происходящим, не принимал никакого участия в свалке, разве что шептал мне слова ободрения.

Бикри Мустафе определённо досталось больше всех в этом бою. Шесть раз я сбивал его с ног, а на седьмой он больше не поднялся. Бикри тихо лежал на спине, его лицо было покрыто синяками, и он дышал как морская свинья. Он был в полуобморочном состоянии.

В этот момент вернулись Исмаил-паша и падишах.

— Схватить Загана! — взревел Мурад. — Мятежные негодяи, разве вы не видите, что он не связан?

Бостанджи набросились на меня и снова связали мне руки, на этот раз более надёжно. Они взяли мои пистолеты и скимитар и отдали их на попечение аги.

Бикри к этому времени поднялся на ноги и, предприняв безуспешную попытку превратить меня в пепел своим свирепым взглядом, вернулся к падишаху. Я заметил, что он пошатывался и, вероятно, мог упасть в любой момент.

Поддерживаемый великим визирем, он пошёл более уверенно и заявил о своём намерении вернуться в Сераль.

Процессия немедленно двинулась с территории казарм по направлению к дворцу. Абдул и я находились под пристальной охраной и не предпринимали попыток сбежать.

Мы привлекли к себе немалое внимание, и за нами последовала огромная толпа. Среди них было несколько янычар. Примерно на полпути к Сералю они напали на наших охранников и изрубили нескольких из них на куски. Затем они немедленно освободили нас, и один из них сунул мне в руку меч. Присмотревшись к нему повнимательнее, я обнаружил, что это мой собственный клинок!

— Должны ли мы бежать? — прошептал мне на ухо Абдул.

Янычары стояли вокруг, умоляя нас уйти, пока ещё есть время. Мы уже слышали топот копыт и знали, что скоро прибудет подкрепление, привлечённое необычным переполохом.

— Пойдём, — ответил я и, в сопровождении полудюжины наших друзей мы быстро пробрались сквозь толпу, которая, узнав нас, раздалась перед нами и сразу же сомкнулась позади, чтобы помешать проходу любых врагов.

Наконец мы выбрались и, поспешно поблагодарив наших спасителей, отправились сами не зная куда.

Пока мы шли, наша кровь, возбуждённая бунтом, начала остывать. Вернулось чувство чести, а вместе с ним и осознание позора, который обрушится на нас.

— Я иду в Сераль, — сказал я. — Не хочу быть дезертиром, скрывающимся от правосудия!

— И я с тобой, — решительно сказал Абдул с каменным лицом.

Я предпочёл бы встретить любую смерть, чем носить клеймо дезертира, прилипшее к моему имени. Поэтому мы тотчас же направились к дворцу, хорошо понимая, что суём головы в пасть смерти.

Но мы думали не об этом, а о нашей чести, которая была ещё относительно незапятнанной. Часовая прогулка привела нас к воротам. Мы успели как раз вовремя, чтобы увидеть, как в них входят султан, великий визирь, Бикри Мустафа и то, что осталось от нашей охраны.

Мы вдвоём решительно подошли к часовому и попросили впустить нас. Этот парень хорошо знал нас и с готовностью впустил, когда мы заявили, что у нас важное дело к падишаху.

Мы догнали султана и его сопровождающих как раз в тот момент, когда они добрались до Сераля. Бикри, услышав быстрые шаги, обернулся и увидел нас. Моё перо не в силах выразить его изумление.

Мы прошли мимо него, обнажили наши мечи и, преклонив колени перед султаном, вручили ему их рукоятями вперёд.

На его лице была смесь восхищения и удивления.

— Вы очень храбрые люди, — пылко воскликнул он, очевидно, не в силах придумать, что ещё сказать.

— Ваше величество, — произнёс я, — мы смиренно просим у вас прощения за побег. Наши друзья поторопили нас уйти, охваченные волнением момента, и мы едва понимали, что делаем. Когда к нам вернулось осознание, мы пришли сюда вместе с ними.

— Ты хорошо поработал, — сказал султан. — Такие люди, как вы, — это те, в ком нуждается Турция. Если бы у всех моих солдат было ваше мужество, они были бы непобедимы.

— Ваше величество, — ответил я, — мы делали только то, что считали своим долгом.

— Ваше величество, — сказал Бикри, подходя к султану, — эти люди сдались сами только для того, чтобы произвести на вас благоприятное впечатление, дабы тем самым подготовить себе помилование

— Молчать! — взревел Мурад. — Негодяй, иди в свои покои! Не появляйся сегодня передо мной, чтобы твой вид не оскорбил меня, и я не отвечал за свои поступки!

Бикри ускользнул, бросив на ходу злобный взгляд в нашу сторону. Я знал, что он не стал бы относиться к нам лучше после того, как мы навлекли на него немилость султана.

— Если вы расскажете мне всю правду об исчезновении моей племянницы, о вашей собственной роли в этом и о её местонахождении, я дарую вам полное прощение, — сказал его величество, поворачиваясь к нам.

— Если ваше величество пообещает, что принцессу не заставят выйти замуж за Бикри Мустафу, — ответил я.

— Клянусь в этом на Коране! — сказал Мурад, кладя руку на книгу, которую достал великий визирь.

Поэтому, не колеблясь, мы с Абдулом рассказали правдивую историю обо всём, что произошло после того как бостанджи передал нам послание Фатимы, вплоть до момента нашего ареста.

— Ты сделал много плохого, — сказал султан, когда мы закончили, — но любовь, — он улыбнулся, — ответственна за многое.

Мы с Абдулом покраснели от этого и открыто признали, что любим принцессу.

— Вы можете прийти навестить её в любое время, когда пожелаете, — сказал он. — Я гордился бы, стань любой из вас её мужем. Но принцесса сама должна сделать выбор в этом отношении. Я ещё раз обещаю тебе, что Бикри не женится на ней.

Затем он попросил ручку, чернила и бумагу, и написал записку аге, в которой кратко сообщал, что мы прощены.

Всё дальнейшее он препоручил нашим заботам и велел нам удалиться, сказав, что пошлёт гонца к принцессе с её прощением и просьбой вернуться ко двору.

Мы выразили падишаху нашу самую сердечную благодарность и весёлым шагом покинули Сераль.

Наконец мы добрались до казарм, и наши товарищи встретили нас радостными криками. Подойдя к самому аге, мы вручили ему записку султана.

— Я рад, что это так, — тепло сказал он, когда мы выходили из комнаты. — Мы не можем позволить себе терять таких людей, как вы.

За дверью нас встретили офицеры, которым очень хотелось услышать правдивую историю наших приключений.

В тот вечер мы рассказали им всё, и каждый эпизод вызывал бурные аплодисменты. Был такой кутёж, что простые солдаты решили, будто их офицеры сошли с ума, и некоторые из них побежали посмотреть, в чём дело.

Как только они заглянули внутрь, то тут же увидели, что мы с Абдулом сидим на пустых винных бочках, рассказывая нашу историю бурно аплодирующей аудитории.

И офицеры их не прогнали. Солдат встретили радостными криками и разрешили оставаться столько, сколько им заблагорассудится.

Около полуночи большинство из нас были так пьяны, что заснули на месте, а те, у кого оставалось достаточно сил, чтобы дотащиться до своих комнат, постарались это сделать. Абдул и я были в числе последних.

*

Продолжение следует

*

Перевод В. Спринский, Е. Миронова

В течение долгих лет под властью моего отца всё процветало, и среди эмиров, успешно управлявших этой прекрасной провинцией, Абу Тахер Ахмед не будет забыт. Следуя своим рискованным наклонностям, он заручился услугами некоторых опытных нубийцев, рождённых у истоков Нила, которые изучили его поток на всём протяжении и знали все характеристики и свойства вод; и с их помощью осуществил свой нечестивый замысел регулировать разливы реки. Таким образом он покрыл страну чрезмерно пышной растительностью, которая впоследствии истощила её. Люди, всегда бывшие рабами зримых явлений, рукоплескали его предприятиям, неустанно трудились на бесчисленных каналах, сетью которых он покрыл землю и, ослеплённые его успехами, легкомысленно относились к любым сопутствующим им печальным обстоятельствам. Если из каждых десяти кораблей, которые он, согласно его замыслам, отправлял в плавание, один возвращался с богатым грузом после успешного плавания, то крушение остальных девяти считалось чем-то пустым и ничтожным. Более того, поскольку благодаря заботам и вниманию эмира торговля при его правлении процветала, сам он обманывался в собственных потерях и присваивал себе всю славу своих приобретений.

Вскоре Абу Тахер Ахмед пришёл к убеждению, что если он сможет восстановить искусства и науки древних египтян, то его могущество станет безграничным. Он верил, что в отдалённые эпохи древности люди использовали для своих нужд некие лучи божественной мудрости и таким образом получали возможность творить чудеса, и он не отчаивался в своей надежде вернуть ещё раз то славное время. С этой целью он повелел искать среди руин, коими изобиловала страна, таинственные таблички, которые, согласно сообщениям мудрецов, кишевших при его дворе, должны были продемонстрировать, как следует овладевать искусствами и науками, о коих в них сообщалось, а также указать средства обнаружения спрятанных сокровищ и подчинения сущностей, что охраняли эти сокровища. Никогда до него ни один мусульманин не ломал голову над иероглифами. Теперь, однако, по его поручению были предприняты повсеместные поиски всевозможных иероглифов в самых отдалённых провинциях, причём все обнаруженные странные символы были точно скопированы на льняных тканях. Я тысячу раз видела эти полотна, растянутые на крышах нашего дворца. Пчёлы не могли быть более занятыми и усердными на клумбе с цветами, чем мудрецы с этими раскрашенными простынями. Но поскольку каждый мудрец придерживался своего мнения относительно значения того, что там было изображено, они часто спорили и споры эти нередко переходили в ссоры. Мудрецы не только проводили дневные часы, занимаясь своими исследованиями, но и луна часто проливала на них свои лучи в то время, когда они были этим заняты. Они не осмеливались зажигать факелы на террасных крышах, опасаясь встревожить правоверных мусульман, которые начали обвинять моего почитаемого отца в поклонении древним идолам и смотрели на все эти нарисованные символы и фигуры с благочестивым ужасом.

Между тем эмир, которому никогда бы не пришло в голову ради своих странных занятий пренебречь каким-либо реальным делом, сколь бы незначительным оно ни являлось, был вовсе не столь щепетилен в отношении религиозных обрядов и часто забывал совершать омовения, предписанные законом. Женщины его гарема не могли не заметить этого, но боялись об этом говорить, так как по тем или иным причинам их влияние значительно ослабло. Но в один день Шабан, глава евнухов, очень старый и благочестивый, предстал перед своим господином, держа кувшин и золотую чашу, и сказал:

— Воды Нила даны для очищения от всех нечистот наших; источник их пребывает на облаках небесных, а не в капищах идолов; возьми и используй эти воды, ибо ты нуждаешься в них.

Эмир, должным образом впечатлённый поступком и речью Шабана, уступил его справедливым увещеваниям и вместо того чтобы распаковать большой тюк расписных тканей, только что прибывший из далёких краёв, приказал евнуху подать дневной обед в Зале Золотых Шпалер и собрать там всех своих рабов и птиц, которых он держал в большом количестве в вольерах из сандалового дерева.

Дворец тут же зазвенел звуками музыкальных инструментов, и появились группы рабов, одетых в свои самые красивые одежды, и каждый вёл на поводке павлина белее снега. Только у одной из рабынь, чья стройная и грациозная фигура радовала глаз, не было птицы на поводке, а её вуаль была опущена.

— Почему её лицо скрыто? — спросил эмир Шабана.

— Господин, — ответил тот с довольным выражением на лице, — я лучше всех ваших звездочётов, ибо именно я открыл эту прекрасную звезду. Но не воображай, что она находится в пределах твоей досягаемости; её отец, святой достопочтенный имам Абзендеруд никогда не согласится осчастливить вас возможностью обладания её чарами, если ты не будешь совершать омовения с большей регулярностью и не отошлёшь от себя мудрецов с их иероглифами.

Отец мой, не отвечая Шабану, бросился, чтобы сорвать покрывало, скрывавшее лицо Гуленди-бегум — так звали дочь Абзендеруда, — и сделал это с таким неистовством, что едва чуть не раздавил двух павлинов и опрокинул несколько корзин с цветами. За этой внезапной вспышкой пылкости последовало какое-то экстатическое оцепенение. Наконец он воскликнул:

— Как она прекрасна, как божественна! Пойди и немедленно приведи имама Суссуфа — пусть подготовят брачную комнату, и все необходимые приготовления к нашей свадьбе будут завершены в течение одного часа!

— Но, господин, — в ужасе сказал Шабан, — ты забываешь, что Гуленди-бегум не может выйти за тебя замуж без согласия своего отца, который ставит условием то, что ты должен отказаться...

— Что за ерунду ты несёшь? — прервал эмир. — Ты думаешь, я настолько глуп, что не предпочту эту молодую деву, свежую как утренняя роса, телегам заплесневелых иероглифов цвета мёртвого пепла? Что касается Абзендеруда, иди и приведи его, если хочешь, но побыстрее, потому что я, разумеется, не стану ждать ни минутой дольше, чем мне угодно.

— Поторопись, Шабан, — скромно сказала Гуленди-бегум, — поспеши, ты же видишь, что я здесь не для того, чтобы оказывать сколь-либо действенное сопротивление.

— Это моя вина, — пробормотал евнух, уходя, — но я сделаю всё, что в моих силах, чтобы исправить свою ошибку.

Таким образом, он помчался на поиски Абзендеруда. Но этот верный слуга Аллаха ушёл из дома ещё ранним утром и отправился в вольные поля, чтобы продолжить свои благочестивые исследования произрастания растений и жизни насекомых. Смертная бледность покрыла его лицо, когда он увидел Шабана, налетевшего на него как ворон, несущий дурное предзнаменование, и услышал, как тот прерывистым голосом рассказывает, что эмир ничего не обещал и что он сам мог прибыть слишком поздно, чтобы потребовать выполнения благочестивых условий, которые он так глубоко обдумывал. Тем не менее, имам не потерял мужества и в кратчайший срок добрался до дворца моего отца; но к сожалению, так запыхался, что рухнул на диван и оставался в таком положении более часа, пыхтя и задыхаясь.

Пока все евнухи делали всё возможное, чтобы привести в чувство святого человека, Шабан быстро поднялся в комнату, предназначенную для удовольствий Абу Тахера Ахмеда; но его рвение несколько поубавилось, когда он увидел дверь, охраняемую двумя чёрными евнухами, которые, размахивая саблями, сообщили ему, что, если он осмелится сделать ещё один шаг вперёд, его голова покатится к его собственным ногам. Поэтому ему не оставалось ничего лучшего, как вернуться к Абзендеруду, на вздохи которого он смотрел дикими встревоженными глазами, сокрушаясь при этом над собственной неосторожностью, отдавшей Гуленди-бегум во власть эмира.

Несмотря на то, что мой отец заботился о развлечениях новой султанши, он кое-что слышал о конфликте между чёрными евнухами и Шабаном и имел чёткое представление о происходящем. Поэтому, как только ему показалось это удобным, он нашёл Абзендеруда в Зале Золотых Шпалер и, показав Гуленди-бегум святому человеку, самоуверенно сообщил ему, что, ожидая его прибытия, он, эмир, сделал её своей женой.

При этих словах имам издал жалобный и пронзительный крик, который избавил его от тягости в груди и, испуганно закатив глаза, сказал новой султанше:

— Несчастная женщина, разве ты не знаешь, что опрометчивые и необдуманные поступки всегда ведут к плачевному концу? Твой отец обеспечил бы тебе твою судьбу; но ты не дождалась результата его усилий или, вернее, само небо насмехается над всеми человеческими предвидениями. Я больше ничего не прошу у эмира; пусть он поступает с тобой и со своими иероглифами как ему угодно! Я предвижу неисчислимые бедствия в будущем; но меня не будет там, чтобы их засвидетельствовать. Можешь радоваться некоторое время в опьянении своими удовольствиями. Что касается меня, я призываю себе на помощь ангела смерти и надеюсь в течение трёх дней упокоиться с миром в лоне нашего великого Пророка!

Произнеся эти слова, он, пошатываясь, поднялся на ноги. Дочь тщетно пыталась его удержать. Он вырвал свой халат из её дрожащих рук. Она упала в обмороке на землю, и пока растерянный эмир старался привести её в чувство, строптивый Абзендеруд, бормоча что-то, вышел из комнаты.

Сначала думали, что святой человек не будет соблюдать свой обет буквально и позволит себе утешиться, но это было не так. Дойдя до своего дома, он начал с того, что заткнул себе уши ватой, чтобы не слышать криков и увещеваний своих друзей; а затем, усевшись на циновки в своей келье, скрестив ноги и обхватив голову руками, остался в этой позе безмолвным и не принимал никакой пищи; и, наконец, по истечении трёх дней скончался согласно своему обещанию. Его похоронили с великими почестями, и во время погребального обряда Шабан не преминул выразить свою скорбь, безжалостно рассекая собственную плоть и пропитывая землю ручейками своей крови, после чего, наложив бальзам на свои раны, вернулся к исполнению своих обязанностей.

Тем временем эмир с большим трудом пытался утишить отчаяние Гуленди-бегум и часто проклинал иероглифы, которые были его первой и главной причиной. Наконец его внимание тронуло сердце султанши. К ней вернулось её обычное душевное равновесие, она забеременела, и всё вернулось к своему привычному порядку.

Эмир, непрестанно размышляя о великолепии древних фараонов, построил в их стиле дворец с двенадцатью павильонами, заранее предложив поселить в каждом из них по сыну. К сожалению, его жёны не рождали никого кроме дочерей. При каждом новом рождении он ворчал, скрежетал зубами, обвинял Магомета в том, что тот виноват в своих несчастьях, и был бы совсем невыносим, если бы Гуленди-бегум не нашла средства умерить его дурной нрав. Она уговаривала его каждую ночь приходить в её покои, куда ей при помощи тысячи хитроумных ухищрений удалось обеспечить приток свежего воздуха, в то время как в других частях дворца царила душная атмосфера.

Во время её беременности мой отец никогда не покидал помоста, на котором она возлежала. Этот помост был установлен на большой и длинной галерее, выходившей на Нил, и располагался так, что казалось, будто он находится на одном уровне с речным потоком, причём столь близко, что любой, кто возлежал на нём, мог выплюнуть в воду зёрна граната, который он ел. Лучшие танцоры и самые умелые фокусники всегда находились рядом с дворцом. Каждую ночь разыгрывались пантомимы при свете тысячи золотых ламп, поставленных на пол так, чтобы подчеркнуть красоту и грацию ног исполнительниц. Сами танцовщицы в туфлях с золотой бахромой и сандалиях, сверкающих драгоценностями, обходились моему отцу в огромные суммы; и действительно, когда все они двигались вместе, эффект был ослепительным.

Но, несмотря на это собрание великолепия, султанша на своём возвышении проводила очень несчастливые дни. С тем же равнодушием, с каким бедняга, терзаемый бессонницей, наблюдает за мерцанием звёзд, она смотрела, как перед её глазами проходит весь этот круговорот исполнителей в их блеске и очаровании. То и дело она размышляла о гневе её почтенного отца, казавшемся почти пророческим; то и дело сожалела о его странной и безвременной кончине. Тысячу раз прерывала она хор певцов, восклицая:

— Судьба определила мне погибель! Небеса не даруют мне сына, и муж мой прогонит меня с глаз долой!

Мучения её разума усилили боль и дискомфорт, сопутствовавшие её состоянию. Мой отец в то время был так сильно встревожен, что впервые в жизни обратился к небесам и приказал возносить молитвы в каждой мечети. Он также не пренебрегал раздачей милостыни и приказал публично объявить, что все нищие должны собраться в самом большом дворе дворца, где им будут подавать рис, каждому в соответствии с его личными вкусами. Каждое утро у ворот дворца начиналась такая давка, что пришедшие едва не задыхались. Нищие стекались сюда со всех концов, по суше и по реке. Целые деревни спускались вниз по течению на плотах. И аппетиты всех были огромны, ибо здания, которые возвёл мой отец, его дорогостоящее изучение иероглифов и содержание мудрецов привели к заметной нехватке продовольствия по всей стране.

Среди тех, кто прибыл издалека, был человек преклонного возраста и немалой необычности по имени Абу Габдол Гехаман, отшельник великой песчаной пустыни. Он был восьми футов ростом, настолько непропорционально сложен и так тощ, что походил на скелет и выглядел совершенно ужасно. Однако же сия скорбная и неприкасаемая часть человеческого устройства заключала в себе самый доброжелательный и религиозный дух во вселенной. Громовым голосом он возвестил волю Пророка и открыто сказал, что жаль, если правитель, раздающий рис беднякам, да ещё в таком изобилии, оказывается любителем иероглифов. Толпившиеся вокруг него люди — имамы, муллы, муэдзины только и делали, что восхваляли его. Его ноги, пусть и с въевшимся в них песком родной пустыни, были полностью исцелованы. Более того, даже песчинки с его ног были собраны и бережно уложены в шкатулки из янтаря.

Однажды он огласил всю истинную суть и ужас наук зла таким громким и звучным голосом, что великие штандарты, установленные перед дворцом, затрепетали. Ужасающий звук проник внутрь гарема. Женщины и евнухи в Зале Золотых Шпалер упали в обморок, танцоры стояли, замерев с одной ногой в воздухе, у лицедеев не хватило смелости продолжать свои выступления, музыканты уронили свои инструменты на землю, и Гуленди-бегум думала, что умрёт от страха, лёжа на возвышении.

Абу Тахер Ахмед стоял поражённый. Совесть угрызала его за идолопоклоннические наклонности, и в течение нескольких мгновений раскаяния он подумал, что это пришёл ангел-мститель, дабы превратить его в камень — и не только его самого, но и людей, преданных его попечению.

Постояв некоторое время во весь рост с воздетыми руками на галерее помостов, он подозвал к себе Шабана и сказал:

— Солнце не утратило своей яркости, Нил мирно течёт в своём русле. Что же означает тогда этот сверхъестественный крик, который только что разнёсся по моему дворцу?

— Господин, — ответил благочестивый евнух, — этот голос есть голос истины, и он направлен к тебе устами досточтимого Абу Габдол Гехамана, отшельника песчаной пустыни, самого верного и ревностного из слуг Пророка, который за девять дней преодолел триста лиг, чтобы обрести доказательства твоего гостеприимства и поделиться с тобой знанием, которым он вдохновлён. Не пренебрегай учением человека, который мудростью, благочестием и ростом превосходит самого просвещённого, самого набожного и самого гигантского из жителей земли. Весь твой народ в экстазе. Торговля остановилась. Жители города спешат услышать его, пренебрегая своими привычными собраниями в общественных садах. Рассказчики остаются без своих слушателей возле общественных фонтанов. Сам Юсуф был не мудрее его и не обладал бо́льшими знаниями о будущем.

При этих последних словах эмира внезапно охватило желание посоветоваться с Абу Габдолом насчёт своих семейных дел, особенно в отношении великих планов, которые он вынашивал ради грядущего блага своих сыновей, что ещё не родились. Он полагал себя счастливым оттого, что мог таким образом проконсультироваться с живым пророком, ибо до сих пор ему доводилось общаться с этими вдохновенными персонажами лишь в виде их мумий. Поэтому он решил призвать к себе, и более того, в свой гарем, эту необычайную сущность, о которой идёт речь. Разве фараоны не поступили бы так с некромантами своего времени, и разве он не был полон решимости во всех обстоятельствах следовать примеру фараонов? Поэтому эмир милостиво повелел Шабану пойти и привести святого человека.

Шабан, обрадованный, поспешил передать это приглашение отшельнику, который, однако, не был столь сильно очарован этим призывом, как окружавшие его люди. Эти последние наполняли воздух своими возгласами, а Абу Габдол стоял неподвижно, сложив руки и подняв глаза к небу в пророческом трансе. Время от времени он издавал глубочайшие вздохи, а затем, оставаясь надолго погружённым в святое созерцание, воскликнул громовым голосом:

— Да свершится воля Аллаха! Я всего лишь его творение. Евнух, я готов следовать за тобой. Но пусть двери во дворце выломают. Не приличествует слугам всевышнего склонять свои головы.

Люди не нуждались в повторном приказании. Все они с готовностью принялись за работу, и в одно мгновение ворота восхитительной работы были полностью разрушены.

При звуке сокрушения дверей в гареме раздались пронзительные крики, и Абу Тахер Ахмед начал раскаиваться в своём любопытстве. Тем не менее, он приказал, пусть и с некоторой неохотой, открыть проход в гарем для святого гиганта, опасаясь, как бы восторженные сторонники пророка не проникли в покои, занимаемые женщинами и содержащие в себе царские сокровища. Однако эти опасения были напрасными, ибо святой человек отослал обратно своих благочестивых поклонников. Меня уверяли, что когда все они преклонили колени, чтобы получить его благословение, он сказал им тоном, полным глубочайшей торжественности:

— Удалитесь, пребудьте с миром в своих жилищах и будьте уверены, что бы ни случилось, Абу Габдол Гехаман готов ко всем неожиданностям.

Затем, повернувшись к дворцу, он воскликнул:

— О купола ослепительного блеска, примите меня, и пусть ничто не омрачит вашего великолепия.

Тем временем в гареме всё уже было готово. Ширмы были должным образом расставлены, портьеры на дверях задёрнуты, а перед возвышениями на длинной галерее, опоясывающей внутреннюю часть здания, висели широкие драпировки, скрывая султанш и их дочерей-принцесс от посторонних глаз.

Такие сложные приготовления вызвали всеобщее волнение; и любопытство достигло своей высшей точки, когда отшельник, попирая ногами разрушенные обломки дверных проёмов, величественно вошёл в Зал Золотых Шпалер. Великолепие дворца он не удостоил даже мимолётным взглядом, глаза его оставались скорбно устремлёнными на мостовую у своих ног. Наконец он вошёл в большую галерею, отведённую для женщин. Эти последние, совершенно не привыкшие к виду таких худых, измождённых и гигантских существ, издавали пронзительные крики и громко требовали эссенций и сердечных средств, чтобы найти силы пережить появление такого фантазма.

Отшельник не обращал ни малейшего внимания на окружавшую суматоху. Он с серьёзным видом продолжал свой путь, когда эмир вышел вперёд и, взявшись за край его одеяния, с большой церемонией провёл гостя к помосту в галерее, выходившей на Нил. Тут же были поданы миски с засахаренными фруктами и традиционные напитки; но хотя Абу Габдол Гехаман, казалось, умирал от голода, он отказался вкусить эти угощения, сказав, что в течении девяноста лет не пил ничего кроме небесной росы и питался только пустынной саранчой. Эмир, который полагал, что такая диета вполне соответствовала тому, чего следовало ожидать от пророка, не стал настаивать на этом дальше, а сразу же задал вопрос, который волновал его сердце, сообщив, как сильно он огорчён отсутствием наследника мужского пола, несмотря на все возносимые об этом молитвы и лестные надежды, которые давали ему имамы.

— Но теперь, — продолжал он, — я уверен, что счастье наконец постигнет меня. Мудрецы и врачеватели предсказывают это, и мои собственные наблюдения подтверждают их предсказания. И потому я вызвал тебя не для того, чтобы советоваться насчёт будущего, но затем, чтобы получить твои указания относительно того воспитания, что я должен дать сыну, рождения которого сейчас ожидаю или, вернее, двум сыновьям, ибо без сомнения, в знак признания моих пожертвований небеса даруют султанше Гуленди-бегум двойную меру плодовитости, учитывая, что она в два раза полнее, чем обыкновенно бывают женщины в таких случаях.

Не отвечая ни слова, отшельник трижды скорбно покачал головой.

Мой отец, крайне изумлённый, спросил, не было ли святому человеку чем-то неприятно его ожидаемое счастье.

— Ах! слишком слеп ты, властитель, — ответил отшельник, испустив глубокий вздох, который, казалось, исходил из самой могилы. — Зачем докучать небесам опрометчивыми молитвами? Уважай их указания! Они знают, что будет полезным для всех людей лучше, чем они сами. Горе тебе и горе сыну, которого ты, несомненно, заставишь следовать порочным путём твоих собственных убеждений вместо того, чтобы смиренно подчиниться указаниям провидения. Если бы только великие мира сего могли предвидеть все несчастья, которые навлекают на себя, они бы дрожали в страхе посреди своего великолепия. Фараон осознал эту истину, но слишком поздно. Он преследовал детей Мусы, несмотря на божественные указания, и умер смертью нечестивца. Какую пользу могут принести пожертвования, если сердце бунтует? Вместо того чтобы просить Пророка о наследнике, дабы ты вёл его по пути разрушения, те, кто заботятся о вашем благополучии, должны умолять его заставить Гуленди-бегум умереть — да, умереть до того, как она произведёт на свет самонадеянных созданий, которых твоё поведение низвергнет в бездну! Ещё раз призываю тебя подчиниться. Если ангел Аллаха грозит сократить дни султанши, не взывай к своим чародеям, чтобы они отвратили смертельный удар; пусть он обрушится, пусть она умрёт! Не дрожи от гнева, эмир, не ожесточай своё сердце! Ещё раз вспомни о судьбе фараона и водах, поглотивших его

— Призови его на себя сам! — воскликнул мой отец, вскипев от ярости и спрыгнув с помоста, чтобы броситься на помощь султанше, которая, услышав всё это, упала в обморок за занавесями. — Помни, что под этими окнами течёт Нил, и ты вполне заслужил, чтобы твой отвратительный труп был брошен в его воды!

— Я не боюсь, — в свою очередь воскликнул гигантский отшельник. — Пророк Аллаха не боится ничего, кроме самого себя, — и он приподнялся на кончиках пальцев ног и коснулся руками опор купола помещения.

— Ха-ха! Ты ничего не боишься, — вскричали все женщины и евнухи, выскакивая, как тигры из своего логова. Проклятый убийца, ты только что привёл нашу возлюбленную госпожу к порогу смерти и всё же ничего не боишься? Иди и стань пищей речным чудовищам!

Выкрикивая эти слова, они разом бросились на Абу Габдола Гехамана, повалили его наземь, задушили без жалости и бросили его тело сквозь тёмный решётчатый настил в Нил, который тускло струил там свои воды, теряясь среди железных опор.

Эмир, поражённый этим поступком, столь внезапным и одновременно столь жестоким, замер, точно поражённый громом, не сводя глаз с воды; но тело больше не всплыло на поверхность, а Шабан, который вдруг появился на помосте, озадачил его своими криками. Наконец он повернулся, чтобы посмотреть на повинных в преступлении; но они разбежались во все стороны и спрятались за занавесями галереи, избегая друг друга. Все были подавлены мыслью о том, что они сделали.

Гуленди, которая только сейчас пришла в себя, чтобы стать свидетелем этой ужасной сцены, испытывала теперь смертельные муки. Её конвульсии и мучительные крики привлекли к ней внимание эмира. Он омыл её руку слезами. Она дико распахнула глаза и закричала:

— О Аллах! Аллах! Положи конец своей жалкой рабыне, которая и без того прожила слишком долго, если оказалась причиной столь ужасного бесчинства, и не страдай, что она должна произвести на свет…

— Стой, стой, — прервал эти речи эмир, удерживая её руки, которые она собиралась обернуть против себя, — ты не умрёшь, а мои дети ещё будут жить вопреки лживым словам этого безумного скелета, достойного лишь презрения. Немедленно призовите моих мудрецов. Пусть они употребят всё своё искусство, дабы не дать твоей душе улететь отсюда и уберечь от пагубы плод твоего тела.

Мудрецы были созваны в самом скором времени. Они потребовали, чтобы один из дворов дворца был полностью предоставлен в их распоряжение, и там начали свои действия, возжигая огонь, свет которого проникал в галерею. Султанша, порозовев, вскочила с ложа, несмотря на все попытки её удержать, и выбежала на балкон с видом на Нил. Вид оттуда был тоскливый и унылый. Ни одной лодки не было на его поверхности. Вдалеке виднелись полосы песка, и ветер время от времени взметал его в воздух. Лучи заходящего солнца окрасили воду в кроваво-красный цвет. Едва сгущающиеся сумерки растянулись над горизонтом, как внезапный яростный ветер сорвал открытую решётку галереи. Султанша вне себя, с бьющимся сердцем, попыталась нырнуть обратно в глубь покоев, однако непреодолимая сила удерживала её на месте, заставляя против воли созерцать скорбную картину, представшую перед её глазами. В это время воцарилась великая тишина. Тьма незаметно накрыла землю. Затем полоса голубого света внезапно прорезала облака в направлении пирамид. Гуленди могла различить их огромную массу на фоне горизонта так ясно, как будто стоял ясный полдень. Зрелище, так внезапно открывшееся перед ней, заставило её похолодеть от страха. Несколько раз она пыталась позвать своих рабынь, но голос отказывался ей подчиняться. Султанша попыталась хлопнуть в ладоши, но тщетно.

Пока она оставалась в таком состоянии, будто пребывая во власти какого-то ужасного сна, жалобный голос пронзил тишину и произнёс такие слова:

— Мой последний вздох только что был испущен в воды реки; напрасно рабы твои старались заглушить голос истины; он возносится теперь из бездны смерти. О, несчастная мать! Посмотри, откуда исходит этот роковой свет, и трепещи!

Гуленди-бегум больше ничего не слышала. Она упала навзничь без чувств. Её женщины, которые беспокоились о ней, подбежали и принялись издавать невероятно пронзительные крики. Тут приблизились мудрецы и вложили в руки моего отца, находившегося в страшном смятении, приготовленный ими могущественный эликсир. Едва несколько капель упали на грудь султанши, как её душа, которая, казалось, уже была готова следовать приказам Азраила, ангела смерти, вернулась, словно вопреки природе, чтобы оживить тело. Её глаза снова открылись, чтобы увидеть всё ещё освещающую пирамиды роковую полосу голубого света, которая ещё не исчезла с неба. Она воздела руки и, указывая пальцем эмиру на это страшное предзнаменование, охваченная родовыми болями, в пароксизме невыразимой муки произвела на свет сына и дочь — двух несчастных существ, которых ты видишь здесь перед собой.

Радость эмира от обретения ребёнка мужского пола была тяжко омрачена, когда он увидел, как моя мать умерла у него на глазах. Однако, несмотря на свою невыразимую скорбь, он не потерял головы и тотчас же передал нас на попечение своих мудрецов. Нянечки и сиделки, множество которых было приглашено во дворец, хотели воспротивиться такому решению, но учёные старики, совместно произносившие заклинания, заставили их замолчать. Каббалистические купели, в которые нас должны были окунуть, стояли наготове; смесь трав источала пар, заполнявший весь дворец. Шабан, у которого желудок скрутило от запаха этих неописуемых снадобий, с трудом удержался от того чтобы призвать имамов и знатоков законов, дабы противостоять нечестивым обрядам, которые готовы были сейчас свершиться. О, если бы только небеса наделили его мужеством сделать это! Ах, каким ужасным было влияние на нас тех пагубных погружений, которым мы были тогда подвергнуты! Короче говоря, господин, нас последовательно и совместно погружали в адское варево, которое должно было дать нам силу и разум, превышающие человеческие, но оно лишь влило в наши жилы горячий эликсир крайне утончённой чувствительности и яд ненасытного желания.

Тогда, под звуки медных жезлов, стучащих в металлические стенки купелей, в клубах густого дыма, исходящего от куп горящих трав, заклинатели принялись обращаться с призывами к джиннам, особенно к тем, что властвуют над пирамидами, дабы мы оказались наделены чудесными дарами. После этого мы были переданы нянечкам, которые едва удерживали нас на руках, настолько мы были оживлёнными и жизнерадостными. Добрые женщины не могли сдержать слёз при виде того как бурлила в нас наша юная кровь, и тщетно старались охладить её кипение и успокоить нас, очистив наши тела от смрадного месива, которое всё ещё покрывало их, но увы! вред уже был нанесён! Более того, даже если бы мы, как это иногда случалось в последующие дни, пожелали вернуться к обычной детской жизни, наш отец, который был полон решимости во что бы то ни стало получить детей с необычной натурой, взбодрил бы нас возбуждающими снадобьями и молоком негритянок.

Таким образом мы стали невыносимо упрямыми и вспыльчивыми. В возрасте семи лет мы не выносили никаких противоречий нашей воле. При малейшем сдерживании мы издавали крики ярости и до крови кусали тех, кто был за нас ответственен. Шабан получил большую долю нашего внимания подобного рода; вздыхая над нами, но храня молчание, ибо эмир воспринимал нашу злобность только как свидетельство гениальности, сопоставимой с гением Саурида и Харобе́. Ах! как же далеко это было от истинной причины нашего раннего дерзкого развития! Те, кто долго смотрит на яркий свет, чаще других страдают от слепоты. Мой отец ещё не заметил, что мы никогда не были высокомерны и властны по отношению друг к другу; что каждый был готов уступить желаниям другого; что Калила, мой брат, никогда не чувствовал себя спокойнее, иначе как в моих объятиях; и что касается меня, то мое единственное счастье заключалось в том, чтобы осыпа́ть его ласками..

В это время мы вместе обучались всем премудростям: перед глазами обоих всегда лежала одна и та же книга, каждый поочерёдно перелистывал её страницы. Хотя мой брат прошёл серьёзный курс обучения, рассчитанный на гораздо более старший возраст, я настояла на том, чтобы разделить его с ним. Абу Тахер Ахмед, который не заботился ни о чём, кроме возвеличивания своего сына, дал указание, что мне следует в этом потакать, ибо он видел, что его сын полностью проявляет себя, только когда пребывает рядом со мной.

Нас учили не только истории самых отдалённых эпох древности, но и географии дальних земель. Мудрецы безостановочно внушали нам заумные и идеальные моральные кодексы, которые, как они утверждали, были сокрыты в иероглифах. Они наполнили закрома наших умов пышным словоблудием о мудрости и предвидении, а также о сокровищницах фараонов, которых иногда сравнивали с муравьями, а иногда со слонами. Они внушили нам самое горячее любопытство к тем горам из тёсаного камня, под которыми покоятся усыпальницы египетских царей. Они заставили нас выучить наизусть длинный список архитекторов и каменщиков, трудившихся над их строительством. Они заставляли нас рассчитывать качество и количество провизии, которая могла потребоваться нанятым рабочим, и сколько нитей ушло на каждый эль* шёлка, которым султан Саурид покрыл свою пирамиду. Вместе со всей подобной чепухой эти утомительные дряхлые старики ставили в тупик наши умы безжалостной грамматикой языка, на котором издревле говорили жрецы в своих подземных лабиринтах.

(* Старинная мера длины, около 113 см.)

Детские игры, которым нам разрешалось предаваться, не имели для нас никакого очарования, если только мы не играли в них вместе. Принцессы, наши сёстры, утомляли нас до смерти. Напрасно они вышивали для моего брата великолепные облачения. Калила пренебрегал их подарками и согласился лишь связать свои прекрасные волосы муслином, который реял над грудью его возлюбленной Зулькаис. Иногда они приглашали нас посетить их в двенадцати павильонах, которые мой отец, больше не надеясь иметь столько сыновей, передал им в пользование, соорудив новый, ещё более величественный, для моего брата и для меня. Это последнее здание, увенчанное пятью куполами и расположенное в густой роще, каждую ночь становилось ареной самых роскошных пиршеств в гареме. Мой отец приходил туда в сопровождении своих самых красивых рабынь, каждая из которых держала в руке подсвечник с белой свечой. Сколько раз свет этих свечей, пробивающийся сквозь деревья, заставлял наши сердца биться в печальном ожидании? Всё, что нарушало наше одиночество, было нам в высшей степени неприятно. Прятаться среди листвы и прислушиваться к её шёпоту казалось нам несравненно слаще, чем слушать звуки лютни и пение музыкантов. Но эти наши нежные мечтания были в высшей степени оскорбительны для моего отца, он загонял нас обратно в залы с куполами и заставлял участвовать в общих увеселениях.

С каждым годом эмир относился к нам всё более сурово. Он не осмеливался полностью разлучить нас, опасаясь, как бы это не повлияло на его сына, но старался отвлечь Калилу от наших томных праздных забав, всё чаще и чаще направляя принца в компанию молодых людей его возраста. Игра в тростник, столь известная среди арабов, теперь была введена и во дворах дворца. Калила отдавался ей с огромной энергией; но делал так только для того, чтобы поскорее закончить игры, а потом вернуться ко мне. Воссоединившись, мы вместе читали о любви Юсуфа и Зулейхи и другие стихи, в которых говорилось о любви или же, пользуясь минутами свободы, бродили по лабиринту коридоров, выходящих на Нил, всегда взявшись за руки, глядя друг другу в глаза. Выследить нас в лабиринтах дворцовых переходов было почти невозможно; а беспокойство, которое мы внушали, лишь добавляло нам счастья.

Однажды вечером, когда мы с такой нежностью находились вдвоём и бегали бок о бок в детской радости, мой отец появился перед нами и содрогнулся.

— Почему, — сказал он Калиле, — почему ты здесь, а не на большом дворе, не стреляешь из лука или обучаешься у наставников, тренирующих лошадей, которые должны нести тебя в бой? Следует ли солнцу, когда оно восходит и заходит, видеть как ты расцветаешь и увядаешь точно хрупкий цветок нарцисса?.. Напрасно мудрецы пытаются тронуть тебя самыми красноречивыми рассуждениями и раскрывают перед твоими глазами учёные тайны древних времён, напрасно они рассказывают тебе о воинственных и великодушных деяниях. Тебе сейчас почти тринадцать и ты никогда не проявлял ни малейшего стремления выделиться среди своих собратьев. Не в тайных убежищах женственности формируются великие характеры; не чтение любовных стихов делает мужчин способными управлять народами! Принцы обязаны действовать; они должны показывать себя миру. Очнись! Прекрати злоупотреблять моим терпением, которое слишком долго позволяло тебе тратить свои часы рядом с Зулькаис. Пусть она, нежное существо, продолжает играть среди своих цветов, ты же перестань искать её компании от рассвета до заката. Я достаточно хорошо вижу, что это она извращает тебя.

Произнеся эти слова, подчёркиваемые гневными и угрожающими жестами, Абу Тахер Ахмед взял моего брата за руку и оставил меня в глубочайшей бездне горечи. Ледяное оцепенение охватило меня. Хотя солнце всё ещё изливало свои яркие лучи на воду, мне казалось, что оно скрылось за горизонтом. Растянувшись на земле, я только и делала, что целовала букеты апельсиновых цветов, которые собрал Калила. Мой взгляд упал на рисунки, которые он сделал, и слёзы мои полились ещё сильнее.

— Увы!— сказала я, — всё кончено. Наши блаженные мгновения более не вернутся. Зачем обвинять меня в том, что я извращаю Калилу? Какой вред я могу причинить ему? Как наше счастье может оскорбить моего отца? Если бы возможность быть счастливым являлась преступлением, мудрецы наверняка предупредили бы нас.

Моя няня Шамела застала меня в этом состоянии апатии и уныния. Чтобы рассеять моё горе, она немедля повела меня в рощу, где молодые девушки из гарема играли в прятки среди золотых вольеров, которых там было бесчисленное множество. Я находила некоторое утешение в пении птиц и журчании ручейков чистой воды, струившихся вокруг корней деревьев, но когда наступал час, в который обычно появлялся Калила, эти звуки только усугубляли мои страдания.

Шамела заметила как вздымается моя грудь; она отвела меня в сторону, положила руку мне на сердце и внимательно посмотрела на меня. Я покраснела, побледнела, и это было очень заметно.

— Я очень хорошо вижу, — сказала она, — что тебя очень огорчает отсутствие твоего брата. Это плод странного воспитания, которому вас подвергли. Чтение святого Корана, должное соблюдение законов Пророка, уверенность в известных милостях Аллаха подобны млеку, остужающему лихорадочный жар человеческих страстей. Ты не знаешь нежного наслаждения в вознесении своей души к небесам и безропотном подчинении их велениям. Эмир, увы, желал предвосхитить будущее, тогда как напротив, будущее следует бездеятельно ожидать. Утри свои слёзы: возможно, Калила не несчастен, хоть и далеко от тебя.

— Ах! — вскричала я, прерывая её зловещим взглядом, — если бы я не была полностью уверена, что он несчастен, я сама была бы гораздо несчастнее.

Шамела задрожала, услышав, как я говорю это. Она воскликнула:

— Молю небеса, чтобы эмир прислушался к моим советам и советам Шабана, и вместо передачи вас мудрецам для причудливого обучения, оставил, как истинно верующих, в покое, в объятиях блаженного и тихого неведения. Пылкость твоих чувств тревожит меня в высшей степени, нет, она возбуждает моё негодование. Будь спокойнее, предай свою душу невинным удовольствиям, которые тебя окружают, и поступай так, не беспокоясь о том, разделяет ли Калила эти удовольствия или нет. Его пол создан для тяжёлого труда и мужских лишений. Как ты сможешь следовать за ним на охоте, обращаться с луком и метать дротики из тростника в арабской игре? Он должен искать товарищей мужественных и достойных себя, и перестать растрачивать свои лучшие дни здесь, рядом с тобой, среди беседок и вольеров.

Эта проповедь, далёкая от того, чтобы произвести желаемый эффект, совершенно вывела меня из себя. Я задрожала от ярости и, вскочив на ноги как умалишённая, разорвала свою вуаль на десять тысяч кусочков и, расцарапав грудь, громко закричала, что моя няня обидела меня.

Игры прекратились. Все столпились вокруг; и хотя принцессы не слишком любили меня, потому что я была любимой сестрой Калилы, всё же мои слёзы и кровь, которая текла из моих ран, возбудили их негодование против Шамелы. К несчастью для бедной женщины, она только что назначила суровое наказание двум молодым рабыням, виновным в краже гранатов; и эти две маленькие гадюки, дабы отомстить, свидетельствовали против неё и подтвердили всё, что я сказала. Они побежали и пересказали свою ложь моему отцу, который, не имея рядом с собой Шабана и к тому же будучи в хорошем настроении, потому что мой брат только что удачно метнул копьё в глаз крокодила, приказал привязать Шамелу к дереву и выпороть без пощады.

Её крик пронзил моё сердце. Она плакала не переставая:

— О ты, которую я носила на руках, кого я кормила грудью, как ты можешь причинять мне такие страдания? Оправдай меня! Расскажи всю правду! Только потому, что я пыталась спасти тебя из чёрной бездны, в которую твои дикие и необузданные желания не могут не низвергнуть тебя в финале, ты заставляешь палачей разрывать моё тело в клочья!

Я уже собиралась просить, чтобы её отпустили и избавили от дальнейшего наказания, когда какой-то демон внушил мне мысль, что это именно она вместе с Шабаном внушила моему отцу желание сделать Калилу героем. Тогда я восстала против всякого чувства человечности и закричала, что они должны продолжать пороть её, пока она не сознается в своём преступлении. Наконец опустившаяся темнота положила окончание этой ужасной сцене. Жертва была развязана. Её друзья, а их у неё было много, пытались залечить её раны. Они просили меня, стоя на коленях, дать им могущественный бальзам, которым я обладала, бальзам, приготовленный мудрецами. Я отказала. Шамелу у меня на глазах положили на носилки и специально задержали на мгновение перед тем местом, где я стояла. Её грудь, на которой я так часто спала, истекала кровью. При этом зрелище, при воспоминании о нежной заботе, с которой она относилась ко мне в моём раннем детстве, моё сердце наконец было тронуто — я разрыдалась и поцеловала руку, которую она слабо протянула чудовищу, вскормленному ею на своей груди. Я побежала за бальзамом и сама умастила её, умоляя в то же время простить меня, и открыто сообщая всем, что она невиновна, а виновата лишь я одна.

Это признание вызвало содрогание у всех, кто нас окружал. Они отшатнулись от меня с ужасом. Шамела, хоть и полумёртвая, заметила это и заглушила стоны полой своей одежды, чтобы не усугублять моё отчаяние и пагубные последствия того, что я совершила. Но её усилия были тщетны. Все разбежались, бросая на меня очень злые взгляды.

Разбросанные вещи убрали, и я осталась одна. Ночь была очень тёмной. От кипарисов, отбрасывавших свои тени на это место казалось, исходили жалобные звуки. Охваченная ужасом, я спряталась среди чёрной листвы, терзаемая невероятно мучительными угрызениями совести. Безумие накрыло меня своей десницей. Казалось, что земля разверзается у меня перед ногами и я стремительно падаю в бездну, у которой нет дна. В таком растерянном состоянии пребывал мой дух, когда сквозь густой подлесок я увидела сияние факелов слуг моего отца. Я заметила, что процессия внезапно остановилась. Кто-то выступил из толпы. Живое предчувствие заставило моё сердце забиться чаще. Шаги приблизились, и при слабом печальном мерцании, царившем в том месте, где мы находились, я увидела Калилу, появившегося передо мной.

— Дорогая Зулькаис, — воскликнул он, перемежая слова поцелуями, — я провёл целую вечность, не видя тебя, но я потратил её, выполняя желания моего отца. Я сражался с одним из самых грозных речных чудовищ. Но чего бы я не сделал, если в награду мне предлагают блаженство провести целый вечер наедине с тобой? Приходи! Насладимся этим временем сполна. Мы схоронимся среди этих деревьев и станем с презрением прислушиваться из нашего уединения к шумным звукам музыки и танцев. Я прикажу, чтобы шербет и пирожные были поданы на мох, который окаймляет маленький порфировый фонтан. Там я буду наслаждаться твоими сладкими взглядами и очаровательными беседами до первой зари нового дня. Тогда же, увы, мне придётся вновь погрузиться в водоворот мира, метать проклятые дротики и претерпевать допросы мудрецов.

Калила произносил всё это с такой многословностью, что я не могла вставить ни слова. Он потянул меня за собой, и я почти не сопротивлялась ему. Мы пробрались сквозь листву к фонтану. Воспоминание о том, что Шамела сказала о моей чрезмерной нежности к моему брату, произвело на меня сильное впечатление, хоть и причиняло мне боль. Я уже собиралась было высвободить свою руку из его ладони, когда при свете маленьких фонариков, зажжённых на краю фонтана, увидела его очаровательное лицо, отражающееся в воде, большие глаза, наполненные росой любви, почувствовала, как его взгляды проникают в самую глубь моего сердца. Все мои мысли касаемо изменения поведения, все муки раскаяния уступили место брожению совсем других чувств. Я упала на землю рядом с Калилой и, прижав его голову к своей груди, дала волю слезам. Калила, когда он увидел, что я так неистово рыдаю, нетерпеливо спросил меня, почему я плачу, и я рассказала ему всё, что произошло между мной и Шамелой, не упуская ни одной детали. Сначала его сердце было очень тронуто нарисованной мною картиной её страданий, но через мгновение он воскликнул:

— Пусть погибнет назойливая рабыня! Должны ли нежные стремления сердца встречать какое-либо сопротивление? Как мы можем не любить друг друга, Зулькаис? Природа заставила нас родиться вместе. Разве природа не привила нам одинаковые вкусы и родственную страсть? Разве мой отец и его мудрецы не погружали нас в одни и те же волшебные ванны? Кто может винить симпатию, которую все сговорились создать? Нет, Зулькаис, Шабан и наша суеверная нянька могут говорить всё что им заблагорассудится. Нет никакого преступления в том, что мы любим друг друга. Скорее было бы преступлением, если бы мы как трусы позволили себе оказаться разделёнными. Поклянёмся же — не Пророком, о котором мы мало знаем, но стихиями, поддерживающими существование человека, — поклянёмся, что вместо того, чтобы согласиться жить поодиночке друг без друга, мы примем в свои жилы нежный экстракт ручейных цветов, который мудрецы так часто превозносили в нашем присутствии. Эта эссенция безболезненно усыпит нас в объятиях друг друга и незаметно унесёт наши души в покой иного бытия.

Эти слова успокоили меня. Я вернулась к своему обычному веселью, и мы играли и развлекались вместе.

— Завтра я буду очень храбрым, — говорил Калила, — чтобы вновь обрести такие минуты, как эти, ибо только обещанием этой награды мой отец может вынудить меня подчиниться его фантастическим предписаниям.

— Ха-ха! — воскликнул Абу Тахер Ахмед, выходя из-за кустов, где он всё это время подслушивал нас. — Вот какова твоя решимость! Посмотрим, будешь ли ты придерживаться её! Сегодня вечером тебе уже полностью воздали за то немногое, что ты сделал в течение дня. Прочь! А что касается тебя, Зулькаис, иди и поплачь над ужасным произволом, который ты совершила с Шамелой.

В величайшем смятении мы бросились к его ногам, но он, повернувшись к нам спиной, приказал евнухам проводить нас в наши отдельные покои.

Эмир не испытывал никаких сомнений по поводу природы и свойств нашей любви. Его единственная цель состояла в том, чтобы увидеть, как его сын станет великим воином и могущественным правителем, а характер средств, с помощью которых эта цель должна была быть достигнута, его ничуть не заботил. Что же касается меня, то в его глазах я была лишь инструментом, которому может найтись своё применение, и он не испытывал ни малейших угрызений совести касаемо опасности разжигания нашей страсти путём чередования препятствий и уступок. С другой стороны он предвидел, что праздность и наслаждения, которым мы предавались слишком часто, неизбежно должны были помешать его замыслам. Поэтому он счёл необходимым принять по отношению к нам более суровую и решительную линию поведения, чем прежде, и в несчастливый момент привёл это решение в действие. Увы! без его предосторожностей, его проектов, его проклятого предвидения мы остались бы невинными и никогда не были бы доведены до ужасов этого места мучений!

Эмир, удалившись в свои покои, велел позвать Шабана и сообщил ему своё твёрдое намерение разлучить нас на определённое время. Благоразумный евнух тут же простёрся ниц, лицом к земле, а затем, поднявшись на ноги, сказал:

— Пусть мой господин простит своего раба, если он осмелится придерживаться другого мнения. Не выпускай на это зарождающееся пламя ветры противостояния и отлучения, чтобы финальный пожар не оказался таким, с каким ты будешь не в состоянии справиться. Ты знаешь пылкий нрав принца; его сестра сегодня проявила слишком показательные признаки собственного характера. Позволь им остаться вместе без возражений, оставь их наедине с ребяческими пристрастиями. Они скоро устанут друг от друга, и Калила, которому претит однообразие гарема, будет на коленях умолять тебя удалить его из его пределов.

— Ты закончил нести свою чушь? — нетерпеливо перебил эмир. — Ах, как мало ты знаешь о гении Калилы! Я внимательно изучил его и увидел, что действия моих мудрецов не остались безрезультатными. Он не способен равнодушно преследовать какую-либо цель. Если я оставлю его с Зулькаис, он окончательно утонет в изнеженности. Если я отниму её у него и поставлю ценой их воссоединения великие свершения, которых требую от него, то не будет ничего, на что он не оказался бы способным. Пусть наши знатоки прав развлекаются, как им заблагорассудится! Какое значение имеет их праздная болтовня, если он становится тем, кем я хочу его видеть? Знай же, о, евнух, что когда принц однажды вкусит прелесть честолюбия, мысли о Зулькаис испарятся в его сознании как лёгкий утренний туман, поглощённый лучами полуденного солнца — солнца славы. Поэтому войди завтра утром в покои Зулькаис, предотврати её пробуждение, закутай в одежды и доставь её вместе с рабами и всем, что может понадобиться для того, чтобы сделать её жизнь приятной, к берегам Нила, где вас будет ждать лодка. Следуйте по течению потока на протяжении двадцати девяти дней. Тридцатого числа вы высадитесь на Острове страусов. Посели принцессу во дворце, который я построил для мудрецов, скитающихся по этим пустыням — пустыням, изобилующим руинами и мудростью. Там ты найдёшь одного из этих мудрецов, которого называют Лазающим по пальмам, ибо он проходит свой путь созерцания на верхушках пальм. Сей древний старец знает бесчисленное количество историй, и он позаботится о том, чтобы отвлечь Зулькаис, ибо мне весьма хорошо известно, что после Калилы подобные занятные истории являются главным предметом ее восхищения.

Шабан слишком хорошо знал своего хозяина, чтобы отважиться на дальнейшее сопротивление. Поэтому он пошёл отдать необходимые распоряжения, но при этом тяжело вздохнул. Он не имел ни малейшего желания предпринимать путешествие на Остров страусов, и у него сложилось весьма неблагоприятное мнение о Лазающем по пальмам. Он сам был правоверным мусульманином и презирал мудрецов и все их труды.

Всё было проделано исключительно быстро. Волнения предыдущего дня сильно утомили меня, так что я спала очень крепко. Меня подняли с постели так тихо и перенесли с таким умением, что я проснулась лишь тогда, когда мы оказались на расстоянии четырёх лиг от Каира. Здесь меня начал беспокоить шум воды, журчащей вокруг лодки. Он странным образом наполнял мои уши, и мне почти почудилось, что я выпила напиток, о котором говорил Калила, и оказалась перенесена за пределы нашей планеты. Так я лежала, сбитая с толку странными видениями, и не смела открыть глаза, лишь протянула руки, чтобы нащупать Калилу, ибо я думала, что он где-то рядом со мной. Можно оценить то чувство отвратительного изумления, на которое меня обрекли, когда, вместо того чтобы прикоснуться к его нежным конечностям, я схватилась за мозолистую руку евнуха, который управлял лодкой и был ещё более старым и гротескно уродливым, чем сам Шабан.

Я села и испустила пронзительный крик. Открыв глаза, я увидела перед собой пустынную полосу неба и воды, окаймлённой голубоватыми берегами. Солнце сияло во всей своей полноте. Лазурные небеса радовали всю окружающую природу. Тысячи речных птиц резвились среди водяных лилий, сквозь которые то и дело проносилась лодка, их большие жёлтые цветы сияли как золото и источали сладкий аромат. Но все эти предметы наслаждения были потеряны для меня и, вместо того чтобы радовать моё сердце, наполнили меня мрачной меланхолией.

Оглядевшись, я увидела своих рабынь в состоянии отчаяния, и Шабана, который с видом одновременно недовольным и властным принуждал их к молчанию. Имя Калилы беспрестанно вертелось у меня на языке. Наконец я произнесла его вслух, со слезами на глазах, и спросила, где он и что они намерены делать со мной. Шабан вместо ответа приказал своим евнухам удвоить усилия, затянуть египетскую песню и петь в такт движениям вёсел. Их проклятый хор звучал так мощно, что вносил в мой разум ещё большее смятение. Мы неслись по воде как стрела. Напрасно я умоляла гребцов остановиться или хотя бы сказать мне, куда меня увозят. Негодные варвары были глухи к моим мольбам. Чем настойчивее я себя вела, тем громче они ревели свою гнусную песню, чтобы заглушить мои крики. Шабан своим надтреснутым голосом производил больше шума, чем все остальные.

Ничто не сможет выразить мучений, которые я перенесла, и ужаса, который я испытала, оказавшись так далеко от Калилы на водах страшного Нила. Мои страхи усилились с наступлением ночи. Я с невыразимой тоской наблюдала, как солнце пропадает в водах, а его свет тысячами бликов дрожит на поверхности. Я вспомнила тихие минуты, которые сутки назад в этот же час провела с Калилой и, спрятав голову под покрывало, предалась отчаянию.

Вскоре послышалось тихое шуршание. Наша лодка прокладывала себе путь сквозь заросли тростника. После песни гребцов настала полная тишина, ибо Шабан сошёл на берег. Он вернулся через несколько минут и отнёс меня к шатру, поставленному в нескольких шагах от берега реки. Я нашла там светильники, расстеленные на земле матрацы, стол, уставленный разнообразной едой, и огромный экземпляр развёрнутого Корана. Я ненавидела священную книгу. Мудрецы, наши наставники, часто высмеивали эту книгу, и мы с Калилой никогда его не читали. Поэтому я с презрением швырнула его на землю. Шабан принялся ругать меня, но я накинулась на него и попыталась заставить его замолчать. В этом я преуспела, и подобное же обращение с ним сохраняло свою эффективность на протяжении всей долгой экспедиции.

Последующие наши впечатления были сходны с теми, что мы испытали в первый день. Мы бесконечно плыли мимо берегов и мелей с водяными лилиями, стаями птиц и бессчётным количеством маленьких лодочек, приплывавших и отплывавших с товарами.

Наконец мы начали оставлять позади равнинную местность. Подобно всем, кого несчастье вынуждает смотреть вдаль, я неотрывно глядела на открывавшийся перед нами горизонт, и однажды вечером увидела, что там поднимаются огромные массы, гораздо большей высоты и бесконечно более разнообразные по форме, чем пирамиды. Эти массы оказались горами. Их вид внушал мне страх. Мне пришла в голову ужасная мысль, что мой отец отправляет меня в скорбную страну негритянского царя, чтобы я была принесена в жертву идолам, которые, как утверждали мудрецы, были охочи до принцесс. Шабан заметил моё возрастающее отчаяние и, наконец, сжалился надо мной. Он раскрыл нашу конечную цель, добавив, что, хотя мой отец хотел разлучить меня с Калилой, это не навсегда, и что тем временем я должна познакомиться с удивительным персонажем, зовущимся Лазающий по пальмам, который был лучшим рассказчиком во вселенной.

Эта информация в какой-то степени успокоила меня. Надежда снова увидеть Калилу, какой бы отдаленной она ни была, пролила бальзам на мою душу, и я не огорчилась, услышав, что для меня будут доступны новые нравящиеся мне истории. Более того, мысль о царстве уединения, таком как Страусиный остров, льстила моему романтическому духу. Если мне придётся разлучиться с тем, кого я любила больше жизни, то я предпочла бы встретить свою судьбу скорее в каком-нибудь диком месте, чем среди блеска и сплетен гарема. Далёкая от всех этих дерзких фривольностей, я намеревалась предаться всей душой сладостным воспоминаниям о прошлом и дать волю томным грёзам, в которых могла бы вновь узреть любимый образ моего Калилы.

Полностью занятая этими проектами, я беззаботно наблюдала, как наша лодка всё ближе и ближе подбирается к горной стране. Скалы всё больше и больше придвигались к берегам потока и, казалось, скоро совсем лишат нас вида на небо. Я видела деревья неизмеримой высоты, чьи переплетённые корни свисали в воду. Я слышала шум водопадов и видела, как кипящие вихри вспыхивают пеной и наполняют воздух туманом, тонким как серебряная дымка. Сквозь эту пелену я, наконец, разглядела небольшой зелёный остров, по которому степенно прогуливались страусы. Ещё дальше я различила куполообразное здание, стоявшее на холме, сплошь покрытом гнёздами. Дворец этот имел исключительно необычный вид и был, по всей видимости, построен учёным каббалистом. Стены его были из жёлтого мрамора, сияющими как полированный металл, и каждый предмет, отражённый в них, приобретал гигантские размеры. Я вздрогнула, когда увидела, в какие фантастические фигуры преображались страусы в этом странном зеркале; шеи их, казалось, терялись в облаках, а глаза блестели как огромные железные шары, докрасна раскалённые в печи.

Мой страх был замечен Шабаном, который объяснил мне увеличительные свойства дворцовых стен и заверил, что даже если птицы действительно так чудовищны, как кажутся, я могу с полной уверенностью положиться на их хорошие манеры, поскольку Лазающий по пальмам более ста лет трудился над тем, чтобы привести их нрав к образцовой кротости. Едва он сообщил мне эти сведения, я выпрыгнула на берег, где трава была зелёной и свежей. Тысячи неведомых цветов, тысячи раковин причудливой формы, тысячи причудливых улиток украшали берег. Жар солнца умерялся вечной росой от падающих вод, чей монотонный звук навевал дремоту.

Ощущая сонливость, я приказала установить навес возле одной из пальм, которых было множество в этом месте, ибо Лазающий по пальмам, который всегда носил на поясе ключи от дворца, в этот час предавался своим размышлениям на другом конце острова.

В то время как лёгкая дремотность овладела моими чувствами, Шабан убежал, чтобы передать мудрецу письма моего отца. Для этого он был вынужден прикрепить послание к концу длинного шеста, так как Пальмолаз находился на вершине пальмы высотой в пятьдесят локтей и отказывался спускаться, не зная, зачем его позвали. Как только он просмотрел листы свитка, мудрец почтительно поднёс их ко лбу и соскользнул вниз как метеор; и в самом деле, он был чем-то похож на метеор, ибо его глаза горели пламенем, а нос был красивого кроваво-красного цвета.

Шабан, поражённый быстротой старика, спустившегося невредимым с дерева, был несколько возмущён, когда тот попросил взять его на спину; но Пальмолаз заявил, что никогда не снисходил до того, чтобы ходить пешком. Евнух, который не любил ни мудрецов, ни их капризов и считавший и тех и других бедствием семьи эмира, на мгновение заколебался, но, памятуя о недвусмысленном наказе, который он получил, преодолел своё отвращение и принял Лазающего по пальмам на свои плечи, сказав:

— Увы, добрый отшельник Абу Габдол Гехаман не поступил бы так и к тому же был бы гораздо более достоин моей помощи.

Пальмолаз, услышав эти слова, крепко вознегодовал, ибо в былые времена у него были богословские дрязги с отшельником из песчаной пустыни; поэтому он сильно ударил Шабана ногой в поясницу и ткнул огненным носом в середину его лица. Шабан при этом споткнулся, но продолжил свой путь, не произнеся ни слова.

Я всё ещё спала. Шабан подошёл к моему ложу и, спустив свою ношу к моим ногам, сказал, причём в его голосе звучала такая звонкость, что он без труда разбудил меня:

— Вот Пальмолаз! Он может сделать тебе много добра!

При виде такого предмета я, несмотря на все свои печали, не могла не разразиться приступом безудержного смеха. Несмотря на это, лицо старика не изменилось; он с важным видом позвенел ключами и сказал Шабану серьёзным тоном:

— Возьми меня снова на свою спину; пойдём во дворец, и я открою его двери, которые до сих пор никогда не пропускали внутрь ни одного создания женского пола, кроме моей великой яйцекладущей королевы страусов.

Я последовала за ним. Был уже поздний час. Огромные птицы спускались с холмов и окружали нас стаями, клюя траву и деревья. Шум, который они производили своими клювами, был таким, что мне казалось, будто я слышу топот ног целой армии на марше. Наконец я оказалась перед сияющими стенами дворца. Хотя я уже знала об их хитрости, моя собственная искажённая фигура ужаснула меня, как и фигура Пальмолаза на плечах Шабана.

Мы вошли в помещение со сводчатым потолком, облицованное чёрным мрамором и украшенное золотыми звёздами, что внушало определённое чувство благоговения, чувство, которое, однако, несколько ослабляли гротескные и забавные гримасы старика. Воздух был душным, и меня чуть не стошнило. Пальмолаз, заметив это, разжёг большой огонь и бросил в него небольшой ароматический шарик, который достал из-за пазухи. Тотчас же по комнате распространились испарения, довольно приятные на запах, но весьма острые. Евнух убежал, чихая. Что же касается меня, то я подошла к огню и, печально помешивая пепел, начала выписывать в нём инициалы Калилы.

Пальмолаз не вмешивался. Он похвалил полученное мною образование и весьма одобрил наше омовение сразу после рождения, выполненное мудрецами, ехидно добавив, что ничто так не обостряет ум, как какая-нибудь необычная страсть.

— Я ясно вижу, — продолжал он, — что ты поглощена интересными размышлениями, и я весьма доволен, что это так. У меня самого было пять сестёр, мы очень легкомысленно относились к учению Магомета и любили друг друга с немалой страстью. Я до сих пор, по прошествии ста лет, с удовольствием храню это в своей памяти, ибо мы почти никогда не забываем ранние впечатления. Таким образом моё постоянство очень ценится среди джиннов, любимцем коих я являюсь. Если ты, как и я, способна быть уверенной в своих нынешних чувствах, они, вероятно, что-нибудь сделают для вас. А пока доверься мне. Я не буду угрюмым или несимпатичным в качестве опекуна и хранителя. Не вбивай себе в голову, что я зависим от капризов твоего отца, который обладает ограниченным кругозором и предпочитает амбиции удовольствиям. Я счастливее среди своих пальм, страусов и в наслаждениях прелестями медитации, чем он у себя на диване и во всём своём величии. Я не отрицаю, что, вполне возможно, ты сможешь кое-что добавить к удовольствиям моей жизни. Чем добрее ты будешь ко мне, тем больше я буду с тобой любезен и сделаю тебя причастной к прекрасному. Если тебе покажется, что ты счастлива в этом уединённом месте, ты приобретёшь великую славу мудреца, а я по собственному опыту знаю, что под покровом великой славы можно скрыть целые сокровища глупости. Твой отец в своих письмах рассказал мне всю твою историю. Пока люди думают, что ты прислушиваешься к моим наставлениям, ты можешь сколько угодно говорить со мной о своём Калиле, никоим образом не оскорбляя меня. Напротив, ничто не доставляет мне большего удовольствия, чем наблюдать за движениями сердца, отдающегося своим юным порывам, и я буду рад увидеть яркие краски первой любви, играющие на младых щеках.

Слушая эту странную речь, я не отрывала глаз от земли, но птица надежды трепетала в моей груди. Наконец я взглянула на мудреца, и его большой красный нос, сиявший как светящаяся точка в этой комнате из чёрного мрамора, показался мне уже не таким неприятным. Улыбка, сопровождавшая мой взгляд, была настолько многозначительной, что Пальмолаз легко понял, что я попалась на его удочку. Это до того понравилось ему, что он забыл о своей учёной лени и побежал готовить обед, в котором я очень нуждалась.

Едва он удалился, как вошёл Шабан, держа в руке письмо, скреплённое печатью моего отца, которое он только что вскрыл.

— Вот, — сказал он, — инструкции, которые я должен был прочесть только тогда, когда доберусь до этого места, и теперь, будучи прочтенными, они не оставляют мне места для сомнений. Увы! сколь печально быть рабом владыки, голову которого вскружила великая учёность! Несчастная принцесса! Я вынужден, вопреки своей воле, оставить тебя здесь. Я должен вернуться на судно со всеми, кто последовал за мной сюда, и оставить служить тебе только хромого Музаку, который глух и нем. Несносный Пальмолаз будет твоим единственным помощником. Одному небу известно, что ты получишь от общения с ним. Эмир считает его чудом учёности и мудрости, но правоверному мусульманину должны быть дозволены сомнения на этот счет.

Произнося эти слова, Шабан трижды коснулся письма лбом, а затем, шагнув назад, исчез из моего поля зрения.

То, как ужасно рыдал, уходя, несчастный евнух, изрядно меня позабавило. Я была далека от того, чтобы предпринимать какие-либо попытки удержать его. Присутствие Шабана было мне ненавистно, потому что он всегда избегал разговоров на единственную тему, которая занимала моё сердце. С другой стороны я была очарована выбором Музаки в качестве моего сопровождающего. Имея глухонемого раба, я могла бы пользоваться полной свободой в том, чтобы делиться своими откровениями с услужливым стариком и следовать его советам, если случится так, что он выдаст мне предложение, которое я одобрю.

Таким образом все мои мысли приобрели несколько радужный оттенок, когда Пальмолаз вернулся, таща с собой ковры и шёлковые подушки, которые расстелил на земле; Затем он с милым и довольным видом принялся зажигать факелы и жечь ароматические пастилки в золотых жаровнях. Отшельник взял эти роскошные предметы из дворцовой сокровищницы, которые, как он уверял меня, были вполне достойны того, чтобы возбудить моё любопытство. Я сказала, что в данный момент вполне готова поверить ему на слово, так как запахи превосходных яств, которые предшествовали его появлению, весьма приятно разожгли мой аппетит. Эти яства состояли главным образом из ломтиков оленины, приправленных ароматными травами, яиц, приготовленных по разным рецептам, и пирогов, более изысканных и нежных, чем лепестки белой розы. Кроме того, там был красный ликер, приготовленный из финикового сока и поданный в странных полупрозрачных ракушках, сверкающих, как глаза самого Пальмолаза.

Мы приступили к нашей трапезе в очень дружеской манере. Мой удивительный хозяин весьма хвалил качество своего вина и уделил ему немалое внимание, к великому удивлению Музаки, что, забившись в угол, делал неописуемые жесты, которые мрамор отражал во все стороны. Костёр весело горел, выбрасывая искры, что, темнея, источали изысканный аромат. Факелы давали яркий свет, жаровни ярко сияли, и мягкое тепло, царившее в помещении, располагало к роскошной праздности.

Положение, в котором я оказалась, было столь необычным, вид тюрьмы, куда меня заточили, настолько отличался от всего, что я могла вообразить, а действия моего опекуна были столь гротескны, что время от времени я протирала глаза, дабы убедиться, что всё это не было сном. Меня даже позабавило бы всё то, что меня окружало, если бы мысль о том, что я так далеко от Калилы, хоть на мгновение покинула меня. Пальмолаз, чтобы отвлечь меня от этих дум, начал чудесный рассказ о великане Гебри и ловком Шароде́, но я прервала его и попросила выслушать рассказ о моих собственных подлинных горестях, пообещав, что затем стану слушать его истории. Увы! я так и не сдержала этого обещания. Напрасно время от времени он пытался возбудить моё любопытство: но никакого любопытства у меня не было, кроме того, что касалось Калилы, и я не переставала повторять: «Где он? Что он делает? Когда я увижу его снова?»

Старик, видя, что я так упряма в своей страсти и настолько полна решимости не поддаваться никаким угрызениям совести, убедился, что я была подходящим объектом для его гнусных замыслов, ибо, как мои слушатели, несомненно, уже поняли, он был слугой монарха, который правил в этом месте мучений. В порочности своей души и той роковой слепоте, которая заставляет людей стремиться отыскать путь сюда, он поклялся склонить двадцать несчастных к служению Эблису, и хотел, чтобы мой брат и я пополнили это число. Следовательно, он в самом деле был далёк от того, чтобы по-настоящему стараться заглушить тоску моего сердца; и хотя время от времени, словно бы с целью раздувания поглощавшего меня пламени, стремился рассказывать мне свои истории, но на самом деле голова его была полна совсем другими мыслями.

Бо́льшую часть ночи я провела, припоминая все свои прегрешения. Ближе к утру я заснула. Пальмолаз тоже прилёг отдохнуть в нескольких шагах от меня, предварительно без церемоний запечатлев на моём челе поцелуй, который обжёг меня как раскалённое железо. Мои сны были очень грустными. Они оставили после себя лишь смутное воспоминание, но, насколько я могла припомнить, они передавали предостережения небес, которые всё ещё старались открыть передо мной дверь к спасению и безопасности.

Как только взошло солнце, Пальмолаз повёл меня в свой лес, познакомил со своими страусами и продемонстрировал мне свою сверхъестественную ловкость. Он не только взбирался на раскачивающиеся верхушки самых высоких и стройных пальм, подминая их под себя, как стебли пшеницы, но и стрелой перелетал с одного дерева на другое. После демонстрации нескольких таких гимнастических трюков он устроился на ветке, сказав, что собирается предаться своим ежедневным медитациям, и посоветовал мне пойти с Музакой искупаться на берег ручья по другую сторону холма.

Жара была невыносимой. Я нашла чистую воду прохладной и восхитительной. Бассейны для купания, облицованные драгоценным мрамором, были выдолблены посреди небольшого ровного луга, на который отбрасывали тень высокие скалы. По краям росли бледные нарциссы и гладиолусы и, наклоняясь к воде, колыхались у меня над головой. Я любила эти томные цветы, они казались мне символами моей судьбы, и в течение нескольких часов я позволяла их ароматам опьянять мою душу.

Вернувшись во дворец, я обнаружила, что Пальмолаз тщательно подготовился к моему приходу. Вечер прошёл так же, как и предыдущий; и день за днём, почти таким же образом, я провела четыре месяца. И я не могу сказать, что это время прошло несчастливо. Романтическое уединение, терпеливое внимание старика и самодовольство, с которым он выслушивал повторяющуюся глупую болтовню о любви — всё это, казалось, облегчило мою боль. Быть может, я потратила бы целые годы, просто лелея эти сладкие иллюзии, которые так редко сбываются, увидела бы, как иссякает и умирает пыл моей страсти, стала бы не более чем нежной сестрой и подругой Калилы, если бы мой отец, преследуя свои дикие замыслы, не отдал меня в руки нечестивого негодяя, который ежедневно сидел рядом, наблюдая за мной, чтобы сделать меня своей добычей. Ах! Шабан! ах, Шамела! вы мои настоящие друзья, почему я была вырвана из ваших рук? Почему вы с самого начала не заметили зародышей слишком страстной нежности, обосновавшихся в наших сердцах, зародышей, которые должны были быть искоренены немедленно, ибо настанет день, когда с ними уже не справятся ни огонь, ни сталь!

Однажды утром, когда я была погружена в грустные мысли, и в еще более резких выражениях, чем обычно, выражала свое отчаяние из-за разлуки с Калилой, старик устремил на меня свои пронзительные глаза и обратился ко мне с такими словами:

— Принцесса, ты, которую обучали самые просвещенные из мудрецов, несомненно, не можешь не знать о том факте, что в мире существуют разумные создания, превосходящие человеческую расу, которые принимают участие в человеческих делах и способны выпутать нас из величайших затруднений. Я, рассказывающий тебе об этом, не раз испытывал на себе их силу, ибо имел право на их помощь, поскольку, как и ты сама, с рождения был помещен под их защиту. Я прекрасно вижу, что ты не можешь жить без своего Калилы. Поэтому настало время, чтобы ты обратилась за помощью к таким услужливым духам. Но хватит ли у тебя душевных сил и мужества, чтобы вынести приближение существ, столь отличных от человеческих? Я знаю, что их приход производит некоторые неизбежные последствия, такие как внутренний трепет, изменение привычного течения крови по жилам, но я также знаю, что эти ужасы, эти отвратительные изменения, как бы они ни были мучительны, должны казаться ничем по сравнению со смертной болью разлуки с тем, кого очень сильно и всецело любишь. Если ты решишь призвать джинна Великой пирамиды, который, как я знаю, присутствовал при твоём рождении, если ты готова отдать себя на его попечение, я смогу сегодня же вечером сообщить тебе известия о твоём брате, который находится ближе, чем ты представляешь. Сущность, о которой идёт речь, столь известная среди мудрецов, носит имя Омультакос: в настоящее время он отвечает за сокровища, которые древние цари-каббалисты поместили в этой пустыне. С помощью других духов, находящихся под его властью, он находится в тесной связи со своей сестрой, которую, между прочим, любил в своё время так же, как ты сейчас любишь Калилу. Поэтому он разделит твои печали точно так же, как и я сам и, не сомневаюсь, сделает всё, что в его силах, чтобы поспособствовать осуществлению твоих желаний.

При этих последних словах моё сердце забилось с невыразимой силой. Возможность снова увидеть Калилу взбудоражила мою душу. Я поспешно встала и забегала по комнате как безумная. Затем, вернувшись к старику, обняла его, назвав своим отцом и, бросившись к нему на колени, сложив руки, умоляла его не задерживать моё счастье и во что бы то ни стало провести меня в святилище Омультакоса.

Старый хитрый негодяй был очень доволен и злобным взглядом наблюдал за тем, в какое безумие он меня вверг. Его единственная мысль заключалась в том, как раздуть пламя, зажжённое таким образом. С этой целью он принял холодный и сдержанный вид и сказал с великой торжественностью:

— Да будет тебе известно, Зулькаис, что я испытываю определённые сомнения, и в вопросе столь великой важности не могу не колебаться — как бы ни хотел тебе послужить. Ты, очевидно, не знаешь, насколько опасен тот шаг, который собираешься предпринять или, по крайней мере, не вполне осознаёшь его крайнюю опрометчивость. Я не могу сказать, как долго ты сможешь выносить страшное одиночество неизмеримых подземелий, которые тебе предстоит пересечь, и странное величие того места, куда я должен тебя отвести. И я не могу сказать, в каком виде явится перед тобой джинн. Я часто видел его в настолько устрашающем обличье, что мои чувства длительное время оставались в оцепенении; в других случаях он являл себя в таком гротескном виде, что я едва мог удержаться от сдавленного смеха, ибо ничто не может быть более капризным, чем существа такой природы. Омультакос, быть может, пощадит твою слабость, но будет разумным предупредить тебя, что приключение, в которое ты ввязываешься, опасно, что момент появления джинна неизвестен, что пока ты пребываешь в ожидании, тебе не следует выказывать ни страха, ни ужаса, ни нетерпения, и что ты при виде его должна быть абсолютно тверда в своей решимости, чтобы случайно не засмеяться и не закричать. Заметь, кроме того, что ты должна ждать в тишине и мёртвой неподвижности, скрестив руки на груди, пока он не заговорит с тобой, ибо любой жест, улыбка, стон, могут повлечь за собой не только твою гибель, но и гибель Калилы и меня самого.

— Всё, что ты мне рассказываешь, — отвечала я, — вселяет ужас в сердце, но на что только не решится человек, движимый такой роковой любовью, как моя!

— Я могу лишь поздравить тебя с твоей величественной стойкостью, — ответил Пальмолаз с улыбкой, многозначительность и нечестивость которой я не могла оценить тогда в полной мере. — Приготовься. Как только тьма покроет землю, я пойду и посажу Музаку на вершину одной из самых высоких моих пальм, чтобы он не мешал нам. Затем я отведу тебя к двери галереи, ведущей в убежище Омультакоса. Там я оставлю тебя, а сам, согласно своему обычаю, отправлюсь медитировать на вершине одного из деревьев и вознесу моления во имя успеха твоего предприятия.

Я провела этот промежуток времени в тревоге и трепете. Я бесцельно бродила между долин и холмов на острове. Я пристально всматривалась в глубины вод. Я наблюдала, как лучи солнца опускаются к их поверхности, и нетерпеливо, со страхом и надеждой ожидала момента, когда свет покинет сферу небес. Наконец священное спокойствие безмятежной ночи охватило мир.

Я видела, как Пальмолаз отделился от стаи страусов, которые с большой степенностью направлялись на водопой к реке. Он подошёл ко мне размеренными шагами. Приложив палец к губам, отшельник сказал:

— Следуй за мной, молча.

Я повиновалась. Он открыл дверь и заставил меня войти вместе с ним в узкий проход, не более четырёх футов высотой, так что я была вынуждена идти наполовину согнувшись. Воздух, которым я дышала, был влажным и удушливым. На каждом шагу я увязала ногами в густых липких растениях, которые вылезали из множества разных щелей и трещин в галерее. Через эти щели находило для себя вход слабое сияние лунных лучей, проливая свет то тут, то там на маленькие колодцы, вырытые справа и слева от нашего пути. Мне казалось, что в глубине чёрных вод этих колодцев я видела рептилий с человеческими лицами.

Я в ужасе отвела глаза. Я сгорала от желания спросить Пальмолаза, что всё это может означать, но мрачность и торжественность его взгляда заставила меня промолчать. Он, казалось, продвигался с немалым трудом и отмахивался руками от чего-то невидимого для меня. Вскоре я вообще перестала его видеть. Мы шли, как казалось мне, круг за кругом в полной темноте и, чтобы совсем не потерять его в этом страшном лабиринте, я была вынуждена ухватиться за его одежду.

Наконец мы достигли места, где я могла дышать более чистым и свежим воздухом. Одинокая свеча огромных размеров, закреплённая вертикально в глыбе мрамора, освещала обширный зал, являя моему взору пять лестниц, перила которых, сделанные из разных металлов, уходили вверх, в темноту. Там мы остановились, и старик, нарушив тишину, сказал:

— Выбери одну из этих лестниц. Только одна из них ведёт к сокровищнице Омультакоса. С остальных, что теряются в глухих пещерных глубинах, ты можешь никогда не вернуться. Там, куда они ведут, ты не найдёшь ничего, кроме голода и костей тех, кого некогда погубил голод.

Сказав эти слова, он исчез, и я услышала, как за ним закрылась дверь.

Ты, кто слышал скрежет черных петель эбеновых врат, навеки заточающих нас в этой юдоли страданий — посуди же о моем ужасе! В самом деле, я осмелюсь сказать, что моё положение было, если только такое возможно, ещё более ужасным, чем твое, ибо я была одна. Я упала на землю у основания мраморной глыбы. Сон, подобный тому, которым завершается наше смертное существование, овладел моими чувствами. Внезапно голос, ясный, сладкий, вкрадчивый, как голос Калилы, обольстил мои уши. Мне будто во сне казалось, что я вижу его на лестнице с медными перилами. Величественный воин, чьё бледное чело было увенчано диадемой, держал его за руку.

— Зулькаис, — сказал Калила с сокрушённым видом, — Аллах запрещает наш союз. Но Эблис, которого ты видишь здесь, оделяет нас своей защитой. Моли его о помощи и следуй тем путём, на который он укажет тебе.

Я проснулась в порыве мужества и решимости, схватила свечу и без колебаний начала подниматься по лестнице с медными перилами. Ступени, казалось, умножались под моими ногами, но моя решимость ни разу не была поколеблена и, наконец, я добралась до палаты, квадратной и необычайно просторной, вымощенной мрамором телесного цвета с прожилками, подобными венам и артериям человеческого тела. Стены этого ужасного места были скрыты огромными нагромождениями ковров тысяч видов и оттенков, которые медленно колыхались взад и вперёд, как будто их мучительно шевелили человеческие существа, задыхающиеся под их тяжестью. Повсюду стояли чёрные сундуки, стальные замки которых, казалось, были покрыты кровью.

[Здесь заканчивается текст оригинального рассказа Бекфорда. Далее идёт окончание, написанное Смитом]

Из-под крышек некоторых из этих сундуков доносилось приглушённое шипение; из других слышались стоны и плач, словно издаваемые невнятными голосами, и металлический звон. Я подумала, что эти голоса могли скорее принадлежать дэвам или афритам, а не людям. Я вздрогнула и побежала дальше ещё быстрее, поскольку некоторые из них, казалось, окликали меня по имени. Комната была бесконечной, и я поняла, что ошиблась насчёт её формы. Она расширялась передо мной как перспективы зала кошмарных снов. Незаметно, будто под действием каких-то чар, она приняла ещё более устрашающий вид. Мраморный пол приобрёл теперь тот багровый цвет, какой бывает у плоти человеческих тел после смерти; его прожилки были тёмными, как будто в них запеклась кровь, и перемежались пятнами, наподобие тех, которые могли бы остаться на человеческой коже в результате ударов железных булав. Колонны, более высокие, чем монументальные столпы древних царей Египта, возвышались вокруг меня во мраке, который не могла рассеять огромная свеча. Голубой туман, подобный тому, что мог бы подниматься из преисподней, колыхался как занавес перед отдалённой стеной, и свет горестно мерцал в моих руках, встречаясь с промозглыми вздохами, исходящими из подземных пределов.

Мне понадобилась вся моя решимость, и я была вынуждена со всей возможной ясностью вызвать в памяти любимый образ Калилы, прежде чем смогла двигаться дальше. Необъятность комнаты, её зловещий вид и обстановка пугали меня всё больше и больше. Слабость охватила мои члены и чувства, свеча сделалась почти невыносимой ношей, и я едва могла поднять её, чтобы осмотреть любопытные сокровища, сложенные вокруг меня. Несмотря на это, я заметила, что там были открытые шкатулки, переполненные различными драгоценностями, с золотыми изделиями, изготовленными в старинном стиле и всё ещё не потускневшими, отчего поначалу я была уверена, что достигла сокровищницы Омультакоса, джинна, которому цари-каббалисты доверили свои богатства. Но вскоре меня охватили сомнения, так как я начала замечать отвратительный беспорядок, царивший повсюду, фаланги человеческих пальцев, и другие останки из могил, которые без разбора были свалены в кучи среди драгоценных камней или хранились в отдельных сосудах из чеканного серебра, как будто они тоже имели немалую ценность. Я также увидела, что некоторые из больших сундуков на самом деле были саркофагами, вроде тех, что использовались египтянами. Они были доверху набиты черепами, оторванными частями мумий и золотыми монетами. Змеи, молочно-белые и совершенно лишённые чешуи, ползали взад и вперёд, перенося в своих пастях сверкающие драгоценности или осколки костей, которые они укладывали в те сосуды, что ещё не были заполнены до краёв.

При виде этих ужасов, от запахов тлена, которые витали над ними, я оказалась охвачена слабостью, какая бывает у умирающего; но меня привело в чувство явление необычайного призрака, которого, из-за скорости и изящества его спуска с одного из столпов без вершины, я на мгновение принял за Лазающего по пальмам. Призрак в мгновение ока оказался на полу; он поднялся, и я увидела свою ошибку. Я едва могла сдержаться, чтобы не разразиться диким смехом, потому что необычный персонаж передо мной больше всего напоминал облезлого бабуина, шерсть которого вылезала широкими клочьями. Его голова и лицо действительно выглядели совершенно безволосыми, как у древних жрецов, но брови были насурьмлены, чтобы оживить их бесцветный вид, и та же косметика была нанесена большими мазками на брыла. На его боку с пояса из человеческих кишок свисал вместительный и несколько потрёпанный кисет в форме желудочного мешка, из дыр которого торчали непристойные предметы. Но удивительнее всего этого был длинный хвост, который, казалось, непрестанно горел, и которым это замечательное существо размахивало перед моим лицом, как факелом.

Вспомнив наставления Пальмолаза, я сумела подавить своё веселье и хранила строгое молчание. Несомненно, было хорошо, что я так поступила. Омультакос, ибо это в самом деле был сам джинн, обратился ко мне глухим и скорбным голосом, который как-то странно гармонировал с его внешним видом, и сказал:

— Принцесса, тебе больше не нужно нести огромную свечу, вес которой стал для тебя таким обременительным. Мой хвост, который горит негасимым огнём, теперь послужит факелом для нас обоих.

Он указал на полупустой саркофаг, в который выразительными жестами велел мне поставить свечу, оставив её в вертикальном положении, чтобы жир с неё не натёк на ценное содержимое этого реликвария. Затем он сказал мне:

— В качестве достойной награды за твою настойчивость в дерзновении бродить по теням подземного лабиринта я покажу тебе многочисленные сокровища, которые были собраны в этой палате за эпохи моего присмотра. К богатствам правителей-каббалистов, самим по себе весьма поразительным, я с тех пор добавил много того, что особенно ценю сам. Эблис, правда, в своих лежащих в глубинах чертогах смог собрать воедино гораздо более обширный набор земных богатств, но я осмелюсь утверждать, что моя коллекция в некотором смысле несколько более отборная, чем его. Например, в этом ларце, ты можешь видеть среди других остатков былой роскоши и красоты, бедренную кость, которая когда-то принадлежала Балкис.

Он помахал своим хвостом, который ярко вспыхнул над реликвией, о коей шла речь, а затем с нелепым и собственническим видом перешёл к другим. Однажды во время нашего путешествия он остановился перед маленькой коробочкой из зелёной бронзы, наполненной тёмно-коричневым порошком и, поднеся щепотку его к ноздрям, издал продолжительное и сильное чихание. Когда оно прекратилось, джинн с большим удовлетворением заметил:

— Насколько мне известно, нет более эффективного чихательного порошка, чем тот, что я только что использовал, который был получен путём распыления мумий античных бальзамировщиков.

К моему удивлению и отвращению примешивалось странное желание смеяться, которое я с большим трудом преодолевала снова и снова. Омультакос, совершив крайне тщательный осмотр всего помещения, осветил для меня негасимым светом своего отростка бесконечное множество предметов, свидетельствующих о смертном разложении. Всё это время он рассуждал об их бывших владельцах и их истории в манере, которая была столь же горделивой, сколь и мрачной. Кроме того, он показал мне некоторые музыкальные инструменты, которые сам сконструировал в часы досуга. Среди них, помнится, были лютни, сделанные из женских рёбер и костей рук, с натянутыми на них струнами из мужских сухожилий, также там имелись тамбурины из человеческой кожи, обладавшие глубоким звучанием. Для моего развлечения он немного поиграл на некоторых из этих инструментов, и хотя я полагала, что звуки, которые он извлекал из них, были более чем отвратительны, я чувствовала, что было бы разумным вежливо похвалить, а не критиковать его игру. Тем временем я горела желанием расспросить его о местонахождении Калилы и о средствах, с помощью которых мы могли бы вновь воссоединиться, но, помня обо всём, что сообщил мне Пальмолаз, я сдерживала своё рвение.

Наконец Омультакос, который далеко увёл меня между колоннами и саркофагами, отложил в сторону свои необычные музыкальные инструменты, повернулся ко мне и сказал:

— Не думай, о принцесса, что все мои сокровища — это вещи, дошедшие из древности. В тайниках этого неизмеримого помещения хранятся и предметы более позднего времени. По крайней мере, один из них тебя заинтересует. Будь терпелива и следуй за светом моего хвоста.

С этими торжественными словами он подвёл меня к открытому саркофагу, позолоченному и сплошь покрытому иероглифами, который стоял немного в стороне от других. В нём, с невыразимым ужасом и печалью я различила облик Калилы, лежащего словно мёртвый, со смертной бледностью на щеках, губах и веках. Я заметила, что его одежда на груди была разорвана и окровавлена. Я бросилась к нему и попытался привести его в чувства поцелуями, но тщетно.

В этот момент Омультакос решил прервать мои усилия, сунув подвижный кончик своего пылающего хвоста между мной и лицом Калилы. Он заметил суровым тоном:

— Есть только один способ оживить принца, твоего любимого брата. К счастью, сей метод, находится в моём непосредственном распоряжении. Однако сначала я объясню тебе присутствие Калилы в этом месте. Эмир Абу Тахер Ахмед, стремящийся продолжить героическое воспитание, которое он задумал для твоего брата, на днях отправил его с небольшой свитой поохотиться на свирепых львов Нубийской пустыни. Эти львы, появившись в необычайном количестве и с большей, чем обычно, свирепостью расправились со спутниками Калилы и подобным же образом обошлись бы с принцем, если бы не вмешались некоторые из моих подчинённых джиннов, наблюдавших за экспедицией. К несчастью, они опоздали, чтобы уберечь Калилу от почти смертельных ран, нанесённых когтями зверей. Они принесли его сюда всего несколько часов назад, и я позволил ему занять саркофаг древнего фараона, хотя моя мудрость подсказывала мне, что пребывание его здесь будет непродолжительным и что Калила не может быть причислен к моим приобретениям. Если ты, Зулькаис, согласишься на одно очень простое действо, я без промедления передам тебе в высшей степени мощное восстанавливающее средство.

— Что угодно! Что угодно! — дико закричала я. — Я согласна на всё, о чём бы ты ни попросил, лишь бы Калила вернулся к жизни.

— Тебе нужно пообещать только одно, — сказал Омультакос. — Присягни на верность Эблису, владыке пламенной сферы и сумрачных пещер.

— Да будет так, — поспешно ответила я. — Дай мне восстанавливающее.

Омультакос зашарил своими обезьяньими пальцами в драном мешочке, висевшем у него на поясе. Я увидела какие-то в высшей степени тошнотворные останки, из которых он вскоре извлёк бледно-жёлтый плод, по форме и величине напоминавший персик, и положил его мне на ладонь.

— Этот плод, — сообщил он мне, — был взращён в саду, который, даже не видя солнца, более плодороден, чем сады Ирема. Если ты очень осторожно прижмёшь его к губам Калилы, то всего одной капли сока, смочившей их, будет достаточно, чтобы оживить его во всём расцвете, который столь нежно тобой любим. Плод после этого останется у тебя, но я надеюсь, что ты не окажешься настолько беспечной, чтобы съесть его в любой момент в будущем. Если ты сделаешь это, то результаты могут оказаться весьма удивительными, так как действие сока на тех, кто томится у врат смерти, и тех, кто ликует в полноте жизни, совершенно различно.

Не обращая внимания ни на одно из его слов, я поспешила выжать жёлтый плод над губами Калилы, белыми, как у трупа. Я была переполнена радостью, когда живой рубин вернулся в них под капающим соком, и глаза Калилы открылись, чтобы ответить на мой пылкий взгляд. Он поднял руки из саркофага, дабы обнять меня, и я совершенно забыла о присутствии Омультакоса. Сей персонаж после приличествующей паузы заметил громким голосом:

— Мне очень жаль прерывать ваше воссоединение, поскольку я не могу поступить иначе, чем одобрить и восхититься оживляющим вас пылом, однако весьма вероятно, что вскоре я найду ещё одно применение тому вместилищу, который вы оба занимаете. Поэтому я отведу вас в альков за моей сокровищницей. Он обставлен удобными диванами, которые в полной мере послужат вашей цели.

Калила, поднявший голову при звуке голоса Омультакоса, впервые увидел примечательного бабуина, который до сих пор был скрыт от его взора моей грудью. Он, в свою очередь, был поражён не меньше меня. Однако вняв указанию нашего хозяина, он поднялся из саркофага. Тихим голосом я умоляла его подавить неразумный смех, который явственно трепетал на его лице. Мы оба последовали за Омультакосом. Пока мы шли, я положила жёлтый фрукт за пазуху своего одеяния.

Калила, более впечатлённый личностью нашего проводника, чем унылым окружением, не смог воздержаться от того, чтобы отметить огненные свойства хвоста, который разбрасывал во мраке ливни искр, пока владелец размахивал им во время своего движения. Он с большим удивлением заметил мне, что бабуин, похоже, не испытывает никакого неудобства от этого уникального процесса горения. Омультакос, услышавший его, повернулся и сказал:

— Знай, юный принц, что такова природа моего хвоста — гореть подобным образом, и ощущения, которые он мне доставляет, по своей степени не более болезненны или необычайны, чем те, что испытывают женщины от покраснения щёк или мужчины от возбуждения крови.

После путешествия, которое действительно казалось коротким, и которое я никак не могла согласовать с моим прежним впечатлением о просторности зала, мы подошли к открытому порталу. Пламенник Омультакоса, поднятый ввысь, осветил для нас гораздо меньшую комнату с ложами из золотой ткани и тёмными драпировками. Моему отцу очень понравились бы эти драпировки, так как они были сплошь покрыты иероглифами; но иероглифы на них, которые, казалось, полностью менялись с каждым мгновением, свели бы с ума мудрецов, которых он нанял. Здесь джинн оставил нас, предварительно воспламенив своим факелом множество медных светильников и курильниц, которыми был обставлен альков. Я подумала, что этот уход сопровождало странное отсутствие всяческих церемоний, но вспомнила, что ранее, в момент своего появления передо мной, он спустился с колонны в столь же непринужденной манере. Через открытый дверной проём мы с Калилой какое-то время продолжали видеть сияние, которое он излучал в своих движениях по сокровищнице. Джинн казался очень занятым, и мы мельком увидели каких-то необычных помощников, которые заносили новую партию сокровищ. Но наша радость от того, что мы снова вместе, настолько захватила нас, что мы мало обращали внимания на эти действия и могли некоторое время не обращать внимания на их несколько зловещую поклажу.

В перерывах между нашими ласками мы задали друг другу тысячу вопросов и оба мы по отдельности рассказали всё, что произошло с каждым из нас со дня нашей разлуки. Калила был очень встревожен, когда узнал об обстоятельствах моего визита в подземный дворец и обещании, которое я дала от его имени джинну.

— Увы! — сказал он. — Боюсь, что всё это было подстроено заранее и отнюдь не с благой целью. Львы, напавшие на меня, были сверхъестественных размеров и свирепости. Без сомнения, это были те самые джинны, о которых тебе рассказывал Омультакос, и после того, как их когти убили моих спутников и лишили меня чувств, они принесли меня сюда. Ты, Зулькаис, из-за своей привязанности ко мне попала в ловушку. Однако давай попробуем забыть об этом. Каким бы тёмным и ненадёжным ни было наше положение, мы, по крайней мере, можем найти утешение в обществе друг друга.

— Все мои жертвы были не стоящей внимания мелочью, — ответила я. — Я бы с радостью тысячу раз присягнула Эблису ради тебя.

В таких разговорах протекали часы, и мы начали удивляться долгому отсутствию Омультакоса, который некоторое время спустя исчез среди столпов сокровищницы и так и не вернулся. Он покинул нас, не объявив о своих намерениях относительно нашей будущей судьбы, и казалось, что джинн забыл о нас. Кроме того, он не позаботился обеспечить нас ничем кроме светильников и кадильниц. Благодаря освещению, которое давали эти сосуды, мы начали замечать дыры от моли в фигурных драпировках и солидный возраст диванов, обивка которых могла быть извлечена из дворцов, давно погребённых в песках пустыни. Мы также заметили, что лампы и курильницы были покрыты зеленью ярь-медянки. Испарения, поднимающиеся из этих сосудов, беспокоили нас, будучи одновременно затхлыми и ароматными, подобно бальзамам, источаемым погребальными одеяниями фараонов. Время от времени мы слышали двусмысленные и тревожные звуки, доносившиеся с неясных направлений. Вместе со всем этим я была все ближе к обмороку от голода, но в комнате не было яств, которыми можно было бы угоститься. Наконец я вспомнила о фрукте, который положила себе за пазуху после того как использовала его для оживления Калилы. Забыв о предупреждении джинна, я вытащила его. Я бы поделилась им с Калилой, но он, заметив мой голод, отказался. Я жадно проглотила плод, обнаружив в его мякоти странный пряный привкус.

Почти тотчас же я испытала чувство нестерпимого жара, во мне разгорелась могучая жизненная страсть, точно готовая вырваться за пределы моего сердца. Комната, казалось, сияла светом, непохожим на свет ламп. Чувства мои горели в смутном бреду желаний, безумие овладело мною, и Калила пропал из моего восприятия, как тени в комнате. Затем мне показалось, что огненный шар, окрашенный тысячей цветов, которые мгновенно менялись, подплыл ко мне и поплыл передо мной в воздухе. Необычайное желание завладеть этим шаром охватило меня, и я вскочила на ноги, попытавшись схватить его, но шар ускользнул от меня и быстро понёсся прочь, а я, не слушая криков Калилы, погналась за ним. Я пробежала через небольшой портал в задней части зала и вниз по лабиринту пещероподобных коридоров, которые, если бы не свет от шара, были совершенно тёмными. Сосредоточенная лишь на том, чтобы догнать яркий шар, я не замечала ни того, что меня окружало, ни пути, по которому следовала. Наконец свет исчез, оставив лишь тусклое мерцание, похожее на вечернюю зарю после закатившегося солнца, и я оказалась на краю пропасти. Далеко внизу шар опускался вглубь, погружаясь в пропасти, из которых, останавливая меня, доносился унылый извечный рёв затерянных глубинных вод. Однако в своём бреду я всё равно последовала бы за шаром, если бы через некоторое время мне не показалось, что он возвращается ко мне из глубины. Я ждала, готовая схватить его, но когда свет приблизился, взору моему предстал его истинный источник. Это был Омультакос, ловко выбиравшийся из бездны по небольшим каменным выступам.

В одно мгновение он оказался рядом со мной и сказал с упрекающим видом:

— Принцесса, к чему ты так спешишь броситься в подземную реку, которая вечно течет в царства Эблиса? Назначенный час твоего отправления туда, уносимой этим скорбным потоком, еще не близок. К счастью, я встретил твоего брата, который искал тебя во тьме пещер и, узнав, что произошло, без промедления прибыл сюда другим путём, отличным от вашего, чтобы перехватить вас. Калила, в благодарность за этот акт помощи, присягнул на верность князю пламенной сферы и пылающих сердец. Давай же присоединимся к нему, ибо я боюсь, что он все еще блуждает, потерянный и обезумевший во тьме. В каком-то смысле я виноват в том, что произошло. Увлёкшись своими занятиями хранителя казны — занятиями, которые часто оказываются неотложными, я позабыл про обязанности хозяина и не смог удовлетворить ваши естественные потребности. Если бы я поступил так, как был должен, голод никогда не побудил бы тебя съесть плод, породивший твой бред.

Моё безумие улеглось. Я последовала за Омультакосом, по пути постигая ужасы лабиринта пещер, куда меня заставил слепо броситься тысячецветный шар. На каждом шагу были разбросаны кости и скелеты, быть может, принадлежавшие несчастным, заблудившимся в лабиринте и умершим от голода. Некоторые скелеты лежали близко друг от друга, но я не могла сказать, была ли продиктована интимность их поз человеческой любовью или антропофагией. Омультакос не просветил меня на этот счёт, и я не стала его расспрашивать. Наконец мы нашли Калилу, чья радость была лишь немногим менее экстравагантной, чем безумие, которое влекло меня к летящему шару.

— Я должен более достойно обеспечить вас развлечениями, — сказал Омультакос. — Эблис дозволяет мне оставить вас здесь в качестве моих гостей. Мой подземный сад находится недалеко, и в нём есть беседка, которую вы можете занять. Еда и питьё будут подаваться вам регулярно и в большом количестве, и я надеюсь, что ни у кого из вас не возникнет искушения, учитывая то, что произошло, отведать плодов с моих деревьев.

Он провёл нас по короткому проходу, откуда мы вышли в огромную пещеру, потолок которой была лиловым как ночной небосвод и усеян сверкающими выходами руд, напоминавшими планеты и созвездия. Здесь мы увидели сад, о котором говорил джинн. Он состоял из причудливых деревьев, обильно усеянных разнообразными плодами и цветами и искусно освещённых лампами, которые я зачастую не могла отличить от плодов. Посреди него располагался небольшой павильон, выстроенный из мрамора, испещрённого розовыми и чёрными крапинками. Он был обставлен роскошными диванами и столом, на котором для нашего угощения были выставлены восхитительные яства и вина, похожие на расплавленный рубин и топаз. Омультакос, ещё раз заверив нас в своём гостеприимстве, попросил разрешения извиниться и удалился с той же быстротой, которая отличала все его предыдущие передвижения.

В павильоне, который он предоставил в наше распоряжение, мы с Калилой жили на протяжении периода времени, продолжительность которого никто из нас не мог оценить. Однако этот период, несмотря на некоторые предчувствия, был самым счастливым из всех, что мы знали со времён нашего детства, когда эмир еще спокойно дозволял нам уединяться вдвоем без всяких помех. В этом месте не было разницы между днём и ночью, ибо светильники вечно горели среди буйной листвы и плодов, а звездоподобные руды продолжали вечно сверкать на своде над нами. Часто мы бродили по саду, отличавшемуся странной красотой, хотя после некоторых неосторожных вылазок мы не стремились слишком тщательно вникать в его скрытые детали. Ароматы цветов, более насыщенные, чем мирра и сандал, вызывали приятную истому, и так как джинны бесконечно снабжали нас вкуснейшими блюдами и винами, более изысканными, чем персидские, мы были вполне довольны тем, что оставили в покое его плоды. В счастье быть вместе и в постоянно возобновляющемся восторге мы почти забыли о данных нами опрометчивых обещаниях. Не слишком беспокоил нас и тот факт, что слуги, которые обслуживали нас, были невидимы и выдавали своё присутствие только звуком, напоминавшим шум, производимый порханием больших летучих мышей. К тому же мы обнаружили, что способны по большей части не обращать внимания на угрюмый рёв, который постоянно наполнял сад, казалось, производимый подземными водами, текущими на неопределённом расстоянии и в направлении, в котором мы никогда не были уверены. Мы в самом деле так привыкли к этому звуку, каким бы скорбным и угрожающим он ни был, что он казался нам не более чем свойством тишины, в которой мы были заперты.

Наш хозяин, который, без сомнения, был занят заботой о своих приобретениях и сокровищах, доверенных ему правителями-каббалистами, больше не посещал нас. Мы отметили эту его небрежность, но с учетом обстоятельств, не скучали по нему.

Увы! хотя мы не знали этого или старались забыть, злые силы нашей судьбы не дремали. Наше пребывание в саду Омультакоса должно было завершиться страшной развязкой. В силу клятвы верности, которую мы оба принесли Повелителю Зла, в назначенное время мы должны были разделить участь всех остальных, которые таким образом навлекли на себя необратимое проклятие. И всё же, ради того чтобы снова пережить те счастливые часы, и я и Калила без колебаний снова приняли бы на себя эти обеты. Не мечтайте, что мы раскаиваемся.

Мы давали друг другу и другие клятвы, как делали это тысячу раз, и сидели на диване в павильоне, когда настал миг погибели. Она пришла без объявления, если не считать невыносимого грома, который, казалось, расколол основы мира. Нас швыряло как при землетрясении, воздух вокруг нас потемнел, а земля провалилась. Сжимая друг друга в объятиях, мы чувствовали, что вместе с павильоном падаем в глубокую пропасть. Гром прекратился, головокружение от нашего падения уменьшилось, и мы услышали со всех сторон горестный и яростный шум несущихся вод. Меланхоличное мерцание озарило нас, и в нём мы увидели, что павильон превратился в плот из змей, переплетённых вместе подобно тростниковому островку, который стремглав нёсся по тёмной бурной реке. Змеи, большие и жёсткие как деревянные балки, сохранили на своей коже чёрные и розовые крапинки мрамора и образовали вокруг нас кабинку, подобную надстройке павильона. Пока мы плыли, они добавляли к звуку бегущей воды своё громкое и зловещее шипение.

Таким ужасным образом нас несло через неизмеримые пещеры всё глубже и глубже к проклятым царствам Эблиса. Ночь окружила нас, мы больше не видели ни малейшего лучика или проблеска света и, крепко сжимая друг друга в объятиях, с помощью такого контакта пытались смягчить зловонную липкость рептилий и ужас нашего положения. Таким образом, мы, казалось, плыли на протяжении периода времени, соответствующего многим дням.

Наконец нас осветил свет, зловещий и скорбный, шум реки усилился, а перед нами загрохотали могучие водопады. Мы были уверены, что поток перенесёт нас через какой-нибудь роковой предел, но в этот момент змеи нашего плота начали напрягаться и, энергично плывя, высадили нас в чертогах Эблиса, недалеко от того места, где султан Сулейман вечно прислушивается к шуму водопада и ждёт освобождения, которое придёт к нему только когда тот иссякнет. После этого, более не сохраняя формы плота, змеи снова спустились в поток и уже порознь поплыли обратно в направлении сада Омультакоса. Ныне, господин, мы, как и ты, ждём момента, когда наши сердца возгорятся неистребимым огнём и запылают ярко, как хвост бабуина — но, увы! подобно сердцам всех других смертных будут испытывать лишь невыразимую боль от того пламени, в коем сокрыт экстаз демонов.

___________

Перевод В. Спринский, Е. Миронова, февраль-март 2023

*

*

*

Дополнение

Уильям Бекфорд

Нет, невозможно описать, какое впечатление произвело на меня это собрание странных вещей, тяжелый воздух, насыщенный запахом курений, и печальный шепот, исходивший неизвестно откуда. Свеча дрожала в моей руке, колени подгибались, мучительная тревога завладела всем моим существом. Вдруг в дальнем краю помещения так же ясно, как вижу сейчас то, что окружает нас, я явственно различила юного отрока. Никогда еще мои глаза не встречали такого пленительного лика — даже Калила не мог с ним сравниться. Отрок был таким чистым, как будто только что вышел из рук создателя на заре мира, никакая одежда не стесняла его прекрасные формы. Ни в жизни, ни в искусстве я не сталкивалась ни с чем подобным, и мое смятение, мое изумление были безграничны.

Я почувствовала, что мне явился сам дух — властелин этих мест, и покорно распростерлась ниц на таинственном мраморе. Я не осмеливалась поднять глаз, и вдруг чья-то непостижимо нежная рука погладила мои волосы, а чей-то мелодичный голос произнес:

— Зулькаис, твое постоянство и бесстрашие заслуживают нашей благосклонности, твое желание исполнится: тебе вернут Калилу. Судьба уготовила вам обоим покровительство Иблиса. Следуй опять за стариком, что привел тебя сюда, и бойся только одного — ослушаться его указаний.

Я осмелела и подняла голову, но чарующий отрок исчез, а на его месте колебался язычок пламени. Мгновение спустя он погас, и я с беспокойством огляделась вокруг. Вскоре через те же врата, что и я, вошел Пальмолаз. Первым делом он бросился к моим ногам и с жаром их поцеловал.

— О любимица Иблиса! — вскричал он. — Мне кажется, что от тебя исходит божественное сияние. Омультакос своим прикосновением передал тебе долю высшей власти над смертными. Тебе всё дозволено, всё доступно, тело твое обрело способность выдерживать воздействие духа сущего, что царствует в центре земли, откуда исходит всякое волнение, вспарывающее ее поверхность. Всего несколько часов — и я перенесу тебя к таинственным пескам, что лежат у подножия Великой пирамиды, и там, под опекой одной из самых могущественных джинний, ты сполна насладишься несказанными радостями, какие только потребуются для удовлетворения такой страсти, как твоя.

Я не ответила — язык мне не повиновался, и я не чувствовала больше ничего, кроме пожиравшей меня без остатка любви, которую, хотя это трудно себе вообразить, явление Омультакоса сделало еще сильнее и еще безумнее.

— Идем! — позвал старик.

— Идем! — только это слово смогли выговорить мои уста.

Мы пересекли подземелья, бесконечные пещеры — черные, тоскливые и полные тишины. Пальмолаз совершенно забыл о своей святой и спесивой лености. Он вел меня вниз по бесчисленным ступеням, по вырытым под Нилом подземным ходам, которые, казалось, тянулись к самому чреву земли. Не знаю, сколько прошло времени, как вдруг послышался шум волн и глухие завывания, похожие на ночной шум ветра в ветвях деревьев. Мы двигались с удивительной скоростью, которую можно объяснить только колдовством, и внезапно из кромешной тьмы выбрались на морской берег, где мириады животных, чей вид и повадки были мне совершенно незнакомы, строили себе жилища из вещества, напоминавшего кораллы и ракушки. Прямо перед нами блестела светящаяся дорожка, которая как будто рассекала это неведомое море. На самом горизонте звезда больше солнца словно опиралась на воды, а ее свет был белым и ярким, как игра самого чистого бриллианта, и необыкновенно красивым и ясным. Никогда доселе, даже когда все опахала прекрасных наложниц моего отца приходили в движение, я не ощущала столь приятного и нежного ветерка, как тот, что овевал в ту минуту мои щеки. Неведомое и не сравнимое ни с чем ощущение заставило меня обратиться к старику:

— Что это за звезда, что за море, откуда ветер? Может, это море Хабук или океан, что омывает берега Келабаха — великой и неизвестной земли?

— Нет, это не море Хабук, не океан, скрывающий неведомую землю. Это бурное море, занимающее центр нашей планеты, и всё, что в нем живет, — а здесь повсюду кипит жизнь — повинуется жезлу моего высочайшего властелина, непостижимой и непобедимой силе, хотя и низвергнутой с неба, но царствующей над нашими сердцами. Для таких тщедушных созданий, как мы, царский трон, высший суд находится в Истахаре*.

Несмотря на то, что все мои мысли были поглощены Калилой, я никак не могла наглядеться на этот чудный океан. Недалеко от прибрежной полосы, по которой мы шли, я видела настоящих китов, игравших роль островков, ящериц сказочной величины, которые плавали будто рыбы, изображая крокодилов, и другие, бесчисленные и бесформенные, едва живые, неподвижные и чудовищные громады, которым, казалось, не досталось никакой роли. Все эти невообразимые существа крайне интересовали меня, но я заметила вдалеке пустой челн — по-видимому, брошенный. Без весел и ветрил он приближался к нам с невиданной скоростью и через считанные мгновения выплыл на берег.

— Садись, — командует старик, — плавание сократит наш путь, я сяду к кормилу и буду направлять челнок, а об остальном не спрашивай, остерегайся нарушить тишину.

Я повинуюсь. Челнок летит быстрее молнии. Мы причаливаем, я иду вперед, бегу, вижу вход в пещеру. Мы снова оказываемся в полной темноте. Далеко-далеко брезжит свет, похожий на зарево большого пожара, и в тот же миг я чувствую, как в меня проникает запах, самый животворящий из всех, что можно вообразить. Мое восприятие, кажется, становится вдвое острее, я, не останавливаясь, несусь вперед и попадаю в зал в десять раз больший, чем зал с золотыми решетками. Свод, образованный большими ячейками из сверкающего порфира, отражается в полу, гладком, будто зеркало. Мне кажется, что передо мною чистое, как хрусталь, озеро, и я машинально тянусь к подолу своего платья, чтобы приподнять его, прежде чем войти в воду.

И тут же из решетчатой беседки, что стоит в центре покрытого плитами пола и сильно напоминает клетку, раздается лукавый смешок. Прутья — из самого чистого золота, и кажется, будто их раскалили в огне. Они блестят так, что я зажмуриваюсь, едва не ослепнув, а когда прихожу в себя, вижу сквозь тонкую золотую сетку огромное существо — полуптицу-полуженщину, и взгляд ее так забавен, что я с огромным трудом сдерживаю смех. Встревоженный Пальмолаз шепотом останавливает меня:

— Здесь может быть только джинния, и это она сама. Поклонись ей.

Я послушно простираюсь ниц, но таинственное создание из золотой беседки не обращает никакого внимания на свидетельства моего почтения... Судя по всему, эта дама слишком знатна, чтобы снизойти до беседы со мною, и не удостаивает меня даже легким воркованием. Ее клюв не издает ни звука, но легкая улыбка, вроде бы благожелательная, молнией мелькнувшая на этом непостижимом и странном лице, немного успокаивает меня.

Покуда я, уткнувшись носом в пол, ожидаю от Верхолаза какого- нибудь знака, чтобы подняться, до моих ушей доносятся восхитительные звуки. Я слышу то одного бюльбюля, то хор разных птиц, к которому примешивается неизъяснимо трогательный человеческий голос. Долго я внимаю с восторгом и, похоже, он радует джиннию, хотя ее насмешливый вид смущает меня и наполняет душу страхами. Слезы досады и неуверенности окропляют мои щеки, как вдруг, после нескольких мгновений полной тишины, раздается голос, проникающий во все, даже в самые дальние, закоулки моего сердца. И голос этот — голос Калилы — произносит мое имя.

Перевод Е. В. Трынкиной

*

Примечание

* Истахар (Истахр) — древний город на юге Ирана, в 5 км к северу от древней столицы персидских царей — Персеполя (Парсы); духовный центр зороастризма; был разрушен во время исламского завоевания (УП—УШ вв.). Во времена Бекфорда его отождествляли с Персеполем. Согласно персидским легендам, город был сооружен джиннами. На его территории Бекфорд помещает вход (врата) в царство Иблиса.

ЛАУРА: Эх, все они одинаковые!

ЯДВИГА: Ну ладно! Но жениться на таком чудище!

ЗОФИЯ: Мне всегда казалось, что Бжещот стоит так высоко, что брак для него — это просто что-то неестественное... И всё же...

ЯДВИГА: Это что-то бесовское!.. Да, я нисколько не удивлена, что такой слуга дьявола, как Бжещот, женился на этаком чучеле.

ЛАУРА: Если уж он так хотел жениться, то почему не на пани Изабелле?

ЭМИЛИЯ: Или на Каролине?

ЯДВИГА: Или на Ванде? Видимо, у каждой из дам была своя кандидатка.

ЗОФИЯ: Но в конце концов, где и когда это произошло? Читай дальше.

ЯДВИГА: О, послушайте... читает: 15 мая 19... года в церкви Санта-Мария дель Фьоре во Флоренции состоялось венчание Вавжинца Бжещота с Розаурой Белогорской.

ЛАУРА, хлопая в ладоши: Благослови боже молодую и так соответствующую друг другу пару!

ЯДВИГА: А откуда взялась эта Розаура? Ведь она была всего лишь Розалией и ничего больше...

ЭМИЛИЯ: Видимо, какая-то встречная цыганка назвала её так, и с тех пор Розя превратилась в Розауру.

ЗОФИЯ: И всё же, хоть она и настолько уродливая, у Розалии были такие красивые чёрно-стальные глаза, что она притягивала к себе…

ЛАУРА: Каких-то безумцев...

ЗОФИЯ: Напротив, я знаю парней, которые о ней мечтали...

ЭМИЛИЯ: Что за времена! Столько хорошеньких девиц сидят незамужними, а такая...

ЯДВИГА: Если бы она хотя бы была богатой... Но ведь у неё даже платья приличного не было...

ЛАУРА: Помнишь, когда маленькая Стефця впервые увидела Розалию, у неё начались конвульсии…

ЭМИЛИЯ: Может быть, господину Вавжинцу нравятся конвульсии, спазмы, эпилепсия, одержимость...

ЯДВИГА: Наверняка — он же поручкался с дьяволом... И мне кажется, что она тоже родом из ада...

ЗОФИЯ: Ну, всё же сердце у неё всегда было очень добрым... Разве что была чрезвычайно грустной...

ЭМИЛИЯ: А чему она должна была радоваться?

ЗОФИЯ: Но ничего дьявольского в ней не было...

ЭМИЛИЯ: За исключением мордашки...

______________________________________________________ __________

Тем временем один из мужчин поднялся из-за зелёного стола и вошёл в гостиную, где собрались дамы.

— О, пан Каспер! — воскликнула Ядвига. — Вы же недавно были во Флоренции. Вы видели там Бжещота?

— Я виделся с ним очень часто...

— Вместе с его обожаемой — с этим павианом-орангутаном?

— Не понимаю, о ком вы говорите?

— Пожалуйста, прочтите сообщение из Флоренции...

КАСПЕР, прочитав: Ах, это просто чудесно! Будет прекрасная пара!

ЛАУРА: Ха-ха-ха! Вы всегда шутите!

КАСПЕР: Я совершенно не понимаю...

ЛАУРА: Прекрасная пара! Он и в самом деле, что называется, красивый мужчина! Но она! Это, простите обезьяна, косматая ведьма, воплощение мерзости...

КАСПЕР: Видно, что вы её не знаете...

ЭМИЛИЯ: Напротив, мы вместе были в одном пансионе. Мы знали её с детства... Она была неглупой, хорошо играла на фортепиано, но лицо её было похоже на голову трупа...

ЯДВИГА: Поэтому мы назвали её трупной головой.

КАСПЕР: Не понимаю! Я видел её недели две назад, и если я удалился из её общества, то именно потому, что она была слишком красивой! Я боялся за себя. Это же чудо из чудес, небесная дева! Мне даже кажется, что она не должна была стать чьей бы то ни было, чтобы все могли поклоняться ей как богине... Лоренцо, то есть Вавжинец, ибо так мы называли его во Флоренции, единственный, кто мог позволить себе такой шаг, потому что он один из немногих на земле обрел какое-то сверхчеловеческое могущество... Я охотно признаю его превосходство над собой и над многими другими... Я бы сказал, что в нём очень много от бога...

Женщины тут же нервно задышали, груди их начали быстро вздыматься и опускаться, словно воспоминание о Бжещоте задевало в каждой из них какую-то чувствительную струну.

ЛАУРА: Но она!

КАСПЕР: Она? Вот её фотография.

Сказав это, пан Каспер вынул из своего бумажника изображение особы, о которой шла речь, так называемый «салонный портрет» — и передал его собравшимся дамам. Они набросились на фото точно ястребы и прямо-таки вырывали его друг у друга из рук.

Вид этого портрета вызвал возглас восторга.

— Ах, ах, ах!

Дамы не могли произнести ничего другого, пока их крики не привели в гостиную мужчин, игравших в карты.

— Что случилось? — с любопытством поинтересовались они.

Действительно, с портрета на них смотрело лицо такой невероятной красоты, что, как говорится в сказках, ни словом сказать, ни пером описать... Ни одна из греческих статуй, ни один из портретов Леонардо, Тициана, Пальмы-старшего или Мантеньи не достигали подобных вершин... Венера Милосская могла быть у неё кухаркой... Если у красоты есть предел — то это был окончательный, наивысший её предел, недоступный никому из людей, кроме этой особы, чьё слабое отражение рассматривали дамы, не без некоторого чувства — скажем откровенно — зависти. Однако восторг затмил это чувство.

— Какое чудо!

— Это сама Афродита!

— Это богиня богинь!

— Это ангел!

— Это какое-то существо, которое на мгновение спустилось с небес на землю!

— Это не она! Это не Розаура!

— Это кто-то другой!

— Кто-то совершенно на неё не похожий!

— И всё же, — заметила пана Зофия.

ЛАУРА: Что и всё же?

ЗОФИЯ: И всё же она похожа...

ЭМИЛИЯ: Но это святотатство!

ЗОФИЯ: Да… похожа.

ЯДВИГА: Что вам ещё приходит в голову?

ЗОФИЯ: Вы только взгляните: у Розауры было такое лицо, как будто его кто-то обжёг. Нос, можно сказать, был обуглен и наполовину отрезан; губы так изъедены, что она едва могла закрыть рот; подбородок словно изрезан ножом для чистки картошки, и эти чёрные и красные щёки, как будто кто-то содрал с них кожу можжевельником и так далее — всё это позволяло нам с полным правом называть её трупной головой, потому что это действительно была голова самой смерти... А если добавить почти полное отсутствие волос на черепе и это выражение странной старости на лице, которое никогда не было молодым, то в самом деле неудивительно, что временами вид её вызывал дрожь ужаса. И если бы не её пламенные, сине-чёрные загадочные глаза… но её глазницы, ещё до рождения изъеденные каким-то непостижимым ядом — это были глазницы смерти, какой её рисуют на картинах.

Все дамы вместе: Ну, хорошо, но здесь...

ЗОФИЯ: Здесь? Я говорю всё это, руководствуясь предчувствием... Представьте себе, что этот обожжённый нос был чудесным образом дополнен и доведён до должного оттенка; что губы так же правильно развились и сияют малиновым цветом; что пятна на щеках исчезли под влиянием какой-то невидимой вегетации алебастровой белизны и розовости; что её лоб разгладил свои безобразные язвы и стал белым и сияющим, что её глаза блестят в окружении розовой канвы век; что вокруг них расцветают густые золотые ресницы, а жалкие пучки волос превратились в буйный лес и так далее. Что же будет? Вот собственно и выйдет такой чудесный и архангелический лик, как у нас на этом фото...

ЯДВИГА: Смелое предположение!.. Что вы думаете, пан Каспер?..

КАСПЕР: Я ничего не знаю и ничего не могу сказать. Но из того, что говорят дамы, выходит, что пани Розаура, ибо никем другой она не может быть, раньше выглядела иначе, чем сегодня. Я встретил её всего несколько месяцев назад и не знаю, какой она была раньше. Это был бы интересный случай метаморфозы. Розаура появилась во Флоренции внезапно, вместе с Бжещотом, и предстала уже в образе самой совершенной красоты, какую только могло себе представить человеческое воображение. Однако мне не кажется невозможным прояснить этот вопрос, потому что, насколько мне известно, Вавжинец должен через месяц оказаться здесь, в нашем городе.

ЗОФИЯ: Пан Каспер, ради бога, проследите за их прибытием, и как только увидите её, приведите ко мне...

Через полтора месяца. Тот же салон, те же дамы. Более того, присутствует новое лицо, Розаура Бжещотова, женщина необычайной красоты: она напоминает Беатриче Ченчи с картины Гвидо Рени, в таком же чёрном костюме, только в десять раз красивее. После коротких приветствий, поцелуев и расспросов Розаура заговорила. Её история настолько странна, что слушательницы готовы считать её сказкой, но даже если эта повесть была неправдивой, они ревниво вздыхают, а пани Лаура время от времени тихонько шепчет себе под нос: «Пся крев!»

РОЗАУРА: Дорогие мои подруги, если женщине позволено сказать о себе: «Я прекрасна!» — то это прежде всего позволено мне, потому что на протяжении двадцати четырёх лет жизни я был настолько уродливой, что ненавидела себя. Непостижимая меланхолия разъедала мою душу. Никто никогда не поймёт той боли, которая пронзала меня, когда я размышляла о своей омерзительной внешности. Наверняка существует духовная красота, и я работала над собой, чтобы развить её в себе, чтобы расколдовать при помощи этой красоты своё физическое уродство. Но такое насыщение тела ангельством никогда не достигнет не то чтобы максимума, но даже некоторой степени сносности... И почему, я спрашиваю, духовная красота должна вписываться в такие ужасные рамки? Я не раз задумывалась над этим, чем я заслужила это проклятие, какие грехи совершила, то ли в этой жизни, то ли в других, и только Лоренцо объяснил мне эту тайну... Лоренцо — я просто не смею сказать о нём эти тривиальные слова: мой муж... Действительно, скажу ещё раз, если... Если женщине позволено сказать, что её муж исключительный, неповторимый, феноменальный человек, то наверное я могу сказать это о Вавжинце... Потому что он уже не человек, он существо, более высшее, чем человек, и меня иногда просто охватывает тревога и неслыханное удивление, что Лоренцо позаботился обо мне... Он создал меня и любит как собственное творение, создание своего гения: он воскресил меня и сквозь мглу четырёхсот лет заново извлёк меня из могилы...

То, что я собираюсь вам рассказать, наверное, покажется вам невероятным, историей из «Тысячи и одной ночи», но когда вы сравните мой сегодняшний облик с тем, что вы видели ранее, то легко догадаетесь, что со мной должно было случиться что-то, вызвавшее это изменение... Проще говоря, должно было произойти чудо... Я не могу назвать это иначе, хотя Лоренцо не признаёт чудес и говорит, что любой мог бы творить чудеса, если бы овладел некими таинственными силами времени и пространства. Конечно, едва ли один из миллионов может это сделать, и именно таким был Лоренцо. Каким трудом, какой аскезой, какой интуицией он достиг этой силы мне трудно сказать, ибо это превосходит силу моего разумения, и добавлю с немалым сожалением, что Лоренцо пожертвовал всей своей сверхсилой, ради моего возрождения, более того, пожертвовал собственным бессмертием и ныне уже утратил свою чудотворную силу. Со мной он совершил чудо, настолько нарушающее не только естественные, но и сверхъестественные законы, что исчерпал всю свою магию и стал похож на большинство людей с точки зрения отношения к привычным законам природы: разумеется, я не говорю здесь ни о его сердце, ни о его уме или таланте, ибо в этом он остался, как и был, единственным и неповторимым.

Во всяком случае, он обладал таинственным могуществом в стране духов, незримо проникающей в земную материю. Мы живём во мраке трёхмерной телесности, но рядом с нами, в нас, возле нас находится иное бытие, которое нужно видеть, слышать, чувствовать. Это видение, слышание, чувствование лежит на другом плане той же земли (а возможно, и в других мирах, до которых нам нет дела в данный момент), где вращаемся мы. Время и пространство там ведут себя иначе по отношению к нам, или вернее мы относимся иначе к времени и пространству. Время у нас — это безжалостная сила, которую ничто не может одолеть; время в той области, которую я не могу назвать, является силой, которая то простирается в бесконечность, то сводится к одному мгновению, превращается в завтра и вчера по вашей воле. Я рассказываю вам всё это для того, чтобы вы поняли мою необыкновенную историю, и ещё добавлю (так говорит Лоренцо), что человеческое существо никогда не начинается и никогда не заканчивается; каждый из нас уже не раз жил на земле и ещё не раз появится на ней, всякий раз в новой форме.

Он-то и открыл мне мою тайну: я уже была когда-то на земле, существовала четыреста лет назад и с тех пор скитаюсь в бесконечности, чтобы вновь возродиться. Где я тогда находилась? Я жила во Флоренции и носила имя Розаура, то самое имя, которым меня некогда приветствовала цыганка... Знаете, та цыганка, которая наворожила мне, что я при жизни окажусь на небесах... Эти гадания прозвучали для меня так странно, но я сохранила для себя имя Розаура... Меня звали Монтальбони, и я принадлежала к одному из знатнейших семейств этого города... Я жила во времена Козимо Медичи и славилась такой необыкновенной красотой, что стала страшным проклятием для всего города... Как некогда боги избрали Ифигению для огненной жертвы и осудили её на смерть, потому что она была невероятно прекрасна, так и патриции Флоренции осудили меня на смерть ещё при жизни, на жизнь в гробнице — за мою преступную красоту...

Но я слишком тороплюсь. Сначала я должна рассказать вам, как случилось, что я познакомилась с Вавжинцем. Рамки реальности всегда тривиальны: я ехала по железной дороге в Брест-Литовск. В купе я сидела одна, потому что при виде меня все путешественники убегали и выбирали себе другой вагон.

Только с последним звонком в моё купе вошёл незнакомый человек с таким привлекательным и добрым лицом, с глазами, которые содержали в себе такую бездонную глубину, что при виде их в моей душе заиграла чудесная мелодия, никогда доселе не слыханная на земле. Вы знаете, что иногда я сочиняла музыкальные произведения, но на этот раз моя внутренняя музыка превзошла всё, чем услаждал себя человеческий дух... Такая музыка звучит только в Эдеме, и в тот момент я была на краткий миг счастливой как никогда. Но как только незнакомец вошёл в вагон, я опустила на лицо густую чёрную вуаль — может быть, несколько запоздало. Он видел меня, и я сидела, преисполненная стыда, оттого что не могла показать ему своё лицо... Меня пронизывал страх... Он словно чувствовал ту ангельскую музыку, которая играла во мне, некоторое время смотрел на меня сквозь чёрную завесу, и обратился ко мне со следующими словами:

— Вы чудовищно уродливы!

— Простите, пожалуйста, — произнесла я с негодованием, потому что хоть я и знала об этом, мне не нравились подобные замечания.

Однако я заметила, что в голосе путешественника присутствовало такое волнение, будто он испытывал ко мне необычайное сострадание. Затем он добавил:

— Вы не будете против поднять вуаль?

Вообще-то я не хотела этого делать, но в его требовании содержался какой-то гипнотизм, и я не могла ему отказать; я послушно подняла вуаль и, исполненная сожаления к себе, позволила ему взглянуть на своё уродство. Он долго молча смотрел на меня, и внутри меня, можно сказать, таял какой-то вековой лёд — во мне что-то колыхалось, что-то плакало, пело…

Он сказал мне:

— А ведь вы могли бы быть очень красивой...

Я удивлённо посмотрела на него. Сердце моё стучало как молот, глаза сверкали огнём. Я хотела улыбнуться, но боялась, что это будет улыбка чудовища.

— Глаза у вас очень красивые... Когда-то я видел эти глаза...

Моё удивление росло. Я его совсем не знала. Видела его впервые.

— Да, — сказал путешественник, — это было давно... Четыреста лет тому назад.

Мне стало холодно от страха. Какой-то сумасшедший — вдруг он меня убьёт? А может, это и к лучшему?

— Вас зовут Розаура!..

— Вообще-то нет. Но так меня однажды назвала одна цыганка...

— Цыганка не ошиблась. Вы Розаура. В вашей фамилии присутствуют горы и белизна...

— Да. Моя фамилия Белогорская.

— Монтальбони. Да, это были вы. Прекраснейшая женщина на земле... Вы меня не помните?

— Ах, не помню... я вас не знаю...

— А ведь я так вас любил… Из-за вас я обезумел… А потом вас бросили в тюрьму.

— Меня? Но я никогда не была в тюрьме.

— Фердинанд Медичи приговорил вас к пожизненному заключению, к могиле при жизни... На вас надели трупную маску. Да — и та самая маска трупа ныне, при твоём новом рождении выступила наружу и заслоняет твой истинный лик так, что не видно твоей скрытой красоты... Маска съела её...

— Что за странные шутки... Признаюсь, я вас боюсь... Вы рассказываете такие страшные вещи...

— Это не шутки... Это может прозвучать странно, но это правда с другого плана бытия... Если вы согласитесь, мы вернёмся во времени в шестнадцатое столетие; мы остановимся во Флоренции, и там я заново начну пересмотр процесса Розауры Монтальбони. Мы должны вернуть вам её былую красоту...

Я всё ещё была исполнена дрожи, и всё же во мне пробуждалась какая-то непостижимая надежда.

— Вы говорите такие странные и невероятные вещи, что может быть только желание верить в чудо, скрытое во мне, приказывает вам верить. Я не понимаю, как могло случиться, что вы говорите, и всё-таки, несмотря на это не заслуживающее внимания жалкое телесное уродство, признаюсь, что меня снедает жажда красоты, и если бы кто-нибудь сотворил это чудо, я бы...

— В той нашей прежней жизни я любил тебя до безумия, до богохульства. Бог наказал тебя за это, и ты явилась в мир в ужасном виде. Это проклятие будет снято с тебя, если ты полюбишь того, кого когда-то втянула в беду...

— Я люблю его, я уже кажется, люблю его!

— Ты полюбишь художника Вавжинца Фрескоти, который бессознательно расписал всю часовню фигурами, похожими на тебя, то есть Розауру Монтальбони. Его мадонны, святая Магдалина, святая Цецилия, хоры ангелов — все они имели лицо Розауры, потому что он видел не земле только тебя одну.

Я была тронута как никогда раньше. Я дрожала всем телом и отвечала незнакомцу следующими словами:

— Кто бы ты ни был, я благодарю тебя, потому что ты первый, кто обращается ко мне по-человечески, кто говорит мне такие чудесные вещи. Хоть во мне и сидит страх, хоть я и не понимаю всех твоих слов, хоть может быть и дерзко с моей стороны мечтать о каком-либо чувстве, я безмерно тебе доверяю; делай то, что считаешь правильным, и я буду следовать за тобой повсюду, как твоя подданная, а если я когда-то обидела тебя в прежней жизни, прости меня, потому что я сожалею об этом всей душой...

Мне было очень жарко, потому что я была в шубе. Как вы знаете, март в этом году у нас был очень снежным и морозным; однако — я решила, что это было следствием моего волнения, — мне стало так жарко, что пришлось снять меха; я открыла вагонное окно: свежий зефир дул с расцветающих полей и покрытых свежей зеленью лесов; я видела непривычные цветы на придорожных деревьях и домах необычной постройки: миндаль и глицинию... В воздухе витал сладкий запах, а в отдалении возвышались высокие каменные стены — горы, чернеющие и синеющие у близкого горизонта. Изумлённая, я смотрела на всё это и на сапфировое чистое безоблачное небо...

— Что это? Это не Литва!

— Нет, мы в Италии!..

— Как это? В Италии?

— Да. Мы приближаемся к Флоренции.

Действительно, я, должно быть, ошиблась и села в другой поезд. Вскоре мы остановились, и я услышала голоса проводников:

— Firenze! Firenze!*

Я вышла с Вавжинцем — и с этого момента подчинялась его воле. Я накинула на лицо чёрную вуаль и совсем недолго любовалась чудесами Флоренции, потому что мы спешили, то есть он спешил в предместье Чертоза близ Флоренции, а я, разумеется, последовала за ним без собственной воли, повинуясь своим мыслям и ожидая невероятных событий.

Там, в пригороде, стоял маленький прелестный домик в саду, полном свежих весенних цветов и благоуханий.

Туда и привёл меня Лоренцо (потому что с тех пор именно так я называла своего избавителя), и вскоре я уже осматривала этот новый край, в котором неожиданно оказалась, но спустя недолгое время глубоко заснула или перешла в какое-то странное состояние, которое могло быть похожим на сон, но на самом деле, возможно, не было сном.

Может быть, этот сон вызвало не столько излишне сильное волнение, сколько своеобразное чёрно-красное вино, которое Лоренцо достал из своей дорожной сумки и дал мне выпить стакан. Был ли это сон? Была ли это смерть? Или же состояние превыше смерти? А может это был не сон и не смерть, а особое состояние человека, который сорвал с себя узы времени и пространства и кружит в них с наивысшей свободой, соединяя вчера и завтра, раскрывая тайны законов природы, изменяя то, чего никогда не делал даже сам бог, переделывая необратимое прошлое. Лоренцо говорит, что всё прошлое земли существует на небесах, словно реальный образ; так что тот, кто мог бы оказаться в соответствующей точке бесконечности и у кого был бы должным образом вооружённый глаз, мог бы наглядно видеть, как перед ним бесконечно разворачивается вспять прошлое мира, которое пребывает в ней вечно.

Лоренцо приобрёл такое могущество, что умел возноситься в эту бесконечность и мог не только видеть это минувшее прошлое, но и спускаться к тем людям и в те времена, которыми он охватывал своими мыслями. О, он мог делать это не в своём физическом теле, а в форме бессмертного духа, которого, возможно, обрекал на гибель этим усилием.

Туда унёс меня с собой Лоренцо, извлёкши из меня всю мою сверхтелесность, чтобы маршрут этого путешествия в бесконечность завершился во Флоренции шестнадцатого века. То, что я видела в этом состоянии, выглядит непостижимым, но настолько реальным, что мне кажется, будто моя старая история — история Розауры Монтальбони причудливо переплетается с моей настоящей жизнью, и я не знаю, где кончается шестнадцатый век, а где начинается день сегодняшний. Ведь это было так недавно, три-четыре месяца назад...

Я попала в период властвования флорентийских Медичи. Правил тогда Козимо I. В то время во Флоренции имелось немало красивых женщин, которые были увековечены художниками и воспеты поэтами. Но у меня есть полное право говорить о мёртвой особе, жившей четыреста лет назад: я, Розаура Монтальбони, была прекраснейшей из всех... Увы, над моей красотой тяготело какое-то проклятие. Она стала источником бед всей страны.

Где бы я ни появлялась, безумный бог любви вёл за мной ряды влюблённых, которые бросали своих жён и детей, грабили родителей и государственную казну, совершали убийства из ревности и ради обретения сокровищ, которые хотели бросить к моим ногам; мои улыбки, мои взгляды, одни лишь мои слова «да» или «нет» вызывали тысячи дуэлей, тысячи самоубийств среди молодёжи!

И потому если одна половина флорентийского населения безгранично обожала меня, то другая половина, родители, которые оплакивали могилы своих сыновей, жёны и любовницы, брошенные мужьями и любовниками, дети-сироты — все они ужасно проклинали меня. Под суд Розауру! Под суд!

Меня трижды обвиняли перед судом в том, что я стала причиной убийства, а однажды даже приговорили к позорному столбу, клеймению раскалённым железом за преступную красоту и пожизненному изгнанию из Флоренции.

Но палач не посмел выжечь на моём плече клеймо позора; напротив, он горячо целовал это место, которое должно было свидетельствовать о моём статусе изгнанницы. Ему отрубили голову, но никто после него не хотел заниматься этой работой...

Козимо Медичи вызвал меня к себе и простил мне все мои прегрешения: это был старец, уже идущий к могиле, преданный благочестивым делам и снисходительный к человеческим слабостям. Он построил новую часовню возле Синьории и намеревался украсить её росписями, но внезапно перешёл в лоно вечности.

За ним наследовал его сын, юный Фердинанд, отличавшийся безмерной суровостью. Он решил закончить часовню, начатую его отцом, и привёл молодого художника, Лоренцо Фрескоти, своего друга, чтобы тот покрыл фресками внутренние помещения храма.

Случилось так, что вскоре после прибытия во Флоренцию молодой Фрескоти, необычайно красивый и независимый юноша, увидел на улице меня, Розауру Монтальбони, и произошло то, что должно было произойти. Лоренцо с этого момента не видел на земле никого кроме Розауры, её лицо навсегда поселилось в его зрачках, и он больше никак не мог с ней расстаться. Что касается меня, то признаюсь, что из всех людей, которые мне улыбались, и которым улыбалась я, этот человек интересовал меня больше всего, ибо в нём было что-то таинственное, что-то, что вызывало у меня трепет и волнение. Но тогда я была слишком влюблена в себя, и меня лишь забавляло, что ещё один оказался без ума от моей красоты...

Лоренцо тем временем расписывал интерьер церкви. Несколько дней подряд я не встречала его на улице, под колоннадой Уффици. В самом деле, он настолько позабыл о себе, что три дня и три ночи, заперев часовню на все замки, не ел, не пил и не покидал своего рабочего места; он даже на минуту не выходил оттуда, чтобы подышать свежим воздухом.

Встревоженный герцог Фердинанд приказал силой открыть врата храма: с безумным взглядом, совершенно не воспринимая и не осознавая окружавшей его реальности, он кружил вокруг Лоренцо и смотрел на его работу, которую он полностью завершил.

Это был, несомненно, прекрасный труд, но назвать его благочестивым никак не получалось.

Там были мадонны, святая Магдалина, святая Агнес, святая Барбара; там были группы ангелов, и у всех было одно и то же лицо Розауры Монтальбони — моё лицо, то самое лицо, которое вы видите сейчас перед собой.

Лоренцо не видел ничего и никого, кроме своих картин. Его чувства были в смятении.

Разумеется, все эти произведения воспринимались как святотатство и оскорбление бога.

Герцог Фердинанд приказал уничтожить фрески, заново освятить церковь и закрыть её, чтобы в ней не могли совершаться богослужения.

Известие вызвало страшное возмущение среди благочестивого люда.

— Смерть Розауре! Уничтожить её навсегда!

И вот я предстала перед судом за красоту и все бедствия, вытекающие из этого преступления.

Но теперь меня никто уже не простил, никто не пожалел.

Судьи вынесли мне такой приговор:

— Ты навсегда наденешь железную трупную маску и будешь заключена в темницу, чтобы никто никогда больше не видел твоего лица и по его вине не совершил преступление или не впал в безумие...

И мне наложили на лицо страшную железную маску, и я чувствовала, как мне в душу один за другим впивается каждый её винт и гвоздь; мне казалось, что я сама стала себе гробом. До конца своих дней я должна была жить в этой маске, брошенная в глухое подземелье...

Тут я должна сказать вам, что есть разница между реальной историей флорентийской Розауры, как её описывают летописцы, и моей настоящей историей, которой в некотором роде сознательно управлял мой нынешний муж Вавжинец Бжещот, возрождённый Лоренцо Фрескоти, так же как я являюсь возрожденной Розаурой Монтальбони.

Розаура Монтальбони сидела в этой темнице двадцать восемь лет; она смогла снять маску лишь тогда, когда после смерти Фердинанда на престол взошёл Козимо II Медичи, который по поводу своей коронации выпустил осуждённых из заключения. Железо сожгло мою кожу и разъело её: трупная маска придала моему лицу форму мёртвой головы — так что при виде меня судьи потеряли дар речи, а маленькие дети разбегались передо мной как при виде кошмара.

С этой ужасной маской трупа я родилась повторно в наши дни; когда Лоренцо увидел меня, то решил немедленно, как он сказал, исправить прошлое.

Этот безумный Лоренцо стал моим нынешним Вавжинцем, все прежние муки которого, сконцентрированные и сверхдуховные, превратились в необыкновенную силу, в могущество господствования над временем и пространством.

Он таинственным образом слился воедино с безумным, а ныне ясновидящим художником и явился ко мне, в темницу как мой спаситель.

Когда приговор был вынесен, когда меня бросили в тюрьму, когда я думала, что уже никогда не выйду из этого мрака, я вдруг услышала тихие шаги, дверь отворилась, и передо мной предстал мой безумный художник, тот самый, но другой; ибо это был Лоренцо, который стал возрождённым Вавжинцем, как я воспринимала это полусонным сознанием, чувствуя, что теперь я уже являлась чем-то другим, отличным от того, кем была ещё этим утром.

В глазах Лоренцо пылала непобедимая энергия, полубожественное проявление скрытых сил человека, властвующих над всеми проявлениями материи.

Он сорвал с меня маску, взял меня в объятия и унёс, проходя прямо сквозь стены тюрьмы... Я чувствовала, что плыву в воздухе, ощущала, что теряю вес, объёмность, телесность; я катилась по какой-то спиральной линии в неведомых областях бытия, в лучистой тьме; медленно растворялась в себе, погружаясь в грёзы времени, чтобы снова выбраться из них, пока не упала в обморок, лишившись сил.

Я проснулась. У моей кровати стоял Вавжинец и внимательно смотрел на меня. Он держал руку на моём пульсе. Я ещё не полностью очнулась и не знала, было ли это продолжением той странной истории (о, как я боялась преследования придворных слуг герцога Фердинанда!) или же новым событием; пребывала ли я всё ещё в шестнадцатом веке или же в нашем времени.

Я спросила об этом Вавжинца. Он успокоил меня: мы плыли по линии излома неизменности времени, от старой Флоренции к новой, и головорезы Медичи больше не могли причинить нам никакого вреда.

Только теперь я — наполовину прежняя Розаура, наполовину новая — начала приглядываться к Вавжинцу, и только теперь поняла, почему при виде его фигуры всё моё моё естество зазвучало какой-то мелодией, полной вибраций вечности... Ибо он был тем, кого я должна была любить в те времена, и теперь он стоял передо мной, как Орфей, как бессмертный, который ради меня пожертвовал своим бессмертием... Ибо тот насильственный способ, которым воспользовался Лоренцо чтобы сокрушить законы повседневности, попрать последовательность времени и овладеть прошлым, чтобы переплавить его в настоящее, всё это, говорю я, не прошло для него безнаказанно.

Даже самый совершенный человек не станет всемогущим. Вся магическая сила покинула его навсегда; он уже не является тем могущественным властителем сверхъестественных областей, каким был до сих пор; он навсегда утратил силу возрождений, потерял бессмертие — совсем как я, но обо мне речь сейчас не идёт; пусть и преходящей была моя награда, но я оказалась так щедро вознаграждена за потерю бессмертия, что, признаюсь, ни за что не отдала бы её. Вы говорите, что красота — это пустяк, а я говорю, что это сокровище, это божественность, ибо я слишком долго страдала от уродства. Правда, когда я была той флорентийской дамой, я пострадала из-за красоты, но лишь потому, что в той моей красе было что-то языческое, сатанинское... В последний момент, когда я сидела в тюрьме, перед тем, как Бжещот освободил меня, я размышляла об этом и молила бога, чтобы моя красота вместо проклятия могла стать благословением. Сегодня я больше не вызываю вокруг себя бедствий и смертей; напротив, разношу счастье, и кому улыбнусь, тот возвращает себе душевные силы, тот воскресает...

Моя красота, хоть и обречена на окончательную гибель после смерти и никогда уже не возродится вновь, теперь сияет, как солнце и побуждает всех к жизни...

Но он! Он утратил свою сверхчеловечность — ибо таким, как он, не позволено ни на мгновение поддаваться человеческой страсти. И всё же он поддался ей: полюбил меня, как простую смертную, и пожертвовал всем ради меня. Он стал человеком, как и все мы, тот, кто был полубогом. Он уже не является магом, даже не сможет повторить такое путешествие в прошлое во второй раз: и если бы я случайно вернулась к своему прежнему облику (например, из-за измены), то он уже не сможет меня возродить.

Но я не смогла бы изменять ему, а с другой стороны, признаюсь честно, предпочитаю его таким, каким он есть сегодня, более человеком, чем богом... Он слишком высоко стоял надо мной, и я никогда не могла даже пожалеть его...

Но влияние его на меня велико: благодаря ему я стала необыкновенной артисткой: фортепиано является моим невольником, послушным малейшим колебаниям моих чувств.

Лоренцо разбудил в моём сердце такую бесконечную мелодию, что временами я чувствую себя богиней, в которой сосредоточен весь мир музыкальных тонов...

Он же стал тем, чем был Лоренцо Фрескоти, живописцем, который рисует Розауру Монтальбони, и продолжает дело, начатое им четыреста лет назад... Исчезло только богохульство... Весь его магический гений перешёл в искусство живописи.

_______

* Флоренция! Флоренция! (ит.).

__________

Rozaura

Перевод В. Спринский, декабрь 2022

Интерес к автору возник ещё в 1990 г., когда Владимир Шелухин выпустил в Николаеве первый фэнзин ужасов МЭД ЛЭБ / MAD LAB и анонсировал два рассказа Грабинского во втором номере (который, увы, так и не вышел). Картинки с адским паровозом и нескольких скупых слов об авторе и его творчестве оказалось достаточно, чтобы пробудить стойкую заинтересованность. Ждать правда пришлось долго, до выпуска энигмовского двухтомника, да ещё в сети бродили несколько отдельных переводов — те самые шелухинские и ещё что-то.

Причём ещё когда читал двухтомник, не имея на руках польских оригиналов, чувствовалось, что не всё с переводом гладко. Когда в середине десятых наконец внезапно заполучил польское полное собрание прозы Грабинского, так и оказалось. Энигмовские переводы по-своему хороши, но это скорее пересказы, с ненужным украшательством и прочими переводческими изысками. Кое-где имелись и пропуски сложных или ненужных по мнению переводчика мест типа рассуждений автора про современную польскую литературу и критику. Язык же у него оказался чистым, простым, не перегруженным красивостями, хотя конечно и без них не обходится. Но всё в меру и по делу.

Конечно и сложностей хватало — много латыни, куда ж без неё в демонологических текстах, и прочих языков и диалектов. Роман "Монастырь и море" особенно всем этим изобилует, поскольку действие происходит в польском Поморье. Тут автор порезвился от души — и поморский диалект, и куча морской и рыбацкой терминологии, и монастырская жизнь и быт, расписанные лишь немногим проще чем у Умберто Эко — и опять латынь, иногда целыми абзацами из старинных книг, да ещё и без перевода. В общем, читать хорошо, переводить сложно и оттого интересно. А ещё французский, итальянский, проч. подоб. тоже в немалом количестве по всем произведениям.

Не удивлён, что современные ему критики ругали за мультиязычность и общую сложность текстов. Деконструкция реальности, когда непонятно, что грёза, а что явь, не хуже, чем у Филипа Дика, хотя тот тогда ещё даже не родился. И прочие радости жизни, перечислять которые лень.

В общем двухлетний проект закончен. Доволен. По итогам выяснилось, что внезапно почти овладел латынью, написал рассказ, продолжающий темы, начатые автором в "Рассказе о могильщике", который Грабинский сам отчего-то называл одним из самых слабых своих рассказов. Автор конечно в своём праве оценивать свои вещи, но по факту там идей на хороший роман а то и на цикл. Частью их и воспользовался.

Останавливаться не хочется. Чуть отдохну и продолжу ковырять химерность и прочий польский экспрессионизм тех же времён и раньше. Там ещё много неизвестных, но весьма достойных имён и вещей. Интересной работы надолго хватит

Забавнее всего была неуклюжесть атак. Поскольку ни один из этих панов не мог точно зацепиться за идейные основы работы Вжесьмяна и ни один из них не обладал достаточной компетенцией, дискуссий о его философских и психологических концепциях тщательно избегали, судорожно цепляясь за внешние аспекты и прочие пустяки. О том, что нового и оригинального Вжесьмян принёс с собой в поэзию и искусство, речь не шла вообще, а если и говорилось, то с пренебрежением, поверхностно и, что ещё хуже, в ложном свете, выказывая полное отсутствие понимания. Господа критики по-хозяйски, с засученными рукавами и хвастливой бесцеремонностью подходили к произведениям, трепетавшим творческой мукой, проникнутым ужасом жизни и изумлением перед её проявлениями, как если бы речь шла об оценке сборника песенок для кабаре или арабских приключений одного из наших любимейших юмористов*. Без церемоний, не слишком углубляясь в суть, его творчество попросту подвергали сжатому изложению, к тому же в бездарной, часто неправильной или даже превратной манере, снабжая эти ничтожные опусы, не дающие ни малейшего понятия о трудах автора какими-то банальными или язвительно поверхностными комментариями.

Я с изумлением неоднократно читал эти «рецензии» и «оценки», написанные на типичном журналистском жаргоне, полные ошибок, искажений текста и грубых насмешек.

Наиболее комичным из всего этого было драпирование под беспристрастность и объективность. Эти поверхностные и тривиальные охотники за внешними деталями, нетерпеливо выписывали из творений Вжесьмяна всяческие предполагаемые ими недостатки и промахи и умышленно замалчивали то, что наполняло поэзию глубиной и красотой, торжественно заявляя, что делают это вовсе не ради каких-то мелких и пустых домогательств.

Некоторые из этих статей, задыхающихся от избытка собственного яда, были для нас обоих источником непрекращающегося веселья. Особенно нас забавляли противоречия, в которых запутывались господа рецензенты; одна такая оценка, казалось, напрямую боролась с другой, либо обе сливались в братских объятиях на почве общей неприязни к Вжесьмяну.

Так, например, один из них, сочтя творчество моего друга нездоровым, со всей серьёзностью врача-диагноста доказывал, что Вжесьмян пишет в приступах горячки и впадает в бред. Второй такой же, коллега первого по цеху, торжественно заверял публику, что Вжесьмян сознательно творит безумие, действуя с холодной рассудочностью.

Здесь я невольно натолкнулся на одно из «основополагающих» и «кардинальных обвинений», выдвинутых против этого отклоняющегося от нормы творчества. Часть критиков сочла его нездоровым, именно же «неврастеничным» и кто знает? — может быть просто вредным. А следовательно — Écrasez l'infame!** Долой его! Пусть не мутит спокойные и тихие воды! Ибо нам нужна «здоровая» литература, много-много солнца и смеха. Так что давайте смеяться, господа и дамы! Смеяться и веселиться, ибо жизнь коротка и надо уметь ею пользоваться. Смех полезен и необходим для пищеварения! Смех является признаком силы племени! Да здравствует смех и добрые гуляки! Пусть они веселят нас и кувыркаются!

Помимо благородной группы «санитаров», заботящихся о здоровье литературы, Вжесьмян мог похвастать и другой, не менее искренней и… глубокой категорией противников, которых он окрестил «виталистами». Эти господа «почувствовали» в его творчестве некоторую бедность материала, которым он оперировал. Вжесьмян, по мнению одного из этих знатоков искусства, мало черпал из собственного опыта, а в поиске тем для своих произведений обращался к учебникам психологии и психопатологии, а также к некоторым довольно чуждым ему событиям, о которых он узнал из приключенческих рассказов и трансформировал их на свой лад.

До чего же поразительная проницательность и какое знание источников! Можно подумать, что Вжесьмян исповедовался перед ним или же уважаемый критик подсматривал за автором через замочную скважину.

А наряду с этим вот такое суждение с другой стороны:

— Всё творчество Вжесьмяна несёт в себе какую-то логику фанатизма, а иногда и нечто почти ошеломляющее в своей иррациональности.

Кому тут верить?

Полагаю, что этот, второй, наверное, был ближе к истине.

Вообще, мнения об этом странном человеке менялись в зависимости от необходимости и обстоятельств. Один «именитый» рецензент вначале любезно признавал, что Вжесьмян работает в ёмком, лапидарном и удивительно мощном стиле — стиле, улавливающем полутона и отзвуки, которые обычно незаметно дрожат в воздухе, что он с несравненной краткостью раскрывает мистическую внутреннюю форму, суть которой была едва ощутима. И тот же критик, несколько лет спустя, слегка заматерев, высказал совершенно противоположное мнение об этом же стиле. Теперь, по его мнению, произведения Вжесьмяна были написаны «убогим» языком. Parbleu! Можно лишь восхищаться постоянством и изощрённостью суждений!

К последней, наиболее распространённой категории оценщиков музы Вжесьмяна принадлежали специалисты по «влияниям». По их мнению Вжесьмян пребывал под сильным воздействием всех мыслимых и немыслимых мировых фантастов от родоначальников жанра Эрнста Гофмана и Эдгара По через Стивенсона, Вилье де Лиль-Адана до его современника Майринка. Вжесьмян был тем и этим, одним и другим, был всеми ими понемногу — но только не самим собой, не Вжесьмяном. Да и как бы могло быть иначе? Где ещё найдёшь у нас что-то подобное?..

______________________________________________________ __________________________________

Конец выпавшего отрывка. Далее по тексту — "Вжесьмян при случае почитывал критическую писанину и усмехался."

____________

* Речь идет об известном фельетонисте, поэте и прозаике Корнеле Макушинском, в том числе авторе сборника парафразов сказок под названием «Арабские приключения» (1913).

** Раздавите гадину! (фр.).

*** Чёрт побери! (фр.).