Эта книга из серии о Каменской примечательна двумя моментами: во-первых, еще нигде и никогда дражайшая Анастасия Павловна не ошибается с такой частотой и размахом. Да, у нее, как она считает, есть на на это основания, и все же, все же... Впасть в амок настолько, что даже не навести справки, как журналист «желтой прессы» мог познакомиться с преподавателем милицейского вуза?

А во-вторых, именно здесь становится очевидно, что младший коллега Каменской, исполнительный и вроде бы компетентный Михаил Доценко, на деле так и не вырос из детских штанишек. Доверенную ему разработку линии расследования, на минуточку, серии убийств он почитает «уборкой в комнате, за которую родителями был обещан большой кусок торта», а контакт со свидетельницей, которая, видите ли, не в его вкусе, — ни больше ни меньше, как тарелкой манной каши с комками, подсунутой вместо этого торта. Стоит ли удивляться результатам такой «работы»? Как этот отдел еще умудряется раскрывать какие-то преступления?

Читала с умилением от наивности персонажей, опытных следаков, и ностальгией по «лихим девяностым».

Все, пожалуй, хватит с меня Марининой на ближайший год, хорошенького понемножку.

С этого романа я начала знакомство с данным автором. И вот что имею сказать: Реджинальд Хилл — тонкий психолог, мастер интриги, да к тому же человек широких взглядов. Отличная вещь получилась, многослойная, пронизанная фирменным британским юмором, где гомосексуальность отдельных героев — не только двигатель сюжета, но и один из поводов ненавязчиво порассуждать о том, как опасно находиться в плену стереотипов, особенно когда ведешь расследование убийства.

Бытописание английской провинции также на высоте, главные герои замечательно сработались и хорошо дополняют друг друга. Конечно, я суну нос в первую часть — интересно же, какими были их отношения до подобной идиллии.

Роман рекомендую к прочтению, потому что это весьма достойный образчик английского детектива. И очень изящная отсылка к «Морису» Форстера в моих глазах лишь добавляет ему обаяния.

Читая сию занимательную историю, я не могла в полной мере проникнуться ею. Невзирая на мои любимые английские просторы, обширный фактический и фольклорный материал, неплохо прописанных героев и даже отсылки авторов к своим научно-популярным трудам, «Жемчугу проклятых» («Третьему пути») кое-чего недостает. Во-первых, вдумчивой редактуры. А во-вторых и в-главных, непринужденности повествования. Те, кто сравнивал роман с классикой английской литературы (и фэнтези), сильно ему польстили. На мой не настолько искушенный взгляд, текст и впрямь можно принять за переводной. В том смысле, что «переводчики», увлеченные своей задумкой, не больно-то старались до конца выдержать стилизацию, отвечающую заявленной эпохе. Речь авторов казалась несколько искусственной и вымученной. Поэтому я то и дело спотыкалась на оборотах вроде:

«— Рекомендательное письмо, — вздохнул мистер Линден. — Когда его кому-то показываешь, то _как минимум_ можешь рассчитывать на обед».

«– Почтение к вашему _статусу_ и память о благодеяниях, кои вы мне оказали, сэр, не позволяют мне возражать вам, – протараторила она, склоняя голову.

– Премного благодарен. Однако почтения к моему _статусу_ недостаточно, чтобы ты приняла мои слова на веру».

Избалованная советской переводческой школой, я не могла заставить себя поверить, что это думает не старый еще представитель аристократии, живущий в первой половине XIX века:

«Что ж, любой джентльмен со сложившимися привычками почувствует раздражение, когда _в его личное пространство_ вторгнется девочка-подросток, чьи интересы не простираются дальше крема от веснушек».

Из-под цилиндра мистера Линдена упорно вытарчивают авторские уши, и это скоро начинает раздражать. Так же как и русская прямая речь, оформленная на английский манер.

«Джейми! Джейми!» – шептали они. – «Что же ты наделал? Неужели стало лучше?»

«– Именно так было написано в обвинительных документах. Потом, конечно, выяснилось, что его оклеветала крестьянка, которая сама же и уморила свою дочь, – хмыкнул Ронан. – _Меня всегда это бесило_».

«В тот же миг Ронан выдернул руку и зачем-то убрал ее за спину.

– За исключением тех случаев, когда он заботится о _нервах_ дамы».

Ну хотя бы «душевном спокойствии»... Может быть, такой уровень стилизации речи приемлем для романтической фантастики, но, судя по всему, авторы претендовали на нечто большее?

«До чего же фешенебельно! Ни дать ни взять, квартал Ройал-кресент в Бате!»

Чем авторов не устроило устоявшееся название «Королевский полумесяц»?

«– Здесь что-то было, сэр? Какой-то памятник? – Агнесс указала на постамент в самом центре площади, и мистер Линден в который раз _изумился ее наивности_».

«Пастор и оглянуться не успел, как кромка ее платья мелькнула в дверях, а _пару секунд спустя_ Агнесс появилась уже с другой стороны витрины».

«Одно из двух: дальний родственник, покинувший сей бренный мир недавно, или кто-то из ближнего круга, но скончался _как минимум_ полгода назад».

«Через миг», «по меньшей мере...» Почему почтенный и явно ученый пастор изъясняется так бедно и современно?

«Дабы хоть как-то развеять атмосферу уныния, несообразную бакалейной лавке, мистер Смит обернулся к той единственной, кто до сих пор хранил молчание».

Присутствующих в лавке мужчин трое: Кеттлдрам, Хант и Линден. Откуда взялся мистер Смит? Вот она, редактура.

«Этот вопрос давно кружил у пастора в голове_. Признать ее взрослой означало бы утратить власть над ней, пускай и частично. _Но что если повышение статуса заставит ее взяться за ум, крупицы которого наверняка распылены внутри ее головки_?»

«Тут развеялась даже набухавшая тревога».

« ... а детей, родивших от такого союза...»

«Но мозг торопливо отплевывается от этого видения, совершенно лишнего в повседневной жизни, а побеспокоенное воображение потягивается и вновь засыпает».

Читаешь этакие «красоты» и прямо зришь глазами души своей Владимира Владимировича Набокова. Который, эмигрировав в Америку, все же умудрялся писать по-русски с изяществом и точностью, как и подобает носителю нашего прекрасного и богатейшего языка. По-английски процитированные строки, возможно, приемлемы. Но явно не дотягивают до уровня переводов не то что Джейн Остен, сестер Бронте или Диккенса, но даже исторических фантазий Дэна Симмонса. Не говоря уж о чудесном романе Сюзанны Кларк. Что, безусловно, жаль. При всем моем уважении, книги цикла я бы не купила.

Вот что получается, когда небесталанный автор не в силах отойти от райтерских (не писательских, а именно райтерских) штампов и клише. Невзирая на все усилия автора показать божественную природу аборигенов и приравнять их к людям, выходят они только волшебными животными. Настолько сексуально одержимыми, что, по большому счету, им все равно, с кем. Из-за этого войны, политические интриги, действительно неплохая магическая система и несколько захватывающих сцен (например, охоты с прирученными драконами) оказываются лишь кокетливым фиговым листом и приправой для предсказуемых, набивших оскомину постельных приключений. Такого рейтинга уже в 2010 году в Сети было завались. И герои, и злодеи хороши собой и, по заветам фикбука, их все хотят. Перо автора, хотя и бойко, но порой сбивается, рождая нелепые неологизмы.

Справедливости ради, мне понравился главный герой. Одна беда: он заслужил книжки получше.

Неплохой роман о литературной мистификации, социальном положении женщин начала 20 века, любви, жизни, многочисленных ошибках и заблуждениях. Его было достаточно тяжело и болезненно читать. Но, наверное, необходимо. В глубине души кое-кого из нас живет такая вот Лора Чейз. И ее добротой, отзывчивостью и беззащитностью вовсю пользуются окружающие.

Мне понравились вставные главы романа неудачливого писателя. Во-первых, они совсем не выглядят чужеродными. А во-вторых, служат своего рода семенами, в конце концов проросшими прекрасной прозой и литературной премией памяти Лоры. Красиво и достойно. Но, может быть, лучше было бы проявить чуть больше внимания и заботы еще при жизни младшей сестры? С другой стороны, легко судить из 21 века, находясь вне жизненных обстоятельств Айрис Чейз. Это было поучительно, странно и обаятельно. Как бывают обаятельны книги, подернутые флером истории, творившейся задолго до нас.

Есть в романе момент, где автор детективов гадает, какие претензии к ней у читателей. Вспоминаю об этом, потому что моя такая: «Не все сюжетные линии доведены до логического конца». Волей автора Каменская просила ту самую писательницу «раскрутить» одного из главных подозреваемых. А писательница, в свою очередь, хотела поиграть в детектива-частника. Увы, лишь одним невразумительным эпизодом, где она изобразила перед свидетелем, по сути, себя самое, все и ограничилось. И взрослые, опытные люди, не способные в конце 90-х отличить мальчика от девочки, насмешили. А в целом неплохой роман, как всегда.

Блистательная, жалкая, заезженная и всякий раз сыгранная по-новому человеческая комедия. Будь я помладше, она бы меня возмутила. Будь я менее привычна к фортелям господина Сирина-Набокова (и еще многое множество странно искаженных имен, смутно знакомых лиц, едва уловимых отсылок и довольно жестоких игр с читателем и героями), она бы оставила меня в состоянии острого, болезненного недоумения — как в свое время «Защита Лужина». Теперь же я, слушая, наслаждалась тем, как виртуозно ведет автор свою партию в, казалось бы, нескольких отдельных музыкальных темах: здесь и патетическая вагнеровская ария, и тихий церковный псалом, и залихватский фокстрот, и немудреная песенка из пивной (недаром же главную героиню зовут Магдой, как великую Марлен Дитрих — и в этом чудится тонкая авторская насмешка), и вкрадчивый, безудержный в своем коварстве свинг, исподволь подчиняющий и заставляющий героев плясать под разнообразные дудки. На самом-то деле, накладываясь друг на друга, сливаясь, они образуют весьма гармоничную какофонию настоящей жизни, перед которой бессилен даже создатель. Кинороман, искусственный и визуальный до предела, оборачивается настоящей драмой, настоящими слезами, настоящими чувствами — а заодно довольно справедливым, хоть и почти случайным воздаянием. Причем не одним лишь Кречмару и Магде, не только заигравшемуся в мелкого беса Горну, но и наблюдательному, хотя не от мира сего Зегелькранцу, и совестливому, благородному Максу, и смиренной, достойной Аннелизе. Жить с широко открытыми глазами, вовсю идеализируя мир и окружающих, разумеется, можно. Только зачем? Рано или поздно жизнь покажет тебе всю глубину твоих заблуждений. А заодно — простую истину: анекдота или оперы из брака, может, и не сделаешь, но вот дешевый водевиль — в два счета.

Очень неплохой зачин для мини-цикла «Охотники на упырей» (Ghoul Hunters). Могу только выразить сожаление, что его не торопятся переводить из-за присутствующей на разных планах ЛГБТ-тематики, а зря. Главное все же — взаимоотношения героев, а они прописаны очень мило и достоверно. Что ж, будет стимул перевести все «короткометражки» о дружбе альтернативных копов, на которые сподобится Сара Монетт.

Наконец-то условная «писательская» трилогия Дэна Симмонса дочитана. Скажу прямо, чувства у меня сейчас сложные. С одной стороны, данный роман — не такая унылая безнадега, как «Друд», с другой — не настолько блистательная панорама всеобщего бедствия, как «Террор». Как всегда, очень радует работа Симмонса с источниками, позволяющая читателю насладиться мелкими детальками тогдашней жизни. Отлично показаны и прекрасны в своей неповторимости писатели, выведенные автором (с ехидной усмешечкой и самокритикой) в самой неожиданной компании, приватной обстановке и на людях, и так называемые «зауряды», служащие для них фоном. Достойное алаверды Конан Дойлю и его нелюбимому, но весьма обаятельному детищу, которое, пожалуй, переживет не только Симмонса, но и нас с вами. Генри Джеймс, Марк Твен и даже Чарлз Лютвидж Доджсон абсолютно вхарактерны и при этом всего лишь оттеняют приключения первого и лучшего сыщика-консультанта Европы. А тот вполне по-английски чудит, поглощенный очередным расследованием и химическими экспериментами на самом себе.

Даже интрига и финал были очень неплохи. Безусловно, писателю нет равных в создании атмосферы — промозглого весеннего Парижа, теплого и помпезного Вашингтона, хлопотливого Нью-Йорка, непринужденного Чикаго и величественного (хоть и марципанового) Белого града Колумбовой выставки образца 1893 года. Одна из причин, почему я его люблю.

Но как же я могу не добавить в условную бочку меда ложку дегтя? «Надругательство над языком он воспринимал так же, как неоправданную жестокость к собакам или лошадям. Не сказать, что его отношение к лошадям и собакам было таким уж сентиментальным, однако он как-то заметил Ватсону, что число людей, говорящих «одел шляпу» или «подустал», можно было бы заметно сократить несколькими меткими выстрелами и записками с пояснениями, приколотыми жертвам на грудь». Перевод, при всем моем уважении, мог быть и получше. Меня опечалили путаница в дочерях Рукасла (Алиса и вылезшая не пойми откуда Джуди... понятно, что из оригинала, но если уж переводчик взялся править Симмонса, нужно доводить работу до конца?) и королевах Великобритании (в начале книги Моран покушался на Викторию, в конце вдруг оказалось, что на Елизавету), а также довольно небрежная стилизация речи под XIX век. «Залысый лоб» и «плечи, нахохленные, как черные перья, по обеим сторонам узкого, неестественно белого лица», теперь будут сниться мне в кошмарах. Об анахронизме, который уж точно не точка зрения «всевидящего автора» (периодически вставляющего словечко по ходу действия) в первой главе, напишу в своей колонке. Нельзя так с Симмонсом. И ни с каким писателем нельзя.

Долго же я собиралась с мыслями, прежде чем написать отзыв. Оно и понятно: Кавабата — из тех авторов, которые умудряются в суховатой и предельно сжатой форме излагать столько всего, что прямо не знаешь, как и подступиться.

Я считаю, что самое ценное в романе — то самое восточное мировоззрение. В отличие от западного человека, который при малейшем нарушении своих планов склонен впадать в отчаяние, восточный, оказавшись в неожиданных обстоятельствах, понимает, что находится не там, куда собирался, но и здесь тоже неплохо. Иногда этот похвальный взгляд на жизнь способен завести в ловушку, выбраться из которой не получится — и останется опять же расслабиться и получать удовольствие. Ну, насколько это возможно. Из-за лени, безволия и нежелания разобраться в собственных чувствах человек иногда способен упустить свою судьбу — чтобы остаться с приятной для глаз и тешащей самолюбие, но на самом деле не трогающей сердца безделушкой. Вроде фуросики с тысячекрылым журавлем, или алой фукуса, или помпезного фотоальбома в номере для новобрачных, или чайного павильона — который уже давно превратился для владельца в громоздкий и статусный аксессуар.

Кроме изящной, просто-таки эстетской картинки, которую прямо на глазах создает из слов Ясунари Кавабата, лично меня поразили глубочайшая созерцательность и тонкий художественный вкус героев. Все эти переливы цвета на древней керамике, детальные описания оттенков вечернего неба, безыскусная прелесть икебан, рисунки, приуроченные к чайным церемониям по сезонам и стихам, завораживают и не отпускают. Прямо стоят перед глазами Тикако с распахнутым на груди кимоно, Юкико в чайном павильоне, госпожа Оота во время последней встречи с Кикудзи, купленные старой служанкой светлячки на фоне сумрачного сада, Фумико на валуне. Спасибо писателю, что поделился всем этим со мной.

Милая и уютная рождественская история, щедро сдобренная фирменным сарказмом и спрыснутая крепким вином. Очень английская история. Думаю, не стоит так уж серьезно считать, что дядюшка продал невесту за энное количество бутылок — если бы та была против, соискателю не помогли бы все сокровища мира.

«Вы отдадите мне Кейт? Мне нужна Кейт», — прошептал я.

«Отдам, мальчик мой. То есть, если она сама возражать не станет. Я имею в виду, при условии, если ты добудешь самый настоящий светлый портвейн!»

Как говорится, ibi victoria, ubi concordia.

Начала читать и с удивлением заметила, что не могу оторваться. Грешным делом люблю неторопливую английскую прозу о старых педагогах, которые, хоть и прикладываются прямо в классе к бутылочке хереса, но способны держать учеников в узде, а главное — понимают и любят их. Да, милейший Честли — преподаватель такой же старой и привилегированной школы, а значит, в полной мере наделен ее снобизмом, консерватизмом и классовыми предрассудками. Да, его коллеги, с которыми он каждый день встречается в столовой и судачит в преподавательской — тот еще серпентарий, выжить в котором не так-то просто. Да, при всем своем уме и учительской проницательности, закаленной десятилетиями работы с детьми, он способен проглядеть явное нарушение правил и даже зерна будущей анархии. И, разумеется, не единожды он будет повержен самозванцем — весьма больной и очень подростковой личностью, которая с Колокольной башни плевала на школьный устав, правила и «честную игру».

Конечно, интрига могла быть и помасштабней, а финал — посильнее. Но для меня многое искупается не только неплохо проработанными персонажами, но и подробнейшим до занудства культурным контекстом. И, как ни крути, а призвание и трепетную любовь к школе, пусть и такой своеобразной, как «Сент-Освальд», не пропьешь.

Интересный повод поразмышлять на досуге о классовой системе Великобритании, которая, несмотря на все размытие границ, еще сильна, о мужском и женском, об отмирании такого важного института общества, как семья. Но продолжать ознакомляться с творчеством Харрис я пока поостерегусь. Уж очень неприятное послевкусие от ее книги.

Обаятельная книжка, хоть на мой вкус и несколько затянутая. Все-таки есть что-то в этой тяжеловесной, скрупулезной манере воссоздания пейзажей, характеров и обычаев ушедшей эпохи. Все на месте: погребальный фольклор, новые лица, с туманными целями поселившиеся в предместье Дублина, чудаковатые (и моложавые!) тетушки при юных прелестницах, увивающиеся вокруг них уморительные и блестящие офицеры артиллерийского полка. Не все так благостно на небосклоне Чейплизода: случается, ругаются соседки, грубят и мелют языком служанки. Расставляют свои сети аферисты всех сортов и мастей, на окрестных дорогах промышляют грабежом, разоряются арендаторы, умирают дети, а то и, не приведи Юпитер (элегантное решение у автора насчет божбы и богохульства, ничего не скажешь), происходят смертоубийства.

Я могу понять разочарование писателя, не снискавшего «Домом у кладбища» большой популярности. Но понимаю и читателей: живое, веселое, полное загадок или действия повествование временами перемежается либо чрезмерной патокой, либо нравоучениями рассказчика. Некоторые из отлично выписанных героев в финале (как, например, Дик Деврё) попросту брошены Ле Фаню на произвол судьбы. Зато жизнь других он с упоением обозначает чуть ли не до дня смерти. Видно, что роман изначально создавался для журнала: короткие главки постепенно складываются в толстенный том, на страницах которого немного заплутал и сам автор. Отдельно доставила подпись в документе: «Роберт Смит, музыкант» (как и повешенный в «Участи Мартина» М.Р. Джеймса некий Джордж Мартин).

Что не очень понравилось мне в переводе — не до конца выдержанная стилизация под XIX век. В прямой речи персонажей резала глаз «ситуация», а особенно чужеродными, пусть даже в авторской речи, смотрелись «аксессуары» применительно к наряду капитана Клаффа. Хотя в общем и целом это достойная работа.

Должна признать, оригинальная попытка привлечь внимание читателя, чтобы поговорить с ним о красоте и всем многообразии заблуждений жизни человеческой! А что, собственно, случилось? Да просто как-то на японском курорте в середине лета волнами несчастливой случайности прибило друг к дружке новенькую подделку под греческую амфору с весьма невеликим содержанием и до краев переполненный ложной мудростью, крошащийся от древности запечатанный черепок. Напрасным попыткам этих разновеликих сосудов стать сообщающимися и посвящена основная часть романа.

Да уж, Мисима умеет удивлять. Холодное, строгое, несколько высокомерное произведение о пустом тщеславии красоты и бесплодном уродстве интеллекта написано, как мне думается, человеком со стороны, допущенным в странный мирок однополых связей на правах «продвинутого» друга. При желании можно найти в тексте даже явно взятую из реальной жизни сцену допуска в тусовку — первое явление Сунсукэ в заведение «Рудон». Почему я так считаю? Уж больно беспристрастно выписывает автор как эскапады «Ю-тяна» вне дома и колледжа, так и ночную жизнь Токио во всей ее причудливой рутине. Подкупает то, что, избегая однозначных моральных оценок явления, Мисима старается по возможности правдиво изображать его, не скрывая и не затушевывая неприглядных сторон. Он старается понять — но не простить и отпустить грехи героев, не оправдывает их и не стесняется в выражениях. На правах всевидящего автора он все время находится как бы над происходящим.

Уже первое появление «в кадре» старшего героя не обещает читателю ничего хорошего. Писатель-мизантроп сидит в четырех стенах, чтобы изредка выйти почитать в сад, любуется свежеизданным собранием сочинений и пытается довольно-таки неуклюже охальничать с девушкой. Та, естественно, сбегает с женихом на курорт. Ревнивый старик следует за ней — и вдруг получает шанс отомстить всем обидчикам, а заодно вдохнуть новую жизнь в свои произведения.

Сцены предсвадебных терзаний Юити, набросанные в неподражаемой манере японского художника — быстрыми, нервными, выразительными штрихами, призванными запечатлеть конкретный миг его бытия, — завораживают и заставляют пожалеть несчастного. Этими короткими главами действительно наслаждаешься: таким искренним, простодушным и по-детски непосредственным «Ю-тян» пробудет недолго. Мисима препарирует его переживания безжалостно, хотя и с долей сочувствия. На момент знакомства со старым писателем Юити Минами — и впрямь невинный младенец, делающий первые шаги в эту непонятную и пугающую взрослую жизнь. Несмотря на хваленую красоту, он одинок, по-настоящему несчастен и вдвойне притягателен сочетанием чистоты и печали. Но Мисима — создатель не только безжалостный, но и справедливый. Под его перо-скальпель в свой черед попадут и токийские сливки общества, и местные секс-меньшинства, и даже мир финансовых воротил. Свое получат как наивные кокетки, так и прожженные дамы полусвета, как приторговывающие собой хорошенькие официантики, так и ветераны любовной интриги. А первым попадет под раздачу незадачливый режиссер действа под именем «Падите ниц пред Красотой», маэстро Сунсукэ Хиноки. Мало какому главному герою повезет сразу заслужить настолько уничижительную, откровенно издевательскую характеристику автора. Тот наблюдает за своим творением с неизменным любопытством и легкой брезгливостью. Таков уж он, хромой черт Сунсукэ, что присвоил себе право записывать в чудовища милых, скромных женщин, способных оценить все богатства его души, и напропалую волочится за бессердечными красотками, потому что может любить лишь их. Что поделать, только такие люди — влекущий его тип. «Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей» — записной афоризм работает в обе стороны. По иронии судьбы, в этом убедятся и Сунсукэ, и его протеже.

Потерпев очередное поражение на любовном фронте, писатель возьмет в дрожащие ручонки дневник, вооружится пером и с упоением примется по-французски ненавидеть вероломных женских особ... Стоп. Наверное, пора что-то менять в жизни? Кто ж ему доктор, этому писателю, больному завершенностью? В своем роде он — запущенный случай Якити Сугимото, почитавший любимую прекрасной экземой. Но если старец Якити обжегся лишь на одной, Сунсукэ был унижен ими десятки раз — и в буквальном смысле осатанел. Невольный соперник в его последней любви, Юити, прямо-таки обречен стать бессердечным, самовлюбленным, недосягаемым идеалом для Сунсукэ. Ведь «люди всегда сильнее любят тех, кто им совершенно не подходит». Если в начале романа Юити довольно честен с собой и старается быть порядочным, то уже ближе к середине он — молодой циник, обманывающий себя и находящий извращенное удовольствие в том, чтобы делать несчастными любящих его людей. Его не бегут ублажать по первому свистку? Вот пусть и другим жизнь медом не кажется. Он постоянно сетует, что исполняет при жене роль бесплатной шлюхи — но, пардон, женился не только из сыновнего долга, но и на немалом приданом, к тому же получил кругленькую сумму от Сунсукэ за саму возможность этого брака! Поэтому его жалобы звучат смехотворно. Вложенные в него капиталы, я считаю, нужно-таки отрабатывать.

И да, «Ю-тян» прав в одном: он действительно дешевка. Причем вне зависимости от того, рядом с кем валяется его блистательная тушка — с женой ли, которая одна из всех вызывает сострадание, со случайным ли знакомым, который (да и любой из них) даст фору прекрасному истукану в способности любить, со стареющим ли фатом, свихнувшимся на первейшей новинке сезона, с неумелым ли грабителем, с денежным ли мешком (к слову, на удивление приличным человеком). Он разменивает себя на мелкие интрижки, потому что просто не способен на большее. Немногие порывы добрых чувств, что еще сохранились в нем, он из душевной лени упускает либо беспощадно давит в себе под чутким руководством Сунсукэ.

И сейчас я безумно рада, что сперва в мои руки попался Каннингем с его «Ночью». В своей полемике и с Мисимой тоже (не верится, чтоб он, с его-то двумя степенями, «Цветов» не читал — уж больно явные отсылки к ним встречаются в тексте) Каннингем показал мне пример юного и бестолкового, но — при схожих исходных данных — сердечного и не вполне пустого воплощения красоты. «Ах, если бы она добра была!» Без толики настоящей доброты, даже губительной для ее носителя, красота, на мой взгляд, не имеет смысла. Так, ни уму, ни сердцу.

Книга Юкио Мисимы — всегда испытание, требующее особого состояния духа. Не сразу, не вдруг отважишься на то, чтобы начать читать. Можно долго ходить вокруг да около, словно возле заманчивого, но уж очень экзотического блюда, вздыхая и пытаясь воскресить на языке порядком забытый привкус послевоенной Японии. Но тем и ценна проза Мисимы, что если зачерпнешь хоть чуточку — держись. Именно сейчас, во время величавого и неизбежного умирания природы, когда с деревьев выцветшими конфетти облетают листья, а в душе поселяется странное беспокойство, и нужно читать эти неторопливые трагедии, сотканные из напрасных мечтаний о счастье, неосуществимых планов, бесплодных попыток изменить жизнь к лучшему, скуки, обманутых надежд и тонкого авторского сарказма, что скрепляет причудливую конструкцию, подобно слюне ласточки саланган.

«Жажда любви», как должным образом приготовленная рыба фугу, с обманчивой легкостью проглоченная читателем, сперва вызывает настоящий, до покалывания в кончиках пальцев, умственный восторг. Но подлинному ценителю кладбищенских видов и погребальной эстетики, захваченному картинами человеческих страданий, плевать на такие мелочи. Пикантный букет абсолютной бренности окружающего и непреложной обыденности перехода в мир иной в безжалостном солнечном свете совсем по-иному звучит под прозрачным осенним небом. Тем временем шеф Мисима подкладывает читателю еще кусочек тщеты сущего, и тот, восхищенно шлепая онемелыми губами, с трудом поднимает бесчувственную руку, чтобы перевернуть очередную страницу. Ледяной экстаз полного отчуждения от героев растекается по венам не хуже мышьяка Эцуко, чтобы в финале подарить несколько мгновений животного, безраздельного страха, от которого перехватывает горло и стискивает сердце предчувствием неминуемого конца. Чтобы затем неохотно разжать холодные объятия, оставив читателя изнывать от недосказанности.

Что же всему причиной? Конечно, любовь. А точнее, вся бессмысленность, избыточность, нерассуждающая и зря растраченная сила чувств, присущие главной героине.

Эцуко безусловно умна, хороша собой, наследница старинного рода — и способна составить счастье любого мужчины. Однако что в прошлом, что в настоящем она несчастлива – и, кажется, этим гордится. Не веришь, что наблюдаешь жизнь героини вот сейчас, в реальном времени: злоключения Эцуко и обуревающие ее страсти скорее пристали подмосткам театра Но, чем монотонному течению жизни в провинции. Она слишком изысканна, слишком утонченна, «как куколка хина‑нише, которую ставят на алтарь в Праздник Девочек». Она немного чересчур кичится стойкостью, с которой переносит свои надуманные беды и лишения. Отлично видя всю фальшь и недостатки мещанского окружения, Эцуко не делает ничего для того, чтобы вырваться из потихоньку затягивающей трясины относительного комфорта. Планы на будущее она подменяет сиюминутными хлопотами, реальную жизнь — яркими, но кратковременными фантазиями. Как сказала бы истая крестьянка Бара, «под стекло ее, что ли, спрятать да любоваться ей!»

Разумеется, охотник спрятать молодую вдову под стекло и охватить заботой так, чтоб вздохнуть было невозможно, вскоре находится. Типичный представитель крестьянского сословия, что прошел путь «из грязи в князи», но не успел в полной мере насладиться властью и потому вынужден помыкать лишь хитрыми, ленивыми, не приспособленными к жизни детьми. Якити, может, и неплох — но подходит Эцуко не больше, чем предмет ее грез, юный работник Сабуро.

Он, конечно, невеликого ума и не умеет складно изъясняться. Зато каждый его день воспевает жизнь — незатейливую, упорную и красивую в своей скромности. Сабуро похож на щегла, который весело щебечет, невзирая на то, сыт он сейчас или голоден, в тепле или под открытым небом. Его бездумное, не обремененное лишними словами и телодвижениями существование импонирует Эцуко, но даже сама она понимает, что ее увлечение ничем хорошим не кончится. Умная, сильная, высокомерная, она, к сожалению, с молоком матери впитала все сословные предрассудки своего класса. Гордясь своим глубоким трауром, она не препятствует все более откровенным авансам Якити, который ей противен. Умиляясь выходкам Сабуро, она терпеть не может юную служанку, изливая на нее потоки презрения и ханжества. Воспаряя мыслью в горние дали, дама, однако, не гнушается мелким манипуляторством, шпионажем и шантажом. И в самом деле, чем еще заняться на деревне в межсезонье! Следить за ней интересно, хотя и не очень приятно.

Чем окончательно покоряет Мисима, так это простым фактом: понимаешь, что уже отравлен им — и помимо воли идешь за новой дозой. Все равно.

Читала долго для себя, хотя как герой с его по-человечески вполне понятными проблемами, так и созданная автором вселенная мне в общем понравились. В ней оказалось довольно много от антиутопии, но, как обычно, дело было не в законе, а в любви. Печальная история о вечном, перенесенная в декорации «твердой фантастики», зазвучала по-иному. Также автору безусловно удались аборигены. А тоталитаризм Госуцерквства навевал явные ассоциации с милыми обычаями КГБ полувековой давности (особенно насчет выезжающих за границу граждан).

По традиции скажу несколько слов и о переводе. Как понимаю, я читала щербаковский. Порадовали живость и непосредственность внутренних и внешних диалогов героев, а также точность и неплохая стилизация под научную речь. Но вот что удивило при общем высоком уровне переводчика — странные обороты вроде «если она берет меня за лжеца», которые ну никак не спишешь на новояз Госуцерквства. Редактура — вечное слабое место даже в хороших переводах фантастики. Увы.

Эту книгу впору называть «Как поссорился Михаил Афанасьевич с Константином Сергеевичем». Да не просто со Станиславским горячо не согласен автор «Дней Турбиных», а со всей его теорией исполнительского искусства. Настолько, что даже убил в романе свое альтер эго, «маленького человека» Максудова, для которого и сочинение романов, и писание пьес — великое чудо и постоянный источник страданий. Лихая, странная, восхитительная фантасмагория подхватывает тебя и несет, позволяя заглянуть в голову одному из виднейших писателей своего времени, в тогдашние литературные салоны. А также — за кулисы МХАТа, где полным ходом идут репетиции, непрестанно плетутся интриги, кипит ключом отработка этюдов и хватается за голову горемычный автор пьесы. В секретарскую, где постоянно трется ускользнувший с репетиций народ и актерам читают письма Немировича-Данченко. В контору, где толпятся контрамарочники. Ну и, конечно, на квартиру к великому режиссеру, где он с изумлением и долей зависти наблюдает за рождением новой вехи в театральной жизни Москвы, толком не зная, как же к ней относиться. Все это вместе дает сумбурное, противоречивое, сбивчивое повествование, которое и есть — подлинная, сложная, творческая жизнь.

Михаил Афанасьевич — один из немногих прозаиков, к которым я отношусь с опаской. Потому что знаю: стоит начать читать — и втянешься настолько, что до конца книги станешь бродить сам не свой, грезить наяву, видеть дурные сны по ночам. Мечтать о том, чтобы настал уже конец твоим мучениям — и до паники страшиться мига, когда будет перевернута последняя страница. Бередить по новой затянувшиеся раны, о которых ты даже не подозревал, и открывать в себе то, без чего ты — и не ты вовсе.

Как всегда у Булгакова, рваный ритм повествования со множеством героев, случайных и не очень, позволяет читателю подняться над предлагаемыми обстоятельствами, посмотреть на них не только с разных точек зрения, но и с высоты прожитых лет и опыта — как самого писателя, так и нашего личного. Беды, тревоги, заботы и мимолетные радости семейства Турбиных, их друзей, а также квартирного хозяина, хитроумного Василисы, штабного начальства и петлюровского командования призваны вовлечь тебя, о наивный читатель, в странное действо, больше всего напоминающее тяжелый обморочный сон. Тот, что все длится и длится, от которого нельзя очнуться, хотя и понимаешь, что спишь. Где офицеры в чинах рядовых мерзнут в полях, бренчат на гитарах, залихватски пьют, режутся в карты, бросают жен, приходят к друзьям в поисках тепла и пристанища — или напрасной надежде проснуться. И ты вместе с ними стараешься развеяться, жить дальше, стряхнув без следа липкую хмарь кошмара — но слишком сильно гибельное очарование прозы Булгакова. Неистребимо в человеке желание глянуть вниз в обрыва в горах — над Андреевским ли спуском, в Царском ли саду, а то вовсе на Владимирской горке перед окруженным Городом, в котором без труда угадывается Киев. Не удается забыть ни сосновых гробов, мрачным строем плывущих над толпой тихо ненавидящих тебя людей, ни растерянно бегущих защитников Города, ни геройской, но все-таки безнадежной и страшной жертвы Най-Турса, ни глаз энтузиаста Страшкевича, с мертвенным спокойствием уставленных в хмурые небеса, ни пронзительного холода покойницкой.

Большим прозаикам дан страшноватый дар — провидеть будущее. Кто бы мог подумать, что описанные в романе события столетней давности будут так больно и злободневно отзываться в нас сейчас? Остается лишь убеждать себя, что все пройдет. С нами ли, без нас ли, но пройдет. Ничего нет вечного на свете, одни лишь звезды в широком и вольном украинском небе будут таинственно гореть тем, кто доживет до этого.

Самый мрачный и безнадежный роман Мартина. Читая его, я будто сама истекала кровью. Это мои мечты воплощали, чтобы впоследствии злостно извратить и погубить. Это моим прекраснодушным прожектам было не суждено стать явью. Это мое поколение также уйдет в небытие, чтобы упокоиться на берегу реки — пусть и совсем другой. Это мой ближайший друг лгал мне, потому что, при всей своей запредельной мощи, не находил в себе сил просто сказать правду. И это его, вместе со всем народом ночи, я предпочла бы увидеть мертвыми — всех их, до единого.

Отдельным вампирам стоило бы посочувствовать, но в глубине души я все равно уверена: даже для лучших из них самым милосердным исходом была бы смерть.

Тем не менее хочу отметить прекрасный исторический фон, на котором разворачивается драма кораблей и капитанов, где редкими, а оттого еще более драгоценными вкраплениями сияют прототипы характеров и символы «ПЛиО». Лишь они да безграничная вера в человека не дали мне зачахнуть там, на вечной реке Миссисипи. Где до сих пор хватает самых разных кровососов, но уже не осталось настоящих речников.

P.S. Перевод не просто ужасен, а чудовищен. Испортить настолько хороший текст надо было еще постараться.

Во-первых, хочу поблагодарить фатлабовца A.Ch за наводку. Отличная книга.

Во-вторых, она из тех, которые очень сложно читать: задевает за живое, заставляет заново переоценивать все, что тебе уже известно, возвращаться назад, догадываться о том, что главный герой скрывает даже от себя самого, – и преисполняться сочувственного презрения.

Мне везет на чутких, умных, интеллектуальных «ненадежных рассказчиков». Стоит только такому развернуть передо мной «шелк собственной души», как я начинаю подозревать неладное. Но до поры до времени трогательная картинка недобитого интеллигента, «больше чем брата», храброго бойца, отца семейства, верного мужа и души-человека, который один везет на себе все, отвлекает от сути.

А она такова: Итан Аллен Хоули – тихий, но уже вполне сложившийся негодяй. Свои, не спорю, серьезные проблемы он почему-то склонен решать не только за счет обидчиков, действительных или надуманных. Круче всего придется тем, кто принял его таким, каким он был, и пытался ему помочь. Невероятно жаль Дэнни Тейлора, да и Марулло тоже.

Из таких вот примерных неудачников, как Итан, благонадежных и законопослушных, получаются настоящие воры на доверии. Да уж, он-то своего не упустит. А юный сын Итана изо всех сил тянется вслед за папашей, являя собой отличную иллюстрацию пословицы о яблочках и яблоньке. Как и дочка стремится к внешней благопристойности, хотя совсем не прочь втихую помутить воду. Не это ли так раздражает героя?

Естественно, к концу книги сочувствие к Хоули тает быстрей, чем летний снег. Наверное, я злая, но хотелось, чтобы его хотя бы переехало разок – той самой машиной, которую грозился купить ему сынуля. Может, это побудило бы его наконец-то нанять в свой нажитый непосильным трудом магазин людей со стороны и не приучать из-под палки детей к тому, чего им явно не хочется. Как показывает опыт Дэнни Тейлора, ничего хорошего из этого не выходит.

Итак, мое первое настоящее знакомство с Глоктой состоялось только что. И я понимаю, что бравый полковник, видимо, заслужил ту стезю, на которой мы встречаем его в первом романе цикла. Тем не менее Занд дан Глокта играет честно и какие-то зачатки человечности проявляет уже сейчас, будучи редкостным засранцем, прекрасным в своей самовлюбленности. Думаю, читать дальше стоит.

Вот он, ключ к названию цикла. И одновременно — еще одна человеческая история, еще один камешек в странной инопланетной драгоценности, еще один кусочек мозаики, созданной Дж.Р.Р. Мартином. Среди человеческих побуждений одно из самых понятных и похвальных — страсть к познанию. Желание выйти за рамки своего существования, «заглянуть за...» Я пошла бы за Холтом куда угодно. И пусть ветшают ветроломы, впадают в ничтожество первооткрыватели, а милые разумные зверушки показывают свои настоящие морды. Но, пока стоит Каменный город, для кого-то еще возможен выход. Во многой мудрости много печали — но и утешения тоже.

Очередной английский классический роман. В похвалу Эмили скажу, что единственная ее книга оказалась для меня много сильней и неожиданней «Джейн Эйр» за авторством сестры. Название блестяще передает внутреннюю суть мелодрамы — обитатели того самого имения либо беспомощно наблюдают разгул стихий, либо замирают в ожидании бури. Кажется, никто из них не может быть полностью доволен своей жизнью: ни красотка буйного нрава, ни ее старший братец, слишком легкомысленный для того, чтобы стать кем-то стоящим, ни его молочная сестра, знающая обоих с детства. Ни — тем более — маленький цыганенок, чудом обретший семью и дом. Не избежали общей участи ни его приемный отец, ни утонченный, хотя и не лишенный благородства сквайр, живущий по соседству, ни его взбалмошная сестрица, ни даже старый святоша, который переживает несчастья обеих семей, потрясая библией и непрестанно бормоча назидания.

Забудьте о пасторальных видах Англии, что рисуются из окон благоустроенных загородных особняков! Здесь нервы у всех на пределе, каждый чертовски близок к тому, чтобы потерять лицо, а уж тогда мало не покажется никому. Можно ли винить юного мистера Локвуда за то, что, узнав подробней историю Эрншо и Линтонов, он предпочел вежливо устраниться?

Караул, такими темпами я точно фанатом писателя стану! При том, что читаю цикл «Тысяча миров» не подряд и методом случайного выбора, мне попадается уже третье произведение, в котором отчетливо видны ростки «Песни льда и огня». И снова есть у нас дева в беде, которую надо выручать (Санса?), прекрасный меланхолический прынц, весь такой хороший и благородный, что прямо тянет красоту его попортить (Рейгар? Ренли?). Есть яркий, язвительный и несчастный при всех своих правах и привилегиях Гарс (привет, Гриф, я знала, что твой образ давненько нарисовался в воображении писателя). В наличии сложная моральная дилемма, которую, как всегда, вынужден решать человек «со стороны» — самый обычный, с довольно скромными запросами к жизни, куда входит попытка вернуть утраченную любовь. А также безжалостные охотники-брейты с обязательными гончими псами (улыбаюсь и машу Старкам, Болтонам и железянам), странное драчливое создание, изувеченное до изумления и старающееся нагнать еще больше страха (Сандор, салют), и гнетущая атмосфера умирающей планеты в ожидании безжалостной стужи. В итоге же — нечто принципиально другое, отстоящее от вселенной Вестероса на тысячи световых лет, но такое же увлекательное и прекрасное. Меня, например, очень, очень порадовали отголоски Брэдбери с его музыкой ветра и беспредельным земным одиночеством. И как же заблуждаются те, кто считает, что «углов» в романе пять. Конечно, больше.

Этот рассказ Мартина — маленький квест для читателя, особенно если до этого была «ПЛиО». А еще — гимн одиночеству, созерцательному и все-таки созидающему. Здесь фигурируют не только «бледный ребенок Баккалон», но и Семеро, пусть еще не совсем такие, к каким мы привыкли. А также неведомый бард, играющий на странном инструменте свои старые песни, напуганный тем, что потерялся во времени, позабыв о том, как слагать новые. Замечательная остановка в пути, переоценка собственной жизни, импульс к тому, чтобы творить новое, — за все это я хочу сказать писателю спасибо.

Когда-то, лет пять назад, я уже пыталась приобщиться к этой ядреной смеси умиления и кровяки. Тогда Мартина я знала плохо и хватанула сразу третью повесть. Естественно, большая часть отсылок и пояснений автора остались незамеченными. Зато теперь, после пяти томов ПЛиО, истории о Дунке и Эгге пошли просто на ура. Особенно здорово то, что читатель уже знает, какое будущее ждет главных героев, и заодно получает дополнительные сведения о мире, на которые Мартину не хватило времени в основном цикле. И, конечно, никак не могут оставить равнодушными трогательные отношения Дункана Высокого и Эйгона. Тут писатель наконец оторвался по полной, это чувствуется и пронимает «до самой сердцы».

С нетерпением жду «Винтерфелльских волчиц» и в очередной раз снимаю шляпу перед автором, который так же хорош и убедителен в малой форме.

Как могла растягивала удовольствие от чтения, но, как все хорошее, книга закончилась. Обидно до слез: столько героев еще не прошли даже половины заданного пути, столько снова погибли зазря, попали в ужасную переделку либо в руки ненадежных союзников, а то и в ловушку собственного тщеславия. Эта часть «Песни льда и огня» несет воздаяние. Раздает всем сестрам по серьгам, лишает иллюзий тех, кто еще сумел их сохранить, и невзначай сует в руки читателю несколько фрагментов головоломки под названием «падение дома Таргариенов», чтобы еще больше распалить его любопытство.

Начинала я читать со скептической миной. А вот «Ветров зимы» буду ждать с фанатичным огнем в глазах и криком: «Да побольше страниц, побольше!» И не знать мне покоя, пока (и если) цикл не будет завершен.

Три книги цикла остались за плечами, есть повод подумать.

На мой взгляд, пока лучший роман цикла, «переломный». Стараниями Мартина мы прощаемся с несколькими героями первых книг, видим, как остальные раскрываются с неожиданных сторон, частично прозреваем интриги, затеянные до начала действия, и уже понимаем, что дальше будет еще круче.

Как говорят, у каждого читателя свой набор любимых героев. Мои фавориты на сегодняшний момент — Джон, Арья, Бран (с Ридами), Сэм Тарли, Атлас, Оберин Мартелл (ах, это нескромное обаяние дорнийцев!), Бриенна и Лорас Тирелл. Ну и, само собой, их создатель, который придумал потрясающую вселенную, достоверную, неисчерпаемую и глубоко поэтичную. Профессор Толкин не даст соврать. Будет очень жаль, если мистер Мартин не допишет остальные две книги.

Минутка негатива: как всегда, перевод оставил впечатление дорогого и редкого напитка (вроде арборского золотого), «на глазок» разбодяженного не слишком чистой водой. Есть нескладухи вроде возраста Маргери Тирелл (которой в «Битве королей» было 14, а здесь внезапно 16, и хотя она младше Лораса на два года, ему 17. При том, что Джоффри все те же 13, а Сансе — 12) или перевранного названия первого меча строптивого королька (в «Игре престолов» — Львиный Зуб, в «Буре» вдруг — Львиный Коготь), или расходящихся по книге имен (Старомест, превращенный в Старгород и обратно, а также «иббенесцы» из предыдущего романа, вдруг ставшие «иббенийцами»). Есть куча опечаток (особенно радостно было видеть их в бумажной книге уже в прологе: «Парк» вместо Ларка, «Елейн» — вместо Блейна) и прочие красоты, стиля в том числе («скачущая форель» Талли, например).

Тем не менее я продолжу читать, сверяясь с оригиналом. Есть книги, которые остаются хороши, несмотря на все старания их испортить. «Песнь льда и огня» как раз из таких.

О, Господи, что я скажу? Какие промолвлю слова?

И глас с небес мне ответил: «Вся наша плоть… трава!»

Баптистский гимн

Дочитала вчера. Сейчас буду судорожно собирать слова, чтобы сказать что-нибудь.

Я привыкла к тому, что Каннингем намеренно держится подальше от политики. Что его «ниша» — довольно реалистичные рассказы об одиночках с неспешными внутренними рефлексиями, перемежаемые потрясающими видами природы, преломленными восприятием тех, кто смотрит — на панораму ли вечернего Нью-Йорка, на пустырь ли в Кливленде, на пустыню ли в Финиксе. Да, я еще с «Дома на краю света» заметила, что писатель неровно дышит к историческому роману, но больше тяготеет все-таки к современности. К эстетским картинкам ужаса и обреченности, описанным с таким блеском, что далеко не сразу веришь в то, что материалом послужила наша окружающая действительность. «Избранные дни» стали для меня тем еще сюрпризом. Не только потому, что у Каннингема, оказывается, тоже была мама (с), но также из-за довольно лихой мешанины жанров и отзвуков моих любимых писателей, которые никак не ожидаешь встретить здесь. В этих временах и этих точках пространства, в этом волшебном фонаре, меняющем картинку, стоит только ее встряхнуть (как, например, я неожиданно встретила мотивы Сэлинджера в «Начинается ночь»). И потому, что все игры на поле исторического романа и «сай-фай» с явным отголоском антиутопии подчинены четкому и, как всегда, гуманистичному замыслу. В данном случае — сверхгуманистичному. Была ужасно рада повстречать на страницах книги не только стайку странных людей, бредящих строчками из Уитмена (как, впрочем, и его самого, в самых разных обличьях), но и Брэдбери, Кафку, Паланика (да, мне это не показалось), а также Кинга, выпавшего прямиком из «Темной башни», Оруэлла с его «1984» и даже Пинчона с «Лотом 49» (привет тебе, о Надия, бесплодная надежда землян).

При всем при том Каннингем, как всегда, пишет только по-своему, неизменный и такой разный в одно и то же время. В этот раз он обошелся даже без эпиграфа — тот на первый взгляд случайными стихотворными строчками разбросан по всему произведению. «Гражданская поэтика» Уолта Уитмена задает тон и темы для повествования. Пожалуй, это самая «общественная» и одновременно аполитичная вещь, прочитанная мной у Каннингема. Оно и понятно: 11 сентября было чересчур живо в памяти, а вокруг ходили люди, по-разному травмированные этим жутким событием. Каннингем дает своим героям, таким разным и одновременно таким похожим, одно и то же средство ускользнуть от, казалось бы, привычного, но невыносимого существования: поэзию, которая исподволь начинает влиять на их жизнь и определять ее. А читателю остается только идти вслед, пугаясь до смерти, облегченно выдыхая, потирая нос после безобидного авторского щелчка и умирая вместе с ними. Чтобы понять: мир так огромен и многообразен, что мы не успели увидеть даже половины. Главное — не угробить его совсем. Все остальное еще можно попытаться исправить. Все, кроме смерти близких. Но и ее можно пережить.

Наконец-то и я открыла для себя мир Семи Королевств. Достойный зачин до сих пор, увы, не дописанного цикла. Пока герои пытаются «играть престолами», Мартин, ехидно улыбаясь, ведет с читателем свою игру: «ожидания vs. реальность». Берет расхожие представления из баллад и романов о «королях, разных принцах и придворных дамах, добрых, справедливых, прекрасных и вообще так приторно сладких, будто вымазанных медом». И показывает, сколько же дегтя на деле таится в меду. А реальность у Мартина жесткая — не спускает слабостей, сомнений и проволочек.

Несмотря на явно фэнтезийную подоплеку мира, лично меня подкупают тщательность, с которой Мартин собрал материал по средневековью, и тонкий психологизм в описании как героев, так и обстоятельств, в которых они волею судьбы оказываются. Читателю быстро дают понять: это не та баллада, где одерживают верх «рыцари в сияющих доспехах». Тут не всегда (хотя почти) побеждает сильнейший. Даже те из героев, которые стараются соответствовать идеалам рыцарства и в своих решениях руководствуются велениями чести, всего лишь люди. Кто-то женолюбив более, чем подобает лорду-мужу и отцу семейства, и отягощен неким предательством, несовместимым с истинным благородством. Кто-то гневлив, не похож на родичей и потому не может ужиться с ними, кто-то гордится своим положением, родовитостью и добродетелями (которые, заметим, до поры не подвергались испытаниям) до такой степени, что ради них может забыть родных детей. А заодно импульсивен и недальновиден. Кто-то же, по малости лет падкий до внешнего блеска, не способен посмотреть на все в истинном свете и не умеет вовремя прикусить язычок.

Здесь Мартин вчерне дает экспозицию и знакомит читателя с главными действующими лицами. Что ж, основные конфликты цикла намечены, игроки разведены на исходные позиции, борьба началась. Поют трубы, вьются по ветру стяги, высокие дома созывают знамена, дабы остаться при своем — либо подкрепить притязания делом. А с севера неумолимо приближается жестокая и долгая зима... С удовольствием прослежу за тем, кто же победит.

Перевод оставляет двойственные чувства, прямо как Тирион Ланнистер. Вроде бы и хитер, и смел, и боек, и за словом в карман не лезет. Да вот беда: плечи (редактура) кривые, ноги (стилистика и общая вычитка) короткие и глаза (авторский и переводчицкий) разные. Карлик он, карлик — особенно если проследить, сколько убрано в переводе и присочинено от себя. По прочтении обоих томов мне пришлось заново знакомиться с героями при сверке с оригиналом.

Любопытствующих отправляю сюда: http://7kingdoms.ru/talk/threads/877/

После кельтских историй «Школы в Кармартене» с ее легкими вкраплениями классической античности с «китайщиной» начало «Цветов корицы» слегка удивило своей обыкновенностью. Ну студент, ну попал в МГУ, ну иностранец... Лишь к середине романа пришло понимание, что, по сути, написан он в духе китайских новелл эпохи Тан. Причем совмещает в себе сразу два популярных мотива: историю о нерадивом студенте, проникшем в иной мир, и лисах-оборотнях, наблюдающих оттуда нашу реальность, по возможности участвуя в ней. История, поначалу представлявшая собой забавные, почти шаржевые зарисовки о жизни недоросля Вэй Сюэли в столице, вдруг стала приобретать явственные черты старой китайской гравюры, масштаб, трагедию и глубину. Особенно понравилась мне поисковая экспедиция в лесах Любани.

В общем, дочитывала я с куда большим удовольствием, чем сама ожидала. Спасибо автору за позитив и познавательность, а также тонкую, ускользающую эстетику японского театра и хайку.

Отличная маленькая вещица, призванная напомнить, как важно найти человека, который будет с тобой «на одной волне», и достаточно смелости, чтобы измениться. Для кого-то предел мечтаний — позволить себе жить в уютном, благоустроенном мирке верхушки среднего класса, для кого-то — закурить, когда сожаления о несбывшемся теснятся в груди под октябрьским небом Мэна.

Ну а кому-то для счастья достаточно найти дорогу в другой мир — дикий, опасный, неизведанный, но свой. Оставить за бортом тех, кто навеки застрял в наезженной колее, однажды сесть в свой маленький автомобильчик — и отправиться навстречу настоящей жизни.

Не такая уж детская история о том, как горе заставляет чуть ли не оледенеть. Особенно когда тебе четыре, и ты не помнишь маму, и нет друзей среди сверстников — как и особых причин для веселья. А твои родные, хотя и любят тебя, но немного сторонятся и побаиваются, к тому же вечно заняты своими взрослыми серьезными делами.

Только и остается, что считать дни до зимы, которая приходит не так быстро, как хотелось бы. Строить снежные замки, привечать ледяную живность и ждать, что в день рождения тебя навестит единственный настоящий друг. Тот, кто, вопреки всем законам и обычаям, легко, будто играючи, однажды рискнет жизненно необходимой зимовкой, безопасностью и собой. И все — ради надежды, что через много лет ты с улыбкой посмотришь на хрупких зимних созданий, не жалея о том, что уже не можешь играть с ними.

Большего сделать невозможно.

Очень давно собиралась прочесть, а проглотила в итоге за день. Никогда не стоит доверять рецензиям в журнале на тысячу знаков — там могут переврать даже сюжет. Замечательный писатель Геласимов! Таким намеренно упрощенным, будничным языком рассказывать о настолько сложных материях, передавать тончайшие нюансы отношений героев и оттенки настроения, беспросветно-серого в начале и уверенно-светлого в конце... Уметь надо. Андрей Геласимов явно умеет, за что честь ему и хвала. Люблю такую прозу.

Я читала цикл, во-первых, из любви к англичанам вообще, во-вторых, «по наводке» Стругацких, в-третьих, из-за Мариам Петросян. Не разочарована. Приключения этих трех оболтусов были весьма занимательны и поучительны. Конечно, все трое не лишены самолюбования и на все сто процентов уверены в том, что умнее их нет никого во всей округе. Конечно, все трое — великие мастера нарушать школьный распорядок и сочинять железобетонные «отмазы» на все случаи жизни. Конечно, Жук-Очкарик, а по совместительству — автор всего этого безобразия, сэр Киплинг, по ходу дела «подсуживает» симпатичным героям. И все же цикл мне понравился.

Вызывают огромное уважение два взрослых героя: ректор и капеллан. Прусак Бейтс совершенно справедливо всыпает троице «горячих» всякий раз, как они ставят под сомнение авторитет преподавательского состава, но при этом изо всех сил старается развить в каждом качества, пригодные для дальнейшей жизни, отдает воспитанникам всего себя и просто выдающийся педагог. Преподобный Джон видит в этих трех диковатых созданиях людей и строит с ними хорошие отношения, чтобы использовать их неуемную энергию в добрых целях. Остальные преподаватели, как могут, проверяют компанию на прочность, закладывая основу характера несгибаемого британского военного.

Да, здесь юные английские джентльмены еще не способны развернуться на полную катушку, но получают бесценную практику в дезинформации противника, партизанских и разведывательных действиях, стрельбах, шагистике, инженерном деле и прочих прикладных дисциплинах.

За ними очень интересно следить из двадцать первого века. Сталки, Турок и Жук жестоки, как все подростки, прошедшие «огонь, воду и медные трубы» частной школы с военным уклоном, но по-своему справедливы. Как и положено «малькам», они преклоняются перед выпускниками, уже нюхнувшими пороха и покрывшими себя славой в многочисленных британских колониях. Но с младых ногтей рвутся командовать и устанавливать свои правила. Жизнь в колледже закалила их — как физически, так и морально. Конечно, с тех пор взгляды на педагогику сильно изменились. Но в случае этой троицы воспитательная система «розгой, книгой и мячом», по-моему, дала отличный результат.

Прекрасное стихотворение с явным отзвуком Брэдбери, а конкретно — линии маньяка в «Вине из одуванчиков».

Приятно удивлена.

Читала я эту книгу долго, почти три месяца. Это путешествие было не так увлекательно, как экспедиция на «Терроре», но скорее понравилось мне, чем нет. Здесь выскажусь о хорошем.

Заманив уже замирающих в предвкушении сладкого ужаса нас описанием и впрямь леденящей душу катастрофы, Симмонс делает финт ушами. Под ненавязчивую болтовню Коллинза он обрушивает на читателя ворох письменных свидетельств, чьих-то воспоминаний, впечатлений и газетных заметок, погружая в странную, но не лишенную очарования атмосферу того времени.

Из плоских, двумерных портретов писателей в учебнике Симмонс мигом делает людей, стараясь показать их такими, как есть. А значит – живыми, несовершенными, временами не очень-то приятными в обращении, не свободными от установок и предрассудков той эпохи.

По сути, «Друд» – не столько «роман ужасов», сколько рассказ о медленном и неизбежном умирании дружбы. О том, как далеко могут завести неустойчивая психика, опиаты, писательское воображение и заботливо лелеемая зависть к более талантливому и удачливому собрату. Почтительная эпитафия Диккенсу от «человека будущего», его явного поклонника и последователя на нелегкой стезе беллетристики. Очень «писательская» книга, из которой я почерпнула массу полезного.

А еще – предостережение читателям. Подземный город не так далек, как нам кажется. В каждом сидит свой скарабей, совершает пробежки по черепной коробке и смотрит нашими глазами, потихоньку подъедая мозг. Может быть, стоит поискать свое командное кодовое слово – или того, кто сумеет вывести нас из месмерического транса повседневности?

К сожалению, проделать со мной такое дважды Симмонсу не удалось.

О плохом — тут: https://fantlab.ru/user135630/blog

Момент, когда я горжусь тем, что родилась на одной земле с писателем. Да, это громкие слова, но Платонов их, безусловно, заслуживает. Великолепный образчик малой прозы, в котором автор кратко, четко и весьма доходчиво показывает, на что способен человек ради своей страны.

А нет, ошиблась я в оценке сего произведения. Вроде и хорошо написано, а не трогает. Для меня этот странный рассказ, для пущей важности разбитый на микроглавки, — о прекрасной пустоте. Об отживающем свое общественном строе, о подавлении творческих способностей человека и неумении направить их в нужное русло.

Я разочарована.

Признаюсь честно: куклы и кукольники — моя слабость. А о настолько полном раскрытии темы я могла только мечтать. Сложные взаимоотношения куклы и творца (думаю, рассказ мог повлиять на Дину Рубину — уж очень явно звучит этот мотив в «Синдроме Петрушки»). Забвение прежде созданной тобой сущности как необходимое условие для рождения нового и прекрасного, которое предрекает смерть твоей собственной личности. Трагедия творения, слишком чистого и честного для мелкой и темноватой, хоть и не чуждой любви души мастера.

И неизменно притягательное зрелище воссоздания жизни в искусстве — как ее отражения и почтительного преклонения перед ней. Бережно запечатленный миг, когда раскрашенный кусочек дерева становится одухотворенным, мыслящим, чувствующим и человечным существом. Именно за это я люблю Брэдбери.

Очень сложно писать отзыв на книгу, прочитанную энное количество лет назад. Не только потому, что за это время ты изменился. Странно и чудесно при перечитывании встретиться с тем собой, каким ты был, впервые открывая этого замечательного писателя.

Для меня это редкий случай, когда знакомство началось с первого романа, причем выбрала я его сама, по наитию, с выставки современной прозы. И, конечно, тогда я еще не знала о хитрой манере писателя проговаривать самое главное между строк, как бы случайно показывая важные детали, пряча подлинные чувства и намерения за недоговоренностью и обмолвками. Я еще не слышала группу «Дорз» и не смотрела культовые «Волосы», не читала Теннесси Уильямса и не могла оценить всего богатства культурно-исторических отсылок в романе.

Тогда меня просто сшибло с ног, но я, кажется, сумела уловить в прозе Каннингема главное: неизменно человечное, неизменно человеческое.

Нет нужды много разглагольствовать об идее и теме романа. Как сказал Паланик в предисловии к сборнику эссе, «все мои книги посвящены одиноким людям, которые ищут, к кому бы им прибиться». Это более чем справедливо и для сочинений Майкла Каннингема.

Перечитав, я убедилась, что романные привязанности остались неизменными: мой любимый персонаж — Бобби. Он оказался далеко не таким безобидным, как мне помнилось, но был вправе поступать так, а не иначе. Обаяшка Джонатан на поверку вызывал снисходительную усмешку, а подростковый нигилизм Клэр — растерянную улыбку (как и еще молодой автор, довольно-таки эмоционально восклицающий на заднем плане: «Зачем, ну зачем вы это делаете?!»). Отрешившись от навязанного мне взгляда Джонатана, я наконец-то смогла проникнуться к Эрику чисто человеческим сочувствием. И не осуждать Элис за ее апатичность и созерцательность.

Мир — довольно пугающая штука. И как же здорово, что иногда в нем появляются такие книги, как «Дом на краю света». Пусть даже сам писатель ее не любит.

Странный роман, неоднородный, со стихийными роялями, магами-психопатами, добродушным троллингом поклонников саги Профессора и читателей. Он оставляет больше вопросов, чем ответов. Эпиграфы тоже понравились, особенно пелевинский. Как обычно, Геральта никто нигде не ждет, и он вынужден разруливать неприятности. Литту Нейд мы смутно помним по саге. Как обычно, лишь ею и Йеннифэр дело не ограничится. Совсем юный Лютик умиляет и наконец-то выдает благодарным читателям балладу.

Также обязательные номера программы — сколько-то нечисти, немного истории ведьмаков, изобретательные и добротные драки.

Не так здорово, как любая из книг цикла, но я была рада увидеться с ведьмаком.

Продолжения не жду.

«Можно ли в самом деле помнить боль? Вряд ли. Можно знать, что она была, и ты от нее страдал, но это не одно и то же».

Надо сказать, Кинг для меня автор знаковый. Возникает в жизни в моменты кризисов и переломов. Погружает в очередной «больной безумный мир». Встряхивает и заставляет прислушиваться, потому что его книги всегда непостижимым образом вещают о том, что меня волнует в данный момент. Черт, совпадают даже ощущения!

«Дэн, чувствовавший себя хрупкой безделушкой, только что подкатившейся к краю очень высокой полки, и готовой грохнуться на пол, не хотел ни другого куратора, ни каких-либо перемен вообще. Он был в полном порядке, но чувствовал себя уязвимым. Очень уязвимым. Чуть ли не лишенным кожи».

Мне почему-то «везет» с двухтомниками Стива. К примеру, первая часть «Оно» была прочитана лет в 15, впечатлила и напугала до жути, но – вот облом – второго тома издательства «Огонька» в библиотеке не нашлось: заиграли. Наверстывать пришлось уже в универе, и тогда вторая часть показалась куда слабее, несмотря на явную и греющую душу отсылку к Толкину.

Еще круче вышло с «Темной половиной»: для симметрии жизнь подбросила мне сразу вторую часть в мягком переплете, без всяких признаков первой. Прочесть начало довелось через пять, а то и семь лет.

Потому новость о том, что бывший Ричард Бахман написал продолжение «Сияния», меня поначалу не вдохновила. Особенно после изучения аннотации. Говорили, Кинг нынче измельчал, и последние киноподелки по его романам это подтверждали.

Но... Повествование трогает, завораживает, пугает – пусть и ностальгически. Напоминает: несмотря на грязь, боль и несовершенство – этого мира и свое собственное – люди все-таки нужны друг другу. Ну и, конечно, Брэдбери. Переосмысленное спустя более полувека явление людей осени — существ, что пьют людскую боль и подпитывают свою молодость нашими страданиями.

Похоже, старину Стива еще рано списывать со счетов.

Считаю, что такую прозу надо рекламировать!

Читаю этого писателя с восторженным изумлением и неизменной легкой завистью. Кажется, что некуда уже быть таким одаренным, ан нет – с годами Каннингем, как вино, только становится лучше. Почему же я читаю его с такими огромными перерывами (последний – больше 10 лет)? Ответ прост: после я долго и мучительно отрываюсь от его книг. Каждая из них – откровение, и взгляд на мир под каким-то другим углом, и боль от его несовершенств, и радость от узнавания неких человеческих черт, присущих в том числе и мне. Я пишу сейчас эту рецензию по той простой причине, что хочется поскорей освободиться от всего этого.

Давненько, в «Доме на краю света», уже мимоходом всплывала тема «хищных грациозных юношей на Западных сороковых улицах». Но Каннингем не был бы собой, если бы не переосмыслил ее, придав мимолетной эротической грезе Джонатана фундаментальность и остроту подлинной трагедии. Болезненные мотивы Томаса Манна оживлены вкраплениями неуемного романтизма Мелвилла, основательного психологизма Толстого, исповедальной богемности Бодлера, смиренного любопытства джойсовского «Улисса», блестящего шика Фицджеральда и раздумчивости самого Каннингема. (Кстати, художник-подмастерье Тайлер в футболке «Сожри богатых», не усмешка ли ты в сторону Чака Паланика?) Такой пронзительной ясности, такой достоверности Донне Тартт не достичь никогда.

Итак, Нью-Йорк, наши дни. Главный герой, Питер Харрис, – типичный невротик. Под нашим неусыпным наблюдением за какую-то неделю он совершает свой путь от этапа клише до эксплозии. Его жена кажется счастливой, его несомненно любимая дочь чахнет на периферии в гостиничном баре (вспоминаем о мечте Джонатана заделаться барменом), его дело умеренно процветает. Питер движется от Ничто к Вечности по неизменным маршрутам: работа – дом – музеи – редкие вечеринки. Его в общем-то все устраивает, вот только чертова бессонница. Предательское сознание собственной заурядности, а заодно чувство, что жизнь проходит, не дают уснуть, и герой мечется по модной дизайнерской квартире, втайне желая, чтобы его ночное одиночество разделил хоть кто-то, и боясь этого.

Очень скоро его желание осуществится.

«Прелестный мальчик… мы с его бедной матерью были неразлучны… Забыла, чем он занимается… Боюсь, что ничем… Ах да, играет на рояле… Или на скрипке, дорогой мистер Грей?»

О. Уайльд

А вот и воплощенный идеал «нулевых» – радостно скалится Харрису из душевой кабинки. Сохранив роковую беспомощность Дориана, создатель также наделил его бледной прекрасностью и южным говорком Брика Теннесси Уильямса. Разумеется, Миззи-Диззи совершенно наплевать на заведенные здесь порядки, дважды покласть на жизнь приютившей оболтуса родни, а «болтовня старого дядюшки Питера» нужна ему «как прошлогодний снег». Он – полная противоположность хозяину дома. В свои 23 Итан Тейлор болтается без дела, походя разбивает сердца, плотно наркоманит и не видит в этом ничего такого. Впрочем, он хорошо воспитан, неглуп, умеет держать себя и даже способен вести беседу. Неудивительно, что все, с кем по ходу действия сталкивает Миззи Каннингем, считают его умным, значительным и «особенным». Как и «дядюшка», очарованный Миззи настолько, что в его глазах парень схож с ангелом. Тут читателю самое время вспомнить, что говорил о них бравый инспектор Глебски… Но мы забегаем вперед.

Неловкое возобновление знакомства перерастает в странные, мучительные для Питера отношения, чем-то похожие на поиски новых художников для галереи. Всю свою жизнь Харрис мечется между служением Красоте и погоней за чистоганом. Галерейное дело – та же коммерция, но с налетом избранности. Потому-то взрослый Питер так маниакально приценивается ко всему и всем, отмечает бренды, мысленно раздает характеристики. А от нечаянной встречи с посредственной картиной может и блевануть. Но Миззи с ходу оценить не получается. Итан похож на сон о самом себе, и чем дальше, тем больше он становится утонченным кошмаром. А заодно – индикатором общего непорядка в семье Харрисов. И странным катализатором, запускающим в мозгу Питера бурную реакцию, которая проявляет всю накопившуюся за годы скорбь, все неудобные воспоминания, все несбывшиеся мечты о недоступном и прекрасном.

То, что вытворяет в романе Миззи, – эстетическая проституция. Ни больше ни меньше. Но – с поправкой на нравы Западных сороковых. Красивый как изваяние Родена, бесстыдный как пан – и недоступный, как хентайные статуэтки. Достаточно вспомнить сцены с обнаженкой. Нагота в данном случае – иллюзия абсолютной открытости, призванная набросить покров на истинное содержание слов и поступков. Идеальный способ обезоружить собеседника, заставить его смотреть, но не слушать. Как яркая картинка в клипе, отвлекающая внимание от несовершенной звуковой дорожки. (К слову о ней: как и последующая картинка, обе были бы на месте в порнофильме, но мы-то смотрим добротную драму в галерейных декорациях.)

«…люди со сверхдоминантой отличаются высокой стеничностью. Например, наркозависимые в поисках дозы показывают железную волю к победе, бесстрашие, упорство и силу духа, они смеются в лицо опасностям и не склоняются под ударами судьбы, потому что у них есть высшая цель».

П. Бесчастнов

На первый взгляд все в романе так. Так, да не совсем. При рассмотрении любой, самой бесцельной жизни важна предыстория. И если взглянуть на детство Итана непредвзято, увидишь, что, в сущности, мальчик – конечно, мерзавец, но в то же время просто продукт своей среды. Хрупкая фарфоровая безделушка с каминной полки в обшарпанной плантаторской усадьбе. Ручной работы, красивая с виду, но с обширным внутренним браком. Лишенная ориентиров и элементарных связей с миром, пытающаяся «вклеиться» в него посредством наркотиков и увязающая все глубже. По первом прочтении я жутко злилась на Миззи. Жалость к Харрису застила мне глаза. Но, перечитав, я увидела, как этот ричмондский шалопай все же пытался быть с Питером честным. Плетя интриги, со скуки сочиняя многоходовку, изображая доступность – все же старался оградить от неминуемого разочарования.

Не могу сказать, что мне нравится Миззи, что как персонажа я его уважаю. И все же, отступив от картины чуть дальше, прочтя между строк намеки писателя, теперь я считаю Итана менее виновным в произошедшем. Он сделал то единственное, что ему оставалось. Можно любой ценой пытаться спасти свою задницу, но при этом сохранить остатки совести. Можно даже посадить кого-то на короткий поводок – только, увы, он способен мертвой петлей затянуться на твоей собственной шее.

Может быть, мертвым просто все равно, пусть даже они некой нематериальной частью своего существа и сумеют осознать свою смерть. Нам остается только продолжать нашу невозможную жизнь. Как можем: просто хорошо, слишком хорошо, более или менее.

Том и Дейзи Бьюкенены помирились. Я вижу в этом надежду.

Ведь, как сказал уважаемый мной психиатр, «концепция счастья в нынешнем виде – modern obsession, навязчивая идея современного мира. Это не всегда так (что совершенно не значит, что раньше было лучше). И, как всякая сверхценная идея, она имеет свои перегибы. Парадоксальным образом избыточная и безудержная концентрация на вопросах внутренней гармонии, душевного благополучия и психического комфорта оказывает дезадаптивный и вредоносный эффект на эти самые гармонию, благополучие и комфорт.

Любая сверхценная идея вредна, даже сверхценная идея об отсутствии сверхценных идей».

Мудрость психоаналитика, но что-то в ней есть.

З.Ы. Разумеется, все, написанное в отзыве, дано с точки зрения главного героя. А рассказчик из него ненадежный.

Волнующий миг в моей здешней биографии. Мой отзыв может быть первым!

Приступим же.

«И закон, и дворцовая мудрость основаны на справедливости: отступника обязательно подвергнут суду, но сначала дозволят немножко порезвиться».

Отрадно видеть, что за триста с лишним лет эта закономерность в английской литературе осталась неизменной. В данном сочинении, целью которого было прославить Господа, резвится не кто-нибудь, а Падший Ангел, Отец Лжи, Князь Воздуха — и прочая, прочая, прочая. Сила и обаяние написанного Мильтоном образа Сатаны таковы, что легко затмевают других действующих лиц произведения. Например, Адама и Еву.

Но выскажусь по порядку.

Открывая пухлый томик, с одной стороны, будто попадаешь в некий древний храм. Простая, даже аскетичная архитектура, бесценные росписи на стенах и потолках, горящие свечи близ алтаря — и никого. Замерев, ты в благоговении наблюдаешь за тем, как величественно, будто рисунок облаков жарким летним полднем, меняются фрески — от буколических до батальных сюжетов, от ярой, пусть и наивной космогонии до истинных высот веры, от спокойных, исполненных света и ясности пространств Небесного Престола до мрачных, необитаемых пейзажей Геенны в кипении серы и неистовых страстей.

С другой же — сразу и без возражений принимаешь архаичный строй языка, обстоятельность изложения и черно-белое деление мира у автора. В конце концов, это же Библия, а Мильтон ухитрился написать неплохую ее популяризацию.

Главный секрет успеха в сем нелегком деле — очеловечивание высших сил. И вот уже свергнутый с Небес, но пока прекрасный Архангел, преодолевая почти невыносимое противодействие всего миропорядка, выстраивает на обломках рухнувших надежд новую вселенную. А после отправляется торить погибельные пути в новых мирах, в пику ему созданных Богом. Закон подлости: отрицательные герои обычно интересней и сложней протагонистов. А этот к тому же вызывает сочувствие своим стремлением во что бы то ни стало сохранить хорошую мину — при любой игре.

Другая безусловная удача поэта — божественный клир. В противоположность бесполым ангелам Гете, небесные духи Мильтона обладают безусловной мужской харизмой. Невзирая на вечно юные лики вкупе с гламурным облачением в блестках, эти ангелы — суровое пуританское воинство, которому не чужды простые мужские радости. Скажем, язвительная перебранка, добрая потасовка, смачная трапеза и дружеская беседа. Замечены они еще и в неких «духовных слияниях» с собратьями, а также впаривании психоделиков наивному Первочеловеку. В общем, отличные парни, острым языком, огнем, мечом и подручными метательными снарядами обороняющие свой благостный предел от своевольных и вероломных чужаков.

В главах о войнах сопереживаешь всем — даже Сатане, который руководствуется неким кодексом пусть извращенной, но все же чести.

На этом эпическом фоне Первая Чета выглядит довольно бледно, пока не нарушает единственную заповедь. Но даже тогда естественней всего ведет себя Ева. Пращур человеческого рода до конца остается идеальным изображением оступившегося, но твердого в вере христианина — хоть сейчас на картинку в детской Библии.

«Потерянный рай» — на редкость английское произведение. Представлены типичные английский сарказм и лицемерие, непрестанные вздохи о том, что «такова человеческая натура», будто к слову пришедшиеся обличения современных автору общественных безобразий, невольные любования «сельскими» красотами, грезы о работе в саду — тем более Эдемском.

Также хочу отметить потрясающий перевод Аркадия Штейнберга.

Лично я прочитала поэму с огромным удовольствием. И, думаю, в грехопадении был свой резон.

...Слишком далеки

Просторы неба, дабы ведал ты,

Что там свершается. Итак, пребудь

Смиренномудрым: думай о себе,

О бытии своем; оставь мечты

Несбыточные о других мирах,

О тех, кто там живет, о их судьбе

И совершенстве. Удовлетворись

Дозволенным познаньем о Земле

И даже о высоких Небесах,

Которое тебе сообщено!

...Но непослушен человек. Все так же любит устремлять пытливый взор в глубины космоса. Загадочны вращенья горних сфер — и, как и впредь, ему недостижимы. Здесь тайн еще прилично разгадать людскому предначертано уму. И весь портал Фантлаб мне в том порукой.

Долго собиралась написать отзыв, но нужно было подумать.

Еще один, довольно пессимистичный, взгляд на талант к созиданию и его носителя. То самое «всякое искусство совершенно бесполезно», перенесенное из светских английских салонов прямиком на Марс, в разобщенный мирок отщепенцев.

Творец не сумел оградить себя от людской алчности, но, думаю, его история рассказана не напрасно. Конечно же, трагедия оставит свой след в умирающих душах колонистов поневоле. И, как знать, может быть, истекая «ржавой кровью», кто-то из них изменится к лучшему?

Прикосновение к чуду, пусть только на миг, бесценно. Даже когда ты понимаешь это задним числом.

Я неравнодушна к малым формам в исполнении Кинга. Но, кажется, успела позабыть, какой он в них мастер. Фантдопущение здесь не новое, все любимые фишки («Кристина», «Почти как бьюик», «Бессонница», «Доктор Сон» и прочие) Стива присутствуют, но это не делает итоговый результат хуже. Самое то для встряски нервов. Вполне годится, чтобы стряхнуть сонную одурь и с подозрением оглядеться по сторонам: все ли на самом деле такое, каким кажется?

Самый гармоничный роман цикла из прочитанных.

Здесь Роланду и компании предоставляется шанс переиграть судьбу, а заодно уладить кое-какие личные неурядицы. В дороге попутчики не раз испытают друг друга на прочность, встретят не одно жуткое напоминание о прошлом дряхлеющего мира и соприкоснутся с подлинным волшебством. Любое творчество — всегда некий сплав игры и мучений. В описании этого процесса, как мне кажется, автор очень близко подошел к идеалу.

Читатель впервые видит демонов, которых уже вполне можно пугаться, вместе с Эдди замирает от восхищения у подножия Темной Башни, вместе с Джейком умиляется забавной зверюшке, в тревоге следует за Роландом по катакомбам города, будто в насмешку названного Ладом. Хохочет как маньяк над эскападами взбесившегося монорельсового поезда и в нетерпении ждет продолжения.

Автор спешит успокоить: оно не заставит себя ждать.

После бесконечных путешествий по мрачным захолустьям и вереницы тягостных воспоминаний «Стрелка» новая книга читается легче. Ведь убаюканного мертвой зыбью читателя ждет новый сюжетный ход: проникновение в наш мир. И уж здесь маэстро Кинг разворачивается в полную силу, причудливо сочетая выдумку с реальной жизнью, крутой экшен — с тончайшим психологизмом, людские пороки — с подлинными достоинствами. Совмещая разные времена и миры, сталкивая обладателей разных менталитетов и характеров, чтобы посмотреть, что из этого выйдет.

Все значимые герои на протяжении романа вынуждены бороться — с собственным бессилием, слабостями, обстоятельствами, душевными травмами. Все они к финалу претерпят изменения и, возможно, сумеют более уверенно смотреть вперед. Средоточие умирающего мира, Темная Башня, ждет смельчаков. Остается только продолжать нелегкий путь к ней.

Первые три романа цикла перечитаны. Пожалуй, время писать отзывы.

«Стрелок» — зачин всему. Первый взгляд на мир, который «сдвинулся с места», жестокий, выморочный, рассыпающийся прямо на глазах. В нем не за что зацепиться, не на что опереться и некому доверять. Впрочем, Роланд из Гилеада уже свыкся с таким положением вещей, и милостей от окружающих он ждать не намерен.

Первый взгляд читателя на главного героя. Кажется, стрелок весь на виду. Высокий доходяга в потрепанных джинсах бредет по продуваемой горячим ветром пустыне и неспешно ворочает в голове мысли о Человеке в черном и таинственной Башне. Конечно, это впечатление обманчиво. Роман не достигнет даже середины, когда сонный покой повествования разорвет пальба, бесстрастность Роланда Дешейна обернется безысходностью и ужасом, а его долгое молчание — тяжкой исповедью утомленного бесконечной дорогой сердца.

Читатель пока мало что может понять из резкой смены картинок, череды отчаянных действий и обморочного затишья. Но старается изо всех сил, заодно пытаясь выяснить, как же относиться к главному герою, этакой вестерн-версии «принца в изгнании», прагматичному романтику, вероломному «воину света».

«Что ж, читатель, иди. Есть и другие миры, кроме этого».