Отзыв № 56

1. Писать о "содержании" романа Литвака подробно не стоит: много времени и места и никому не нужно. В двух словах фабула: новый газ, изобретенный продавшимся буржуазии инженером попадает в руки американца-миллионера. Нападение на Советский Союз; изобретенный как раз к этому моменту в Советском Союзе "хрустальный луч" оказывается сильнее газа. Советский Союз победил.

Фабула осложнена парой любовных интриг, поданных под вкусными соусами, но самих по себе — пресных.

2. Форма — "пародия на шарж" — литературный фильм: 124 эпизода; из них некоторые — в 10 строк. Три серии. Ряд обнажений приёмов: автор вдруг начинает говорить о своих персонажах, со своими героями, с соседями по комнате, с издательством. Эпизоды сжать. В некоторых действительно много действия. Конструкция недостаточно экономна: это не "фильм" (хороший) и не сценарий, но полуобработанный материал к нему; сюжет намечен слегка, но это скрыто под затейливостью изгибов фабулы. Нарастания "романтики", осложнения положений — почти нет, если не считать кинематографического трюковства.

3. Идеология — в 90% вещи отсутствует. Автору это известно, и потому он вставил несколько штук с революционным пафосом, специально для этой цели автора охватившим. Производит это удручающее впечатление. Уж лучше бы без идеологии, да менее скучно.

4. Оформление сюжета: автор, очевидно, полагает, что достаточно несколько не лишенных занимательности приключений показать в особой форме: эпизоды, торможение, плакаты, юмористические заголовки — и роман станет интересным. Все эти приемы очень хороши, когда они действительно раскрывают материал, "снимают покровы" с замыслов автора, дают тон вещи. Но ведь те же приемы могут скрывать и бедность материала. В данном случае извращенная форма не выделяет роман, даже не делает его действительно левым, хотя "левые приемы" и влекут автора.

Шаблончиками, взятыми из Эренбурга, Джимм-Долларовщины и всяких прочих "Универсальных лучей" (Келлера), по-новому скомпонованными, автор, очевидно, хотел дать книжку легкого чтения. Но этого не вышло. Читать ее — утомительно. Затрата энергии, с чтением связанная, не получает должной компенсации.

5. Язык грубый, лапидарный, лубочный. Часто однако это не производит плохого впечатления. Дикость некоторых эпизодов в роде "абсолютного движения поезда" прощается автору, но не помогает ему. Примеры приводить нет смысла: достаточно взглянуть на первый эпизод.

"Хрустальные лучи" — никакой ценности собой не представляют. Это — не литература. "Прибой" их издавать не должен. Некоторые сомнения вызывает вопрос о коммерческой выгодности вещи. Не будучи достаточно компетентным в этом вопросе, опасаюсь, однако, что тяжелая "с вывертами" форма утомит современного читателя авантюрных романов.

Если тем не менее "роман" этот разойдется, то в крайнем случае его следовало бы издать "сериями" самым дешевым изданием, на простой бумаге, не под маркой "Прибоя" и не увлекаясь тиражом.

10/V 26

Л. Нитобург

Из воспоминаний Юрия Трифонова:

цитата

Ранняя весна тридцать девятого года, мне тринадцать лет, я езжу вечерами на метро от Библиотеки Ленина до Кировских ворот в переулок Стопани, в Дом пионеров, с двумя товарищами из класса — Левкой и Олегом. Левка пишет бесконечные научно-фантастические романы в толстых общих тетрадях в клетку, он известен в школе как местный Гумбольдт, как Леонардо из седьмого «Б», ибо он биолог, археолог, географ, океанограф, художник, музыкант и лишь в последнюю очередь романист. Левка записался в географический кружок. Олег — в исторический, хотя из рабского подражания Левке он тоже берется иногда сочинять произведения, детективные, про немецких шпионов, которые действуют под видом пожилых счетоводов и прелестных актрис, но у Олега, конечно, не хватает терпения и больше трех страниц он написать не в силах. Я же неисцелимо болен писательской чесоткой. Иногда я вскакиваю ночью, сажусь к столу и в сомнамбулическом состоянии пишу страниц десять какой-нибудь фантастики. Стараюсь наверстать упущенное: Левка пишет свои романы с пятого класса, а я только начал.

На втором этаже мы расстаемся. Я открываю высокую белую дверь, на которой висит на шнурочках табличка «Литературный кружок». Вера Ивановна Кудряшова, наша руководительница, шепчет: «Скорей занимай место! Ты опоздал! Мы ждем Паустовского!»

<...>

Паустовский рассказывает о своих друзьях Гайдаре и Фраермане. Задают много вопросов. Ведь все, кто собрались в этой комнате, хотят в будущем стать, ну, если не писателями — звучит страшновато, — то журналистами, литературными сотрудниками. Паустовский говорит:

— Нет ничего тяжелее писательского труда.

Голос негромкий, почти тихий, с хрипотцой. Голос человека, углубленного в себя, чем-то очень утомленного. Да, видно, так — нет ничего тяжелее! Но некоторые сомнения меня все-таки гложут. А как же Левка? Он пишет с необычайной быстротой. Толстую общую тетрадь за пятьдесят пять копеек он может исписать за три дня. Да я и по себе знаю. Рассказ про яйца вымершего динозавра, которые нашел один хозяин гостиницы в Коста-Рике, я написал за одну ночь!

Потом Паустовский задает нам вопросы:

— А ты о чем пишешь? А ты?

Один парень написал рассказ об испанской войне. Другой — о том, как ходил с отцом на стадион, смотрел басков. Девочка писала о домашних животных, очень остроумно, особенно о кошках. Еще одна сказала, что ее увлекает мистика. Паустовский заинтересовался мальчиком, который сказал, что пишет о червях. О том, как накопал червей для рыбалки, положил в байку и так далее, — словом, чепуха. Почему-то Паустовский долго разговаривает с этим мальчиком о червях. Настает моя очередь. Я говорю, что написал рассказ о вымершем динозавре.

— О каком именно динозавре? — спрашивает Паустовский.

— Toxodon ptatensis, — отчеканиваю я латинское название динозавра, вычитанное в одной книге.

Паустовский, как ни странно, не проявляет желания продолжать разговор, в котором я мог бы блеснуть. Все, что касается динозавров, я знаю великолепно. Бегло кивнув, Паустовский обращается к следующему:

— Ну, а что расскажет нам твой сосед?

И это было все в тот вечер в тридцать девятом году.

Я пришел в пустую квартиру, достал свои тетради с фантастикой и куда-то их закинул.

Источник: http://paustovskiy-lit.ru/paustovskiy/vos...

Лёвка — это Лева Федотов.

https://ru.wikipedia.org/wiki/Федотов,_Ле...

Дневники его сохранились, а фантастика?

В изд-во "Прибой"

"Автобиография трупа" — типичное произведение упадочного интеллигента. Автор повествует о человеке, который, как символически определяет автор, "не вполне жив", т.е. мы имеем дело с неоднократно разрабатываемой в русской литературе темой трагедии опустошённой интеллигентской души. Однако переживания своего героя автор не увязывает с происходившими и происходящими вокруг общественно-политическими событиями как напр. у Вересаева. Герой "автобиографии" не живой человек, а отвлечённая, глубоко не созвучная эпохе фигура, под Достоевского (только без его эмоционального напора и широкого философского обхвата), на протяжении 30 страниц сладострастно копающаяся в своих мыслях и переживаниях. Мысли эти крайне абстрактны. Смысл жизни, смерть... и полстраницы революции.Революции автор коснулся случайно, рассуждения его детски нелепы и смешны, свидетельствуют о его глубочайшей политнеграмотности:

цитата

Да: революция, как её мыслю, это не есть муждуусобие между белыми и красными, зелёных с красными, не поход Востока против Запада, класса против класса (подчёркнуто мною, Т. Л.), а просто борьба жизнью со смертью.

Читается книга тяжело. В ней 75% публицистики. На любой странице десятки иностранных слов специфического характера (гл. обр. из филологии и психологии), выдержки из "Философского лексикона", Штирнера и т. п. Автор принадлежит к категории писателей, которые преднамеренно напускают символического тумана, дабы "убить" читателя загадочностью и сложностью переживаний своего героя.

Сам приём, ввиде введения постороннего лица, находящего в комнате автобиографию трупа, достаточно в литературе использован.

Можно с уверенностью сказать, что книга у нас читателя не найдёт.

Т. Л.

Приписка другими чернилами: Не печатать. М. Карпов

Сигизмунд Кржижановский Автобиография трупа 1989, рассказ Журналист Штамм, автор "Писем из провинции", подписанных, среди прочих, и псевдонимом "Идр.", ступил с вагонной подножки на перрон московского вокзала. Хотя он и "обменивал чернильные капли на рубли, но его мучил вопрос о жилплощади"..., - чуть ступив на московскую землю, Штамм "стал повторять в мертвые и живые, человечьи и телефонные уши одно и то же слово: комната..."

Рукопись № 197.

В представленной рукописи дано лишь четыре главы романа. Первая из них не имеет начала, затем идут — 5, 8 и 17-я, заключительная. Судя по этим выборкам, содержание романа следующее:

Английский профессор-зоолог во время своей экспедиции в неисследованную область притоков реки Амазонки наталкивается на некоторые виды первобытных животных, сохранившихся на земле вопреки научным теориям. По возвращении в Лондон он тщетно пытается доказать истинность своего открытия; никто не доверяет ему, требуя более веских доказательств, чем фантастический рассказ о виденном и пережитом.

Наконец зоологический институт снаряжает новую экспедицию в эту "страну чудес". Сопровождать профессора соглашаются трое: учёный, яростный противник профессора, известный турист-лорд и газетный репортёр, от имени которого и ведётся рассказ. После многочисленных приключений экспедиция добирается до места назначения и открывает неприступное царство первобытной фауны. Путешественникам удаётся захватить и доставить в Лондон экземпляр одного из допотопных чудовищ, — недоверие рассеивается, и для науки открываются новые широкие перспективы.

Роман "приключенческого" типа. Скучноватый поначалу, он постепенно становится занимательным и читается с интересом. Ничего несообразного со "здравым смыслом" и научными возможностями в нём не встречается. Общее настроение романа — бодрое, жизнерадостное. Язык перевода местами шероховат, нов общем удовлетворителен.

Общее заключение:

Пригоден для печати.

9/XI-1925

Вал. Фейдер

Артур Конан-Дойль В страну чудес Издательство: Л.: Прибой, 1926 год, 7000 экз. твёрдая обложка, 136 стр. Аннотация: Гениальный, но известный своей эксцентричностью британский профессор Челленджер заявляет, что во время путешествия по Южной Америке обнаружил район, где до сих пор сохранились доисторические формы жизни, иначе говоря, динозавры. Английское научное сообщество снаряжает особую экспедицию, которой предстоит проверить правоту профессора. Добравшись до указанного Челленджером района, путешественники действительно обнаруживают там древних ящеров...

Из воспоминаний Исая Рахтанова об обэриуте Юрии Владимирове (1908-1931):

цитата

Так в редакции появился Юра Владимиров. Ему от роду было даже не двадцать, а только восемнадцать лет. Писал он удивительные стихи и еще более удивительные рассказы.

Жил на белом свете, в городе Ленинграде, обыкновенный Иван Иванович, пил пиво, где-то служил бухгалтером, но вот умел проходить сквозь стены. И не то чтобы он этим гордился, а просто так, умел — и баста... Часто проходил на спор, приятели в пивной говорят ему, к примеру. «Слабо тебе, Ваня, пройти», он в азарт — и проходит! Раз у него вышла неприятность, прошел сквозь стену, да не до конца, завязил ногу, пришлось управхоза, милиционера вызывать, акт составили, стенку самосильно разобрали. А кончил Иван Иванович и вовсе худо — прошел сквозь стену, да этажа не заметил, упал и расшибся.

Было это изложено на трех страничках, вырванных из тетради. Другой рассказ еще чуднее и еще короче.

Жила на белом свете, в городе Ленинграде, некая ученая собачка. И умела она превращаться во что угодно. Вот раз к ее хозяину пришли гости.

— Превратись в паровое отопление,— сказал хозяин, и собачка послушно превратилась в калорифер.

— Греет,— сказали гости, но не удивились,— отопление...

Владимиров был моряк и, как в песне поется, «моряк красивый сам собою», он водил в Финском заливе спортивную яхту, носил мичманку с большим лакированным козырьком и эмалевым вымпелом, говорил, что он праправнук художника Карла Брюллова. Внешне он действительно был похож на него — небольшого роста, с глубокими черными итальянскими глазами и всегда растрепанной мягкой шевелюрой.

Рассказы не были опубликованы. Рукописи Владимирова пропали после ареста его родителей в 1941 году.