цитата

— А это что за старушка? — воскликнул Горький, взяв осторожно в обе руки «Россию во мгле» Г. Д. Уэллса. Листки книги еле держались, серая бумага обветшала, готовая рассыпаться. — Признаюсь — не думал вновь держать ее в руках, но сподобил бог!

Горький поднял книгу к лицу и, понюхав ее, рассмеялся.

— Пахнет нафталином!

Зашла речь об Уэллсе . С первых слов стало ясно, что Горький не благоволит к Уэллсу . Считает его высокомерным, претендующим на многое, но мало понимающим там, где средний человек понимает всё. Горький говорил:

— Приехал тогда, в тысяча девятьсот двадцатом году, как ревизор. Посмотрел, уехал и подарил сию книжицу! Спасибо, хоть не облил помоями... Но чего он только не наворочал в ней!.. Осмелился назвать Ленина кремлевским мечтателем! Заявил, что большевистская Россия потерпит окончательное крушение, если Америка не спасет ее. Но... Как хорошо посмеялась жизнь над его пророчествами! Мы крепнем, а они?

Горький остановился, поднял голову и произнес:

— Спасение они видят в войне против нас... На нее работают! Пока не доработаются до ручки! И вот он, —Горький взмахнул книжкой,— этого не понимал тогда и не понимает сегодня! Если бы понимал — увидел бы Россию не во мгле, а в борьбе, а Запад — в тупике, и соответственно бы написал.

Узнав, что мы читали романы Уэллса, а Бобрышев и «Краткую историю человечества», Горький нахмурился:

— Видите, как «дикие» русские читают этого англичанина! Что же, похвально! Но писатель он слепой,— вернее, не видящий будущего. Силится заглянуть в него через мещанское окошко, уверяет, что разглядывает судьбы человечества через тысячелетия, а что происходит сегодня и будет завтра, того не видит.

По словам Горького, писания Уэллса пропитаны неверием в будущее человечества. Почему? Потому, что будущее связано с победой людей труда, а он не хочет этой победы. Правда, когда-то он пытался быть «над схваткой», но оказался «ни в тых ни в сих» и вернулся к своим «культурным родственникам» — в лагерь отрицателей социализма, в лагерь буржуазии.

Горький заговорил о романе Уэллса «Машина времени»:

— Он пугает картинами вырождения людей через сотни тысяч лет. Но, пугая, говорит: «Капитализм, как видите,— вечен! Постарайтесь его немножко улучшить! В противном случае рабочие выродятся в червеобразных кротов — морлоков, а нынешние господа буржуа — в беспомощных и бесполых илоев». Уэллс предостерегает: «Осуществите реформы, и капитализм будет не так уж плох...» Не наш он человек! Двух станов не боец, а только гость случайный — вот кто он!

(Илья Шкапа. Семь лет с Горьким)

Антихудожественность, вульгарность, худшего порядка пинкертоновщина составляют сущность задуманной автором серии Бриг Мортон. Рассказы рассчитаны на потребителя самого нетребовательного, но бульварная концепция автора, голая выдумка, лишенная художественной фантазии, не будут занимать даже и такого читателя. Печатать, конечно, не следует.

12/IV 26

Гр. Сорокин

Отзыв № 56

1. Писать о "содержании" романа Литвака подробно не стоит: много времени и места и никому не нужно. В двух словах фабула: новый газ, изобретенный продавшимся буржуазии инженером попадает в руки американца-миллионера. Нападение на Советский Союз; изобретенный как раз к этому моменту в Советском Союзе "хрустальный луч" оказывается сильнее газа. Советский Союз победил.

Фабула осложнена парой любовных интриг, поданных под вкусными соусами, но самих по себе — пресных.

2. Форма — "пародия на шарж" — литературный фильм: 124 эпизода; из них некоторые — в 10 строк. Три серии. Ряд обнажений приёмов: автор вдруг начинает говорить о своих персонажах, со своими героями, с соседями по комнате, с издательством. Эпизоды сжать. В некоторых действительно много действия. Конструкция недостаточно экономна: это не "фильм" (хороший) и не сценарий, но полуобработанный материал к нему; сюжет намечен слегка, но это скрыто под затейливостью изгибов фабулы. Нарастания "романтики", осложнения положений — почти нет, если не считать кинематографического трюковства.

3. Идеология — в 90% вещи отсутствует. Автору это известно, и потому он вставил несколько штук с революционным пафосом, специально для этой цели автора охватившим. Производит это удручающее впечатление. Уж лучше бы без идеологии, да менее скучно.

4. Оформление сюжета: автор, очевидно, полагает, что достаточно несколько не лишенных занимательности приключений показать в особой форме: эпизоды, торможение, плакаты, юмористические заголовки — и роман станет интересным. Все эти приемы очень хороши, когда они действительно раскрывают материал, "снимают покровы" с замыслов автора, дают тон вещи. Но ведь те же приемы могут скрывать и бедность материала. В данном случае извращенная форма не выделяет роман, даже не делает его действительно левым, хотя "левые приемы" и влекут автора.

Шаблончиками, взятыми из Эренбурга, Джимм-Долларовщины и всяких прочих "Универсальных лучей" (Келлера), по-новому скомпонованными, автор, очевидно, хотел дать книжку легкого чтения. Но этого не вышло. Читать ее — утомительно. Затрата энергии, с чтением связанная, не получает должной компенсации.

5. Язык грубый, лапидарный, лубочный. Часто однако это не производит плохого впечатления. Дикость некоторых эпизодов в роде "абсолютного движения поезда" прощается автору, но не помогает ему. Примеры приводить нет смысла: достаточно взглянуть на первый эпизод.

"Хрустальные лучи" — никакой ценности собой не представляют. Это — не литература. "Прибой" их издавать не должен. Некоторые сомнения вызывает вопрос о коммерческой выгодности вещи. Не будучи достаточно компетентным в этом вопросе, опасаюсь, однако, что тяжелая "с вывертами" форма утомит современного читателя авантюрных романов.

Если тем не менее "роман" этот разойдется, то в крайнем случае его следовало бы издать "сериями" самым дешевым изданием, на простой бумаге, не под маркой "Прибоя" и не увлекаясь тиражом.

10/V 26

Л. Нитобург

Из воспоминаний Юрия Трифонова:

цитата

Ранняя весна тридцать девятого года, мне тринадцать лет, я езжу вечерами на метро от Библиотеки Ленина до Кировских ворот в переулок Стопани, в Дом пионеров, с двумя товарищами из класса — Левкой и Олегом. Левка пишет бесконечные научно-фантастические романы в толстых общих тетрадях в клетку, он известен в школе как местный Гумбольдт, как Леонардо из седьмого «Б», ибо он биолог, археолог, географ, океанограф, художник, музыкант и лишь в последнюю очередь романист. Левка записался в географический кружок. Олег — в исторический, хотя из рабского подражания Левке он тоже берется иногда сочинять произведения, детективные, про немецких шпионов, которые действуют под видом пожилых счетоводов и прелестных актрис, но у Олега, конечно, не хватает терпения и больше трех страниц он написать не в силах. Я же неисцелимо болен писательской чесоткой. Иногда я вскакиваю ночью, сажусь к столу и в сомнамбулическом состоянии пишу страниц десять какой-нибудь фантастики. Стараюсь наверстать упущенное: Левка пишет свои романы с пятого класса, а я только начал.

На втором этаже мы расстаемся. Я открываю высокую белую дверь, на которой висит на шнурочках табличка «Литературный кружок». Вера Ивановна Кудряшова, наша руководительница, шепчет: «Скорей занимай место! Ты опоздал! Мы ждем Паустовского!»

<...>

Паустовский рассказывает о своих друзьях Гайдаре и Фраермане. Задают много вопросов. Ведь все, кто собрались в этой комнате, хотят в будущем стать, ну, если не писателями — звучит страшновато, — то журналистами, литературными сотрудниками. Паустовский говорит:

— Нет ничего тяжелее писательского труда.

Голос негромкий, почти тихий, с хрипотцой. Голос человека, углубленного в себя, чем-то очень утомленного. Да, видно, так — нет ничего тяжелее! Но некоторые сомнения меня все-таки гложут. А как же Левка? Он пишет с необычайной быстротой. Толстую общую тетрадь за пятьдесят пять копеек он может исписать за три дня. Да я и по себе знаю. Рассказ про яйца вымершего динозавра, которые нашел один хозяин гостиницы в Коста-Рике, я написал за одну ночь!

Потом Паустовский задает нам вопросы:

— А ты о чем пишешь? А ты?

Один парень написал рассказ об испанской войне. Другой — о том, как ходил с отцом на стадион, смотрел басков. Девочка писала о домашних животных, очень остроумно, особенно о кошках. Еще одна сказала, что ее увлекает мистика. Паустовский заинтересовался мальчиком, который сказал, что пишет о червях. О том, как накопал червей для рыбалки, положил в байку и так далее, — словом, чепуха. Почему-то Паустовский долго разговаривает с этим мальчиком о червях. Настает моя очередь. Я говорю, что написал рассказ о вымершем динозавре.

— О каком именно динозавре? — спрашивает Паустовский.

— Toxodon ptatensis, — отчеканиваю я латинское название динозавра, вычитанное в одной книге.

Паустовский, как ни странно, не проявляет желания продолжать разговор, в котором я мог бы блеснуть. Все, что касается динозавров, я знаю великолепно. Бегло кивнув, Паустовский обращается к следующему:

— Ну, а что расскажет нам твой сосед?

И это было все в тот вечер в тридцать девятом году.

Я пришел в пустую квартиру, достал свои тетради с фантастикой и куда-то их закинул.

Источник: http://paustovskiy-lit.ru/paustovskiy/vos...

Лёвка — это Лева Федотов.

https://ru.wikipedia.org/wiki/Федотов,_Ле...

Дневники его сохранились, а фантастика?

В изд-во "Прибой"

"Автобиография трупа" — типичное произведение упадочного интеллигента. Автор повествует о человеке, который, как символически определяет автор, "не вполне жив", т.е. мы имеем дело с неоднократно разрабатываемой в русской литературе темой трагедии опустошённой интеллигентской души. Однако переживания своего героя автор не увязывает с происходившими и происходящими вокруг общественно-политическими событиями как напр. у Вересаева. Герой "автобиографии" не живой человек, а отвлечённая, глубоко не созвучная эпохе фигура, под Достоевского (только без его эмоционального напора и широкого философского обхвата), на протяжении 30 страниц сладострастно копающаяся в своих мыслях и переживаниях. Мысли эти крайне абстрактны. Смысл жизни, смерть... и полстраницы революции.Революции автор коснулся случайно, рассуждения его детски нелепы и смешны, свидетельствуют о его глубочайшей политнеграмотности:

цитата

Да: революция, как её мыслю, это не есть муждуусобие между белыми и красными, зелёных с красными, не поход Востока против Запада, класса против класса (подчёркнуто мною, Т. Л.), а просто борьба жизнью со смертью.

Читается книга тяжело. В ней 75% публицистики. На любой странице десятки иностранных слов специфического характера (гл. обр. из филологии и психологии), выдержки из "Философского лексикона", Штирнера и т. п. Автор принадлежит к категории писателей, которые преднамеренно напускают символического тумана, дабы "убить" читателя загадочностью и сложностью переживаний своего героя.

Сам приём, ввиде введения постороннего лица, находящего в комнате автобиографию трупа, достаточно в литературе использован.

Можно с уверенностью сказать, что книга у нас читателя не найдёт.

Т. Л.

Приписка другими чернилами: Не печатать. М. Карпов

Сигизмунд Кржижановский Автобиография трупа 1989, рассказ Журналист Штамм, автор "Писем из провинции", подписанных, среди прочих, и псевдонимом "Идр.", ступил с вагонной подножки на перрон московского вокзала. Хотя он и "обменивал чернильные капли на рубли, но его мучил вопрос о жилплощади"..., - чуть ступив на московскую землю, Штамм "стал повторять в мертвые и живые, человечьи и телефонные уши одно и то же слово: комната..."