Четыре года спустя мы снова выходим на след Симона. События этой истории (впервые опубликованной в «Крипте Ктулху» № 24, рождественский выпуск 1984 года) занимают период с осени 31 года до летнего солнцестояния следующего года (32 год н. э.).
По всем рассказам о Симоне видно, что Тирни очень серьёзно отнёсся не только к попытке Дерлета объединить лавкрафтовских Старцев с подлинными богами из многочисленных мифологий, но и лавкрафтовской методике придания правдоподобия, давая имена Древних в лингвистически вариативных формах, чтобы намекнуть на древнюю передачу Старейших Таинств по скрытым каналам в древних культурах и религиях. В частности, Г. Ф. Лавкрафт попытался придать нескольким именам египетское, древнееврейское, арабское и татарско-тибетское звучание, чтобы намекнуть на их происхождение, будто бы они были упомянуты в документах, описанных Идрисом Шахом в его книге «Тайные знания о магии: книги чародеев» (1957).
«Семя Звёздного бога» является прекрасной иллюстрацией этого принципа в действии. Тирни органично вплетает Шуб-Ниггурат, богиню плодородия Лавкрафта, которую он называет «Шупниккурат», придавая ей шумерский оттенок, в сеть средиземноморских богинь-матерей. Она рассматривается как единое целое с Астартой, Изидой, Иштар, Кибелой (Великой Матерью, упомянутой Лавкрафтом в «Крысах в стенах») и т. д. В первую очередь потребовалась небольшая адаптация, поскольку название Шуб-Ниггурат основано на книге лорда Дансени «Шеол-Нугганот», в которой уже содержится древнееврейское окончание множественного числа, столь любимое ГФЛ — «-от». «Шеол» — это название загробного мира мёртвых, часто упоминаемое в Ветхом Завете и в эпосе о Гильгамеше, именно туда спускается Иштар, чтобы спасти своего возлюбленного Таммуза. Многогрудая статуя Артемиды, описанная в этой истории, действительно существует, и какой богине могло понадобиться такое изобилие молочных желез, если только у неё не было тысячи детей, которых она должна была вскармливать грудью?
Но паутина мифических ассоциаций, окружающих два других древних имени ещё более завораживает. Злой колдун изо всех сил стремится вызвать звёздного бога Кайвана, и когда тот откликается на зов, колдун называет себя Саккутом. Эти имена взяты из книги Пророка Амоса 5:26: «Мне ли не знать, что ты приносил жертвы и приношения в течение этих сорока лет в пустыне, о Израиль? Нет, но ты выбрал Саккута, своего царя, и Кайвана, своего звёздного бога...» Оба этих имени являются ассирийскими именами бога Сатурна, хотя «скктх» может звучать немного по-другому, в результате чего получаются «шатры» или святилища, святыни, как в еврейском священном дне Суккоте, празднике шатров. В этом случае фраза может быть переведена как «Ты взял святыни своего Молоха», где «Молох» — это божественный титул, обозначающий «царь». Таким образом, когда Кайван прибывает, чтобы совершить ритуальный акт планетарной сексуальной магии, его человеческий носитель получает соответствующее имя «Саккут», ещё одно имя Сатурна и каламбур, обозначающий человека, как святилище его присутствия.
Отрывок из книги Амоса ясно подтверждает то, что учёные предполагали на основании многих других свидетельств: во время своего существования в качестве кочевников-скотоводов в пустыне народ Израиля поклонялся небесному воинству, луне и звёздам. Макс Мюллер и его ученик Игнац Гольдзихер («Мифология у евреев и её развитие», 1877) демонстрируют, как под влиянием солнечных, звёздных и лунных интерпретаций мифов многочисленные библейские сказания начинали свою жизнь в виде символических описаний относительного движения небесных тел, что совершенно очевидно в случае с Самсоном (чьё имя просто означает «солнце» на иврите), Хелалом, сыном Шахара, в 14 главе книги Пророка Исаии, и некоторыми другими. Авраам, «отец множества», то есть звёзд, был Луной, которая всегда стремилась вытеснить своего солнечного соперника Исаака, как мы видим, символически изображённого в Книге Бытия 22. Отрывок из книги Амоса говорит нам, что еврейские кочевники также поклонялись Сатурну, что является намёком на происхождение семидневной недели у евреев. Она была основана на семи планетах, перечисленных древними, по одному дню на каждую планету, и в каждый день почитали бога этой планеты. Особая святость Шаббата, субботы, дня Сатурна, как мы его до сих пор называем, может быть связана с поклонением Кайвану.
Обратите внимание, что Тирни даёт этому звёздному богу ещё одно имя «Ассатур» или «Хастур». «Каракосса» (Каркоза) фигурирует в литургии призыва. Таким образом, Тирни вернулся от дерлетовского образа Хастура Невыразимого к его источнику, Хастуру Роберта У. Чемберса, а до него — к Хастуру Амброза Бирса. Возможно, вы помните, что Бирс представил Хастура как бога пастухов в своём рассказе «Пастух Гайта». Чемберс смутно ассоциирует Хастура с Гиадами и с озером Хали. Тирни унаследовал все эти мифемы и многое другое. Его воображаемое происхождение слова «Хастур» выглядит следующим образом: «Я подозреваю, что Ха-Сет-Ур означает что-то вроде “Сет Великий” по-стигийски» (письмо от 22 мая 1983). Тирни связывает Хастура с Сетом, основываясь на деталях исторического романа Роберта Грейвза «Царь Иисус». «Грейвз также упоминает, что гиксосы основали Иерусалим, где они поклонялись Сету как “богу пастухов”, поэтому я решил приравнять Сета к Хастуру и таким образом включить его в Мифос» (там же).
В результате мы получаем интереснейшую картину. Для тех, кто изучает соответствующую мифологию, всё это звучит правдоподобно. Древние пастухи-кочевники поклонялись луне и звёздам, при мягком серебристом свете которых они могли пасти свой скот. Яростное немигающее солнце они ненавидели. Богом-пастухом могла быть луна, звезда, планета, тёмное ночное небо и т.д. Таким образом, Сет и/или Хастур, как боги-пастухи, были бы именно богами ночи и пустыни (каковым Сет, безусловно, является в египетском мифе). Почему Хастур, бог пастухов, ассоциируется с «озером Хали» и с Гиадами? Кочевники поклонялись Гиадам в частности и звёздам в целом, потому что они представляли, что из них выпадает дождь. Озеро Хали — это подходящий образ, символизирующий освещённый луной пруд в оазисе, объект поисков пастуха. Но помните, что Дерлет также говорит, что Хастур заключён под поверхностью озера Хали. Это типичная повествовательная аллегоризация небесного явления, в данном случае отражённого образа луны в озере. Таким образом, Хастур и Хали — это два имени бога луны пустынных пастухов, причём Хали — это имя собственное, а Хастур — либо эпитет (Сокрытый, то есть находящийся в глубинах озера — см. ниже), либо призыв (Великий Сет!).
Но дальше всё становится ещё интереснее. Тирни отождествляет Сета с Хастуром, а того, в свою очередь, с Сатурном, намекая на астромифическое изображение колец Сатурна под символом Червя Уробороса, змея, опоясывающий мир.
Кроме того, Сатурн — это, конечно же, римское название титана, известного в Греции как Кронос. Как довольно пространно несколько лет назад отметил специалист по исламу Пьер де Капрона («Письмо о Мифосе Лавкрафта» в Крипте Ктулху №14, канун дня Святого Иоанна, 1983), в мифе о Кроносе, известном арабам благодаря Плутарху, говорится о том, что Кронос — изгнанный титан, спящий долгие века связанным в подземелье, глубоко в море. В своём вековом сне, навязанном Зевсом, Кронос время от времени ворочается с боку на бок, заставляя море над его местом заключения периодически пениться и кипеть. Капрона отверг возможность того, что это было простым совпадением, что имя «Ктулху» оказалось хорошим переводом арамейского «кетул ху», «Тот, кто заключён в тюрьму», то есть Кронос; «Р’льех» — приемлемая транскрипция арабского «галлиех» (или «р`алиех», поскольку «г» — это гортанное «р», иногда переводящееся как «r» или «r’»), что означает «кипящее», то есть «кипящее море». Не может быть простой случайностью и то, что имя Кабири («кабирим» по-арабски), которые, как говорят, служат Кроносу, означает «Старшие» и/или «Великие», то есть «Великие Древние». Его гипотеза заключалась в том, что Лавкрафт и Дерлет почерпнули большую часть этих слов из перевода какого-то древнего арабского текста, в котором излагался миф о Кроносе. Капрона полагает, что мадам Блаватская, скорее всего, видела копию настоящей Книги Дзян и впоследствии сплела из неё паутину собственной фантазии. Если Тирни делает Хастура тем же самым, что Кайван/Сатурн, а Капрона отождествляет Ктулху с Кроносом/Сатурном, то разве Ктулху и Хастур не должны быть мифологическими вариантами Сатурна? Если мы ставим знак равенства между Хастуром и Ктулху, то не отходим ли мы таким образом гораздо более радикально от традиционных рамок Мифоса, чем это сделал Тирни? Нет, потому что сам Дерлет первоначально представлял Хастура как огромное водное осьминогоподобное существо на дне озера Хали, образ, весьма близкий к образу Ктулху, обитающего под волнами Тихого океана. Капрона получил название «Хастур» от древнееврейского «хас-гатур», что означает «покрытый вуалью, сокрытый, укрытый от посторонних глаз», то есть пребывающий под поверхностью озера Хали. Тот факт, что Дерлет сделал Ктулху и Хастура враждующими сводными братьями, а значит, разными персонажами, не должен смущать никого, кто знаком с творчеством Рене Жирара. Жирар показывает, что литературные близнецы обычно олицетворяют враждующие стороны одного и того же человека или общества. Отдельный индивид или группа людей демонизируются, их зло абстрагируется, извлекается и переносится на другого, который становится его «злым близнецом» или «чудовищным двойником». Стоит отметить, что Дерлет сначала пытался навязать Лавкрафту термин «Мифология Хастура», а затем, как только ГФЛ ушёл и Дерлет получил полную свободу действий, он назвал это «Мифосом Ктулху», как будто считал, что эти два понятия являются синонимами. Даже скрытая логика его рассказа «Возвращение Хастура», несмотря на последнюю битву, подразумевает, что Ктулху и Хастур — это одно и то же существо. Это ключ к тому, чтобы придать этой истории хоть какой-то смысл.
Молодой человек стоял на ступенях разрушенного дворца и смотрел на запад, на далёкие горы. К этим серым, покрытым снегом вершинам опускалось солнце, отблеск его белого золота выделялся на фоне безоблачного лазурного неба. На мгновение налетел порыв холодного ветра, отчего чёрные локоны мужчины упали ему на лицо, и он плотнее запахнул на своей стройной фигуре тёмную, украшенную звёздами мантию.
— Елена... — пробормотал он, глядя на закат.
— Не бойся, Симон, скоро ты получишь о ней весточку.
Мужчина повернулся лицом к седобородому старику, который застиг его врасплох. Новоприбывший носил мантию, похожую на ту, что носил молодой человек, а в левой руке держал длинный деревянный посох. Его глаза блеснули, когда старик заметил, как человек, которого он назвал Симоном, сжал рукоять наполовину вытащенного меча.
— Досифей! Не подкрадывайся ко мне так!..
Старик дружелюбно усмехнулся.
— Рефлексы, которые ты обрёл в школе гладиаторов, хороши, Симон. Однако ты пришёл сюда, чтобы научиться более тонким вещам. Если бы твой разум и тело были едины, я не смог бы застать тебя врасплох.
Симон вложил свою остролезвийную сику в ножны, затем снова посмотрел на заходящее солнце, убирая с глаз пряди прямых чёрных волос.
— Твой тёмный фамильяр сильно опаздывает, наставник.
— Всего на два дня или около того. Многое может задержать полёт ворона, преодолевающего огромное расстояние, которое лежит между нами и Римом. Не бойся, Карбо умён; ни буря, ни орёл, ни ловушки человека не помешают ему — так говорят мне мои прорицания. Если он не прилетит сегодня вечером, то появится завтра, и тогда я получу новости от сенатора Юния, а ты — от своей Елены.
Симон, по-прежнему сохраняя серьёзное выражение лица, коротко кивнул, повернулся и зашагал вниз по широкой лестнице. В это время он не хотел разговаривать ни со своим наставником Досифеем, ни с кем-либо ещё.
Обогнув с севера огромный разрушенный дворцовый комплекс, он начал подниматься на первый из восточных холмов. Мускулистые ноги, которым он помогал руками, легко несли его вверх по коричневым склонам, где сухие пучки травы гнулись и трепетали на холодном ноябрьском ветру. Достигнув первого невысокого гребня горного хребта, он обернулся и ещё раз посмотрел на закат. Под ним раскинулись величественные руины Персеполиса с колоннами, некогда бывшие дворцами и храмами персидских царей, ныне дававшими приют лишь таинственному магу-отшельнику Дарамосу и тем, кого он обучал тайным искусствам и знаниям. На западе солнце скрылось за дымкой далёких гор, превратившись в багровое око, чьи неяркие лучи заливали широкую равнину Аракса словно кровью. Далеко на севере вздымались огромные снежные вершины, отливающие красным в угасающем свете, похожие на холодные троны приспешников Ангра-Майнью, Владыки Ночи...
Симон вздрогнул, затем яростно тряхнул головой, словно пытаясь избавиться от мрачного настроения. В последние дни с ним всё чаще и чаще случались такие тягостные вспышки — предчувствия? — и они ему не нравились. Усевшись под защитой валуна, он сунул руку под мантию и вытащил несколько небольших листков пергамента, затем наклонился, чтобы в тусклом свете дня прочитать начертанные на них греческие письмена.
— Елена, — снова пробормотал он.
Ибо это были послания от неё — странной, почти сверхъестественно очаровательной молодой женщины, с которой он расстался в Риме чуть больше четырёх лет назад. Женщина? Нет, тогда она была всего лишь пятнадцатилетней девочкой, а ему исполнилось девятнадцать — примерно столько же, сколько ей сейчас. Девушка, и всё же в её тёмных волосах и глазах таилась тень вечной тайны...
Письма были короткими, небольшого размера, поскольку они должны были преодолеть расстояние, равное половине известного мира, на крыльях ворона. Он перечитал первое, как делал это бесчисленное количество раз до этого.
Елена из дома Юния в Антиуме приветствует Симона из Гитты в Персеполисе. Пусть моя любовь прилетит к тебе на быстрых крыльях! Месяцы, прошедшие с тех пор, как ты бежал из Рима, показались мне долгими, Симон, хотя я очень счастлива здесь, в своём новом доме, служа своей новой госпоже. Со мной обращаются скорее как с дочерью, чем со служанкой.
Хотела бы я, чтобы оставшееся время нашей разлуки пролетело так же быстро, как те несколько недель, что мы провели вместе в Антиуме! Эти недели были самыми счастливыми в моей жизни...
Симон быстро поднял взгляд, воспоминания стёрли озабоченные морщины с его лица. Он просмотрел вторую записку, которая добралась до него через несколько месяцев после первой.
Радостные новости, Симон! Мою младшую сестру, Илиону, спасли из дома нашего отца в Эфесе и привезли сюда, как и меня. Госпожа, зная о моём несчастье, убедила сенатора Юния выкупить её, а когда это не удалось, он нанял людей, чтобы похитить её. Радости Илионы не было предела, потому что наш отец готовил ей ту же мрачную судьбу, что и мне...
На лице Симона снова появилось выражение озабоченности. Что это могла быть за судьба? И что это был за отец, дочери которого жили в страхе перед ним и радовались тому, что навсегда сбежали из его дома? Елена мало рассказывала о своей жизни в Эфесе, но Симон знал, что у её отца, Продикоса, были похотливые и противозаконные намерения по отношению к ней. При этом он, по общему мнению, являлся одним из самых богатых людей Ионии, и были те, кто утверждал, что он использовал тёмную магию, чтобы разбогатеть.
Симон пропустил два или три других кратких послания и перешёл к самому последнему, которое пришло более четырёх месяцев назад.
...Сенатор Юний обеспокоен. Он пытается скрыть это, Симон, но среди слуг ходят слухи, что он боится Сеяна, который, предположительно, был союзником тех, кто хочет восстановить республику. Юний опасается, что Сеян, на которого Тиберий почти полностью возложил управление империей, на самом деле замышляет сам стать императором и, возможно, даже использует тёмную магию для достижения этой цели...
Вот оно — снова «тёмная магия». Слишком большая часть его жизни в последнее время, размышлял Симон, была связана с тёмной магией. Конечно, выросший в своей родной Самарии, он с детства знал о таких вещах. Но только после того, как его наставник Досифей спас его из римской школы гладиаторов, он узнал о них из первых рук...
Задумчиво нахмурившись, он встал, сунул пергаменты обратно в сумку на поясе, и в сгущающихся сумерках зашагал вниз, по продуваемому всеми ветрами склону, к руинам.
Под бледным светом звёзд и растущего серпа луны Симон вернулся к заброшенным руинам и прошёлся по немногим нетронутым комнатам, оставшимся от того, что столетия назад было дворцом царя Дария. Здесь в строгой простоте, жил маг Дарамос и его немногочисленные ученики тоже были вынуждены жить тут, получая всё необходимое из близлежащей деревни от благочестивых поклонников великого Владыки Мазды и бога огня Атара. Странное место для жизни — уже не в первый раз подумал Симон. И всё же годы, проведённые им здесь и в других частях Парфии, были совсем не скучными.
— Симон, это ты?
Он повернулся и увидел приближающуюся к нему фигуру с факелом. Это был юный ученик Досифея — парень лет пятнадцати, одетый в расшитую символами мантию, обычную для всех, кто учился под руководством Дарамоса.
— Да, Менандр? В чём дело?
— Наставник желает поговорить с тобой, Симон. Он ждёт в своих покоях.
Симон озадаченно нахмурился. Не в привычках Дарамоса было искать разговора после дневных занятий, когда он обычно уединялся в своей комнате или отправлялся в одинокие странствия по холмам.
— Он сказал, чего хотел?
Менандр покачал головой. В свете факела его тёмные глаза, казалось, загорелись любопытством.
Симон повернулся и зашагал по длинному коридору, потолок которого был почти полностью открыт небу. В конце коридора он подошёл к занавешенному дверному проёму и отвёл ткань рукой, входя внутрь. Комната, в которую он вошёл, была большой, но совсем без мебели, если не считать очень низкого стола и убогого соломенного тюфяка. На дальней стене, рядом с широким открытым окном, горел одинокий факел, а в центре на полу, лицом к нему стоял маг Дарамос.
Сколько бы Симон ни встречал наставника, он никак не мог к нему привыкнуть. Дарамос был самым странным человеком, которого он когда-либо видел, — ростом едва ли в четыре фута, чрезвычайно коренастый, с удивительно широкой и приплюснутой головой, довольно большой по сравнению с его ростом. У него был широкий безгубый рот, плоский нос и слегка заострённые уши. Его кожа, обычно сероватая при дневном свете, в мерцающем свете факела казалась слегка зеленоватой. Несмотря на такую странную, даже гротескную внешность, его большие миндалевидные глаза сияли из-под морщин на лице с выражением спокойной мудрости и тихого юмора, и Симон, увидев их, сразу же успокоился.
— Садись, Симон. — Голос наставника был глубоким, обладавшим почти нечеловеческим тембром, но в то же время странно мягким.
Молодой человек повиновался и сел, скрестив ноги, лицом к низкому столику. Дарамос уселся напротив него, сгорбившись и кутаясь в складки своего плаща, как будто у него не было костей. Симон, как и много раз прежде, задался вопросом: был ли его странный наставник в полной мере человеком? До него доходили слухи, что один из предков Дарамоса вышел из глубин Персидского залива, чтобы сочетаться браком с женщиной из Элама.
— Вы хотели меня видеть, наставник?
— Да, Симон. Настало время. Завтра ты должен отправиться в своё долгое путешествие обратно в Рим.
— Рим? Но почему?.. — начал Симон.
— Потому что там творятся тёмные дела — дела, которые я почувствовал в последнее время. Думаю, ты тоже это ощутил, Симон. Поднимаются силы, которые угрожают всему человечеству, и их центр в настоящее время находится в Риме. Настало время тебе начать использовать всё то, чему ты здесь научился. Сегодня вечером ты должен собрать свои пожитки и утром отправиться в путь. Карбо объяснит тебе, почему.
— Карбо? Но он ещё не вернулся из Рима.
— Он появится с рассветом.
Симон почувствовал волнение. Он подумал о Елене — прекрасной Елене, с волосами цвета ночи, алебастровой кожей и глазами, похожими на тёмные озёра, в которых отражаются звёзды Вселенной, сияющие обещанием чего-то большего, чем земные радости. Годы превратили её в сон, или она действительно была такой, какой он её помнил? Скоро он узнает!
Дарамос прикрыл глаза, затем медленно открыл их вновь.
— Да, твоя Елена, — сказал он. — Однажды ты увидишь её снова.
Симон почувствовал озноб.
— Как вы узнали?..
— Нетрудно уловить мысли такой интенсивности. Ты увидишь её, но должно пройти много времени.
— Да, конечно. Путь до Рима долог — месяцы... — Симон наклонился вперёд, его глубоко посаженные глаза горели ещё ярче в свете факелов. — В последнее время, наставник, я чувствую тёмные страхи, подобные бесформенным кошмарам. Что это такое? Иногда я ощущаю их как чёрную стену, стоящую между мной и Еленой, и задаюсь вопросом, увижу ли её снова? В такие моменты я боюсь потерять её, как боялся бы смерти.
— Человек может потерять только то, за что цепляется, — ответил Дарамос.
— Да, вы часто говорили мне это. И всё же Досифей предупреждал меня, что может пройти ещё много лет, прежде чем для нас с Еленой настанет время встретиться снова. Именно его магия свела нас вместе — преждевременно, как он утверждает.
— И поэтому ты боишься потерять её. Послушай, Симон из Гитты, ты и Елена не можете потерять друг друга, как ночь не может потерять день. Разве Досифей не говорил тебе много раз о твоей истинной природе?
— Да, мы с Еленой — Истинные Духи, предназначенные друг для друга вне времени и материальности. Более того, мне казалось, что я почувствовал эту истину, когда был с Еленой, хоть и знаю, что мы всего лишь люди. И всё же Досифей считает, что я должен потерять её — будто бы наше воссоединение каким-то образом несёт в себе опасность.
— Не обращай внимания на Досифея. Он прожил меньше семидесяти лет — меньше лет, чем я видел десятилетий. Ты не можешь потерять свою Елену, и ваше воссоединение с ней произойдёт тогда, когда это будет предначертано судьбой, не раньше и не позже. Что касается опасности — без неё мир потерял бы свою привлекательность в глазах Бога и Богини, для которых он был создан. Более того, именно ты создаёшь этот мир, Симон — ты, я, и многие другие. Мы всего лишь временные формы, в которых Единый остаётся неизменным. И мы создаём для него этот мир, полный опасностей, потому что именно это доставляет удовольствие ему — и нам.
— А как же боль и ужас?
— Да, и это тоже.
Cимон нетерпеливо поднялся, качая головой. Он уже слышал всё это раньше — концепции, порой до боли знакомые, но, несомненно, безумные.
— Завтра я уезжаю в Рим, о Дарамос. Я надеюсь, что римляне уже забыли, какую роль я сыграл в разрушении их арены в Фиденах и сожжении Целийского холма, хоть и сомневаюсь в этом.
— Это не имеет значения, Cимон. Если ты будешь практиковаться в искусстве, которому я тебя обучил, тебя никто не узнает.
— Тогда каковы будут указания для меня?
— Тебе они не понадобятся. Ты отправишься в Рим с целью, которую определишь только ты сам.
Озадаченный, Cимон коротко поклонился, затем вышел из комнаты и направился по тёмному коридору в свою комнату, чтобы собрать немногочисленные пожитки.
В тяжёлой бесформенной тишине чувствовался страх — осознание древней угрозы, вновь пробуждающейся в тенях Древней Ночи.
Казалось, что он стоит на тёмной равнине. Над ним мерцали холодные звёзды и тонкие рожки полумесяца. Потом каким-то образом звёзды превратились в зеркальный блеск прекрасных тёмных глаз, небесных и вечных, а луна — в диадему, украшающую локоны, чёрные, как ночь, и столь же необъятные. Он ощутил, как в его душе странным образом смешались ужас и экстаз.
Мы встретились и расстались навсегда, Симон из Гитты.
Он затаил дыхание в вечной тишине, напрягаясь, чтобы услышать этот тихий, но в то же космический голос в своём разуме — голос, такой знакомый и в то же время столь непохожий ни на один голос Земли:
Мы расстаёмся, но никогда не сможем потерять друг друга, ибо в своё время, через много эонов, встретимся вновь. Вечно это обещание, и оно же — исполнение, навеки и сквозь все бесконечные изменения…
Тьма немного рассеялась, и он увидел, что стоит у бассейна в перистиле особняка сенатора Юния в Антиуме. Но тишина была столь же гнетущей, как и прежде, и странные тени и страхи, казалось, обступили его со всех сторон.
Затем он увидел её, полулежащую на кушетке у края тёмного бассейна напротив него. Она была так же прекрасна, какой он её запомнил, но в её позе чувствовалась какая-то томность, а тончайшее белое одеяние, что было на ней, напоминало о могильной бледности. Её белизна резко контрастировала с окружающими тенями — тенями, которые, казалось, всё плотнее смыкались вокруг неё, шелестя, точно чудовищные крылья. Его охватил ужас, и он вскрикнул:
— Елена!
Его голос звучал приглушённо, будто он стоял в тесной гробнице. Тёмные глаза женщины были открыты и печально смотрели на опускающиеся тени, которые быстро окутывали её.
— Елена!
Его разбудил собственный крик. Cимон обнаружил, что сидит, выпрямившись, на тюфяке в своей маленькой комнате. Воздух был неподвижен, первые лучи рассвета проникали сквозь открытое окно. В окружающем воздухе всё ещё витали отголоски ночного кошмара — ему всё ещё казалось, что он слышит удары тёмных крыльев.
Но он действительно слышал это! Обернувшись, Симон увидел большую чёрную птицу, с хлопаньем крыльев опустившуюся на широкий подоконник.
— Карбо! — воскликнул Cимон. — Ты вернулся!
Он быстро поднялся в холодном воздухе, надел свою тёмную тунику и пояс, затем зажёг масляную лампу. Ворон запрыгнул в комнату и опустился рядом с ним на грубый деревянный стол. Cимон увидел, что на шее птицы нет привычного маленького мешочка со свитками. Внезапно он ощутил укол дурного предчувствия.
— Тёмная птица, почему ты не несёшь никаких посланий? — спросил он. Затем, понизив голос, добавил более напряжённым тоном: — Карбо, что с Еленой? Говори!
Ворон, казалось, колебался. Его правый глаз смотрел на Cимона, как сверкающая бусинка жемчуга. Затем он отчётливо каркнул:
— Морта!
Симон выхватил свой гладиаторский нож и яростно полоснул птицу. Ворона спасла лишь его сверхъестественная быстрота. С пронзительным криком ужаса птица, отчаянно хлопая крыльями, вылетела обратно в окно, навстречу серому рассвету.
— Нет! — снова закричал Симон, швыряя свой бесполезный клинок вслед быстро исчезающему ворону. Затем, резко развернувшись, он внезапно столкнулся с приземистой фигурой Дарамоса в мантии, стоявшего в дверном проёме.
— Это правда, — тихо сказал маг.
Ненависть и ярость исказили залитое слезами лицо Симона. Его руки сжимались и разжимались, и он шагнул вперёд, намереваясь разорвать Дарамоса на части, но затем, взглянув в глаза наставника, такие спокойные, мудрые и печальные, он понял, что не сможет. Его гнев улетучился, оставив только ледяную муку растущего горя и отчаяния.
— А сейчас ты должен отправиться в Рим, — сказал Дарамос, — ибо цель твоего путешествия теперь ясна для тебя.
II. Антиум
…А вы,
Чудовищные формы, — что вы, кто вы?
Ещё ни разу Ад, всегда кишащий
Уродствами, сюда не высылал
Таких кошмаров гнусных, порождённых
Умом Тирана, жадным к безобразью;
Смотря на эти мерзостные тени,
Как будто бы я делаюсь подобен
Тому, что созерцаю, — и смеюсь,
И глаз не отрываю, проникаясь
Чудовищным сочувствием.
Шелли. «Освобождённый Прометей». Перевод К. Бальмонта
Смотритель Амброний тихонько поднялся со своей постели и снял крышку с маленькой масляной лампы, которую он всегда зажигал на ночь. Он слышал, как за стенами заброшенного особняка поздний весенний дождь стучит по каменным плитам, а вдали раздавались глухие раскаты грома.
Худощавый старик осторожно прокрался из своей комнаты в атриум, и свет лампы заиграл на его лысеющей голове и в бегающих глазах. Он зажёг прикреплённый к стене факел и напряжённо оглядел большое пространство с колоннами. Что-то было неправильно. Хотя он не слышал ни звука, Амброний провёл в этом доме достаточно много лет, чтобы почувствовать, если что-то идёт не так.
Внезапно, испытав дурное предчувствие, он понял, в чём дело: стук дождя по черепице звучал громче, чем следовало бы, потому что дверь в перистиль была слегка приоткрыта.
— Амброний, не кричи, это я, Симон из Гитты.
Старик в ужасе обернулся и увидел, что всего в нескольких футах от него из тени появился человек в тёмном плаще. Капюшон мокрого плаща был откинут, открывая моложавое, но угловатое лицо, на котором пристально горели глубоко посаженные глаза.
— Симон! Что... как?..
— Я вернулся из Парфии, чтобы узнать о том, что случилось с Еленой.
— Но как тебе удалось проникнуть сюда? У каждой двери стоит стража.
— Они должны были хотя бы увидеть меня, чтобы остановить. Тот, что стоял у задних ворот, задремал; я пошептал ему на ухо, и его сон стал ещё крепче. Он проснётся на рассвете, ничего не помня.
Снова прогремел гром, и Амброний вздрогнул. Очевидно, Симон научился в Парфии странным вещам.
— Пойдём, — сказал он, вынимая факел из держака. — В моей комнате нет окон — мы можем поговорить там.
Войдя внутрь, Симон оглядел довольно просторное помещение, пока Амброниус закрывал дверь и ставил факел на место.
— Это была спальня твоего хозяина, — произнёс он.
— Да, но ему больше не доведётся ею пользоваться. Сенатор Юний был сослан на Лесбос по сфабрикованному обвинению, после его участия в заговоре Сеяна против императора; его домочадцы предпочли разделить с ним изгнание. Тиберий конфисковал всё его имущество, и я, как главный управляющий Юния, остаюсь здесь, в Антиуме, лишь до тех пор, пока этот особняк не будет продан.
— Сенатору повезло, — сказал Симон. — Я слышал в Риме, что большинство тех, кто участвовал в этом заговоре, были заключены в тюрьму или казнены.
Амброний кивнул и, поставив лампу на стол, сел.
— Мне так жаль Елену, Симон, — сказал он, положив руку на плечо молодого человека. — Все мы знали, насколько вы сблизились здесь.
Симон сел на стул напротив старого управляющего. В его глазах не было печали, только мрачная твёрдость.
— Расскажи мне всё, — попросил он.
Амброний глубоко вздохнул.
— Ты знаешь, что у Юния не было от меня секретов, — начал он. — Несколько раз я был с ним, когда он и несколько других выдающихся римлян встречались с Сеяном в его особняке на Палатинском холме. Ты, Симон, разумеется, знаешь, насколько мой господин предан делу свержения жестокого правления Августов и восстановления республики.
— Он часто говорил об этом моему наставнику Досифею, — кивнул Симон.
— Я помню. Досифей однажды даже участвовал в заговоре...
— Ты должен помнить, что его тёмное магическое вмешательство привело к уничтожению Целийской части Рима в пожаре и вынудило меня бежать с ним в Антиум и, в конечном итоге, в Парфию. Но я пришёл сюда, чтобы узнать о Елене. Избавь меня от подробностей.
Амброний вздохнул.
— Тёмная магия — похоже, она, как пропитанная ядом нить, тянется через все наши судьбы! Ибо Сеян в конце концов тоже прибегнул к чёрному искусству в своём заговоре против Тиберия.
— Что? Сеян?..
— Да. Мой хозяин был встревожен, узнав об этом — ты ведь помнишь, как он о том же самом спорил с Досифеем. Более того, он постепенно начал подозревать, что Сеян вовсе не заинтересован в восстановлении республики, а только в том, чтобы стать императором вместо Тиберия. Похоже, что бывшая императрица Ливия серьёзно занималась магией и собрала солидную библиотеку древних книг по этому предмету. По словам Сеяна, она использовала эти тёмные знания, чтобы уничтожить некоторых врагов своего сына Тиберия и таким образом проложить ему путь к власти. Тиберий, столь же подозрительный и мстительный, как сама Ливия, отплатил ей тем, что лишил её всякой власти и, в конце концов, заключил под домашний арест. Для него такое было весьма типично, как в отношении друзей, так и врагов. По иронии судьбы, он доверял только Сеяну, передавая ему всё больше и больше власти, и когда наконец растущие страхи безумного императора заставили его искать уединения на острове Капри, именно Сеян остался заниматься делами в Риме. Сеян хвастался, что именно его колдовство разожгло страхи Тиберия и заставило императора искать уединения и безопасности вдали от Рима — ведь после заключения Ливии Сеян утверждал, что обнаружил её коллекцию тайных книг и решил овладеть зловещими искусствами, о которых в них рассказывалось. Более того, он обратил их против самой Ливии, заявив, что не только стал причиной её смертельной болезни, но и заключил её душу в тело ласки, которую он теперь использует в качестве своего фамильяра. Я сам слышал, как Сеян рассказывал об этом сенатору Юнию и в то время считал, что этот человек стал таким же сумасшедшим, как сам Тиберий. Три года назад умерла Ливия, и после этого могущество Сеяна росло не по дням, а по часам. Его власть в Риме была абсолютной, за всеми следили шпионы, и одного слова этого человека в Сенате было достаточно, чтобы обречь на гибель любого из его врагов, какими бы богатыми или могущественными они ни были. Всё очевиднее становилось его дерзкое стремление стать императором, и я часто указывал на это своему господину, но надежда сенатора на восстановление республики была так сильна, что он продолжал обманывать себя, полагая, что Сеян тоже хочет этого. Затем, менее года назад, хвастливая и уверенная манера поведения Сеяна постепенно начала сменяться нервной молчаливостью. Он становился всё более подозрительным и раздражительным. И вот однажды, когда мы с моим господином и несколькими другими людьми собрались в доме Сеяна, на нас внезапно нахлынуло чувство подавленности и напряжения, столь же осязаемое, как холодный туман. Я ощутил ужас, как будто какое-то чудовищное злое существо незаметно появилось среди нас, и знаю, что все остальные чувствовали то же самое. Комната, казалось, слегка завибрировала, так что лампы и статуи задребезжали и закачались, и вдруг большая кушетка, на которой сидело несколько человек, развалилась, и все они растянулись на полу. Напряжение сразу же исчезло, и некоторые даже рассмеялись, будто всё это оказалось отличной шуткой, но Сеян был бледен, как призрак, и вскоре нашёл предлог прервать нашу встречу. Когда он выводил нас из дома, большая серая ласка внезапно пробежала между нами, издавая звуки, похожие на пронзительный смех. Сеян так побледнел, что мне показалось, будто он сейчас упадёт в обморок, и невольно вспомнил его рассказы насчёт Ливии. После этого мы реже виделись с Сеяном, но в один из последующих дней сенатор Юний поделился со мной своими опасениями, что этот человек действительно сходит с ума. Похоже, что после званого ужина, последовавшего за жуткими событиями в его доме, Сеян поговорил о них с моим хозяином наедине. Он утверждал с явной нервозностью, сквозившей в каждом его слове и жесте, что Тиберий заподозрил заговор против себя и нанял могущественного колдуна, чтобы тот выяснил его природу и боролся с ним. Присутствие этого колдуна мы и почувствовали тогда в комнате перед тем, как рухнула кушетка; более того, этот колдун вывел душу Ливии из-под контроля Сеяна и сделал ласку собственным фамильяром. И теперь, сказал Сеян, мстительная императрица работает против него, рыщет и шпионит по ночам в его особняке, шныряет и хихикает, не давая ему покоя.
— Всё это, конечно, интересно, — перебил его Симон, — но какое отношение это имеет к Елене?
— Я как раз подхожу к этому. Сеян сказал моему хозяину, что он послал шпиона на Капри и таким образом узнал о колдуне, которого недавно нанял Тиберий. На самом деле, этот человек сам пришёл к императору и предложил свои услуги. Он был из Эфеса, города, столь же богатого тёмной магией, как Египет зерном, и звали его Продикос.
— Продикос! — воскликнул Симон. — Но ведь так звали отца Елены?..
— Да. Это он и есть.
Симон задумчиво нахмурился.
— Елена как-то говорила мне, что он занимался магией, но... колдун?
— Самый могущественный в Эфесе, если верить тому, что рассказывал Юний. Сеян смертельно боялся этого человека, и не без оснований, судя по тому, что последовало за этим. Мой господин получал об этом всё меньше сведений, потому что со временем Сеян становился всё более молчаливым и замкнутым. Однако я узнал от одного из его доверенных слуг, что Сеян совершал сложные магические обряды, чтобы защитить себя от тёмных сил, которые, как он полагал, были направлены против него. Однажды, в начале октября прошлого года, как рассказал мой информатор, Сеян совершал жертвоприношение перед статуей, изображавшей его самого, как вдруг из неё внезапно повалили клубы тёмного дыма. Он поспешно приказал снять с фигуры голову, после чего из полой статуи на него бросилась огромная чёрная змея. Её едва успели убить, и оказалось, что это чрезвычайно ядовитая змея африканского происхождения. В другой раз та же статуя была найдена с верёвкой для удавления, обмотанной вокруг шеи. Очевидно, кто-то проникал в дом незамеченным, проделывая все эти трюки, чтобы запугать Сеяна, и прекрасно справлялся со своей задачей. В конце концов Сеян, в попытках защититься, рискнул прибегнуть к сложному магическому ритуалу. Он где-то раздобыл древнюю статую Фортуны, изготовленную много веков назад, во времена правления Сервия Туллия, царя Рима, и совершил перед этой статуей тёмное жертвоприношение, направленное на то, чтобы помешать своим врагам и уничтожить их.
— Да, Искушение Фортуны, — пробормотал Симон, — чрезвычайно могущественный и опасный ритуал, доступный только для наиболее искусных адептов.
Амброний пристально посмотрел на него.
— Вполне возможно, поскольку что-то явно пошло не так. Статуя заговорила с Сеяном глухим тихим голосом, возвещая о его неминуемой гибели, а затем отвернулась от него на своём пьедестале, встав лицом к стене. Сеян был в ужасе. На следующий же день он отправился в Антиум и преподнёс статую в дар моему господину, надеясь тем самым отвести от себя беду. Разумеется, в то время мы не знали его мотивов — он назвал эту вещь семейной реликвией и выразил желание, чтобы сенатор Юний принял её в знак крайнего уважения. Лишь через несколько дней мне рассказали о чудовищном ритуале, проведённом Сеяном, и к тому времени он уже был мёртв. Никакие ухищрения не спасли его от неминуемой гибели. Рок настиг его внезапно, в виде обличительного письма от Тиберия в Сенат. Без предупреждения Сеяна отвели в тюрьму, и ещё до наступления вечера он был казнён. Его труп сбросили с Гемониевой террасы и оставили лежать на улице в течение трёх дней, на потеху и издевательства толпы, прежде чем выкинуть в Тибр. Как ни стремительна была гибель Сеяна, похоже, что Тиберий и нанятый им чародей планировали это в течение некоторого времени, одурманивая разум сенатора с помощью колдовства и ужаса, и постепенно отстраняя его друзей от власти. И теперь Тиберий начал мстительную чистку своих врагов, которая оказалась ещё более ужасной, чем та, которую устроил Сеян. Имущество десятков людей, знакомых с Сеяном лишь случайно, было конфисковано и продано, десятки подозреваемых в участии в заговоре против императора были убиты, ещё десятки были заключены в тюрьму или сосланы. Всю семью Сеяна казнили, причём палач сначала изнасиловал его маленькую дочь, потому что по закону нельзя предавать смерти девственницу. И в разгар всей этой безумной кровавой суматохи отец Елены, Продикос, однажды вечером пришёл с несколькими преторианскими гвардейцами в этот самый особняк, требуя, чтобы мы выдали Елену и её сестру Илиону.
Симон вцепился в край стола.
— Почему? Как он узнал?
— Очевидно, возвращение его дочерей было платой, которую он потребовал от Тиберия за предотвращение заговора. Многие друзья Сеяна бывали здесь и знали о двух сёстрах — возможно, кто-то из них проболтался. Или, может быть, Продикос обнаружил их присутствие здесь с помощью своей собственной магии. Думаю, он был способен на это — я почувствовал вокруг него ауру мрачной угрозы.
— И... и тогда?
— Они ворвались внутрь. Мы не смогли их остановить, и в любом случае у них было письменное разрешение императора. Елена и Илиона находились в перистиле и были застигнуты врасплох; я никогда не забуду выражение шока на их лицах. Илиона в ужасе упала на колени, бедная девочка! Но Елена, оправившись от первого потрясения, поднялась, посмотрела отцу в лицо с гордым гневом и воскликнула:
— Чудовище, ты не добьёшься своего!
Затем, прежде чем кто-либо успел пошевелиться, она схватила острый стилус, которым писала, и вонзила его себе в сердце.
Симон вздрогнул и обхватил лицо обеими руками. Когда он наконец снова поднял голову, в его глубоко посаженных глазах горел мрачный огонь.
— Расскажи мне остальное, — сказал он напряжённым, но ровным голосом.
— Продикос забрал Илиону — двое стражников унесли её, потерявшую сознание. Он ушёл, едва взглянув на Елену, которая лежала мёртвой у бассейна в перистиле.
— Она будет отомщена, — пробормотал Симон. — Скажи мне, что ты знаешь об этом Продикосе?
— Больше мне ничего не известно, кроме того, что он, как говорят, вернулся в Эфес со своей оставшейся в живых дочерью. Симон, какой отец мог бы...
Симон резко поднялся.
— Благодарю тебя, Амброний. Есть ещё кое-что, что ты можешь сделать для меня, если захочешь.
Старый слуга тоже поднялся, в его глазах была печаль.
— Я сделаю для тебя всё, что смогу.
— Хорошо. Покажи мне статую Фортуны, которую Сеян подарил твоему хозяину.
Амброний некоторое время молча смотрел на молодого человека, затем взял лампу и жестом пригласил его следовать за собой.
Они пересекли широкий атриум и поднялись по лестнице на верхний этаж дома. В конце коридора Амброний остановился, чтобы отпереть дверь, затем провёл Симона в маленькую захламлённую комнату. Какое-то время старый слуга рылся в куче пыльной мебели и безделушек у дальней стены.
— Вот она, — сказал он через мгновение, указывая пальцем.
Симон шагнул вперёд и осторожно поднял предмет. Он был около двух футов в длину — женская фигура в мантии, со строгим выражением лица, вырезанная из тёмно-серого камня. Он почувствовал в ней ауру древней таинственности — загадочности и, возможно, даже некоторой угрозы...
Симон натянуто, почти свирепо улыбнулся, глядя в лицо изображению. Тёмная Фортуна. Это было уместно. Он отправится в Эфес, неся с собой тёмный жребий.
— Спасибо тебе, Амброний, — пробормотал он, и в его голосе прозвучали зловещая дрожь. — Я приехал в Рим в поисках цели, и теперь, думаю, нашёл её.
— Симон... — Старик, казалось, колебался. — Симон, в твоей душе ненависть. Я помню, что однажды, после разрушения арены и Целийского холма, ты поклялся, что никогда больше не будешь иметь ничего общего с подлинным колдовством...
— Это было раньше. Взгляд Симона был затуманенным, отсутствующим, как будто он вглядывался в далёкие тёмные глубины. — Это было раньше...
III. Эфес
Что шевелится в этом храме сумрачном,
Тревожит пыль, вдыхает затхлый воздух
И стонет по ночам, живых тревожа слух,
Безумное, на холме демонов оскверненном?
Фантина, «Шуб-Ниггурат»
Белые стены и колонны города окрасились в алый цвет заката, когда вёсла корабля медленно несли его по узкой гавани к причалам. Симон, облокотившись на носовой фальшборт, пристально смотрел вперёд. Тёплый морской бриз нежно трепал его чёрные локоны и складки тёмной туники.
Эфес, стены которого окрашены в красный цвет, словно кровью, а за ним, величественный даже на большом расстоянии, многоколонный храм великой Матери-Земли, которую греки называли Артемидой...
Но его мысли были заняты вовсе не архитектурными чудесами. Это был город его врага, колдуна Продикоса, отца Елены. Воспоминания о ней не давали покоя его душе после долгих месяцев путешествия из Парфии в Италию и наконец сюда, и всё же он испытывал сейчас другое чувство, которое никогда не успокоится, пока не свершится месть.
Елена — сейчас она казалась почти нереальной, достаточно далёкой, чтобы о ней можно было вспоминать спокойно. Он задумался, какой могла бы оказаться его жизнь, сумей они воссоединиться, и обнаружил, что не может себе этого представить. Чего, в конце концов, он хотел от неё? Брака? Детей? Нет, ничего из этих бессмысленных вещей, составляющих вечный мрачный водоворот бесчисленных человеческих жизней, поколение за поколением. Его любовь к Елене не имела ничего общего со всем этим. То состояние, когда он был с ней, являлось совершенством само по себе, превыше любых мечтаний и стремлений — и всё же в то же самое время оно каким-то образом содержало в себе обещание грядущего блаженства превыше любых земных благ. К чему это могло привести, он никогда не узнает...
Его размышления были прерваны звуком удара корпуса корабля о каменный пирс. Не дожидаясь, пока матросы пришвартуют корабль или уберут сходни, Симон ухватил свой небольшой узел с пожитками, легко перелез через борт и, преодолев небольшое расстояние до причала, быстро зашагал прочь, сквозь толпу у причала.
— Симон!
Он обернулся и с изумлением узнал спешащего к нему Менандра. Юноша был одет в простую греческую тунику, а рядом с ним шёл седобородый Досифей с вороном Карбо, сидящим у него на плече.
— Баал! — выругался Симон. — Как... что ты здесь делаешь?
— Дарамос сказал нам, что ты прибудешь сегодня, — сказал Досифей.
— Боги! И как он узнал?
— Тебе ли спрашивать, Симон? Дарамос многое знает. И сейчас он хочет поговорить с тобой. Следуй за нами.
— Ты хочешь сказать, что он здесь?
— Да, в некотором роде. Пожалуйста, идём скорее.
Симон покачал головой.
— У меня нет желания видеть Дарамоса — никогда больше.
— Он говорит, что это очень важно.
— Не настолько важно, как то, что я должен сделать.
Досифей пристально вгляделся в мрачное лицо своего бывшего ученика.
— Тогда, по крайней мере, пойдём со мной и Менандром. Нам нужно поговорить.
Симон коротко кивнул, закинул свой узел на плечо и последовал за ними по широкой улице с колоннадами, которая вела от гавани в центр многолюдного города. Вскоре они подошли к гостинице, которая выглядела довольно большой и удобной. Слуга провёл их в заднюю комнату, отгороженную занавесками, где стояли грубый деревянный стол и несколько табуретов.
— Садись, Симон. Нам нужно многое тебе рассказать.
Вошли служанки, принявшись расставлять на столе блюда с фруктами, мясом и чечевичной похлёбкой. Симон понял, что проголодался; он сел и без лишних слов разломил хлебец. К нему присоединились остальные. Ворон спрыгнул с плеча старого Досифея, принявшись расхаживать с важным видом и поклёвывать съестное.
— Я знаю, зачем ты пришёл, — сказал Досифей, когда слуги ушли. — Дарамос догадался об этом. В том, что ты собираешься сделать, Симон, кроется большая опасность.
— Дарамос солгал мне. Он сказал, что я снова увижу Елену.
Глаза старого адепта сузились, он наклонился вперёд.
— Ты увидишь её, Симон. Когда наступит время, она снова придёт к тебе
Симон нетерпеливо фыркнул.
— Принесите вина! — крикнул он слугам, затем вновь вернулся к разговору. — Я расскажу тебе, Досифей, чему я научился в Риме. Но не надейтесь, что вам удастся уговорить меня вернуться с вами в Парфию. У меня здесь много дел.
— Думаю, я знаю, чему ты научился. Вычищение врагов Тиберия не является секретом, и Карбо недавно принёс мне ещё одно сообщение от сенатора Юния, которого отозвали из ссылки на Лесбосе под домашний арест в Риме. Сенатор рассказал мне о Продикосе и его дочери, и гораздо больше я выяснил здесь, в Эфесе.
Симон перестал есть.
— Что ты узнал о Продикосе?
— Многое, Симон, но главным образом то, что в этом городе, известном своими колдунами, он самый могущественный и страшный из всех.
Вошла служанка с амфорой вина, и Досифей замолчал. Когда она ушла, Симон наполнил свой кубок.
— Продолжай, — сказал он.
— У Продикоса имелось несколько детей от разных рабынь, но все они были сыновьями, за исключением Елены и Илионы. Этих сыновей он давным-давно продал в рабство, но дочерей оставил себе — как оказалось, с дурными намерениями. Симон, Продикосом движет не просто кровосмесительная страсть. Он хочет заставить Илиону присоединиться к нему в чудовищном ритуале, который высвободит силы, невиданные этому миру с тех пор, как он вышел из последней великой тьмы Предвечной Ночи.
Симон осушил свой кубок, поставил его на стол и снова наполнил.
— Откуда ты всё это знаешь?
— Дарамос многое выяснил после того, как ты покинул Персеполис. Поверь мне, Симон! Именно такой была судьба, которую уготовил для неё отец Елены; она спаслась единственным доступным ей способом, и хорошо, что она это сделала! Но теперь Илиону ждёт та же чудовищная участь.
Симон продолжил есть.
— Какая?
— Обряд Зачатия и Умерщвления — акт симпатической магии, который заставит семя Звёздного бога соединиться с Великой Матерью, тем самым породив ужасное отродье, которое сокрушит этот мир.
Симон напряжённо сжал свой кубок. Он невольно вздрогнул, когда вспомнил, что читал о таком чёрном ритуале в «Sapientia Magorum» древнеперсидского мага Останеса.
— Боги Аида! Как мог родной отец девушки даже подумать о таком извращённом безумии?
Досифей глубоко вздохнул.
— Возможно, он больше не является её подлинным отцом, Симон. Разве ты не читал о Саккуте, царе Ночи, и его злом Повелителе?
Симон почувствовал, как по спине у него пробежали мурашки. Саккут, царь, слуга Кайвана, Звёздного бога — два злобных существа, проклятые древними пророками, но всё ещё тайно почитаемые колдунами в его родной Самарии...
— Чародеи Ахерона, Стигии и ещё более древних цивилизаций знали их под другими именами, — продолжал Досифей. — Для народов первобытного Аттлума они были Коссутом и Ассатуром. Говорят, что каждую тысячу лет Саккут пытается уничтожить цивилизацию, и что ему это удаётся, если только не использовать могущественную магию, чтобы остановить его. Именно он погрузил мир в Предвечную Ночь после катаклизмов в Атлантиде и Хайбории. И чтобы положить начало таким временам, его учитель Кайван, который обитает среди звёзд вблизи Ока Тельца*, посылает на землю своё семя, чтобы соединиться с Великой Матерью, тем самым позволяя ей порождать Тысячи Мерзостей, которые захлестнут мир.
* Альдебаран. Из-за своего расположения в созвездии Тельца (Небесного Быка) именовался Оком Тельца (Oculus Tauri, лат.).
— Но... какое отношение всё это имеет к?..
— К Продикосу? Послушай, Симон. Пятнадцать лет назад Продикос отправился в Сарды, чтобы принять участие в празднестве в честь Кибелы. Он был там, когда произошло великое землетрясение, унёсшее жизни десятков тысяч людей в городе и окрестных поселениях. Ты был тогда ещё ребёнком.
Симон кивнул.
— Я помню. Мне было восемь лет. Об этом много говорили даже в Самарии.
— Несколько лет спустя Дарамос догадался, что это событие означало возвращение Саккута в этот мир — и вскоре после того, как ты покинул Персеполис, его прорицания открыли ему, что тёмный дух Саккута вселился в тело не кого иного, как Продикоса из Ионии. Я разговаривал со многими здесь, кто помнит, как изменился характер этого человека после его возвращения из Сард. Именно тогда он продал своих сыновей в рабство. Кроме того, он всё чаще и чаще приносил жертвы в великом храме Артемиды, которая, в конце концов, является всего лишь аватарой Кибелы, Великой Матери, и его состояние весьма приумножилось, а через несколько лет Продикос сделался самым богатым человеком во всей Ионии. И в итоге он стал верховным жрецом самого храма Артемиды — возможно, обретя самое высокое положение, которое только мог предложить Эфес. Итак, теперь, Симон, ты видишь, с каким врагом мы столкнулись.
— Не «мы», Досифей. Продикос принадлежит только мне.
— Не будь опрометчивым! Это опасность, с которой мир не сталкивался по меньшей мере тысячу лет. Послушай, и я расскажу тебе остальное из того, что узнал Дарамос. Много веков назад, ещё до разрушения Хайбории, в диких дебрях нынешней Сарматии на землю упал огненный камень под названием Аджар-Алазват — семя Звёздного бога. В течение многих лет ему поклонялись в храме, построенном для него чародеями, его зловещая сила опустошала окружающие земли, пока наконец благотворному колдовству не удалось разрушить то святилище и отправить камень обратно к звёздам. Однако там сохранились его остатки, которые столетия спустя стигийские чародеи извлекли из руин и отвезли на юг, в храм на вершине того, что сейчас известно как Сару Йери — Звёздная гора — в Понте. И там, в течение многотысячелетней Великой Ночи, последовавшей за уничтожением хайборийских народов, ему поклонялись тёмные адепты, дикари и демоны. Затем, более тысячи лет назад, хеттским чародеям вновь удалось предотвратить возвращение Саккута в этот мир. Тёмные адепты, бежавшие со Звёздной горы, принесли с собой Аджар-Алазват и установили его в святилище Матери-Земли в стране амазонок, неподалёку от того места, где сейчас находится Эфес. Страна процветала, и когда царь Крёз перестроил святилище в огромный храм, его состояние также неимоверно возросло. Почти четыреста лет назад человек по имени Герострат сжёг этот храм дотла, почувствовав его зловещую природу. Жрецы называли его безумцем, утверждая, что он сделал это только для того, чтобы его имя запомнилось навсегда, но в книге Останеса записаны истинные и благородные мотивы этого человека. Эфесцы отстроили храм, сделав его ещё более огромным, чем прежде, и воздвигли внутри него колоссальное изображение многогрудой Артемиды, в короне которой был сокрыт Аджар-Алазват — и там он покоится по сей день, и тысячи людей, сами того не подозревая, поклоняются ему.
Симон задумчиво нахмурился.
— Я слышал легенду о том, что первое изображение Артемиды Эфесской спустилось с неба. Но также говорят, что оно исходило от Юпитера, а не от лика Небесного Быка…
— А разве бык не является аватарой Юпитера? Поверь мне, Симон, то, что давным-давно упало на землю — это семя Кайвана, Звёздного бога.
— Но это безумие! Как великая Мать-Земля связана со звёздным существом?
— Вот какое: она тоже родом из звёздных пустот — с тёмной планеты Иадит, вращающейся вокруг Козьей звезды*. Она и чёрный Кайван являлись супругами на протяжении бесчисленных эпох, а Саккут был их слугой. Задолго до возникновения человечества Она пришла в этот мир и основала город Хараг-Колат в обширных пещерах далеко под южными пустынями Аравии — и там ждёт по сей день, с прислуживающими ей собственными бесчисленными демоническими отродьями, готовая возродиться снова.
* Капелла, звезда покровительствовавшая Вавилону. В Аккаде её называли звездой Мардука (Юпитера).
Симон отодвинул от себя еду и вино. Он больше не был голоден.
— Этот ритуал, который соединит звёздное семя с Великой Матерью — когда Продикос собирается провести его?
— Этой ночью, Симон. За три часа до рассвета, когда взойдут Око Тельца и Козья звезда, он откроет врата в Хараг-Колат и совершит отвратительный обряд.
— Тогда у меня есть работа. — Симон встал, порылся в своём узле и вытащил большой продолговатый предмет, завёрнутый в ткань.
— Оставь себе мои пожитки, Менандр. Если я не вернусь, они твои.
— Симон, подожди... — крикнул юноша.
Но прежде чем он или Досифей успели сказать что-либо ещё, молодой человек выскочил за занавешенный дверной проход и исчез в темноте.
Симон торопливо шагал по широкой улице в сгущающихся сумерках. Толпа поредела, и вдоль бесконечных колоннад горело множество факелов. Примерно через милю аллея заканчивалась у огромного театра в форме чаши, высеченного в склоне холма. Неподалёку отсюда, спросив дорогу, Симон нашёл небольшую библиотеку, открытую для публики, и вошёл внутрь.
— Мы скоро закрываемся, — сообщил ему учёный грек в длинной тунике.
Симон протянул мужчине несколько монет.
— Это не займёт много времени. Я хочу свериться с Sapientia Magorum. Здесь есть копия?
Мужчина кивнул и ушёл, вскоре вернувшись с объёмистым пожелтевшим свитком. Симон положил его на стол и развернул, немного удивляясь тому, с какой лёгкостью он достиг своей цели. Древняя книга Останеса являлась редкостью и во многих местах была запрещена. Найти её в Италии было почти невозможно, и даже в родной Самарии Симона это было бы непросто, но здесь, в пронизанном волшебством Эфесе, она оказалась легко доступной даже в публичной библиотеке.
Симон быстро нашёл формулу, касающуюся Искушения Фортуны, и переписал её на клочок пергамента. Затем, возвращая свиток бдительному библиотекарю, он спросил:
— Как мне найти дом Продикоса?
Грек нервно начертал в воздухе перед собой некий знак.
— Его вилла находится к северо-западу от города, по дороге к великому храму Артемиды. Но почему именно в эту ночь из всех ночей вам понадобилось отправиться туда?
— Эта ночь особенная?
— Середина лета? Конечно. И сегодня Продикоса не будет дома, в полночь, он должен проводить первый обряд Великого Созревания.
— Может быть, мне придётся на нём поприсутствовать.
— Это невозможно. Было объявлено, что на церемонии будет присутствовать лишь небольшое количество избранных жриц. Публика будет допущена только завтра.
Симон поблагодарил мужчину, вручил ему ещё одну монету и поспешил в ночь. Улицы были темны, но свет растущего полумесяца позволял ему видеть достаточно хорошо.
Менее чем через час он вышел из западных ворот города, а ещё через несколько минут увидел перед собой тёмную громаду особняка Продикоса. Внутри, насколько можно было видеть, не горело ни огонька, но стена, окружавшая дом, скрывала нижние окна.
Симон осторожно двинулся вдоль этой стены, стараясь держаться в тени деревьев и кустарников, насколько это было возможно, пока не подошёл к главным воротам. Там, прямо под аркой, он заметил двух стражников в тёмных одеждах.
Мягко, как леопард, Симон подкрался к ним на расстояние нескольких футов, пока не услышал их приглушённые шутки и тихий смех. Копья были прислонены к стене арки, в воздухе витал слабый запах вина.
Симон подождал несколько мгновений, чтобы убедиться, что других охранников поблизости нет. Затем один из мужчин наклонился и протянул другому бурдюк с вином — и в этот момент Симон бросился вперёд и схватил их обоих сзади, сдавив руками горла. Он мгновенно сжал пальцы — и стражники обмякли, даже не успев вскрикнуть.
Симон поспешно затащил их бесчувственные тела за ворота и спрятал в кустах, размышляя о том, что иногда гладиаторские тренировки приносят больше пользы, чем те искусства, которым его обучали наставники в Персии. Затем он снял с одного из стражников плащ и железный шлем, и быстро надел их. Внезапно в воротах послышались тихие шаги.
Симон развернулся, выхватывая свою остролезвийную сику. К нему приближалась стройная фигура, одетая в тёмную тунику, похожую на его собственную.
— Симон, не надо, это я!
— Баал! — прошипел Симон, узнав молодого ученика Досифея и чёрное пятно Карбо на его плече. — Менандр, ты что, хочешь, чтобы тебя убили?..
— Нет. Я хочу помочь тебе.
— И тебя прислал Досифей? Отвечать не обязательно — я вижу, его тёмный фамильяр составляет тебе компанию.
— Но я действительно хочу помочь! Можно?
— Что ж, — нехотя сказал Симон, — я вижу, ты неплохо овладел некоторыми навыками, иначе не смог бы пройти за мной незамеченным весь этот путь. Поторопись, надень плащ другого стражника и шлем, затем возьми одно из этих копий и следи за воротами. И убери Карбо с глаз долой. Я попытаюсь проникнуть в особняк.
Однако не успел юноша выполнить приказание, как двойные двери дома внезапно распахнулись, и наружу хлынул свет множества факелов. Послышались тихие звуки песнопений, и из особняка начала выходить процессия людей в мантиях.
— Бежать слишком поздно, — шепнул Симон. — Стой смирно и надейся, что эти шлемы достаточно хорошо скрывают наши лица!
IV. Хараг-Колат
Когда шёл чрез пустыню — вот, багрян,
Вдруг холм явился, огнем обуян,
Там, завиваясь, чадны и легки,
Плясали пламен злые языки —
Змеиный шабаш, дьявольский содом,
Под праздник адский отданный внаём…
Джеймс Томсон. «Город страшной ночи». Перевод Валерия Вотрина
Шестеро гвардейцев в чёрных мантиях, с копьями и факелами в руках медленно вышли по двое в ряд, и Симон напрягся, увидев высокую внушительную фигуру, которая следовала за ними. Мужчина был стройным, но в его походке чувствовалась огромная сила, а во взгляде — царственность. Он был одет в тёмную мантию, украшенную колдовскими знаками, в которых Симон признал египетские и стигийские символы. Черты его смуглого лица были тонкими, голова выбрита, коротко подстриженная борода черна как смоль, а тёмно-жёлтые глаза горели каким-то жутким светом, словно угасающие солнца. В правой руке он держал чёрный посох в форме змеи, а на левом плече у него свернулась большая серая ласка с такими же жёлтыми глазами, как у него самого.
Симон сразу понял, что это Продикос, потому что даже в этих зловещих аскетических чертах он заметил некоторое сходство с Еленой. На мгновение он подумал о том, чтобы броситься вперёд и пронзить копьём чёрное сердце колдуна, но что-то его удержало. От этого человека исходила аура угрозы, и Симон почувствовал, что его могут охранять силы, более могущественные, чем простое оружие солдат. Кроме того, он не осмеливался рисковать Менандром...
В этот момент колебания Продикос прошёл мимо них. За ним следовали ещё стражники с факелами в руках, числом около двадцати, маршируя двумя рядами. Меж них шла стройная молодая женщина, очевидно, пленница. Ростом немного ниже Елены, с волосами скорее светлыми, чем тёмными, но Симон отметил в её чертах некоторое сходство с Еленой. На ней были только серебристые сандалии с высокими ремешками и короткая туника, белая и прозрачная. Её руки были связаны за спиной белыми шнурами, а длинные волосы золотистой волной спадали на обнажённые плечи. Она шла с мечтательной безмятежностью, словно околдованная.
— Это, должно быть, Илиона, — прошептал Менандр. — Боги, она прекрасна! Симон, мы не можем позволить им причинить ей вред...
— Тихо! Мы сделаем всё, что в наших силах. Следуй за последним из этих стражников, когда они будут выходить из ворот.
Менандр кивнул. Как только последний солдат вышел, парень повернулся и издал тихий птичий крик, а затем последовал приказанию Симона. Когда они незаметно присоединились к колонне, Симон услышал, как кто-то порхает над стеной, и понял, что ворон последовал за ними сквозь ночь.
Дорога, по которой они медленно двигались под луной на север, была прямой, как стрела, и пока они шли, солдаты в чёрных мантиях скандировали в такт их шагам, снова и снова:
Йа, Ассатур! Йа, Шупниккурат!
Кумат Каракосса ут Араг-Колат!
Симон подавил дрожь, узнав в этом напеве то, что он некогда прочёл на древней эламской глиняной табличке — часть месопотамского ритуала, призывающего Звёздного бога и Великую Мать, чтобы те вышли из своих тёмных обителей.
Примерно через милю им повстречалось ещё большее скопление стражников в чёрных одеждах, стоявших по краям дороги, и вскоре они прошли через ворота в высокой стене. Внутри была высокая ограда, окружавшая храм Артемиды, и у Симона перехватило дыхание при виде того, как его колоннообразная громада колоссально вздымается ввысь в ночи. Даже в тусклом свете заходящей красной луны его грандиозность казалась ошеломляющей.
Ещё через несколько мгновений они уже поднимались по широким ступеням платформы, почти в два человеческих роста, на которой возвышался храм. Пение солдат отдавалось эхом, когда они маршировали между огромными колоннами и проходили через огромные высокие двери, а затем у Симона снова перехватило дыхание от представшей перед ним картины. Впереди, за ещё одним огромным четырёхугольником колонн, на многих из которых в креплениях горели факелы, простиралось огромное пространство с мраморным полом, частично открытое небу — внутреннее святилище, целла, а в крытой части здания почти до потолка возвышалась мрачная ужасающая статуя.
Симон уставился на неё, не веря своим глазам. Никогда ещё он не видел ничего столь подавляющего, столь зловещего.
Она лишь отчасти походила на человека. Лицо, ужасное в своём классическом греческом спокойствии, казалось, взирало прямо вниз на смотрящего; полураскинутые руки словно угрожали ужасными объятиями. По этим рукам словно бы ползали жуткие изваянные существа, а сужающиеся нижние конечности выглядели необычно сомкнутыми, будто находясь в покрытом символами саркофаге, как у египетской мумии. Самым странным было то, что всю переднюю часть тела существа покрывало скопление огромных грудей или половинок яиц. На его голове покоилась огромная цилиндрическая корона, а прямо над ступнями была вырезана огромная пчела — символ всего, что плодится и роится. В мерцающем свете мириад факелов тёмный возвышающийся кумир, казалось, пульсировал жизнью, и Симон знал, что видит самое впечатляющее в мире изображение Великой Матери, Владычицы Земли и супруги Кайвана, Звёздного бога.
Две линии стражников разделились, когда они вышли из зала за колонны на просторную площадку, расположившись по её краям лицом к нависающему идолу. Симон быстро схватил Менандра за руку и потянул его назад в тень.
— Симон, что мы собираемся делать?
— Погоди, — прошептал Симон в ответ. — Давай посмотрим, что будут делать они.
Большинство стражников заняло позиции перед колоннами, окружавшими громадную целлу, в то время как Продикос двинулся прямо по широкому мраморному полу, сопровождаемый Илионой и двумя стражами, которые шли рядом с ней. Симон заметил, что ласка больше не сидит на плече колдуна. Ему не хотелось думать о том что она рыщет сейчас в окрестных тенях.
Эти четверо остановились неподалёку от высокого идола, рядом с алтарём, задрапированным чёрной тканью, который стоял меж двух пылающих жаровен. Продикос взмахнул рукой. Илиона тут же присела на край алтаря, затем откинулась назад и вытянулась на нём во весь рост, причём, судя по всему, добровольно. Двое стражников быстро привязали её лодыжки ещё одним белым шнуром к кольцам, вделанным в бока алтаря, а затем отошли, чтобы присоединиться к своим товарищам у колонн.
Продикос повернулся лицом к возвышающейся статуе, подняв свой змеиный посох, и запел на языке, в котором Симон узнал древнее наречие эламитов. Очевидно, несмотря на то, что сказал библиотекарь, Продикос позаботился о том, чтобы сегодня вечером здесь не было ни одной из обычных жриц-девственниц. Теперь Симон понял, почему публика держалась в стороне — ведь это был необычный ритуал, и если Останес писал верно, то мир не видел его по меньшей мере тысячу лет.
— Следуй за мной, — прошептал Симон, а затем, когда они остановились в тёмном юго-западном углу, подальше от охранников, добавил: — Теперь, Менандр, оставайся здесь, у подножия лестницы, и наблюдай. Если кто-нибудь появится, спрячься и пошли Карбо предупредить меня.
— Но где же Карбо?
Симон раздражённо огляделся вокруг.
— Чёрт возьми, если тебе это неизвестно, то я уж точно не знаю! Думаю, тебе просто придётся прокрасться и предупредить меня самому, если это понадобится.
С этими словами он повернулся и принялся осторожно подниматься по винтовой лестнице.
Через минуту Симон достиг вершины и осторожно двинулся вперёд, прячась в тени других колонн, пока не добрался до балюстрады, откуда мог выглянуть наружу и посмотреть вниз, на огромное центральное пространство. Высокий ярус, на котором он стоял, представлял собой широкий карниз, опоясывающий весь храм, но, несмотря на его высоту, полуоткрытая крыша была ещё выше, и голова колоссального изображения Астарты, казалось, всё ещё смотрела на него с огромной высоты.
Какое-то мгновение Симон прикидывал расстояние до поющей фигуры Продикоса, поглаживая древко своего копья, но в конце концов решил отказаться от броска. Было слишком далеко, особенно при таком неверном освещении, и он мог даже по ошибке попасть в девушку. Кроме того, у него снова возникло неприятное чувство, что колдун может каким-то образом быть защищён заклинаниями от материального оружия.
Он осторожно опустился на колени и положил копьё, затем развязал шнурок, который удерживал длинный свёрток из ткани на его ножевом поясе. Развернув ткань, Симон взял древнюю статуэтку Фортуны и посмотрел на неё. Теперь она казалась вполне обычной, просто куском камня в его руках. Он закрыл глаза, позволив своему разуму опустеть, как учил его Дарамос — и через мгновение снова почувствовал ту смутную ауру таинственности и угрозы, которую впервые ощутил в Антиуме. Эта статуэтка использовалась при попытке навлечь несчастье на Продикоса, и хотя тёмному колдуну удалось обратить заклятие Сеяна против него, часть силы этого заклинания всё ещё сохранилась.
Медленно, стараясь держаться как можно дальше в тени колонны, Симон поставил статую на балюстраду так, чтобы она была обращена к Продикосу и кумиру, возвышавшемуся за его спиной. Затем, достав из сумки на поясе клочок пергамента, на который он переписал ритуал Останеса, Симон перечитал его про себя в тусклом свете. Теперь его нужно прочитать вслух, но не настолько громко, чтобы это могли услышать те, кто находился ниже. Более того, каждый слог архаичной латыни должен был произноситься правильно, а последнее слово формулы — имя богини Фортуны — следовало произнести точно в нужный момент.
Симон глубоко вздохнул. Большинство вещей, которым он научился в Персии, были всего лишь искусством иллюзии, и никогда прежде он не пытался выполнить столь мощное и опасное магическое действо, как это. И всё же попытка должна была быть предпринята...
Но затем, прежде чем он успел произнести хотя бы первое слово обряда, что-то вылетело в его сторону из освещённого факелами пространства внизу, нечто длинное и чёрное, и с резким жужжанием устремилось прямо ему в лицо.
Менандр беспокойно прождал в темноте многие долгие минуты, слушая пение Продикоса и вспоминая, что старый Досифей рассказывал об этом ритуале. Судьба Илионы вызывала у него всё большее беспокойство. Наконец, решив, что не будет большой беды, если он ненадолго оставит лестницу без присмотра, юноша медленно прокрался вперёд между рядами колонн, пока не смог ясно разглядеть освещённое факелами центральное пространство. Он бесшумно присел в тени, едва осмеливаясь дышать, потому что ближайшие стражники были теперь всего в нескольких футах от него, сразу за последним рядом колонн.
Илиона лежала неподвижно, белая на фоне чёрной драпировки алтаря и теней за ним. Продикос, отвернувшись от неё, глядел на возвышающегося кумира, подняв змеиный посох. Он громко пел, и Менандр содрогнулся, вспомнив то немногое, что он слышал об этом отвратительном обряде — оплодотворении дочери-девственницы семенем её отца, за которым следует жертвоприношение, открывающее Врата и позволяющее соединиться Матери-Земле и Звёздному богу...
Внезапно он осознал, что великий идол Астарты претерпевает небольшие изменения. Корона над его высоким лбом — корона, в которой находился древний звёздный камень, — слегка светилась. Кроме того, прямо перед идолом появился необычный свет другого рода — клубящееся сероватое свечение, которое медленно расширялось.
— Открой врата в свой мир, Великая Мать, — пел Продикос на греческом. — Выйди из Хараг-Колата, пещерного города твоего, и стань свидетелем этого обряда во славу твою. Я прошу об этом от многих твоих имён: Кибела, Великая Мать, Астарта, Ашторет, Артемида, Иштар, Нинту, Шупниккурат...
Свечение у подножия идола значительно усилилось, и по спине Менандра пробежали мурашки, когда он понял, что это дыра в пространстве, врата в другой мир. Казалось, он смотрит в огромное, похожее на пещеру место, заполненное тусклым свечением, какое могут испускать грибы, а вдалеке в нём виднелось что-то похожее на линии и углы странной архитектуры. Боги! Неужели это и впрямь был Хараг-Колат, легендарный подземный город, где обитала Великая Мать и её бесчисленный кишащий расплод?..
Затем из сияния появился чёрный объект — летающий предмет длиной примерно с человеческую ладонь с предплечьем, который с глубоким жужжанием кружил над алтарём. Затем появился ещё один, и ещё, и вскоре несколько таких созданий наполнили целлу своим резким жужжанием. В тусклом свете Менандру подумалось, что они походят на гигантских ос. Затем ему показалось, что он заметил нечто ужасное и тёмное, медленно поднимающееся из далёкой иномирной архитектуры за Вратами
И Продикос — несомненно, он тоже менялся! Его высокая фигура, казалось, несколько укоротилась и расширилась, плечи ссутулились, уши заострялись...
— И к тебе я взываю, о Звёздный бог, — нараспев произносил колдун. — Услышь слугу своего, коего ты назначил царём над этой планетой. Преврати меня сейчас из твоего Тёмного Слуги в Золотого Царя, как ты и обещал. О Безымянный, о Безвестный Боже, я молю тебя теми именами, которые ты дал своим верным поклонникам: Кайван! Ассатур!
Внезапно самым невероятным образом тёмное одеяние Продикоса посветлело и засияло ярко-жёлтым цветом, затмевая свет факелов. У Менандра перехватило дыхание от этого зрелища — и он чуть не вскрикнул от ужаса, когда колдун распахнул плащ и повернулся лицом к алтарю. Хотя Продикоса всё ещё можно было узнать, он превратился в пугающую пародию на самого себя — волосатое смуглое существо, похожее на сатира, с заострёнными ушами, рогами и клыками, явно охваченное вожделением.
Он подошёл к Илионе и когтистой рукой сорвал с неё тонкую тунику. В то же мгновение Менандр поднялся и занёс копьё для броска. Он не мог этого допустить.
И в тот же миг острая боль пронзила его правую лодыжку. Он прикусил язык, едва сдерживаясь, чтобы не закричать, и, обернувшись, увидел, как укусившее его существо — большая серая ласка — бросилось прочь. Существо на мгновение остановилось и повернулось, чтобы посмотреть на него своими злобными жёлтыми глазами; затем, издав высокий тихий звук, который был до жути похож на человеческий, скрылось между колоннами.
Фамильяр Продикоса! Менандр почувствовал слабость, осознав, что существо обнаружило его. И теперь оно торопливо пробиралось между стражниками по широкому мраморному полу прямо к своему преобразившемуся хозяину, пронзительно пища.
Симон выхватил сику и одним движением нанёс удар по жужжащей твари, которая метнулась ему в лицо. Его клинок рассёк что-то похожее на фрукт с твёрдой коркой, и он почувствовал, как несколько капель жидкости брызнули ему на лицо. Жужжание прекратилось, и тварь с приглушённым сухим стуком упала на плитку.
Он присел и уставился на неё, держа нож наготове, но хотя тварь всё ещё шевелила лапками, её тело было разрублено почти надвое, и она, очевидно, умирала. Приглядевшись, Симон понял, что это была огромная чёрная пчела, размером с его ладонь и предплечье. Её многогранные глаза тускло поблёскивали в слабом свете, а жало длиной с палец то и дело судорожно высовывалось из конца толстого брюшка, словно всё ещё пытаясь причинить смерть.
Симон тихо выругался. Создание было не сверхъестественным, а вполне реальным физическим существом. Это означало, что Продикос уже открыл врата в Хараг-Колат и некоторые из роящихся слуг Великой Матери проникли в храм. Поднявшись и осторожно заглянув в просторную келью, он увидел, что так оно и было — у основания огромного идола образовалось клубящееся свечение, и ещё несколько гигантских пчёл кружили над алтарём, к которому была привязана Илиона. К счастью, пока его заметила только одна из них.
Не обращая внимания на пение Продикоса, Симон снова спрятался в тени колонны и постарался очистить свой разум. Успокоившись в достаточной степени, он нашёл пергамент и поднёс его к свету, просмотрел в последний раз, а затем медленно и внимательно начал читать вслух архаичные слова. Он знал, что не может позволить себе ни единой оплошности...
Через несколько мгновений он закончил, оставалось только произнести имена богини на греческом и латыни. Громкое пение Продикоса заглушало его собственное. Симон взглянул на статую, стоявшую на каменных перилах; казалось, она слегка светилась. Он глубоко вздохнул. Настало время…
Нет, Симон, ещё рано!
Он повернулся и посмотрел в тени. Эти слова не были произнесены вслух, но они определённо не являлись плодом его воображения. К своему удивлению, он, казалось, смутно видел перед собой приземистую, светящуюся фигуру мага Дарамоса.
— Ты! — прошипел он. — Как ты сюда попал?..
Я здесь только в своём астральном обличье. Досифей ждёт снаружи, направляя меня. Не произноси пока этих имён, Симон, или ты будешь уничтожен, как это произошло ранее с Сеяном. Охранные заклинания Продикоса всё ещё окружают его.
— Тогда когда же?..
Через мгновение колдун отвлечётся. Быстрее, иди и посмотри через балюстраду!
Симон так и сделал, стараясь не приближаться к светящемуся изображению Фортуны слишком близко. Внизу он увидел Продикоса в жёлтом плаще, который срывал с Илионы белое одеяние. Колдун претерпел жуткую трансформацию, и теперь его когтистые лапы сжимали девушку.
Внезапно по плиткам под ним пробежало серое существо — ласка Продикоса, понял Симон. Она остановилась рядом с колдуном и присела на задние лапы, попискивая и указывая передней в ту сторону, откуда пришла. Продикос выпрямился и повернулся — и в этот момент из тени вылетело чёрное пернатое существо и ударило ласку сзади, заставив её кувыркаться и визжать.
— Карбо! — невольно вскрикнул Симон.
Ворон, громко каркая, стремительно взмыл вверх. Симон увидел, как он пронёсся мимо него, бешено взмахивая крыльями, и наконец исчез в вышине звёздного неба. Несколько чёрных пчёл устремились в погоню, но затем снова вернулись с жужжанием к алтарю, очевидно, не желая покидать храм.
А теперь, Симон, произнеси имена богини!
Но в этот момент он услышал, как внизу раздался юношеский голос:
— Колдун, ты не получишь её!
В тот же миг через широкий зал к Продикосу устремилась фигура гвардейца в чёрном плаще, с поднятым копьём. Нет, это был не гвардеец, а Менандр, за которым гналось множество настоящих стражников!
Произнеси имена, Симон. Поторопись!
Симон открыл рот и закричал:
— Тихе! Фортуна!
Затем он схватил своё копьё и метнул его в целлу, удовлетворённо зарычав при виде того, как оно пронзило одного из преследователей Менандра. В тот же миг он с изумлением увидел, как статуя Фортуны медленно поворачивается на своём пьедестале. В следующее мгновение она остановилась лицом к нему, отвернувшись от Продикоса.
Дело сделано! — сказал Дарамос. — А теперь покиньте храм — быстро!
Симон бросился назад между колоннами и вниз по лестнице так быстро, как только мог в полутьме. Он слышал нарастающий шум, ругательства, а затем женский крик ужаса. В следующее мгновение он достиг подножия лестницы, но вместо того, чтобы повиноваться Дарамосу, повернулся и бросился через нижний ярус колонн в освещённую факелами целлу.
— Менандр! — закричал он. — Я иду!
Здесь он увидел юношу, бросившегося на Продикоса, и окружавших их стражников. Колдун схватил древко копья одной рукой и дёрнул, отчего Менандр растянулся на земле. Кольцо стражников сомкнулось, скрыв их обоих из виду.
Симон с разбегу врезался в группу солдат, крича и нанося удары. Трое упали, получив глубокие раны, и умерли прежде, чем поняли, что их поразило. Ещё один повернулся и нанёс удар, но промахнулся. Симон пронзил копьём одного из их товарищей. Затем он ворвался в самую гущу, яростно рубя и убивая врагов, зная, что они с Менандром обречены, сражаясь с настолько превосходящими силами врага. Сверху он слышал угрожающее жужжание приближающихся гигантских пчёл.
Невероятно, но смертельного удара не последовало. Враги Симона казались странно неуклюжими, они шатались, спотыкались и ругались, задевая друг друга при этих неверных атаках, причём намного чаще, чем можно было бы ожидать в такой ситуации. Затем один из них закричал, когда гигантская пчела села на его шлем и вонзила своё жало ему в лицо.
Симон уклонился от удара мечом, перерезал горло противнику и прорвался сквозь кольцо стражников. Всё больше людей кричали, когда пчёлы атаковали их, а большинство остальных, завывая от ужаса, начали разбегаться в сторону колонн. Затем Симон увидел, как Менандр увернулся от неуклюже атакующего гвардейца и пронзил его копьём. В следующее мгновение юноша схватил упавший меч и бросился к алтарю, где Илиона, уже окончательно очнувшаяся, кричала и отчаянно сопротивлялась.
Но юноша уже перерезал одну из верёвок, которыми девушка была привязана к алтарю, а Продикос в облике сатира с грохотом приближался к нему на раздвоенных копытах, направляя на него змеиный жезл. Симон с рёвом прыгнул вперёд, подняв сику. Колдун развернулся к нему лицом, сверкая жёлтыми глазами, а затем с оглушительным хохотом швырнул свой жезл на мраморные плиты. Симон едва успел отскочить в сторону, потому что посох тут же превратился в живую чёрную змею, которая, свернувшись кольцом, бросилась к нему, оскалив ядовитые клыки.
Змея метнулась, нанося новый удар, но на этот раз нож Симона встретил её, и отрубленная голова твари полетела в сторону. Резко развернувшись, он во второй раз встретился взглядом с Продикосом. Глаза колдуна пылали сверхъестественной мощью; Симон, попытавшись продвинуться вперёд, обнаружил, что не может этого сделать. За злыми жёлтыми глазами чародея скрывалась гипнотическая сила.
— Дурак! — завопил Продикос неестественно раскатистым голосом. — Хоть ты и отвернул от меня Фортуну, ты умрёшь!
Он двинулся вперёд, и гигантские пчёлы спустились и закружились вокруг него ещё плотнее. Высоко над ним корона чудовищного идола сияла всё ярче. Симон отчаянно напрягся, не в силах сдвинуться ни на дюйм под гипнотическим взглядом врага, понимая, что на этот раз он действительно обречён. Всё больше гигантских пчёл неслись, роясь, через Врата, а далеко за их тучами, среди иномирной архитектуры что-то вздымалось горбом — что-то похожее на пульсирующий чёрный холм, на котором мерцали и переливались тысячи огней...
Затем, к изумлению Симона, пчёлы начали садиться на Продикоса. Колдун закричал, когда они принялись вонзать свои чёрные жала в его плоть.
— Нет! Нет! Я Саккут! — безумно вопил он. — Я служу Кайвану, супругу вашей госпожи!
Симон мгновенно обрёл свободу движений. Он бросился к алтарю, где Менандр только что освободил Илиону, и накинул свой плащ на её дрожащее тело.
— Бежим! — крикнул он.
Вдвоём они потащили перепуганную девушку к колоннам, в то время как позади них вопли колдуна переросли в вой безумной агонии. Подняв глаза, Симон увидел на высокой балюстраде статую Фортуны, сияние которой, встречавшееся с тенями, угасало. Затем они втроём побежали по главному проходу между колоннами к открытому храмовому порталу.
Добравшись до порога, они остановились, чтобы оглянуться — и ахнули, увидев огромный жужжащий рой пчёл, парящих над алтарём. Хотя не было видно ни фигуры, ни даже светящегося плаща, из этого жужжащего роя по-прежнему доносились безумные вопли колдуна:
— Нет! Я Саккут!..
Затем гудящий чёрный ком медленно поплыл к колоссальному идолу и через открытые врата исчез в сером сиянии, где его ожидало далёкое чёрное чудовище, пульсирующее и мерцающее, точно живой холм с тысячью глаз. Вслед за ним вылетели две последние пчелы, неся между собой извивающийся комок шерсти, который сопротивлялся и визжал — серую ласку. Крики колдуна и визг его фамильяра становились всё тише, а затем и вовсе прекратились, когда Врата, казалось, внезапно обрушились сами в себя и исчезли.
— Баал! Те самые демонические отродья, которых он вызвал, забрали его, — пробормотал Симон. — Поторопитесь, вы оба, прочь из этого безумного храма!
Луна уже зашла, и огромный двор, по которому они мчались, казался пустынным. Очевидно, оставшиеся в живых стражники покинули это место. Но когда они приблизились к внешним воротам, Симон увидел стоящую там фигуру в тёмном одеянии и крепче сжал свою сику.
— Симон, Менандр, не бойтесь! Я здесь, чтобы помочь вам!
Он узнал голос этого человека и увидел чёрный силуэт Карбо, сидящего у него на плече.
— Досифей! Как тебе удалось пройти мимо стражи?
Старый чародей указал на широкую дорогу, белевшую под звёздами.
— Они бежали. Некоторые выскочили из храма, словно за ними гнался дракон, а остальные последовали за ними. Признаюсь, что я применил небольшое заклинание паники, чтобы поторопить их...
Илиона внезапно обернулась к возвышающемуся храму, обхватив лицо бледными руками.
— Боги! Мой отец! — всхлипнула она. — Что с ним случилось? Во что он превратился?..
— Он не был твоим отцом, — мягко сказал Досифей. — Твой отец умер пятнадцать лет назад, когда тёмная душа Саккута вернулась в этот мир и поселилась в его теле. Но сейчас ты в безопасности. Пойдём, мы отвезём тебя в Эфес...
В этот момент Симон заметил вспышку света высоко над храмом. Подняв глаза, он увидел, как светящийся объект быстро поднялся в ночное небо, затем внезапно повернул и устремился прочь, на юго-восток.
— Баал! Ещё дьяволы?
— Нет, — сказал Досифей. — Это семя Звёздного бога. Выпущенное заклинанием Саккута, теперь оно ищет Великую Мать, чтобы соединиться с ней.
— Тогда мы потерпели неудачу! — воскликнул Симон. — Эта тварь разродится снова, и её новый выводок обрушит на мир Вечную Ночь.
— Не бойся. Врата закрылись. Семя в своём слепом поиске найдёт только пески Аравийской пустыни, под которые оно не сможет проникнуть, и потому лишь напрасно потратит свои силы.
— Значит, оно умрёт? — спросил Менандр.
— Увы, нет, Аджар-Алазват не может умереть. Но он будет оставаться в спящем состоянии по меньшей мере тысячу лет, пока Саккут снова не вернётся, чтобы побудить людей поклоняться ему. До тех пор мир будет в безопасности от него. А теперь идём — мы должны вернуться в Эфес.
V. Эпилог. Aurora Novatrix*
* Заря Обновительница (лат.).
Я не по звёздам о судьбе гадаю…
…Но вижу я в твоих глазах предвестье,
По неизменным звёздам узнаю,
Что правда с красотой пребудут вместе,
Когда продлишь в потомках жизнь свою.
А если нет — под гробовой плитою
Исчезнет правда вместе с красотою.
Шекспир. Сонет 14. Перевод С. Маршака
— Значит, Дарамоса вообще не было с вами в Эфесе? — спросил Симон
— Нет. — Досифей сделал ещё глоток из своего кубка с вином и поставил его на грубый стол. — Во всяком случае, не во плоти. Его тело остаётся в Парфии, но иногда он впадает в транс и является нам. Он говорит, что в его преклонном возрасте никому не следует покидать свою родину и путешествовать через полмира.
— Понимаю. А что насчёт неуклюжести охранников, напавших на Менандра и меня, а затем нападения пчёл на них, Продикоса-Саккута и его фамильяра? Было ли всё это вызвано заклинаниями, наложенными тобой и Дарамосом?
— Нет, Симон, это произошло исключительно из-за твоего чародейства. Ибо, как только Фортуна отвернулась от Саккута и тех, кто ему помогал, ничто не могло с тех пор пойти у них на лад. И — слава богам! — Саккут не сможет попытать счастья ещё тысячу лет.
Они снова находились в задней комнате гостиницы в Эфесе, на этот раз впятером, наслаждаясь вином, фруктами и хлебом, Симон и Досифей сидели за столом, а расположившийся между ними Карбо клевал гранат. Симон посмотрел туда, где на низком диване у дальней стены сидели Менандр и Илиона, по-видимому, увлечённые беседой. На девушке теперь была белая юбка с голубой отделкой, которую Досифей купил у одной из служанок. Она выглядела довольно красивой в свете лампы, хотя всё ещё немного уставшей и измождённой после недавнего испытания. Симон сочувствовал ей. Он и все остальные тоже устали, и хотя ночь они провели весьма плодотворно, никто из них ещё не чувствовал сонливости. Это произойдёт позже, после того, как вино достаточно расслабит их.
— Может быть, Илиона и потеряла отца, — с улыбкой сказал Досифей, — но я думаю, что в лице нашего юного Менандра она обрела друга.
— Возможно, даже больше. Значит, ты возьмёшь её с собой, когда вы отправитесь обратно с Менандром на Восток?
Досифей кивнул.
— Куда ещё ей идти? — Затем, поразмыслив над словами Симона, добавил: — Означает ли это, что ты с нами не вернёшься?
— Я многому научился, о наставник, обучаясь у тебя и Дарамоса, но теперь чувствую, что должен идти своим путём. — Он сделал последний глоток вина из своего кубка и поднялся. — Я должен отправиться в странствования.
Досифей тоже поднялся.
— Сегодня вечером? Но, конечно...
— Нет, не сегодня, — улыбнулся Симон. — Я останусь с тобой здесь, в Эфесе, может быть, даже доплыву с вами на корабле до Антиохии. Но после этого я должен пойти своим путём. У меня много дел.
— Понимаю. — Глаза Досифея были мрачны. — Ты отправишься в Самарию и отомстишь римлянам, которые убили твоих родителей семь лет назад. Что ж, я могу это понять, хотя мне было бы неприятно лишиться твоего общества, пусть даже ненадолго. Удачи тебе, Симон.
— Спасибо. А теперь я отправляюсь спать.
Он также пожелал спокойной ночи Менандру и Карбо, взял Илиону за руку, пожелав ей всего хорошего, затем вышел из комнаты и поднялся по лестнице на верхний этаж. Однако вместо того чтобы зайти в свою комнату, он поднялся ещё на один пролёт и вскоре вышел на плоскую крышу гостиницы. Факелы Эфеса были погашены; весь город мирно спал под звёздами. Луна давно скрылась за горизонтом, Бычья Морда и Козья звезда поднимались к пурпурному зениту, а небо на востоке начинало светлеть перед наступающим рассветом.
— Я буду странствовать, — тихо сказал он себе.
Он вспомнил лицо Илионы, прикосновение её руки, и его пронзила острая боль. Она слегка напоминала ему Елену, но никогда не смогла бы заменить её в его душе — это он хорошо понимал. Он всё же предпочёл бы странствовать, надеясь, что пророчество Дарамоса сбудется и что каким-то образом, где-нибудь он снова встретит Елену, когда придёт урочный час. И, конечно, если эта надежда не была пустой мечтой, его странствия увеличат шансы на эту встречу — так она произойдёт быстрее, чем в любом другом случае.
Нет, Симон, приближение этого дня нельзя ускорить, но он обязательно настанет.
Он повернулся и почти без удивления увидел светящуюся фигуру похожего на карлика Дарамоса, стоящую рядом с ним.
— Скажи мне, о мастер Таинств, когда придёт этот день?
В своё время. Его нельзя ни ускорить, ни задержать. Он наступит, когда ты меньше всего будешь этого ожидать. А до тех пор, Симон из Гитты, живи своей жизнью, как хочешь. Странствуй далеко, ищи тайные знания, убивай столько римлян, сколько пожелаешь, но не ищи Елену. Ты найдёшь её, когда придёт время, потому что вы с ней никогда не сможете расстаться. Однажды ты поймёшь, о чём я говорю.
Фигура Дарамоса потускнела и исчезла, и Симон, снова оставшись один под звёздами, почувствовал, как на душе у него немного полегчало, несмотря на печаль, которая всё ещё не покидала его. И внезапно он снова ощутил то странное единение с Космосом, которое он часто чувствовал раньше в присутствии Елены, и когда обратил свой взор на восток, на мгновение ему показалось, что он видит её глаза и очертания её лица в разгорающейся рассветной заре.
Симону не удалось отдохнуть после событий предыдущего рассказа. Ранней осенью 27 года н. э. он снова сталкивается с неприятностями в «Пламени Мазды» (впервые опубликованном в первом и единственном номере журнала «Дитя Ориона» за май-июнь 1984 года).
Хотя Тирни и говорит, что «своим колоритом этот рассказ гораздо больше обязан Э. Р. Эддисону, чем гностицизму» (в письме от 1 июня 1984 г.), гностицизм в нём выглядит вполне правдоподобно. Не меньшее внимание уделяется здесь и зороастризму, великой дуалистической религии древнего Ирана. Зороастризм часто считают одним из важных корней гностицизма. В частности, Рихард Рейценштейн («Эллинистические мистические религии: их основные идеи и значение»), приводит веские аргументы в пользу прямой связи между иудаизмом и зороастризмом, сформировавшейся во время вавилонского/персидского изгнания, перешедшей в еврейскую апокалиптику и гностицизм (см. также Норман Кон, «Космос, хаос и грядущий мир: древние корни апокалиптической веры», 1993). Сходство между зороастризмом и манихейским гнозисом третьего века особенно поразительно, поскольку оба они представляют собой дуализм Света и Тьмы, согласованный с противостоянием Добра и Зла.
Мазда, давший имя рассказу является главным божеством пророка Зороастра (или Заратустры, или Зардушта). Обычно его называют Ахура Мазда, «Мудрый Господь» или «Князь Света». В данном качестве он, по-видимому, представляется тождественным ведическому богу Варуне. Зороастр, ведический жрец в Иране, отверг божеств (дэвов) ведического брахманизма как дьяволов и восстановил верховенство Мудрого Господа Варуны, сохранив ведических Митру и Атара (Агни) в различных подчинённых качествах.
Мы также слышим призыв демонического существа по имени Аздахак. Ази Дахака — отвратительный дракон в древнеиранской религии —
Даруй мне такую удачу,
О добрая, мощная Ардвисура Анахита,
Чтобы я победителем стал над (чудовищем) Ази Дахака,
Имеющим три пасти, три головы, шесть глаз,
Обладающим тысячью сил,
Созданным на погибель мира праведности (Арты)*
* Авеста, Гимн Ардвисуре, Яшт 5, IX:34. Перевод И. С. Брагинского, ранняя редакция 1972 г.
Этому могущественному существу было дано править миром в течение тысячи лет, после чего герой Феридун заточил его в глубокой яме. Таким образом, Аздахак вместе со своим адским повелителем Ариманом, по-видимому, был главным вдохновителем еврейского и новозаветного превращения Сатаны из слуги Бога в его заклятого врага, особенно как это отражено в Откровении 20:1-3. Так же, как у гностиков библейский Яхве был принижен до надменного демиурга, давшего Тору Моисею, так и Аздахак описывается, как составитель Торы и основатель Иерусалима. И наконец, персонаж «Тысячи и одной ночи» Афрасиаб с его лодкой, полной демонов, на которую Лавкрафт ссылается в «Безымянном городе», является частью мифического цикла об Аздахаке.
— Магия, — сказал Досифей, — это всего лишь метод, с помощью которого Разум Мира побуждает себя изменять свои собственные образы. И каждый человек, обладающий Истинным Духом, является частицей великого Мирового Разума. Следовательно...
— Хватит! — вскричал Симон, поднимаясь. Он стоял, дрожа, прикрыв глаза одной рукой, а другую вытянув вперёд, словно пытаясь ухватиться за что-то неосязаемое.
Лектор — худощавый мужчина в одеянии самаритянского мага — наклонился вперёд с выражением озабоченности на лице. То же самое сделали и двое других присутствующих в полутёмной, освещённой факелами комнате — коренастый лысеющий мужчина в одеянии римского патриция, и мальчик лет одиннадцати. Парнишка носил такую же коричневую мантию, украшенную символами, как и лектор, а на правом плече у него сидел большой, чёрный как смоль, ворон.
— Что такое? — спросил Досифей. — Говори, Симон. Мои слова пробудили что-то в твоём разуме?
Тот, кого назвали Симоном, на мгновение замолчал, унимая дрожь. Это был высокий молодой человек атлетического сложения, его лицо, удивительно запоминающееся благодаря высоким скулам, казалось, имело сходство с лицами говорившего и одиннадцатилетнего мальчика. Он был одет в тёмную тунику и сандалии с высокими ремешками. На боку у него висела в ножнах сика, изогнутый гладиаторский нож.
— Твои слова... — пробормотал он странно напряжённым голосом. — Они вызвали образ, видение...
Юноша пристально смотрел на него; ворон на его плече беспокойно подёргивал крыльями. Приземистый римлянин наклонился вперёд, разинув рот. Досифей выпрямился, лицо его стало серьёзным.
— Видение? Расскажи мне о нём, Симон.
— Я видел женщину. — Симон рассеянно откинул назад чёрную чёлку, падавшую на его широкий лоб; она тут же вернулась на место. — Молодая женщина с волосами и глазами тёмными, как ночь. И всё же, как и ночью, в её волосах и глазах мерцали звёзды...
Он замолчал и наклонился вперёд, задумчиво глядя на тыльные стороны своих ладоней.
Досифей, старый самаритянин-колдун, поднялся и улыбнулся.
— У тебя было истинное видение, Симон из Гитты, — спокойно сказал он. — Мне очень редко доводилось быть свидетелем подобного. Несомненно, ты Истинный Дух, как я и подозревал.
Симон не ответил; он поднял голову и уставился перед собой, словно пытаясь уловить исчезающий образ; затем с выражением разочарования на лице повернулся к Досифею.
— Скажи мне, наставник, кем она была?
Досифей спокойно смотрел на Симона, но в его взгляде была печаль.
— Она жертва, Симон, та, кого ты должен убить. Я говорил тебе, что это видение может прийти к тебе, и вот оно пришло.
Симон задумчиво нахмурился.
— Такая милая... — пробормотал он.
— Нет! — Досифей выпрямился во весь рост; астрологические символы, украшавшие его тёмную мантию, казалось, почти светились, а его суровое лицо сделалось суровым, как у древнего пророка. — Не думай так. Укрепи свой разум и своё сердце, Симон, ибо её смерть поможет осуществлению нашей мести Риму — мести, которой все мы так долго ждали.
Симон энергично потряс головой, словно пытаясь прийти в себя, затем выпрямился, как ныряльщик, выскакивающий из глубины вод на чистый воздух.
— Что? Ты, Досифей, говоришь, так, словно эта женщина — моё видение — действительно существует.
— Она существует. — И снова в глазах Досифея на мгновение промелькнула печаль. — Она здесь, в доме нашего покровителя, сенатора Юния. — Он коротко кивнул в сторону толстого лысеющего римлянина. — А теперь...
Симон мрачно нахмурился.
— Ты говоришь, что она — та, кого я должен убить?
— Именно! — воскликнул Досифей, и его глаза внезапно вспыхнули мрачным фанатизмом. — И ты должен убить её, Симон, потому что твоя ненависть к Риму так же велика, как и наша. Разве не римляне убили твоих родителей в их доме в Самарии, когда они не смогли заплатить налог? И разве не Рим сделал из тебя раба, гладиатора, чтобы ты сражался и проливал кровь ради его развлечения, пока мы с моим покровителем Юнием наконец не освободили тебя через два года?
Симон уставился в пол; его руки, прижатые к бокам, дрожали.
— Ты помнишь! — продолжал Досифей напряжённым голосом. — И ты отомстишь — ты и все мы. Отомстишь Риму! Послушай, Симон! — Самаритянин-колдун наклонился вперёд, его глаза напряжённо сверкали. — Рим — это величайшее зло во всём сущем мире. Ты испытал это зло на себе, но не знаешь, откуда оно исходит. Сейчас я расскажу тебе. Магия, как я уже говорил, — это способ, с помощью которого Мировой Разум изменяет себя, и каждый Истинный Дух — частица этого Разума. Каждый из нас, сидящих в этой комнате, является такой частицей, Симон. Хорошенько обдумай сказанное, ибо это означает, что ты являешься частью души Высшего Бога.
— Что за чушь? — спросил Симон. — Если я — частица этого божественного разума, то почему у меня нет его могущества?
Досифей поднял руку.
— Послушай. Высший Бог стоит над материальностью, но давным-давно Он попал под власть злого демиурга Ахамота, которого древние персы называли Аздахаком, а стигийцы Азатотом. Так был создан Тот, кто страдал от боли и ограничений материи во многих плотских телах... и потому мы здесь. Итак, Рим — последнее и самое чудовищное земное проявление Ахамота, но на духовном плане он также повелевает Первобытными богами, чьи приспешники пронизывают всю материю вселенной с намерением причинить как можно больше боли. Эта боль возносится к звёздам как духовная энергия, питающая Первобытных богов и, в конечном счёте, самого Ахамота.
Симон задумался над словами Досифея. Он думал обо всей той чудовищной ненужной боли, которую испытал и свидетелем которой был в своей жизни: об убийстве его родителей римскими сборщиками налогов, о своём жестоком порабощении и обучении в качестве гладиатора, о недавнем колдовском разрушении арены, на которой он сражался, и последовавшей за этим гибели многих тысяч зрителей…
И всё же, конечно, разговоры Досифея о чудовищных богах не могли быть ничем иным, как дикими фантазиями. И почему, недоумевал Симон, самаритянский чародей приложил столько усилий, чтобы спасти его? Неужели только для того, чтобы несколько месяцев прятать в подвалах дома сенатора Юния?
— Я уже как-то говорил тебе, Симон, — сказал Досифей, словно прочитав его мысли, — что я чувствовал: ты — избранник судьбы. Мои прорицания подтвердили это. Ты не только Истинный Дух, но и один из Высших — один из величайших осколков души Того, кто был разделён, а затем пойман Ахамотом в ловушку в созданном им материальном мире. Ты хмуришься от сомнений, Симон, но послушай меня. Ты действительно воплощение Единого. И теперь ты ощущаешь присутствие своего духовного двойника, Другой — ибо лишь только вчера в этот самый дом была доставлена девушка, в которой содержится одна из частиц Её великой души.
— Ты с ума сошёл? — пробормотал Симон, свирепо глядя на Досифея.
— Я долго искал её, — невозмутимо продолжал волшебник, — с помощью заклинаний и прорицаний, а также шпионов, нанятых нашим покровителем, сенатором Юнием. — Он снова кивнул в сторону дородного римлянина, сидевшего на бочонке с вином, с суровым выражением на грубоватом лице.
— Это также стоило немалых денег, — сказал Юний, — но в конце концов мы нашли её в ионийском городе Эфесе. Она дочь рабыни и её благородного хозяина. Её зовут Елена, и сейчас она живёт в верхних комнатах моего дома. Досифей рассказал мне, что похитить её было непросто, потому что её отец начал испытывать к ней кровосмесительную склонность и не желал принимать никаких денежных предложений. К счастью, нанятым нами похитителям это удалось прежде, чем его похоть была удовлетворена, ибо Досифей сказал мне, что для жертвоприношения, которое мы должны совершить, подходит только девственница.
— Жертвоприношение? — Симон стоял лицом к лицу с римским сенатором. По какой-то причине его кулаки были сжаты так сильно, что руки дрожали. Затем он почувствовал, как худая рука Досифея легла ему на плечо.
— Симон, настало время оповестить тебя о твоих обязанностях. Сенатор Юний, не позволите ли вы мне поговорить наедине с моим учеником?
— Да. — Римлянин поднялся на ноги. — Разъясни ему всё хорошенько, чтобы он мог внести свой вклад в избавление Рима от его угнетателей. Я немало заплатил тебе за твои колдовские знания, Досифей, и ты хорошо справился со своей задачей. Ещё немного усилий, и мы, возможно, увидим, как жестокие тираны будут свергнуты, а республика восстановлена.
С этими словами он повернулся и поднялся по каменным ступеням, ведущим из подвала.
— Можно нам с Карбо остаться? — спросил мальчик, на плече которого сидел ворон.
Досифей кивнул.
— Да, Менандр. Это поможет тебе продвинуться в обучении. Пойдём со мной, и ты тоже, Симон.
Он снял с подставки факел и повёл их в дальнюю часть подвала. Там была небольшая комната, совершенно пустая, если не считать большого кубического каменного блока в центре и статуи из серого камня за ним.
— Именно на этом алтаре, Симон, ты совершишь жертвоприношение.
Симон уставился на статую, которая была чуть меньше четырёх футов в высоту и казалась совершенно обычной — одетый в тогу римлянин с поднятой рукой и лавровым венком на голове.
— Это не что иное, как изображение императора Тиберия, — проворчал он. — Ты хочешь, чтобы я принёс ему жертву?
— Успокойся, Симон. Не ему, а против него. Когда ты совершишь ритуал и вонзишь свой фракийский кинжал в сердце жертвы, оскорблённые боги возмутятся и поразят Тиберия молнией, как в древности поразили царя Гостилия. Тогда Сеян, которого поддерживают сенатор Юний и многие другие, придёт к власти и восстановит старый республиканский порядок. Правлению тиранов придёт конец.
Симон вздрогнул при упоминании Сеяна, который, по слухам, пользовался полным доверием Тиберия и был одним из самых могущественные людей в Риме. Теперь он знал, откуда Юний брал деньги для финансирования своих дорогостоящих предприятий.
— Ты играешь по-крупному, — сказал Симон. — Как тебе удалось убедить этих могущественных римлян, что твоя магия их не подведёт?
— Подвела ли она тебя, Симон? Я отправился в Парфию и привёз оттуда меч Спартака, который позволил тебе сразить самого сильного гладиатора Рима. Это действие высвободило магию, которая разрушила огромный амфитеатр в Фиденах и унесла жизни почти пятидесяти тысяч обезумевших от крови римских зрителей. Это было твоё первое жертвоприношение, Симон, и оно принесло радость всем, кто ненавидит Рим и его гнёт. Настало время для твоего второго жертвоприношения, и его результаты будут ещё более значительными, ибо оно свергнет само правительство Рима, и все покорённые народы восстанут, освободившись от его ига.
— Ритуал могущества, — пробормотал Симон. — Удар моей руки заставит освободить от Рима многие земли, в том числе и нашу? Но для этого я должен вонзить свой клинок в грудь невинной девушки... Послушай, Досифей, откуда ты можешь знать такие вещи?
— Я много странствовал, — сказал самаритянин-волшебник, — и многому научился. Я привёз меч Спартака из Парфии, чтобы ты мог нанести им удар по Риму. Но этот меч был не единственным предметом, который я доставил сюда. Посмотри, — он указал на серую статую Тиберия за каменным алтарём, — я приказал высечь это изображение из скалы горы Завалон, на которой жил Заратустра, первый великий пророк, осознавший, что этот мир является ареной борьбы между добром и злом. Заратустра боролся со злом до самого конца, пока наконец не был повержен мечами человеческих слуг Аздахака Жестокого. Однако Мазда, Владыка Света, продолжает жить, и ты, Симон из Гитты, Его последнее частичное воплощение и защитник. Именно ты вскоре нанесёшь удар от Его имени.
Симон почувствовал, что у него голова идёт кругом. Он оглядел подвал, обратив внимание на сырые каменные стены и полы, винные бочки и амфоры, паутину и деревянные балки, освещённые факелом в руке Досифея — всё, что могло бы ему помочь сохранить связь с прозаической материальной реальностью.
Внезапно Симон повернулся к Досифею лицом.
— Ты сумасшедший! — прорычал он. Затем развернулся и выбежал из комнаты, пересёк подвал и поднялся по ступенькам, которые должны были вывести его наружу, в сады сенатора Юния, к чистому дневному свету.
Никто не остановил Симона, когда он поспешно вышел из сада на узкую, вымощенную булыжником улочку, поскольку перед этим ему часто разрешали выходить наружу, чтобы купить необходимые товары или пройтись для разминки.
Он быстро шагал по ней несколько минут, пока вдруг не вспомнил, что сейчас на нём нет маскировки. Остановившись, провёл рукой по своему выбритому лицу. Впервые с тех пор, как он оказался в доме Юния, Симон вышел на улицу без искусственной бороды и усов, чтобы скрыть свою личность, не говоря уже о плаще с капюшоном...
Он пожал плечами и продолжил свой путь. Прошло уже несколько месяцев с тех пор, как он сражался на арене в Фиденах — арене, которая обрушилась, убив большинство собравшейся на ней многотысячной толпы зрителей. Симон не беспокоился о том, что его узнают; это было маловероятно. Кроме того, теперь у него были другие поводы для размышлений.
Он бесцельно брёл вниз по северо-восточному склону Целийского холма, по узким и извилистым улочкам. Район был смешанным; особняк сенатора Юния являлся лишь одним из нескольких роскошных особняков в этом районе, но здесь также было много домов среднего и низшего класса. Рим, как уже успел отметить Симон, представлял собой смесь чрезмерного богатства, крайней бедности и всего, что находилось между ними, и столь различные элементы, казалось, не прилагали особых усилий, чтобы отделиться друг от друга.
Он приблизился к подножию холма, где кончался жилой район, затем свернул на узкую улицу Меркурия и продолжил свой путь. До него доносились хриплые голоса торговцев и попрошаек; запахи пота, навоза, перезрелых фруктов и мяса, словно мокрая ткань, липли к лицу в этот тёплый предвечерний час. Улица Меркурия! Как они посмели назвать этот грязный переулок именем бога, не боясь быть наказанными за своё богохульство?..
Симон повернул налево, на более широкую улицу Субура, затем поспешил дальше, пока наконец не достиг менее убогого района и вышел на открытое пространство, окружённое величественными храмами с колоннами и правительственными зданиями — грандиозную площадь Форума. Как всегда, Симон остановился, поражаясь тому, что видели его глаза. Независимо от того, как часто перед ним представали эти сверкающие стены и колонны, он не мог не испытывать благоговейного трепета; независимо от того, как сильно он ненавидел Рим, Симон понимал, что он действительно был владыкой мира.
Он двинулся дальше, заметив слева, между храмами, белые далёкие портики особняков и дворцов на склоне Палатина — святыни римской знати, словно яркие жемчужины, утопающие в окружающей зелени. Перед ним возвышалось самое величественное сооружение города — храм Юпитера, могущественнейшего из всех римских богов, возвышающийся среди внушительного величия колонн на вершине крутого Капитолийского холма.
— Рим! — пробормотал Симон, чувствуя, как при этих словах в нём поднимается ненависть.
И всё же он продолжал подниматься по извилистой тропинке и многочисленным каменным лестницам, которые вели на вершину Капитолийского холма, пока, наконец, не оказался на широких ступенях, ведущих к колонному портику храма Юпитера. Под ним раскинулся Рим, окутанный дымкой влажного воздуха, смешанного с дымом бесчисленных кухонных очагов. На западе, как раз над южным гребнем Яникула*, садилось солнце — красновато-огненный шар без лучей; на восток надвигались огромные массы облаков — высокие подсвеченные ватные валы, и Альбанские холмы под ними терялись в глубокой тени. В воздухе чувствовалось приближение дождя.
* Один из холмов Рима, на западном берегу Тибра.
Симон поднялся по лестнице, но затем, почувствовав нежелание входить в храм идолопоклонства, повернул налево и пошёл вдоль украшенного колоннами портика, пока не достиг его края. Под ним уходил вниз обрыв Тарпейской скалы, с которой сбрасывали бесчисленных преступников, врагов Рима. На мгновение ему показалось, что эта пропасть, уходящая вниз, затягивает его, как тёмная, вечно голодная пустота. Зарычав, он отвернулся. Облака надвигались, темнея в безмолвном величии; внизу по извилистой тропе двигалась небольшая группа верующих с белым тельцом, предназначенным в жертву Капитолийскому Юпитеру...
И вдруг Симону показалось, что в сгущающихся облаках он заметил чьё-то лицо — то самое лицо, которое он смутно увидел в своём воображении в сумрачном, освещённом факелами подвале сенатора Юния всего час назад.
— Ваал! — выдохнул он. — Что это?
То было лицо женщины, безмерное в своей огромности, казалось, нависающее над ним, над всем миром. И в то же время оно было нежным, эфемерным — чем-то, способным проходить через любую преграду, но при этом могущее исчезнуть от слишком резкого движения. Каким-то образом он знал, что видит облака и ничего больше, что никто другой во всём великом городе Риме не мог видеть того, что видел он, и в то же время знал, что то, что он видит, было великой Реальностью, а Рим — не более чем грёзой.
— Я знаю тебя, — пробормотал Симон.
И я знаю тебя.
Эта мысль прозвучала в его сознании мощно, как отдалённый раскат грома, и в то же время мягко, как шёпот любимого человека в душистой темноте. По мере того, как солнце садилось, облака становились всё темнее. Их волнистые складки были похожи на завитки тёмных локонов, поблёскивающих в тусклом свете тонких свечей; их светлые места напоминали черты лика прекрасной богини цвета слоновой кости, а две области тени походили на озёра, полные звёзд, мерцающих из самых отдалённых пространств космоса: тёмные зеркальные озёра, похожие на глаза…
— Я знаю тебя! — внезапно воскликнул Симон, простирая руки, словно проситель. — Я видел тебя, всего час назад, в своём воображении, в подвале Юния...
Сказав это, он почувствовал себя глупцом. Слова резко прозвучали в воздухе — слишком реальные, слишком осязаемые, — и, разумеется, облака были всего лишь облаками, расплывающимися, изменяющимися...
И тут ему показалось, что он снова слышит голос, более отчётливо, чем когда-либо:
Я знаю тебя, Симон из Гитты; я знаю тебя целую вечность. Ты забыл меня, а я тебя; но мы никогда по-настоящему не забываем друг друга. Целые эпохи мы были заключены во времени и материальности, но без нас не было бы ни времени, ни материальности. Я — Гера, а ты — Юпитер, да, тот самый, которому поклоняются эти римляне здесь, на этом мрачном холме. Я — рождённая из пены Афродита, а ты — Гермес, бог магии, который некогда заключил меня в объятия и покорил своими чарами. А когда-то я была Еленой, а ты — тем, кто обнял меня и любил, в то время как стены Трои были взяты штурмом и разрушены. Часто мы любили друг друга и разлучались с тех пор, как появился этот мир, и теперь мы снова сближаемся. Услышь меня, Симон из Гитты...
Надвигающиеся облака вскипали и теряли свою форму. Поднялся ветер. Симон в отчаянии закричал:
— Что я должен делать? Скажи мне! Скажи мне!
Ты должен быть честен, Симон, честен со мной и с самим собой…
Над головой сгустились тучи, сверкнула молния, и начали падать крупные капли дождя. Вдали прогремел гром. Симон закричал; его отчаяние искало имя, и язык нашёл его.
— Елена! — закричал он. — Елена!
И тут разразилась буря. Симон оторвал ладони от своего лица и понял, что плачет. Завеса на мгновение приподнялась, открыв виды на немыслимые пейзажи — космические воспоминания о власти и удовольствии, страстном желании и любви.
Елена!
Снова закрыв лицо руками, Симон, спотыкаясь, спустился по ступеням храма. Прогремел гром и полил дождь. Погрозив кулаками пылающему небу, Симон поспешил дальше, спотыкаясь, часто поскальзываясь в грязи, проклиная богов и спрашивая себя, не сошёл ли он с ума.
II
Вот, я вижу, я вижу тебя вдалеке,
Ты как статуя в нише окна предо мной,
Ты с лампадой агатовой в нежной руке,
О, Психея, из стран, что целебны тоске
И зовутся Святою Землёй!
Эдгар По, «К Елене». Перевод К. Бальмонта
Он обнаружил, что стоит у кирпичной стены, хватая ртом воздух, и лишь смутно помнит, что бежал через множество улиц и переулков. Очевидно, гроза прошла так же быстро, как и началась, потому что дождь больше не лил, а небо немного прояснилось. Его волосы и туника промокли насквозь, сандалии и ноги были забрызганы грязью. Оглядевшись, он увидел, что снова находится на узкой улице Меркурия.
— Гермес, бог магии, — пробормотал он, — спаси меня от безумия! — Какие заклинания наложил на меня Досифей? В каком злодейском обряде он хотел заставить меня участвовать? Действительно ли эта... эта женщина живёт в настоящее время в доме сенатора Юния? Я должен знать!
К этому времени он уже восстановил дыхание — несмотря на последние недели сравнительного безделья, тренировки Симона в бытность гладиатором наделили его большим запасом жизненных сил. Он быстро зашагал дальше по лабиринту узких улочек и переулков, пустынных из-за недавнего ливня. Затем он поднялся по тропинкам, которые вели вверх к жилым домам на Целийском холме, и побежал трусцой. Солнце уже село, но небо прояснилось, и было ещё достаточно светло, чтобы он мог видеть дорогу.
— Стой! Держите его!
Симон остановился и, обернувшись, увидел, что на него надвигаются трое мужчин. В руках у них были длинные шесты с железными наконечниками и короткие мечи на боках. Увидев их богато украшенные плащи и туники, Симон догадался, что это не обычные городские стражники, а скорее наёмники, которых часто нанимали некоторые богатые горожане для патрулирования своих кварталов.
— Чего вы хотите? — спросил он.
— Не груби нам, — рыкнул один из мужчин. — Мы хотим знать, почему ты носишься по улицам с ножом на боку. Ты кого-то ограбил или ты беглый раб?
Симон сердито нахмурился.
— Я не вор и не раб.
— А ты можешь это доказать?
Сунув руку в мешочек на поясе, Симон вытащил сложенный пергамент и протянул ему. Гвардеец взял его, развернул и, прищурившись, внимательно вгляделся в текст.
— Что здесь написано? — подозрительно спросил он.
— Это вольная грамота от моего бывшего хозяина, сенатора Юния. Я его вольноотпущенник.
Стражник вернул пергамент.
— То, что ты говоришь, может быть правдой, — сказал он. Теперь его тон был чуть менее воинственным. — Но лучше быть точно уверенным в этом. Идём с нами. Чтец нашего патрона проверит твою грамоту и скажет нам, действительна ли она.
— Я... я спешу, — проговорил Симон, засовывая пергамент обратно в сумку.
— И что? Ты вызываешь у меня подозрения! — Стражник сделал знак двум своим товарищам. — Окружите пса! Постараемся внушить ему немного вежливости, прежде чем...
— Клянусь Палладой! — внезапно воскликнул один из них, занимая положение, позволяющее ему лучше видеть лицо Симона. — Это он — гладиатор, который сражался в Фиденах, когда арена была разрушена колдовством! Я был там — мне едва удалось спастись!
Симон взревел и нанёс удар; его кулак врезался в лицо ближайшего стражника, который без звука рухнул на мостовую. Быстрый, как пантера, он пригнулся и развернулся, едва успев избежать смертельного удара посоха второго стражника; острое лезвие его сики, уже зажатой в руке, пронзило шею охранника. Симон завершил свой разворот, и мужчина упал с предсмертным бульканьем.
Оставшийся стражник повернулся и, отбросив свой посох и вопя от ужаса, понёсся вниз по булыжникам большими нелепыми скачками.
Симон выругался. На улицах были люди, и он не мог преследовать этого человека. Он быстро спрятал свой фракийский нож и поспешил дальше по узким улочкам, надеясь, что теней сгущающихся сумерек будет достаточно, чтобы укрыть его от погони.
— Он сбежал! — гневно воскликнул Юний, когда они с Досифеем стояли в перистиле дома сенатора. — Несколько моих рабов видели, как он убегал.
— Нет, он не сбежал, — спокойно заверил его Досифей, — и вскоре вернётся к нам, после того, как придёт в себя. Помимо чувства благодарности к нам, он связан заклинаниями подготовительных ритуалов, которые мы провели.
Неподалёку от них стоял юноша Менандр. Тревога и сомнение на его лице смешивались с любопытством, когда он слушал говоривших. Ворон, всё ещё сидевший у него на плече, тоже, казалось, прислушивался, настолько пристальным был взгляд его глаз-бусинок.
— Ритуалы. — Юний медленно покачал головой. — Так много ритуалов, и теперь ты говоришь, что нужно выполнить последний. Я знаю, ты можешь призвать на помощь великие силы, Досифей, ибо слышал, как весь Рим говорил о разрушении амфитеатра в Фиденах. И всё же иногда я сомневаюсь, действительно ли ты знаешь, что делаешь.
— В чём же твои сомнения, добрый Юний?
Римлянин задумчиво нахмурился.
— Эта девушка, которую, по твоим словам, нужно принести в жертву. Она никому не причинила вреда. Неужели нет другого выхода?..
— О да, мы свершаем нелёгкое дело. Но помни, Юний, что Тиберий и его приспешники ежедневно без числа убивают невинных, а его легионы угнетают все провинции и народы. То, что мы собираемся совершить, может показаться тебе мерзостью перед ликом всех богов. Что ж, так и есть, и это заставит богов нанести удар! Когда жертва будет принесена перед образом Тиберия, оскорблённые Силы, пребывающие над Сферой Ахамота, направят вниз свои гневные молнии, дабы поразить императора, где бы он ни находился.
— Пусть они достигнут своей цели! — прогремел Юний. — И всё же я рад, что мне не нужно присутствовать на церемонии. Скажи мне честно, Досифей, следует ли ожидать какой-либо опасности?
— Нет, если всё пройдёт хорошо. И всё же было бы неплохо, если бы ты со всеми домочадцами удалился в подвалы на время церемонии и был готов в случае необходимости покинуть дом через потайной ход.
— В самом деле? — Юний нервно потёр свой тяжёлый подбородок толстой рукой. — Расскажи мне всё, чародей. Ничего не утаивай.
— Вероятность опасности очень мала. Звёзды расположены как должно и все подготовительные ритуалы к этому моменту выполнены безупречно. Однако если что-то пойдёт не так во время самого жертвоприношения, Силы могут вмешаться. Тогда Атар, огненный слуга Великого Мазды, пробудится и выйдет из четырёхмерной Варены, возглавляя свои пламенные легионы в поиске источника наших обрядов, чтобы уничтожить своих врагов, привязанных к земле последователей Аздахака Нечистого. Так, по крайней мере, писал древнеперсидский жрец огня Останес...
— Довольно! — пробормотал Юний. — Хотя то, что ты говоришь, выглядит странным, я повидал слишком много, чтобы сомневаться. Я буду следовать твоим указаниям.
— Хорошо. А теперь пошли кого-нибудь из своих самых крепких рабов в подвал. Прикажи им принести каменный алтарь и статую и установить их здесь, в перистиле, рядом с бассейном. Близится закат, и я должен совершить последний подготовительный обряд, точно в тот момент, когда огненный символ Мазды скроется за горизонтом. Менандр, ты и Карбо можете помочь мне, если хотите...
Повернувшись к юноше, Досифей обнаружил, что его молодой ученик исчез. Они с вороном незаметно выскользнули из перистиля.
Менандр остановился на верхней площадке мраморной лестницы. Дом сенатора Юния был, пожалуй, самым большим на Целийском холме, и его верхние покои обещали оказаться такими же просторными, как и нижние; однако за все те долгие недели, что он прожил здесь, юноша ни разу не отважился их исследовать. Теперь же ощущение тревоги взяло верх над его любопытством.
Ворон на его плече беспокойно зашуршал перьями и тихо каркнул:
— Куа!*
* Qua – туда (лат.).
— Успокойся, Карбо, — прошептал Менандр. — Мы не найдём её, если нас схватят и вышвырнут вон...
Говоря это, он свернул за угол, в проход, ведущий в длинный, освещённый факелами зал, и увидел двух дюжих стражников, стоявших по обе стороны закрытой двери в противоположном конце. Стражники тут же заметили его. Они не походили ни на рабов, ни на солдат, подумал Менандр, но были стройными и крепкими, как профессиональные бойцы. На каждом был тёмный плащ и туника, а на бёдрах они носили короткие мечи.
Один из них шагнул вперёд и посмотрел на Менандра сверху вниз. Юноша почувствовал укол страха, когда лицо мужчины исказилось в зловещей кривой усмешке.
— Убирайся, коротышка! — прорычал он. — Здесь никому не позволено находиться.
Менандр поспешно повиновался. Через мгновение он уже был на выходе из зала и спускался по лестнице.
— Должно быть, там они её и держат, Карбо, — пробормотал он. — Пойдём посмотрим, сможем ли мы это выяснить.
Он прошёл через затенённый атриум и через одну из боковых дверей вышел в узкую полоску сада, затем вдоль стены направился к задней части дома. С приближением заката вокруг начало понемногу темнеть. Пройдя некоторое расстояние, Менандр остановился и посмотрел вверх. Наверху находилось освещённое окно, но пространство между домом и окружавшей его стеной было невелико, и юноша не мог отступить достаточно далеко, чтобы как следует разглядеть комнату.
— Карбо, не мог бы ты взлететь туда, пожалуйста? — прошептал он. — Подлети и посмотри, там ли она.
Ворон расправил свои большие крылья, тяжело захлопал ими и взлетел к окну второго этажа. На мгновение он задержался у подоконника, затем развернулся и, хлопая крыльями, опустился на прежнее место.
— Ты видел её, Карбо?
— Ита!* — каркнула птица, кивая головой.
* Ita — так (лат.).
Менандр кивнул.
— Хорошо. Возвращайся наверх и жди меня.
Когда птица подчинилась, юноша ухватился за перевитые виноградные лозы, которые поднимались по неровной стене дома к выступу, разделявшему два этажа. Решив, что они выдержат его вес, он начал проворно карабкаться вверх и через минуту оказался прямо под окном. Он осторожно поднял голову над подоконником и заглянул внутрь. Юноша увидел маленькую меблированную комнату, освещённую подвешенными масляными лампами. Единственной её обитательницей была молодая темноволосая женщина, которая полулежала на кушетке и, по-видимому, спала.
Чувствуя, как сильно бьётся сердце, Менандр перелез через подоконник; ворон снова уселся ему на плечо. Мгновение юноша стоял молча, глядя на спящую. Он понял, что она была моложе, чем ему показалось вначале, вероятно, всего на несколько лет старше его самого — девочка, не более того. Её спящее лицо в мягком свете лампы казалось необыкновенно красивым, и Менандр внезапно почувствовал к ней сострадание.
— О, Карбо, — прошептал он, — мы не можем позволить им сделать это!..
Внезапно в комнате слегка потемнело. Менандр повернулся к окну и с облегчением увидел, что это всего лишь облако, заслонившее часть угасающего дневного света. Он высунулся из окна. Дул прохладный ветерок, и с востока с удивительной быстротой надвигалась громада облаков. Вдалеке под ней сверкали молнии, на короткие мгновения освещая далёкие холмы и стены близлежащих домов. Прогремел гром, приглушённый расстоянием. Небо потемнело ещё больше, и хотя задний угол особняка частично закрывал Менандру обзор, он чувствовал, что буря минует Целийский холм и, скорее всего, разразится над Форумом, Палатином и великим храмом Капитолийского Юпитера.
— Симон! Симон!
Страх пронзил Менандра, когда он услышал крик девушки. Он обернулся и увидел, что она сидит на диване, дико уставившись в пространство. Затем её взгляд остановился на нём; она вздрогнула от неожиданности и открыла рот, словно собираясь снова закричать. Менандр торопливо шагнул вперёд, приложив палец к губам.
— Пожалуйста, не надо, — прошептал он.
— Кто... кто ты такой?
— Меня зовут Менандр, а это Карбо. Мы хотим быть твоими друзьями, но ты должна позволить нам помочь тебе. Скажи, почему ты выкрикнула имя Симона?
Девушка с сомнением посмотрела на ворона, затем снова на странного парня в мантии чародея.
— Почему? Ты знаешь Симона?
— Да. Он мой товарищ по ученичеству и друг. Он бы тебе понравился. Я бы хотел, чтобы он был здесь и помог нам.
Девушка уставилась в пол и слегка нахмурилась.
— Мне приснилось, что я в опасности, но рядом был кто-то, кто мог бы мне помочь — кто-то, кого я знала давным-давно. Я разговаривала с ним. Его звали Симон, но я знала его и под многими другими именами. Я... я не могу вспомнить... Видение исчезает так быстро...
— Скажи мне, как тебя зовут?
— Я Елена, из дома Продикоса в Ионии. — В голосе девушки звучала горечь; она подняла глаза на закрытую дверь, и в них был страх. — Эти два негодяя, которые стоят здесь на страже, похитили меня и привезли сюда. Теперь я боюсь за себя даже больше, чем в доме моего отца и господина. Скажи мне, Менандр, что со мной будет? Почему я здесь?
— Я не могу тебе сказать, нет времени. Но Симон поможет нам, я знаю, он поможет. Не бойся. А теперь я должен уйти. Я украду для тебя немного денег, чтобы ты смогла уехать подальше от Рима и найти хороших людей, с которыми можно было бы жить, а я найду Симона и приведу его сюда, и мы оба поможем тебе сбежать.
С этими словами Менандр повернулся к окну и полез наружу. В последний раз он взглянул на девушку с карниза, перед тем, как начать спускаться по виноградным лозам. На её прекрасном лице отразилось изумление и надежда.
Затем она вернулась к своему ложу, стараясь спокойно сидеть и ждать, чувствуя нарастающее напряжение, которое вскоре обещало стать мучительным.
Симон остановился в тени узкой улочки, тяжело дыша после бега в гору. Он заставил себя несколько мгновений постоять неподвижно, прислушиваясь, пока его дыхание не утихнет, а сердцебиение не успокоится. Звуков погони не было слышно, и всё же ему показалось, что с той стороны, откуда он пришёл, доносится отдалённый смутный шум, похожий на множество сердитых голосов. Симон выругался. Волки были встревожены, но он надеялся, что они не найдут его след.
Ещё несколько шагов, и он оказался у задней стены сада Юния. В сумерках едва получалось разглядеть калитку. Она была открыта. Это было необычно, учитывая поздний час, и Симон предположил, что охранникам было приказано оставить вход открытым до его возвращения, и они, вероятно, ждут теперь внутри.
Затем он услышал тихое монотонное пение. Симон решил, что это, наверное, Досифей совершает свой последний подготовительный ритуал в перистиле, где ожидали жертвоприношения статуя и алтарь. Несколько слов, которые он уловил, были персидскими и непонятными для него, но он не раз слышал имя Аздахак, и содрогнулся, вспомнив, что оно означало. Несмотря на свою ненависть к Риму и благодарность Досифею, Симон почувствовал, как его охватывает отвращение, и понял, что никогда не сможет принять участие в готовящемся богохульстве.
— Елена! — пробормотал он. — Если я не сошёл с ума и ты действительно здесь, они не получат тебя для своих целей!
Он осторожно обогнул ворота и поспешил за угол стены в узкий переулок. Здесь тени были ещё гуще. Какое-то время Симон осторожно пробирался вдоль стены к фасаду особняка. Внезапно он услышал лёгкий шорох перьев прямо над собой; затем сверху послышалось:
— Симон! Симон!
Вздрогнув, он узнал низкое гортанное карканье. Подняв взгляд, Симон увидел большую птицу, сидевшую на стене, силуэт которой вырисовывался на фоне темнеющего неба.
— Карбо! Что ты здесь делаешь? Будь ты проклят, неужели Досифей поручил тебе следить за мной?
Птица покачала головой.
— Менандр! Менандр! — прокричала она.
Симон присел, затем подпрыгнул и ухватился за верх стены. Легко подтянулся и перелез через неё, а затем мягко спрыгнул на землю внутри. Ворон слетел вниз и уселся ему на плечо.
— Куа! — прокаркал он, указывая клювом на ближайшее окно верхнего этажа. — Куа!
— Что это, Карбо? Что там?
— Элан!
— Элан — «свет»? — пробормотал Симон, нахмурившись в непонимании. Затем он воскликнул: — Подожди! Ты имеешь в виду Елену?
— Ита!
Внезапно в окне показался свет, и Симон увидел, что это масляная лампа, которую держала в руке стройная молодая женщина, слегка перегнувшаяся через подоконник. Казалось, она прислушивается или пытается вглядеться в темноту. Её лицо, обрамлённое длинными локонами, которые были темнее самой ночи, казалось бледным в свете лампы; в глазах, широко раскрытых, как бы от лёгкого беспокойства, отражался огонёк, как в тёмных озёрах.
Симон ахнул. Это была она!
Затем, неподвижно скорчившись в тени стены, он обнаружил, что одними губами произносит её имя, но так тихо, что даже ворон на плече не услышал его.
— Менандр? Карбо? — Голос девушки был чуть громче осторожного шёпота. — Это вы?
Симон не мог ни пошевелиться, ни ответить, но Карбо, издав негромкое карканье, взмыл вверх и опустился на подоконник рядом с молодой женщиной, которая, казалось, испытала некоторое облегчение, увидев его.
— Скорее, Менандр, — проговорила она, глядя вниз вдоль стены.
Сделав над собой усилие, Симон стряхнул с себя охватившее его очарование, которое удерживало его в неподвижности, и поспешил к стене дома. Он быстро вскарабкался на подоконник. Для его тренированных мышц это не составило труда, но он почувствовал, что лозы слегка подались, и понял, что они смогут выдержать только его одного, но не больше. В следующее мгновение он перемахнул через подоконник и встал на выложенный мраморными плитками пол.
Женщина отошла к центру комнаты и смотрела на него пристально, но без страха. В её взгляде, казалось, было странное удивление. Теперь, с такого близкого расстояния, Симон разглядел, что это вовсе не женщина, а девушка, возможно, не старше пятнадцати лет, и всё же он чувствовал, что она существовала на земле ещё до появления народов и стран. Хотя он знал, что никогда в жизни не видел её, казалось, что ему была знакома каждая чёрточка её прекрасной фигуры и лица.
— Ты! — тихо пробормотал он. — Ты!..
— Симон! Я знала, что ты придёшь.
Она поставила лампу на низкий столик, подошла к нему, и Симон двинулся ей навстречу. Странные противоречивые чувства охватили его. Он ощущал ликование и страх, переплетённые в одно целое, и каким-то образом это было правильно; чувствовал себя владыкой, близящимся к покорению мира, и в то же время бессильным просителем, приближающийся к алтарю Единого, чьё одобрение придаст могуществу Владыки единственную цель и смысл...
Затем он внезапно обнаружил, что держит в своих объятиях молодую стройную человеческую девушку, и она рыдает у него на груди, отчаянно цепляясь за него, как за скалу во время шторма.
— О, Симон! Кто я? И кто ты?
— Я не знаю, — сказал он успокаивающе. — У меня было видение о тебе...
— И ты мне приснился. Симон, кто мы такие?
Он отстранил её от себя, нежно положив руки ей на плечи, и заглянул в её тёмные глаза. Он не ответил, потому что в этом не было необходимости. В тот момент показалось, что их разумы каким-то образом слились вместе, но не в единении, а в глубоком взаимопонимании. Он всегда знал её, а она его, и так будет всегда, на протяжении всех будущих циклов великой Иллюзии Перемен, потерь и обретения друг друга в мечтах о любви и боли, ужасе и экстазе, вплоть до окончательного Единения в конце времён...
Затем видение исчезло, но понимание осталось, и Симон знал, что девушка поделилась с ним всем этим.
— Как странно! — пробормотала она. — И всё же мы всего лишь люди — мужчина и женщина. Как это может быть, что все вещи имеют свой единственный смысл в нас и через нас?..
— Я... я не знаю, Елена. Колдун Досифей говорит, что некоторые люди являются Истинными Духами — частицами божественной души, застрявшими в ловушке материального мира, созданного безумным демоном Ахамотом.
— О, Симон! То, что ты говоришь, несомненно, правда, потому что я слышала, как жрицы Артемиды в Эфесе говорили о таких вещах...
— Подожди, послушай!
Елена замолчала, внезапно испугавшись напряжения в голосе Симона, а затем услышала через окно отдалённый гул множества сердитых голосов.
III
Я вино жизни расплескал сполна,
Моя душа мертва, как гиблая пустыня,
Где всё хорошее, увы, пропало зря,
И знаю я, что суждено в аду мне сгинуть,
Когда придёт за мною ночью Сатана
Оскар Уайльд «E tenebris»*
* Из тьмы (лат.). Название — парафраз 117 псалма Давидова: «...воззвал я, Господи», а также 24 псалма «К тебе, Господи, возношу душу мою...»
Симон быстро повернулся к окну, затем шагнул к нему и выглянул в ночь.
— Они собираются... Думаю, они идут сюда. Тот проклятый стражник! Мне не следовало упоминать сенатора Юния...
Елена, поспешившая к нему, прислушалась к гулу множества голосов — будто где-то в отдалении собиралась толпа. Ворон, сидевший рядом с ней на подоконнике, зашевелился и тревожно каркнул. Она рассеянно погладила его, и тот затих, словно успокоившись.
— В чём дело, Симон? — Её голос был тихим, но встревоженным.
В этот момент, прежде чем он успел ответить, дверь комнаты с грохотом распахнулась. Симон и девушка резко обернулись. В комнату вошли два стражника со зверскими лицами, а между ними...
— Досифей! — прорычал Симон. Его фракийский кинжал, уже вытащенный из ножен, задрожал в руке.
Волшебник посмотрел на него, затем перевёл взгляд на Елену. На его суровом лице снова проступила тень печали.
— Я предвидел, что ты появишься здесь, Симон. Ты должен пойти со мной. Пришло время.
Симон мрачно покачал головой.
— Я многим обязан тебе, Досифей, по сути, своей жизнью. И всё же я выпущу твои кишки на этот пол, прежде чем совершу твоё проклятое жертвоприношение!
— Это бесполезно, Симон. Ты обязан служить Аздахаку из-за обрядов, в которых ты принимал участие. Взгляни.
Волшебник-самаритянин сделал шаг вперёд, и Симон увидел на его вытянутой ладони угольно-чёрный предмет, размером и формой напоминающий голубиное яйцо. На нём виднелись очертания какого-то странного существа — чудовищного создания с головой дракона и двумя змеями, свисающими с его плеч вместо рук. Симон почувствовал сильное отвращение, хотя и удивился тому, как ему удалось с первого взгляда разглядеть детали столь миниатюрной фигуры.
— О Аздахак! — воскликнул Досифей. — Призови теперь своего слугу!
Овальный предмет выпрыгнул из руки чародея с такой скоростью, что Симон даже не успел среагировать, когда он угодил ему прямо в лоб!
Мгновенно волна леденящей боли пронзила его, заставив упасть на колени. Симон закричал, но когда он это сделал, боль уже исчезла. Он чувствовал, как что-то прилипло к его лбу, словно огромный холодный клещ. Его охватил ужас; он потянулся, чтобы убрать это, но обнаружил, что руки не слушаются его.
— Встань, Симон, — сказал Досифей.
Он так и сделал. В его тёмных, глубоко посаженных глазах светилась ненависть, когда он посмотрел на колдуна. Он попытался шагнуть вперёд, но не смог. Ярость и отчаяние охватили его, когда он осознал, что полностью подчинён воле Досифея.
— Симон! — услышал он крик девушки, увидел, как она подбегает к нему с выражением ужаса на лице, почувствовал, как она порывисто бросилась к нему, протянув руки. — Симон!
Досифей кивнул двум стражникам, которые немедленно шагнули вперёд, грубо схватили девушку за руки и потащили её, бьющуюся и кричащую, из комнаты. Симон отчаянно сопротивлялся сверхъестественной силе, которая удерживала его, но не мог пошевелить ни единой мышцей.
— О, Симон! — пробормотал Досифей, и в его старых глазах теперь ясно читалась печаль и боль. — Как же ты, должно быть, ненавидишь меня! Я чувствую твою ненависть, твою ярость, как проклятые души чувствуют жгучий огонь Мазды за свои грехи. И всё же пожалей меня, Симон, потому что это тяжкое дело. Я должен это сделать. Мне хотелось бы самому умереть под твоим ножом, вместо этой прекрасной и невинной девушки, ибо я с радостью отдал бы свою жизнь, чтобы уничтожить римскую тиранию, которая душит мир! Но этого невозможно; только убийство Высокой Души её Родственником может побудить разгневанных богов поразить объект поклонения. Пожалей меня, Симон, потому что Истинный Дух во мне, как и в тебе, устремлён к этой девушке, которая должна умереть, и хотя и ты и она должны страдать от боли и трагедий, это искренние страдания, которые в конце концов трансмутируются в другие вещи. Но я, принимая участие в этом жертвоприношении, должен, в конечном итоге, отправиться в Преисподнюю и там вечно терпеть пламя Мазды. — Лицо Досифея вновь сделалось суровым. — Я готов вынести это и многое другое, чтобы обречь Тиберия и его жестокую империю на гибель и тем самым освободить все народы от римского ига! Идём, Симон, настало время жертвоприношения.
Медленно, неуклонно, Симон последовал за своим ненавистным наставником в освещённый факелами коридор, охваченный любопытством и неистовством, но не имея сил ослушаться
А позади, в пустой комнате, послышался шелест перьев — Карбо зашевелился в темноте, которая делала его невидимым, расправил крылья и сорвался с подоконника в ночь.
Менандр тихо крался по подвалам особняка, удивляясь тому, как тут всё изменилось. Факелов было зажжено больше, чем обычно, но вещей, принадлежавших ему, а также Досифею и Симону, не было в их обычных комнатах.
Войдя в помещение, где раньше стоял алтарь и статуя, он обнаружил, что оба этих предмета исчезли. В центре пола зияла квадратная дыра — очевидно, алтарь скрывал её ранее. В одном углу лежал большой свёрток из плотной парусины. Юноша приблизился и увидел, что на нём лежит несколько листов пергамента, прижатых сверху большим пожелтевшим свитком. Последний он узнал, потому что Досифей однажды сказал ему, что это такое: «Sapientia Magorum» древнего персидского жреца огня Останеса.
Он положил его и пергаменты на пол и осмотрел свёрток, развязав один из шнурков и слегка развернув ткань. Как он и подозревал, там было много других свитков, флаконы и инструменты для гадания — магические принадлежности Досифея, — а также одежда и несколько других предметов, принадлежавших ему и Симону. Юноша полностью развязал его, и обнаружил, что мешочка с деньгами, который он искал, там нет.
Он поспешно завязал свёрток. Очевидно, Досифей намеревался покинуть особняк Юния этой же ночью. Когда он взял свиток в руки, тот слегка развернулся. Он взглянул на него, но обнаружил, что не может прочесть чужой почерк, и поспешно свернул его заново, положив обратно в свёрток. Досифей, вспомнил он, сказал, что это сборник чудовищных тайных заклинаний, читать и пытаться использовать которые опасно даже для адептов.
Он поднял пергаменты, чтобы положить их поверх свитка, и в этот момент заметил, что они были написаны на греческом — этот язык он был обучен понимать почти в совершенстве, как свой родной арамейский. Он сразу узнал почерк Досифея, очевидно, это был перевод или доработка свитка Останеса.
Пусть только тот колдун, чьё сердце свободно от сомнений и страха (гласила надпись на самом верхнем листе пергамента), произносит имя Аздахака, того Злодея, который по своей собственной испорченности вверг сущность в хаос материальности. И тогда пусть он принесёт в жертву перед образом своего врага того, кто является его собственным Истинным Духовным Двойником; после чего разгневанные боги обрушат свой гнев на объект поклонения. Однако пусть тот, кто приносит такую жертву, остерегается, какими бы возвышенными ни были его мотивы, ибо выполнение ритуалов подготовки, приведённых ранее, приведёт к тому, что приспешники этого Злотворца соберутся вместе, подобно тому, как стервятники слетаются на падаль. Тогда жизнь чародея окажется в большой опасности, если только он не подготовился к бегству сразу же после совершения жертвоприношения. Если же жертвоприношение не будет совершено после подготовки, тогда опасность для чародея возрастёт ещё больше, ибо в этом случае это событие приведёт к тому, что огненные приспешники Атара, правой руки Ахура Мазды, явятся, чтобы отомстить слугам Аздахака. В это время и в этом месте все, кто служат Злу, непременно погибнут. И все невинные, которые будут с ними, тоже погибнут, если только среди них не найдётся неиспорченный Истинный Дух, который будет горячо взывать к Атару...
Внезапно за дверью послышались шаги. Менандр поспешно отложил пергаменты, затем обернулся и увидел дюжину мужчин и женщин, толпившихся в дверях. Он узнал их, поскольку все они были рабами или вольноотпущенниками сенатора Юния. Почти все несли завёрнутые в ткань свёртки.
— Скорее! Скорее! — говорил высокий старик, шедший впереди, в котором Менандр узнал Амброния, домоуправителя Юния. — Идите по туннелю — он благополучно приведёт вас к заброшенному святилищу Целия Вибенны. Оттуда вы должны отправиться в доки Эмпория*, где ваша госпожа и остальные ждут на борту корабля, который доставит нас всех в поместье нашего хозяина в Антиуме**. Спускайтесь скорее. Но погодите — вы, двое, Гвидо и Азеллус, заберите свёрток с писаниями проклятых чужеземных колдунов. Он должен быть в этом углу. Ах! — воскликнул он, начав было разглядывать Менандра, стоявшего рядом с этим свёртком, а затем быстро двинулся к нему.
* Эмпорий — торговый и складской портовый район.
** Антиум — город в Лациуме, на побережье Тирренского моря, в 70 километрах южнее Рима.
— Юный чародей, твой хозяин ищет тебя! Он велел мне, если я найду тебя, передать, чтобы ты уходил из этого дома вместе с остальными. Он присоединится к тебе позже.
— Но... куда я должен идти? — спросил Менандр.
— По туннелю, с этими людьми — последними из дома Юния. Мы с моим хозяином скоро присоединимся к вам, если только злые манипуляции твоего хозяина в скором времени не приведут к уничтожению всех нас.
— Мой хозяин не злой! — горячо возразил Менандр.
— И мой тоже, — сказал Амброний. — Однако я боюсь, что разум сенатора Юния охвачен безумием, которое принёс в этот дом твой наставник Досифей.
— Разве это безумие — ненавидеть Рим? Разве Рим не сделал тебя рабом?
Глаза старика вспыхнули болью и яростью. Он отвёл взгляд, поднял руку, словно для удара, но затем опустил её.
— Юний — лучший из всех, которых ты когда-либо знал. Будь его воля, ни один человек не был бы ни хозяином, ни рабом! Но почему я стою здесь и спорю с молокососом? Иди с остальными по туннелю и жди нас на корабле, согласно приказу твоего хозяина. И кстати, о нём — он попросил меня принести это.
С этими словами Амброний схватил свитки и пергаменты с верхней части свёртка и поспешно вышел из комнаты.
Большинство рабов уже спустилось по чёрной лестнице. Они прошли в отверстие и исчезли в потайном туннеле. Остались только двое — юноши ненамного старше самого Менандра, одетые в лиловые туники. Они быстро подхватили завёрнутый в парусину свёрток и начали спускаться через отверстие.
— Поторопись, парень, — крикнул один из них, когда он скрылся из виду.
Менандр поспешил к отверстию и посмотрел вниз. Двое молодых рабов только что достигли дна шахты, глубиной около десяти футов, освещённой двумя факелами. Один из рабов окликнул его:
— Следуй за нами, самаритянин.
Он снял с подставки факел; затем, вдвоём таща свёрток, оба исчезли в горизонтальном туннеле.
— Я... я иду, — крикнул Менандр вниз в шахту.
Однако вместо того, чтобы последовать за ними, он вскочил и побежал обратно через подвалы к лестнице, ведущей в перистиль, где, как он знал, должен был состояться чудовищный ритуал жертвоприношения.
Симон стоял перед каменной глыбой, служившей алтарём, сжимая в правой руке обнажённый фракийский кинжал. На этом камне лицом к нему сидела Елена; небесно-голубая туника казалась тёмной на фоне бледной кожи. Её глаза были расширены от страха. В душе Симона бушевало яростное отчаяние. Больше всего на свете ему хотелось избавить эту девушку от уготованной ей участи, наброситься на двух стражников со зверскими лицами, которые держали её за тонкие руки, и убить их, схватить своего наставника Досифея за худую шею и почувствовать, как она хрустит под пальцами, как гнилая палка.
— Симон, время пришло.
Это был голос Досифея — ненавистного Досифея, перед которым он когда-то чувствовал себя в долгу. Симон увидел, что старик приближается; он протягивал руку, в которой был зажат тяжёлый кошелёк.
— Возьми это, Симон. Здесь деньги — столько, сколько тебе понадобится. После сегодняшнего вечера ты должен покинуть Рим. Выжившие в Фиденах запомнили тебя и, несомненно, найдут и убьют, если ты останешься; но с этими деньгами и вольной от Юния ты можешь свободно путешествовать. Я позаботился о том, чтобы ты отправился в Парфию, за пределы римского владычества, и занялся там изучением магии под руководством мага Дарама в Персеполисе.
С этими словами он наклонился вперёд и привязал мешочек к поясу Симона.
— Подождите! — произнёс один из охранников, державших Елену. — Когда нам заплатят? Мы хорошо тебе служили. Потребовалось немалое мастерство, чтобы похитить эту девушку и привезти её сюда.
Досифей на мгновение недовольно нахмурился, но затем кивнул.
— Да. Тебе тоже заплатят — сразу после ритуала.
— Нет, Досифей, им следует заплатить сейчас!
Досифей повернулся к говорившему и увидел, что это был сенатор Юний, высокий и суровый, в тоге, расшитой символами его должности.
— Этим людям сейчас заплатят, — повторил Юний. — Я сам это сделаю, после чего они пойдут своей дорогой. Я решил, что в моём доме не будет человеческих жертвоприношений.
Досифей свирепо посмотрел на него.
— Ты с ума сошёл? — прошипел он.
— Нет, — покачал головой Юний, взглянув на девушку, сидевшую на жертвенном алтаре, затем снова перевёл взгляд на Досифея. — Но я думаю, что я был безумен, когда согласился на это. Я ненавижу Рим так же сильно, как и ты; мы оба пережили потерю близких, причиной которых был он. Но послушай, должны ли мы осквернять руки ради достижения своих целей, как это делали тираны времён Августа? Должны ли мы стать такими же, как они, забирая жизни невинных людей, чтобы уничтожить их? Если так, то в чём наше преимущество перед ними?
— Ты сам не знаешь, что говоришь! Я разъяснял тебе…
Юний коротко кивнул.
— Ты сказал мне, что могут произойти ужасные вещи, если мы не доведём этот ритуал до конца. Я верю тебе. Но сейчас я прошу тебя отменить всё это и использовать свою магию, чтобы предотвратить любые возможные плохие последствия. Не все римляне лишены чести, Досифей, даже в эти дурные времена, когда приспешники Тиберия заставляют граждан шпионить друг за другом и отдавать своих собратьев палачам. Я знаю, что римская политика отвратительна, но теперь понимаю, что колдовство ещё более отвратительно. Останови это, Досифей.
— Если б это было возможно! — Досифей яростно затряс головой, как будто ему было больно. — Я знаю, что твоя Истинная Душа, как и моя, стремится к этой девушке. И всё же мы не должны проявлять страх. Уже слишком поздно поворачивать назад. Даже сейчас злые приспешники Аздахака должно быть, собираются вокруг нас...
— Я не чувствую здесь никакого зла, — перебил его Юний, — кроме того, что связано с ритуалом, который ты собираешься провести. Откуда ты можешь это знать?
— А откуда ты можешь знать, что эти существа не собираются здесь? Чувства смертных притуплены. Останес был величайшим магом древней Персии в своё время, он хорошо знал, о чём писал. Я не знаком с природой приспешников Аздахака, за исключением того, что о них говорят, как о самых мерзких и порочных существах, когда-либо существовавших в этом мире; но я точно знаю, что они собираются вокруг нас даже сейчас. Наши ритуалы привлекли их сюда, и огненные слуги Господа Мазды придут, чтобы уничтожить слуг Аздахака — а вместе с ними и нас, если жертвоприношение не будет совершено и тем самым не перенаправит гнев богов с нас на объект поклонения.
— Тогда нам всем нужно уходить отсюда как можно быстрее, — сказал Юний. — Туннель...
В этот момент из подвала появился старый Амброний. Он подошёл к Досифею и протянул ему свиток и несколько листов пергамента.
— Вот то, что ты хотел, самаритянин.
Досифей кивнул и сунул свиток в карман своего изукрашенного символами одеяния.
— Амброний, иди в дом, — сказал Юний, — и убедись, что все лампы и факелы погашены. Мы все немедленно покидаем это место.
Когда старый раб покинул перистиль, Юний снова повернулся к самаритянину-чародею.
— Я твёрдо решил, Досифей, что мой дом не должен стать ареной для мерзких человеческих жертвоприношений. Этим наёмным мужланам я выдам причитающееся, а девушку отпущу на свободу. Я возьму её к себе в дом, если она пожелает стать служанкой моей жены. А тебе, Досифей, хорошо заплатят
— Глупец! — Досифей отступил на шаг и поднял руку, словно собираясь произнести заклинание. — Неужели ты так легко откажешься от свержения тирании Августа? Я не стану этого делать!
Он поднял один из пергаментов, держа его на вытянутой руке перед своим лицом, и заговорил:
— Услышь меня, великий Ангра-Майнью, повелитель зла! Пришли ко мне своего величайшего слугу, Того, Кто создал все материальные миры! Взываю к Тому, Кого называли многими именами: Ахамот, Азатот, Азилут, Аздахак...
— Нет!
Досифей обернулся на резкий крик и увидел Менандра, стоящего недалеко от отверстия в полу, ведущего в подвалы. На лице юноши был заметен страх и беспокойство, смешанное с решимостью.
Досифей мрачно нахмурился.
— Сопляк! Почему ты не покинул этот дом с рабами Юния?
На лице юноши отразилась обида от необычной резкости, прозвучавшей в голосе его наставника, но прежде чем он успел ответить, послышалось тяжёлое хлопанье крыльев.
Птица описала круг над пространством между колоннами и бассейном, прокричав это слово ещё несколько раз, а затем опустилась на плечо Менандру.
— Карбо! — воскликнул Досифей. — Возникла какая-то опасность? Ответь!
В этот момент в перистиль вбежал старый Амброний.
— Огромная толпа окружила дом! — воскликнул он. — Они уже карабкаются по стенам сада и колотят в дверь атриума. Они кричат, требуя Симона из Гитты.
Пока Амброний говорил, все в комнате услышали нарастающий гул множества сердитых голосов за пределами дома — ропот, который быстро перерос в гневный рёв.
— Я прослежу за этим, — сурово сказал Юний. — Пойдём, Амброний.
Они вышли из перистиля и поспешили в атриум в передней части дома. Досифей последовал за ними, но остановился у двери.
— Пойдём, Симон, — сказал он, подзывая к себе. — Мне может понадобиться твоё боевое мастерство. Остальные останутся здесь.
Симон отвернулся от Елены и алтаря и поспешил за своим наставником, поражённый, что может свободно двигаться. Очевидно, для него не существовало никаких ограничений, пока он подчинялся воле Досифея.
Когда они вчетвером собрались в атриуме, раздались громкие удары. Множество кулаков и дубинок стучали по стенам. К счастью, наружные двери, были заперты на два массивных деревянных засова. Из-за них доносились приглушённые крики:
— Отдайте нам гладиатора! Отдайте нам Симона из Гитты!
— Подонки! — пробормотал Юний. — Как они посмели ворваться в мой дом? Они хотят встретиться со мной лицом к лицу? Тогда пусть они это сделают и выслушают моё мнение о них.
— Не открывай дверь, — предостерёг Досифей, опасаясь, что патрицианское негодование его покровителя вот-вот выльется в неразумный поступок. — Если тебе так нужно поговорить с ними, то делай это хотя бы из окна верхнего этажа, откуда ты сможешь наблюдать за ними и лучше оценивать их настроение.
Юний бросил на него сердитый взгляд, но затем кивнул. Старый Амброний поспешно вывел их троих из атриума и повёл вверх по лестнице на второй этаж, а затем к окну, выходящему на главный вход. Симон, замыкавший шествие, часто пытался развернуться, но не мог.
Наконец все они остановились перед широким окном. Амброний распахнул ставни, и они выглянули наружу.
— Симон из Гитты! — гремела толпа. — Симон-гладиатор! Симон-чародей! Отдайте его нам!
Симон взглянул вниз на бурлящую толпу, заполонившую узкие улочки и проулки, на густую мешанину факелов, полных ненависти лиц и угрожающе поднятых кулаков. Их были сотни — нет, тысячи — и становилось всё больше. Толпа — римская толпа — жаждавшая мести, жаждавшая крови.
— Отдайте нам Юния! — скандировали они. — Отдайте нам предателя Юния! Отдайте нам предателя и его колдовское гнездо!
Симон взглянул на Досифея и увидел в его глазах ужас, похожий на собственный. Он оглянулся на толпу — скандирующую, кричащую толпу римлян, размахивавшую факелами и кулаками, мечами, дубинками и ножами — ту же самую толпу, которая вопила от ликования, когда он сражался за свою жизнь на арене. По краям толпы он уже видел группы мужчин, врывающихся в дома поблизости, чтобы грабить, насиловать и убивать.
— Они сошли с ума! — вскричал Юний.
Толпа, заметив четверых, выглядывающих из окна, заревела вдвое сильнее. В комнату полетели камни, стрелы, комья земли. Симон и Досифей инстинктивно отпрянули; Амброний схватил своего хозяина за плечи и оттащил его от окна, затем поспешно закрыл ставни на засов. Удары множества тяжёлых предметов эхом отдавались от защитных досок.
— Отдайте нам Симона-колдуна! — доносились приглушённые крики толпы. — Отдайте нам предателя Юния!
— Безумие! — пробормотал потрясённый Юний.
— Да! — На лице Досифея забрезжил проблеск понимания. — Безумие — и зло! Я должен был догадаться — ибо что может быть более мерзким и порочным на этой земле, чем римская толпа? Это приспешники Аздахака, неосознанно привлечённые сюда сотворёнными заклинаниями. И теперь они жаждут крови и развлечений, словно на арене. Быстрее назад, в перистиль! Ты, Амброний, следи за передними входами. Мы должны завершить жертвоприношение, а затем сбежать через туннель, пока сюда не ворвалась эта безумная орда.
IV
Если дуновенье,
Что эти горны страшные зажгло,
В семь раз мощней раздует, распалит
Для нас предуготованный огонь,
И притаившееся в вышине
Возмездье длань багровую опять
Вооружит, чтоб пуще нас терзать,
И хляби ярости Господней вновь
Отверзятся, и хлынет пламепад
С Гееннских сводов, — жгучий, жидкий жупел,
Обрушиться готовый каждый миг
На наши головы, — и что тогда?
Мильтон. «Потерянный Рай». Перевод А. Штейнберга
Когда они вчетвером поспешно спустились вниз, Симон снова почувствовал отчаяние от бессилия. Ему до боли хотелось сорвать холодный зловещий талисман, прилипший к его лбу, и вонзить свой клинок в спину Досифея. Но он не мог сделать ни того, ни другого. Свободны были только его мысли, но не физическое тело.
Через минуту они снова были в перистиле, за исключением Амброния. Симон увидел, что Елена, бледная и слабая, стоит на коленях на полу; стражники, стянув с неё тунику так, что она осталась обнажённой выше пояса, подняли её на ноги, затем, по жесту Досифея, уложили спиной на холодный камень алтаря, подготовив к удару ножа. Позади них стояла серая статуя Тиберия, в мерцающем свете факелов её мрачное лицо было скрыто тенью. Ярость всколыхнулась в Симоне с удвоенной силой; он почувствовал, как бешено колотится его сердце, а в голове стучит так, словно она вот-вот взорвётся. Без особого интереса он заметил стоявшего неподалёку Менандра, на юном лице которого читались страх и озабоченность, а на плече тёмной тенью сидел ворон.
— Хорошо, — пробормотал Досифей. — Теперь ритуал...
— Нет! — воскликнул Юний. — Мы должны бежать через туннель. Прекрати это безумие, Досифей, пусть Тиберий и проклятая римская чернь делают, что хотят!
Досифей, не обращая внимания на сенатора, воздел руки и снова начал произносить чудовищное заклинание:
— Услышь меня, великий Ангра-Майнью, Повелитель зла...
Юний почувствовал холод, парализующий страх; каким-то образом он ощутил, что в противовес его воле действовали могущественные сверхъестественные силы, и остановился в сомнении. Симон тоже почувствовал это, а затем испытал ещё больший ужас, когда его рука с ножом начала подниматься. Досифей произносил нараспев варианты ужасного имени Силы, и Симон понял, что ещё через мгновение он будет вынужден вонзить лезвие сики в грудь девушки.
— ...Азилут, Аздахак...
Менандр тоже испытал ужас, но в тот же миг вспомнил слова, которые прочитал на пергаменте. Изо всех сил надеясь, что верно выполняет требование, он закричал во весь голос:
— Атар!
Симон почувствовал, что его рука замерла. Досифей прекратил распев, в его глазах мелькнул страх. Казалось, воздух наполнился невероятным напряжением.
Внезапно ворон спрыгнул с плеча Менандра.
— Атар! — пронзительно закричал он, бешено хлопая крыльями по перистилю. — Атар! Атар! — Затем, без предупреждения, он прекратил своё безумное кружение и спикировал вниз, прямо на голову Симона. Симон ахнул, услышав, как тяжёлый клюв Карбо с лязгом сомкнулся на тёмном яйце, прилипшем к его лбу, и почувствовал, что его срывают, словно грецкий орех с ветки. Затем он услышал, как птица вспорхнула и хрипло каркнула, выпустив из клюва неведомое создание, и оно плюхнулось в бассейн перистиля.
Симон взревел от ярости. Он был свободен! Он мгновенно нанёс удар, к которому его подталкивала воля Досифея, но вместо того, чтобы пронзить грудь Елены, острое лезвие фракийского ножа глубоко вонзилось в сердце одного из её похитителей!
— Нет! — закричал Досифей.
Сражённый гвардеец, не издав ни звука, рухнул на плиты. Второй страж тут же отпустил Елену и отскочил назад, выхватывая свой короткий римский меч. Симон, воя от ярости, перемахнул через упавшую девушку и алтарь и бросился на него. Два клинка со звоном ударились друг о друга, посыпались искры. Наёмный похититель отступил ещё дальше, его глаза внезапно расширились от страха, когда он почувствовал силу противника, с которым столкнулся. Несмотря на то, что он был опытным бойцом, страж не провёл два года на арене, сражаясь за жизнь, как Симон. И он ни разу не сталкивался с такой яростью противника.
В это мгновение Симон сумел обойти защиту своего врага, и опасный фракийский клинок рассёк плоть на животе, заскрежетав по позвоночнику. Похититель тяжело рухнул на каменный пол, хрипя в предсмертной агонии, из огромной раны хлынул поток крови.
Симон развернулся и присел, словно ожидая появления ещё одного врага, крепко сживая окровавленный нож, готовый нанести удар. Сквозь багровую пелену он увидел, что остальные в ужасе смотрят на него: Юний, молодой Менандр, на плече которого снова сидел ворон, Елена, едва цепляющаяся за алтарь, и…
— Досифей!
Голос Симона превратился в низкое шипение, когда он произнёс это имя. Затем, сверкнув тёмными глазами, как охотящийся зверь, он двинулся вперёд.
Внезапно в этот момент по дому разнёсся оглушительный грохот. На мгновение все застыли, как стояли, их взгляды обратились к фасаду дома, откуда донёсся этот раскатистый грохот. Затем раздался ещё один, смешанный со звуком раскалывающегося дерева.
В перистиль вбежал Амброний.
— Толпа врывается в дом! — закричал он. — Они сделали таран, чтобы разбить главный вход. Мы должны бежать!
— Каве! — пронзительно закричал ворон. Симон мельком увидел его — летящий чёрный комок перьев — как раз в тот момент, когда он спикировал в проём, ведущий в подвалы. Мгновение он стоял в нерешительности, не зная, бежать ли ему к Елене или поразить Досифея, как намеревался. Старый чародей, к его удивлению, смотрел вверх, на звёзды, которые мерцали в открытом перистиле.
— Карбо знает! — воскликнул он. Они идут — приспешники Аздахака! Поторопитесь все, туннель — наш единственный шанс!
Симон, взглянув вверх, увидел в зените скопление множества жёлтых огней, которые были ярче обычных звёзд. Казалось, что они кружились, становились ярче, приближались. Затем он услышал шаги, опустил взгляд и увидел, как Досифей и Менандр исчезают в подвале. Юний и Амброний помогали Елене подняться на ноги, поторапливая её к лестнице.
— Симон! — крикнул Досифей, исчезая из виду. — Скорее!
Со стороны фасада особняка донёсся треск ломающихся дверей, и по рёву и неразберихе, которая сразу же за этим последовала, Симон понял, что толпа ворвалась внутрь. Раздался ещё один грохот, на этот раз из короткого коридора, ведущего в сад за домом. Через него в перистиль тут же хлынула разношёрстная орда — мародёры с дикими глазами, размахивающие камнями, дубинками и ножами.
Симон схватил короткий меч одного из своих поверженных врагов и бросился к отверстию, через которое только что скрылась Елена и остальные.
— Это он! — закричал один из незваных гостей. — Это Симон-гладиатор, Симон-колдун!
Симон прыгнул в отверстие подвала, приземлился на третьей ступеньке, вытянул руку и ухватился за кольцо тяжёлой крышки люка, которая упиралась в стену. Она медленно, со скрипом, подалась на своих ржавых петлях. В неё врезался брошенный кирпич, едва не задев его голову. С неистовым проклятием Баалу он навалился на неё всем своим весом; давно не использовавшиеся петли поддались, и огромная плита с грохотом встала на место.
Симон скатился вниз на несколько ступенек, его меч и кинжал зазвенели рядом с ним по камням, прежде чем он смог остановить своё падение. Пошатываясь, он поднялся, подобрал своё оружие и возблагодарил Баала за то, что не был ранен их клинками. У подножия лестницы он увидел, что остальные смотрят на него снизу вверх. Тяжёлая плита над ним сотрясалась от сильных ударов.
— Поторопитесь! — крикнул Симон, присоединяясь к ним. — Им не потребуется много времени, чтобы найти способ взломать эту дверь. Погодите, возьмите с собой все факелы. Не облегчайте им задачу.
Через несколько минут все они собрались в маленькой комнате, где зиял вход в туннель. Над головой слышались приглушённые крики и топот бесчисленных ног, когда толпа ворвалась в особняк сенатора Юния, грабя и разрушая его. Затем крики стали громче, приобрели раскатистый характер, и Симон понял, что дверь подвала была взломана.
— Все в туннель! — рявкнул он. — Погасите факелы, которые вам не нужны, и заберите остальные.
Они быстро подчинились. Досифей пошёл первым, за ним Амброний, который остановился, чтобы помочь Елене спуститься, когда Юний опускал её сверху. Вслед за сенатором спустился Менандр, но юноша остановился, вцепившись в железные поручни, и обеспокоенно посмотрел на Симона.
— Где Карбо?
— Насколько я его знаю, он уже на другом конце туннеля, — сказал Симон. — Тебе тоже лучше пойти туда. Поторопись, остальные уже начинают.
— Симон! Ты не идёшь?
— Разумеется, иду. Пошёл, чёрт возьми!
Менандр нырнул в шахту, выхватил из крепления последний горящий факел и поспешил по туннелю.
Симон отвернулся от дыры и посмотрел на тёмный дверной проём, ведущий в подвалы. Шум голосов нарастал; толпа, очевидно, ощупью пробиралась вниз по лестнице. Вскоре у них появятся свои собственные факелы, и тогда они ворвутся в это место, жаждая крови, опустошая запасы вина и еды, выискивая женщин для развлечения — изнасилования...
И они найдут туннель, потому что каменный алтарь, который когда-то скрывал его, был перенесён в перистиль. Они найдут его слишком быстро, чтобы остальные смогли спастись — и Елена тоже, — если только он, Симон, не останется, чтобы защитить тоннель. Защитить его и забрать с собой на верную гибель всех проклятых римлян, каких только сможет...
Суматоха усилилась, и он заметил свет далёких факелов. Симон быстро повернулся, чтобы бросить свой факел в шахту, надеясь, что его ещё никто не заметил, и обнаружил, что он освещает седое лицо, высунувшееся из дыры.
— Досифей! — выдохнул он. — Что за чертовщина?..
— Не выбрасывай свой факел, — настойчиво сказал старик. — Он тебе ещё понадобится. Это искра огня в море тьмы.
— Убирайся отсюда! — прорычал Симон. — Ты собрался привести римлян к остальным?
— К Елене, ты хочешь сказать. Не бойся, потому что она и остальные со всех ног бегут по туннелю. Я сказал им, что вернулся за тобой, но мы-то оба понимаем... Есть вероятность, что мы здесь погибнем.
Симон занёс свой римский короткий меч, словно собираясь нанести удар, но затем опустил его, увидев, что Досифей даже не попытался защитить свою убелённую сединами голову. Глаза чародея были печальными и озабоченными.
— Дай мне свой факел, Симон, — сказал он. — Это наш единственный шанс спастись или, по крайней мере, задержать наших врагов на время, достаточное для того, чтобы Елена и остальные смогли сбежать.
Из дальних уголков подвала донеслись крики и проклятия, и Симон понял, что уже слишком поздно — они увидели свет его факела. Он быстро сунул его в поднятую руку Досифея, затем повернулся лицом к дверному проёму, одновременно вытаскивая свою сику.
— Тебе лучше иметь козырь в рукаве, чародей! — прорычал он, держа наготове по клинку в каждой руке.
Послышался приближающийся топот множества бегущих ног, крики, сердитые голоса. Затем в дверном проёме появились фигуры вооружённых людей, которые пытались прорваться внутрь. Их глаза горели яростью; позади них двигалась толпа с искажёнными ненавистью лицами, размахивающая факелами, ножами и дубинками.
— Отдайте нам Симона-гладиатора! — безумно кричали они. — Отдайте нам Симона-колдуна!
Двери хватало для прохода только двух человек, и Симон встретил первых из них сталью, умело парируя, нанося рубящие и колющие удары. Один упал, смертельно раненый ударом меча в живот; другой отскочил назад, внезапно испугавшись, но толпа снова толкнула его вперёд, и он тут же умер на острие сики. Симон взвыл от безумной ярости, размахиваясь и нанося удары; дубинка сильно ударила его по левому плечу, а остриё ножа задело бок, но ещё трое его врагов упали, залитые кровью. Копьё разорвало ему тунику и рассекло сбоку грудную клетку; он взревел и нанёс ответный удар, раскроив мечом оскаленное лицо. Внезапно его охватило неистовое ликование; если ему суждено умереть, то он предпочёл бы погибнуть именно так, сражаясь и убивая римлян до самого конца.
— Атар! — внезапно услышал он крик Досифея. — Приди, о, великий слуга Мазды!
Дубинка ударила Симона по левому запястью, заставив его выронить короткий меч. В тот же миг его фракийский нож перерезал жилы на шее нападавшего, но толпа продолжала напирать.
— Приди, о, слуга Мазды, приди со своим очищающим огнём!
Внезапно зал наполнился вспышкой ослепительного белого света, выплеснувшегося из дверного проёма возле Симона. В этот момент его ближайшие враги, казалось, стали белыми, как мел, настолько интенсивным было сияние. В толпе раздался пронзительный крик, и она попятилась назад. Симон украдкой оглянулся и увидел, что факел в поднятой руке Досифея полыхает яростным бело-голубым светом, а глаза старика плотно закрыты, и тут же снова отвернулся, чтобы не ослепнуть. Его враги всё ещё отступали от дверного проёма. Затем, вместе с их испуганными криками, он услышал множество приглушённых отдалённых воплей, по-видимому, доносившихся с этажа выше, а также оглушительный топот множества ног, как будто огромная толпа в ужасе бросилась врассыпную.
Симон заметил, как в дальних уголках подвала, за факелами, пламенем и оружием, которым размахивала толпа, усиливается свечение. Казалось, что вход в подвалы осветился, как будто открывалась дверца огромной печи. Из задних рядов толпы донеслись крики ужаса, но самые первые снова начали вырываться вперёд.
— Отойди в сторону, Симон, быстро! — крикнул Досифей.
Симон инстинктивно отскочил в сторону от дверного проёма. Тут же мимо него, подобно метеору, пронёсся белый слепящий свет — Досифей швырнул зажжённый магическим образом факел через дверь в толпу. Оглушительный вопль ужаса внезапно вырвался из более чем сотни глоток.
Симон увидел, как Досифей поманил его к себе, а затем исчез в шахте. Он поспешил к её краю, убирая сику в ножны, затем оглянулся и увидел, что весь подвал за дверью залит ослепительным белым светом. Каждый факел в руках толпы пылал, превращаясь в нечто, казавшееся извивающимся чудовищным разумным существом из пламени, в то время как в отдалении сияние из входа в подвал стало ярче, и стекало вниз по лестнице, подобно потоку раскалённой стали. Толпа неистово металась, визжа от боли и ужаса, словно проклятые души, внезапно оказавшиеся в ловушке преисподней.
Симон прыгнул в шахту, в спешке едва не зацепившись за железные поручни. Когда его ноги коснулись дна, он услышал, как Досифей торопливо шагает по горизонтальному туннелю, и поспешил за ним. Вокруг царила кромешная тьма, особенно густая после яркого пламени, которое Симон видел наверху.
— Поторопись, не останавливайся, — услышал он крик Досифея. — Нам грозит большая опасность от слуг пламени.
— Будь ты проклят, мы споткнёмся и провалимся в пропасть в этой темноте! — прорычал Симон.
— Нет. Туннель прямой и ровный. Юний сказал мне, что он был построен много веков назад, когда Целийский холм был укреплён против галлов и этрусков. Он приведёт нас к святилищу Целеса Вибенны — надеюсь, за пределами толпы. Оттуда мы сможем спуститься к подножию холма, а затем к Эмпорию, где нас ждёт лодка Юния, которая доставит нас всех в Антиум. Но поторопись!
В течение нескольких минут Симон шёл так быстро, как только мог, касаясь вытянутыми руками обеих стен и слыша, как чуть впереди шаркает и пыхтит Досифей. Затем ему показалось, что он начал слабо различать окружающее. Оглянувшись, он заметил, что туннель позади них начал наполняться зловещим свечением.
— Спаси нас Мазда! — выдохнул Досифей, когда увидел свет. — Быстрее, Симон! Беги!
— Что это?
— Один из огненных слуг Атара. Он искал то место, с которого я его вызвал, и теперь следует за нами!
Симон снова оглянулся и увидел, что огромный шар пламени заполняет дальний конец тоннеля. Он сразу же начал становиться ярче и увеличиваться в размерах. Воздух наполнился странным гудением и потрескиванием.
— Скорее! — крикнул Досифей.
Ещё несколько шагов, и они оказались в конце туннеля. Симон ясно видел его в угрожающем сиянии позади них. Старый Досифей задыхался, спотыкался.
— Я не могу выбраться отсюда, Симон. Быстро поднимайся и задвинь плиту на место. Эта штука не может пройти сквозь камень.
Симон увидел, что квадратное отверстие находится на одном уровне с потолком туннеля. Он легко подпрыгнул и подтянулся; лёжа плашмя на полу он свесился вниз и схватил Досифея за тощую руку. Свечение в коридоре усиливалось, гудение становилось громче.
— Люк, Симон! — выдохнул старый чародей. — Это твой единственный шанс. Оставь меня.
Собравшись с силами, Симон приподнял своего наставника и грубо перетащил его через край ямы, а затем вскочил на ноги. Каменная дверь на древних петлях, точно такая же, как в перистиле Юния, распахнулась. Из ямы лился белый свет. Симон навалился на дверь всем весом; под ногами он видел тоннель, в котором заполыхали языки ослепительного пламени, и слышал, как гудение переросло в сердитый визг.
Затем дверь со скрежетом поддалась и с грохотом встала на место. Вокруг мгновенно воцарилась темнота. Снизу донеслось приглушённое гудение, которое показалось Симону жужжанием роя чудовищных ос, попавших в ловушку. Камень, на который всё ещё опирались его руки, казалось, внезапно потеплел; он поспешно встал и отступил назад.
Досифей зашевелился и приподнялся в темноте. Когда глаза Симона привыкли к полумраку, он увидел, что они находятся в неглубоком естественном гроте, передняя часть которого была украшена колоннами и перемычками. Рядом с ними стояла каменная статуя человека почти в натуральную величину, в древнеримском воинском одеянии. За ней виднелось ночное небо, тёмное, но подсвеченное мерцающим сиянием.
— Скорее, Симон, — выдохнул Досифей. — Опасность ещё не миновала. Существо поднимется по туннелю и выйдет из подвалов, а затем вернётся сюда. Мы должны быть далеко отсюда, когда это произойдёт.
Они поспешили покинуть маленькое святилище и спуститься по ступеням на узкую улочку, а затем направились прочь от мерцающего света, который, как они знали, исходил от горящих домов дальше по склону холма. Толпа не доходила до этого места, но они могли слышать неподалёку её крики ужаса. Случайные вспышки света рассеивали темноту, но Симон подавил искушение оглянуться. Он знал, что с небес спускаются нечеловеческие сущности — создания огня и мести, пришедшие очистить землю от злого колдовства и уничтожить мерзких слуг Аздахака.
Они бежали по тёмным узким переулкам, Симон почти всё время нёс своего старого наставника на руках. Людей попадалось мало, а те немногие, которых они встречали, не обращали на них внимания, поскольку их взгляды были прикованы к распространяющемуся огню на холме.
Наконец убегающие остановились, переводя дыхание, на аллее у подножия Палатина, откуда им открывался вид в том направлении, откуда они пришли, — и когда они оглянулись, оба вскрикнули в благоговении. Вся верхняя половина Целийского холма была охвачена ревущим кипящим пламенем, а над тем местом, где раньше находился особняк Юния, роились и метались сверкающие сферы света — целые сотни. Они пикировали, опускались и взмывали ввысь. Повсюду, к чему бы они ни прикасались, вспыхивали новые пожары.
Издалека доносились приглушённые звуки — ужасные звуки гибели тысяч людей, когда весь холм был окружён пламенем и поглощён им. На мгновение Симона охватил трепет ужаса, он забыл о своей ненависти к Риму, который убил его родителей и превратил его в жестокого раба на арене. Умирали римляне, но не только разъярённая, беспринципная толпа или жестокие стражники-садисты, которых он слишком хорошо знал. Умирали люди — хозяева и рабы, патриции и рабочие, торговцы и уличные мальчишки, женщины и дети — и не важно, какими добрыми или злыми они были, огонь уничтожал их всех.
— Пламя Мазды, — пробормотал Досифей, — очищающее землю от мерзких приспешников Аздахака.
Симон повернулся к нему и увидел, как в старых тёмных глазах отражается пламя далёкого ада. Досифей почувствовал взгляд своего ученика, повернулся к нему и заметил, что рука Симона сжимает фракийский нож, словно собираясь выхватить его.
— Ты говоришь, что эти римляне — приспешники Нечистого, — напряжённо произнёс Симон. — Если так, то разве не являемся мы такими же его приспешниками, да и всё остальное человечество тоже? И если это так, то разве не порадует Мазду, самого Владыку Света, картина того, как мы, мерзкие существа, убиваем друг друга — как я собираюсь убить тебя в этот самый момент?
Досифей вздохнул.
— Тогда бей. Мне всё равно, потому что я устал. Я сильно заблуждался, думая, что к высшему благу может привести малое зло, что несправедливость по отношению к одной рабыне может избавить миллионы людей от несправедливости Рима. Что ж, боги распорядились по-другому, и я со всеми моими планами потерпел крах. Но прежде чем ты сразишь меня, Симон, подумай вот о чём: мог бы Владыка Света быть доволен, если бы ты убил Елену, как я в своём невежестве желал этого?
Симон вздохнул, как и Досифей, затем мрачно покачал головой.
— Не бойся за свою жизнь, старый наставник. По какой-то причине я больше не могу ненавидеть тебя. Но что теперь станет с нами? И с Еленой?
Досифей задумчиво нахмурился.
— Елена будет в безопасности с сенатором Юнием в его доме в Антиуме. Мы тоже отправимся туда, ненадолго, но потом, если, я всё ещё буду твоим наставником, нам придётся покинуть Рим и искать убежища в Парфии. Менандр и Карбо тоже пойдут с нами, но ты должен оставить Елену здесь.
— Я не могу! — сердито сказал Симон, но, казалось, он почувствовал на себе руку судьбы.
— О, Симон, прости меня! — Глаза старого чародея внезапно наполнились печалью, даже страданием. — Однажды мне тоже пришлось потерять ту, что была двойником моего собственного Истинного Духа. Римляне убили её. Но ты — ты можешь уйти отсюда, зная, что твой духовный двойник всё ещё жив и будет ждать твоего возвращения в этой жизни, а не в следующей. Боюсь, моя ошибочная магия свела вас двоих прежде, чем это было угодно богам, и теперь вам придётся расстаться на время. Потому что если ты не покинешь Рим, Симон, мстительная толпа вскоре снова разыщет тебя. Только с течением времени ты можешь оказаться здесь безвестным.
Симон чувствовал, что это правда. Он снова оглянулся на Целийский холм, где тысячи людей гибли в распространяющемся пламени, затем посмотрел вверх, туда, где на чёрном небе равнодушно сияли звёзды. Рои сияющих сфер теперь быстро удалялись к зениту, тускнея и исчезая — их работа была выполнена...
При виде их Симон почувствовал, как по его телу пробежал холодок. Он знал, что скоро снова увидит Елену и что вскоре перед ним откроется жизнь, полная путешествий, познания и свободы, и всё же ощущал, что все его чувства окрашиваются в мрачные тона. Чудовищные сущности сражались за власть над вселенной, стремясь разлучить Истинных Духов или воссоединить их с Владыкой Света, и он знал, что это знание всегда будет мешать ему обрести обычное человеческое счастье или удовлетворённость. Он был предан Вечной Борьбе.
— Тогда пойдём в Эмпорий и Антиум, — сказал Симон, помогая спотыкающемуся Досифею идти по тёмным улицам. И ни один из них больше не оглянулся назад, туда, где вздымались языки пламени, мстительно сверкавшие в темноте ночи.
Ещё одна, самая большая визионерская поэма Стерлинга из 644 строк, сочетающая в себе элементы науки, фэнтези, научной фантастики и философии. Она изображает огромную вселенную галактик и звезд, сталкивающихся в бесконечном конфликте,
Необычное стихотворение было слишком длинным для журналов и было отклонено издательствами, поэтому в 1903 году Стерлинг самостоятельно опубликовал его в своей первой книге «Свидетельство солнц и другие стихотворения». Поэма, как водится заслужила массу одобрений и критики, лишь подтвердив этим свою значимость.
В феврале 1903 года Стерлинг закончил «Свидетельство солнца». В том же месяце он поделился поэмой со своим самым близким другом Джеком Лондоном . Пять лет спустя Лондон вспомнил, что он чувствовал, когда впервые прочитал звездную поэму, вложив в уста своего героя Мартина Идена свои собственные впечатления от первого её прочтения и вставив само название Стерлинга «Свидетельство солнца» (выведенного в романе под именем Бриссендена) в 35 главу "Мартина Идена":
Это было вполне совершенное художественное произведение. Форма торжествовала над содержанием, если можно назвать торжеством то, что малейшие подробности содержания нашли себе выражение в таком совершенном построении; у Мартина от восторга кружилась голова, жгучие слезы навертывались на глаза, а по спине пробегал мороз. Это была длинная странная поэма, строк в шестьсот-семьсот, поэма фантастическая, изумительная, неземная. Она пугала и удивляла, и она действительно была вот тут, написанная черными чернилами на белой бумаге. В ней говорилось о человеке, об исканиях его совершенной души, исследующей бездну вселенной в поисках свидетельства существования самых отдалённых солнц и спектров. Это была безумная оргия воображения, бушевавшая в мозгу умирающего человека, едва сдерживающего рыдания и оживляемого только трепетом уже дающего перебои сердца. Поэма звучала величественным ритмом в такт холодному гулу межзвездных столкновений, в такт шуму битв, встречам остывших солнц и вспышкам светил, внезапно воспламеняющихся в потемневшей бездне туманностей, а сквозь все это непрерывно и едва слышно, как серебряный звон, раздавался слабый, болезненный голос человека, жалкий лепет среди вопля планет и грохота солнечных систем.
— В литературе нет ничего подобного, — сказал Мартин, когда он, наконец, оказался в состоянии говорить. — Это чудесно, чудесно! У меня кружится голова. Я словно опьянел. Этот вопрос о великом и бесконечно малом — я не могу выкинуть его из головы. Этот вопрошающий, вечный, постоянно возвышающийся, слабый, жалобный голос человека все еще звучит у меня в ушах. Он похож на похоронный марш комара среди рева слонов и рычания львов. И в нем слышится ненасытная страсть. Я знаю, я смешон, но это просто какое-то наваждение. Вы — я не знаю, что вы такое — вы удивительный человек, вот и все. Но как вы этого достигли? Как вы смогли?
Мартин прервал свои восхваления, но лишь для того, чтобы начать снова:
— Я больше никогда не буду писать. Я пачкун. Вы мне показали работу настоящего мастера. Гениально! Здесь нечто большее, чем гениальность. Это выше всякой гениальности. Это сама истина, лишившаяся рассудка. Ваша поэма правдива, мой друг. Каждая строчка ее верна. Я желал бы знать, понимаете ли вы это, вы, догматик? Никакая наука не может опровергнуть вас. Это истина, вещаемая пророком, высеченная из темных железных глыб космоса, переплетенная с могучим ритмом звуков, она вылилась в нечто, полное великолепия и красоты. Теперь я больше не скажу ни слова. Я подавлен, уничтожен. Позвольте мне попробовать ее напечатать.
Бриссенден усмехнулся.
— Ни один журнал во всем мире не решится напечатать ее — вы сами это знаете.
Совсем недавно писатель и критик Джошуа Гленн отнес «Свидетельство солнц» к «поэзии радиевого века», описывая ее как «(Про- или анти-) научную, математическую, технологическую, космическую, апокалиптическую, дегуманизирующую, разочаровывающую и/или ориентированную на будущее поэму, опубликованную во время зарождающегося радиевого века [научной фантастики] (ок. 1900–1935)».
"Вино волшебства" — визионерская поэма Джорджа Стерлинга из 207 строк, написанная зимой 1903-1904 г. В частности она вдохновила Кларка Эштона Смита на поэтическое творчество и повлияла на многих других писателей.
Сам Стерлинг говорил, что его стихотворение было чередой картинок, однажды назвав его «серией слайдов красного волшебного фонаря». Замысел поэмы пришёл к нему одним декабрьским утром, когда Стерлинг стоял на палубе парома. Он смотрел вниз, заворожённый красочным нефтяным пятном на поверхности воды, создающим узоры и закручивающиеся формы. Но нефтяное пятно было слишком непоэтическим. Во что еще можно всматриваться, чтобы узреть видения? И Стерлинг подумал о бокале портвейна. Его стихотворение должно было стать фантастической данью силе воображения, серией алых и пурпурных видений, явленных рассказчику, воображающему путешествия крылатой женщины по имени Фэнси* (возможно, заимствованной из стихотворения кумира Стерлинга Джона Китса «Фэнси»).
* Фантазия, причуда, каприз (англ.).
Так и начал он поэму, в начале которой безымянный рассказчик смотрит на запад, где багровый закат окрашивает в красный цвет морские волны, разбивающиеся о скалы. Он наливает портвейн в хрустальный кубок, но не пьет. Вместо этого он смотрит на свое вино и бокал, как будто это хрустальный шар гадалки и представляет себе крылатую женщину, императрицу Фэнси, летящую через чудесные и ужасающие места, причём все они представляются красными из-за того, что рассказчик видит их в темном вине и отражающем закат бокале.
Стерлинг отправил Амброзу Бирсу черновик «Вина волшебства» 25 января 1904 года. Бирс был в восторге: «Эта поэма! Я едва представляю, как о ней говорить. Ни одна поэма на английском языке такой длины не обладает таким ошеломляющим богатством воображения. Даже сам Спенсер не бросал столько жемчужин в такую маленькую шкатулку. Да, приятель, это захватывает дух!»
Но даже несмотря на хвалебные отзывы Бирса, обладавшего солидной репутацией, редакторы журналов, где он хотел опубликовать поэму, в течение трёх лет отвергали её как слишком сложную и необычную. Стерлинг хотел, чтобы «Вино волшебства» сбивало с толку, мистифицировало и поражало читателя. Он втиснул в поэму сорок непонятных благозвучных слов, более пятидесяти синонимов слов «пурпурный» и «красный», двадцать девять мифологических существ и пять астрономических тел. «Вино волшебства» — это чествование всепоглощающей силы воображения. Только в 1907 году она была опубликована в журнале "Космополитан", немедленно вызвав много споров, вплоть до общенациональной полемики, высоко превозносимая, но в то же время и осуждаемая иными критиками.
Проект большой, как и в случае с "Гашишеедом" буду постепенно добавлять переведённые части. В день получается сделать 5-10 строк, то есть на несколько месяцев работы. Более подробно о поэме (на английском)
В 2017 году Илья Бузлов перевёл "Вино волшебства" свободным стихом, без рифмы, я же сейчас делаю рифмованную версию
облако тэгов
