Как и всякое направление литературы, «тёмная» проза (под этим зонтиком уютно разместились хоррор и родственные ему жанры) обросла изрядным количеством премий. Премия имени Ширли Джексон учреждена лишь в 2007 году, но уже зарекомендовала себя как одна из наиболее престижных в области «психологического саспенса, ужасов и мрачной фантастики».

Почему именно Джексон? В сравнении с другими мастерами жанра вроде Роберта Блоха или Фрица Лейбера, творившими в середине века, творческое наследие писательницы невелико, а её вклад в «тёмную» литературу ограничивается стопкой тоненьких романов да горсткой рассказов, в которых не то что Ктулху — и вампиров не найдётся. И всё же премия названа так не случайно. Одним из доказательств этого может послужить «Лотерея» — наиболее значимый сборник Джексон, теперь изданный и на русском языке.

В большинстве рассказов, собранных под этой обложкой, ничего фантастического как будто не происходит. Типичный герой Джексон — представитель (чаще представительница) среднего класса, по рукам и ногам скованный стереотипами — разумными ли, глупыми ли, но заведомо навязанными окружением и не вполне осознанными. Так, в рассказе «После вас, милейший Альфонс» героиня изо всех сил старается быть политкорректной — и сама не замечает, что впала в старый добрый расизм, только вывернутый наизнанку. Её сынишка и его темнокожий приятель, не успевшие еще нахвататься взрослых условностей, встречают её благоглупости непониманием. Дети у Джексон вообще показывают себя жизнеспособнее и смелее взрослых. К примеру, юная героиня «Званого полдника во льне», одарённая воображением и поэтическим талантом, отказывается играть роль учёной обезьянки при умиляющихся старших.

И всё же сопротивляемость детского ума не бесконечна. Некоторые мальчишки и девчонки, сами того не замечая, открывают душу злу в самом широком смысле. Девочка-подросток из «Опьянения», отказываясь принимать уродливый мир взрослых, грезит о его разрушении. Юный герой «Чарльза» в самом нежном возрасте вырабатывает в себе способность перекладывать вину на других — и с удовольствием ею пользуется. Малыши из «Ведьмы» и «Чужой» охотно впитывают уроки жестокости, которые преподносит им внешний мир.

Другие дети перенимают страхи у родителей — и вырастают их копиями, неспособными постоять за себя даже перед лицом откровенного хамства («Домашний рецепт», «Испытание схваткой»). Притеснения и неудобства пугают их намного меньше, чем риск не соблюсти приличия; на любое унижение они, как героиня одноименного рассказа, ответят словом «разумеется». Мир «Лотереи» — это мир предрассудков, лицемерия и застарелых комплексов. Титульный рассказ, символично размещенный в конце сборника, выносит приговор этому миру и предсказывает его будущее. Если обществом правят условности, то условиться можно о чем угодно — и даже традицию жертвоприношений возродить никогда не поздно.

цитата Ширли Джексон

Объяснить, что я хотела выразить в «Лотерее», крайне сложно. Полагаю, изобразив подчёркнуто жестокий древний ритуал, совершаемый в наше время, в моем собственном посёлке, я надеялась шокировать читателей наглядной картиной бессмысленного насилия и бесчеловечности, окружающих их самих.

Тонко чувствующие личности, не готовые смириться с правилами этого мира и бросающие — не всегда сознательно — ему вызов, обречены на поражение («Консультация»). Такова участь Маргарет из «Соляного столпа» — скромной провинциалки, за считанные дни раздавленной суетливым и недружелюбным Нью-Йорком. В финале рассказа город-монстр скидывает последнюю маску и являет свою подлинную, демоническую сущность, не приемлющую чужаков. Тот же фон представлен и в «Демоне-любовнике», где невеста ищет жениха, пропавшего в день свадьбы, но находит лишь враждебную пустоту городских кварталов. В «Зубе» банальная зубная боль становится пропуском в иную реальность, похожую и непохожую на нашу. Личность героини стирается и переписывается заново в адской мясорубке Нью-Йорка, а приглядывает за трансформацией таинственный незнакомец, в котором нетрудно узнать известного джентльмена на букву «Д».

И действительно, во многих рассказах фигурирует то некий мистер Харрис, то «Джим», то просто «мужчина в синем костюме»; дьявол то выступает на первый план, то прячется в тени. Функции его разнообразны, личин его не счесть, но одно остается неизменным: он всегда рядом. Подчеркивая это, Джексон предпосылает всем частям сборника цитаты из старинного демонологического трактата, а завершает его фрагментом из средневековой баллады «Джеймс Харрис, демон-любовник» (недаром в первых изданиях сборник имел подзаголовок «Приключения Джеймса Харриса»). Как ни хитри, а в дьявольской лотерее каждый получит то, что ему причитается.

Хотя славу «литературной ведьмы» Ширли Джексон принесли поздние романы (прежде всего «Призрак дома на холме»), уже в «Лотерее» проявился её талант к анатомически точному изображению человеческой души. На тонкой грани между реальным и фантастическим вырастают рассказы, способные будоражить читательские эмоции и в наши дни.

цитата "Зуб"

В зеркале она видела группу женщин, смотревших в её сторону или мимо неё; и ни одно из этих лиц не было ей знакомо, никто ей не улыбнулся и не подал виду, что её узнаёт. «Уж моё-то лицо должно бы знать само себя», — подумала она, чувствуя, что задыхается.

Рецензия впервые опубликована в журнале "Мир фантастики"

Если допустить, что у серьезного писателя всякая книга – автопортрет, то сразу напрашивается несколько аналогий. Скажем, роман – это монументальная скульптура или изображение в полный рост; масштабное, но грубое, набросанное щедрыми импрессионистскими мазками. Стихотворение – эскиз перед зеркалом (иногда и полноценный рисунок, но это у избранных). А вот сборник малой прозы – детальный портрет, прописанный до последней черточки. Это особенно верно, когда тексты в книге разделяют годы и десятилетия; тогда портрет обретает объем не только в пространстве, но и в четвертом измерении – времени.

«Мастер дороги» как раз из таких полотен, так что присмотримся повнимательней к творческому лицу Владимира Аренева (хотя это и псевдоним, называть его личиной или маской не хочется: пока что автор не давал ни единого повода для сомнений и поразительно похож сам на себя).

Во-первых, это доброе лицо. Персонажи Аренева могут быть смелыми и робкими, трудолюбивыми и праздными, вредными и понимающими – но злых среди них не найдется. Кто-то скажет, что это эскапизм и благодушие – да полно вам! Переберите в уме своих знакомых. Много ли среди них душегубов? Мошенников? Воров? Если да, то вам крупно не повезло – но статистика все же против вас.

Отказываясь от темных оттенков, автор отнюдь не заваливает читателей сладкой ватой. Даже в самых ироничных текстах героев ожидают испытания – и для каждого припасена своя мера ответственности. Выдержат этот груз не все, а некоторые не станут даже и пытаться – но лучшие вещи в сборнике не о них.

Во-вторых, это умное лицо. Аренев, словно любознательный турист, разгуливает по разным мирам и эпохам. Где-то он явно успел обжиться и стал своим, где-то ограничился видом из окна и кратким отзывом о гостинице и сервисе. Проще говоря, однообразию в этой книжке места не отыскалось. А вот досадный схематизм временами проглядывает. Особенно это заметно в заглавной повести, построенной на концепциях Джозефа Кэмпбелла – столпа сравнительной мифологии. «Мастер дороги» представляет собой пространную философскую сказку-притчу, персонажи которой вызывают не больше симпатии, чем олицетворения добродетелей и пороков в средневековых аллегориях. Сложность замысла сыграла с автором злую шутку: увлекшись широкими метафорами и играми со структурой, он забыл привнести в свою вселенную хотя бы толику тепла – и от бледных фигур, обитающих на страницах повести, веет искусственностью. В «Оси мира» Святослава Логинова (чье влияние Аренев охотно признает) схожие мотивы обыграны естественнее и удачней.

С другой стороны, рядом мы видим рассказ «В ожидании К.», в котором идеи того же Кэмпбелла воплощены изящно и органично, более того – незаметно для глаза (со смысловой подкладкой так и надо: не годится, чтобы костяк выпирал из-под кожи, такие подробности не для публики). Ареневу удается то, что пытались вслед за Нилом Гейманом сделать многие: взять образы, отложившиеся у каждого из нас в подкорке (мифические или сказочные), и вывести их в реальность. Пытались многие, преуспели единицы – и Аренев среди них. Это тем удивительнее, что основа у рассказа довольно неожиданная – произведения Корнея Чуковского. Персонажи и мотивы «Крокодила», «Краденого солнца», «Тараканища» и других классических историй изящно переплетаются на фоне современного (альтернативного) Петербурга, образуя причудливые порой, но крепкие сочетания. При этом «В ожидании К.» – один из самых актуальных текстов в сборнике, пропитанный невыдуманными эмоциями и небанальными страстями.

Кстати об эмоциях. Если вы еще не догадались, Владимир Аренев – человек неравнодушный. Среди ранних рассказов еще можно встретить незамысловатые истории, по сути – анекдоты, затеянные ради остроумной развязки («Первое правило свинопаса», «Каморка под лестницей», более поздний «Зачет для избранного»). Но чем ближе мы подбираемся к Ареневу сегодняшнему, тем острее становятся конфликты, живее – человеческие чувства, труднее – нравственный выбор, встающий перед героями. Так, в «Деле о детском вопросе» нетипично переосмысленная биография Шерлока Холмса (хотя место ли ей в такой вот антологии – большой вопрос) служит лишь ключиком к другой загадке, несравнимо более сложной – взаимоотношениям отца и сына. И смесь оказывается действенной, разве что небезупречной в пропорциях. А вот к повести «Душница» никакие «разве» не применимы. Такой стройности, такой обманчивой простоте позавидовали бы и некоторые классики. И, кажется, никто еще не писал так о вечной проблеме живых и мертвых. Этот мир очень похож на наш, только существование души в нем – непреложный факт. После смерти человека душа помещается в специальный шар наподобие воздушного и хранится сперва у родных усопшего, затем — в специальном сооружении-некрополе, той самой душнице. Сколько в этих мертвецах от людей, которыми они когда-то были?.. Красивая фантастическая метафора становится поводом поговорить о памяти и помнящих – и рассказать об одном обыкновенном мальчишке, которому пришлось совершить нечто необыкновенное… и повзрослеть. Повесть еще только начала собирать урожай заслуженных премий, но их все равно будет недостаточно; под заголовком «Душница» вполне уместно смотрелись бы слова «Хьюго», «Небьюла» и «Локус».

Тема посмертия притягивает Аренева издавна: рассказ «Единственная дорога» (первый в его карьере), также включенный в сборник, мог бы служить приложением к «Душнице» – как взгляд «с той стороны». Простота сюжета и его воплощения вполне компенсируется искренностью автора. Иное дело «Нарисуйте мне рай» – вещица тоже из ранних, но исполненная с цельностью и надрывом поздних. Загробная жизнь оказывается неотличимой от жизни обычной – и если кто-то вырастил бы из этой мысли социальную сатиру, то у Аренева получилась маленькая драма, в которой поднимаются очень серьезные вопросы, а ответ зависит лишь от читателя.

Впрочем, помимо философского серого в палитре Аренева имеются и другие цвета. К примеру, «Часы с боем» представляют собой увлекательный мистический почти-что-триллер, круто замешанный на вудуизме и перипетиях эмигрантской жизни. «Вкус к знаниям» – забавная экскурсия в эпоху победившего ктулхианства, хотя Лавкрафта в ней заметно меньше, чем затейливо преломленного университетского быта (не будем забывать, мы имеем дело с преподавателем).

Разглагольствуя о темах и цветах, мы чуть было не упустили главную черту портрета – а она-то и бросается в глаза первой: Владимир Аренев из тех писателей, что постоянно растут, опровергая аксиому о прыжках выше головы. А значит, следующие портреты будут еще лучше, без клякс и ломаных линий – но и сейчас не возникает сомнений, что кисть попала в правильные руки.

Если б меня попросили описать эту книгу одним словом, я ответил бы вежливым отказом. Если бы просьба повторилась, я изменился бы в лице и указал просителю на дверь. Если бы тот не отступился и в третий раз, я выдавил бы из себя слово «лукавство» и выставил бы наглеца вон, а потом пошел бы в ванную и застрелился.

Ну вот и я начал лукавить. Оказывается, это заразно.

Врочеку удается сочетать несочетаемое – иронию с пафосом, постмодерн со жгучей искренностью, Ктулху с советскими подводниками, мишек в сосновом лесу с перерезанными венами. И никак не поймешь, с верной ли стороны ты смотришь на очередную монету, вышедшую из-под его рук – может, глядеть-то надо не на аверс и не на реверс, а на самое что ни на есть ребро, где мастер и оставил свое неуловимое клеймо.

Порой лукавство переходит в коварство – как и требуют законы жанра, в котором самозародился некто по имени Шимун Врочек. Читатель будет долго вертеть в руках некоторые рассказы, тыкать в них отверткой, стучать по ним молотком, бить об угол стола – пока кудесник-интернет не подскажет ему, что батарейки и прочая начинка будут в следующей серии, а до тех пор придется довольствоваться изящным корпусом – гладким, блестящим, не хуже всяких там импортных гейманов. Иначе говоря, автор вручает нам главы из недописанных романов (ладно бы еще сцены из несуществующих фильмов — чем не жанр), обрывки незаконченных повестей, берет расписку в получении – и с довольным хохотом убегает. Таковы «Комсомольская сказка», «Животные» и «Мы – стена» – лакомые кусочки от невиданных тортов, которых мы можем и не дождаться.

Бывает, Врочека сносит на хмурые просторы традиционной фантастики, где некуда сесть и нечего съесть. Такие тексты дельно смотрятся в уютненьких рамках сетевых конкурсов, но на бумаге быстро превращаются в гербарий. А гербарий – это, знаете ли, мертвая натура. Чтобы писать про банкиров-людоедов («Ипотека»), не обязательно быть Врочеком. Чтобы писать про сумасшедших вивисекторов («Мокрые»), достаточно быть Колоданом.

А вот там, где нет ни хитромудрия, ни засушенных травок, начинаются чудеса. Книжные страницы расползаются, уплывают куда-то влево и вверх – и жертву затягивает в сумасшедшую вселенную, над которой властвует безумный (или просто умный) демиург. В этом мире возможно всё, потому что слеплен он не из мыслей и логики, а из эмоций – самого текучего и самого надежного материала в литературе. В их тепле даже безжизненная химера вымахивает в красивого, рослого зверя – и не поверишь, из какого барахла ее состряпали. Что уж говорить о привычной реальности: углы заостряются, резкость подскакивает до предела, цвета ударяют по глазам. Действительность, пропущенная через соковыжималку; осторожно, концентрация психоактивных веществ может превышать рекомендованные Минздравом нормы.

Вот боевой робот, работающий на пару и авторской фантазии. Прежде он вгонял в ужас и янки, и конфедератов – а теперь стережет груду золота, аки дракон под горою. Но нужно ему совсем иное – то, чего не нашлось бы даже у волшебника страны Оз… А вот люди-куклы. Откуда они здесь, не из книжек ли Гофмана? И как отличить человека от мешка, набитого магической трухой? Ответ у Врочека есть – а как с ним быть дальше, дело хозяйское. Вот ностальгический дизельпанк: механические гибриды с человеческими чувствами, разбитые сердца (даром что из железа) – и порох в пороховницах, что не сыреет ни на каких морях. Вот угрюмый феодал, затеявший игру с собственной смертью. А вот моряк, который обязательно вернется домой. И небритый тип из Калифорнии, стиснувший рукоятку револьвера…

Хоровод лиц, личин, обличий – выбирай любое. Можно обратиться в Грэма Грина и взглянуть в глаза геноциду. Притвориться Эдгаром По – и да свершится месть! Вернуться в прошлое Голливуда, беспощадное к погасшим звездам. Поиграть в попаданцев – и переписать правила набело. Будет страшно, будет горько и радостно – только скучно не будет. Каждая фраза – как крючок, на который нас подцепляют, чтобы утянуть в веселую и жуткую бездну. И срываться совершенно не хочется...

БАХ! Врочек обрушивает на нас каскады слов, сплавленных в колдовское целое.

БАХ! Припечатывает чеканной стилистикой.

БАХ! Ослепляет разноцветьем сюжетов.

И мы убиты. Но непременно восстанем из могилы и явимся к автору, чтобы покарать за гордыню и лукавство. И приговор наш будет суров: писать, писать, писать. Не все еще песни спеты, не все патроны растрачены, не каждая пуля — в цель. Ктулху шевелится во льдах, лихой люд рыщет по лесам...

А значит, повоюем. Танцуйте с нами.

Нет, вряд ли молодого автора всерьез интересует, что там станется с неуловимым русским хоррором. Елизаров на роль мессии жанра не претендует – он решает собственные задачи, с классическим образом фантаста несовместные. Но в мире «Кубиков», выписанном серо-коричневыми красками убогости и тления, ужас становится фундаментом бытия, посрамляя и материю, и дух. Тон сборнику задает одноименный рассказ, где малолетнему герою открывается главный закон мироздания: Вселенной правит смерть – не та равнодушная сила, которой так боялись экзистенциалисты, не верная служанка Бога, а ненасытная Падаль, которая разъедает самую суть вещей. Человеческие души поддаются ей в первую очередь. В самом деле, грязные спортивные костюмы, ржавые ножи и пустые холодильники кажутся у Елизарова гораздо живее и реальней их жутких хозяев. Даже Джордж Ромеро с его апокалиптическим мышлением ужаснулся бы тем легионам зомби, что населяют безобразные кубики российских многоэтажек. Они изъясняются столь же мертвым, как и они сами, языком милицейского протокола («…ко мне подошел ранее незнакомый мне Чигирин и в грубой форме потребовал половой близости»), духовные пустоты заполняют водкой, вместо икон почитают чресла порноактеров. «Выпей», «изнасилуй» и «убий» – главные заповеди их небытия. И живут они «без глаз, с одним зрением», каждым поступком своим и словом подпитывая Падаль.

Из общего ряда выбиваются лишь два рассказа – «Ясные, светлые» и «Украденные глаза». И если первый представляет собой сюрреалистический коллаж с привкусом кафкианства, то второй сводится к незатейливой страшилке про семейство колдунов, которая на фоне бытовых кошмаров может показаться смешной (как и чудовища из рассказа «Дзон»). Но если вдуматься, у Елизарова вообще на всякое «реально» напрашивается приставка «псевдо-». Да, групповые изнасилования, педофилия, пьяные драки – это, увы, не писательский вымысел. Однако в «Кубиках» достижения российской антицивилизации сбились так плотно, что разглядеть в этом клубке червей хотя бы крупицу правдоподобия очень сложно. «Вся жизнь – мочилово. Мы погружены в него», – говорит автор в одном из интервью. Но ведь это, по сути, то же бегство от действительности – только перебрался Елизаров не в светлый край эльфов и единорогов, а в собственными руками построенный ад.

И построенный, надо сказать, со знанием дела. Легко ли образованному человеку воспроизвести на бумаге речь отморозка, от похоти и алкоголя потерявшего остатки разума? Елизарову это удается блестяще – настолько, что читатель рискует в шкуре этого самого отморозка накрепко завязнуть. Воображением автор тоже не обделен: безумный обряд по изгнанию Импотенции, воплотившейся в земной женщине («Доброгаевой Ларисе, восьмидесятого года рождения»), заставил бы Клайва Баркера плакать кровавыми слезами зависти.

И все же: стоила ли овчинка выделки? Прожорливые глаза бездны, о которых писал когда-то Ницше, превратились у Елизарова в «эти глаза напротив». «Кубики» звучат – быть может, вопреки воле автора – тоскливым гимном разложению и скотству, своего рода каталогом язв многоэтажной России. И главный посыл сборника прост: «Всякий человек – мразь». Право же, исчерпывающим это определение не назовешь.

Впервые рецензия была опубликована в журнале "FANтастика".

Выбирая название для нового сборника, Кинг шел на риск — насколько это понятие вообще применимо к писателю, книги которого продаются миллионными тиражами по всему миру. С чем в универсальной системе символов принято связывать закат (и что бывает после него), известно каждому школьнику. К счастью, уровень кинговской малой прозы позволяет забыть о неудачных метафорах, как бы тревожно они ни звучали.
Пожалуй, из всех сборников Стивена этот наиболее цельный — благодаря сквозному персонажу, который мрачным пейзажем присутствует в большей части рассказов. Этот персонаж — смерть. Чудом ускользнув от нее одним сентябрьским днем 1999 года, человек из штата Мэн до сих пор бежит от ее тени… Или, быть может, наоборот — неторопливо обходит границы ее владений, изучая неизведанную территорию, всматриваясь в тьму, поглотившую вечернее солнце? Как бы то ни было, в отношении к старой знакомой Кинг подчеркнуто серьезен. Это касается не только историй, в фокусе которых находится контакт между царством мертвых и миром живых, но и более, казалось бы, стандартных сюжетов: мастер все чаще и чаще отказывается заканчивать рассказ гибелью главных героев (или их противников, что ненамного лучше), как требует классическая модель хоррора или триллера.
Да, Кинг заматерел и остепенился (и теперь ему нет нужды демонстрировать удостоверение личности, чтобы сойти за классика), однако присущая его прозе напряженность отнюдь не испарилась — лишь сместилась из внешнего плана во внутренний. В реальном мире битвы с драконами случаются и после заката, но разворачиваются они не на выжженных пустошах, а в человеческой душе.
Вместе с тем неверно было бы видеть в этой книге концептуальную, от ума, подборку, где каждая цветная стекляшка занимает некое место, предусмотренное планом. Как и прежде, Стив предпочитает работать по наитию, и общность рассказов говорит скорее о том, что автор сейчас находится на новом этапе жизненного пути и склонен к определенным мыслям, а не о некоем четком замысле. Цельность сборника заключается не в последнюю очередь и в его разнообразии — здесь и образцовый лавкрафтианский хоррор, и лирика, и сложные нравственные метания, и капля-другая иронии, и даже пара бойких историй, заставляющих вспомнить о «старом добром Кинге», подарившем нам «Кадиллак “Долана”» и «Корпорацию “Бросайте курить”».
Лепить к этим историям формальные оценки по меньшей мере глупо, вернее будет разбросать их по номинациям.

Самая нежная — «Willa» («Уилла»)
О чём: После крушения скорого поезда пестрая группа пассажиров застревает на уединенной станции в вайомингской глуши. Спасаясь от скуки, девушка по имени Уилла отправляется в расположенный поблизости городок. Заметив отсутствие любимой, ее жених Дэвид отправляется на поиски. В Кроухарт-Спрингс им двоим суждено узнать невероятную правду, и тогда ожиданию будет положен конец…
Как: Как давно известно половине фанатов Кинга и примерно четверти критиков, истинная его сила не в «яростной эстетике тьмы» и не в обостренном восприятии мистического (здесь корону отдадим Рэмси Кэмпбеллу), а в правдивом и убедительном изображении человека со всеми его противоречиями и слабостями. И если когда-то мэтр был склонен распоряжаться этим ценным сырьем, как генерал — пушечным мясом, то в последние годы в его отношении к героям, особенно молодым, чувствуется нескрываемая симпатия. Каждый такой персонаж для него — как та самая Роза из одной долгой-долгой саги, непостижимая в своей хрупкости. Сказанное в полной мере относится к этому трогательному рассказу, в котором главное выражено через намеки, а единственным смыслом жизни — и смерти — предстает простое человеческое чувство — любовь. Только по ее отсутствию и можно отличить рай от ада…

Самая динамичная — «The Gingerbread Girl» («Гретель» / «Девушка-колобок»)
О чём: После смерти малолетней дочки героиня берет пример с Форреста Гампа и пускается бежать — в прямом и переносном смыслах, прочь от горя и от самой себя. Но однажды на пути Эмили встанет плохой человек — и ей придется примириться с собой, чтобы выжить.
Как: Один из двух образцов саспенса, включенных в сборник — и менее удачный. Как заведено в жанре, история берет старт с психологии и финиширует безостановочным действием, но вот забавная штука: наскочив на беговую дорожку, повествование делается едва ли не статичным, замедляет ход до броских кадров, ползущих друг за другом с досадным интервалом. Здесь, однако, многое зависит от настроя читателя, но вот в опереточного психопата, сшитого Кингом с ленцой, по собственным многолетним выкройкам, будет сложно поверить даже ребенку. В определенном смысле эта фальшь даже радует: приятно сознавать, что кумиру миллионов непросто вжиться в роль серийного убийцы — значит, не так велики тараканы, нашедшие гнездовье в его голове… Впрочем, остался бы в народной памяти Колобок, не случись на его пути пара-тройка созданий с очень большими зубами? Едва ли. Так и в «Гретели» очередной американский психопат явлен лишь для того, чтобы тотальное бегство героини не протянулось в бесконечность.

Самая утонченная и жуткая — «Harvey’s Dream» («Сон Харви»)
О чём: Однажды утром старый Харви рассказывает своей жене о страшном сне, который слишком походит на реальность…
Как: Чтобы по достоинству оценить этот рассказ, изобилующий полутонами и начисто лишенный событийного ряда, одного прочтения недостаточно. Не находя привычных маркеров (инцидентов и поступков), разум скатывается с текста, как с горки. Только со второго захода, цепляясь за борта и тормозя ногами, можно оценить красоты психологического пейзажа. При этом идея, образующая сюжет, банальна, даже примитивна — не секрет, что подобные ходы обожают сценаристы женских мистических сериалов. Но Кинг, верный себе, оставляет читателя без четкой концовки, и нереализованные ожидания, повиснув в воздухе, оборачиваются зябкой жутью, призрачным холодком по коже.

Самая острая — «Rest Stop» («Стоянка»)
О чём: Заскочив в придорожный туалет на пустынной автостраде, писатель становится свидетелем ссоры между мужчиной и женщиной. Для последней все может закончиться печально. Но где найти смелости, чтобы вмешаться?..
Как: Растянув эту дорожную притчу до размеров романа, получим реалистичную версию «Темной половины». Будем, однако же, благоразумными, и оставим все как есть — вслед за самим Кингом, которому не откажешь в даре извлекать разную мораль из одних и тех же ситуаций. А дилемма, обыгранная в «Остановке», будоражит человечество со времен Адама… или его хвостатых соперников от науки, если угодно. Верзила Стив бьет без промаха, сэй Постоянный Читатель.

Самая безумная — «Stationary Bike» («Велотренажер»)
О чём: Решив похудеть, рекламный художник покупает себе велотренажер. Чтобы тренировки не казались скучными, он подключает фантазию… и обеспечивает себе серьезные неприятности.
Как: Вообще говоря, писатель должен быть честен с теми, кто его кормит… не стоит только понимать это правило буквально и лишать читателя удовольствия быть обманутым. В показательном примере надувательства, именуемом «Велотренажером», Кинг затрагивает привычную для себя тему соотношения реальности и творческого вымысла. «Баллада о гибкой пуле», «Дорожный ужас прет на север» и «Дьюма-Ки» выросли на тех же дрожжах, однако в них не было доступа иронии. Здесь подвох чувствуется уже в завязке: предпосылка, дающая толчок сюжету, знакома (и давно опостылела) любому пожирателю телевизионной рекламы. То, что поначалу развивается как мистический триллер на грани абсурда, заканчивается чистым абсурдом — к чести мастера, совершенно обоснованным и уместным. Такого хулиганства Кинг не позволял себе со времен «Перекурщиков» — и совершенно напрасно.

Самая пронзительная — «The Things They Left Behind» («Вещи, которые остались после них»)
О чём: В квартире человека, которому повезло 11 сентября 2001 года не пойти на работу во Всемирный торговый центр, начинают появляться вещи его погибших коллег…
Как: Идея этого рассказа посетила Кинга примерно через месяц после катастрофы, потрясшей Америку и мир. При желании можно увидеть в «Вещах» попытку самоизлечения, бегства в художественную реальность, где у всякого события есть причина, следствие и смысл. Если такого желания нет, понять авторский замысел будет гораздо проще — хотя такие излияния человеческого сердца, как это, в пояснениях и комментариях не нуждаются… даже если вы не американец.

Самая трагичная — «Graduation Afternoon» («После выпускного»)
О чём: о том, что у молодости все впереди. Как правило.
Как: Если позаимствовать у Клайва Баркера удачную метафору и представить жизнь в виде сплетения — безгранично сложного и удивительного — разноцветных нитей, то в этом рассказе, самом коротком в сборнике, речь на самом деле ведется о чудовищных ножницах, способных обрезать все нити разом и оставить за собой лишь бессмысленную пустоту. Бездушной стали все едино — что белое кромсать, что черное, что красное, что зеленое… Выйди «После выпускного» лет на двадцать раньше, у него были бы все шансы блеснуть на советском пространстве в какой-нибудь антологии зарубежной фантастики (в переводе Норы Галь). Сейчас таких не составляют — и жаль, потому что угроза, о которой пишет Кинг, нависает над человечеством и поныне.

Самая традиционная — «N.» («N.»)
О чём: о местах, где истончается грань, отделяющая привычный мир от иных реальностей.
Как: Кинг не единожды пытался сыграть на лавкрафтовском поле, и всякий раз результаты были как минимум удовлетворительными (а то и блестящими, если вспомнить «Крауч-Энд»). В «N.» наш способный ученик пошел дальше и бросил вызов фигуре не такой известной, как Лавкрафт, но несравненно более сложной — Артуру Мейчену (ему и посвящена коллекция «Сразу после заката»). В те дни, когда вопрос о серьезности жанра даже не поднимался, этот человек писал шедевры ужасов, не желающие тускнеть и в наши дни. Увы, дотянуться до «Великого бога Пана» у Кинга не вышло даже на цыпочках: как ни странно, с ним сыграла злую шутку привычка к лавкрафтовской системе координат. Отшельник из Провиденса, переняв лучшее у Мейчена и других грандов черной фантастики, создал собственную школу, в которой сплелись в единую ДНК-спираль две ветви литературы о пугающем — психологическая и приключенческая; в потомстве Лавкрафта чистых экземпляров уже почти не встречалось. Вот почему Кингу так сложно уловить ритм мейченовской прозы: ему недостаточно показать тени монстра — по правилам игры тот должен показаться целиком, пускай хрупкий эффект необъяснимости будет разрушен. Во всех прочих отношениях «N.» строго каноничен — начиная с классической (дневниковой) формы и заканчивая предсказуемым финалом. Не стоит, впрочем, забывать, что в руках новичка или даже профессионала менее высокого уровня традиционный сюжет мог рассыпаться набором штампов. В случае Кинга этого не произошло, и его неспокойный гимн обсессивно-компульсивным расстройствам (а также тварям из внешних сфер) заставит недовольно сдвинуть брови лишь того, кто давно и безнадежно отравлен кристальным ужасом Артура Мейчена.

Самая неожиданная — «The Cat from Hell» («Кот из ада»)
О чём: о киллере, которому поручили убить кота.
Как: В соседстве с более молодыми сородичами этот рассказ, ускользавший из когтей Постоянного Читателя тридцать с лишним лет, смотрится чуть неуклюже — как сельский интеллигент, нежданно для себя очутившийся на светской вечеринке. С другой стороны, он станет благословением для тех, кто соскучился по раннему Кингу, и среди жутких быличек, созданных мастером на заре карьеры, занимает не последнее место. Поверьте, пролезать человеку в душу (и не только) этому коту не в новинку. Хоррор как он есть.

Самая нехитрая — «The New York Times at Special Bargain Rates» («“Нью-Йорк Таймс” по специальной цене»)
О чём: о женщине, которой однажды позвонил ее муж, за три дня до этого погибший в авиакатастрофе.
Как: И снова сюжет, достойный мыльной оперы… на этот раз без смягчающих. В некотором смысле рассказ противоположен «Сну Харви» — голый костяк против сочного шмата мяса. Чтобы вычислить пищевую ценность того и другого, диетологом быть не обязательно.

Просто самая — «Mute» («Немой»)
О чём: об опасных желаниях и непростых людях.
Как: С некоторых пор мораль стала в литературе персоной нон-грата. Причин много: одним надоело учить, другие не желают (или будем честнее с собой — не могут) учиться. И все же находятся смельчаки, которые скрытно, на манер террористов, проносят в литературные угодья зерна нравственности — и охотно заражают ими уязвимые читательские души, открытые для любого влияния. В «Немом» партизанская сноровка Кинга проявляется особенно четко: усыпив доверчивого посетителя сочными психологическими подробностями и еле слышимым юмором, в концовке он извлекает из пухлых клоунских штанов молоток и огревает несчастного по голове. Итог — один потрясающий рассказ и один прояснившийся разум.

Самая загадочная — «Ayana» («Аяна»)
О чём: о неувядающем чуде.
Как: В «Зеленой миле» мастер уже пробовал изобразить чудо, рожденное вне религиозной веры. В «Аяне» эксперимент повторяется с той же мерой успеха. Есть ли Бог, нет ли его — в реальности вещей, которые мы связываем с его образом, сомневаться не приходится. И грешен тот, кто не верит в очевидное…

Самая задорная — «A Very Tight Place» («Взаперти»)
О чём: о человеке, которого оставили умирать в пластмассовом сортире на заброшенной стройплощадке, а он взял да и выжил.
Как: Хотя в предисловии к «Ночным кошмарам и фантастическим видениям» Кинг открещивается от ремесла престидижитатора, факты выдают в нем первоклассного фокусника. Правда, для извлечения кроликов он использует не цилиндр, а все, что под руку попадется. «Взаперти» демонстрирует, как при некотором навыке можно вытащить кролика… пардон, немолодого гея из покосившейся туалетной кабинки, успев попутно насмешить и шокировать зрителя и увенчав номер неожиданной концовкой. Аплодисменты!

…Стоит только отбросить дурные символы, и становится ясно: закат — всего лишь преддверие рассвета. Стивен Кинг, как и полагается светилу, следует этому ритму эпоха за эпохой, и с каждым новым восходом сияет если не ярче, то теплее. А значит, нам будет где отогреться после долгой морозной ночи.