| |
| Статья написана 14 февраля 2014 г. 18:04 |
Есть вот такой замечательный сайт http://www.clean-forest.ru/ Торопецкая биостанция ЧИСТЫЙ ЛЕС. В 1985 году в Торопецком районе Тверской области, по инициативе супругов Светланы и Валентина Пажетновых, был организован Тропецкий опорный пункт Центральнолесного государственного заповедника, с центром в древней деревне Бубоницы (Бобоничи, 1540 г.), для изучения экологии и поведения бурого медведя на обычной территории районного хозяйственного пользования. Цель – дополнить материалы полевых исследований этого вида, собранные на территории заповедника, для написания монографии «Бурый медведь» (издана в 1990 г., М., ВО Агропромиздат, 213 с.). Ближайшие к деревне земли оказались хранителями многочисленных культурно-исторических памятников раннего железного века, хорошо сохранились лесные биомы, среди которых лежат многочисленные лесные озёра с чистой водой, представлены вводно-болотные угодья различного генезиса. В 1990 году здесь был организован Памятник природы «Бубоницкий бор» (Решение Совета народных депутатов Торопецкого р-на № 113, от 29.05.90), с целью сохранения и изучения типичных природных биоценозов Западного Валдая. На его территории (400 га) встречаются все типы лесных формаций (в миниатюре), встречающиеся на Валдае, все ягоды, многие краснокнижные виды растений и некоторых животных. Представлены еловые древостои II – VI классов возраста и сосновые I – V классов возраста. В связи с процессом естественного лесовосстановления на коренных (не подвергавшихся вспашке), редких в данной местности землях, эти леса являются близкими к коренным типам и представляют высокий интерес, как для изучения в разрезе школьных программ, так и для демонстрации в природоохранном, и экологическом образовании. Отдельные плюсовые деревья имеют возраст 120-160 лет. В 1990 году начаты работы по доращиванию медвежат-сирот с целью выпуска в природу. В основе методики лежат исследования формирования поведения у бурого медведя, проведённые в Центральнолесном заповеднике в 1974-1984 годах, под руководством проф. Л.В. Крушинского. Первичную финансовую поддержку этой работе оказали фонды МакАртуров и РФФИ. С 1996 года вся работа по доращиванию медвежат-сирот осуществляется при финансовой продержке Международного Фонда Защиты Животных (IFAW). За период 1990 – 2011 годы на волю выпущены 186 медвежат. Из них – 14 медвежат, родившихся в зоопарках Казани, Белгорода и Нижнего Новгорода. В 1993 году на базе Опорного пункта начала работу полевая Лаборатория физиологии и генетики поведения животных кафедры Высшей нервной деятельности Московского Государственного Университета им. М.В. Ломоносова, в сотрудничестве с кафедрой Нейроанатомии Цюрихского Университета Анатомии (Швейцария). Цели создания Лаборатории – изучение различных аспектов поведения у животных в эксперименте (руководитель проф. Ханс-Петер Липп). Опорный пункт приобрёл значение международной биологической станции, получил название «Чистый лес», с центром в д. Бубоницы. При поддержке Торопецкой районной Администрации к деревне была проложена новая дорога, произведён капитальный ремонт электрических сетей. В 1999 году был организован Торопецкий муниципальный биологический заказник «Чистый лес», площадью 35 км² (Решение Совета депутатов Торопецкого р-на №227, от 06.04.99) с целью сохранения уникальных природных и культурно-исторических объектов в районе расположения биологической станции. В том же году, по инициативе и под руководством группы учёных из г. Твери (руководитель проф. В.М.Воробьёв) и краеведов г. Торопца, из местных школьников была организована школа краеведов, на общественных началах. В последующем, при поддержке Тверского областного Комитета природных ресурсов, школа переросла в экологическую школу-практику «Медвежата», с участием в её работе детей из разных областей Центральной России. Основная цель работы экошколы – ознакомление с объектами природы и культурно-исторического наследия, приобретение первичных навыков научной полевой работы, формирование мировоззрения, исключающего проявление насилия и жестокости в обиходе, природоохранное, культурно-историческое и экологическое просвещение. Проводятся работы по организации на базе биостанции Эколого-просветительского центра «Дом медведя» и «Музея медведя». В Правительстве Тверской области рассматривается вопрос об организации в Торопецком районе заказника «Чистый лес» областного, регионального подчинения. http://www.clean-forest.ru/photo http://www.clean-forest.ru/video/movies/r...
|
| | |
| Статья написана 14 февраля 2014 г. 12:31 |
Порой в интернете находишь то, что уже было давно, и о чём даже и не знал. Хотя имеет непосредственное отношение к мероприятию, прошедшему два года тому назад, http://fantlab.ru/blogarticle18900 в феврале 2012г. Материал в "Фамильных ценностях" http://family-values.ru/ о том замечательном вечере: ------------------------------------------------------ -----------------------------------------------
Два слова о выдающемся российском поэте-переводчике Анатолие Гелескуле. Надо ли говорить о том, какое значение имеет хороший перевод: сравните, например, «Фауста» Пастернака и «Фауста» других русских поэтов, мы даже и не помним, что «Вы снова здесь, изменчивые тени/ меня тревожившие с давних пор...» — это не совсем Гете, а в значительной степени Борис Пастернак. Переводы же испанской литературы в нашей стране имеют давнюю традицию – еще Екатерина Великая переводила на русский «Злоключения Дон Кихота», а испанцев и португальцев 14-19 веков любили переводить в русском Серебряном веке. В Театральном музее имени А.А.Бахрушина (в цикле вечеров, посвященных Испании) состоялся вечер памяти известнейшего поэта-переводчика, эссеиста, знатока испанской и польской поэзии Анатолия Михайловича Гелескула. И это камерное выступление тех, кто его знал, кто помнил – взволновало присутствующих в зале. Гелескул в юности писал стихи и поэмы. Но почему-то отказался от этой стези в дальнейшем. Может быть, не нашел поддержки у своих друзей , как говорил на вечере писатель Рудольф Баландин (по его собственному признанию выступившему в роли «злого гения»), может, проявлял излишнюю требовательность к себе. Стихи ушли, пришли переводы, и к переводческой деятельности Гелескул относился как к предназначению. Поэтому его переводы Гарсиа Лорки и сопоставимы с переводами Цветаевой(в исполнении чтецов звучат как два равновеликих шедевра). Он живописал природу Гренады и Андалусии прозрачным языком Тютчева и Фета, создавая у читателя ощущение присутствия в этой далекой стране. Лунная заводь реки под крутизною размытой. Сонный затон тишины под отголоском-ракитой. («Вариация») Сумрачный вяз обернулся песней с немыми словами. («Последняя песня») На тропе отвесной ночь вонзила звезды в черный круп небесный. («Песня всадника») Как пишет в своей рецензии на его последнюю книгу «Огни в океане» один из самых известных переводчиков с испанского, поэт и эссеист Наталья Ванханен: « Его переводы « доносят до нас ...дух времени, запах и звук минувших веков. Он так говорит с нами...языком монаха-кармелита, мистика и мученика... что, кажется, он знал всех этих людей и они рассказали ему обо всем самом главном.». А поскольку мода на все испанское у нас как была, так , видимо, никогда не проходила, недавно вышедшую книгу избранных переводов «Огни в океане» весьма непросто достать. А те, кто когда-нибудь слушал лекции вдовы Гелескула — Натальи Родионовны Малиновской (переводчик, эссеист, доцент кафедры МГУ) о западноевропейской литературе средневековья и эпохе возрождения — не забудет их никогда. Конечно, в те далекие времена (было это больше двадцати лет назад) мне казалось, что рассказ о грозном сонме скандинавских Богов, сумевших пронести сквозь мрак столетий античную культуру непреклонных книжниках, служителях церкви да и само путешествие Данте по девяти кругам ада служит лишь обрамлением рассказа о вечной, всепреодолевающей любви. Своеобразным продолжением встречи с ней стал вечер памяти Анатолия Гелескула в Театральном музее им. Бахрушина. Для меня стало совершенно ясно, что без Натальи Родионовны не было бы сборников переводов Гелескула последних лет: Анатолий Михайлович со слуха запоминал прочитанное стихотворение и переводил, не имея перед глазами текста, а Наталье Родионовне приходилось записывать и править стихи под диктовку. Их дом был подлинным культурным центром. Подруга Натальи Родионовны — поэт и переводчик Наталья Ванханен, неизменно восторгающаяся эрудицией Гелескула, вспомнила удивительные вечера на даче Гелескула и Малиновской в Загорянке, когда, торопясь на последнюю электричку, хозяева и гости не успевали наговориться. Кстати, сам Гелескул написал предисловие к двум ее поэтическим книгам «Дневной месяц» и «Зима империи», где отмечал точность ее метафор, лаконизм поэтической фразы. Ванханен отметила также свойственное переводчику неподражаемое чувство юмора. В последние дни своей жизни Анатолий Михайлович как-то сказал, что придумал другой конец «Гамлета»: «Вокруг гора трупов, вдруг входит призрак и говорит: « Я пошутил». Кажется, в нем самом и впрямь было что-то от мужества испанского шкипера, в ночной тьме ориентирующегося лишь на световые сигналы – те самые «Огни в океане» (перевод 16-ти поэтов, от Кеведо до Лорки и малоизвестного в нашей стране португальца Фернандо Пессоа, т.е. поэзия почти за 400 лет. Каждая стихотворная подборка сопровождается небольшим биографическим эссе, написанным Гелесуколм). К ассоциациям, восходящим к Шекспиру, как будто призывал прозвучавший в начале вечера отрывок из «Ромео и Джульетты» Прокофьева, исполненный преподавателем Московской консерватории «Анной Трушкиной . актерами театра «Сопричастность,.(- засл. арт. РФ Натальей Кулинкиной и Юлией Киршиной) был показан отрывок из пьесы «Кровавая свадьба» Гарсиа Лорки. Она была специально переведена для театра Анатолием Гелескулом и Натальей Малиновской в 2001 году по просьбе народной актрисы Российской Федерации Светланы Николаевны Мизери, игравшей роль матери в этом спектакле . Великолепно передавала музыкальную и изысканную живописную стихию неподражаемых переводов Анатолия Гелескула заслуженный деятель культуры Аделина Королева. Во время исполнения Натальей Горленко романса на стихотворение Гарсиа Лорки «Это правда» («Трудно, как это трудно любить тебя и не плакать») у слушателей захватывало дыхание. Огромное количество переводов Гелескула с польского (среди них Болеслав Лесьмян, Леопольд Стафф, Юлиан Тувим) и с испанского (Гарсиа Лорка, Хуан Рамон Хименес) и португальского (Фернандо Пессоа) языка было прочитано поэтом Михаилом Ларионовым. Кстати, впервые он познакомился с его переводами случайно, прочитав в каком-то «толстом» журнале перевод стихотворения Фернандо Пессоа «Один на один»и потом стал целенаправленно их искать. А вот свое собственное стихотворение, о котором вспомнил незадолго до смерти Гелескул, Михаил Ларионов позволил себе прочитать лишь после окончания вечера. Вечер памяти Гелескула пришелся на день рождения, даже юбилей, поэта и переводчика Юрия Ефремова (познакомившегося с Анатолием Гелескулом благодаря работавшему во второй школе известному поэту, публицисту и переводчику Анатолию Якобсону). Он буквально светился от одного воспоминания об этом, благородном и мудром, столь важном для него человеке. А из выступления Рудольфа Баландина(сокурсника Анатолия Михайловича по геолого-разведывательному институту), присутствующие с удивлением узнали, что выдающийся переводчик когда-то был подающим большие надежды молодым геологом (лучший ученик на курсе, он даже получил именную стипендию Вернадского). По мнению Рудольфа Баландина, Анатолий Гелескул был истинным интеллигентом, то есть человеком, имеющим безграничные духовные и ограниченные материальные потребности. Быть может, это бесценное качество в конечном итоге помогло Гелескулу преодолеть долгий путь к читателю. Пятнадцать лет он не мог напечатать свои переводы. Ездил в экспедиции с тетрадками стихов, посылал свои переводы в журналы. Большинство из них вовсе не отвечало, а некоторые, как будто проявляя к ним интерес, принимали перевод «Цыганского Романсеро» Гарсиа Лорки за его собственные стихи и называли их чуждыми действительности..
Последние двадцать лет, поскольку переводы почти не выходили, Гелескула угнетало чувство собственной невостребованности. Кстати, вышедшая в Питере в издательстве Ивана Лимбаха антология Гелескула «Среди печальных бурь...» четыре года ждала своего часа. И о том, что Анатолию Михайловичу не удалось полностью перевести собрание испанских народных баллад «романсеро» Наталья Родионовна бесконечно жалеет. Несмотря на бесспорный талант составителя, воистину умевшего прилагать «жемчужину к жемчужине», в издательстве «Зеркало» (впоследствии разорившееся) вышла лишь часть подготовленных им книг. Но зато другие книги — Болеслава Лесьмяна, Ильдефонса Галчинского, Франческа Петрарки — до сих пор лежат без движения. В Театральном музее имени А.А.Бахрушина Наталья Родионовна выступила в роли чтицы, рассказчицы и ведущей. Народу собралось, прямо скажем, немного. Не больше, чем могло бы собраться в вагончике метро. Так, по словам Арсения Тарковского, которые нередко вспоминал Гелескул, провожали в последний путь весной 1966 года Анну Ахматову. Но сейчас, как мне кажется, другие времена. Поэтому транслировать такой вечер для всех, у кого есть чувство языка , интерес к зарубежной литературе просто необходимо.
Саша Гордон. 25 февраля 2012года. Специально для «ФЦ» ( источник — http://family-values.ru/professional/dva_... )
|
| | |
| Статья написана 13 февраля 2014 г. 15:51 |
Александр Владимирович Мазин, http://fantlab.ru/autor598 , http://amazin.ru/
Популярный российский писатель-фантаст, автор знаменитых циклов Дракон Конга , Император , Инквизитор , Викинг, а также Варяжского и Римского циклов, многих других произведений.
Но я хочу сказать о Мазине-поэте.
В разговоре с автором я получил исчерпывающий ответ на то, почему он ушёл из поэзии в прозу, но....
Всё-таки очень жаль, что Александр Владимирович не пишет больше стихов.
Впрочем, это только моё мнение.
А составить своё можно будет, прочитав его стихи( далеко не все, конечно же)
------------------------------------------------------ ----------------------------
* * *
В этой стране только мертвые сраму не имут.
В этой стране только мертвым дано говорить.
В этой стране, на развалинах третьего Рима,
Только и свету, что спать да молитву творить.
В этой стране, где свобода — не больше, чем право
Сесть наугад в переполненный грязный вагон,
И, затаясь, наблюдать, как меняет Держава
Лики вождей на полотнах бесовских икон.
В этой стране никому и никто не подвластен
Данностью свыше. Почти не осталось живых
В этой стране, где уверенность в будущем счастье
Лишь у юродивых. (Бог не оставит своих).
Здесь, на объездах Истории, жирные монстры
Прут из земли, как поганки под теплым дождем.
Серое делают белым, а белое — черствым,
В этой стране...
Но другой мы себе не найдем.
***
Когда весь мир, сойдя с ума,
Вертясь подброшенной монетой,
Ворвался в сумасшедший март,
На небеса взошла комета.
Взошла сквозь сеть астральных карт,
Затмив размывы млечной каши.
Как хохотал безумец Март!
Во весь размах небесной чаши!
Как бил в стошкурый барабан,
Как ликовал, срываясь с крыши
И обдавая луч-пуант
Соленьем подколесной жижи.
Сам господин Великий Пыл
Хватал за бороды упрямых,
Мелькнув сквозь стробоскоп толпы
Худым лицом Прекрасной Дамы.
И всех захлестывал азарт.
Нещадно смешивая ритмы,
Крушил стекло безумец Март.
Комета двигалась к зениту.
* * *
Постучи в мою дверь.
Я, быть может, сегодня открою.
Раньше слышалось мельком,
А нынче, сквозь длинные годы
Позабыл о тебе.
И какая ты стала теперь, я не знаю.
Да и сам я совсем не похож на героя.
Не идальго, а мельник, скорее.
Но ты все ж постучись ко мне в дверь
И я, может, сегодня открою.
— Заходи. Я заждался. Что, нынче дрянная погода?
Ничего. Мы друг друга согреем!
Нет не так!
Я почти онемею. Протяну тебе руку, смешавшись,
И скажу совсем тихо:
— Ну, здравствуй… Свобода!
Вот и свиделись.
* * *
Мы — последний прыжок оленя,
Снедь земли.
Поколение искупленья,
Нас сожгли,
Нас развеяли серым пеплом
В день стыда.
Ржой — на цоколях наших слепков
Слово "Дай!:
Мы — в петле путеводной нити:
Хочешь — рви!
Наш естественный избавитель —
Яд в крови.
Рать прошла. И под нею скисла
Мать-Земля.
Нас лепили потом, без смысла,
Шутки для,
Те, кем били, и в ком мечтали
Лучший мир.
Те, кто выжили, но устали
Быть людьми.
Мы — п о с л е д н и й прыжок оленя.
Ров глубок.
Мы сражаемся на коленях.
С нами… Бог?
***
Генеральские зубы грызут бекон.
Золотится жир на усах.
Золотится рант, и шитье погон,
И зрачки на блеклых глазах.
Генерал читает газетный блуд,
И сопит, и каплет слюной.
Ординарец-франт, прислонясь в углу
Перемигивается с женой
Генерала...
Нож по тарелке – клац.
В толстых пальцах хрупает лист.
Генерал с тоской вспоминает плац
И могучий сержантский визг,
Глубоко рыгает, зовет жену и протягивает фужер:
-- Раздолбать, блядь, к едрени-мать, в говну!
Ординарца привычный жест –
Генерал с урчаньем глотает гриб
И топорщит щетку усов.
И опять в газетку:
-- Ну ты смотри! Ну п#зд@т! Ну, бля это все!
Пряжка солнца, круглая, как пятак,
Шпарит. Десять часов утра.
— Супостаты долбаны! Мать их так!
Не дадут спокойно пожрать!
Ординарец, пуча собачий глаз,
Подает пискун-телефон.
Генерал приехал в девятый раз
С мирной миссией в Вашингтон.
***
У дракона сто голов.
Каждая – за пять.
И сто сот волшебных слов –
Чтобы колдовать.
А у Даньки только меч,
Кляча да усы.
И мочалою до плеч
Жидкие власы.
Ящер спит в своей норе,
Он сегодня сыт.
У него в большом нутре
Два бычка лежит.
Два бычка, крестьянский сын,
Конь да князев брат.
А у Даньки только сыр,
Съеденный вчера.
На драконовых челах
Нега и покой...
Данька с клячи и вразмах
Хрясь его ногой!
Спит дракон, на пасти пасть:
Хорошо поел.
Ванька – снова! Только грязь —
Вниз по чешуе.
Данька с виду – сущий зверь,
Выволок булат:
На! -- по ближней голове!
В ухо, аккурат.
Спит дракон. Когда еда
В брюхе – сладко спать.
Да... Голодным никогда
Сытых не понять.
***
Он был гончар, кувшинный творец,
Создатель чаш и горшков.
Таков был дед его и отец,
И сам он тоже таков.
Он трогал комья властной рукой,
Так воин трогает меч.
Душа земли обретает покой,
Войдя в большеротую печь.
Он был гончар: деревянный круг
С восхода и до конца.
Он плел судьбу свою, как паук
Плетет оружье ловца.
В душе земли остается след
Не глубже снятой вины.
Он умер ста восемнадцати лет,
За год до большой войны.
* * *
Сфинкс, сочинивший ребус,
Сводит литые веки.
Ветер Северной Мекки
Треплет сухие гребни
Дюны. Безглазый слепок
Чайки летит к заливу.
Сморщив ладошкой сливу,
Девочка смотрит в небо.
Бог, окунаясь в море,
Хной обрамляет камни...
Грузно качнув боками,
Тень заслоняет город.
Чайка, взрывая воздух,
Звонко кричит по-фински.
С хрустом сминает сосны
Желтая лапа Сфинкса.
* * *
Во поле растет чертополох.
Был бы музыкантом, да оглох.
Был бы богомазом да ослеп.
…А герой въезжает на осле.
А герой (глаза его горят)
На осле въезжает в стольный град.
Он чудное имя взял — Гийом,
И рубаха пестрая на нем.
Раньше он был жилист и горбат.
Раньше у него был дом и сад,
Земляки и, кажется, жена.
А теперь вот дудочка одна
Во поле растет трава овсюг.
Угадай-ка: в помощь, а не друг.
Угадай-ка: родич, а не брат.
На героя праздничный наряд.
Он, герой, для всякого хорош.
На героя, правда, не похож.
А осел трусит, не торопясь,
Пух летучий втаптывая в грязь.
Во поле растет дурман-трава.
Ты уж, верно, начал забывать,
Как она смеялась... Как легка
На ладони смуглая рука.
Во поле растет полынь-трава.
— Что же, братец, в пепле голова?
Помер кто из близких?
— Ближе нет.
Я усоп. Восплачьте обо мне!
Но герой смеется и цок-цок
На осле. А рядом озерцо.
Вдоль погоста едет, не спеша.
У него улыбка хороша.
Во поле растет... Ан, не растет!
Только пыль колючая метет.
Только темный холмик впереди.
Вот лежит... И дырочка в груди.
А осел трусит по мостовой.
Он, герой, веселый и живой.
У него ни денег, ни родни,
Но зато сам Бог его хранит.
Во поле растет чертополох.
Был бы музыкантом, да оглох.
Стал бы богомазом да ослеп.
А герой въезжает на осле...
АЗИАТСКОЕ
Мысли пахнут черешнями, будто дымком — огонек.
На малиновом яблоке сохнет живая водица.
Истонченные пальцы, не глядя, листают страницы.
По расхристанной площади шахматный скачет конек.
Барабанные палочки спят.( Ах, какой нынче жаркий денек!)
Все закутано в зной. Не поется и не говорится.
Белый солнечный воск, отекая, слепляет ресницы.
Превращается в патоку за позвонком позвонок.
Под ореховым деревом спит толстоухий щенок.
Под ореховым деревом так хорошо ему спится!
Из дверей вытекает душок имбиря и корицы,
Коренастые куры,. кряхтя, подбирают пшено.
Чей-то дедушка ветхой рукой затворяет окно:
Он хитер, он решил духотой от жары защититься.
/Дом осел. Зять — балбес. А сынок отвалил за границу —
Где ты, Персия?/ Там. Он устал и ему все равно.
Выпить чаю, раздеться, дышать и смотреть в потолок.
(Откормили орленка в могучую злобную птицу.
Чтобы хрипло кричал, чтобы падал на шеи лисицам
И коричневым клювом пушистый затылок толок.
А он слопал все мясо, окреп и, стащив кошелек,
Улизнул. Слишком жарко. Никто не желает трудиться.)
Чай горяч. Я все пью его, пью — и никак не напиться.
Он соленый, как слезы и ласковый, как мотылек.
Закатиться в траву, к муравьям, и грызя стебелек,
Наблюдать, как ползет, не спеша по листу гусеница.
Невозможно ни есть, ни писать, ни любить, ни сердиться.
Пропылившийся ослик — и тот у дороги прилег.
Очень жарко!
ШЕЛКОВЫЙ ПУТЬ
Земля звонка, как тыквенное дно.
Дорога спит. Сухой и жаркий колос,
Вибрирующий, вздыбившийся волос,
Янтарной плотью впитывает зной.
Нагретый камень пахнет белизной,
Не свойственной безногим истуканам.
На скошенную лысину кургана
Садится кобчик.
Мутный, слюдяной
Слой воздуха томится над дорогой,
Как варево. Отсюда до Европы
Тридевять верст. Здесь красное вино
Из жил владык оплескивало глину
Щедрей дождя. Здесь, в небо запрокинув
Снопы бород, окрашенные хной,
Молились разноговорно и длинно,
Прижавшись трещинами губ к резной
Поверхности бессчетных талисманов.
А зной пронзал и танские румяна,
И дымку пота над худой спиной
Ползущего разбойника.
Весной
Здесь рай. Разводья неба и тюльпаны.
И ветер.
Ворс земного океана
Рождает волны, как давным давно
Его живой предшественник. Здесь дно.
Дорога спит. Молочное пятно
Окатанного камня — царским креслом,
И — лежбищем отшельника. Здесь место,
Где цепь верблюдов с нежным полотном,
Раскачивая чашки колокольцев,
Плыла над пыльной кучкой богомольцев,
Обернутых в лиловое сукно.
Земля звонка, как тыквенное дно.
Дорога спит.
Из "ЯЗЫЧЕСКИХ ПЕСЕН"
1.
Все эти годы — один на один.
Он, и его клеймо.
Дорогой ландышей и седин,..
"Твоей дорогой, мой Господин!"
Не вглубь — вкруговерть холмов.
Колючей щекой, под колючий всхлип —
В древесное существо.
Приник, притерся. Как плющ, как гриб,
Сосущей болью к коре прилип:
"О хоть бы ветви мои зажгли б!"
Рябиновое вдовство.
"Своя свобода!" Взвалив, как крест,
"Ползи, языческий крот!"
К тому, кто соль превращает в лес.
А море — в соль. Позвоночный треск.
В разводьях глаз — антрацитный блеск.
— Иди ко мне, мой урод!
Все эти годы: от пня до пня,
Сам хлаже бугристых льдин.
Он полз, бессмертие прочь гоня,
Гнилые губы землей черня.
И вот Спросил его:
— Чтишь? Меня?
— Солнце, мой Господин!
2.
А солнце жжет сухой песок.
Песку плевать, он мертв.
Ну, брат, вдохнем еще разок,
Толкнем густой багровый сок
По стебелькам аорт.
Пустыня — старый, жадный рот.
Вот чертова печать
На брюхе мира! Плешь. "Вперед!"
На лошадях вскипает пот
И лбы камней трещат.
В аду для всех один закон:
— Попробуй не умри!
Поклон! Поклон! Еще поклон!
Когда-то здесь издох дракон:
Не выдержал жары.
Был город. Всосан./Копоть-плоть
На вогнутостях чаш/
Мозоли ног — песок молоть...
Когда сюда пришел Господь,
Все было, как сейчас.
* * *
Я пишу его, на краешек присев.
Не гомеровский накатный перепев.
Не клешнинка и не раковинный шум...
Я пишу его, поскольку я — пишу.
Я дышу его, пашу его и пью.
Я не меньше, чем себя, его люблю.
И тоскую без него, как по тебе.
Как по-жадному! — так ждут не по судьбе.
Утишай меня, утешь меня, укрой:
Вот лежит не предо мной моя любовь!
Море плачет, море гладит берега,
Причитает, приметает волн стога,
Каждый камешек обласкан, обелен...
Обнимаю всех, кто был в него влюблен!
По шипению, по гальке, по камням
Бородатым, как по шахматным коням,
По уключинам, по солони во рту...
Вот быки его, как облаки в меду!
Море дарит и хранит свою любовь.
Море больше и полней материков.
Море дышит облаками и горит.
Море — то, что пьет и бьет меня внутри!
Бархатистое, как ямки у ключиц,
Море любит нас не более, чем птиц.
***
Это странное: небо и мост. А под ним
Тварь без имени, жгущая талым огнем.
Тварь нелепая, съевшая дюжину зим,
Та, что злобно сипит, когда кто-то вдвоем
На мосту.
А над ними — чудной апельсин,
Черной ковки фонарик. Но это не суть.
Это просто фонарик: висит — и висит.
Ты не бойся, клади ему руки на грудь.
Дальше — встать под облезшею башенкой, встать,
Повернуться на запад, туда, где залив,
Взять и попросту выдохнуть все холода,
Все нелепые хвори, от бедной земли
Оттолкнуться: коленями, лбом, животом —
Ф-фа-а! — Легонько качнется чугунная цепь!
А нелепая тварь, что сидит под мостом,
Пусть подавится!
***
Перепляс веселых нищих
На ободьях колеса.
Над башкой висит лунища,
А в башке гудит винище
И зюзюкалки висят.
На вокзале в семь примерно
Мой герой уже не смог.
Он тонул в отрыжке нервной,
Сох, как сохнет в капле спермы
Заплутавший гонококк.
В никуда из ниоткуда
Приходили поезда.
Мой герой, он жаждал чуда.
Просто жаждал. Так паскудно!
Хоть бы пива кто подал!
Мой герой, стрелок в тумане,
В мокрожопом бардаке
Сел в углу и стал шаманить:
Бубен с яйцами в руке...
Дохлый голубь в подворотне
Стал его Поводырем.
Злые духи... По х#й! В рот им!
Им не жить, как мы живем!
Мой герой стал злой и синий,
И шершавый, как цемент,
Он шипел, как кот в корзине.
Гнусен так, что даже мент
Привокзальный, глянул, сплюнул,
И пошел, куда глаза...
А к герою шла по дюнам
Вечно юная шиза.
И рассвет вспухал над ними,
И пропал к херам вокзал.
Взял герой другое имя,
И жену другую взял.
Но поныне мент вокзальный,
Видя столик угловой,
Кривит губы инфернально
И уходит за “травой”.
----
Светлый, мудрый и безгневный
С девой, нежной, точно мак,
Мой герой живет в деревне...
Но не спрашивайте, как.
ЧЕРДАЧНАЯ ЗВЕЗДА
***
Я — стук каблуков по груди мостовой.
Я -- улиц твоих карусель.
Я — призрак. Меня, вместе с тенью кривой,
Сглотнул подворотенный зев.
Я — желтая лампочка в брюхе двора.
И смятый ногой водосток.
И лестницы. Лестницы и номера.
И липкий, взахлеб, шепоток.
Я — узкий продавленный пыльный диван,
И хлюпанье ржавой воды.
И в мутном окошке, сквозь ржавый туман —
Икринка чердачной звезды.
Я — их отражение в грязном стекле:
Сведенные стужей тела
Я — ангел забвенья рожденных в золе,
Задравший обрубок крыла...
Все просто. Вот пальцы. Вот жесткая шерсть.
Вот пяльцы для веретена.
Не бойтесь. Не смейтесь. Мы живы. Мы есть.
Покуда вы верите в нас.
* * *
Мы смеялись, учились, спорили —
И не знали жалости.
Мы любили читать истории
Со счастливым финалом.
Где любовь сильней неизбежности
А доверие — страха.
Мы скользили дыханьем нежности
Над холмами праха.
А когда золотые искорки
Зажигались заполночь,
Мы, действительно, были близкими, —
От внезапности.
Мы не смели считать облака и дни
Тех, кто рядом.
А что пели про мертвый маятник —
Так и ладно!
Мы ж беды на себя не кликали,
Не пророчили.
Да, мы часто казались дикими
Тем, кто с отчеством.
И спасали сердца от голода
Огоньком у рта,
И часами качались, голые,
В душных комнатах.
Но шептали любимым в волосы
Заклинания.
И пьянели от ласк, от голоса —
Не от знаний.
Да, мы утро встречали спящими
Без пристанища!
Но мы выросли настоящими.
И такими останемся.
***
Слепой Орфей идет через пустырь.
Под сапогом похрустывают травы.
Не спотыкаясь. Купчино – направо.
Налево – ход из Преисподней. Дым
Горчит во рту. Рука сжимает трость.
Едва заметно вздрагивают ноздри.
Он видит свет: колодезные звезды.
Он знает будущее: «Дай, чтоб не сбылось!»
Он помнит прошлое: изрубленный остов
Кифары. Визг. И хохот василиска:
-- Ты мертв, Орфей!
Коричневые брызги
Пятнают полы черного пальто
И небо цвета взмученной воды.
Приблудный пес трусит неподалеку.
Пустой мешок оттягивает локоть.
Слепой Орфей идет через пустырь.
* * *
Вечер крался, как тигр к оленю.
Не спеша наползали тени,
На горячий узор ступеней
Выдыхая полдневный пыл.
Воздух двигал листву растений,
Повисал, опьяненный ленью,
Как насытившийся упырь.
Мошки вьюжились в исступленье.
На ладони и на колени
Невзначай оседала пыль.
Солнце скатывалось полого.
Звуки вязли в тягучем соке.
Через темные ноздри окон
Душный ветер вбирался в дом.
Полз жучок по девятой шлоке.
Затоптался на третьем слоге,
И, отброшен незлым щелчком
В ерш травы на краю дороги,
Там пропал.
И — наивный логик —
Ты подумал, что все — от Бога,
Распрямил затекшие ноги
И закрыл осторожно том.
Было небо белей бумаги,
А по тропке, что вдоль оврага,
Уходила упругим шагом
Не нашедшая плоть и кровь.
И в качании древней раги
Облетал островками влаги
В теплый сумрак столетний кров.
А беспутный наследник магов,
Раздвигая людскую накипь,
По ступенькам взбегал в метро.
* * *
В этой комнате, похожей
На поношенную шляпу
Ходят звери — пол в прихожей
Их когтями исцарапан.
Их дыханьем пропитались
Занавески и обои.
Потому-то в здешних книгах
Нет ни истин, ни героев.
В этой комнате, где ветры
Спят в обнимку с журавлями,
Из коричневого фетра
Кем-то вырезано пламя
И в прореху подвенечну
Дым приходит ниоткуда.
А войти сюда — беспечность,
А уйти совсем не трудно.
Только мало кто уходит —
В этой комнате утешно.
Здесь бесшумно звери ходят
И зрачки у них кромешны.
И поэтому вино здесь
Не кончается под утро,
И гостям щекочет ноздри
Запах лотоса и пудры.
В этой комнате, где сине
Под обвисшими полями,
Большеротая эльфиня
С кириянскими глазами
Потеряла черный гребень
(Это звери виноваты,),
От того ли в здешнем хлебе
Этот кислый вкус утраты?
В этой комнате из фетра
Все, что прежде было — камень.
Гости бродят по паркету
Между влажными клыками,
Как погашенные свечи.
Языки у них шершавы.
И становится на плечи
Темнота, в лицо дыша им...
В этой комнате посуда
Гибнет как-то непреложно.
А с уснувшими под утро
Звери очень осторожны.
Их глаза из тьмы — как звезды.
Их усы ласкают кожу.
Здесь “люблю” звучит, как “воздух”...
Только жить никто не может
В этой комнате...
***
— Я — Артафон. Артемиды пес.
Быстрый ее аркан.
Ветер Эгейи меня принес.
Ветер полдневных стран.
— Но не быстрее моих колен!
Мне ль тебя не узнать,
Пестроголовый мой?
Я — олень!
Попробуй меня взять!
— Я — Артафон. Черномордый бог.
Бог, терзающий сны
Ланей. Я — лай. Я — мельканье ног.
Выгнутый лук спины.
— Тысячи лет, океан чащоб,
Века и века подряд
Я, оглянувшись через плечо,
Вижу тебя, брат,
И повелитель! Мой верный след,
Если я не люблю,
Дай оскорбляющей плоть стреле
Выпачкать шерсть мою!
— Да! Бесконечностью дней-погонь,
Верой, к которой тверд,
Я — Артафон! Рыжий огонь!
Я без тебя — мертв!
Близко. Между — один прыжок.
— Жена моя и сестра...
Санкт-Петербург.
Подземный мешок.
Восемь часов утра.
* * *
Перевернуться к собственной спине
И посмотреть в затылочную ямку
Сквозь зеркало. Узорчатая рамка —
Навязчивый намек о старине?
Пути приводят нас в один мираж.
Его когда-то называли Римом.
Он постарел, но следует незримо
За нами. Обнаглевший карандаш
Прокладывает линию на карте
Еще не наступившего «потом».
Май проникает выпяченным ртом
К чертам апреля, высеченным в марте
Отточенными днями февраля.
Счастливейшим — пурпурные поля.
А остальным — пупырчатость азарта
И странный дар — гадать по облакам,
И, обоняя едкий запах серы,
Разглядывать летящую Химеру
Сквозь крохотную щелку кулака.
И, отделив пророчество от веры,
Перерождаться в прошлые века.
Под сводами игольного ушка
Пустынно и тревожно. Только эхо
Приветствует. Но путнику не к спеху:
Достаточно предлога, пустяка,
Чтоб, отвернувшись, выйти из стены
Отбросив, как досадную помеху,
Воспоминанье собственной спины,
Поросшей серебристо-черным мехом.
Но женщина с ребенком на руках,
Легко ступая смуглыми ногами.
Идет через удушливое пламя
По зыбкой ряби красного песка
К изъеденной заклятьями стене.
Едва заметно шевелит губами —
И камень исчезает. Перед ней
Распахнутый и освещенный вход.
Поторопись! Сейчас она войдет —
И дверь закроется...
***
И скорбью ненависть превозмочь.
И прочь! Не так ли, сестричка?
Туда, где пылко взрезает ночь
Дрожащий луч электрички.
Но лучше ненависть, чем успех,
Чем славы жирные сливки!
Ах как топорщится черный мех
На мускулистом загривке!
Ну все, довольно тугим хвостом
Хлестать по снежному лаку.
Они все ужин хотят, и дом,
Они не ввяжутся в драку.
И нам ли, вздорно задрав губу,
Клыком посверкивать влажным!
Стерпеть, смолчать – и нырнуть в толпу.
И там остаться отважным?
Но ты учи меня, злой зверек!
Я тоже глупый и гордый!
Мне тоже хочется в теплый бок
Уткнуться плоскою мордой.
Мне тоже люб растопыр когтей
И рык свирепый и низкий,
И буря, рвущая в темноте,
Под трель свинячьего визга.
Но пляшет в искорках мелкий снег,
Сметенный бешеным светом.
Я — рана в черной ночной стене,
Навзлет, до елочных веток!
И скорбью ненависть. Прочь так прочь!
Хоть в теплом брюхе вагона.
И спать. И видеть во тьме, как ночь
Накрыла спину перрона.
ПТИЦЕЛОВ
* * *
Я возьму тебя в руки тепло, как забытую в книгах тетрадь.
Ученически тонкую, в рыжей бумиажной обложке.
Ты взбегала по лестницам, трогала стекла ладошкой:
— Мне хотелось бы это, и это, и это хотелось бы взять...
Ты умела так искренне, так замечательно врать,
А потом улыбаться и прятаться в "кто-его-знает".
А кровать была узкая, жесткая, в общем, дрянная.
Ты похожа, мой зайчик, похожа на эту кровать.
Почему же никто из нас, ну совершенно никто не хотел воевать?
Только фыркать да ежиться: " Жить-то все хуже и хуже…"
Мы стреляли глазами. А где-то стреляли из ружей:
— Экий славный кабанчик! Фу, Хват! Не мешай свежевать!
Доохотились, милые, нынче хоть всю королевскую рать
Приведи — Город пуст.
Прислонись к проржавевшим воротам
И постой: посмотри, как выходят из марева маршевым — роты...
Он уже не проснется. Разбился. Скорлупок — и то не собрать.
У одних геморрой. У других не хватает ребра. Или печени.
Тучности нильского ила не хватает нам всем.
Но малина растет на могилах. И какая малина! Нам хватит на все вечера!
Он разбился во сне. А во сне веселей умирать.
В наш придуманный мир, в наше вечноиюльское утро,
Хронос-пес, он пробрался, подполз и лизнул мои черные кудри,
И осыпал их сереньким пеплом чужого костра.
Подними же лицо свое: веришь — как будто вчера
Мы расстались.
* * *
Он один и ты одна.
Между вами ночь без сна.
Только ночь и тишина.
Всё.
Косо, сбоку ляжет свет.
Это дом... Но дома нет.
Вас куда-то не туда не-
сёт.
Пальцы смяты в кулачок.
Сердце плачет, как сверчок.
Что же он, как дурачок...
Ждет?
Водка льется в лимонад.
Льется, пьется все подряд.
Он молчит, он сам не рад...
Льнет
К тени тень. Там дождь идет.
Там... Его там кто-то ждет.
Дочка, опусы и кот
Там.
И жена... Жена не в счет.
Ей, наверно, не везет.
Как тебе. Фармер поет.
Вам?
…В пальцах хрупнул карандаш.
Он похож на зимний пляж
Может, ждет, пока ты дашь
Знак…
***
… И он стал похож на пустой квадрат,
Но смеялся чаще, чем год назад,
Отпустил усы и крепко спал по ночам.
Он не думал о ней, он играл в футбол,
И играл на флейте. Он был – орел.
Но когда она улыбалась – всегда молчал.
Он истер подошвами свой предел,
Он извел себя, но остался цел
И вполне доволен без малого шесть недель.
А потом в стене появилась дверь
И оттуда выпрыгнул рыжий зверь
И сказал: “Пойдем. Нам нужно поймать форель”.
И они пошли. И пришли к мосту.
И ловили рыбу, но всё не ту.
И лежало солнце на черных макушках гор.
И тянулось утро, как теплый воск.
И входило лезвие в рыбий мозг,
И сочились запахи, вязкие, как кагор.
Зверь, балуясь, лапой сбивал укроп,
Выгибался, бархатный морщил лоб,
Окунался мордой в прыгучую плоть воды,
И ревел, рывком разевая пасть.
И шалея, рыба хватала снасть
И взлетала – радугой в радужный влажный дым.
И цвела под пальцами рыбья плоть,
А ему казалось, что он – Господь.
Он взбивал ногой леденящую пену дна
И все длил и длил бесконечный день...
Даже зверь, умаясь, улегся в тень.
А спустя столетье из пены взошла она.
И швырнула галькой в его блесну.
Он взглянул на зверя, но зверь уснул.
Он взглянул на солнце – и то поползло в зенит.
А она, смеясь, выгрызала мед
Из пчелиных лапок. “Не спи! Возьмет!”
И тотчас меж пальцами вниз побежала нить.
“Ах какая рыба! Ты дашь мне... часть?”
Тут у зверя чуть приоткрылась пасть...
Он взглянул на щель, из которой текла вода,
И поднялся, хрустнув коленом. “Дам”.
Улыбнулся мокрым своим следам
И взошел на мост.
Она же осталась там.
* * *
А ты не приходишь.
И я не узнаю...
А я уезжаю последним трамваем.
А я забываю, зачем я и кто я
И ветер мне губы от памяти моет.
А ты не приходишь. И все, как обычно.
Вот улицы цвета подушек больничных,
Вот девушки, зыбкие, как привиденья,
Сидят у воды на высоких ступенях.
А ты не приходишь. И тесно мне, слышишь?
Мне тесно. Мне давят и небо и крыши,
И нет у меня ни работы, ни дома,
Ни веры... лишь сердце — как зуба обломок.
А ты не приходишь.
И я, как шарманка,
Болтаю с друзьями про хокку и пьянки,
Спускаюсь в метро, где потерянно бродят
Бомжи...
Я живу.
Только ты не приходишь.
***
А нету ни падучей звезды,
Ни черного толченого льда.
Есть пригоршня колючей воды —
Кто выпьет — тому век голодать.
Лишь солнышко да заячью сныть
Шершавыми губами срывать.
И серебро в траву обронить,
И кисленькое с пальчиков брать.
Ах пожалей, красавица, тварь
Итак изныл, аж скулы свело.
Мы будем пить дурманный отвар,
Чтоб нам слюдой глаза залило.
Чтоб старый дом, пустой и дурной,
Нам не лупил костями поддых.
И не бродил как призрак смурной
Какой-то недописанный стих.
Ах этот шорох рук, или губ.
Их яблочное нежное дно!
Растаять в лепестковом снегу
И растопить всю боль заодно.
Мы больше никуда не пойдем
Мы будем как туман или дым.
Мы обернемся теплым дождем.
И смоем снег. И наши следы.
***
-- Мышка, что тебе не спится?
-- По скрипучим половицам
У меня над потолком
Кто-то ходит босиком,
Кто-то вкрадчивый и важный...
-- Может, это ветер сажу
Выдувает из трубы?
-- Ветер? Ветер... Может быть.
-- Или дом трещит от стужи?
Или в перекрытье кружит
Беспокойный домовой?
Мышка водит головой,
Чутко впитывая звуки.
Ночь. На кухне пахнет луком
И сгущенным молоком.
Мышка крестится тайком.
Лапки падают устало.
Бог, склонясь над одеялом,
Поправляет тьму-доху.
Кто-то ходит наверху.
* * *
Я — слуга смешных запоздалых слов.
Тех, что путаны и тонки.
Что же ты смеешься, мой Птицелов?
Разве боль моя — пустяки?
Разве боль моя — это мне в укор?
Разве слезы мои — вода?
Извини. Я часто вступаю в спор…
Но ты только скажи мне "да",
И я тотчас крылья сложу свои,
И наброшу на плечи сеть.
Ведь кому-то ж надо из нас двоих
Первым с жердочки засвистеть.
Да и что считаться нам! Я готов
Не испытывать воли чувств…
Но ты так смеешься, мой Птицелов,
Что и я вот-вот улыбнусь.
МЕРТВАЯ СКРИПКА
* * *
Ночь раскручивалась просто:
Встал скрипач на перекресток
Девяти Забытых Лун,
Палочкой коснулся струн…
А когда отдернул руку,
Тетива тугого лука
В небо бросила стрелу.
В белозвездчатую мглу
Понеслась стрела, ликуя.
А скрипач уже другую
Посылает ей вослед.
Девяти ушедших лет
Позабытый перекресток.
Грубо срубленным помостом
Завершается подъем.
Скрипка плачет не по нем,
Нет! О собственной тоске:
Горло сдавлено в руке.
Черный аист сел на стреху.
Клюв распахивает смехом.
Хорошо ему на крыше!
Но стрела его отыщет.
Все известно наперед.
А скрипач-то все поет!
Знай, поет, о чем не зная.
Зерна-звезды прорастают
В золотые ручейки.
За движением руки:
Влево-вправо, влево-вправо
Холостильщиков орава
Наблюдает втихаря.
Приближается заря.
Очень четко, очень остро
Режут тени перекресток
Девяти Забытых Лун.
На обугленном полу
След от скрипки... Мертвой скрипки!
По ступеням влажно-липким —
Осторожным шагом — кот,
Подбираясь к черной тушке…
По истерзанной подушке
Пляшут пальцы скрипача.
Черепки разбитой кружки.
На подушке след плеча...
Вздрогнул раз, и замолчал...
Вот и ладно.
* * *
Наши глаза затуманены камфарным злом
Серого Времени. Мягкими лапами лет
Наш позвоночник уверенно взят на излом:
Только замешкайся—хрусь—и меня уже нет.
Только замешкайся — крак — и тебя уже нет!
Только не смейся, пожалуйста, это—всерьез.
Скомканный фантик. Букетик искусственных роз.
Сердце мое — как разбрызганный шинами пес.
Серое Время не любит цветных облаков.
Сохнут тела искореженных сталью берез.
Плещется в жиже кораблик страны дураков.
Только не смейся! До смеха уже далеко!
Выброшен вымпел печали над серой стеной.
Серое Время... Из желтых и черных веков
Мне предложили тебя...Ты побудешь немного со мной?
Только не смейся! Ну, примем еще по одной
Стопочке яда! Я просто не помню обид!
Наши глаза затуманены? Разве? Нет, это — окно.
Сумерки. Время такое. Мы можем предаться любви,
Если ты хочешь...
Над лучшей из наши молитв —
Марево спиц. Колесо беспокойного сна.
Милостью Бога у нас ничего не болит,
Кроме души. А душа для того и дана.
Значит, все правильно?
В сердце моем — тишина.
Искорки памяти плещутся в зеркале мглы.
Камфарным соком (спасенье?) у самого дна
В сердце мое изливается кончик иглы.
***
Этот город похож на себя.
И немного — на сказочный Рим.
Он меня приучил к голубям
И к малиновой крови зари.
К паутинному свету
И тусклым симфониям лиц.
И позволил отведать
Единственность этой земли.
Он лукав. Он бессмертен,
Как мумии древних царей.
Он нас нижет на вертел
Под хохот еловых дверей.
Синеватой ладошкой
Вращает над темным огнем.
И в молчанье истошном,
В дыму задыхаясь, мы ждем
Продолжения пира.
И в сбившихся тесно домах
Под руками сатиров
Тихонечко сходим с ума.
Путь к сердцу горы
Над разбухшей дорогой лениво ползет неприкаянный дым.
Он похож на меня, и ты тоже рискуешь, что станешь таким
Через несколько лет.
Неужели ты этого хочешь?
Опухший от спирта сосед.
И ободранный пол в коммуналке чужой,
И окурки твоих сигарет на прожженной фанере стола,
И землистое, злое лицо в мутноватом огрызке стекла.
Узнаешь?
Ты не стал подлецом. Это славно.
Но, жаль, ты не стал и добрей.
И совсем не осталось друзей, кроме этих...
Когда ты приходишь в какой-нибудь дом, где живут
Зеркала, — ты приходишь туда пообедать.
И ты делаешь это.
Потом ты уходишь, и хозяин с хозяйкой
С минуту глядят тебе вслед из большого окна
С облегченьем. И с тайной тоской,
Что ты можешь зайти еще раз...
Старина!
Верь, что я ничего не придумал.
Через несколько лет твоя жизнь будет точно такой.
Или—хуже.
Для чего тебе все это нужно?
***
Увозили его (Ладо, не ругай!)
Во чужие, на златые берега.
Заколдованного – в сытные края.
(Я вернусь к тебе, коханочка моя!)
Бай мне, ворон: вой, не вой он,
Лель, не Лель?
(А все ль ты слышал, что Господь тебе велел?)
Бай мне, ворон: кто он –демон или свят?
(Ах не продай меня, как продали тебя!)
Увозили его за море. (Прости!)
Не на горе – чтоб утешить, чтоб спасти.
Чтоб жилось ему безбедно. (Все пройдет.)
Кто же ведал, что без боли он умрет?
Бай мне, ворон: вой, не вой он,
Лель, не Лель?
(А все ль ты слышал, что Господь тебе велел?)
Бай мне, ворон: кто он – демон или свят?
(Ах не продай меня, как продали тебя!)
РОМАНС ПРЕКРАСНОЙ ДАМЕ.
И не петь Вам и не плакать
У огня по вечерам.
Время – тайна. Время – слякоть:
Ноги носят по дворам.
И не петь Вам: «Грустно, грустно...»
Звезды в блюдцах и в глазах.
Время – сторож. В доме – пусто.
В этом доме петь нельзя.
Ни взмахнуть изломом кисти,
Ни встряхнуть копной волос.
Время смахивает листья
Книг, ладоней и берез.
И не жечь Вам свеч бенгальских
И не мчаться сквозь метель.
А сцепив худые пальцы,
Слушать скрип дверных петель.
Вам брести, квадратя плечи,
Уронив канаты рук...
Отогрел бы Вас – да нечем.
Нет ни имени, ни губ.
Только время, вечный пахарь
Лиц, желаний и полей.
Да рассыпавшийся прахом
Светлый лик любви моей.
Да сердца моих желанных,
Сотрясающие ночь.
Да гуденье океана:
«Невозможное – возмочь».
***
Спускался в ад, зажав в кулаке
Клок январского неба.
И души предков летали над ним
обрывками старых газет.
Садовник, вор, сочинитель, аскет
И тысячи тех, кто не был
Никем – бумажные бабочки, дым.
Воздадим
Каждому по строке.
Спускался в ад. Шестнадцать кругов,
Шесть заржавленных истин
Вместо цепей. В счастливых глазах –
Медь. По жаркой смоле.
За хохот мглы. За гнев богов.
Сюда не доходят мысли.
Но здесь душа его. И нельзя
Без нее там,
На земле.
МАЛЕНЬКИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ
***
Посвящается всем.
Я сидел в норе у Димы
На некрашеной доске.
А любовь тащилась мимо,
Словно бомж в одном носке.
Я глядел, как грозный Дима
Рифмовал, набыча лоб.
А любовь тащилась мимо,
Словно распоследний жлоб.
Я сидел в углу интимном,
В ухо мне насос гудел.
А любовь тащилась мимо...
Может, я не там сидел?
* * *
Сумерки.
Разошедшийся будней шов.
Умерло
Прежде бывшее. Новый же — не пришел.
Слабое
В полутьме шевеленье тел.
Запахи
Ласк. И ужина на плите.
* * *
Я рассыпаюсь
Полированным рисом по гравию.
Роль у меня такая.
И мне не уйти, не отыграв ее.
Добрая участь —
Быть упокоенну в теплых живых желудках.
Вот оно — лучшее!
Вы говорите: жутко!
Да нет, ничего.
* * *
Пусто в кармашке у мима — обманщика:
Пара ключей да пятак.
Сетуй, не сетуй — мы все — одуванчики.
Только киваем не в такт.
Встань — и прямехонько в чьи-нибудь пальчики.
Спрячешься — и невредим.
Нет! Замечательно быть одуванчиком!
Дунет — и мы полетим!
* * *
Назови меня по имени, Энай.
Надыши его на зеркало воды.
Дымка — танец твой, а песня — тишина.
Я соскучился по солнышку, а ты?
Мы не виделись, Бог знает, сколько дней.
Лед подтаял — нынче ранняя весна.
Если встретимся на сумеречном дне,
Ты признай меня и вынеси, Энай.
***
Глядел через ее плечо
На темную Неву.
И думал: «Брось ты, дурачок!
Другие ведь живут!
Живут — и мы переживем!
Тепло, уют, покой...»
И гладил волосы ее...
И думал о другой.
***
Я — твои шаги, я — тепло твоих плеч.
Отстранись – и реки не будут течь.
Отрекись – и лето умрет в пыли.
Оттолкнись – и нет для тебя земли!
* * *
За окном плачет кот.
Как по-человечьи.
Первый год — длинный год.
Ничего не лечит.
ПИГМАЛИОН 2О
И вот: когда она ушла,
Я вновь смешал раствор.
Улыбки, волосы, тела...
Их не было. Я стер.
Сам Бог водил моим резцом.
С начала до конца.
И вот: взглянул в ее лицо...
И не нашел лица.
***
Солнечный луч, теплый, приникает к плечу.
Я мог бы перевернуть эту землю... Но не хочу.
***
Снег черемухи. Май.
Ласточки. Скоро лето.
Утро. Улица. Лай.
Земля на щеке, как ретушь.
Но сердце мое бежит
Сквозь сутолоку прохожих...
Когда начинаешь жить,
Смерть кажется невозможной.
* * *
Ангел смотрит от окна.
Ночь прозрачна и нежна.
Если камень бросить в омут,
Что ответит тишина?
Кто поднимется со дна?
«Ангел, скажешь?» «Я не помню…»
|
| | |
| Статья написана 11 февраля 2014 г. 16:57 |
|
| | |
|
|
облако тэгов
