Когда это было?.. Столько лет без Надежды...утратив внутренний цвет, почернели, забыв все слова, влились в сплошной крик, так и не сорвавшийся с губ, слишком тяжелый, чтобы взлететь и раствориться в небе. Надорвались. Почти умерли. Рядом друг с другом утратили зрение и долго казалось им, что вокруг никого...только собственный не взлетевший крик ходил между ними и нашептывал одиночество.

И казалось, так уже будет всегда. В наказание за неверие. За утрату Надежды.Только время прошло, и срок давности боли вышел. Сожаление мягким пеплом воспоминаний залечило крик, и шептать одиночеству сны стало некому. В мир пришел звук...ветерка, причесавшего траву, птичьих слов — тонких и стремительно нежных. Потом солнце вернулось... непонятно откуда выкатилось и прикоснувшись к голым, уродливым мученикам вернуло им зрение. Закричали от холода ночи, так долго живущего в них. Долго не решались открыть глаза, боясь вдруг проснуться и вернуться в ничто. Дышали неровно и жадно, хоть и тихо, без всхлипов. Время стучало. И в один из его редких, мерных ударов вдруг дернулось что-то, будто позвало, и открыли они глаза и первым, что увидели в мире были черные и мучительно изуродованные они сами, отражающиеся друг в друге. И непреодолимое, бесконечное чувство близости и родства вызвало первые слезы, выпустившие из плена Надежду.

Думаете легко рассказать страшную сказку? Ее ведь надо начать. Вот о чем будет она? О любви? Скучно. Тогда какая это сказка! Для взрослых басня! Но это ведь, как посмотреть с другой-то стороны… ведь о чем не рассказывай, все равно про любовь выйдет! Как не вертись, а тема извечная, увечная…Про любовь значит? Ну и пускай!.. Слушайте, дети…

Давно это было. Тогда тополи, что растут на соседнем дворе, еще семечками были, а родители старой Жульки, и не знали, что у них родится такая славная черно-белая девочка. Да что там! Они и друг друга не знали, потому что самих не было. Щенятами их родители были. Вот прям, как вы сейчас. Такие же лопоухие.

Тогда стояла весна. Холодно было, снег не желал таять, и даже солнышко ежилось от ветров и метелей. Конец апреля, и ни одной птицы! Ни пухлых, нагловатых снегирей, ни драчливых грачей. Даже зимние, привычные к непогоде голуби и те попрятались. Только сороки и правили воздухом. Из дома мы все выходили лишь на работу да по нужде крайней. Обычно вечера так проводили: усядемся в одной комнате и молчим. Ни компьютеров, ни телевизоров еще не было. Не придумали их еще. А читать не хотелось. Кто-то может и пробовал, но бросал быстро. Все книги в доме какие-то не такие были. Или веселые до неприличия или грустные. Прочитаешь так пару глав веселой, на улицу выглянешь, и аж зло берет. Будто одно вранье читал, ведь не может же быть, чтобы где-то все хорошо и светло было, а где-то такая же пакость, как и у нас. Не должно быть такого. Неправильно это. А грустную, и так читать нерадостно, а когда кругом одна тоска, и говорить нечего.

Старики волновались, что настоящая весна никогда не придет. Так зима и останется. Не оживут зеленью деревья, не взойдет трава под снегом. Не стихнет этот грубый, злой ветер. Когда кто-то из них начинал вот так вот ворчать, на него сразу все шикать принимались. Нечего беду наговаривать, и так тошно.

И вот однажды, когда каждый из нас, уткнувшись в свои мысли, провожал ненужное время – всплакнул тихий, почти невнятный звук скрипки. Да-да!.. Первая нота, вторая…Перекинувшись взглядами, мы припали к тишине, перебирая ее всем своим существом, вычленяя чудные трели.

Я, знаете, до сих пор помню те свои ощущения.

Полумрак комнаты притаил нас, только младшая моя сестренка выделяется в уголке. Укутанная в платок, водит пальчиком по окошку, и я на своем месте чувствую холод стекла и дыхание приближающейся ночи. Все, как фигуры застывшие. Боязно мне. Так глянешь на брата или отца, и кажется, будто чужой это кто-то! И силишься закричать, да не можешь. Разум не позволяет. Внутри все липким делается, и время застывает. Вот только сейчас оно бежало, утро торопилось превратиться в день, потом в вечер, как сейчас замерло. Будто оса, увязнувшая в варенье, время еще дышит, но не может даже моргнуть минуткой. Ох, как и страшно было это чувствовать! И, наверное, уже на пике, когда страх грозился перейти в безумие, я услышал пиликанье скрипки. Все мы услышали.

Такое нежное стрекотание, родное… и чужое все отступило. Честное слово, ребятки. Мягкими всполохами ложились звуки на душу. Запах лежалого сена, свечки… Ноты то замирали, падая в тишину, то выбирались наружу.

— Сверчок, — протянул дедушка. – Добро играет, хорошо, — добавил он, и я чувствовал его улыбку и на своем лице. Сверчок…

Холода потом длились с неделю. Но страх, что весна не придет больше никого не травил в нашем доме. И хотя мы ничего не говорили о сверчке друг другу, но каждый вечер ждали его выступления. С приходом тепла, правда, такое происходило все реже и реже. Шумели громче и веселей, да и некогда стало. То одно сделать нужно, то другое. И забылся сверчок. Только ночами, когда вдруг просыпался я, встревоженный былым страхом, успокоить меня мог лишь он. Тут, здесь сверчок…и словно отваливался камень от сердца, и становилось легче дышать.

Большие, черные глаза, обведенные карамельной патокой. Тонкие завитые усики-ушки и мудрый взгляд. Так представлял я сверчка, дети. И если вы когда-то его увидите, то не пугайте, а просто послушайте…

Почему про любовь эта сказка? А подумайте, а коли не поймете, значит маленькие еще.

Когда ветер рвет в раздраженьи листья, разбрасывая их по свету, всегда становится чуточку страшно. Листья на ветке, как одно письмо. Прочитал его ветер, рассердился и порвав в клочья, пустил по миру. Так, что кроме него больше никому не узнать содержания разорванного послания. Только стремятся строки друг к другу. Уже неживыми тянутся, пусть и не слиться в одно им, так хотя бы коснуться, приблизившись, почувствовать целостность текста. Память живет и в смерти, когда еще возможно все повторить и даже вернуть назад, чтобы прожить еще раз, так и не коснувшись Будущего.

Нам ведь всегда важно вернуться домой. Найти живущую по соседству букву, пусть даже ветер забросил ее далеко-далеко, туда, где другое время и другие законы. Это не важно.

Нас много, и все мы ищем. Кто-то идет неспеша, кто-то бежит. А окна других домов манят нас, сбивают с дороги. Главный маяк всегда только в сердце. И пока он мерцает, мурлычет теплом ожидания, можно топать без страха. И закрыв глаза, не сбиваться, не идти на такой явный и ровный свет, что притягивает к себе всех без разбора. Нужно держаться. Ведь буквы можно менять местами, можно прожить всю жизнь рядом с другой буквой, стать частью не своего слова, которое и разумно и хорошо... но оно не твое.

Осень…она часто плачет. Хотя с каждым годом все реже. Так, что с тревогой мы порой всматриваемся в небо и ждем дождя. Кто-то, чтобы тоже поплакать, ведь дождь скроет слезы, а кто-то просто хочет промокнуть или пройтись под зонтом.

Мягко слетают листья. В янтарном свете танцуют. И нет ни одного одинакового.. Очень часто ложатся на землю они парами. А те, что волею ветра остались дрожать в одиночку, будто тянутся друг к дружке. Все, как у людей, которым именно осенью бывает так грустно. Тянет уйти далеко-далеко. Только мы ведь не птицы, нам не улететь, всегда что-то держит. Так и маемся, пока не уйдет это странное чувство, когда будто бы невзначай пересматриваем свою жизнь. И не удержаться от переосмысливания. И так или иначе мы все же уходим, пусть только в себя. Но всегда возвращаемся, немного другими – более опытными и, может быть, мудрыми.

Только осенью воздух бывает по-хрустящему бодрым и свежим. На мгновение запахнет вдруг яблоками или снежными, затвердевшими на морозе простынями. И ведь нет рядом ни того, ни другого, а пахнет. Осень – время, когда самые простые вещи вдруг обретают тайный, глубокий смысл.

Утром, бывает выйдешь, а улицы нет. Съедена! Туман пришел…и мир изменился. Зыбкое, молочное марево, гуляя по улицам, манит за собой прохожих. Исчезает всегда внезапно. Вот только серебрилось все впереди, манило и вдруг ничего.

Очень часто нам некогда бывает остановиться. Спешим по делам и не видим ни чудного, ласкового света, колеблющего листья. Ни веселых детей, чьи уроки закончились и они спешат на площадки погонять мяч или просто весело провести время. Казалось бы, ну и что! Эка невидаль. Только эти картины дарят такое спокойствие и умиротворение, что понимаешь – зиму переживешь! Какой бы она ни была. Снежной или тускло- серой, когда земля убого прикрыта тонким ледком. Голодной или добротно радостной. Без разницы. И уйдет медленно осень, потом зима. Но они вернутся к нам обязательно! Хотя бы для того, чтобы снова уйти.

Спичечные коробки помявшихся в суете дней домов. Узкие улочки, помнящие ли шаги тех, кто ступал по ним в прошлом веке? Город – свидетель всего, что было. Человеческие чувства покрыли слоями стволы старых деревьев, пики почерневших от дождей оград. Прохожие дышат не воздухом – воспоминаниями, впитывающимися в кожу, проникающими в кровь.

Обрывки прошлого поют уже внутри нас о чужих судьбах, о других людях, о нас самих, какими мы вчера только были.

Дождь или снег, мороз или зной – все одно, когда распорядок дня не может быть изменен. Ведь от тебя зависят чужие жизни. И это давит, лишает временами спокойствия, которое возвращается с ощущением тихой радости лишь когда сделаешь то, что должен.

Привычно видеть уже сухонькую фигурку женщины, подкармливающую городских животных. Наверное, нет ни одной кошки и птицы, живущих рядом, которые бы не знали ее. Ведь если я, простая прохожая, уже узнаю ее издали, то что говорить о тех, кто ждет эту бабушку каждый день?.. Кошки бегут к ней навстречу, трутся о ноги, сороки замечают и чинно так начинают готовиться к трапезе. Ведь и для них припасены хлебные крошки.

…Седые волосы, мирные глаза, за жизнь привыкшие ко всякому. Сейчас мало кто решится на разговор с незнакомцем. Отвыкли люди доверять друг другу, и любой встречный вопрос встречают с опаской. И потому так отчаянно сложно стало знакомиться, находить новых друзей. Вокруг мир – огромный и неизведанный, а мы, уткнувшись в свои мысли, ходим только привычными тропами, лишь украдкой заглядываясь на прохожих.

Остановившись рядом с бабушкой, угощающей молоком "своих" кошек, я нерешительно мнусь. А когда вдруг осмеливаюсь начать разговор, все оказывается очень просто. И вот уже вместе с бабушкой Раей мы обходим обитающих поблизости бесприютных существ.

— Как же им не помогать, зверям-то? Ведь Господь их создал, как и нас… не смогу я дома сидеть, зная, что здесь голодные бродят, — проговаривает моя героиня.

— Утром вот встану и варить им еду начинаю. Сготовлю вермишель, перемешаю ее с кормом или дешевой колбаской, остужу и начинаю собираться идти кормить. Я же старенькая, все долго делаю, — смеется она, признаваясь, что справила недавно восемьдесят лет. Только, глядя на нее, и не скажешь этого. Энергичный и умный взгляд, уверенность движений – выглядит Раиса Ивановна лет на двадцать моложе.

— Покормлю всех, и домой. А то еще вымыть посуду нужно, дом прибрать. Так день и проходит. Я ведь, как на работу к ним…

Рассказывая, она равномерно распределяет порции между котами, следя, чтобы хватило всем. Наклоняться ей нелегко, каждое движение приходится отмерять, но бабушка Рая не жалуется. И вот мы, уже оставив довольных хвостатых бродяг облизываться, идем дальше. Обогнув улицу, заныриваем в проход между домами, где живет на небольшой теплотрассе еще одна кошачья колония. Завидев нас, "колонисты" несутся вперед всей гурьбой. Белые, полосатые, черные, трехцветной счастливой масти.... Обед у них всегда точно по расписанию, ведь приходит Раиса Ивановна почти каждый раз в одно время.

— Много что в жизни было. Всего не упомнишь. Раньше, знаете, жилось совсем по-другому, — говорит бабушка Рая, то и дело отвлекаясь, чтобы достать из своего пакета бутылку с молоком или чашку с кормом. Да и коты требуют внимания — ластятся, просятся на руки, мурлычут громко, будто благодарят.

— Как по-другому, спрашиваете?.. Так и не скажешь. Война всю жизнь отметила. Брат в первом же своем бою под Курском пал. Двадцать три года ему и было всего. Мама не смогла пережить этого и через несколько лет ушла вслед за ним. Тяжело жилось очень. Голодали, конечно. Тогда моченые сухари как лакомство воспринимались и таким чудом казалось, что вот время придет и можно будет наесться досыта.

Только ведь все равно радостно жили. Когда могли — пироги в русской печке пекли, праздников ждали и песни пели. До поздней ночи танцевали в Ленинском парке вальсы и танго. До сих пор, как заслышу духовой оркестр, душу сразу щемить начинает. Помню, как возвращались с танцев. Толпами просто… девчонки туфли снимали и босыми шли. И не боялся никто никого. -

Тут перебивает бабушку Раю любимая кошечка. Просится на руки, и когда ее поднимают, тянется к самому лицу и начинает что-то говорить и петь, молиться…

— Что, моя девочка? У меня жить хочешь, да? – спрашивает кошку Раиса Ивановна и прижимает к себе. Взять ее домой она не может. Там уже есть одна, а заботиться сразу о двух не сумеет. Силы не те!..

И снова подавшись на мои расспросы, вспоминает бабушка Рая, как девчонкой водила коз на пастбище. Как играли с братишками и сестренками, а было в семье шестеро детей, во дворе и прятались за формами, в которых лежал кизяк. Отец Раисы Ивановны сам его делал. Большой труженик, он всю жизнь проработал на железной дороге в Красном городке. Тогда Оренбург был очень маленький и совсем другой. Большинство тогдашних заводов и фабрик давно уже ликвидировали, практически ничего не осталось. Признается бабушка Рая, что жить сейчас страшно стало. В первую очередь за родных. За дочь и внуков. Хочется, чтобы только мир и добро окружали их, а возможно ли это?..

— Думаю, что любой человек справедливым, честным должен быть и добрым, — говорит Раиса Ивановна. В наше время таких людей много было, а сейчас…- она затихает и продолжает, — люди не верят друг другу. Другими стали. И вроде бы легче теперь, жизнь не такая тяжелая, как прежде, а все равно… Часто думаю, почему так, только вот ответа все никак не найду на этот вопрос. Вдруг вспомнила, что, когда мне квартиру предложили, примерно года через три после войны, то я отказалась. В доме родительском жила и как-то посчитала, что это неправильно будет, ну зачем мне квартира, когда дом есть?.. И все люди тогда так рассуждали. И счастливы были. Простым вещам радоваться умели. И пусть в магазинах мало что отпускалось, только ведь все взять могли. А сейчас… ломятся витрины, а покупать ничего не хочется. Колбасы искусственные лежат. Сравнятся ли они с теми, что раньше продавались, когда зайдешь в магазин и от запаха все заходиться внутри начинает, а эти ведь и не пахнут совсем!.. Дочь шутит, что это я так в силу старости говорю. Только вкус к жизни с годами не утрачивается. Правда, тогда и помидоры вкуснее были и арбузы. Так разломишь томат, а внутри он белым налетом покрыт, как сахарным инеем. И нежный и вкусный такой. Теперь же кислые они продаются. Не наши, потому что, — замечает Раиса Ивановна.

Потихоньку накормив всех, мы доходим до ее квартиры, и бабушка Рая приглашает меня погреться. Вот так вот первого встречного в дом к себе запускает. Правда, люди теперь другие…

Светлая и уютная комната, в которой тепло сразу и хорошо становится. Ничем тягостным и недобрым не отягощена атмосфера, и кошка Люся, с глазами без дна, как дух-оберег всего дома. Вдвоем они и живут с Раисой Ивановной.

— Муж до пятидесяти лет не дожил, водка сгубила. Сын любимый в 23 года погиб так же, как и мой брат в свое время, — вспоминает бабушка Рая. Вот дочь да внуки остались. Бывают часто, ведь с родными людьми нельзя долго не видеться. Так и день не сложится, если хотя бы по телефону словечком не перекинешься с близким.

Что еще скажешь… всего не передать. Тридцать лет отработала на обувной фабрике, отличником производства была признана. А вообще… очень быстро пролетела жизнь.

— Все чаще теперь детские годы перед глазами прокручиваются. Всегда у нас много животных было. Приучались любить их, не обижать. А сейчас порой с таким сталкиваешься, что дух заходится. Не думают словно люди, что звери тоже живые. Так одно время соседи брали на время, как игрушку, с улицы щенка для своих детей. Возьмут в квартиру, ребятишки наиграются с ним, натискают, так что надоест он им, и родители вышвыривают его. И так раз за разом. Дело ли это? По-человечески ли?..

Многое еще рассказывает Раиса Ивановна. Про знакомого паренька, которого спасти с соседями пытались. Вернувшись с зоны, он остался без работы, жилья и просто-напросто бомжевал. Подкармливали его, одевать пытались. Когда рядом живой человек пропадает, сделаешь все возможное, лишь бы спасти его. Только все равно не уберегли… Делится бабушка Рая, что сложно жить с открытым сердцем. За всех оно болит. И не унять этой боли, пока не сделаешь то, что в твоих силах. А много ли сил у 80-летней бабушки?.. Много ли сил у других стариков, которые чаще других стараются обогреть обездоленных?.. Как-то так складываешься, что на излете лет люди, кроме детей, и нужны только тем, кто от них хоть как-то зависит — кошкам да синичкам.

Чтобы и кто ни говорил — время сейчас пограничное. Ушел неполный век социализма. Все поменялось, перестроилось. Только люди тех лет остались. Как обломки былого, как памятники. И сложнее им, чем всем остальным,жить с ощущением безвозвратной потери чего-то ценного и жизненно важного. Не привыкли, чтобы в центре всего собственное «я» стояло. За идею тогда на все шли, за принципы жизнь отдавали. А сейчас еще и идей нет, народиться не успели у нового поколения.

Вот и получается парадокс — герои нашего времени – люди тех лет.

Одно слово может изменить ход мыслей. Один разговор – заставить обернуться назад и, увидев ошибки, исправить их. Один человек способен спасти многих других людей, если имеет доброе сердце. Пока есть такие люди, как Раиса Ивановна Роганова, а их у нас не так уж и много осталось, мир будет жить.