13. На странице 8 напечатана статья Агнешки Хаски/Agnieszka Haska и Ежи Стаховича/Jerzy Stachowicz, которая называется:
КНИГИ СВЯЩЕННЫЕ, КНИГИ ПРОКЛЯТЫЕ
(Xięgi święte, xięgi przeklęte)
Фантастика всегда находилась ближе к списку запрещенных книг, чем к списку книг рекомендованных. Попытки развития темы религии в романах фэнтези и научной фантастики – добавим, темы «интеллектуально плодотворной» по словам Ф. Дика – неизменно порождали разногласия. Что ж, сколько авторов, столько и интерпретаций. Мы попытались, однако, сыграть роли суровых инквизиторов и отделить зерна от плевел.
Священные книги
Примирение догматов католической Церкви с наукой может приносить интересные результаты. Своеобразную экзотеологию (теологию Контакта) практикует, например, Джеймс Блиш в романе «Дело совести» (James Blish “A Case of Conscience”, 1958) – что интересно, эту книгу многие критики считают кощунственной.
Ее главный герой, иезуит-биолог, не видит противоречий между религией и наукой. Он считает, что, исследуя другие планеты и цивилизации, познает Бога и его творение; а когда приходит к выводу, что райский инопланетный мир — это творение Сатаны, решается на радикальные деяния. Подвергнутая экзорцизму планета исчезает; хотя причиной исчезновения является ядерный взрыв, произведенный учеными, для верующих это выглядит лишь подтверждением тезы святого Фомы Аквинского, согласно которой Бог является распорядителем всего сущего и «в каждой вещи действует в соответствии с ее особенностью».
Экзотеологией занимается также Джеймс Уайт в своем цикле о Космическом Госпитале; там сближение разных религий происходит в духе широко понятого экуменизма (James White “Sector General”).
Уолтер М. Миллер в «Кантате для Лейбовица» (Walter M. Miller, Jr “A Canticle for Leibowitz”, 1959), правда, противопоставляет религию несущему гибель сайентизму, но не критикует науку как таковую. Знание – дар Божий, поэтому после гибели цивилизации ученые монахи пытаются их сохранить. Это человек превращает науку в орудие апокалипсиса, будучи грешником по натуре, пытается сравняться с Богом.
Герой романа Блиша напоминает другого иезуита, который отправился на планету Гиперион, чтобы исследовать там племя бикуров – у Дэна Симмонса видение жертвы и воскрешения, христианского Бога, бога машин и Антихриста отправляет читателя, однако, в другом направлении, чем отправляло видение Блиша: к трансформированию веры и приходу очередного мессии (нескольких мессий?) (Dan Simmons “Hyperion”, 1989).
А вообще мессий хватает в фантастике. Достаточно вспомнить Эндера, героя книг Орсона Скотта Карда – усердного мормона как в жизни, так и в творчестве (Orson Scott Card “Ender Wiggin”).
Правда у Толкина в начале была песня, а не слово, но идея искупления через жертву, а также борьбы добра со злом звучит вполне знакомо (John R.R. Tolkien).
Коллега Толкина, Клайв Стейплз Льюис пошел даже дальше – Аслан, сын Императора из-за моря, это в одно и то же время Творец, Искупитель и Судья, а герои романного цикла, познавая Нарнию, учатся лучше познавать свой настоящий мир (C.S. Lewis).
Проклятые книги
Фундаментальная ересь писателей научной фантастики возникает из сайентистского подхода: они полагали, что, двигаясь по пути прогресса, наука решит проблемы, считавшиеся до недавнего теологическими, а homo religious превратится в homo technologicus. В романе «Наши друзья с Фроликс 8»Филипа Дика ученые заявляют, что они уже разобрались с религией и даже нашли труп Божий, который, разумеется, уже ни на что не годен (Philip K. Dick “Our Frends from Frolix 8”).
Другие авторы развивают мотив божественных новых технологий: робот из мира Айзека Азимова наблюдает за развитием человечества на протяжении тысячелетий,
а у Роберта Сильверберга в рассказе «Добрые вести из Ватикана» (Robert Silverberg “Good News from the Vatican”, 1971) робота избирают Папой Римским.
Мир без божественного Творца любит показывать Станислав Лем, предлагая в «Звездных дневникам» нам считать самих себя собственными творцами, к тому же исключительно криворукими; согласно другой его теории, люди появились в результате пренебрежения космитами-головотяпами элементарного правила: нельзя выбрасывать куда попало органический мусор (Stanisław Lem “Dzienniki gwiazdowe”).
Многие писатели глубоко прониклись вольтеровской сентенцией: «Если бы Бога не было, надо было бы Его создать». Иногда, например у Терри Пратчетта и Нила Геймана, результаты получались достаточно интересными.
Теогоническим фактором оказывается вера: это человек выдумывает для себя бога (или бог сваливается ему на голову в тот момент, когда он пропалывает грядки). В «Американских богах»Нила Геймана (Neil Gaiman “American Gods”) появляются, например, боги новых технологий: их могущество зависит от силы веры современников в целительные возможности интернета.
В свою очередь Фрэнк Герберт в своем знаменитом цикле показывает, как можно сделать следующий шаг в теогонии и самому стать богом (а при оказии и стать императором Дюны) (Frank Herbert “Dune”).
Разумеется, возможны различные варианты отношения к проблеме. Некогда подход авторов научной фантастики замыкался в утверждении экс-классика философии, парафразированном Анджеем Сапковским: «Религия – это мандрагора для масс». Авторы фэнтези зачастую исходят из следующего основного положения: там, где есть волшебная палочка, четок нет. Некоторые критики видят в этом возвращение к язычеству – примером являются резкие реакции на книжный и кино- циклы Джоанны Роулинг.
13. На стр. 74–75 напечатана статья Агнешки Хаски/Agnieszka Haska и Eжи Стаховича/Jerzy Stachowicz, которая называется:
”СМОТРЕЛА НА НЕГО ПОХОТЛИВО”, или ЭРОТИКА из-под СПУДА
(PATRZYŁA NA NIEGO POCHYTLIWIE czyli Erotyka z lamusu)
Рождение моторизации и авиации, ежегодно появляющиеся эпохальные изобретения, а вдобавок к этому вертящиеся столики и эктоплазма – казалось бы, что в таком нагромождении инспираций в довоенной фантастической литературе не было места эротическим стимулам. Наши прадеды, однако, не ограничивали себя восторгами над щиколотками танцовщиц и разглядыванием обнаженных девиц на фотографиях, стыдливо спрятанных в комоде с постельным бельем. Читая польскую литературу тех времен, мы находим много сцен, которые должны были порождать румянец на лицах предков. Большую заслугу имеет в этом, конечно, знаменитая кушетка доктора Фрейда, где дамы открывали таинственные причины своих страданий — благодаря ей не только авангардные писатели могли касаться весьма пикантных тем, делали это также популярные ремесленники на ниве фантастики из Biblioteka Groszowa.
Таким ремесленником был Тадеуш Кончиньский (Tadeusz Konczyński) – историк, философ и автор гимна «Краковии», но прежде всего писатель и драматург.
Один из его немногочисленных фантастических романов «Конец света» (“Koniec swieta”, впервые издан в 1913 году под названием “Ostatnia godzina/Последний час” )
с сюжетной точки зрения не поражает оригинальностью: Солнце гаснет и Землю ожидает глобальная энергетическая катастрофа. На Земле построен Вечный Город, в котором властвует тиран Гоидун, а под поверхностью планеты живут рабы – парии, обеспечивающие использование последних остатков внутриземной энергии. Гуидун, занятый главным образом поркой девочек-подростков, намеревается, не дожидаясь катастрофы, уничтожить Землю с помощью некоего изобретения. Ему мешает сделать это астроном Радон, у которого тиран похитил ассистентку, юную Ноэми. Радон узнает от рабов-изгоев, что спасение для планеты способна обеспечить башня, возведенная на татранском нагорье богом Эотом. С помощью башни можно навязать связь с космитами, способными возродить Солнце. При работе над романом «Конец света» его автор явно вдохновлялся романом “Quo vadis”; оргии в Вечном Городе, стилизованные на римские пиры у Нерона, контрастируют со скромной жизнью рабов, сохранивших веру в Эота и моногамию. Кончиньский, однако, идет дальше Сенкевича в описании страстей обитателей Вечного Города: «Откинувшись в талии назад, женщины мели волосами зеленую мураву. Танцовщицы припадали на колени, а на их плечи становились босыми ногами дрожащие от возбуждения живые нимфы. (…) Открывали пышущие возбуждением уста и издавали пронзительные вопли. (…) Наконец блеснули тысяча нагих мужских тел и другая тысяча нагих женских тел, сплетенных в безумных круговоротах».
Смелые сцены появляются также в романе Вацлава Незабитовского«Последний на Земле» (Wacław Niezabitowski “Ostatni na Ziemi”, 1928):
после катаклизма, явившегося результатом резкого повышения вулканической активности, последние выжившие люди – польский летчик, две дамы-англичанки и экипаж японского корабля – оказались на уцелевшем фрагменте суши в Ледовитом океане. Одна из женщин, леди Дейзи, решает, что станет «Евой желтого мира» и отправляется на японский корабль. Ни к чему хорошему это не ведет: матросы поначалу «делят между собой красоту тела белой женщины», затем ссорятся, убивают друг друга и заодно – предмет вожделения. Уцелевший в резне капитан похищает вторую даму, его преследует летчик; в возникшей суматохе женщина падает за борт и тонет. Вывод прост – полигамия и оголтелый эротизм до добра не доводят.
А что у мастеров? Правда классик horror-а Г.Ф. Лавкрафт скорее сторонился от эротических описаний (быть может, считал, что эротикой не напугаешь), но его тогдашний польский аналог Стефан Грабиньский (Stephan Grabiński) относится к авангарду писателей, сплетающих фантастический horror с половым влечением.
В мрачных, полных призраков и фантомов мирах Грабиньского мы почти всегда натыкаемся на таинственную женщину, способную разжечь пожар чувств. Иногда даже речь ведется о настоящих пожарах – так, загорается все, до чего дотрагивается главная героиня рассказа «Красная Магда» (“Czerwona Magda”). В новелле «Гебры» (“Gebrowie”) дело доходит до воистину пламенных оргий, устраиваемых приверженцами таинственной секты огня, а также врачами и пациентами из лечебницы доктора Лудзимирского. Апогея это сплетение эротики и огнепоклонничества достигается в новелле «Пламенное спаривание» (“Płomienne gody”): ее главный герой превращается в демона секса, когда поблизости вспыхивает пламя. Необычные особые склонности героя доводят до того, что его жена поджигает спальню, чтобы ему понравиться, и в конце концов сходит с ума.
Грабиньский обожал описывать людей, стоящих на грани безумия. Эротические сюжетные линии его рассказов, хоть ныне уже и не шокируют, полнятся мотивами половых извращений, измен и смертей в любовном порыве. Наряду с мотивом огня появляется мотив любовного романа в поезде, как это и положено творцу польской железнодорожной фантастики: в рассказе «Случай» (“Przypadek”) местом эротических игр является вагонное купе. Вершины сексуального извращения Грабиньский достигает в трех рассказах: «В доме Сары» (“W domu Sary”), «Любовница Шамоты» (“Kochanka Szamoty”) и «Чад» (“Czad”). В первом рассказе появляется образ вечно молодой женщины, источником бессмертия которой является сексуальный акт. В ходе такого акта она высасывает жизненную энергию из любовников, превращая их в нечто вроде протоплазмы. В «Любовнице Шамоты» извращений еще больше. Титульный Шамота занимается телесной любовью с мертвой женщиной – полупризраком, полутрупом. «Протянув руку, чтобы обнять ее, я натолкнулся на обнаженные бедра. Задрожал, кровь забурлила горячей волной. (…) Головокружительный аромат ее тела дурманил, распалял желание. Страстный ритм божественных бедер разжигал безумие. (…) Встав на колени, я нащупал его (электровыключатель), повернул… и в безграничном ужасе вскочил с постели. Передо мной в пене кружев и шелков бесстыдно раскинулось обнаженное до живота женское лоно – одно лишь лоно… ни груди, ни плеч, ни головы…» (Пер. В. СПРИНСКОГО). Еще острее в «Чаде». Главного героя насилует чудовище неизвестного пола, в котором есть что-то как от старца, так и от девушки. «…волшебница смотрела на него двойным лицом – хозяина и Мокрины. (…) Между тем она подошла еще ближе и вскочила на кровать, наступив большим пальцем левой ноги на губы инженеру. (…) А ведьма, увидев уже, что он покорен, села на постели рядом с ним и стала дико, похабно ласкаться. За несколько минут овладела его волей так, что он уже дрожал от вожделения. Распутное, животное, ненасытное совокупление раскачало их тела и сплело в титанических объятиях» (Пер. В. СПРИНСКОГО).
Прадеды, читая тогдашнюю фантастику (прабабки, вероятно, предпочитали любовную романтику и горячие поцелуи ордината Михоровского) краснели довольно часто; в послевоенной литературе таких описаний хоть со свечой ищи – не найдешь, любовь (пусть даже в фантастическом антураже) должна была быть идейно, а не эротически правильной. Сегодня также не дрожат уже от сексуального возбуждения и не целуют «наполовину сгнивших» уст. А жаль, ведь это так интригует…